бинетик. В кабинетике явственно уже выделялись предметы; и мгновенье казалось, будто серая вереница из линий стульев и стен с чуть лежащими плоскостями теней и с бесконечностью бритвенных кое-как разброшенных принадлежностей,-- только воздушное кружево, паутина; и сквозь эту тончайшую паутину проступало стыдливо и нежно в окошке рассветное небо. Лицо Сергея Сергеича выступало неясно; когда же Софья Петровна к лицу приникла вплотную, то она увидела пред собою... Нет, это -- неописуемо: увидела пред собой совершенно синее лицо неизвестного идиота; и это лицо виновато потупилось, -- "Что вы сделали? Вы обрились? Да вы просто какой-то дурак!.." -- "Видишь, Сонюшка,",-- прохрипел ей в уши испуганный его шепот,-- "тут есть одно обстоятельство..." Но она не слушала мужа и с безотчетной тревогою бросилась осматривать комнаты. Ей вдогонку из кабине-тика понеслись слезливые и хрипло звучащие выкрики: -- "Ты найдешь там у нас беспорядок..." -- "Видишь ли, друг мой, я чинил потолок..." -- "Потолок там растрескался..." -- "Надо было..." Но Софья Петровна Лихутина не слушала вовсе: она стояла в испуге пред грудою на ковер упавших кусков штукатурки, меж которыми прочернел на пол грянувший крюк; стол с опрокинутым на нем стулом был круто отдвинут; из-под мягкой кушетки, на которой Софья Петровна Лихутина так 242 недавно читала Анри Безансон, -- из-под мягкой кушетки торчала серая петля. Софья Петровна Лихутина дрожала, мертвела и горбилась. Там за окнами брызнули легчайшие пламена, и вдруг все просветилось, как вошла в пламена розоватая рябь облачков, будто сеть перламутринок; и в разрывах той сети теперь голубело чуть-чуть: голубело такое все нежное; все наполнилось трепетной робостью; все наполнилось удивленным вопросом: "Да как же? А как же? Разве я -- не сияю?" Там на окнах, на шпицах намечался все более трепет; там на шпицах высоких высоко рубинился блеск. Над душою ее вдруг прошлись легчайшие голоса: и ей все просветилось, как на серую петлю пал из окна бледно-розовый, бледно-ковровый косяк от луча встающего солнца. Ее сердце наполнилось неожиданным трепетом и удивленным вопросом: "Да как же? А как же? Почему я забыла?" Софья Петровна Лихутина тут склонилась на землю, протянула руку к веревке, на которой зарели нежнейшие розоватые кружева; Софья Петровна Лихутина поцеловала веревку и тихонько заплакала: чей-то образ далекого и вновь возвращенного детства (образ забытый не вовсе -- где она его видела: где-то недавно, сегодня?): этот образ над ней поднимался, поднялся и вот встал за спиной. А когда она повернулась назад, то она увидала: за спиной стоял ее муж, Сергей Сергеевич Лихутин, долговязый, печальный и бритый: на нее поднимал голубой кроткий взор: -- "Уж прости меня, Сонюшка!" Почему-то она припала к его ногам, обнимала и плакала: -- "Бедный, бедный: любимый мой!.." Что они меж собою шептали, Бог ведает: это все осталось меж ними; видно было: в зарю поднималась над ней его сухая рука: -- "Бог простит... Бог простит..." Бритая голова рассмеялась так счастливо: кто же мог теперь не смеяться, когда в небе смеялись такие легчайшие пламена? Розоватое, клочковатое облачко протянулось по Мойке: это было облачко от трубы пробежавшего пароходика; от пароходной кормы холодом проблистала зеленая полоса, ударяясь о берег и отливая янтарным, отдавая -- здесь, там -- искрою золотой, отдавая -- здесь, 243 там -- бриллиантом; отлетая от берега, полоса разбивалась о полосу, бьющую ей навстречу, отчего обе полосы начинали блистать роем кольчатых змей. В этот рой въехала лодка; и все змеи разрезались на алмазные струнки; струночки тотчас же путались в серебро чертящую канитель, чтоб потом на поверхности водной качнуться звездами. Но минутное волнение вод успокоилось; воды сгладились, и на них погасли все звезды. Понеслись теперь снова блиставшие водно-зеленые плоскости каменных берегов. Поднимаясь к небу черно-зеленой скульптурой, странно с берега встало зеленое, бело-колонное здание, как живой кусок Ренессанса. ОБЫВАТЕЛЬ На далекое расстояние и туда, и сюда раскидалися закоулки и улички, улицы просто, проспекты; то из тьмы выступал высоковерхий бок дома, кирпичный, сложенный из одних только тяжестей, то из тьмы стена зияла подъездом, над которым два каменных египтянина на руках своих возносили каменный выступ балкона. Мимо высоковерхого дома, мимо кирпичного бока, мимо всех миллионнопудовых громад -- из тьмы в тьму -- в петербургском тумане Аполлон Аполлонович шел, шел, шел, преодолевая все тяжести: перед ним уж вычерчивался серый, гниловатый заборчик. Тут откуда-то сбоку стремительно распахнулась низкая дверь и осталась открытой; повалил белый пар, раздалась руготня, дребезжание жалкое балалайки и голос. Аполлон Аполлонович невольно прислушался к голосу, озирая мертвые подворотни, стрекотавший в ветре фонарь и отхожее место. Голос пел: Духом мы к Тебе, Отец, В небо мыслию парим И за пищу от сердец Мы Тебя благодарим. Так пел голос. Дверь захлопнулась. В обывателе Аполлон Аполлонович подозревал что-то мелкое, пролетающее за стеклом каретных отверстий (расстояние, ведь, между ближайшей стеною и дверцей кареты исчислялось Аполлоном Аполлоновичем многими миллиардами верст). И вот перед ним все пространства сместились: жизнь обывателя вдруг обстала его подворотнями, стенами, а сам обыватель предстал пред ним голосом. Голос же пел: 244 Духом мы к Тебе, Отец, В небо мыслию парим И за пищу от сердец Мы Тебя благодарим. Вот какой обыватель? К обывателю Аполлон Аполлонович восчувствовал интерес, и был миг, когда он хотел постучаться в первую дверь, чтоб найти обывателя; тут он вспомнил, что обыватель его собирается казнить позорною смертью: набок съехал цилиндр, дрябло так опустились над грудью изможденные плечи: -- -- да, да, да: они его разорвали на части: не его, Аполлона Аполлоновича, а другого, лучшего друга 42, только раз посланного судьбой; один миг Аполлон Аполлонович вспоминал те седые усы, зеленоватую глубину на него устремленных глаз, когда они оба склонялись над географической картой империи, и пылала мечтами молодая такая их старость (это было ровно за день до того, как)... Но они разорвали даже лучшего друга, первого между первыми...43 Говорят, это длится секунду; и потом -- как есть ничего... Что ж такое? Всякий государственный человек есть герой, но -- брр-брр...-- Аполлон Аполлонович Аблеухов поправил цилиндр и выпрямил плечи, проходя в гниловатый туманчик, в гниловатую жизнь обывателя, в эти сети из стен, подворотен, заборов, наполненных слизью, оседающих жалко и дрябло, словом -- в сплошное дрянное, гнилое, пустое и общее отхожее место. И ему показалось теперь, что его ненавидит и та вот тупая стена, и этот вот гниловатый заборчик; Аполлон Аполлонович по опыту знал, что они ненавидели (днем и ночью ходил он покрытый туманом и х злобы). Кто такое они? Ничтожная кучка, смрадная, как и все? Мозговая игра Аполлона Аполлоновича воздвигала пред взором его туманные плоскости; но разорвалися все плоскости: исполинская карта России предстала пред ним, таким маленьким: неужели это враги: враги -- исполинская совокупность племен, обитающих в этих пространствах: сто миллионов. Нет, больше... "От финских хладных скал до пламенной Колхиды"... 44 Что такое? Его ненавидели?... Нет: простиралась Россия. А его?.. Его собираются.... собираются... Нет: брр-брр... Праздная мозговая игра. Лучше 245 цитировать Пушкина: Пора, мой друг, пора!.. Покоя сердце просит. Бегут за днями дни. И каждый день уносит Частицу бытия. А мы с тобой вдвоем Располагаем жить. А там: глядь -- и умрем... 45 С кем же вдвоем располагает он жить? С сыном? Сын -- ужаснейший негодяй. С обывателем? Обыватель собирается... Аполлон Аполлонович вспомнил, что некогда располагал он прожить свою жизнь с Анной Петровной, по окончании государственной службы перебраться на дачку в Финляндию, а, ведь, вот: Анна Петровна уехала -- да-с, уехала!.. -- "Уехала, знаете ли: ничего не поделаешь..." Аполлон Аполлонович понял, что у него нет никакого спутника жизни (до этой минуты он как-то об этом не удосужился вспомнить) и что смерть на посту будет все-таки украшением прожитой его жизни. Ему стало как-то по-детски и печально, и тихо,-- так тихо, так как-то уютно. Вокруг только слышался шелест струящейся лужицы, точно чья-то мольба -- все о том, об одном: о том, чего не было, но что быть бы могло. Медленно начинала истаивать черно-серая, всю ночь душившая мгла. Медленно черно-серая мгла просерела и стала мглой серой: сероватой -- сначала; потом -- чуть сереющей; а домовые стены, освещенные в ночи фонарями, стали бледно сливаться с отлетающей ночью. И казалось, что рыжие фонари, вкруг себя бросавшие только что рыжие светы, стали вдруг иссякать; и постепенно иссякли. Лихорадочно горевшие светочи пропадали на стенах. Наконец, фонари стали тусклыми точками, удивленно глядевшими в сероватый туман; и мгновенье казалось, будто серая вереница из линий, шпицев и стен с чуть лежащими плоскостями теней, с бесконечностью оконных отверстий -- не громада камней, а воздушно вставшее кружево, состоящее из узоров тончайшей работы, и сквозь эти узоры рассветное небо проступило стыдливо. Навстречу Аполлону Аполлоновичу быстро кинулся бедно одетый подросток; девушка лет пятнадцати, повязанная платочком; а за нею в рассветном тумане шло очертание мужчины: котелок, трость, пальто, уши, усы и нос; очертание, очевидно, пристало к подростку с гнуснейшими предложениями; Аполлон Аполлонович считал себя рыцарем; неожиданно для себя снял он цилиндр: 246 -- "Милостивая государыня, осмелюсь ли я предложить вам до дому руку: в это позднее время молодым особам вашего пола не безопасно появляться на улице". Бедно одетый подросток увидел так явственно, что какая-то черная там фигурка почтительно перед ней приподняла цилиндр; бритая, мертвая голова выползла на мгновение из-под воротника и опять туда уползла. Они шли в глубоком безмолвии; все казалось ближе, чем следует: мокрым и старым, уходящим в века; все это и прежде Аполлон Аполлонович видывал издали. А теперь -- вот оно: подворотни, домики, стены и вот этот к руке его боязнью прижатый подросток, для которого он, Аполлон Аполлонович, не злодей, не сенатор: просто так себе -- неизвестный добрый старик. Они шли до зеленого домика с кривыми воротами и с гнилой подворотней; на крылечке приподнял сенатор цилиндр, прощаясь с подростком; а когда за ним захлопнулась дверь, то старческий рот искривился так жалобно; в совершенную пустоту зажевали мертвые губы; в это время откуда-то издали раздалось, будто пенье смычка: пение петербургского петела, извещавшего неизвестно о чем и будившего неизвестно кого. Где-то сбоку на небе брызнули легчайшие пламена, и вдруг все просветилось, как вошла в пламена розоватая рябь облачков, будто сеть перламутринок; и в разрывах той сети теперь голубел голубой лоскуточек. Отяжелела и очертилась вереница линий и стен; проступили сбоку какие-то тяжести -- и уступы, и выступы; проступили подъезды, кариатиды и карнизы кирпичных балконов; но на окнах, на шпицах замечался все более трепет; и от окон, от шпицев зарубинился блеск. Легчайшее кружево обернулось утренним Петербургом: Петербург расцветился легко и причудливо, там стояли дома песочного цвета о пяти своих этажах; там стояли дома темно-синие, там -- серые; рыже-красный Дворец зазарел. Конец четвертой главы ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой повествуется о господинчике с бородавкой у носа и о сардиннице ужасного содержания Блеснет заутра луч денницы И заиграет яркий день, А я, быть может, уж гробницы Сойду в таинственную сень. А. П у ш к и н 1 ГОСПОДИНЧИК Николай Аполлонович молчал всю дорогу. Николай Аполлонович обернулся и уставился прямо в лицо за ним бегущему господинчику: -- "Извините меня: с кем..." Петербургская слякоть шелестела струями; там карета в туман пролетела огнем фонарей... -- "С кем имею честь?.." Всю дорогу он слышал докучное хлюпанье за ним бегущих калош да чувствовал беганье у себя по спине воспаленных и маленьких глазок того котелочка, который за ним увязался от подворотни -- там, в закоулочке. -- "Павел Яковлевич Морковин..." И вот: Николай Аполлонович обернулся назад и уставился прямо в лицо господинчику; лицо ничего не сказало: котелок, трость, пальто, бороденка и нос. После впал он в забвение, отвернувшись к стене, по которой бежал всю дорогу теневой котелочек, чуть-чуть сдвинутый набок; вид этого котелочка ему внушил омерзение; петербургские сырости заползали под кожу; петербургские слякоти шелестели талыми струями; гололедица, изморось промочили пальто. Котелок на стене то вытягивал свою тень, а то умалялся; опять отчетливый голос раздался за спиной Аблеухова: -- "Бьюсь об заклад, что вы из сплошного кокетства изволите на себя напустить этот тон равнодушия..." Все то было когда-то. -- "Слушайте,-- попытался сказать котелку Николай Аполлонович,-- я, признаться сказать, удивлен; я, признаться сказать..." 248 Вон там вспыхнуло первое светлое яблоко; там -- второе; там -- третье; и линия электрических яблок обозначила Невский Проспект, где стены каменных зданий заливаются огненным мороком во всю круглую, петербургскую ночь и где яркие ресторанчики кажут в оторопь этой ночи свои ярко-кровавые вывески, под которыми шныряют все какие-то пернатые дамы, укрывая в боа кармины подрисованных губ, -- средь цилиндров, околышей, котелков, косовороток, шинелей -- в световой, тусклой мути, являющей из-за бедных финских болот над многоверстной Россией геенны широкоотверстую раскаленную пасть. Николай Аполлонович следил, все следил за пробегом по стенам теневого черного котелка, вековой темной тени; Николай Аполлонович знал: обстоятельства встречи с загадочным Павлом Яковлевичем ему не позволили оборвать эту встречу прямо там -- под заборчиком -- с настоящим достоинством для себя: надо было с величайшею осторожностью выпытать, что такое подлинно этот Павел Яковлевич о нем знает, что такое подлинно было сказано между ним и отцом; оттого-то он медлил прощаться. Вот открылась Нева: каменный перегиб Зимней Канавки под собой показывал плаксивый простор, и оттуда бросились натиски мокрого ветра; за Невой встали абрисы островов и домов; и бросали грустно в туман янтарные очи; и казалось, что плачут. -- "А на самом деле и вы не прочь бы со мною, что называется, снюхаться?" -- приставал за спиной тот же все паршивенький голос. Вот и площадь; та же серая на площади возвышалась скала; тот же конь кидался копытом; но странное дело: тень покрыла Медного Всадника. И казалось, что Всадника не было; там вдали, на Неве, стояла какая-то рыболовная шхуна; и на шхуне блестел огонечек. -- "Мне пора бы домой..." -- "Нет, пожалуйста: что теперь дома!" И они прошли по мосту. Впереди них шла пара: сорокапятилетний, одетый в черную кожу моряк; у него была шапка с наушниками, были и синеватые щеки и ярко-рыжая с проседью борода; сосед его, просто какой-то гигант в сапожищах, с темно-зеленою поярковой шляпой шагал -- чернобровый, черноволосый, с маленьким носиком, с маленькими 249 усами 3. Оба что-то напомнили; и оба прошли в раскрытую дверь ресторанчика под бриллиантовой вывеской. Под буквами бриллиантовой вывески Павел Яковлевич Морковин с непонятным нахальством схватил Абле-ухова за крыло николаевки: -- "Вот сюда, Николай Аполлонович, в ресторанчик: вот -- как раз, вот -- сюда-с!.." -- "Да позвольте же..." Павел же Яковлевич, рукою держа крыло николаевки, тут принялся зевать: он выгибался, гнулся, вытягивался, подставляя открытое ротовое отверстие Николаю Аполлоновичу, как какой людоед, собиравшийся Аблеухова проглотить: проглотить непременно. Этот припадок зевоты перешел к Аблеухову; губы последнего закривились: -- "Ааа -- а: аааа..." Аблеухов попробовал вырваться: -- "Нет, пора мне, пора". Но таинственный господин, получивший дар слова, непочтительным образом перебил: -- "Э, да ну вас -- все знаю: скучаете?" И не давши сказать, перебил его вновь: -- "Да, скучаю и я: а при этом, добавьте, я с насморком; все эти дни я лечусь сальной свечкой..." Николай Аполлонович хотел что-то вставить, но рот его разорвался в зевоте: -- "Ааа: ааа -- ааа!.." -- "Ну-ну -- видите, как скучаете!" -- "Просто хочется спать..." -- "Ну, допустим, а все же (вникните и вы в мое положение): редкий случай, рредчайший..." Делать нечего: Николай Аполлонович чуть-чуть передернул плечами и с едва заметной брезгливостью открыл ресторанную дверь... Чернотой обвисшие вешалки: котелками, палками, польтами. -- "Редкий случай, рредчайший",-- щелкнул пальцем Морковин,-- "говорю это вам напрямик: молодой человек таких исключительных дарований, как вы?.. Отпустить?.. Оставить в покое?!.." Густоватый, белеющий пар какого-то блинного запаха, смешанный с уличной мокротою; леденящим обжогом в ладонь упал номерок. -- "Хи-хи-хи,-- потирал ладонями расходившийся Павел Яковлевич, снявший пальтишко,-- молодому 250 философу меня узнать любопытно: не правда ли?" Петербургская улица начинала теперь, в помещении, едко печь лихорадкой, расползаясь по телу десятками красноногих мурашиков: -- "Ведь все меня знают... Александр Иванович, ваш батюшка, Бутищенко, Шишиганов, Пеппович..." После этих сказанных слов Николай Аполлонович почувствовал живейшее любопытство от трех обстоятельств; во-первых: незнакомец -- в который раз! -- подчеркнул знакомство с отцом (это что-нибудь значило); во-вторых: незнакомец обмолвился об Александре Ивановиче и привел это имя и отчество рядом с именем отчим; наконец, незнакомец привел ряд фамилий (Бутищенко, Шишиганов, Пеппович), так странно знакомо звучащих... -- "Интересная-с", -- подтолкнул Павел Яковлевич Аблеухова на яркогубую проститутку в светло-оранжевом платье и с турецкою папироской в зубах... -- "Вы как насчет женщин?.. А то бы..." -- "Ну, не буду, не буду: вижу, что скромник... Да и вовсе не время... Есть о чем..." А кругом раздавалось: -- "Кто да кто?" -- "Кто?.. Иван!.." -- "Иван Иваныч!.." -- "Иван Иваныч Иванов..." -- "Так вот -- я говорю: Ивван-Иванч?.. А?.. Ивван-Иванч?.. Что же вы Ивван-Иванч? Ай, ай, ай!.." -- "А Иван Иваныч-то..." -- "Все это враки". -- "Нет, не враки... Спросите Ивана Иваныча: вот он там, в биллиардной... Эй, эй!" -- "Ивван!.." -- "Иван Иваныч!" -- "Ивван Ивваныч Иванов..." -- "И какая же ты, Иван Иваныч, свинья!" Где-то подняли дым коромыслом; оттуда машина, как Десяток крикливых рогов, в копоть бросивших уши рвущие звуки,-- вдруг рявкнула: под машиной купец, Иван Иваныч Иванов, махая зеленой бутылкою, встал в плясовую позицию с дамой в растерзанной кофточке; там горела грязь ее нечистых ланит; из-под рыжих волос, из-под павших на лоб малиновых перьев, к губам прижимая платок, чтобы вслух не икать, пучеглазая дама смеялась; 251 и в смехе запрыгали груди; ржал Иван Иваныч Иванов; публика пьяная разгремелась вокруг. Николай Аполлонович глядел изумленно: как он мог попасть в такое поганое место и в такой поганой компании в те минуты, когда?.. -- "Ха-ха-ха-ха-ха-ха", -- разревелась все та же пьяная кучка, когда Иван Иваныч Иванов схватил свою даму за волосы и пригнул ее к полу, отрывая громадное малиновое перо; дама плакала, ожидая побоев; но купца успели во время от нее оторвать. Ожесточенно, мучительно в дикой машине, взревая и бацая бубнами, страшная старина, как на нас из глубин набегающий вулканический взрыв подземных неистовств, звуком крепла, разрасталась и плакала в ресторанное зало из труб золотых: "Ууймии-теесь ваалнеения страа-аа-сти..." 4 -- "Уу-снии безнаа-дее-жнаа-ее сее-ее-рдцее..." ............................................................... -- "Ха-ха-ха-ха-ха-ха!.." РЮМКУ ВОДОЧКИ! Вон грязные комнаты старого, адского кабачка; вон его стены; стены эти расписаны рукой маляра: кипень финских валов, откуда -- из далей, проницая мозглый и зеленоватый туман, на теневых больших парусах к Петербургу опять полетели судна осмоленные снасти. -- "Признавайтесь-ка... Эй, две рюмочки водки! -- признайтесь..." -- выкрикивал Павел Яковлевич Морковин -- белый, белый: обрюзгший -- весь оплыл, ожирел; белое, желтоватое личико казалось все ж худеньким, хотя расплылось, ожирело: здесь -- мешком; здесь -- сосочком; здесь -- белою бородавочкой... -- "Я бьюсь об заклад, что для вас представляю загадку, над которою в эту минуту тщетно работает ваш умственный аппарат..." Вон, вон столик: за столиком сорокапятилетний моряк, одетый в черную кожу (и как будто -- голландец), синеватым лицом наклонился над рюмкою. -- "Вам с пикончиком?.." Кровавые губы голландца -- в который раз? -- там тянули пламенем жгущий аллаш...5 -- "Так с пикончиком?" А рядом с голландцем, за столиком грузно так опустилась тяжеловесная, будто из камня, громада. 252 -- "С пикончиком". Чернобровая, черноволосая,-- громада смеялась двусмысленно на Николая Аполлоновича. -- "Ну-с, молодой человек?" -- раздался в это время над ухом его тенорок незнакомца. -- "Что такое?" -- "Что вы скажете о моем поведении на улице?" И казалось, что та вот громада кулаком ударит по столику -- треск рассевшихся досок, звон разбитых стаканчиков огласит ресторан. -- "Что сказать о вашем поведенье на улице? Ах, да что вы об улице? Я же, право, не знаю". Вот громада вынула трубочку из тяжелых складок кафтана, всунула в крепкие губы, и тяжелый дымок вонючего курева задымился над столиком. -- "По второй?" -- "По второй..." ............................................................... Перед ним блистал терпкий яд; и желая себя успокоить, он выбрал себе на тарелку какие-то вялые листья; так стоял с полной рюмкой в руке, пока Павел Яковлевич озабоченно копошился, стараясь дрожащею вилкою попасть в склизкий рыжичек; и попав в склизкий рыжичек, Павел Яковлевич обернулся (на усах его повисли соринки). -- "Неправда ли, было там странно?" Так стоял он когда-то (ибо все это -- было)... Но рюмки чокнулись звонко; так же чокнулись рюмки... -- где чокнулись? -- "Где?" Николай Аполлонович силился вспомнить. Николай Аполлонович, к сожалению, вспомнить не мог. -- "А там под забором... Нет, хозяин, сардинок не надо: плавают в желтой слизи". Павел Яковлевич сделал Аблеухову пояснительный жест. -- "Как я там вас настиг: вы стояли над лужею и читали записочку: ну, думаю я, редкий случай, рредчайший..." Кругом стояли все столики; за столиками бражничал какой-то ублюдочный род; и валил, валил сюда этот род: ни люди, ни тени,-- поражая какими-то воровскими ухваточками; все то были жители островов, а жители островов -- род ублюдочный, странный: ни люди, ни тени. Павел Яковлевич 253 Морковин тоже был с острова: улыбался, хихикал, поражая какими-то воровскими ухватками. -- "Знаете что, Павел Яковлевич, я, признаться сказать, жду от вас объяснения..." -- "Моего поведения?" -- "Да!" -- "Я его объясню..." Вновь блеснул терпкий яд: он пьянел -- все вертелось; призрачней блистал кабачок; синеватей казался голландец, а громада -- огромней; тень ее изломалась на стенах и казалась будто увенчанной неким венцом. Павел Яковлевич все более лоснился -- оплывал, ожиревал: здесь -- мешком; здесь -- сосочком; здесь -- белою бородавочной; одутловатое это лицо в его памяти вызвало кончик сальной, свиной, оплывающей свечки. -- "Так по третьей?" -- "По третьей..." ............................................................... -- "Ну, так что же вы скажете о разговоре под подворотней?" -- "Про домино?" "Ну, само собой разумеется!..." -- "Я скажу, что сказал..." -- "Со мной можно быть вполне откровенным". От пахнущих губ господина Морковина Николай Аполлонович хотел с отвращением отвернуться, но себя перемог; а когда его чмокнули в губы, то невольно свой взгляд, полный пытки, бросил он в потолок, сметая рукою с высокого лба прядь своих волосинок, в то время как губы его неестественно растянулись в улыбке и, натянуто прыгая, задрожали (неестественно прыгают так лапки терзаемых лягушат, когда лапок этих коснутся концы электрических проволок). -- "Ну вот: так-то лучше; и не думайте ничего: домино -- так себе. Домино просто выдумал я для знакомства..." -- "Виноват, вы закапались сардиночным жиром",-- перебил его Николай Аполлонович, а сам думал: "Это он все хитрит, чтобы выпытать: надо быть осторожным..." Мы забыли сказать: домино с себя Николай Аполлонович снял в ресторанной передней. -- "Согласитесь: дикая мысль, что вы -- домино... Хи-хи-хи: ну, откуда такое возьмется -- а? Послушайте? 254 Я себе говорю: эй, Павлуша, да это, батенька мой, просто так себе: курьезное озарение -- и при том под забором, при свершении, так сказать, необходимой потребности человеческой... Домино!.. Просто-напросто, предлог для знакомства, милый вы человек, потому что очень, очень, очень наслышаны: о ваших умственных качествах". Они отошли от водочной стойки, пробираясь меж столиков. И опять оттуда машина, как десяток крикливых рогов, в копоть бросивших уши рвущие звуки, вдруг рявкнула; задилинькали, разбиваясь об уши, стаи маленьких колокольчиков; из отдельного кабинета неслась чья-то наглая похвальба. -- "Человек: чистую скатерть..." -- "И водки..." -- "Ну, так вот-с: покончили с домино. А теперь, дорогой, о другом нас связующем пунктике..." ............................................................... -- "Вы сказали о каком-то нас связующем пункте... Что же это за пункт?" Положили локти на столик. Николай Аполлонович ощутил опьянение (от усталости, верно); все краски, все звуки, все запахи безобразней ударились в раскаленный добела мозг. -- "Да-да-да; курьезнейший, любопытнейший пунктик... Прекрасно: мне почки с мадерою, а вам... тоже почек?" -- "Что же это за пункт?" -- "Половой, две порции почек... Вы изволили спрашивать о любопытнейшем пункте? Ну, так вот-с -- я признаюсь: узы-то -- нас связавшие узы -- суть священные узы..." -- "?" -- "Это узы родства". -- "?" -- "Узы крови..." В это время подали почки. -- "О, не думайте, чтобы узы те...-- Соли, перцу, горчицы! -- были связаны с пролитием крови6: да что вы дрожите, голубчик? Ишь ты, как вспыхнули, занялись -- молодая девица! Передать вам горчицы? Вот перец". Николай Аполлонович так же, как и Аполлон Аполлонович, переперчивал суп; но он остался с висящей в воздухе перечницей. -- "Что вы сказали?" -- "Я сказал вам: вот перец..." 255 -- "О крови..." -- "А? Об узах? Под кровными узами разумею я узы родства".-- Маленький столик побежал тут по залу (водка действовала); маленький стол расширялся без толку и меры; Павел же Яковлевич вместе с краем стола отлетел, подвязался грязной салфеткою, копошился в салфетке и имел вид трупного червяка. -- "Все-таки, извините меня, я, должно быть, вас вовсе не понял: скажите же, что разумеете вы под нашим родством?" -- "Я, Николай Аполлонович, прихожусь, ведь, вам братом..." -- "Как братом?" Николай Аполлонович даже привстал, но лицо перегнул через стол к господинчику; с задрожавшими нервно ноздрями лицо его казалось теперь бело-розовым в шапке вставших дыбом волос; волосы же были какого-то туманного цвета. -- "Разумеется, незаконным, ибо я, как-никак, плод несчастной любви родителя вашего... с домовой белошвейкою..." 7 Николай Аполлонович сел; темно-синие и еще потемневшие очи, и легчайшее благовоние уайт-розовых ароматов8, и тонкие, скатерть терзавшие пальцы его выражали томление смерти: Аблеуховы дорожили всегда чистотой своей крови; дорожил кровью и он; -- как же так, как же так: папаша его, стало быть, имел... -- "Папаша ваш, стало быть, имел в своей юности интересный рроманчик..." Николай Аполлонович вдруг подумал, что Морковин фразу продолжит словами: "который окончился моим появленьем" (что за чушь, что за шалая мысль!). -- "Который окончился моим появленьем на свет". Безумие! Это было когда-то. -- "И по этому случаю нашей родственной встречи разопьем еще по одной". Ожесточенно, мучительно в дикой машине, взревая и бацая бубнами, страшная старина, как на нас из глубин набегающий вопль, звуком крепла, разрасталась и плакала в ресторанное зало из труб золотых. ............................................................... -- "Вы хотели сказать, что родитель мой..." -- "Наш общий родитель". 256 - "Если хотите, наш общий", - Николай Аполлонович передернул плечами. - "А-а-а: плечико? Как передернулось!" - перебил его Павел Яковлевич. - "Передернулось - знаете отчего?" - "Отчего?" - "Оттого, что для вас, Николай Аполлонович, родство с подобным субъектом, как-никак, оскорбительно... И потом вы, знаете, похрабрели". - "Похрабрел? С какой стати мне трусить?" - "Ха-ха-ха!" - не слушал его Павел Яковлевич, - "похрабрели вы оттого, что по вашему мнению... - Еще почек..." - "Благодарствуйте..." - "Объяснилось мое отменное любопытство и наш разговор под забором... И соусу... Вы меня, пожалуйста, извините, что я применяю к вам, мой голубчик, психологический метод, так сказать, пытки - разумеется, ожиданием; я вас щупаю, мой родной, отсюда, оттуда: забегу и туда, и сюда; присяду в засаду. И потом выскочу". Николай Аполлонович прищурил глаза, и из темных длиннейших ресниц глаза его просинели и дикой, и терпкой решимостью не просить о пощаде, в то время как пальцы пробарабанили по столу. - "Вот то же о нашем с вами родстве; и это - нащупывание: как отнесетесь... А теперь должен я вас одновременно обрадовать и огорчить-с... Нет, вы меня извините - я всегда при новом знакомстве поступаю подобным же образом: остается заметить вам, что братьями, но... при разных родителях". - "?..." - "Про Аполлона Аполлоновича всего-навсего я пошутил: никакого романчика с белошвейкой и не было; не было вообще -- хе-хе-хе -- никакого романчика... Исключительно нравственный человек в наш безнравственный век..." - "Так почему же мы -- братья?" - "По убеждению..." - "Как вы можете мои убеждения знать?" - "Вы - убежденнейший террорист, Николай Аполлонович". (Все-все-все в Николае Аполлоновиче слилось в сплошное томление; все-все-все слилось в одну пытку). - "Террорист завзятый и я: изволите видеть, фамилии небезызвестные вам я закинул неспроста: Бутищенка, 257 Шишиганова и Пепповича... Помните, давеча приводил? Здесь был тонкий намек, понимайте, мол, как хотите... Александр Иванович Дудкин, Неуловимый!.. А? А?.. Вы -- поняли, поняли? Не смущайтесь же: поняли, ибо вы -- начитанный человек, теоретик наш, умнейшая бестия: ууу, каналья моя, дайте вас расцелую..." -- "Ха-ха-ха,-- откинулся Николай Аполлонович на спинку убогого стула,-- "ха-ха-ха-ха-ха..." -- "И-хи-хи",-- подхватил Павел Яковлевич,-- "и-хи-хи..." -- "Ха-ха-ха",-- продолжал хохотать Николай Аполлонович. -- "И-хи-хи",-- подхихикивал и Морковин. Громада с соседнего столика разгневанно повернулась на них и глядела внимательно. -- "Вы чего?" Николай Аполлонович рассердился. -- "Своя своих не познаша". -- "Я вам вот что скажу",-- совершенно серьезно сказал Николай Аполлонович, сделавши вид, что он бешеный хохот осилил (он смеялся насильно),-- вы ошибаетесь, потому что к террору у меня отношение отрицательное; да и, кроме всего: скажите мне, откуда вы заключаете? " -- "Помилуйте, Николай Аполлонович! Да я же все о вас знаю: об узелочке, об Александре Иваныче Дудкине и о Софье Петровне..." ............................................................... "Знаю все из личного любопытства и далее: по служебному долгу..." "А, вы служите?" -- "Да: в охранке..." -- "В охранке?" -- "Что это вы, мой родной, ухватились за грудь с таким выраженьем, будто там у вас опаснейший и секретнейший документ... Рюмку водочки!.." Я ГУБЛЮ БЕЗ ВОЗВРАТА На мгновение оба застыли; из-за края стола Павел Яковлевич Морковин, чиновник охранного отделения, рос, тянулся, вытягивался с вверх поставленным пальцем; вот уж острый кончик этого крючковатого пальца 258 через стол зацепился за пуговицу Николая Аполлоновича; тогда Николай Аполлонович с вовсе новою виноватой улыбкою вытащил из бокового кармана переплетенную книжечку, оказавшуюся записной. -- "А, а, а! Пожалуйте-ка эту книжечку мне.. на просмотр..." Николай Аполлонович не противился; он сидел все с тою же виноватой улыбкою; пытка его перешла все границы; экстазы терзаемых и вдохновение жертвенной ролью пропали; налицо оказались: униженность, покорность (остатки разрушенной гордости); впереди для него оставался единственный путь: путь тупого бесчувствия. Как бы то ни было: книжечку подал он сыщику на просмотр, как уличенный преступник, распятый страданьем, и как оклеветанный святоша (бесстыдный обманщик!). Павел же Яковлевич, наклонившись над книжечкой, выставил из-за края стола свою голову, которая показалась прикрепленной не к шее, а к двум кистям рук; на одно мгновение стал он просто чудовищем: Николай Аполлонович в это мгновение увидел: поганая, заморгавшая глазками голова, с волосами, точно из псиной, гребнем начесанной шерсти, окрысившись отвратительным смехом, желтыми складками кожи бегала над столом на десяти своих прыгавших пальцах по листикам книжечки, вид имея огромного насекомого: десятиногого паука, по бумаге шуршавшего лапами. Но все было комедией... Павел Яковлевич, видно, хотел Аблеухова напугать видом этого сыска (милая шуточка!); так же крысясь от хохота, книжечку Аблеухову бросил обратно он через стол. -- "Да зачем же, помилуйте: такая покорность... Я, ведь кажется, вас не собираюсь допрашивать... Не пугайтесь, голубчик: в охранное ж отделение я приставлен от партии... И напрасно вы, Николай Аполлонович, растревожились: ей-Богу, напрасно..." -- "Вы смеетесь?" -- "Ни капли!.. Будь я подлинным полицейским, вы бы были уже арестованы, потому что ваш жест, знаете ли, был достоин внимания; вы сперва схватились за грудь с испуганным выражением лица, будто там у вас документ... Если в будущем встретите сыщика, не повторяйте этого жеста; этот жест вас и выдал... Согласны?" -- "Пожалуй..." 259 -- "А потом, позволю заметить, вы сделали новый промах: вынули невинную записную книжечку в то еще время, когда ее никто у вас не спросил; вынули для того, чтоб отвлечь внимание от другого чего-нибудь; но цели вы не достигли; не отвлекли от внимания, а привлекли внимание; заставили меня думать, что какой-нибудь эдакий документ все же остался в кармане... Ах, как вы легкомысленны... Посмотрите же на эту страничку вами данной мне книжечки; вы открыли невольно мне любовный секретик: тут вот, тут полюбуйтесь..." Слышались животные вопли машины: крик исполинского зарезаемого на бойне быка: бубны -- лопались, лопались, лопались. -- "Слушайте!" ............................................................... Николай Аполлонович произнес это слушайте с действительным бешенством. -- "К чему эта пытка? Если вы действительно тот, за кого себя выдаете,-- человек, получите! -- то все поведение ваше, все ваши ужимочки -- недостойны". Оба встали. В белых клубах из кухни валившего смрада стоял Николай Аполлонович -- бледный, белый и бешеный, разорвавший без всякого смеха красный свой рот, в ореоле из льняно-туманной шапки светлейших волос своих; как оскаленный зверь, затравленный гончими, он презрительно обернулся к Морковину, бросивши половому полтинник. Машина уж смолкла; давно уже опустевали соседние столики, и ублюдочный род разошелся по линиям острова; вдруг повсюду погасло белое электричество; рыжий свет свечки там и здесь проницал мертвую пустоту; и стены истаяли в мраке: только там, где стояла свеча да виднелся край размалеванной стенки, в залу билась с шипением белая пена. И оттуда, из дали, на теневых своих парусах, к Петербургу летел Летучий Голландец (у Николая Аполлоновича это, верно, кружилась голова от семи выпитых рюмок); со столика приподнялся сорокапятилетний моряк ( не Голландец ли?); на минуту глаза его сверкнули зеленоватыми искрами; но он скрылся во мраке. Господин же Морковин, оправивши свой сюртучок, посмотрел на Николая Аполлоновича с какой-то задумчивой нежностью (состояние духа последнего, видно, 260 проняло и его; меланхолически он вздохнул; и глазаопустил; так с минуту они не проронили ни слова. Наконец, Павел Яковлевич произнес с расстановкой. -- "Полноте: мне так же трудно, как вам..." -- "И что таиться, товарищ?.." -- "Я сюда пришел не для шуток..." "Разве нам не надо условиться?.." ............................................................... "?" ............................................................... -- "Ну, да, да: условиться о дне исполнения обещания... В самом деле, Николай Аполлонович, вы чудак, каких мало; неужели же вы могли хоть на минуту подумать, чтобы я, так, без дела, шлялся за вами по улицам, наконец, с трудом нашел предлог разговора..." И потом, строго глядя в глаза Аблеухова, он прибавил с достоинством: "Партия, Николай Аполлонович, немедленно ожидает ответа". Николай Аполлонович тихо спускался по лестнице; конец лестницы ушел в темноту; внизу же -- у двери -- стояли: они; кто такое они, положительно на этот вопрос он не мог себе точно ответить: черное очертание и какая-то зеленая-раззеленая муть, будто тускло горящая фосфором (это падал луч наружного фонаря); и они его ждали. А когда прошел он к той двери, то по обе стороны от себя он почувствовал зоркий взгляд наблюдателя: и один из них был тот самый гигант, что тянул аллаш за соседним с ним столиком: освещенный лучом наружного фонаря, он стал там у двери медноглавой громадой; на Аблеухова, войдя в луч, на мгновение уставилось металлическое лицо, горящее фосфором; и зеленая, многосотпудовая рука погрозила. -- "Кто это?" -- "Кто губит нас без возврата..." -- "Сыщик?" -- "Никогда..." Хлопнула ресторанная дверь. Многоглазые, высокие фонари, терзаемые ветрами, трепетали странными светами, ширясь в долгую петербургскую ночь; черные, черные пешеходы протекали из темени; опять побежал котелок рядом с ним по стене. -- "Ну, а если я отклоню поручение?" -- "Я вас арестую..." 261 -- "Вы? Меня? Арестуете?" -- "Не забывайте, что я..." -- "Что вы конспиратор?" -- "Я -- чиновник охранного отделения; как чиновник охранного отделения, я вас арестую..." Невский ветер присвистывал в проводах телеграфа и плакался в подворотнях; виднелись ледяные клоки полуизорванных туч; и казалось, что вот из самого клочковатого облака оборвутся полосы хлопотливых дождей -- стрекотать, пришепетывать, бить по плитам каменным каплями, закрутивши на булькнувших лужах свои холодные пузыри. -- "Что же скажет вам партия?" -- "Партия меня оправдает: пользуясь моим положением в охранке, я отомщу вам за партию..." -- "Ну