сам, грешным делом, пивал: а таперича дал зарок. От табаку да от водки все и пошло; знаю то, и кто спаивает: японец!" "А откуда ты знаешь?" -- "Про водку? Перво сам граф Лев Николаевич Толстой -- книжечку его "Первый винокур" 55 изволили читывать? -- ефто самое говорит; да еще говорят те вон самые люди, под Питербурхом". -- "А про японца откуда ты знаешь?" -- "А про японца так водится: про японца все знают... Еще вот изволите помнить, ураган-то, что над Москвою прошел, тоже сказывали -- как мол, что мол, души мол, убиенных; с того, значит, света, прошлись над Москвою, без покаяния, значит, и умерли. И еще это значит: быть в Москве бунту". -- "А с Петербургом что будет?" -- "Да что: кумирню какую-то строят китайцы!"56 Степку взял тогда барин к себе, на чердак: нехорошее было у барина помещение; ну и жутко барину одному: он и взял к себе Степку; ночевали они там. Взял он его с собою, пред собой усадил, из чемоданишка вынул оборванную писулю; и писулю Степке прочел: "Ваши политические убеждения мне ясны как на ладони: та же все бесовщина, то же все одержание страшною силой; вы мне не верите, да ведь я то уж знаю: знаю я, что скоро узнаете вы, как узнают многие вскоре... Вырвали и меня из нечистых когтей. "Близится великое время: остается десятилетие до начала конца: 126 вспомните, запишите и передайте потомству; всех годов значительней 1954 год. Это России коснется, ибо в России колыбель церкви Филадельфийской57; церковь эту благословил сам Господь наш Иисус Христос. Вижу теперь, почему Соловьев говорил о культе Софии 58. Это -- помните? в связи с тем, что у Нижегородской сектантки...59 И так далее... далее..." Степка почмыхивал носом, а барин писулю читал: долго писулю читал. -- "Так оно -- во, во, во. А какой ефто барин писал?" -- "Да заграницей он, из политических ссыльных". -- "Вот оно што". ............................................................... -- "А что, Степка, будет?" -- "Слышал я: перво-наперво убиения будут, апосля же всеопчее недовольство; апосля же болезни всякие -- мор, голод, ну а там, говорят умнейшие люди, всякие там волнения: китаец встанет на себя самого: мухамедане тоже взволнуются оченно, только етта не выйдет". -- "Ну а дальше?" -- "Ну все протчее соберется на исходе двенадцатого года 60; только уж в тринадцатом году... Да что! Одно такое пророчество есть, барин: вонмем-де... на нас-де клинок... во что венец японцу: и потом опять -- рождение отрока нового. И еще: у анпиратора прусскава мол... Да что. Вот тебе, барин, пророчество: Ноев Кавчег 61 надобно строить!" -- "А как строить?" -- "Ладно, барин, посмотрим: вы етта мне, я етта вам -- шепчемся". -- "Да о чем же мы шепчемся?" -- "Все о том, об одном: о втором Христовом пришествии". "Довольно: все это вздор..." ............................................................... "Ей, гряди, Господи Иисусе!"' Конец второй главы ГЛАВА ТРЕТЬЯ в которой описано, как Николай Аполлонович Аблеухов попадает с своей затеей впросак Хоть малый он обыкновенный, Не второклассный Дон Жуан, Не демон, даже не цыган, А просто гражданин столичный, Каких встречаем всюду тьму, Ни по лицу, ни по уму От нашей братьи не отличный. А. Пушкин1 ПРАЗДНИК В одном важном месте состоялося появление, до чрезвычайности важное; появление то состоялось, то есть было. По поводу этого случая в упомянутом месте с чрезвычайно серьезными лицами появились в расшитых мундирах и чрезвычайные люди; так сказать, оказались на месте. Это был день чрезвычайностей. Он, конечно, был ясен. С самых ранних часов в небе искрилось солнце: и заискрилось все, что могло только искриться: петербургские крыши, петербургские шпицы, петербургские купола. Где-то там пропалили 2. Если б вам удосужилось бросить взгляд на то важное место, вы видели б только лак, только лоск; блеск на окнах зеркальных; ну, конечно,-- и блеск за зеркальными окнами; на колоннах -- блеск; на паркете -- блеск; у подъезда блеск тоже; словом, лак, лоск и блеск! Потому-то с раннего часа в разнообразных концах столицы Российской империи все чины, от третьего класса и до первого класса включительно 3, сребровласые старцы с надушенными баками и как лак сиявшими лысинами, энергично надели крахмал, как бы некую рыцарскую броню; и так, в белом, вынимали из шкафчика краснолаковые свои коробки, напоминавшие дамские футляры для бриллиантов; желтый старческий ноготь давил на пружинку, и от этого, щелкая, отлетала крышка красного лака с приятной упругостью, обнаружив 128 изящно в мягко-бархатном ложе свою ослепительную звезду; в это время такой же седой камердинер вносил в комнату вешалку, на которой можно было увидеть, во-первых: белые ослепительные штаны; во-вторых: мундир черного лоска с раззолоченной грудью; к этим белым штанам наклонялась как лак горевшая лысина, и седой старичок, не кряхтя, поверх пары белых, белых штанов облекался в мундир ярко-черного лоска с раззолоченной грудью, на которую падало ароматно серебро седины; наискось потом обвивался он атласною ярко-красною лентою, если был он аннинский кавалер 4; если же он был кавалер более высокого ордена, то его искрометную грудь обвивала синяя лента. После этой праздничной церемонии соответственная звезда садилась на грудь золотую, прикреплялася шпага, из особой формы картонки вынималась треуголка с плюмажем, и седой орденский кавалер -- сам блеск и трепет -- в лакированной черной карете отправлялся туда, где все -- блеск и трепет; в чрезвычайно важное место, где уже стояли шеренги чрезвычайно важных особ с чрезвычайно важными лицами. Эта блещущая шеренга, выровненная обер-церемониймейстерским жезлом, составляла центральную ось нашего государственного колеса. Это был день чрезвычайностей; и он должен был, разумеется, просиять; он -- просиял, разумеется. Уже с самого раннего утра исчезала всякая темнота, и был свет белей электричества, свет дневной; в этом свете заискрилось все, что могло только искриться: петербургские крыши, петербургские шпицы, петербургские купола. Грянул в полдень пушечный выстрел. В чрезвычайно ясное утро, из-за ослепительно белых простынь, вдруг взлетевших с кровати ослепительной спаленки, выюркнула фигурка -- маленькая, во всем белом; фигурка та почему-то напомнила циркового наездника. Стремительная фигурка по обычаю, освященному традицией седой старины, принялась укреплять свое тело шведской гимнастикой, разводя и сводя руки и ноги, и далее, приседая на корточки до двенадцати (и более) Раз. После этого полезного упражнения фигурка окропила себе голый череп и руки одеколоном (тройным, петербургской химической лаборатории). Далее, по омовении черепа, рук, подбородка, ушей, шеи водопроводной свежей водой, по насыщении своего организма чрезвычайно внесенным в 129 комнату кофе, Аполлон Аполлонович Аблеухов, как и прочие сановные старички, в этот день уверенно затянулся в крахмал, пронося в отверстие панциреобразной сорочки два разительных уха и как лак, сиявшую лысину. После того, выйдя в туалетную комнату, Аполлон Аполлонович Аблеухов из шкафчика вынул (как и прочие сановные старички) свои красного лака коробочки, где под крышкою, в мягко-бархатном ложе лежали все редкие, ценные ордена. Как и прочим (меньше прочих), был внесен и ему лоск льющий мундирчик с раззолоченною грудью; были внесены и суконные белые панталоны, пара белых перчаток, особой формы картоночка, ножны черные шпаги, над которыми от эфеса свисала серебряная бахрома; под давлением желтого ногтя взлетели все десять красно-лаковых крышечек, и из крышечек были добыты: Белый Орел5, соответствующая звезда, синяя лента; наконец, был добыт бриллиантовый знак; все сие село на расшитую грудь. Аполлон Аполлонович стоял перед зеркалом, бело-золотой (весь -- блеск и трепет!), левой рукой прижимая шпагу к бедру, а правой -- прижимая к груди плюмажную треуголку с парой белых перчаток. В этом трепетном виде Аполлон Аполлонович пробежал коридор. Но в гостиной сенатор почему-то сконфуженно задержался; чрезвычайная бледность лица и растрепанный, вид его сына поразили, видно, сенатора. Николай Аполлонович в этот день поднялся раньше, чем следует; кстати сказать, Николай Аполлонович и вовсе не спал эту ночь: поздно вечером подлетел лихач к подъезду желтого дома; Николай Аполлонович, растерянный, выскочил из пролетки и принялся звонить что есть сил; а когда ему отворил серый лакей с золотым галуном, то Николай Аполлонович, не снимая шинели, как-то путаясь в ее полах, пробежал по лестнице, далее -- пробежал и ряд пустых комнат; и за ним защелкнулась дверь. Скоро у желтого дома заходили какие-то тени. Николай Аполлонович все шагал у себя; в два часа ночи в комнате Николая Аполлоновича еще раздавались шаги, раздавались шаги -- в половине третьего, в три, четыре. Неумытый и заспанный, Николай Аполлонович угрюмо сидел у камина в своем пестром халате. Аполлон Аполлонович, лучезарность и трепет, невольно остановился, отражаясь блеском в паркетах и зеркалах; он стоял на 130 фоне трюмо, окруженный семьей толстощеких амуров, продевавших свои пламена в золотые венки; и рука Аполлона Аполлоновича пробарабанила что-то на инкрустации столика. Николай Аполлонович, вдруг очнувшись, вскочил, обернулся и невольно зажмурился. и его ослепил бело-золотой старичок. Бело-золотой старичок приходился папашею; но прилива родственных чувств Николай Аполлонович в эту минуту не испытывал вовсе; он испытывал нечто совершенно обратное, может быть, то, что испытывал он у себя в кабинете; у себя в кабинете Николай Аполлонович совершал над собой террористические акты,-- номер первый над номером вторым6: социалист над дворянчиком; и мертвец над влюбленным; у себя Николай Аполлонович проклинал свое бренное существо и, поскольку он был образом и подобием отца, он проклял отца. Было ясно, что богоподобие его должно было отца ненавидеть; но, быть может, бренное существо его все же любило отца? В этом Николай Аполлонович вряд ли себе признался. Любить?.. Я не знаю, подходит ли здесь это слово. Николай Аполлонович отца своего как бы чувственно знал, знал до мельчайших изгибов, до невнятных дрожаний невыразимейших чувств; более того: он был чувственно абсолютно равен отцу; более всего удивляло его то обстоятельство, что психически он не знал, где кончается он и где психически начинается в нем самом дух сенатора, носителя тех вон искристых бриллиантовых знаков, что сверкали на блещущих листьях расшитой груди. Во мгновение ока он не то что представил, а скорей пережил себя самого в этом пышном мундире; что бы он испытал, созерцая такого вот, как он, небритого разгильдяя в пестром бухарском халате; это ему показалось бы нарушением хорошего тона. Николай Аполлонович понял, что почувствовал бы брезгливость, что по-своему был бы прав родитель его, ощущая брезгливость, что брезгливость ту ощущает родитель вот сейчас -- здесь. Понял и то, что смесь озлобления и стыда заставила его быстро так привскочить перед бело-золотым старичком: -- "Доброе утро, папаша!" Но сенатор, продолжаясь чувственно в сыне, может быть, инстинктивно испытывая нечто не совсем чуждое и ему (как бы голос когда-то бывших и в нем сомнений -- в дни его профессуры), в свою очередь представил себя самого в сознательном неглиже, созерцающим карьериста- 131 выскочку сына, во всем бело-золотом -- перед неглиже родителя,-- испуганно заморгал глазками и с какой-то наивностью, утрированной донельзя, весело и особенно фамильярно ответил: -- "Мое почтенье-с!" Вероятно, носитель бриллиантовых знаков вовсе не знал подлинного своего окончания, продолжаясь в психике сына. У обоих логика была окончательно развита в ущерб психике. Психика их представлялась им хаосом, из которого все-то лишь рождались одни сюрпризы; но когда оба соприкасались друг с другом психически, то являли собой подобие двух друг к другу повернутых мрачных отдушин в совершенную бездну; и от бездны к бездне пробегал неприятнейший сквознячок; сквознячок этот оба тут ощутили, стоя друг перед другом; и мысли обоих смешались, так что сын мог, наверное бы, продолжать мысль отца. Потупились оба. Менее всего могла походить на любовь неизъяснимая близость; сознание Николая Аполлоновича, по крайней мере, такой любви не знавало. Неизъяснимую близость Николай Аполлонович ощущал как позорный физиологический акт; в ту минуту мог бы он отнестись к выделению всяческой родственности, как к естественному выделению организма: выделения эти ни не любят, ни любят: ими -- брезгают. На лице его появилось бессильное лягушечье выражение. -- "Вы сегодня в параде?" Пальцы всунулись в пальцы; и пальцы отдернулись. Аполлон Аполлонович, видно, хотел что-то выразить, вероятно, дать словесное объяснение о причинах его появления в этой форме; и еще он хотел задать один вопрос о причине неестественной бледности сына, или хотя бы осведомиться, почему появился сын в столь несвойственный час. Но слова его как-то в горле застряли, и Аполлон Аполлонович только раскашлялся. В ту минуту появился лакей и сказал, что карета подана. Аполлон Аполлонович, чему-то обрадовавшись, благодарно кивнул лакею и стал торопиться. -- "Так-с, так-с: очень хорошо-с!" Аполлон Аполлонович, блеск и трепет, пролетел мимо сына; скоро перестал стучать его шаг. Николай Аполлонович посмотрел вслед родителю: на 132 лице его опять появилась улыбка; бездна отвернулась от бездны; перестал дуть сквозняк. Николай Аполлонович Аблеухов вспомнил последний ответственный циркуляр Аполлона Аполлоновича Аблеухова, составлявший полное несоответствие с планами Николая Аполлоновича; и Николай Аполлонович пришел к решительному заключению, что родитель его, Аполлон Аполлонович, просто-напросто -- отъявленный негодяй... Скоро маленький старичок поднимался по трепетной лестнице, сплошь уложенной ярко-красным сукном; на ярко-красном сукне, сгибаясь, маленькие ноги с неестественной быстротой стали строить углы, отчего успокоился быстро и дух Аполлона Аполлоновича: он во всем любил симметрию. Скоро к нему подошли многие, как и он, старички: баки, бороды, лысины, усы, подбородки, златогрудые и украшенные орденами, управляющие движением нашего государственного колеса; и там, у лестничной балюстрады, стояла златогрудая кучечка, обсуждавшая рокочущим басом роковое вращение колеса по колдобинам, пока обер-церемониймейстер, проходивший с жезлом, не предложил им всем выровняться по линии. Тотчас же после чрезвычайного прохождения, обхода и милостиво произнесенных слов, старички снова сроились -- в зале, в вестибюле, у колонн балюстрады. Почему-то отметился вдруг один искристый рой, из центра которого раздавался неугомонный, но сдержанный говор; забасил оттуда, из центра, будто бархатный, огромных размеров шмель; он был ниже всех ростом, и когда обстали его златогрудые старички, то его и вовсе не было видно. А когда богатырского роста граф Дубльве с синей лентой через плечо, проводя рукою по сединам, с мягкой какой-то развязностью, подошел к старческой кучечке и прищурил глаза, он увидел, что этим гудящим центром оказался Аполлон Аполлонович. Тотчас же Аполлон Аполлонович оборвал свою речь, и с не слишком яркой сердечностью, но с сердечностью все же, протянул свою Руку к той роковой руке, которая подписала только что условия одного чрезвычайного договора: договор же был подписан в... Америке7. Граф Дубльве как-то мягко нагнулся к бывшему ему по плечо голому черепу, и шипящая острота поползла проворно в ухо бледно-зеленых отливов; острота эта, впрочем, улыбки не вызвала; не улыбались на шутку и златогрудые, обставшие старички; 133 и сама собою растаяла кучечка. С богатырского вида сановником Аполлон Аполлонович и спускался по лестнице; пред Аполлоном Аполлоновичем граф Дубльве шел в изогнутом положении; выше их опускались искрометные старички, ниже их -- горбоносый посол одного далекого государства, старичок красногубый, восточный; между ними -- маленький, бело-золотой и, как палка, прямой опускался Аполлон Аполлонович на огненном фоне сукна, покрывавшего лестницу. ............................................................... В этот час на широком Марсовом поле был большой плац-парад; там стояло каре императорской гвардии. Издали, сквозь толпу, за стальною щетиною штыков преображенцев, семеновцев, измайловцев, гренадер можно было увидеть ряды белоконных отрядов; казалось -- золотое, сплошное, лучи отдающее зеркало медленно тронулось к пункту от пункта; затрепались в воздухе пестрые эскадронные знаки; мелодично и плакали, и взывали оттуда серебряные оркестры; можно было увидеть там ряд эскадронов -- кирасирских, кавалергардских 8; можно было увидеть далее самый тот эскадрон -- кирасирский, кавалергардский,-- можно было увидеть галопаду всадников эскадронного ряда -- кирасиров, кавалергардов,-- белокурых, огромных и покрытых броней, в белых, из лайки, гладких, обтянутых панталонах, в золотых и искристых панцирях, в лучезарных касках, увенчанных то серебряным голубем, то двуглавым орлом; гарцевали всадники эскадронного ряда; гарцевали ряды эскадрона. И, увенчанный металлическим голубем, на коне плясал перед ними бледно-усый барон Оммергау; и таким же увенчанный голубем гарцевал надменно граф Авен, -- кирасиры, кавалергарды! И из пыли кровавою тучей, опустив вниз султаны, на седых своих скакунах пронеслись галопом гусары; заалели их ментики, забелели в ветре за ними меховые накидки; загудела земля, и вверх лязгнули сабли: и над гулом, над пылью, потекла вдруг струя яркого серебра. Как-то вбок пролетело гусарское красное облако, и очистился плац. И опять, там, в пространстве, возникли теперь уж лазурные всадники, отдавая и далям, и солнцу серебро своих лат: то, должно быть, был дивизион гвардейских жандармов; издали на толпу он пожаловался трубой9; но его затянуло от взоров бурою пылью; трещал барабан; прошли пехотинцы. 134 НА МИТИНГ После мозглой первооктябрьской слякоти петербургские крыши, петербургские шпицы, наконец, петербургские купола ослепительно закупались однажды в октябревском морозном солнышке. Ангел Пери в этот день оставался один; мужа не было: он заведовал -- где-то там -- провиантами; непричесанный ангел порхал в своем розовом кимоно между вазами хризантем и горой Фузи-Яма; полами хлопало, как атласными крыльями, кимоно, а владелец того кимоно упомянутый ангел, под гипнозом все той же идеи покусывал то платочек, а то кончик черной косы. Николай Аполлонович оставался, конечно, подлец-подлецом, но и газетный сотрудник Нейнтельпфайн -- вот тоже! -- скотина. Чувства ангела растрепались до крайности. Чтобы сколько-нибудь привести в порядок растрепанность чувств, ангел Пери с ногами забрался на стеганую козетку и раскрыл свою книжечку: Анри Безансон "Человек и его тела". Эту книжечку ангел уже раскрывал многократно, но... и но: книжечка выпадала из рук, глазки ангела Пери смыкались стремительно, в крохотном носике пробуждалась бурная жизнь: он посвистывал и посапывал. Нет, сегодня она не заснет: баронесса R. R. уж однажды справлялась о книжечке; и узнав, что книжечка прочтена, как-то лукаво спросила: "Что вы скажете мне, ma chre?" Но "ma chre" ничего не сказала; и баронесса R. R. пригрозила ей пальчиком: ведь недаром же надпись на книжечке начиналась словами: "Мой деваханичес-кий друг", и кончалась надпись та подписью: "Баронесса R. R.-- бренная скорлупа, но с будхической искоркой" |0 Но -- позвольте, позвольте: что такое "деваханический друг", "скорлупа", "будхическая искорка"? Это вот разъяснит Анри Безансон. И Софья Петровна на этот раз в Анри Безансон углубится; но едва она просунула носик в Анри Безансон, явственно ощущая в страницах запах самой баронессы (баронесса душилась опопонаксом) 11, как раздался звонок и влетела бурей курсистка, Варвара Евграфовна: драгоценную книжечку не успел ангел Пери как следует спрятать; и был пойман ангел с поличным. 135 -- "Что такое?" -- строго крикнула Варвара Евграфовна, приложила к носу пенсне и нагнулась над книжечкой... -- "Что такое это у вас? Кто вам дал?" -- "Баронесса R. R. ..." -- "Ну, конечно... А что такое?" -- "Анри Безансон..." -- "Вы хотите сказать Анни Безант... Человек и его тела?.. Что за чушь?.. А прочли ли вы "М а н и ф е с т" Карла Маркса?" Синие глазки испуганно замигали, а пунцовые губки надулись обиженно. -- "Буржуазия, чувствуя свой конец, ухватилась за мистику: предоставим небо воробьям и из царства необходимости сложим царство свободы" 12. И Варвара Евграфовна победоносно окинула ангела непререкаемым взглядом чрез пенсне: и беспомощней заморгали глазки ангела Пери; этот ангел уважал одинаково и Варвару Евграфовну, и баронессу R. R. А сейчас приходилось выбирать между ними. Но Варвара Евграфовна, к счастию, не поднимала истории; положив ногу на ногу, она протерла пенсне. -- "Дело вот в чем... Вы, конечно, будете на балу у Цукатовых..." -- "Буду",-- виновато так ответствовал ангел. -- "Дело вот в чем: на этом балу, по достигшим до меня слухам, будет и наш общий знакомец: Аблеухов". Ангел вспыхнул. -- "Ну, так вот: ему-то вы и передайте вот это письмо".-- Варвара Евграфовна сунула письмо в руки ангелу. -- "Передайте; и все тут: так передадите?" -- "Пе... передам..." -- "Ну так так, а мне нечего тут у вас прохлаждаться: я на митинг..." -- "Голубка, Варвара Евграфовна, возьмите с собой и меня". -- "А вы не боитесь? Может быть избиение..." -- "Нет, возьмите, возьмите -- голубушка". -- "Что-ж: пожалуй, пойдемте. Только вы будете одеваться; и прочее там: пудриться... Так уж вы поскорее..." -- "Ах, сейчас: в один миг!.." ............................................................... 136 -- "Господи, поскорее, поскорее... Корсет, Маврушка!.. Черное шерстяное платье -- то самое: и ботинки -- те, которые. Ах да нет: с высокими каблуками". И шуршали, падая, юбки: полетел на постель через стол розовый к и м о н о... Маврушка путалась: Маврушка опрокинула стул... -- "Нет, не так, а потуже: еще потуже... У вас не руки -- обрубки... Где подвязки -- а, а? Сколько раз я вам говорила? И закракал костью корсет; а дрожащие руки все никак не могли уложить на затылке ночи чорные кос... Софья Петровна Лихутина с костяною шпилькой в зубах закосила глазами: закосила глазами она на письмо; на письме же четко была сделана надпись: Николаю Аполлоновичу Аблеухову. Что она "его" завтра встретит на балу у Цукатовых, будет с ним говорить, передаст вот письмо, -- это было и страшно, и больно: роковое тут что-то -- нет не думать, не думать! Непокорная черная прядь соскочила с затылка. Да, письмо. На письме же четко стояло: Николаю Аполлоновичу Аблеухову. Странно только вот что: этот почерк был почерк Липпанченко... Что за вздор! Вот она уже в шерстяном черном платье с застежкою на спине пропорхнула из спальни: -- "Ну, идемте, идемте же... Кстати, это письмо... От кого?.." -- "Ну, не надо, не надо: готова я". Для чего так спешила на митинг? Чтоб дорогой выведывать, спрашивать, добиваться? А что спрашивать? У подъезда столкнулись они с хохлом-малороссом Липпанченко: -- "Вот так так: вы куда?" Софья Петровна с досадою замахала и плюшевой ручкой и муфточкой: -- "Я на митинг, на митинг". Но хитрый хохол не унялся: -- "Прекрасно: и я с вами". Варвара Евграфовна вспыхнула, остановилась: и уставилась в упор на хохла. -- "Я вас, кажется, знаю: вы снимаете номер... у Манпонши". 137 Тут бесстыдный хитрый хохол пришел в сильнейшее замешательство: запыхтел вдруг, запятился, приподнял свою шапку, отстал. -- "Кто, скажите, этот неприятный субъект?" -- "Липпанченко". -- "Ну и вовсе неправда: не Липпанченко, а грек из Одессы: Маврокордато; он бывает в номере у меня за стеной: не советую вам его принимать". Но Софья Петровна не слушала. Маврокордато, Липпанченко -- все равно... Письмо, вот, письмо... БЛАГОРОДЕН, СТРОЕН, БЛЕДЕН!.. Они проходили по Мойке. Слева от них трепетали листочками сада последнее золото и последний багрец; и, приблизившись ближе, можно было бы видеть синичку; а из сада покорно тянулась на камни шелестящая нить, чтобы виться и гнаться у ног прохожего пешехода и шушукать, сплетая из листьев желто-красные россыпи слов. -- "Уууу-ууу-ууу..." -- так звучало в пространстве. "Вы слышите?" "Что такое?" ............................................................... "Ууу-ууу". ............................................................... -- "Ничего я не слышу..." А тот звук раздавался негромко в городах, лесах и полях, в пригородных пространствах Москвы, Петербурга, Саратова. Слышал ли ты октябревскую эту песню тысяча девятьсот пятого года? Этой песни ранее не было; этой песни не будет... -- "Это, верно, фабричный гудок: где-нибудь на фабриках забастовка". Но фабричный гудок не гудел, ветра не было; и безмолвствовал пес. Под ногами их справа голубел мойский канал, а за ним над водою возникла красноватая линия набережных камней и венчалась железным, решетчатым кружевом: то же светлое трехэтажное здание александровской эпохи подпиралось пятью каменными колоннами; и мрачнел меж колоннами вход; над вторым этажом проходила та же все полоса орнаментной лепки: круг за кругом -- все лепные круги. 138 Меж каналом и зданием на своих лошадях пролетела шинель, утаив в свой бобер замерзающий кончик надменного носа; и качался ярко-желтый околыш, да розовая подушка шапочки кучерской колыхнулась чуть-чуть. Поравнявшись с Лихутиной, высоко над плешью взлетел ярко-желтый околыш Ее Величества кирасира: это был барон Оммау-Оммергау. Впереди, где канал загибался, поднимались красные стены церкви, убегая в высокую башенку и в зеленый шпиц; а левее над домовым, каменным выступом, в стеклянеющей бирюзе ослепительный купол Исакия поднимался так строго. Вот и набережная: глубина, зеленоватая синь. Там далеко, далеко, будто дальше, чем следует, опустились, принизились острова: и принизились здания; вот замоет, хлынет на них глубина, зеленоватая синь. И над этою зеленоватою синью немилосердный закат и туда и сюда посылал свой багрово-светлый удар: и багрился Троицкий Мост; и Дворец тоже багрился. Вдруг под этою глубиной и зеленоватой синью на багровом фоне зари показался отчетливый силуэт: в ветре крыльями билась серая николаевка; и небрежно откинулось восковое лицо, оттопыривши губы: в синеватых невских просторах все глаза его что-то искали, найти не могли, улетели мимо над скромною ее шапочкой; не увидели шапочки: не увидели ничего -- ни ее, ни Варвары Евграфовны: только видели глубину, зеленоватую синь; поднялись и упали -- там упали глаза, за Невой, где принизились берега и багрились островные здания. Впереди же, сопя, пробежал полосатый, темный бульдог, унося в зубах свой серебряный хлыстик. Поравнявшись, очнулся он, чуть прищурился, чуть рукой прикоснулся к околышу; ничего не сказал -- и туда ушел: там багрились лишь здания. Софья Петровна с совершенно косыми глазами, спрятав личико в муфточку (она была теперь краснее пиона), беспомощно как-то в сторону помотала головкой: не ему, а бульдогу. А Варвара Евграфовна так-таки и уставилась, засопела, впилась глазами. -- "Аблеухов?" -- "Да... кажется". И, услышавши утвердительный ответ (сама она была близорука), Варвара Евграфовна про себя взволнованно зашептала: 139 Благороден, строен, бледен, Волоса, как лен; Мыслью -- щедр и чувством беден Н. А. А.-- кто ж он? 13 Вот, вот он: Революционер известный, Хоть аристократ, Но семьи своей бесчестной Лучше во сто крат. Вот, он, пересоздаватель гнилого строя, которому она (скоро, скоро!) собирается предложить гражданский брак по свершении им ему предназначенной миссии, за которой последует всеобщий, мировой взрыв: тут она захлебнулась (Варвара Евграфовна имела обычай слишком громко заглатывать слюни). -- "Что такое?" -- "Ничего: мне пришел в голову один идейный мотив". Но Софья Петровна не слушала больше: неожиданно для себя она повернулась и увидела, что там, там, на дворцовом выступе в светло-багровом ударе последних невских лучей, как-то странно повернутый к ней, выгибаясь и уйдя лицом в воротник, отчего скатывалась с него студенческая фуражка, стоял Николай Аполлонович: ей казалось, что он неприятнейшим образом улыбался и во всяком случае представлял собой довольно смешную фигуру: запахнувшись в шинель, он казался и сутулым, и каким-то безруким с пренелепо плясавшим по ветру шинельным крылом; и, увидев все то, головку она повернула стремительно. Долго еще простоял он, изогнувшись, улыбался неприятнейшим образом и во всяком случае представлял собой довольно смешную фигуру безрукого с так нелепо плясавшим в ветре шинельным крылом на пятне багрового закатного косяка. Но во всяком случае на нее не глядел он: разве можно было с его близорукостью рассмотреть удалявшиеся фигурки; сам с собой он смеялся и глядел далеко-далеко, будто дальше, чем следует,-- туда, куда опускались островные здания, где они едва протуманились в багровеющем дыме. А она -- ей хотелось заплакать: ей хотелось, чтоб муж ее, Сергей Сергеич Лихутин, подойдя к этому подлецу, вдруг ударил его по лицу кипарисовым кулаком и сказал по этому поводу свое честное, офицерское слово. 140 Немилосердный закат посылал удар за ударом от самого горизонта; выше шла неизмеримость розовой ряби; еще выше мягко так недавно белые облачка (теперь розовые) будто мелкие вдавлины перебитого перламутра пропадали во всем бирюзовом; это все бирюзовое равномерно лилось меж осколков розовых перламутров: скоро перламутринки, утопая в высь, будто отходя в океанскую глубину,-- в бирюзе погасят нежнейшие отсветы: хлынет всюду темная синь, синевато-зеленая глубина: на дома, на граниты, на воду И заката не будет КОНТ-КОНТ-КОНТ! Лакей подал суп. Перед тарелкой сенатора предварительно из прибора поставил он перечницу. Аполлон Аполлонович показался из двери в своем сереньком пиджачке; так же быстро уселся он; и лакей снял уж крышку с дымящейся супницы. Отворилась левая дверь; стремительно в левую дверь проскочил Николай Аполлонович в застегнутом наглухо мундире студента; у мундира топорщился высочайший (времен императора Александра Первого) воротник. Оба подняли глаза друг на друга; и оба смутились (они смущались всегда). Аполлон Аполлонович перекинулся взором от предмета к предмету; Николай Аполлонович ощутил ежедневное замешательство: у него свисали с плечей две совершенно ненужных руки по обе стороны туловища; и в порыве бесплодной угодливости, подбегая к родителю, стал поламывать он свои тонкие пальцы (палец о палец). Ежедневное зрелище ожидало сенатора: неестественно вежливый сын неестественно быстро, вприпрыжку, преодолевал пространство от двери -- и до обеденного стола. Аполлон Аполлонович перед сыном стремительно встал (все сказали б -- вскочил). Николай Аполлонович споткнулся о столовую ножку. Аполлон Аполлонович протянул Николаю Аполлоновичу свои пухлые губы; к этим пухлым губам Николай Аполлонович прижал две губы; губы друг друга коснулись; и два пальца тряхнула обычно потеющая рука. 141 "Добрый вечер, папаша!" -- "Мое почтенье-с..." Аполлон Аполлонович сел. Аполлон Аполлонович ухватился за перечницу. По обычаю Аполлон Аполлонович переперчивал суп. -- "Из университета?.." -- "Нет, с прогулки..." И лягушечье выражение пробежало на осклабленном рте почтительного сыночка, которого лицо успели мы рассмотреть, взятое в отвлечении от всевозможных ужимок, улыбок или жестов любезности, составляющих проклятие жизни Николая Аполлоновича, хотя бы уж потому, что от греческой маски не оставалось следа; эти улыбки, ужимки или просто жесты любезности заструились каким-то непрерывным каскадом перед порхающим взором рассеянного папаши; и рука, подносившая ко рту ложку, очевидно дрожала, расплескивая суп. -- "Вы, папаша, из Учреждения?" "Нет, от министра..." ............................................................... Выше мы видели, как, сидя в своем кабинете, Аполлон Аполлонович пришел к убеждению, что сын его отпетый мошенник: так над собственной кровью и над собственной плотью совершал ежедневно шестидесятивосьмилетний папаша некий, хотя и умопостигаемый, но все же террористический акт. Но то были отвлеченные, кабинетные заключения, не выносившиеся уже в коридор, ни (тем паче) в столовую. -- "Тебе, Коленька, перцу?" -- "Мне соли, папаша..." Аполлон Аполлонович, глядя на сына, то есть порхая вокруг закорчившегося молодого философа перебегающими глазами, по традиции этого часа предавался приливу, так сказать, отчества, избегая мыслями кабинет. -- "А я люблю перец: с перцем вкуснее..." Николай Аполлонович, опуская в тарелку глаза, изгонял из памяти докучные ассоциации: невский закат и невыразимость розовой ряби, перламутра нежнейшие отсветы, синевато-зеленую глубину; и на фоне нежнейшего перламутра... -- "Так-с!.." 142 "Так-с!.." "Очень хорошо-с..." Занимал розговором сынка (или лучше заметить -- себя) Аполлон Аполлонович. Над столом тяжелело молчание. Этим молчанием за вкушением супа не смущался нисколько Аполлон Аполлонович (старые люди молчанием не смущаются, а нервная молодежь -- да)... Николай Аполлонович за отысканием темы для разговора испытывал настоящую муку над остывшей тарелкою супа. И неожиданно для себя разразился: -- "Вот... я..." -- "То есть, что?" -- "Нет... Так... ничего..." Над столом тяготело молчание. Николай Аполлонович опять неожиданно для себя разразился (вот непоседа-то!) -- "Вот... я..." Только что "вот я?" Продолжения к выскочившим словам все еще не придумал он; и не было мысли к "в о т... я..." И Николай Аполлонович споткнулся... -- "Что бы такое к вот я",-- думал он,-- "мне придумать". И ничего не придумал. Между тем Аполлон Аполлонович, обеспокоенный вторично нелепой словесной смятенностью сына, вопро-сителкно, строго, капризно вдруг вскинул свой взор, негодуя на "мямляние"... -- "Позволь: что такое?" В голове же сынка бешено завертелись бессмысленные слова: -- "Перцепция..." -- "Апперцепция..." 14 -- "Перец -- не перец, а термин: терминология..." "Логия, логика..." И вдруг выкрутилось: -- "Логика Когена..." 15 Николай Аполлонович, радуясь, что нашел выход к слову, улыбаясь, выпалил: "Вот... я... прочел в "Theorie der Erfahrung" Когена..." 16 И запнулся опять. -- "Итак, что же это за книга, Коленька?" Аполлон Аполлонович в наименовании сына непроизвольно соблюдал традиции детства; и в общении 143 с отпетым мошенником именовал отпетого мошенника "Коленькой, сынком, дружком" и даже -- "голубчиком..." -- "Коген, крупнейший представитель европейского кантианства". -- "Позволь -- контианства?" -- "Кантианства, папаша..." -- "Кан-ти-ан-ства?" -- "Вот именно..." -- "Да ведь Канта же опроверг Конт? Ты о Конте ведь?" -- "Не о Конте, папаша, о Канте!..." -- "Но Кант не научен..." -- "Это Конт не научен..." 17 -- "Не знаю, не знаю, дружок: в наши времена полагали не так..." Аполлон Аполлонович, уставший и какой-то несчастный, медленно протирал глаза холодными кулачками, затвердивши рассеянно: -- "Конт..." -- "Конт..." -- "Конт..." Лоски, лаки, блески и какие-то красные искорки заметались в глазах (Апполлон Аполлонович всегда пред глазами своими видел, так сказать, два разнообразных пространства: наше пространство и еще пространство какой-то крутящейся сети из линий, становившихся золотенькими по ночам). Аполлон Аполлонович рассудил, что мозг его снова страдает сильнейшими приливами крови, обусловленными сильнейшим геморроидальным состоянием всей последней недели; к темной кресельной стенке, в темную глубину привалилась его черепная коробка; темно-синего цвета глаза уставились вопросительно: -- "Конт... Да: Кант..." Он подумал и вскинул очи на сына: -- "Итак, что же это за книга, Коленька?" ............................................................... Николай Аполлонович с инстинктивною хитростью заводил речь о Когене; разговор о Когене был нейтральнейший разговор; разговором этим снимались прочие разговоры; и какое-то объяснение отсрочивалось 144 (изо дня в день -- из месяца в месяц). Да и, кроме того: привычка к назидательным разговорам сохранилась в душе Николая Аполлоновича со времен еще детства: со времен еще детства Аполлон Аполлонович поощрял в своем сыне подобные разговоры: так бывало по возвращении из гимназии Николая Аполлоновича с видимым жаром объяснял папаше сынок подробности о когортах, тестудо и туррисах 18; объяснял и прочие подробности галльской войны 19; с удовольствием тогда внимал сыну Аполлон Аполлонович, снисходительно поощряя к интересам гимназии. А в позднейшие времена Аполлон Аполлонович Коленьке даже клал ладонь на плечо. -- "Ты бы, Коленька, прочитал Логику Милля 20: это, знаешь ли, полезная книга... Два тома... Я ее в свое время прочитал от доски до доски..." И Николай Аполлонович только что пред тем проглотивший Логику Зигварта 21, тем не менее выходил в столовую к чаю с преогромным томом в руке. Аполлон Аполлонович, будто бы невзначай, ласково спрашивал: -- "Что это ты читаешь, Коленька?" -- "Логику Милля, папаша" "Так-с, так-с... Очень хорошо-с!" ............................................................... И теперь, разделенные до конца, приходили они бессознательно к старым воспоминаниям: их обед часто кончался назидательным разговором... Некогда Аполлон Аполлонович был профессором философии права 22: в это время многое он прочитывал до конца. Все то -- миновало бесследно: пред изящными пируэтами родственной логики Аполлон Аполлонович чувствовал беспредметную тяжесть. Аполлон Аполлонович не умел сынку возражать. Он, однако, подумал: "Надо Коленьке отдать справедливость: умственный аппарат у него отчетливо разработан". В то же время Николай Аполлонович с удовольствием чувствовал, что родитель его -- необычно сознательный слушатель. И подобие дружбы меж ними возникало обычно к десерту: им иногда становилось жаль обрывать обеденный разговор, будто оба они боялись друг друга; будто каждый из них в одиночку друг другу сурово подписывал казнь. 145 Оба встали: оба стали расхаживать по комнатной анфиладе; встали в тень белые Архимеды: там, там; вот и там; анфилада комнат чернела; издали, из гостиной, понеслись красноватые вспышки светового брожения; издали, из гостиной, стал потрескивать огонек. Так когда-то бродили они по пустой комнатной анфиладе -- мальчуган и... еще нежный отец; еще нежный отец похлопывал по плечу белокурого мальчугана; после нежный отец подводил к окну мальчугана,