а,-- на этот раз 422 окончательно; схваченным перед Маврушкой. На лице его написался тут ужас, на лице же Маврушки -- недоумение и перепуг, в то время как какая-то откровенная сатанинская радость совершенно отчетливо написалась на лице подпоручика; обливаясь испариной, из кармана он вытащил свободной рукою носовой свой платок -- тиская, прижимая к стенке, таща, увлекая, подталкивая другой свободной рукою отбивающуюся фигурку студента. В свою очередь: отбивающаяся фигурка оказалась гибкой, как угорь; в свою очередь, эта фигурка, сама собой отбиваясь, от двери отскакивала -- прочь-прочь; подталкиваемая,-- отталкивалась она и оттискивалась она; так, попав ногой в муравейник, мы отскакиваем инстинктивно, видя тысячи красненьких муравьев, заметавшихся суетливо на ногою продавленной куче; и от кучи исходит тогда отвратительный шелест; неужели же некогда привлекательный дом превратился для Nicolas Аблеухова -- в ногою продавленный муравейник? Что могла подумать тут изумленная Маврушка? Был-таки Николай Аполлонович втолкнут. -- "Пожалуйста, милости просим..." Был-таки втолкнут; но в прихожей он, соблюдая последние крохи достоинства, озирая желтую знакомую под дуб вешалку и у ящика перед зеркалом озирая ту же перебитую ручку, заметил: -- "Я к вам... собственно... ненадолго..." И свой плащ чуть было не отдал он Маврушке (фу -- парового отопления жар и запах); и -- розовый кимоно!.. Пропорхнул атласный кусок его из прихожей в соседнюю комнату: кусок самой Софьи Петровны; точней -- платья Софьи Петровны... Не было времени думать. Плащ не был отдан, потому что Сергей Сергеич Лихутин, подвернувшийся под руки Маврушке, отрывисто просипел: -- "В кухню..." И без соблюдения элементарных приличий радушного хозяина дома Сергей Сергеевич пропихнул широкополую шляпу и разлетевшийся по воздуху плащ прямо в комнату с Фудзи-Ямами. Нечего прибавлять, что под шляпой с полями и под складками разлетевшегося плаща разлетелся в ту комнату и обладатель плаща, Николай Аполлонович. 443 Николай Аполлонович, влетая в столовую, на одно мгновение увидел пробегающий в дверь: кимоно; и --- захлопнулась дверь за куском кимоно. Николай Аполлонович проехался через комнату с Фудзи-Ямами, не заметивши здесь никакой существенной перемены, не заметивши следов штукатурки на полосатом, пестром ковре; под ногами она надавилась -- после случая; ковры потом чистили; но следы штукатурки остались. Николай Аполлонович ничего не заметил: ни следов штукатурки, ни переплета осыпавшегося потолка. Поворачивая рта трусливый оскал на его влекущего палача, он внезапно заметил...-- Там дверь приоткрылась -- из Софьи Петровниной комнаты, там в дверную щель просунулась голова: Николай Аполлонович только и видел -- два глаза: в ужасе глаза на него повернулись из потока черных волос. Но едва на глаза повернулся он, как глаза от него отвернулись; и раздалось восклицание: -- "Ай, ай!" Софья Петровна увидела: меж альковом покрытый испариной подпоручик по коврам и паркетам влачился с крылатою жертвою (Николай Аполлонович в плаще казался крылатым), покрытой испариной тоже,-- с жертвою, у которой из-под крыльев плаща пренеприлич-но болталася зеленая брюка, выдавая предательски штрипку. -- "Тррр" -- волочилися по ковру его каблуки; и ковер покрылся морщинками. В это время Николай Аполлонович и повернул свою голову, и, увидевши Софью Петровну, плаксиво он ей прокричал: -- "Оставьте нас, Софья Петровна: между мужчинами полагается это", -- в это время слетел с него плащ и пышно упал на кушетку фантастическим двукрылым созданием. -- "Тррр" -- волочилися по ковру его каблуки. Ощутив громадную встряску, на мгновенье в пространстве Николай Аполлонович взвесился, дрыгая ногами, и...-- отделилась от его головы, мягко шлепнувши, широкополая шляпа. Сам же он, дрыгая ногами и описывая дугу, грянулся в незапертую дверь плотно закрытого кабинетика; подпоручик уподобился тут праще, а Николай Аполлонович уподобился камню: камнем грянулся в дверь; дверь раскрылась: он пропал в неизвестности. 444 ОБЫВАТЕЛЬ Наконец Аполлон Аполлонович встал. Обеспокоенно как-то он стал озираться; оторвался от пачечек параллельно положенных дел: нотабен, параграфов, вопросительных, восклицательных знаков; замирая, дрожала и прыгала рука с карандашиком -- над пожелтевшим листом, над перламутровым столиком; лобные кости натужились в одном крепком упорстве: понять, что бы ни было, какою угодно ценою. И -- понял. Лакированная карета с гербом уже более не подлетит к старой, каменной кариатиде; там, за стеклами, навстречу не тронутся: восьмидесятилетнее плечо, треуголка, галун и медноглавая булава; из развалин не сложится Порт-Артур; но -- взволнованно встанет Китай; чу -- прислушайся: будто топот далекий; то -- всадники Чингиз-хана. Аполлон Аполлонович прислушался: топот далекий; нет, не топот: там проходит Семеныч, пересекая холед-ные великолепия раз блистав шихся комнат; вот он входит, озираясь, проходит; видит -- треснуло зеркало: поперек его промерцала зигзагами серебряная стрела; и -- застыла навеки. Проходит Семеныч. Аполлон Аполлонович не любил своей просторной квартиры с неизменною перспективой Невы: зеленоватым роем там неслись облака; они сгущались порою в желтоватый дым, припадающий к взморью; темная, водная глубина сталью своих чешуи плотно билась в граниты; в зеленоватый рой убегал неподвижный шпиц... с Петербургской Стороны. Аполлон Аполлонович обес-покоенно стал озираться: эти стены! Здесь он засядет надолго -- с перспективой Невы. Вот его домашний очаг; окончилась служебная деятельность. Что же? Стены -- снег, а не стены! Правда, немного холодные... Что ж? Семейная жизнь; то есть: Николай Аполлонович,-- ужаснейший, так сказать...; и -- Анна Петровна, ставшая на старости лет... просто Бог знает кем! Ме-емме... Аполлон Аполлонович крепко сжал свою голову в пальцах, убегая взглядом в растрещавшийся и жаром Дохнувший камин: праздная мозговая игра! 445 Она убегала -- убегала за грани сознания: там она продолжала вздыматься в рои хаотических клубов; и вспомнился Николай Аполлонович -- небольшого росточку с какими-то пытливо-синими взорами и с клубком (должно отдать справедливость) многообразнейших умственных интересов, перепутанных донельзя. И -- вспомнилась девушка (это было, тому назад,-- тридцать лет); рой поклонников; среди них еще сравнительно молодой человек, Аполлон Аполлонович Аблеухов, уже статский советник и -- безнадежный вздыхатель. И -- первая ночь: ужас в глазах оставшейся с ним подруги -- выражение отвращения, презрения, прикрытое покорной улыбкой; в эту ночь Аполлон Аполлонович Аблеухов, уже статский советник, совершил гнусный, формою оправданный акт: изнасиловал девушку; насильничество продолжалось года; а в одну из ночей зачат был Николай Аполлонович -- между двух разнообразных улыбок: между улыбками похоти и покорности; удивительно ли, что Николай Аполлонович стал впоследствии сочетанием из отвращения, перепуга и похоти? Надо было бы тотчас же им примяться за совместное воспитание ужаса, порожденного ими: очеловечивать ужас. Они же его раздували... И раздувши до крайности ужас, поразбежались от ужаса; Аполлон Аполлонович -- управлять российскими судьбами; Анна ж Петровна -- удовлетворять половое влечение с Манталини (итальянским артистом); Николай Аполлонович -- в философию; и оттуда -- в собрания абитуриентов несуществующих заведений (ко всем этим усикам!). Их домашний очаг превратился теперь в запустение мерзости. В эту-то опустевшую мерзость он теперь возвратится; вместо Анны Петровны он встретится с запертою лишь дверью, ведущей в ее апартаменты (если Анна Петровна не возымеет желания возвратиться -- в опустевшую мерзость); от апартаментов ключ находится у него (в эту часть холодного дома заходил он -- два раза: посидеть; оба раза схватил он там насморк). Вместо ж сына увидит он моргающий, ускользающий глаз -- огромный, пустой и холодный: василькового цвета; не то -- воровской; а не то -- перепуганный донельзя; ужас будет там прятаться -- тот самый ужас, который у новобрачной вспыхивал в ночь, когда Аполлон Аполлонович Аблеухов, статский советник, впервые... 446 И так далее, и так далее... По оставлению им государственной службы эти парадные комнаты, вероятно, позакроются тоже; стало быть, останется коридор с прилегающими -- комнатами для него и комнатами для сына; самая его жизнь ограничится коридором: будет шлепать там туфлями; и -- будут: газетное чтение, отправление органических функций, ни с чем не сравнимое место, предсмертные мемуары и дверь, ведущая в комнаты сына. Да, да, да! Подглядывать в замочную скважину; и -- отскакивать, услышавши подозрительный шорох; или -- нет: в соответственном месте провертеть шилом дырочку; и -- ожидание не обманет: жизнь застенная сына перед ним откроется с точно такою же точностью, с какой открывается взору часовой разобранный механизм. Вместо государственных интересов его встретят новые интересы -- с этого обсервационного пункта. Это все -- будет: -- "Доброе утро, папаша!" -- "Доброго, Коленька, утра!" И -- разойдутся по комнатам. И -- тогда, и -- тогда: дверь замкнувши на ключ, он приложится к проверченной дырочке, чтобы видеть и слышать и порою дрожать, прерывисто вздрогнуть -- от огненной, обнаруженной тайны; тосковать, бояться, подслушивать: как они открывают душу друг другу -- Николай Аполлонович и незнакомец тот, с усиками; ночью, сбросивши с себя одеяло, будет он выставлять покрытую испариной голову; и, обсуждая подслушанное, будет он задыхаться от сердечных толчков, разрывающих сердце на части, принимать лепешки и бегать... к ни с чем не сравнимому месту: по коридору отшлепывать туфлями вплоть до... нового утра. -- "Доброе утро!" "Так-с, Коленька..." ............................................................... Вот -- жизнь обывателя! Неодолимое стремление повлекло его в комнату сына; робко скрипнула дверь: открылась приемная комната; остановился он на пороге; весь -- маленький, старенький; теребил дрожащей рукою малиноватые кисти халата, 447 обозревая нескладицу: и клетку с зелеными попугаями, и арабскую табуретку с инкрустациями из слоновой кости и меди; и видел -- нелепицу: во все стороны по-развились с табуретки кипящие красные складки пышно павшего домино, будто бьющиеся огни и льющиеся оленьи рога -- прямо под голову пятнистому леопарду, распластанному на полу, с оскаленной головой; Аполлон Аполлонович постоял, пожевал губами, почесгл будто инеем обсыпанный подбородок и с омерзением сплюнул (историю этого домино он ведь знал); шутовское и безголовое, раскидалось оно атласными полами и безрукими рукавами; на суданской ржавой стреле была повешена масочка. Аполлону Аполлоновичу показалось, что -- душно: вместо воздуха в атмосфере был разлит свинец; точно тут передумывались ужасные, нестерпимые мысли... Неприятная комната!.. И -- тяжелая атмосфера! Вот -- страдальчески усмехнувшийся рот, вот -- глаза василькового цвета, вот -- светом стоящие волосы: облеченный в мундир с чрезвычайно тонкою талией и сжимая в руке белолайковую перчатку, Николай Аполлонович, чисто выбритый (может быть, надушенный), при шпаге, страдал из-за рамы: Аполлон Аполлонович внимательно посмотрел на портрет, писанный последней минувшей весною, и -- прошествовал в соседнюю комнату. Незапертый письменный стол поразил внимание Аполлона Аполлоновича: там был выдвинут ящичек; Аполлон Аполлонович возымел инстинктивное любопытство (рассмотреть его содержание); быстрыми шагами подбежал он к письменному столу и схватил -- огромный на столе забытый портрет, который он завертел с глубочайшей задумчивостью (рассеянность отвлекла его мысль от содержания ящичка); портрет изображал какую-то даму -- брюнетку... Рассеянность проистекала от созерцания одной высокой материи, потому что материя эта развернулась в мыслительный ход, по которому устремился сенатор; этот ход не имел ничего общего с комнатой сына, ни со стоянием в комнате сына, куда Аполлон Аполлонович, вероятно, проник машинально (неодолимое стремление -- машинальный поступок); машинально потом опустил он глаза и увидел, что рука его вертит уже не портрет, а какой-то тяжелый предмет, в то время как мысль обозревает тот тип государственных деятелей, которые в 448 просторечии имеют быть названы карьеристами, с представителем коих он имел несчастие объясняться недавно: при покойном министре были они солидарны с ним, а теперь они его -- Аблеухова -- собираются... Что собираются? Тяжелый предмет напоминал по форме сардинницу; он был вытащен рукою сенатора машинально; машинально схватил Аполлон Аполлонович кабинетный портрет, а очнулся от мысли -- с круглогранным предметом: и в нем что-то дзанкнуло; менее всего тут сенатор вспомнил о бездне (мы над бездною часто пьем кофе со сливками) 42, но рассматривал круглогранный предмет с величайшим вниманием, наклонив над ним голову и слушая тикание часиков: часовой механизм -- в тяжелой сардин-нице... Предмет ему не понравился... Предмет с собой он понес для более детального рассмотрения -- чрез коридор в гостиную комнату,-- склонив над ним голову и напоминая серую, мышиную кучу; в это время он думал о все том же типе государственных деятелей; люди этого типа для защиты себя от ответственности защищаются пустейшими фразами, вроде "как известно", когда ничего еще не известно, или: "наука нас учит", когда наука не учит (мысль его всегда струила какие-то яды на враждебную партию)... Аполлон Аполлонович пробежал с предметом к тому краю гостиной, где на львиных ногах поднялся инкрустированный столик; чопорно со стола поднималась там длинноногая бронза; на китайский лаковый он подносик положил тяжелый предмет, наклоняя лысую голову, над которою ламповый абажур расширялся стеклом бледно-фиолетовым и расписанным тонко. Но стекло потемнело от времени; и тонкая роспись потемнела от времени тоже. ............................................................... НЕДООБЪЯСНИЛСЯ Николай Аполлонович, влетев в кабинетик Лихутина, грянулся каблуками со всего размаху о пол; сотрясение это передалося в затылок; задрожали поджилки; он невольно упал на колени, протрамбовывая темно-зеленым сукном неприятно скользкий паркет; и -- ушибся. 449 Упал и... -- -- тотчас привскочил, тяжело дыша и хромая, бросился с перепугу к дубовому тяжелому креслу, представляя собой мешковатую и довольно смешную фигуру с дрожащею челюстью, с явно дрожап;ими пальцами и с единственным инстинктивным стремлением --поспеть: поспеть ухватиться за кресло, чтобы в случае нападения и сзади торопливо забегать вокруг кресла, перелетая туда и сюда за туда и сюда перелетающим, беспощадным противником, все движенья которого напоминали конвульсии страдающих водобоязнью людей; поспеть ухватиться за кресло!.. Или же, вооружившись тем креслом, опрокинуть противника, и пока тот забйется под тяжелыми дубовыми ножками, броситься поскорее к окну (лучше грохнуться из второго этажа на улицу, разбив вдребезги стекла, чем оставаться наедине с... с...)... Тяжело дыша и хромая, бросился он к дубовому креслу. Но едва добежал он до кресла, как горячее дыхание подпоручика обожгло ему шею; обернувшись, он успел разглядеть перекошенный блеклый рот и пятипалую руку, готовую упасть на плечо: багровеющее от бешенства лицо, лицо мстителя, с напряженными жилами на него уставилось окаменевающим глазом; в том безобразном лице не узнал бы никто мягкого лица подпоручика, уравновешенно отпускающего за фифкою фифку. Пятипалая не рука, а громадная лапа, непременно упала бы Аблеухову на плечо, изломавши плечо; но он вовремя перепрыгнул через кресло. Пятипалая лапа упала на кресло. И треснуло кресло; наземь грохнуло кресло; раздался над ушами -- неповторяемый, никогда еще не услышанный, нечеловеческий звук: -- "Потому что тут обречена погибнуть человеческая душа!" И угловатое тело полетело за отлетевшей фигуркою; из слюной брызнувшего ротового отверстия пачкою рас-трещавшихся хрипов вырывались, клокотали и рвались тонкие, петушиные ноты -- безголосые и какие-то красные... 450 -- "Потому что... я... вмешался... понимаете? Во все это дело... Дело... это... Понимаете?... -- "Потому что... я... вмешался... понимаете? Во все это дело... Дело... это... Понимаете?.. Дело это такое... Дело мое сторона... То есть нет: не сторона... Да понимаете ли?.." И обезумевший подпоручик, настигнувши жертву, приподнял над согнувшейся в три погибели фигуркою, ожидавшей затрещины, две трепетавших ладони (под согбенной спиною все тщилась фигурка укрыть свою потную голову), нервно сжала в кулаки, повисая всем корпусом над ежившимся у него под руками комочком из мускулов; комочек же с трусливо оскаленным ртом изгибался и кланялся, повторяя все ритмы рук и защищая ладонью свою правую щеку: -- "Понимаю, понимаю... Сергей Сергеевич, успокойтесь",-- выпискивало из комочка, -- "да тише же, умоляю вас, тише: голубчик, да умоляю же вас..." Этот комочек из тела (Николай Аполлонович пятился, изогнутый неестественно) -- этот комочек из тела семенил на двух подогнутых ножках; и не к окну -- от окна (окно отрезывал подпоручик); в то же время в окне видел этот комочек -- (как ни странно, это все же был Николай Аполлонович) -- и трубу торчавшего пароходика; видел он за каналом -- крышу мокрую дома; над крышею была огромная и холодная пустота... Он допятился до угла и -- представьте себе: свинцовые пятипалые руки ему упали на плечи (одна рука, скользнувши по шее, обожгла его шею сорокаградусным жаром); так что он опустился -- в углу на карачках, обливаясь, как лед, холодной испариной. Уже он собирался зажмуриться, заткнуть уши, чтоб не видеть полоумного багрового лика и не слушать выкриков петушиного, безголосого голоса: -- "Ааа... Дело... где каждый порядочный человек, где... ааа... каждый порядочный человек... Что я сказал? Да -- порядочный... должен вмешаться, пренебрегая приличием, общественным положением..." Было странно слушать бессвязное чередование все же осмысленных слов при бессмыслице всех черт, всех движений; Николай Аполлонович думал: -- "Не крикнуть ли, не позвать ли?" Нет, чего там кричать; и кого позовешь там; нет -- поздно; закрыть глаза, уши; миг -- и все будет кончено; бац: кулак ударился в стену над головой Аблеухова. Тут на миг приоткрыл он глаза. 451 Перед собой он увидел; две ноги были так широко расставлены (он сидел на карачках ведь); головокружительная мысль -- и: не обсуждая последствий, с трусливо оскаленным, будто смеющимся ртом, с белольняными, растрепавшимися волосами Николай Аполлонович стремительно прополз между двух широко расставленных ног; привскочил,-- и без мысли прямо бросился к двери (прометнулся в окне оловянный край крыши), но... пятипалые, прикосновения ждущие лапы ухватили с позором его за сюртучную фалду; рванули: закракала дорогая материя. Кусок оторванной фалды отлетел как-то вбок: -- "Постойте... Постойте... Я... я... я... вас... не убью... Остановитесь... вам не угрожает насилие..." И Николай Аполлонович был грубо отброшен; он спиной ударился в угол; он стоял там в углу, тяжело дыша, казалось, что его волосы -- не волосы, а какие-то светлые светлости на багровом фоне прокопченных кабинетных обой; и его темно-васильковые обычно глаза теперь казалися черными от огромного, холодного перепуга, потому что он понял: бесновался над ним не Лихутин, не оскорбленный им офицер, не даже враг, удушаемый мстительным бешенством, а... буйно помешанный, обладающий колоссальною силою мускулов, теперь на него не кидался; но, вероятно, кинется. А этот буйно помешанный, повернувшись спиной (тут бы его и прихлопнуть), подошел на цыпочках к двери; и -- дверь щелкнула: по ту сторону двери раздались какие-то звуки -- не то плач, не то шарканье туфель. И -- все смолкло. Отступление было отрезано: оставалось окно. В запертой комнатушке молча они задышали: отцеубийца и полоумный. ............................................................... В комнате с обвалившейся штукатуркою было пусто; перед захлопнутой дверью лежала мягкая шляпа с полями, а с кушетки свисало крыло фантастического плаща; но когда в кабинетике глухо грохнуло кресло, то с противоположной стороны, из Софьи Петровниной комнаты, заскрипев, распахнулася дверь; и оттуда протопала туфлями Софья Петровна Лихутина в водопаде за спину ей упавших черных волос; сквозной шелковый шарф, 452 напоминая текучую светлость, проволочился за нею; на крошечном Софьи Петровнином лобике обозначалась так явственно складка. Она подкралась в замочной скважине двери; она присела у двери; она глядела и видела: только две пары переступающих ног да две... панталонные штрипки; ноги протопали в угол; ноги не обозначились нигде, но из угла, клокоча, вырывалися тихие хрипы и точно булькало горло: неповторяемый, петушиный, нечеловеческий шепот. И ноги протопали снова; у самого Софьи Петровнина глаза, по ту сторону двери, раздался металлический звук защелкиваемого замка. Софья Петровна заплакала, отскочила от двери и увидела -- передник да чепчик: это Маврушка у нее за спиной закрывала лицо белоснежным чистым передником; и -- Маврушка плакала: -- "Что же это такое?.. Голубушка, барыня?.." -- "Я не знаю... Ничего я не знаю... Что же это такое?.. Что там они делают, Маврушка?" ............................................................... Половина третьего пополудни. В одиноком своем кабинете над суровым дубовым столом приподымается лысая голова, легшая на жесткой ладони; и -- глядит исподлобья туда, где в камине текут резвой стаей васильки угарного газа над каленою грудою растрещавшихся угольков, и где отрываются, разрываются, рвутся -- красные петушиные гребни -- едкие, легкие, пролетая стремительно в дымовую трубу, чтобы слиться над крышами с гарью, с отравленной копотью, и бессменно висеть удушающей, разъедающей мглой. Приподнимается лысая голова,-- мефистофельский блеклый рот старчески улыбается вспышкам; вспышками пробагровеет лицо; глаза -- опламененные все же; и все ж -- каменные глаза: синие -- и в зеленых провалах! Из них глянула холодная, огромная пустота; к ним прильнула, глядит из них, не отрываясь от мороков; мороком перед ней расстилается этот мир. Холодные, удивленные взоры; и -- пустые, пустые: мороками поразожгли времена, солнца, светы; от времен побежала история вплоть до этого мига, когда -- -- лысая голова, легшая на жесткой ладони, приподнялась над столом и глядит исподлобья огромною, холодною пустотой, -- туда, где в камне текут резвой стаей васильки угарного газа над 453 каленою грудою растраивавшихся угольков. Круг замкнулся. Что это было? Аполлон Аполлонович припоминал, где он был, что случилось меж двумя мгновеньями мысли; меж двумя движеньями пальцев с завертевшимся карандашиком; остро отточенный карандашик -- вот он прыгает в пальцах. -- "Так себе... Ничего..." И отточенный карандашик стаями вопросительных знаков падает на бумагу. ............................................................... Бормоча Бог весть что, полоумный продолжал все кидаться; бормоча Бог весть что, продолжал топотать: продолжал шагать по диагонали душного кабинетика. Николай Аполлонович, распластавшийся на стене, в теневом там углу, продолжал наблюдать за движеньями бедного полоумного, способного все же стать диким зверем. Всякий раз, как там резким движением выкидывались рука или локоть, он вздрагивал; и полоумный -- перестал топотать, остановился, выкинулся из роковой диагонали: от Николая Аполлоновича в двух шагах закачалася снова сухая и угрожающая ладонь. Николай Аполлонович тут откинулся: ладонь коснулась угла -- пробарабанила в углу на стене. Но сошедший с ума подпоручик (жалкий более, чем жестокий) его более не преследовал; повернувшись спиною, он уперся локтями в колени, отчего изогнулась спина, и в плечи вошла голова; он глубоко вздохнул; он глубоко задумался. Вырвалось: -- "Господи!" И простонало опять: -- "Спаси и помилуй!" Этим затишием бреда Николай Аполлонович осторожно воспользовался. Он тихонько привстал и, стараясь оставаться беззвучным, он -- выпрямился; голова подпоручика не перевернулась, как только что она перевертывалась, рискуя -- ну, право же! -- отвинтиться от шеи; видно, бешеный пароксизм разразился; и -- теперь шел на убыль; тогда Николай Аполлонович, прихрамывая, заковылял беззвучно к столу, стараяся, чтоб не скрипнул башмак, чтоб не скрипнула половица, -- заковылял, представляя собою довольно смешную фигуру в элегантном мундире...-- с 454 оторванной фалдою, в резиновых новых калошах и в неснятом с шеи кашне. Прокрался: остановился у столика, слушая биение сердца и тихое бормотание молитв утихающего больного: и неслышным движением рука его протянулась к пресс-папье; но вот беда: на пресс-папье легла стопочка почтовой бумаги. Только бы рукавом не зацепить за бумагу! На беду рукавом стопочку все же он зацепил; раздался предательский шорох и бумажная стопочка рассыпалась на столе; это шуршанье бумаги пробудило в себя ушедшего подпоручика; разразившийся и теперь утихающий пароксизм разразился с новой силой; голова повернулась и увидела стоящего Николая Аполлоновича с протянутою рукой, вооруженною пресс-папье; сердце упало: Николай Аполлонович от стола отскочил, пресс-папье осталось у него в кулаке -- предосторожности ради. В два скачка подлетел к нему Сергей Сергеич Лихутин, бросил руку ему на плечо и стал плечо тискать: словом -- он принялся за старое: -- "Должен просить извинение... Извините: погорячился я..." -- "Успокойтесь..." -- "Очень уж необычайно все это... Только, пожалуйста,-- сделайте милость: не бойтесь... Ну, чего вы дрожите?.. Кажется, я внушаю вам страх? Я... я... я... оборвал у вас фалду: это... это непроизвольно, потому что вы, Николай Аполлонович, обнаружили намерение уклониться от объяснения... Но, поймите же, от меня вам уйти невозможно, не дав объяснения..." -- "Да я же не уклоняюсь",-- взмолился тут Николай Аполлонович, все сжимавший в руке пресс-папье,-- "о домино я сам начал в подъезде: я сам ищу объяснения; это вы, Сергей Сергеевич, это вы сами длите: сами вы не даете возможности мне дать объяснение". -- "Мм... да, да..." -- "Верите ли, это домино объясняется переутомлением нервов; и вовсе оно не является нарушением обещания: не добровольно стоял я в подъезде, а..." -- "Так за фалду простите",-- перебил его снова Лихутин, доказавши лишь, что подлинно он -- невменяемый человек (все же плечо Аблеухова он пока оставил в покое)...-- "Фалду вам подошьют; если хотите, я сам: У меня есть и иголки и нитки..." 455 -- "Этого недоставало лишь",-- мелькнуло в голове у Аблеухова: он с удивлением рассматривал подпоручика, убеждаясь наглядно, что все-таки пароксизм миновал. -- "Но дело не в этом: не в иголках, не в нитках..." -- "Это, Сергей Сергеевич, в сущности... Это -- вздор..." -- "Да, да: вздор..." -- "Вздор по отношению к главной теме нашего объяснения: по отношению к стоянью в подъезде..." -- "Да не о стоянье в подъезде же!" -- досадливо замахал рукой подпоручик, принимаясь шагать в том же все направлении: по диагонали душного кабинетика. -- "Ну, о Софье Петровне...",-- выступил из угла Аблеухов, теперь заметно смелеющий. -- "Не... не... о Софье Петровне...",-- прикрикнул на него подпоручик: -- "вы меня совершенно не поняли!!.." -- "Так о чем же?" -- "Это все -- вздор-с!.. То есть не вздор, но вздор по отношению к теме нашего разговора..." -- "В чем же тема?" -- "Тема, видите ли",-- остановился перед ним подпоручик и поднес свои кровью налитые глаза к расширенным от испуга глазам Аблеухова... "Суть, видите ли вся в том, что вы -- заперты..." -- "Но... Почему же я заперт?",-- и пресс-папье снова сжалося в его кулаке... -- "Для чего я вас запер? Для чего я вас, так сказать, полунасильственным способом затащил?.. Ха-ха-ха: это не имеет ровно никакого отношения к домино, ни к Софье Петровне..." -- "Решительно, он рехнулся: он позабыл все причины, мозг его подчиняется только болезненным ассоциациям: он-таки, меня собирается...",-- промелькнуло в голове Николая Аполлоновича, но Сергей Сергеевич, будто поняв его мысль, поспешил его успокоить, что скорей могло показаться насмешкою и злым издевательством: -- "Повторяю, вы здесь в безопасности... Вот только фалда..." -- "Издевается",-- подумал Николай Аполлонович и в мозгу его прометнулась в свою очередь сумасшедшая мысль: хватить пресс-папье по голове подпоручика; оглушивши, связать ему руки, и этим насилием спасти себе жизнь, нужную ему хотя бы лишь потому, что... бомба-то... в столике... тикала!!.. 456 -- "Видите ли: вы -- не уйдете отсюда... А я... я отсюда пойду с продиктованным мною письмом -- с вашей подписью... К вам пойду, в вашу комнату, где я утром уж был, но где ничего не заметил... Все у вас подниму там вверх дном; в случае, если поиски мои окажутся совершенно бесплодны, предупрежу вашего батюшку..., потому что" -- он потер себе лоб -- "не в батюшке сила; сила--в вас: да, да, да-с -- в вас единственно, Николай Аполлонович!" Жестким пальцем уткнулся он в грудь и стоял теперь с высоко взлетевшею бровью (одной только бровью). -- "Этому, послушайте, не бывать: не бывать, Николай Аполлонович,-- не бывать никогда!" И на бритом, багровом лице проиграло: "?" "!" "!?!" Совершенно помешанный! Но странное дело: к этому совершенному бреду Николай Аполлонович прислушался; и что-то в нем дрогнуло: подлинно,-- бред ли это? Скорее, намеки, высказываемые бессвязно; но намеки -- на что? Не намеки ли на... на... на...? Да, да, да... -- "Сергей Сергеевич, да о чем вы все это?" И сердце упало: Николай Аполлонович ощутил, что самая кожа его облекает не тело, а... груду булыжника; вместо мозга -- булыжник; и булыжник -- в желудке. -- "Как о чем?.. Да о бомбе я..." -- и Сергей Сергеевич отступил на два шага, удивленный до крайности. Пресс-папье выпало из разжатого кулака Аблеухова; за мгновение пред тем Николаю Аполлоновичу показалось, что самая кожа его облекает не тело, а -- груду булыжника; а теперь ужасы перешли за черту; он почувствовал, как в пенталлионные тяжести (меж нолями и единицею) четко врезалось что-то; единица осталась. Пенталлион же стал -- ноль. Тяжести воспламенились внезапно: набившие тело булыжники, ставши газами, во мгновение ока прыснули из отверстий всех кожных пор, снова свили спирали событии, но свили в обратном порядке; закрутили и самое тело в отлетающую спираль; так и самое ощущение тела стало -- ноль ощущением; лицевые контуры прочертились, невероятно осмыслились, 457 обнаруживая в молодом человеке лицо шестидесятилетнего старца: прочертились, осмыслились, стали резными какими-то; лицо -- белое, бледно-белое -- стало самосветящимся ликом, обливающим самосветящимся кипятком; наоборот: лицо подпоручика стало ярко-морковного цвета; выбритость еще более поглупела, а кургузенький пиджачок еще более закургузился... ............................................................... -- "Я, Сергей Сергеевич, удивляюсь вам... Как могли вы поверить, чтобы я, чтобы я... мне приписывать согласие на ужасную подлость... Между тем как я -- не подлец... Я, Сергей Сергеевич,-- кажется, еще не отпетый мошенник..." Николай Аполлонович, видимо, не мог продолжать; и он -- отвернулся; отвернувшись, повернулся опять... ............................................................... Из теневого угла, будто сроенная, выступала гордая, сутуло-изогнутая фигура, состоящая, как подпоручику показалось, из текучих все светлостей,-- со страдальчески усмехнувшимся ртом, с василькового цвета глазами; белольняные, светом стоящие волосы образовали опрозраченный, будто нимбовый круг над блистающим и высочайшим челом; он стоял с разведенными кверху ладонями, негодующий, оскорбленный, прекрасный, весь приподнятый как-то на кровавом фоне обой: были красного цвета обои. Он стоял -- с болтающимся на шее кашне и с одной только фалдою: другую -- увы -- оторвали... Так стоял он: из глазных громадных провалов на подпоручика неотрывно глядела холодная, огромная пустота, темнота; прилипала и леденила; подпоручик Лихутин отчего-то почувствовал тут, что он со всею своей физической силою, здравостью (он думал, что здрав он) и более того, с благородством,-- только мреющий морок; так что стоило Аблеухову с тем сверкающим видом приблизиться к подпоручику, как подпоручик, Сергей Сергеевич, стал явственно от него отступать. -- "Да я верю вам, верю вам",-- растерянно замахал он руками. -- "Я, видите ли", -- окончательно законфузился он,-- "не сомневался нисколько... Мне, право, стыдно... Взволнован я... Мне жена рассказала... Ей записку эту подкинули... Она и прочла -- разумеется, распечатала по 458 ошибке",-- для чего-то солгал он и покраснел, и потупился... -- "Раз записка мне была распечатана",-- тут придрался злорадно сенаторский сын,-- "то"...-- пожал он плечами,-- "то Софья Петровна, конечно, вправе была это звучало иронией) рассказать вам, как мужу, и самое содержание", -- процеживал Николай Аполлонович надменнейшим образом; и -- продолжал наступать. -- "Я... я... погорячился",-- защищался Лихутин: взгляд его упал на злосчастную фалду, и к фалде он прицепился. -- "Фалду это, не беспокойтесь: я сам пришью..." Но Николай Аполлонович с чуть-чуть-чуть улыбнувшимся ртом -- самосветящийся, стройный -- укоризненно продолжал потряхивать ладонями в воздухе: -- "Вы не ведали, что творили" 43. Темно-васильковые, темно-синие его очи и светом стоящие волосы выражали смутную, неизъяснимую грусть: -- "Идите же: доносите, не верьте!.." И отвернулся... Плечи широкие заходили прерывисто... Николай Аполлонович безудержно плакал; вместе с тем: Николай Аполлонович, освободившись от грубого, животного страха, стал и вовсе бесстрашным; и более: в ту минуту он даже хотел пострадать; так по крайней мере он себя ощутил в ту минуту: ощутил себя отданным на терзанье героем, страдающим всенародно, позорно; тело его в ощущениях было -- телом истерзанным; чувства ж были разорваны, как разорвано самое "я"; из разрыва же "я" -- ждал он -- брызнет слепительный светоч и голос родимый оттуда к нему изречет, как всегда,-- изречет в нем самом: для него самого: -- "Ты страдал за меня: я стою над тобою". Но голоса не было. Светоча тоже не было. Была -- тьма. Самое чувство, вероятно, оттого и возникло, что только теперь понял он: от встречи на Невском до этой последней минуты незаслуженно оскорбляли его; привезли насильно сюда, протащили -- проволокли в кабинетик: насильно; и -- оторвали здесь, в кабинетике, сюртучную фалду; ведь и так непрерывно страдал он -- двадцать четыре часа: так за что ж должен был сверх того пережить он и страх перед оскорблением действием? Почему ж не было примиренного голоса: "Ты страдал за 459 меня?" Потому что он ни за кого не страдал: пострадал за себя... Так сказать, расхлебывал им самим заваренную кашу из безобразных событий. Оттого и голоса не было. Светоча тоже не было. В месте прежнего "я" была тьма. Этого он не выдержал: плечи широкие заходили прерывисто. Он отвернулся: он плакал. -- "Право же",-- раздалось у него за спиной и прими-ренно, и кротко,-- "ошибся, не понял я..." В голосе этом все же был и оттенок досады: стыда и... досады; и Сергей Сергеевич стоял, закусивши больно губу; уж не жалел ли только что усмиренный Лихутин, что ошибся он, что врага-то, пожалуй, не пришибить: ни вот этим вот кулаком, ни благородством; так точно бешеный бык, раздразненный красным платком, бросается на противника и -- налетает на железные перекладины клетки: и стоит, и мычит, и не знает, что делать. На лице подпоручика изображалась борьба неприятных воспоминаний (разумеется, домино) и благороднейших чувств; противник же, подставляя все спину и плача, неприятно так приговаривал: -- "Пользуясь своим физическим превосходством, вы меня... в присутствии дамы проволокли, как... как..." Благороднейший порыв победил; Сергей Сергеич Лихутин с протянутою рукой пересек кабинетик; но Николай Аполлонович, повернувшись (на реснице его задрожала слезинка), голосом, задушенным от его объявшего бешенства и от -- увы!-- самолюбия, пришедшего слишком поздно, так отрывисто произнес: -- "Как... как... тютьку..." 44 Протяни ему руку он, -- Сергей Сергеич почел бы себя счастливейшим человеком: на лице бы его заиграло полное благодушие; но порыв благородства, точно так же, как бешенства, тут же у него закупорился в душе; пал в пустую тьму порыв благородства. -- "Вы хотели, Сергей Сергеевич, убедиться?.. Что я -- не отцеубийца?.. Нет, Сергей Сергеевич, нет: надо было подумать заранее... Вы же вот, как... как тютьку. И -- оторвали мне фалду"... -- "Фалду можно подшить!" И прежде чем Аблеухов опомнился, Сергей Сергеевич бросился к двери: -- "Маврушка!... Черных ниток!.. Иголку..." Но раскрытая дверь чуть было не ударилась в Софью 460 Петровну, которая тут за дверью подслушивала; уличенная, она отскочила, но -- поздно; уличенная и красная, как пион, была она поймана; и на них -- на обоих -- бросала она негодующий, уничтожающий взгляд. Между ними троими лежала сюртучная фалда. -- "А?... Сонечка..." -- "Софья Петровна!..." -- "Я вам помешала?..." -- "Поди-ка... Вот Николай Аполлонович... Знаешь ли... оторвал себе фалду... Ему бы..." -- "Нет, не беспокойтесь, Сергей Сергеич; Софья Петровна -- сделайте одолжение..." -- "Ему бы пришить". Но уже Николай Аполлонович с перекошенным от глупого положения ртом, рукавом утирая предательские ресницы и припадая на все еще хромавшую ногу, появился в комнате с Фудзи-Ямами... в трепаном сюртуке, с одною висящею фалдою; приподымая итальянский свой плащ, поднял голову и, увидевши переплет потолка, для соблюдения приличий перекошенный рот свой обратил на Софью Петровну. -- "А скажите, Софья Петровна, у вас какая-то перемена: на потолке у вас что-то такое... Какая-то неисправность: работали маляры?" Но Сергей Сергеевич перебил: -- "Это я, Николай Аполлонович: я... чинил потолки..." Сам же он думал: -- "А? скажите пожалуйста: нынешней ночью -- недоповесился; недообъяснился -- теперь..." Николай Аполлонович, уходя, прохромал через зал; упадая с плеча, проволочился за ним черным шлейфом фантастический плащ его. ............................................................... Из-за нотабен, вопросительных знаков, параграфов, черточек, из-за уже последней работы поднимается лысая голова; и -- опять упадает. Закипела, и от себя отделяя кипящие трески и блески, расфыркалась жаром Дохнувшая груда -- малиновая, золотая; угольями порассыпались поленья,-- и лысая голова поднялась на камин с сардонически усмехнувшимся ртом и с прищуренными глазами; вдруг губы отогнулись испуганно. Что это? Во все стороны поразвились красные, кипящие светочи