емя, которое он должен постоянно нести на себе, чтобы не утратить текущее - ощущение жизни. Поэтому, по Платонову, каждый человек испытывает необходимость производить со своей душой (над ней) некую работу. Лишаясь души, человек оказывается порожним, без некого "стержня". При этом душа куда-то просто утекает, выходит наружу, оказывается вне его тела и связь с ней окончательно прерывается. Для одного из крестьян душа воплощена, как мы видели, в лошади, для другого - в выращенном своими руками яблоневом саду, (который он и срубает под корень, чтобы только не отдавать в колхозное заключение, - так делает пахарь Иван Семенович Крестинин, в "Котловане"). Для кого-то она воплощается в жене, в собственном доме, в имуществе итп. Все это - то что держит, привязывает, закрепощает человека в этой жизни. Объект применения души Душе, как некому действующему параллельно самому человеку существу, постоянно необходим какой-то объект, на который она могла бы расходовать силы и к которому "прилагать" себя. Это или конкретный объект, или же только мечта, некий смысл, истина, даже просто воспоминание о чем-то бывшем. Вот к ним-то душа и служит "приложением", а лишаясь их, становится пустой, даже теряет смысл существования. (Платоновская метафизика испытывает панический страх пустоты, почти так же, как, впрочем, страх тесноты и стеснения, о чем я уже говорил.) Поп-расстрига (в "Котловане") уже полностью отмежевался от своей души. Если даже священник - "служитель культа" - способен так "перековаться" в угоду новой власти, значит эта власть действительно пришла "всерьез и надолго". Его бывшая (священническая, христианская, православная) душа таким образом как бы употреблена на дело, представляющееся ему теперь, так сказать, более важным. Это дело "социалистического строительства": пожертвования всех верующих в церкви он откладывает на трактор, но в добавок к этому (из усердия перед новой властью) служит еще и добровольным доносчиком ("сексотом", как станут выражаться позже), сообщая "куда следует" о тех, кто по старой памяти еще ходит в церковь молиться и ставить свечки подкулацким святителям, т.е. попросту обо всех своих прихожанах! По взглядам некоторых исследователей, Платонов в какой-то момент (1923 год) придерживался точки зрения обновленческой церкви, созданной чуть ли не с "благословения" ЧК, что, на мой взгляд, совсем не мешало ему на более позднем этапе жизни еще активнее эту же точку зрения отринуть (во время создания "Котлована"). Как самое неприглядное в человеке Платонов внешне отвергает применимость навязываемого нам языком представления, что человек может только внешне, как бы наружно быть зол и несправедлив, а по сути, (в идеале) всегда добр и прекрасен. Эту-то душу в человеке Платонов и выворачивает перед нами "наизнанку", демонстрируя из нее почти сплошь одно только неприглядное и как бы утверждая, что все зло именно от нее, от того что душа по природе своей своевольна и безнравственна. Вот один из вариантов диалога героев (из романа "Счастливая Москва"), впоследствии отклоненный автором: " - Душу надо разрушить, - вот что, - угрюмо произнес Сарториус. - Она работает против людей, против природы, она наша разлучница, из-за нее не удастся ничего... - Да как же так? - удивился Божко. - А что такое душа, она разве есть? - Есть, - подтвердил Сарториус, - она действует, она дышит и шевелится, она мучит меня, она бессмысленна и сильнее всех... Сарториус в усталости положил голову на стол, ему было скучно и ненавистно, ночь шла утомительно, как однообразный стук сердца в несчастной груди. Везде есть проклятая душа". А вот другой диалог (из текста самого романа), перекликающийся с приведенными словами тех же героев: " - Ничего! - опомнился Сарториус. - Мы теперь вмешаемся внутрь человека, мы найдем его бедную, страшную душу. - Пора бы уж, Семен Алексеевич, - указал Божко. - Надоело как-то быть все время старым природным человеком: скука стоит в сердце. Изуродовала нас история-матушка! Вскоре Божко улегся спать на столе, приготовив для Сарториуса постель в кресле управляющего. Божко был теперь еще более доволен, поскольку лучшие инженеры озаботились переделкой внутренней души. Он давно втайне боялся за коммунизм: не осквернит ли его остервенелая дрожь /чужеродный дух*/ ежеминутно поднимающаяся из низов человеческого организма! Ведь древнее, долгое зло глубоко въелось в нашу плоть... "(СМ) Собственно говоря, здесь Платонов не так уж шокирующе-оригинален, как может показаться. То же самое (правда, относительно сердца) утверждал Иисус: "...Исходящее из человека оскверняет человека; Ибо извнутрь, из сердца человеческого, исходят злые помыслы, прелюбодеяния, любодеяния, убийства, кражи, лихоимство, зло, коварство, непотребство, завистливое око, богохульство, гордость, безумство... " (Мк. 7,21-22) На этом и основывается терминологическое отличие понятий душа и дух, отчасти поддерживаемое и в языке: первое связано исключительно с человеческим (грешным) уделом, а второе - скорее дается нам как дар свыше, т.е. уже "не от мира сего". Душа помогает нам жить в мире "сочных, сильных, несомневающихся людей" (из "Анны Карениной"), а на постижение сущности духа направлены многочисленные вероучения и ереси. Как невозможное и несбыточное Но даже если понимать душу в ее традиционном, возвышенном смысле, то стремления души, говорит нам Платонов, совершенно несбыточны, они неизбежно ведут к выходу за пределы тела и толкают человека только к "невозможному". Видимо, поэтому человек и вынужден всю жизнь нести, как бремя, болезненно ощущать томящую душу, а также напрягать и превозмогать ее, как тщетную. Сама по себе душа, пока она "жива", вынуждена только мучиться и томиться. Это вообще есть наиболее нормальное, "рабочее", так сказать, ее состояние, по Платонову. Но высшее ее предназначение конечно не в этом. Вот крайне характерное высказывание писателя (отрывок из письма к жене 1922 года, из Воронежа): "...Я люблю больше мудрость, чем философию, и больше знание, чем науку. Надо любить ту Вселенную, которая может быть, а не ту, которая есть. Невозможное - невеста человечества, и к невозможному летят наши души... Невозможное - граница нашего мира с другим. Все научные теории, атомы, ионы, электроны, гипотезы, - всякие законы - вовсе не реальные вещи, а отношения человеческого организма ко вселенной в момент познающей деятельности..." Очень важно учесть, что это пишет не какой-нибудь оторванный от земли теоретик, а практик, электрик, электротехник и гидростроитель (в то время 23-летний Платонов окончательно не выбрал еще для себя писательство в качестве профессии). Симфония сознания Иногда на писателя сильно влияют некоторые идеи, воспринятые от кого-то или из прочитанных из книг, - хотя часто в результате в сознании они настолько сильно преображаются, что исходную идею, от которой писатель отталкивается, порой трудно узнать. Так происходило и у Платонова - с идеями Н.Ф. Федорова, А.А. Богданова, В.В. Розанова, К.Э. Циолковского, Эйнштейна, З.Фрейда, а возможно даже В.И. Вернадского, А.Л. Чижевского, Гурджиева и Вейнингера. Одной из таких значительных для Платонова книг был и труд Освальда Шпенглера "Закат Европы", где отстаивалась, в частности, мысль о грядущем неизбежном "самоистреблении цивилизации благодаря интеллектуальной утонченности". После прочтения этой книги (в 1923 г.) Платонов пишет статью "Симфония сознания", которая несколько раз отклонялась разными издательствами и так и осталась неопубликованной уже почти до нашего времени. Вот некоторые отрывки из нее, представляющие его тогдашние воззрения на "субстанцию" души (цитирую без правки, внесенной в 1926 г., когда Платонов думал включить этот материал в повесть "Эфирный тракт"): "Знание это отбросы творчества, то, что переварено в человеческой сокровенности и выкинуто вон. Знание, то, что я сделал и перестал любить, потому что кончил, завершил, вера-творчество есть то, что люблю я, люблю потому, что не имею и не знаю, что не прошло через меня и не стало прошлым. Творчество есть всегда любовь к будущему, небывшему и невозможному. Великий покой, четкая, суровая, жестокая оформленность должны быть в душе творящего: он противопоставляет себя хаосу, т.е. будущему, не существующему, - делает из него настоящее - твердые комки вещей - мир. Душа художника должна быть тверже и упорнее всех вещей в мире. Искусство есть, может быть, время - и больше ничего; оно есть трансформация хаоса, его ограничение, делание пространства из времени; ибо только ограничение - форма - доступно желудку сознания. [...] Культура - вообще культура, а не только западно-европейская - это когда человек, нация, раса делает в себе свою душу посредством внешнего мира. Цивилизация, это когда уже душа сделана, закончена и энергия такой завершенной души обращается на внешний мир для изменения его на потребу себе. Культура - когда мир делает душу. Цивилизация, когда насыщенная, полная, мощная душа переделывает мир. При цивилизации человек или раса, - то есть ломоть человечества, - хочет весь мир сделать своей сокровенной душой, а при культуре человек хочет вырвать из мира только кусок его, что ему мило и необходимо, - душу. Культура - это искусство, а цивилизация - техника, гидрофикация. Это не мысли Шпенглера, а мои. [...] И природа есть закон, путь, оставленный историей, дорога, по которой когда-то прошла пламенная танцующая душа человека. Природа - бывшая история, идеал прошлого. История - будущая природа, тропа в неведомое. Ибо неведомое есть неимоверное разноцветное множество неродившихся вселенных, которое не охватывает раскосый взор человека - и только поэтому возможна и действительно есть свобода: есть всемогущество в творчестве, есть бесконечность в выборе форм творчества. Итак, история, а не природа - как было, как есть теперь - должны стать страстью нашей мысли, но история есть взор в даль, несовершившаяся судьба, история есть время, а время - неосуществленное пространство, то есть будущее. Природа же есть прошлое, оформленное, застывшее в виде пространства время. [...] История есть для нас уменьшающееся время, выковка своей судьбы. Природа - законченное время; законченное потому, что оно остановилось, а остановившееся время есть пространство, то есть сокровенность природы, мертвое лицо, в котором нет жизни и загадки. Каменный сфинкс страшен отсутствием загадки.* Но человечество живет не в пространстве - природе и не в истории-времени - будущем, а в той точке меж ними, на которой время трансформируется в пространство, из истории делается природа. Человеческой сокровенности одинаково чужды, в конце концов, и время, и пространство, и оно живет в звене между ними, в третьей форме, и только пропускает через себя пламенную ревущую лаву - время и косит глаза назад, где громоздится этот хаос огня, вращается смерчем и вихрем - и падает, обессиливается, - из свободы и всемогущества делается немощью и ограниченностью - пространством, природой, сознанием" ("Симфония сознания" I,II). Какое же тут ницшеанское, шопенгауэровское или, может быть, богдановское принижение всего существующего в мире и какое гордое возвеличение того, что существует только в мечте и в воображении, в будущем! Но для Платонова - с одной стороны, прирожденного техника-изобретателя, яростного почитателя сотворенной руками рабочего человека материи, умеющего благоговеть перед всякой "умной" вещью, а, с другой стороны, неуемного мечтателя-фантазера, - душа предстает просто мистическим, нигде в реальности не наблюдаемым, неким новым агрегатным состоянием вещества, которому все в этом мире обязано рано или поздно подчиниться! Нечто (об)на-деленное смыслом Самое главное требование, предъявляемое душе у Платонова, конечно же, то, что она должна обладать высшим смыслом, т.е. чувствовать, переживать, знать с достоверностью что-то в качестве истинного, или хотя бы догадываться, предвидеть, предчувствовать это как смысл жизни, как цель в будущем, и даже, быть может, "заготавливать" этот наличный смысл как бы впрок, не для себя, а конечно для других. Таким образом, согласно Платонову, слово "душа" - это двухместный предикат: она - чья-то (т.е. кому-то принадлежит) и - в чем-то (в чем-то помещается, к чему-то стремится, чему-то обязательно при-лежит, следовательно, что-то имеет своей целью). Как сказано Н. Заболоцким (идейно близким Платонову), "душа обязана трудиться", иметь внутри или сохранять перед собой некий "теплый", согревающий ее душевный смысл. Согласно Платонову, когда в душе этого смысла нет, она становится пустой, чувствует свою ненужность, приходит в отчаяние, изнемогает. Это постоянно и происходит с его героями, как например, с Вощевым: "Он шел по дороге до изнеможения; изнемогал же Вощев скоро, как только его душа вспоминала, что истину она перестала знать" (К). И тот постоянный, переходящий из произведения в произведение Платонова герой, душа которого никак не может найти ни своего объекта, ни применения для себя, воплотиться в чем-то, никак не может и - превозмочь душевное оскудение. Он приходит к выводу, что необходимо истомить себя до потери души и скончаться когда-нибудь старым, привыкшим нечувствительно жить человеком (в данном случае это уже из размышлений Прушевского в "Котловане", но к похожему итогу приходит и Никита в "Реке Потудани"). Для него пределом мечтаний предстает - хоть бы кое-как дожить свой век, пока не исчахнешь от стыда и тоски. Желание рассеять себя и растворить Душа - это то, что чувствует (и следовательно: томится, страждет, терпит муки в человеке), чему бывает душно - как в скучной, однообразной и тесной (те-ле-сной) оболочке. Ведь, это свободная воля человека, требующая простора, разгона, парения, скорости, увлечения себя - ввысь и вдаль, с затягиванием, захваченностью в некий вихревой поток, могущий доводить до "задыхания" (но и стремящийся к тому чтобы захватывало дух). Вот рассуждения еще одного типичного для ранних рассказов Платонова стихийного материалиста: "надо, чтоб душа рассеялась, чтоб она увидела и почувствовала что-нибудь неизвестное, несвойственное ей. Это ведь желудок, сам устроенный из мяса, любит питаться тоже мясом, подобным себе веществом. Ум же или душа кормятся несвойственной себе пищей, тем, чего они еще не знают" (Старик и старуха). А вот мысли начальника железнодорожной станции Иммануила Левина, уже из одного из более поздних рассказов "Бессмертие": "Настоящие будущие люди, может быть, уже родились, но он к ним себя не относил. Ему нужно было круглые сутки отвлекаться от себя, чтобы понять других: ущемлять и приспосабливать свою душу ради приближения к другой, всегда завороженной, закутанной человеческой душе, чтобы изнутри настроить ее на простой труд движения вагонов". Ведь для Платонова, вообще: "Все возможно - и удается все, но главное - сеять души в людях" ["Из записных книжек"]. (Очевидна аллюзия на строчку из Послания апостола "ибо сеется тело душевное, восстает же тело духовное".) Да, но как же сеять такие примитивные, приземленные души, какими оказываются наделены - чисто внешне - платоновские герои? Двойник человека Душа может становиться тягостным двойником, воплощением неугомонной совести, или даже материализацией фрейдовского Оно, постоянное докучное присутствие которого в человеческом сознании и переживается, по Платонову, как мучение, стеснение, ущемление собственной воли. Из-за этого человек всем неудовлетворен - и в себе, и в мире. Такая душа может приводить к раздвоению сознания, как это показано Платоновым в фигуре равнодушного зрителя, сторожа ума, или евнуха души человека, в частности, у Сербинова. (Собственно говоря, ведь, и согласно народным представлениям, душа вполне может выглядеть неким посторонним человеку двойником, или его "ангелом-хранителем", от состояния которого зависит сама жизнь человека, с которым человек может быть как наедине, так и в разлучении и даже вступать с ним в борьбу.) Массовая душа и срастание душ Конечно же, через поступки всех платоновских персонажей проступает, на них существенно воздействует и такой отзвук новой захватившей умы и господствующей в стране идеологии, как - полное ничтожество человека перед массой (будь то класс, общество, окружение или среда). Вот поразительный по наивной искренности отрывок, где сплетены воедино и мысли главного героя (повесть "Ювенильное море"), и мысли самого повествователя, что вообще надо отметить как наиболее типичный способ высказывания у Платонова: "Вермо понял, насколько мог, столпов революции, их мысль - это большевистский расчет на максимально героического человека масс, приведенного в героизм историческим бедствием, - на человека, который истощенной рукой задушил вооруженную буржуазию в семнадцатом году и теперь творит сооружение социализма в скудной стране, беря первичное вещество для него из своего тела". Ясно, что "главный" здесь человек, или человек героический - это именно массовый, абстрактный и еще не существующий, а только нарождающийся, только долженствующий когда-то существовать. Неужели именно к этому и сводится знаменитый сокровенный человек Платонова? Во всяком случае, это совсем не тот "человеческий материал", который имеется "на сегодня" в наличии. Вспомним слова Жачева: "Ты думаешь, это люди существуют? Ого! Это одна наружная кожа, до людей нам еще далеко идти... " (К) Тут очевидно представление души в виде чего-то исключительно материального, что можно организовать так, а можно иначе, как будет нужно, столь характерное представление эпохи. Наверно, поэтому платоновские герои так легко подвержены стыду и всегда преувеличенно жаждут "умалиться" (не просто "стушеваться", подобно героям Достоевского, но именно исчезнуть, физически сократить себя), уступив дорогу человеку будущего, преобразиться во что-то низшее, как бы став "подножным кормом" для всего человечества в целом: "Какой он скучный человек! Разве может с ним интересно жить какой-нибудь другой человек? Едва ли!.. Сколько еще осталось жить? Ну, лет двадцать, нет - меньше, надо прожить скорее; ведь неудобно будет в светлом мире, в блестящем обществе существовать такой архаической фигуре..." (Б) Как сказал Скафтымов (по поводу героя романа "Идиот" Достоевского), князь Мышкин "страдает, чувствуя себя дурным сосудом того прекрасного, что он в себе благоговейно чтит". Именно эта черта - гиперболизированная уже в героях Достоевского - доводится Платоновым почти до неправдоподобия и, как это часто бывает, граничит с абсурдом. Отмежевание от собственной души его героев напоминает примеры христианской аскезы, юродства и даже - вивисекции собственного тела. Как разъединяющее начало Платонов нам словно констатирует: в реальности, на сегодняшний день, душа - вовсе не объединяющее людей друг с другом, а наоборот, только разъединяющее их начало. Идеальная же душа, по его замыслу, должна связывать не только человека с человеком, а сразу со всем человечеством или даже со всем миром (ведь и муравьи, и деревья, и камни тоже живые, по крайней мере, настолько же, в какой степени "жив" сам человек), а может быть, и вообще со всей вселенной? Так рассуждает Платонов. Во всяком случае, душа - как было задано еще иным, нежели коммунистический, и в чем-то альтернативным ему стереотипом поведения, - должна связывать человека не с близкими ему людьми, не с родными и не с семейством. Здесь объединяются у Платонова, с одной стороны, идеи христианского безразличия - любви к ближнему или к "дальнему" (враги человеку домашние его - Матф. 10,36), а с другой стороны, идеи отвержения пола и половой любви (как слишком эгоистической) Николая Федорова - во имя концентрации человечеством всех сил именно на любви к предкам, с кропотливым сохранением и воссозданием энергии ушедших поколений (а также, с третьей стороны, возможно еще и с идеями Отто Вейнингера, в которых женщина рассматривалась как поработительница творческой энергии мужчины, - последнее влияние более заметно в раннем творчестве Платонова, хотя сам он считал его исключительно отрицательным). В будущем, по Платонову, душу предстоит коренным образом преобразовать и существенно переделать. Как говорит перед смертью паровозный наставник (мастер-инструктор в паровозном депо): "Душу человека соберись и сделай..." (Ч). Это ему может представляться таким же простым делом, как сделать новую нарезку на железных болтах. Неприличное животное Итак, душа - пока только "неприличное животное" (кстати, именно так называлась статья-фельетон, опубликованный Платоновым в 1921 году в Воронеже). Настоящую душу еще предстоит сделать, чтобы получить из человека существо какой-то особой, новой, прекрасной природы. Конкретные люди при этом не важны, ведь "объективные процессы" (как, собственно, мы усваивали еще в школе) сами так или иначе найдут подходящий материал для своего воплощения. - Известная, глубоко сидящая, даже приевшаяся мысль, но в ней Платонов доходит до самого "донышка", снова додумывает до конца (в отличие от нас, брезгливо ее отвергающих). Значит, рассуждает он за "вождей", должны быть допущены любые способы воздействия на сегодняшнего, крайне несовершенного и "неудачного", по их мнению, человека. То, как возможно было бы его "препарировать", красноречиво описано в следующих словах: "надо бросить человека в котел культурной революции, сжечь на нем кожу невежества, добраться до самых костей рабства, влезть под череп психологии и налить ему во все дырья наше идеологическое вещество" ("Впрок"). Что же, рецепт красноречивый. Как мы знаем, молодой Платонов и сам отдал дань этим жестоким и наивным идеалам. Объединяющее всех вещество Если представить общую схему рассуждений сочувствующего революции богоборца, каким в начале, по-видимому, в самом деле воображал себя Платонов, и какими предстают многие герои в его творчестве более позднего времени, то получится следующее: природа - только пустынный, скучный полигон, совершенно безразличный к тому, что на нем делают люди. Вот какие мысли вращаются в погруженном в уныние уме Прушевского: "Материал всегда сдавался точности и терпению, значит, он был мертв и пустынен". Стало быть, и всякое насилие над природой заранее оправдано. Ведь весь мир исключительно материален. Это только пассивное, косное вещество, которое надо месить, формовать, чтобы получить из него хоть что-нибудь полезное. У той логики парадоксов, с помощью которой Платонов мыслит любое важное для него явление, в какой-то момент всегда обнаруживается и проступает оборотная сторона высказанного тезиса: с этой другой стороны оказывается, что вся природа - это и живое существо, а человек, выделившись из природы, не всегда ее достоин. Тогда уже его самого, именно всю человеческую массу надо насильственно переделывать, чтобы получить существо с заданными в идеале (т.е. определенными теорией) "общественно-полезными" инстинктами, или препарировать так, как мечтает об этом герой хроники "Впрок". Там был зафиксирован взгляд на природу идиотизированного идеологией и додуманного до конца (за классиков) человека, сознание которого Платонов воспроизводит, и взгляды которого, так сказать, переживает на себе, вживляя их в свою душу. Можно считать, что кажущийся бесспорным в официальной идеологии приоритет "массового" человека (и "массового сознания") преломляется в творчестве Платонова выработкой особой метафизики, в которой души людей являют собой некое единое вещество, способное перемещаться, как бы свободно перетекая из одной оболочки в другую - безболезненно и, так сказать, "безубыточно" для целого, которое они составляют. Вот утешения рабочего Чиклина, адресованные лежащим на столе президиума в сельсовете убитым Козлову и Сафронову (Чиклин прощается с ними перед их погребением): "Ты кончился, Сафронов! Ну и что ж? Все равно я ведь остался, буду теперь, как ты [...], ты вполне можешь не существовать" (К). Проект перерождения душ Итак, изначально злую, низменную, падшую душу в человеке следует непременно излечить, заставив утратить форму: для этого необходимо, согласно Платонову, чтобы она смогла перечувствовать, перепробовать, "переболеть", пройти подряд одно за другим - через все иные существования, перебывать в возможно большем количестве обличий живого (соответственно, греховного) тела. Тогда в результате душа будет обладать поистине универсальной, а не избирательной, как сейчас, чувствительностью (сейчас она "зациклена" на собственном теле, на том, что ближе, на своей "рубашке"). А чтобы в ней появилась искомая всеобщая отзывчивость, душа должна решиться добровольно перемучиться - ни много, ни мало - всеми иными существованиями на земле. Это походит на известное древним перерождение душ (метемпсихоз), но опять поставленный с ног на голову - уже не в плане притязаний на действительное, в том числе объяснительное, устройство мира, а в плане требования ко всем, некого категорического императива, сформулированной задачи! По дерзости это почти то же самое, что настоятельный призыв Николая Федорова к "телесному воскрешению отцов", но одновременно и отклик-опровержение самой федоровской идеи - с предложением более "реалистического", как по-видимому считает автор, выхода. По сути, здесь мы имеем дело уже с разработкой собственного платоновского утопического проекта. Отвергая федоровскую утопию, Платонов предлагает взамен новый - и тоже откровенно утопический, наивный, но и вполне серьезный вариант, согласно которому человек должен вместить в себя души всех остальных людей, или приживить свою собственную душу, подобно черенку, к душам остального человечества (а то и всего существующего на земле). Не даром, видимо, термин неоплатоников душа мира был взят им в качестве заглавия одной из ранних статей. И здесь, в таком дерзком переосмыслении, мне кажется, Платонов вполне в духе русской философии. Его можно сравнивать с Розановым, которого Платонов читал с большим интересом, пытавшимся создать своего бога - из пола и из родового, родственного чувства, т.е. прямо вопреки механицизму Фрейда - "оцеломудрить пол, придать ему религиозное обоснование". Но мифология Платонова, мне кажется, и вполне сродни - только не слепо повторяя, а именно творчески переиначивая, иронически пересоздавая, - она и продолжает идеи Федорова. Чтобы показать их близость, прояснив некоторые контрасты, приведу отрывок из статьи последнего "Родители и воскресители": "Только объединившись в управлении метеорологического процесса, в коем проявляется солнечная сила, сыны человеческие станут способными извлекаемый из глубоких слоев прах предков обращать не в пищу потомкам, а собирать его в тела, коим он принадлежал. Дрожь и трепет (вибрация), которых не лишены молекулы и прах умерших, и которых нельзя пока открыть никаким микрофоном, как очень еще грубым органом слуха, - эти-то дрожь и трепет находят созвучный отзыв в содрогании частиц в телах живущих, связанных родством с умершими, коим принадлежали эти частицы. Такие индивидуальные вибрации, скрытые в таинственной глуби вещества, суть не более как предположение для объяснения хода воскрешения, которое не исключает и других гипотез. [...] Наука бесконечно малых молекулярных движений, ощутимых только чутким ухом сынов, вооруженных тончайшими органами зрения и слуха, будет разыскивать не драгоценные камешки или частицы благородных металлов...; они будут разыскивать молекулы, входившие в состав существ, отдавших им жизнь. Воды, выносящие из недр земли прах умерших, сделаются послушными совокупной воле сынов и дочерей человеческих [...], химические лучи станут способными к выбору, т.е. под их влиянием сродное будет соединяться, а чуждое отделяться". Я думаю, Платонову (как и Вернадскому, Флоренскому, Циолковскому, Войно-Ясенецкому, К.-С. Льюису,...) такие рассуждения никак бы не показались полным бредом. Скорее всего Платонову не были, не могли быть известны мысли автора трактата "Дух, душа и тело" - священника, а в миру профессора медицины Валентина Феликсовича Войно-Ясенецкого (архиепископа Луки), ставшего лауреатом Сталинской премии в 1946-м году за книгу "Этюды гнойной хирургии" (а до этого проведшего 20 лет в сталинских лагерях: "...Дух человека свободен [...], а его низшая, чувственная душа подчиняется законам причинности. [...] # Считается невозможным восстановление и Воскресение тел, совершенно уничтоженных тлением, или сгоревших, превратившихся в прах и газы, разложившихся на атомы. # Но если при жизни тела дух был теснейшим образом связан с ним, со всеми органами и тканями, проникая все молекулы и атомы тела, был его организующим началом, то почему должна навсегда исчезнуть эта связь после смерти тела? Почему немыслимо, что эта связь после смерти сохранилась навсегда, и в момент всеобщего Воскресения по гласу трубы архангеловой восстановится связь бессмертного духа со всеми физическими и химическими элементами истлевшего тела...?". Эти размышления, мне кажется, были бы вполне созвучны собственному проекту Платонова. В несколько ином ключе представляет ту же мысль о. Павел Флоренский, пересказывая в письме В.И. Вернадскому теорию сфрагидации (или наложения своих особенных знаков душою на вещество тела) - у Григория Нисского: "Согласно этой теории индивидуальный тип - eidos - человека, подобно печати и ее оттиску, наложен на душу и на тело, так что элементы тела, хотя бы они и были рассеяны, вновь могут быть узнаны по совпадению их оттиска - sfragis - и печати, принадлежащей душе. Таким образом, духовная сила всегда остается в частицах тела, ею оформленного, где бы и как бы они ни были разделены и смешаны с другим веществом. Следовательно, вещество, участвовавшее в процессе жизни, и притом жизни индивидуальной, остается навеки в этом круговороте, хотя бы концентрация жизненного процесса в данный момент и была чрезвычайно малой". Размышления на ту же самую тему можно встретить у самых разных мыслителей. Вот, например, взгляд, изложенный в трактате о четырех типах любви Клайва Стейплза Льюиса (около 1958-го года). Примечательно, что Льюис исходит из того, что любовь-дружба (в идеальном смысле) такова, что любящий не нуждается в теле любимого, причем даже, так сказать, и в самм "расширенном теле" (состоящем из его родных, связей, службы, положения в обществе итп. - каковые важны для других видов любви). Всем любящим этим видом любви, считает Льюис, необходимо уже что-то иное: друзья могут даже не смотреть друг на друга, пишет он, что не означает, что они друг друга не видят и не любят. Такая - истинная, по Льюису, - любовь-дружба бескорыстна, не ревнива и вместе с тем "аддитивна", то есть свободна к включению в нее новых членов (Льюис называет ее "транзитивной", или доступной для передачи другому). Она не убывает от того, например, что один из двух друзей (А или В) вовлекает в дружбу еще и кого-то третьего (то есть С). Наоборот, дружба от этого как будто выигрывает, и когда один из компании умирает, оба оставшихся теряют не только самого умершего С, но и "его долю" в каждом другом (долю С в А и долю С в В). В чем-то и этот автор - безусловно уже не известный Платонову Льюис - очень близок ему по духу, они как бы беседуют теперь друг с другом, не будучи знакомы и не зная о существовании другого в жизни: "В Царствие войдет лишь то, что ему соответствует. Кровь и плоть, просто природа, Царствия не наследуют. [...] В моей любви к жене или другу вечно лишь преображающее их начало. Только оно восставит из мертвых все остальное. # Богословы иногда задавались вопросом, узнаем ли мы друг друга в вечности и сохранятся ли там наши земные связи* . Мне кажется, что это зависит от того, какой стала или хотя бы становилась наша любовь на земле. Если она была только естественной, нам и делать нечего будет с этим человеком. Когда мы встречаем взрослыми школьных друзей, нам нечего с ними делать, если в детстве нас соединяли только игры, подсказки и списывание. Так и на небе. Все, что не вечно, по сути своей устарело еще до рождения" (там же: 145). На это, правда, можно возразить (словами В.В. Зеньковского): "Христианское учение... утверждает с исключительной силой принцип телесности как неотъемлемой, онтологически неустранимой из естества человека функции личности. [...] В воскресении, конечно, восстает личность с рядом изменений ("сеется тело душевное, восстает тело духовное"), но это та же личность, какая была на земле до смерти - в ее единичности и неповторимости, в ее своеобразии. Все то в жизни на земле, что связывает себя с вечностью, что получает печать вечности, - все восстает в воскресшем человеке; смерть поистине является неким сном, злым отнятием тела от души - и когда приходит воскресение, тот же человек оживает, чтобы в новой жизни, в преображенном своем естестве завершить и укрепить то, что начато было до смерти". ...В богословские вопросы, читая Платонова, можно было бы углубляться и дальше. Загадка воскрешения и преображения либо вообще остается непостижимой для человека, либо же, как считает Платонов, ее решение следует попытаться вынудить, "вырвав" у природы силой (вполне по Мичурину). Любовь и душа Любовь часто представлена в произведениях Платонова как болезнь плоти, просто ищущая своего "разрешения". При этом реальный объект страсти и его образ в душе человека, испытывающего любовные муки, совсем не обязательно совпадают, они часто рассогласованны - и во времени, и в пространстве. Здесь можно вспомнить хотя бы ту заочную любовь, любовь "задним числом", которую испытывает степной большевик Степан Копенкин - к Розе Люксембург (ведь об этой немецкой коммунистке, по логике вещей, он мог услышать только после ее гибели). Да вот и раненый Александр Дванов, скрываясь от своей идеальной любви (к учительнице, девушке Соне Мандровой), ночью, в бреду уходит из дома, чтобы искать социализм, которого нет нигде вокруг. После долгих скитаний он оказывается на печи у солдатки-вдовы, Феклы Степановны, где расходует свою идеальную страсть (к Соне и, соответственно, к революции) - во вполне материальном плотском тепле вдовьей постели, в результате чего, будто очнувшись, излечивается, и уходит вместе с Копенкиным - в Чевенгур и делать там окончательный коммунизм. В следующем ниже отрывке в едином смысловом пространстве души-сердца синкретически сводятся Платоновым следующие образные представления: механический двигатель, сторож души человека, сам заключенный в клетку (тела), и - птица, вылетающая из клетки (которую сторож бессилен удержать, затем и сама птица превращается или оставляет после себя только) - раны на теле: "Его сердце застучало, как твердое, и громко обрадовалось своей свободе внутри. Сторож жизни Дванова сидел в своем помещении, он не радовался и не горевал, а нес нужную службу. [...] Сам Дванов не чувствовал ни радости, ни полного забвения: он все время слушал высокую точную работу сердца. Но вот сердце сдало, замедлилось, хлопнуло и закрылось, но уже пустое. Оно слишком широко открывалось и нечаянно выпустило свою единственную птицу. Сторож-наблюдатель посмотрел вслед улетающей птице, уносящей свое до неясности легкое тело на раскинутых опечаленных крыльях. И сторож заплакал - он плачет один раз в жизни человека, один раз он теряет свое спокойствие для сожаления. Ровная бледность ночи в хате показалась Дванову мутной, глаза его заволакивались. Вещи стояли маленькими на своих местах, Дванов ничего не хотел и уснул здоровым. До самого утра не мог Дванов отдохнуть. Он проснулся поздно, когда Фекла Степановна разводила огонь под таганом на загнетке, но снова уснул. Он чувствовал такое утомление, словно вчера ему была нанесена истощающая рана" (Ч). Зачем, казалось бы, бежать от уже настоящей и обретенной Двановым любви к Соне (в родной деревне, в доме приемного отца, Захара Павловича), чтобы потом "разменивать" ее - на печи у (первой встреченной) солдатской вдовы? Только для того, чтобы истинная сердечная привязанность не помешала участвовать в "главном деле жизни", т.е. в поисках пути к коммунизму? (Вспомним напутствие умершего отца Саше Дванову, услышанное последним как будто во сне, на могиле отца: "Делай что-нибудь в Чевенгуре, - здесь нам будет скучно мертвыми лежать".) Ради этого и может быть оставлено все личное, и даже само - безвыходное небо родины. Своим физическим соединением с Феклой Степановной Дванов как будто избавляется от груза плотского чувства: этим просто высвобождается ненужная, только мешающая ему энергия. Здесь, так сказать, "наименьшее зло" по отношению к идеалу. Тем же актом как бы приносится и жертва самой любви Дванова к Соне ("Вы - сестры!" - восклицает он в пылу страсти). Итак, с одной стороны, любовь это чувство, которое одухотворяет людей, соединяет, привязывает одного человека к другому, но с другой, половая любовь - что-то зверское, что должно быть разрешено как естественная функция организма (идея, конечно, не собственно платоновская, но и разночинца Базарова, и героев Чернышевского, и многих других). Такая любовь может быть вполне безобразна в своих внешних проявлениях. Она должна быть поскорее изжита, преодолена, взята под контроль некой высшей, исключительно духовной (а не "душевной") инстанцией двух любящих (или даже - законами целого государства, как это предлагается в платоновской сатире-гиперболе "Антисексус"). Плотские чувства иной раз описываются у Платонова в пугающих своей откровенностью сценах. Но тут же рядом, как ни странно, с другой стороны, существует прямо-таки умопомрачительный "платонизм" - в котором происходит возгонка тех же грубых чувств к совершенно иррациональной, тоже почти болезненной неосязаемости, в рамках которой один из любящих может быть счастлив только оттого (хотя бы от того / тогда и только тогда), что сохраняет в себе память существования другого человека, как, например, происходит с Прушевским в "Котловане", который долгие годы ощущает на своих губах поцелуй так и оставшейся ему незнакомой девушки, не встретив ее вплоть до самой ее смерти. Он способен жить все это время одним скудным воспоминанием ярко пережитого в тот момент чувства. Многие и другие герои Платонова, собственно, способны жить только одним воображением чего-то "нереального" в своей жизни. Если человек не одушевлен какой-то страстью, доходящей до самозабвения - трепетом ли перед "живым" устройством паровоза, или нежной привязанно