Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
 Из библиотеки Олега Колесникова
---------------------------------------------------------------
     Повесть



     "Третью  Столицу"  читали  многие  до  напечатания,  и она
вызывала неожиданные недоразумения. -- В каждом  рассказе  есть
печка, от коей танцует автор, -- так вот об этой печке я и хочу
сказать.
     Я  писал  "Третью  Столицу" сейчас же по возвращении из-за
границы, -- по сырому материалу,  писал,  главным  образом  для
Европы,  -- поэтому моя печка где-то у Себежа, где я смотрел на
Запад, не боясь Востока (на  востоке,  как  известно,  восходит
солнце).

     Бор. Пильняк.
     Москва. 3 окт. 1922 г.

     -- -- -- -- -- -- -- --

     Эту мою повесть, отнюдь не реалистическую,
     я посвящаю АЛЕКСЕЮ МИХАЙЛОВИЧУ
     РЕМИЗОВУ, мастеру,
     у которого я был подмастерьем.
      Бор. Пильняк.

     Коломна, Никола-на-Посадьях.
     Петров день 1922 г.



       ОТКРЫТА

   Уездным отделом наробраза
   Вполне оборудованная
        -- БАНЯ --
   (бывш Духовное училище в саду) для общественного пользования
   с  пропускной  способностью  на 500 чел. в 8-ми час. рабочий
день.
       Расписание бань:
       Понедельник -- детские дома города (бесплатно).
       Вторник, пятница, суббота -- мужские бани.
       Среда, четверг -- женские бани.
       Плата за мытье:
           для взрослых -- 50 коп. зол.
           для детей -- 25 коп. зол.
                      УОТНАРОБРАЗ.

     Сроки: Великий пост восьмого года Мировой Войны  и  гибели
Европейской культуры (по Шпенглеру) -- и шестой Великий пост --
Великой  Русской Революции, -- или иначе: март, весна, ледолом,
-- когда Великая Россия великой революцией метнула по  принципу
метания  батавских слезок, -- Эстией, Латвией, Литвой, Польшей,
Монархией,  Черновым,  Мартовым,   Дарданеллами,   --   русской
культурой, -- русскими метелями, --
     -- и когда --
        -- Европа -- была:
            -- сплошным эрзацем --
      (Ersatz -- немецкое слово, значит наречие -- вместо) --

     Место: места действия нет. Россия, Европа, мир, братство,

     Герои: героев нет. Россия, Европа, мир, вера, безверье, --
культура,  метели,  грозы, образ Богоматери. Люди, -- мужчины в
пальто с поднятыми воротниками, одиночки, конечно; --  женщины:
-- но женщины моя скорбь, -- мне романтику --
     -- единственное, прекраснейшее, величайшая радость.

     В   России   --   в  великий  пост  --  в  сумерки,  когда
перезванивают великопостно колокола и хрустнут,  после  дневной
ростепели, ручьи под ногами, -- как в марте днем в суходолах, в
разбухшем  суглинке,  как в июне в росные рассветы, в березовой
горечи, -- как в белые ночи, -- сердце  берет  кто-то  в  руку,
сжимает  (зеленеет  в  глазах  свет  и кажется, что смотришь на
солнце сквозь  закрытые  веки),  --  сердце  наполнено,  сердце
трепещет,  --  и  знаешь,  что это мир, что сердце в руки взяла
земля, что ты связан с миром, с его землей, с его чистотой,  --
так  же  тесно,  как сердце в руке, -- что мир, земля, человек,
кровь,  целомудрие  (целомудрие,  как   сумерки   великопостным
звоном,  как  березовая горечь в июне) -- одно: жизнь, чистота,
молодость, нежность, хрупкая,  как  великопостные  льдинки  под
ногою.  Это  мне  --  женщина. Но есть и другое. -- В старину в
России такие выпадали помещичьи декабрьские ночи. Знаемо  было,
что  кругом  ходят волки. И в сумерках в диванной топили камин,
чтоб не быть здесь никакому иному огню, -- и луна поднималась к
полночи, а здесь у  камина  Иннокентием  Анненским  утверждался
Лермонтов,  в  той  французской  пословице,  где говорится, что
самое вкусное яблоко -- с пятнышком, -- чтоб им  двоим,  ему  и
ей,  томиться  в  холодке  гостиной  и  в тепле камина, пока не
поднялась  луна.  А  там  на  морозе  безмолвствует  пустынная,
суходольная,   помещичья   ночь,   и  кучер  в  синих  алмазах,
утверждающих безмолвие, стоит на луне  у  крыльца,  как  леший,
лошадь  бьет  копытами:  кучера не надо, -- рысак сыпет комьями
снега, все быстрее, все холоднее проселок, и  луна  уже  сигает
торопливо  по верхушкам сосен. Тишина. Мороз. В передке, совсем
избитом снежными глышками, стынет фляжка с коньяком. И когда он
идет по возже к уздцам рысака, не  желающего  стоять,  дымящего
паром,   --  они  стоят  на  снежной  пустынной  поляне,  --  в
серебряный,  позеленевший  поставец,  --  блеснувший  на   луне
зеленым  огоньком,  она  наливает  неверными,  холодными руками
коньяк, холодный, как этот мороз, и жгущий, как коньяк: от него
в холоде ноют зубы и коньяк обжигает огнем коньяка, --  а  губы
холодны,  неверны, очерствели в черствой тишине, в морозе. А на
усадьбе, в доме, в спальной, домовый  пес-старик  уже  раскинул
простыни  и  в  маленькой  столовой,  у  салфеток,  вздохнул  о
Рождестве, о том, что женщин, как конфекты, можно  выворачивать
из  платья.  --  И  это,  коньяк этих конфект, жгущий холодом и
коньяком, -- это: мне -- Ах, какая стена  молчащая,  глухая  --
женщина -- и когда окончательно разобью я голову?.




     Емельян Емельянович Разин, русский кандидат филологических
наук, секретарь уотнаробраза.
     Пять  лет  русской революции, в России, он прожил в тесном
городе, на тесной улице, в тесном доме, -- каменном особняке  о
пяти  комнатах.  Этот  дом  простоял  сто лет, холуйствовал без
нужника столетье и еще до революции  у  него  полысела  охра  и
покосились  три  несуразные  колоннки,  подпирающие классицизм,
фронтон и терраску в палисаде. Переулочек в акации  и  сиренях,
--   в  воробьях,  --  был  выложен  кирпичными  булыжинами,  и
переулочек упирался в церковь сорока святых великомучеников  (в
шестую  весну  русской  революции,  в  людоедство, по иному, по
новому в столетье -- взглянули  образа  в  этой  церкви  из-под
серебряных  риз,  снятых  голодным,  позеленевших  и засаленных
воском столетий). Вправо и влево от дома шли каменные заборы  в
охре. Против -- тоже каменный -- стоял двухэтажный, низколобый,
купеческий дом -- домовина -- в замках, в заборах, в строгости,
-- этот дом -- тоже печка от революции: сначала из него повезли
сундуки и барахло (и вместе с барахлом ушли купцы в сюртуках до
щиколоток), над домом повиснул надолго красный флаг, на воротах
висели  поочереди  вывески  отделов -- социального обеспечения,
социальной   культуры,   дом   гудел   гулким   гудом,    шумел
Интернационалом   коммунхоза,   --   чтоб   предпоследним  быть
женотделу, последним -- казармам караульной  роты,  --  и  чтоб
дому   остаться   в   собственной  своей  судьбе,  выкинутым  в
ненадобность, чтоб смолкнуть кладбищенски дому: побуревший флаг
уже не висел на крыше,  остался  лишь  кол,  дом  раскорячился,
лопнул, обалдел, посыпался щебнем, охра -- и та помутнела, окна
и  двери,  все  деревянное  в  доме было сожжено для утепления,
ворота ощерились, сучьи и даже крапива в засухе  не  буйничала,
--  дом долгое время таращился, как запаленная кляча. -- В доме
Емельяна Емельяновича в первую зиму, как  во  всем  городе,  на
всех  службах  задымили  печи,  и  на  другую зиму, как во всем
городе поползли по потолкам трубы железок, чтоб ползать им  так
две  зимы, -- чтоб смениться потом для дальнейшего мореплавания
кирпичными -- прочными мазанками, -- в снежной  России,  как  в
бесснежной  Италии. Емельян Емельянович каждое утро с десяти до
четырех ходил на службу, и университетский его  значок  полысел
от  трудов и не надобности. В оконной раме сынишка выбил стекло
(этого сынишку вскоре отвезли -- навек -- на кладбище), -- окно
заткнули старым одеялом, и тряпка зимовала много зим,  бельмом.
В  столовой  на  столе  была  белая  клеенка, с новой зимой она
пожелтела, потом она стала коричневой и  не  была,  собственно,
клеенкой,  ибо  дыр на ней было больше, чем целых мест, -- и на
ней всегда кисли в глиняных мисках капуста и картошка, --  хлеб
убирался,  когда  был,  в  шкаф. Вечерами горели моргасы, нечто
вроде лампад, заливаемые фатанафтелем, от них комнаты  казались
подвалами,  и черной ниткой в темноте шли верейки сажи, чтоб не
только мужу, но и жене стать к утру усатыми.  Дом  классической
архитектуры,  с  кирпичными  полами, был, в сущности, складным,
ибо  все  кирпичи  расшатались  и,  тщательно   сохраняемые   в
положении   первоначальном,   посальнели   от   заботливых  рук
человеческих и от глины. --  Все  годы  революции  он,  Емельян
Емельянович  Разин,  провоевал  с  неведомыми  во мраке некиими
мельницами, пробыл у себя, нигде не был, -- даже за городом, от
трудов у него получалась картошка, --  от  юношеской  ссылки  к
Белому  морю  остались  пимы  и малица, купленные у самоедов на
память, -- и на третий год революции он,  Емельян  Емельянович,
надел  их,  чтоб  ходить  в Уотнаробраз: к тому времени все уже
переоделись так, чтоб не замерзнуть и, чтоб не моясь по  годам,
скрывать чернейшее белье -- --

     -- - Открыта --
     Уездным Отделом Наробраза -- вполне оборудованная --

     -- БАНЯ -- --

     У него, Емельяна Емельяновича Разина, не случайно осталось
ощущение,  что  эти  пять  лет в России -- ему -- были сплошной
зимой, в  моргасном  полумраке,  в  каменном  подвале,  пыли  и
копоти,  четыре  года  были  сплошной,  моргасной,  бесцельной,
безметельной, аммиачной зимой. Но он  был  филолог,  окрест  по
селам  исчезали  усадьбы, ценности рушились, -- и за Кремлем на
Верхнем базаре, рундуки, как клопов  в  каменном  доме,  нельзя
было  вывести: и в той комнате, где окно было заткнуто одеялом,
где покоились грузно на  кирпичах  копоть  и  грязь  и  все  же
кирпичи    были    в   невероятнейших   географических   картах
несуществующих материков, написанных сыростью, -- все больше  и
больше  скапливалось  книг,  памятников  императорской  русской
культуры,  хранивших  иной  раз  великолепные  замшевые  запахи
барских рук. Книги, через книги -- жизнь, чтоб подмигивать ему,
сидя  за  ними  ночами: конечно, он не замечал ватного одеяла в
окне. У него выработалась привычка ходить с поднятым воротником
-- даже у пиджака, -- потому что в России был постоянный сыпной
тиф, и поднятый воротник -- шанс, чтоб не заползла вошь, и  еще
затем,  чтоб  скрыть  чернейшее белье. Жизнь была очень тесная:
Емельян Емельянович не был горек своей жизнью, он был советским
-- так называлось в России -- работником, он  был  фантаст,  он
создал  --  графически  -- формулу, чтоб доказать, что закон --
для сохранения закона -- надо обходить: он мелом  рисовал  круг
на  полу,  замкнутый круг закона, и показывал опытно, что, если
ходить по этой меловой черте, по закону,  --  подметки  стирают
мел,  --  и,  чтоб  цел  остался  мел,  --  закон,  -- надо его
обходить. Впрочем, об этом потом.  Емельян  Емельянович  был  в
сущности: --
     --  и  Иваном  Александровичем  Каллистратычем, российским
обывателем,
     --   и   ротмистро-теньзегольским   Лоллием    Кронидовым,
российским интеллигентом.
     Четыре года русской революции -- Емельян Емельянович Разин
-- заполнил: --
    -- сплошной,
        моргасной, бесщельной,
              пещерной, --
                -- безметельной, --
                                -- зимой, --
     в пимах и малице. В пятый год -- он: спутал числа и сроки,
он увидел  метель  --  метель  над  Россией,  хотя видел весну,
цветущие лимоны. Как зуб из гнилой челюсти,  --  самое  вкусное
яблоко  это  то,  которое  с  пятнышком,  -- метельным январем,
где-то в Ямбурге, на границе Р. С. Ф. С. Р., -- когда весь  мир
ощетинился   злою   собакою   на   большевистскую   Россию,   и
отметывалась  Россия  от  мира  горящими   поленьями,   как   у
Мельникова-Печерского  --  золотоискатели -- ночью в лесу -- от
волков, -- его, Емельяна, выкинуло из пределов Р. С. Ф. С.  Р.:
в  ощетиненный  мир, в фанерные границы батавских слезок Эстии,
Литвы, Латвии, Польши,  в  спокойствие  международных  вагонов,
неторопных  станций,  киркочных, ратушных, замочных городов. --
Над Россией мели метели, заносили заносы, --  в  Германии  небо
было  бледное,  как  немецкая  романтика,  и  снег уже стаял, в
Тироле надо было снять пальто, в  Италии  цвели  лимоны.  --  В
России  мели  метели  и осталась малица, над Россией выли белые
снега и черные ветры, снег крутился до неба,  в  небо  выл,  --
здесь  столики  кафе  давно были вынесены под каштаны, блестели
солнце,  море,  асфальт,  цилиндры,  лаковые  ботинки,   белье,
улыбки, повозки цветов на перекрестках. -- В России мели метели
и  осталась малица. Неаполь -- сверху, с гор, от пиний -- гудел
необыкновенной музыкой, единственной в  мире,  вечностью  --  в
небо, в море, в Везувий. -- В России мели метели, -- и в марте,
перед  апрелем,  --  встретила  вновь Россия -- Емельяна -- под
Себежем, снегами, метелями, ветрами,  снег  колол  гололедицей,
последней,  злой,  перед  Благовещением.  Зубу,  вырванному  из
челюсти, -- не стать снова в челюсть. Емельян Емельянович Разин
-- все спутал, все с'ехало, -- но метели -- остались, -- метели
в тот час, когда расцветали лимоны, и метель не была зимою, ибо
январь срезал зиму, снега, Россию,  метель  была  всюду,  --  и
метель спутала все, -- казалось: лимонную рощу заметают русские
стервы  метельные,  в сугробах цветут анемоны; в Вене в малице,
-- мчит самоед, в Неаполе сел  в  ратушу  --  тоже  метель,  --
Исполком:  Неаполь  впер  в Санкт-Петербург; Москва -- сплошной
Здравотдел,  где  сыпной  тиф  --  метелями;  --  метель  гудит
Неаполем,  Неаполь воет метелями, цветут апельсины, -- весь мир
ощетинился -- не собаками -- нибелунгами,  нибелунги  сгибли  в
метели,  а  метель  --  Россия,  --  над  Россией в метели мчат
метельными  стервами  не  метеленки:  метеленками  люди,  избы,
города,  людьми  мерзнут реки, города избами, и люди, и избы, и
снег, и ветра, и ночи, и дни кроют,  кроят  мчат,  мечут  --  в
Ямбургских лесах, в Себежских болотах, в людоедстве с Поволжья,
--  клеенка  мчит  ковром  самолетным  --  для  мух,  --  трубы
печурочные  --  подзорные  трубы  в  вечность  --  метель,   --
чертовщина, -- все спутано, -- не найдешь камертона, --
     -- это тогда, когда: --
     --  тропинка  идет  по  скату Везувия, уже в запылившемся,
высохшем вереске, через бесстенную рощицу маслин, в неподвижные
заросли цветущих олеандр; внизу город, гудящий  необыкновенной,
единственной  в  мире  музыкой,  и  синее,  блистающее море, --
сзади, выше  --  белый  дымок  Везувия,  рядом  белая  церковь,
которая служит раз в год. И когда-то ослепительный и прекрасный
здесь лежал город, и люди в легких одеждах шли этой тропинкой к
Везувию. -- Те люди, тот город -- погибли:
     нет вулканического извержения, --
      -- потому что древнюю эллинскую культуру уничтожила --
     Европейская, чтоб погибнуть -- потом -- самой. --
     Метель.




     Мистер Роберт Смит, англичанин, шотландец.
     В международном вагоне, как буржуа, от Парижа до  Риги,  в
спокойствии, как англичанин, в купэ, где были мягкость голубого
бархата,  строгость  красного  дерева,  фанер,  рам и блестящая
тяжесть меди, ручек, скреп, -- на  столике,  в  медной  оправе,
около  бронзовой  пепельницы,  в солнце, в зеркальных окнах, --
лежали  апельсины,  апельсинные  корки,   шоколад   в   бумаге,
тисненной  золотом, коробка сигар, резиновый порт-табак, прибор
для чистки трубок, трубки. Поезд пересекал Германию,  где  небо
было  бледно,  как  немецкая  романтика,  но был весенний день,
бодро светило солнышко, и в купэ с окнами на юг, в солнце,  был
голубоватый  свет,  в  бархате,  в  красной  фанере, скрывающей
мрамор умывальника. Солнце бодро  дробилось  в  медных  ручках,
скрепах,  оконных  запорах,  в бодрости красного дерева. В купэ
был голубой свет, нежнее, чем дымок сигары, но дымок сигары  не
мешал.  Голубой  свет  был  рожден  голубой мягкостью бархатных
дивана и его спинки, и стульчика у стола. Мистер  Роберт  Смит,
как  всегда,  спал  в пижаме, в туго подкрахмаленных, скрипящих
простынях.  В  умывальнике  была  горячая  и   холодная   вода.
Проводник  сообщил,  что кофе готово, и оставил номерок места в
ресторане. Мистер Роберт мылся и обтирался до  ног  одеколоном,
делал   голый  гимнастику,  брился,  затем  надел  все  свежее:
шелковые  голубые  кальсоны   до   колен,   черные   носки   на
прорезиненных  шелковых подвязках, охватывающих икру, -- черные
ботинки без  каблуков  с  острейшими  носками,  --  крахмальную
рубашку,  блестящую  добродетелью.  Над  чемоданом  с костюмами
мистер Смит  на  момент  задумался  и  надел  синий  --  брюки,
завернутые  внизу,  жакет  с большим прорезом, с узкой талией и
широкими полами. Но воротничок он надел утренний, мягкий,  чтоб
недолго  переодеваться перед обедом. Пришел проводник, француз,
убрать купэ. В ресторане перед мистером Смитом  сидел  русский,
должно быть, ученый: мистер Смит это узнал потому, что господин
был  в  визитке,  но  с  серым  галстухом,  манжеты у него были
пристяжные, и он за  столиком  --  за  кофе  --  разложил  кипу
немецких,  английских  и  русских  книг,  -- этого никогда б не
сделал европеец. -- В  купэ  дробилось,  блистало  солнце,  был
голубой  свет,  проводник  ушел, и пахло сосновой водой. Мистер
Смит сел к окну, откинулся к спинке, в солнце, ноги положил  на
стульчик  у  столика,  солнце  заблистало в крахмаленной груди,
переломил ось на тугой складке брюк, кинуло зайчик  от  башмака
ко многим другим зайчикам, от медных сдержек, от строгого лоска
красных  фанер.  Волосы  в бриллиантине, на прямой пробор, тоже
блестели, -- а лицо, в голубом свете, было очень бледным, почти
восковым, до ненужного сухое, такое, по  которому  нельзя  было
определить  возраста  --  двадцать восемь или пятьдесят. Мистер
Смит  сидел  с  час  неподвижно,  с  ленивою  трубкой,  которая
медленно  перемещалась из губ в руки, вот-вот потухая. Потом он
достал из  чемодана  дорожный  блок-нот,  развернул  Montblanc,
автоматическую ручку-чернильницу, и написал письмо брату. --

     "Мой брат, Эдгар.

     "Ты  писал  мне  о,  так называемой, гипотезе вечности и о
том, что твое судно уже снаряжено, и на-днях ты идешь в море  к
северному  полюсу.  Быть  может,  это  письмо дойдет до тебя из
Лондона  уже  по  радио.  Сегодня  я  перееду  границу  прежней
императорской и послезавтра -- теперешней, советской России. Мы
с  тобой  долго  не  увидимся.  Ты  прав, истолковывая гипотезу
вечности, как фактор вообще всякой жизни: все мы, как и история
народов, смертны. Все умирает,  быть  может  ты  или  я  завтра
умрем,  --  но  отсюда не истекает, что человечество, ты, я, --
должны ожидать  свое  завтра,  сложа  руки.  Все  мы,  конечно,
ощущаем нашу жизнь как вечность, иное ощущение нездорово, -- но
мы знаем о предельности нашей жизни и поэтому должны стремиться
сделать  --  дать  и взять -- от жизни все возможное. Я скорблю
лишь о том, что у меня слишком мало времени. В  этом  я  вполне
согласен  с  тобой.  Но  я  думаю  сейчас о другом, которое мне
кажется не менее важным: о человеческой воле,  когда  народы  в
целом,  как  ты  и  я в частности, волят строить свою жизнь. Ты
уходишь со своим судном к северному полюсу, я еду в Россию,  мы
вместе,  юношами,  замерзали  в северной Сибири. Ты у северного
полюса будешь отрезан от человечества, быть может, наверное, ты
захвораешь цынгой, тебе придется неделями стоять  среди  льдов,
очень  возможно, что ты погибнешь в аварии или умрешь от холода
или голода, полгода ты  будешь  жить  в  сплошном  мраке,  тебе
покажется событием, если, быть может, посчастливится побывать в
юрте  самоеда,  --  все  это  ты знаешь лучше меня. Ты идешь на
всяческие лишения, -- и все же ты уходишь в море,  хочешь  уйти
потому,  что  ты так волишь. Это свободная твоя воля. Ты волишь
итти на страдание. Твои страдания, твои лишения --  будут  тебе
даже  радостью,  потому  что  ты  их волишь увидеть: это было б
непереносимо, если бы это было против твоей воли. То, о  чем  я
сейчас  говорю, я называю волей хотеть, волей видеть. Это воля,
когда она об'единена нациями, человечеством, его государствами,
она есть, -- история народов. Иногда она почти замирает,  тогда
у   государств   нет   истории,  как  у  китайцев  в  последнее
тысячелетие. Так нарождались и умирали мировые цивилизации.  Мы
переживаем сейчас смену последней -- Европейской. Мы переживаем
сейчас  чрезвычайную  эпоху,  когда  центр  мировой цивилизации
уходит из Европы и когда эта воля,  о  которой  я  говорил,  до
судороги  напряжена  в  России.  В Париже мне сообщали, что там
найден способ борьбы с брюшным тифом и не  могут  приступить  к
изучению  сыпного  --  за отсутствием во Франции сыпно-тифозных
экспонатов. Любопытно  проследить  вплотную  историческую  волю
народа,  тем  паче  любопытную  в  аспекте  людоедства и заката
Европейской культуры. Но вот что проистекает еще из  этой  воли
видеть: холодность, жестокость, мертвенность, -- людям, живущим
этой  волей, не страшно, а только интересно смотреть -- смерть,
сыпной тиф, расстрелы, людоедство,  все  ужасное,  что  есть  в
мире. --

     "Всего хорошего тебе, дорогой брат мой Эдгар, будь здоров.
     Твой брат Роберт. -"

     В Эйдкунене, на Германской границе, надо было пройти через
таможню.  Были  солнечные  полдни,  -- и около Эйдкунена, когда
поезд медлил, прощаясь с восточной Пруссией, в канаве  у  шпал,
после  уже  нескольких  месяцев  весны  в Париже, здесь впервые
перед Россией появился снег. Под стеклянным навесом у  вокзала,
на  пустынном  дебаркадере,  было холодновато и откуда-то -- из
полей  --  веял  пахнущий  землею,  набухший  русски-мартовский
ветерок.  Из  вагонов табунками вышли джентльмены, женщин почти
не было. --  Предложили  сдать  паспорта.  Трегеры  в  тележках
повезли вещи. Прошли в таможенный зал. Американцы в буфете пили
коньяк.  Мистер  Роберт Смит прошел на телеграф и дал несколько
телеграмм:

     -- Мистрис Смит, Эдинбург. --  Мама,  сейчас  я  переезжаю
границу. Прошу Вас, простите мистрис Елисавет: она не виновата.
--
     --  Мистрис  Чудлей,  Париж.  --  И  еще раз я шлю Вам мое
поклонение, Елисавет, и прошу Вас считать себя свободной. --
     -- Мистер Кингстон, Ливерпуль. -- Альфред, все мои права и
обязанности я оставляю Вам. --
     -- Английский королевский банк, Лондон. --
     -- - -- N текущего счета -- - --
     -- Лионский кредит, Париж. -- - -- - N текущего счета --
     Министру Сарва, Ревель, Эстония -- - --

     Мистер Смит вышел с телеграфа  --  в  цилиндре,  в  черном
пальто,  --  с  приподнятым -- случайно, конечно -- воротником.
Поезд передавался в Вержболово, в Литву, трегер принес  билеты,
метр-д'отель  из  ресторана-вагона пригласил обедать. За столом
подали  виски.  К  вечеру  солнце  затянуло  облаками,  в  купэ
помутнело,  на столе стояла бутыль коньяку, снег встречался все
чаще, поезд шел  лесами,  --  проводник  распорядился  затопить
печи,  застукал  молоточек калорифера, вспыхнуло электричество,
стало тепло. Метр-д'отель пригласил к чаю. -- День  прошел.  На
столе стояла вторая бутыль коньяку.
     Мужчины:  --  в  пальто с поднятыми воротниками, одиночки,
конечно. Героев нет.
     Место: места действия нет. Россия, Европа, мир.




     Поезд шел из Парижа в Ригу -- в Россию, где  революция.  В
Берлине,  на  Александр-пляц,  на  Фридрихс-бан-хоф,  в Цоо, --
поезд  останавливался  на   две   минуты   пятнадцать   секунд.
Международные  вагоны  тускло  поблескивали  голубиным  крылом.
Поезд ящерицей прокроил по крышам, под насыпями,  по  виадукам,
через  дома,  над  Шпрэ,  над Тир-Гартеном, мутнея под стеклами
крыш,   в   коридорах   переулков,   мешая   дневной   свет   с
электричеством,  в гуле города. До Берлина международные вагоны
были комфортабельными dolce far niente, --  в  Берлине  исчезли
дамы  и мистрис, сошел японский дипломат, впереди русский бунт,
--  поезд  пошел  деловым   путешественником,   подсели   новые
пассажиры,  много  русских.  Из гама города, из шума автобусов,
такси, метро, трамваев, поезд выкинуло в тишину весенних полей,
на восток: каждому  русскому  сердце  щемит  слово  --  восток.
Вечером  за  ужином,  в ресторане-вагоне, в электричестве, ужин
был длинен, пили  больше,  чем  следует,  и  не  спешили  перед
скучным  сном. Обера и метр-д'отель были медлительны. Окна были
открыты, ночь темнела болотной заводью,  иногда  ветер  заносил
запахи  полей.  Американцы  из  АРА, ехавшие в Россию, говорили
только на английском,  молчали,  сидели  табунками,  породистые
люди,  курили  трубки,  пили  коньяк, ноги закинули на соседние
стулья,   привольность   мужской   компании.   Большой   столик
заговорил, громко, по-русски и по-немецки -- о России: -- и это
было  допущено,  такое неприличие, -- впереди русская революция
--  впереди  --  черта,  некая,   страшная,   где   людоедство.
Дипломатические  курьеры -- французские, английские, российские
--   сидели   сурово.   Русский    профессор-путеец    радостно
познакомился   с  российским  курьером,  у  курьера  было  лицо
русского солдата, он был в американских круглых очках,  у  него
болели  зубы,  он  молчал: профессор -- тоже в очках, заговорил
таинственно о "аус-фуре". Поезд подходил к польскому  коридору.
В  той  перекройке  географических  карт и тех, которыми гадают
цыганки,  --  перекройка,  швами   которой   треснула   Европа,
европейская война и русская революция, рубец Польского коридора
был  очень  мозолящим. В купэ были приготовлены подкрахмаленные
постели, открыты умывальники, -- американцы и  англичане  пошли
спать,   сдав  паспорта  проводнику.  Сторки  были  опущены.  В
коридоре негромко  разговаривали  русские.  Одиночками  у  окна
стояли   немцы,   обиженные   коридором,  --  и  одиноко,  один
единственный, стоял англичанин, с трубкою в зубах, перед  сном.
Русский профессор заспорил с латышем.
     ...  --  В  России крепостное право, экономически изжитое,
привело к людоедству. В России людоедство, как бытовое явление,
-- сказал латыш.
     --  Да,  моя  родина,  моя  мать  --  Россия,  --   сказал
профессор:   --   каждому   русскому  Россия,  нищая,  разутая,
бесхлебная, кладбищенская  --  величайшей  скорбью  была  --  и
радостью    величайшей,    всеми    человеческими   ощущениями,
доведенными до судороги, -- ибо те русские, что не были в ней в
эти годы, забыли об  основном  человеческом  --  о  способности
привыкать  ко  всему, об умении человека применяться: -- Россия
вшивая,   сектантская,   распопья,    распопьи-упорная,    миру
выкинувшая  Третий Интернационал, себе уделившая большевистскую
смуту, людоедство, национальное нищенство.
     Говорили почему-то оба: профессор и  латышский  капиталист
по-немецки,  но  слово -- людоедство -- употребленное несколько
раз, каждый раз именовали  по-русски,  понижая  голос.  Латышу,
сраставшемуся  с Россией детством и десятилетиями зрелой жизни,
ему ведь часто ночами, спросонья в  полусне  мерещились  тысячи
серых рук у глотки, высохшие груди из России, с плохой какой-то
картинки,  тогда  его  мучила  одышка  вспоминалась  молодость,
всегда необыкновенная, ему было тоскливо лежать в простынях, он
пил содовую и старчески уже думал о том, что он  боится  --  не
понимает  --  России  и  отгонял  мысли,  ибо  не понимать было
физически мучительно.
     В купэ горели ночные фиолетовые рожки, светили полумраком.
Англичанин выкурил трубку, ушел. Поезд замедлил ход. В'езжали в
коридор, по вагонам  пошли  польские  пограничники,  позвякивая
шпорами.  Профессор заговорил об аусфуре. Пограничники ушли, за
окнами в небе светила мутная луна, --  коридор  опустел,  вагон
затих.   Едва   пахло   сигарами,   фиолетовые   рожки  светили
полумраком.  Тогда  по  коридору   бесшумно   прошел   помощник
проводника,  собрал у дверей башмаки и понес их к себе чистить,
--  у  проводников  за  плотно   притворенной   дверью   горело
электричество,  на  столике  стояла  бутылка коньяка, на диване
против  проводника   сидел   джентльмен,   французский   шпион,
составлял  списки едущих в Россию. Разговаривали по-французски,
-- мальчишка чистил башмаки.
     На другой день к полдню, у  Эйдкунена  появился  снег,  --
проводники распорядились к вечеру затопить вагоны. В Эйдкунене,
на таможенный осмотр, американцы вышли в дэмисезонных пальто, в
дорожных  кэпи,  с  шарфами наружу, перекинутыми через плечо, в
желтых ботинках и  крагах;  американцы  на  платформе  немножко
поиграли   --  в  импровизированную  игру  вроде  той,  которою
мальчишки в России и Норвегии занимаются  на  льду:  катали  по
асфальту  глышки,  и  тот, кому этой глышкой попадали в башмак,
должен был попасть  другому  и  бегать  за  глышкой,  если  она
пролетала  мимо.  Русский  профессор  заговорил обеспокоенно об
аус-фуре -- с российским курьером, у курьера  болели  зубы,  он
молчал,  --  профессор  вез с собой кожаную куртку, коричневую,
совершенно  новую,  купленную  в  Германии,   --   в   сущности
нищенскую,  --  и  у  него  не  было разрешения на вывоз; латыш
посоветовал  выпороть  с  воротника  клеймо  фирмы,   профессор
поспешно   выпорол;  в  таможенной  конторе  немцы,  в  зеленых
фуражках, кланяющихся туда и обратно, сплошь  с  усами,  как  у
императора  Вильгельма  II  на  карикатурах,  осматривали вещи:
затем каждый пассажир, кроме дипломата, должен был пройти через
будку для личного осмотра, -- и  в  этой  будке  у  профессора,
когда  он  вынимал из кармана портмонэ и платок, выпал лоскутик
клейма фирмы, -- чиновник его поднял,  --  профессора  окружили
немцы  в  зеленых  фуражках,  профессор  стал школьником. Поезд
передали в Вержболово, профессор отстал от поезда. Метр-д'отель
пригласил к обеду, обед был длинен, ели и бульон с  желтком,  и
спарфу  с  омлетом,  и  рыбу, и дичь, и телячий карбонат, -- на
столиках стояли водки, коньяки, вина, ликеры,  --  после  обеда
долго  курили  сигары,  --  за  зеркальными окнами ползли дюны,
леса, перелески, болота. Все больше попадалось снега, лежал  он
рыхлый,  бурый,  -- а когда пошли песчаные холмы в соснах, -- в
лощинах тогда снег блестел в зимней  своей  неприкосновенности,
как  молодые  волчьи  зубы.  Небо  мутнело.  --  После  обеда в
комфортабельности,  неспешности,  долго  курили  сигары,   пили
коньяк,  метр-д'отель  и  обера  были в такте этой неспешности.
Впереди Россия. --

     -- Впереди -- Россия. --
     --  И  через  два  дня,  --  поезд,  --  разменяв  в  Риге
пассажиров,   --   сменив  международные  вагоны  на  советские
дипломатические, выкинув из обихода вагон-ресторан,  враждебный
в чужой стране, с винтовками охраны у подножек, --
     --  исчезли  англичане,  французы, французские проводники,
начальником  поезда  ехал  курьер  с  больными  зубами,   очень
разговорчивый,  появились  несуразно  одетые  русские, курьеры,
дипломаты, сотрудники учреждений столь же необыденные,  как  их
названия   --   Индел,   Весэнха,   Внешторг,  Гомза,  Профобр,
Центрэвак, --
     -- прокроив болота и леса  прежнего  российского  Полесья,
спутав  часы, запутанные российскими декретами о новом времени,
--
     -- все холоднее становилось, все больше снегу, все  зимнее
небо,  и  путалось время тремя часами вперед, чтобы спутать там
дальше, в России -- и ночи, и дни, и рассветы, -- чтоб  слушать
американцам  в необыденные часы рассвета непонятную, азиатскую,
одномотивную песню проводника, на многие  часы,  валявшемуся  у
себя  в  тендере  на  гробах дипломатических ящиков с поленом и
фуражкой в головах, --
     -- поезд пришел в Целюпэ, к границе Р. С. Ф. С. Р.

     В Целюпэ,  на  одинокой  лесной  станцийке,  поезд  нагнал
эшелон русских иммигрантов из Америки в Россию. Небо грузилось,
по-российски,  свинцами,  снег  лежал  еще  зимний.  Станция --
станционные постройки и домики за ней -- упиралась в лес, и лес
же был напротив, вдали виднелся холм в сосновом  боре,  в  лесу
напротив шли лесные разработки, и станцийка была, как в Швеции,
на  северных  дорогах, стояли елочки по дебаркадеру, дебаркадер
был  посыпан  желтым  песком.  В  деревенской   гостинице,   на
скатертях   в   складках,   из   серого  домашнего  полотна,  в
плетеночках лежал черный хлеб, какого нет на материке Европы, и
в  комнатах  пахло  черным  хлебом.  Хозяйка  в  белом  чепчике
приносила  деревенские  жирные  блюда, в тарелках до краев, и в
клетке у окна пел чижик. В восемнадцати верстах была граница Р.
С. Ф. С. Р., город Себеж, кругом были холмы и болота, и  болота
Полесья,  в  лесах.  Иммигранты  возвращались  на  родину -- из
Америки. Еще  --  последний  раз  --  пограничники  осматривали
паспорта. К сумеркам пошел снег. К сумеркам пришел из России, с
Себежа,  паровоз  --  баба  (в  России  мешечники  подразделяли
паровозы на мужиков и баб, по  звуку  гудка,  бабы  обыкновенно
были товарными). Баба потащила вагоны. Баба первая рассказала о
русской   разрухе,  ибо  у  той  дощечки,  где  сердце  каждого
сжималось от надписи -- граница, -- текла внизу речушка в синих
льдах и были скаты холма, а вдалеке внизу лежал поселок с белой
церковью, -- баба остановилась, и пассажирам  предложили  пойти
грузить дрова. --
     И   Себеж   встретил  метелью,  сумерками,  грязью,  шумом
мешечников, воплями и матершиною на станции.  Метельные  стервы
кружились   во  мраке,  лизали,  слизывали  керосиновые  светы.
Забоцали  винтовками,  в   вагоны   влезли   русские   солдаты.
Американец  вышел  на минуту, попал ногою в человеческий помет,
на шпалах, и никак не мог растолковать,  волнуясь,  проводнику,
чтоб  ему  продезинфецировали  башмаки.  Задубасили  поленом  в
стену, проорали, что поезд не  пойдет  до  завтра,  осадили  на
запасный  путь,  снова  завопили, побежали мешечники с мешками,
баба  кричала:  --  "Дунька,  Дунька,  гуртуйси  здеся",  --  у
пассажиров  тихо  спрашивали:  --  "Спирту  не продаешь ли?" --
Метель казалась несуразной, снег  шел  сырой,  на  запасном,  в
тупике,  когда  толпа  мешечников  умчалась  с  воем,  -- стало
слышно, как воет ветер, гудит в колесах, в тендере,  как  шарит
сиротливо   снег  по  стенам,  у  окон,  шарахаясь  и  замирая.
Американцы говорили о заносах в прериях.  Приходившие  стряхали
мокрый  снег.  В вагонах стало холодно и сыро, новый примешался
-- над всей Россией веющий  --  запах  аммиака,  тримитиламина,
пота.  Был  поздний  час, за полночь никто не понимал, ложиться
спать иль нет? --
     -- И -- тогда  --  пришли  и  сказали,  что  --  в  театре
культ-просвета  комсомола -- митинг, предложили сходить. -- Вот
и все. -- Во мраке -- первый -- русский -- сразу покатился  под
колеса,  сорвавшись  с  кучи снега, сваленной на шпалы, встал и
сматершинил добродушно. Пошли в метель. У  водокачки  промочили
ноги  и  слушали,  как  мирно льет вода из рукава, забытая быть
завернутой. Не один, не  два,  а  многие  понесли  на  башмаках
удушливые  запахи.  Англичанин  освещал себе путь электрическим
фонариком. В вокзале на полу  в  повалку,  мужчины,  женщины  и
дети, лежали пассажиры. Был уже час за полночь. Когда спросили,
где  комсомол,  --  рукой  махнули  в темноту, сказали: -- "Вон
тама. -- Нешь не знаешь?" -- Долго искали,  путаясь  в  шпалах,
поленницах  и  мраке.  В  поленницах  наткнулись  на двоих, они
сопели, англичанин осветил, -- в поленнице совокуплялись солдат
и баба, стоя.
     Барак (у входа у барака была лужа, и каждый попадал в  нее
во  мраке)  был сбит из фанеры, подпирался из-нутри столбами. В
бараке был, в сущности,  мрак.  Плечо  в  плечо,  в  безмолвии,
толпились  люди.  На  сцене,  на  столе,  коптила трех-линейная
лампенка, -- под стрешни в фанерном потолке врывался  ветер,  и
свет у лампы вздрагивал. На заднем плане на сцене висел красный
шелковый   плакат:   --   "Да  здравствует  Великая  Рабочая  и
Крестьянская Русская  революция".  У  лампы  за  столом  сидели
мужики  в  шинелях и овчинных куртках. Театр из фанеры во мраке
походил на пещеру. Говорил мужик в шинели, -- не важно, что  он
говорил.
     --  Товарищи!  Потому  как  вы  приехали  из Америки, этот
митинг мы собрали, чтоб ознакомить вас, приехавших из  Америки,
где,   сказывают,   у  каждого  рабочего  по  автомобилю,  а  у
крестьянина -- по  трактору.  У  нас,  товарищи,  скажу  прямо,
ничего этого нету. У нас, товарищи, кто имеить пуд картошки про
запас,  --  спокойный человек. Для вас не секрет, товарищи, что
на Поволжьи люди друг друга едять. У нас колосональная разруха.
-- Н-но, -- товарищи, -- нам это не страшно, потому что  у  нас
наша  власть,  мы  сами себе хозяева. И нам известно, почему вы
приехали из Америки, хоть у нас свиного сала и нет,  не  то  --
чтобы  кататься  на  автомобилях.  У нас теперь власть трудовых
советов, а для заграницы у нас припасен  Третий  Интернационал.
Мы  всех,  товарищи,  зовем  итти с нами и работать, -- нно, --
товарищи, -- врагов наших мы беспощадно расстреливаем. --  Вот,
товарищи, какие газы и промблемы стоять перед нами.
     Что-то  такое, так, гораздо длиннее, говорил солдат. Люди,
плечо  в  плечо,  стояли   безмолвно.   К   солдатским   словам
примешивался  вой  ветра.  Лампенка  чадила,  но глаз привык ко
мраку, и лица кругом были строги. Театр был  похож  на  пещеру.
Солдат  кончил.  Вот  и  все.  За  ним  вышел  говорить  старик
иммигрант.
     -- Дорогие товарищи, я не  уполномочен  говорить  от  лица
всех.  Я  девятнадцать  лет  прожил  в  Америке,  -- не кончил,
зарыдал, -- выкрикнул: -- Россия.  --  Его  посадили  к  столу,
плечи его дергались.
     Двое -- англичанин и русский филолог -- вышли из театра --
клуба  комсомола,  во  мрак,  в  метель.  Англичанин машинально
пробрел по луже. --  Да,  иная  Россия,  иной  мир.  Англичанин
поднял воротник пальто.
     -- Вас поразил митинг? -- спросил англичанин.
     -- Нет. Что же -- это советские будни, -- ответил филолог.

     Поезд стоял в тупике; -- поезд впер в Россию. Вот и все.

     Вот и все.
     Впрочем -- вот, чтоб закончить главу, как вступление: --
     -- о неметельной метели.




     Я не знаю, как это зовется в народе. Это было в детстве, в
России,  в  Можае.  Это  был,  должно  быть,  сентябрь,  начало
октября. Я сидел на  окне.  Напротив  был  дом  --  купеческий,
серый, дом Шишкиных, направо площадь, за нею собор, где ночевал
Наполеон.  Против  дома  Шишкиных,  на  углу  стоял  фонарь, на
который  в  пожарном  депо  отпускалось  конопляное  масло,  но
который никогда не светил. Ветер был такой, что у нас повалился
забор,  у  Шишкиных  оторвало  ставню и сорвало железо с крыши,
фонарь качался: --  ветер  был  виден,  он  был  серый,  --  он
врывался,  вырывался из-за угла, несс собой серые облака, серый
воздух, бумажонки, разбитое  решето,  ветер  гремел  калитками,
кольцами,  ставнями  --  сразу  всеми  со  всего переулка. Была
гололедица, земля была вся в серой корке льда. Одежда на  людях
металась,   рвалась,   взлетала  над  головами,  --  люди  шли,
растопырив все  конечности,  --  и  у  фонаря  люди,  сшибаемые
ветром,  -- все до одного, -- бесполезно стремясь ухватиться за
столб, выкидывая ногами крендели, летели вслед за решетом.  Мой
папа, доктор, пошел в земскую управу, на углу он вскинул ногой,
рукой  хотел  было  схватиться  за  столб, -- и еще раз вскинул
ногой, сел на землю и дальше пополз на четверинках,  головою  к
ветру:  ветер  был  виден.  Мальчишки, -- Васька Шишкин, Колька
Цвелев, -- и тут нашлись: они на животах выползли  в  ветер,  и
ветер  их  тащил  по  ледяной  корке.  --  Была гололедица, был
страшный ветер, как Горыныч, -- и  все  было  серо,  отливающее
сталью:  земля,  небо,  ветер, дома, воздух, фонарь. И ветер --
кроме того -- был еще вольным. -- Мама не пустила  меня  в  тот
день  на  улицу,  мама  читала мне Тараса Бульбу. Тогда, должно
быть, сочинились стихи, оставшиеся у  меня  от  древнего  моего
детства:

       "- Ветер дует за окнами
       Небо полно тучь. Сидим с мамой на диване.
       -- "Ханша, ты меня не мучь". --

     -- Ханша -- это собака. --
     -- -- -- -- -- -- -- --



     С  вышгорода  --  с  Домберга,  где  старый замок, из окон
Провинциального музея и из  окон  Польского  посольства,  виден
весь  город  и  совершенно  ясны  те  века,  когда  здесь  были
крестоносцы и здесь торговали ганзейские купцы. Из серого камня
под  откосом  идет  стена,  она  вбита  в отвес холма: Калеево,
народный эпос,  знает,  что  эта  гора  снесена  по  горсти  --
пращурами  -- рыцарями. Стена из серого камня упирается в серую
башню, и башня как женская панталонина зубцами прошивки кверху.
Домберг  высок,  гнездо правителей. На ратуше -- на кирках бьют
часы полдень, башня  кирок  и  ратуши,  готика,  как  застывшая
музыка,  идут  к  небу.  Там,  за городом, во мгле -- свинцовое
море, древняя Балтика, и небо, седое как Балтика. --
     -- Этой ночью палили из пушек с батареи в бухте  у  маяка,
ибо   советский  ледокол  "Ленин"  поднял  якоря  и  пошел  без
таможенного осмотра -- в море, в ночь: без таможенного осмотра,
и пушки палили перед его  носом  --  в  учебной  стрельбе,  как
сказано было в ночи, пользуясь ночным часом, когда не ожидалось
кораблей.    В    посольстве    говорили   о   контрабандистах,
рассказывали, что в море, в Балтийском море, бесследно  погибло
пять кораблей, один эстонский, два финских и два шведских, были
улики   пиратства,   подозревали,  что  пиратствуют  российские
моряки, Кронштадт, -- и тогда же шептали  о  восстании  корелов
против России. --
     --  С  вышгорода  видны  были  снежные  поля. В башне, как
женская панталонина, поэты,  писатели  и  художники  устраивали
свой  клуб,  с  именем  древнего  клича -- Тарапита. В башне до
поэтов жили совы. По стене шли еще башни, две рядом  назывались
--  Тонкий  Фауст  и  Толстая Маргарита: Толстую Маргариту, где
была русская тюрьма, разгромили в 1917 году белою ночью, в мае.
-- В старом городе извозцы ездили  с  бубенцами,  ибо  переулки
были  так  узки,  что  два  извозчика не раз'ехались бы. Каждый
закоулок должно было бы снести в театр, чтоб играть Эрика  XIV,
и Бокаччио мог бы украшать Декамерон стилями этих переулков. На
острокрышых   домах   под   черепицею  еще  хранились  годы  их
возникновения: 1377, 1401, и двери во  всех  трех  --  кононных
этажах   открывались  прямо  на  улицу,  --  а  на  доме  клуба
черноголовых,  древней   купеческой   гильдии,   до   сих   пор
из-под-угла  крыши  торчало бревно с блоком, ибо раньше не было
лестниц и во все три этажа поднимались  с  улицы  по  блоку  на
под'емной  площадке,  площадку  на  ночь оставляли под крышей и
жили так: в нижнем этаже лавка и пивные  бочки,  в  среднем  --
спальня  и  жена  с  детьми,  в  верхнем -- склад товаров. -- В
полдень на кирках били колокола,  из  Домберга,  из  окон  было
видно, как помутнела Балтика и небо и как идет метель на город.
-- Нет, не Россия. --

     -- В Толстой Маргарите была русская тюрьма. Россия правила
здесь  двести  лет,  --  здесь,  в древней русской Колывани. --
Русский октябрь хряпнул по  наковальне  917  года:  --  Великая
Россия  Великой  Революцией  метнула  в  те  годы, теми годами,
искрами из-под наковальни, -- Эстией,  Латвией,  Литвой,  --  и
Эстии,  Латвии,  Литве, в снегах, в морозах -- суденышком всеми
покинутым, поплыть в историю, партизанствуя, отбиваясь друг  от
друга,  от  России,  как  от  немцев, в волчьей мировой драке и
русской смуте, возлюбить, как  Бельгия,  себя,  свои  болота  и
леса.  -- Россия метнула Эстией, Литвой, Латвией, Монархией, --
императорской культурой, -- русской общественностью, -- оставив
себе советы, метели, распопье, сектантство и муть самогонки, --
а здесь в древне-русской Колывани: --
     -- тор-го-вали ви-ном, маслом,  мясом,  сардинками,  всем,
хе-хе-хе,  в национальном государстве, -- совсем как десять лет
назад в России. Историк, -- размысли. Поэты  кликнули  клич  --
Тарапита.

     Культура  -- финско-нормандская. Средневековье смешалось с
сегодня.   Здесь    запоют    еще    Калевичи.    Здесь    есть
рыцари-партизаны,  которых  чтут, которые своею кровью защищали
свое отечество от немцев, от большевиков,  от  смуты.  Здесь  в
башне  Тарапита поэты, писатели и художники, рыцари в рыцарском
зале -- бокалом вина, бочкой  пива  величали  на  родном  своем
языке,  встречая русского бежавшего от родины, писателя: они на
родном своем языке говорили о своей нации, о  своей  борьбе  за
свой национальный быт и за демократию, -- переводчик переводил,
--  русский писатель ответил по-русски, и его речь перевели, --
тогда пили бокалы и кубки:
     и все вместе потом стали русские петь студенческую песню о
том, как "умрешь, похоронят" -- --
     -- здесь женщины, чтобы помолодеть,  мажут  лицо  какою-то
змеиною  едкою  мазью,  и  с  лица  сходит  кожа, растет новая,
молодая, и женщина молодеет. --
     -- А где-то в другом месте, за тысячи верст и отсюда и  от
России,  --  от  русской  земли,  --  два человека, русских два
писателя, -- в воскресный день, в заполдни, -- рылись в  вещах,
--  и  они  нашли  коробочку,  где  была  русская  земля, -- не
аллегория, не символ,  --  а  просто  русская  наша  земля,  --
сероватый наш русский суглинок, увезенный в коробочке за тысячи
верст:  -- и ах как тоскливо стало обоим, какая тоска по земле.
Тогда перезванивали колокола на кирке, и они не слышали их: они
были два русских изгоя. Хряпнул октябрь не только  октябрьскими
слезками  Эстии,  Литвы  и  Латвии:  если  себе Россия оставила
только советы и смуту, метель и распопщину, то те, кто не хочет
русской мути метели и смуты, кто ушел  от  России  --  тот  вне
России  фактически.  Имя  им  --  изгои.  В  те годы было много
Кобленцев. -- И: просто русский сероватый наш суглинок.
     а -- --
     Ресторан, лакеи, фраки, смокинги, крахмалы, дамы,  оркестр
румын, --
     -- Встаааать. --
     -- Смииирнааа. --

     "Боже, царяа хрании. --
     "Сииилы, державный -- - --

     b-c-d-e-f
     h --

     Улица,  перекресток,  там  вдали  клуб черноголовых, здесь
ратуша и на ней часы показывают одиннадцать дня, морозный день.
     -- Полковник Саломатин? -- это басом, обветренным  многими
ветрами.
     -- Никак нет, изволите ошибаться.
     --  Оччень  жаль,  о-чень жаль! -- хотя, впрочем, -- очень
приятно... -- Я полковнику Саломатину должен дать в морду, -- в
морду с! -- он предатель отечества...  С  кем  имею  честь?  --
позвольте представиться: ротмистр русской службы Тензигольский.
--  Очень  похожи  на  полковника  Саломатина,  --  он предался
большевикам! --
     -- Куда изволите итти?
     -- Ах, пустяки, -- надо зайти на  перепутьи  выпить  рюмку
водки.
     И потом, в ресторане, после многих рюмок:
     --   Вы,  конечно,  коллега,  заплатите?..  Э-эх,  прос...
Россию, все, все  вместе,  сообща.  Что  говорить.  --  И  бас,
обветренный  всяческими  ветрами,  не  умеет  быть  тихим, -- а
глаза, также обветренные, смотрят в стол. --
     к-м --
     русская  же  0,  фита,  отмененная,   неотменимая,   новым
правописанием в России, -- будет, есть в конце русской абевеги.
-- --




     В полдни с вышгорода видно, как идет метель. Полдни.
     У  крепостной  стены, около шведской церкви из гранита, на
половину врытой в землю, -- дом, в котором жили -- когда-то  --
шведские гильдейцы. В этом доме гостиница теперь: Черный Ворон.
В последнем этаже гостиницы, где раньше гильдейцы шведы хранили
свой  товар,  --  последние  --  за тридцать -- номера, вход на
чердак, комнаты для оберов и фреккен, потолок почти в уровень с
головой и в узких окнах черепицы крыш соседних зданий. С полдня
и всю ночь -- из ресторана внизу  --  слышна  музыка  струнного
оркестра.  Здесь  живет  богема  гольтопа, все комнаты открыты.
Здесь проживает русский князь-художник, три русских литератора,
два русских офицера, художники из  Тарапита,  --  здесь  бывают
студенты-корпоранты,  партизаны, офицеры национальной и прежней
русской армии, министры, губернаторы, поэты. --  И  в  тридцать
третьем  номере, -- в подштанниках с утра играют двое в карты и
в шахматы, начатые вчера, -- русский князь-художник  и  русский
офицер.  На  столе  у шахмат ужин на подносе, а на кровати, где
свалены пальто, спит третий русский. На столике  и  под  столом
бутылки  из-под  пива,  стаканы,  рюмки,  водка. Князь и офицер
сидят склонившись к шахматной доске, они  играют  с  ночи,  они
долго  думают,  они  долго  изучают  шахматную  доску,  их лица
строги. На чердаке безмолвие, тепло, за окнами зима.  Безмолвно
иной  раз  проходит  фреккен с ведерком и щеткой, в крахмальном
белом фартучке, -- и навощенный пол и крашеные стены в морозном
желтом свете блестят, как  оно  должны  блестеть  в  горнице  у
бюргера.  Двое за шахматами безмолвны, они изредка -- по глотку
-- пьют помесь пива с водкой.
     Тогда приходит, запушенный снегом, ротмистр Тензигольский.
Он долго  смотрит  в  шахматную  доску,  бекешу  сваливает   на
спящего, садится рядом с игроками и говорит недоуменно князю:
     -- Да как же ты играешь так?
     -- А что?
     -- Да где же твой король?
     Ищут  короля. Короля нет на шахматной доске: король вместо
пробки воткнут в пивную бутылку.  --  Мешают  шахматы,  толкают
спящего  и  расходятся  по  комнатам -- ложиться спать. Фреккен
убирает комнату -- моет,  чистит,  отворяет  окна  в  ветер  --
каждый  день  из  стойла  превращает  фреккен  комнату в жилище
мирное как бедный бюргер.
     Ротмистр Тензигольский  спускается  по  каменной  лесенке,
выбитой  в стене, -- вниз; в ресторане уже надрывается оркестр,
и скрипки кажутся  голыми,  обера  во  фраках,  бывшие  офицеры
русской армии, разносят блюда. Ротмистр Тензигольский у стойки,
по привычке, пьет рюмку водки и идет в метель, в кривые тупички
улиц,  где  трое  расходятся с трудом. -- Князь Паша Трубецкой,
грузясь в мути сна, сквозь сон слышит, как в шведской церкви --
не по-русски -- медленно вызванивает колокол. -- Во французской
миссии  Тензигольский  долго  ждет  начальника   контрразведки,
скучает,  а когда начальник приходит, рапортует ему о сысковом.
Начальник пишет чек. -- --
     Есть  закон  центробежных  и  центростремительных  сил,  и
другой  закон,  тот, что родящими, творящими будут лишь те, кто
связан с землей, -- с той  землей,  с  суглинком,  над  которым
плакали  где-то два писателя. И еще: первейшая связь с землей у
людей -- есть дети  и  женщины,  несущие  плод.  Но  по  закону
центростремительной  силы  (метель  кружит?)  --  откинуты  те,
единицы, которые весят и умеют весить больше  других:  историки
"Истории Великой Русской Революции" в главе "Русская эмиграция"
рассказали,   что   русский  народ  поистине  богоносец  и  что
подвижничество Серафима Саровского -- было, было, пусть  это  и
не главное, -- а главное: --
     --  "Очень  жаль!  о-чень  жаль!  --  хотя, впрочем, очень
приятно. Я полковнику Саломатину должен  дать  в  морду,  --  в
морду-с -- он предался большевикам!"
     Во   французской   контр-разведке  тайный  агент  ротмистр
русской  службы  Тензигольский  получил  чек.  Из   французской
контр-разведки  ротмистр Тензигольский -- трансформировавшись в
полковника  Саломатина  --  без  всякой  мистической  силы   из
Тензигольского став Саломатиным -- пошел в вышгород, в польскую
контр-разведку.  Мальчишки  на коньках и на шведских санках, на
которых    надо     толкаться     одной     ногой,     обгоняли
ротмистра-полковника   Тензигольского-Саломатина.   У   поляков
полковнику Саломатину говорят:
     -- Сюда приезжает из России красноармейский офицер, шпион,
-- Николай Расторов. --
     Глаза полковника Саломатина, обветренные многими  ветрами,
лезут из орбит.
     -- Как?! -- так -- слушаюсь. -- --




     Странное  бывает  совпадение -- иному все совпадения полны
мистического смысла.  За  Домбергом,  за  станцией  в  стройных
деревцах,  в  домике  шведского стиля, -- в перлюстрационном --
черном -- кабинете работали двое. Письма  были  обыденны,  труд
был  обыденен,  оба трудившихся были русские, русский генерал и
российский  почтово-телеграфный   чиновник.   Генерал,   Сергей
Сергеевич Калитин, наткнулся на посылку, в бандероли была серия
порнографических открыток. Генерал прочел имя адресата -- князь
Павел  Павлович  Трубецкой,  -- генерал убрал открытки к себе в
портфель, изничтожив бандероль. Павлу Павловичу Трубецкому  был
кроме  того  денежный  пакет.  Ротмистру  Тензигольскому  глухо
сообщалось из России, что  должен  приехать  Николай  Расторов.
Несколько  писем  было  Лоллию  Львовичу  Кронидову и от Лоллия
Львовича: брат писал о том, как восторженно встречали  Врангеля
в   Белграде;   Лоллий   Львович  писал  брату,  что  в  России
людоедство, большевики деморализованы, власти  на  местах  нет,
власть  падает,  всюду  бунты, восстание корелов превращается в
национальный крестовый  поход  за  Россию,  в  Балтийском  море
пиратствуют  советские  суда  из  Кронштадта,  Россия  же,  где
людоедство, оказалась неким бесконечным  пустым  пространством,
где на снегу, чуть прикрытые лохмотьями, были люди из каменного
века,  волосатые,  с выросшими челюстями, с пальцами на руках и
ногах как прудовые каряги, при чем около одних, сидящих,  кроме
ржаной  каши  и конины, лежали -- у каждого по пять ноганов, по
пять винтовок, по пять пулеметов и по одной пушке, -- другие же
люди,   безмерное   большинство,   лежали   или   ползали    на
четвериньках,  разучившись  ходить,  и  ели  друг  друга. И еще
Кронидов писал -- в  другом  уже  письме,  --  что  ему  выпало
прекрасное счастье -- полюбить, он встретил прекрасную девушку,
чистую, целомудренную, милую. -- --
     --  ...В  России  --  в  великий  пост -- в сумерки, когда
перезванивают великопостно колокола и  хрустнут  после  дневной
ростепели  ручьи  под ногами -- как в июне в росные рассветы, в
березовой горечи, -- сердце кто-то  берет  в  руки,  --  сердце
наполнено,  --  сердце  трепещет, и знаешь, что это мир, что ты
связан с миром, с его землей, с его чистотой, так же тесно, как
сердце в руке, -- и мир, земля, кровь, целомудрие  (целомудрие,
как  березовая  горечь  в  июне)  --  одно:  чистота. -- Это --
девушка.
     Вот отрывки из письма о приезде Врангеля:

     "Этот день был истинным праздником для  Белграда.  С  утра
начались   хлопоты   об   освобождении   от  занятий  в  разных
учреждениях, и к часу дня  к  вокзалу  тянулись  толпы  народа.
Российский  посланник  с  Чинами  Миссии, Члены Русского Совета
Национального Центра, Штаб Главнокомандующего  в  сопровождении
многочисленных   генералов   и  офицеров,  участников  Крымской
кампании, представители беженских организаций, русские соколы в
качестве почетного караула, множество дам, --  все  явились  на
вокзал,  все  слились  в  общем  сознании  единства, вызываемым
чувствами  любви  и  уважения  к  Вождю  Русской  Армии  П.  Н.
Врангелю". --

     После двух, после службы, генерал Сергей Сергеевич Калитин
пошел  домой,  за  город, к взморью, в дачный поселок. Короткий
день сваливал уже к закату, мела метель, дорогу, шоссе в липах,
заметали сугробы,  обгоняли  мальчишки  на  шведских  саночках,
мчащиеся  с  ветром,  спешили  к  морю кататься на буйких. Дача
стояла в лесу, в соснах, двухэтажная,  домовитая.  Под  обрывом
внизу  было море, на льду, на буйках мчали мальчишки. У обрыва,
у моря встретила дочь, --  завидев  побежала  навстречу  бегом,
ветер  обдул  короткую  юбку,  из-под  вязаной шапочки выбились
волосы, рожь в поле на закате щек: вся в снегу, в  руках  палка
от  лыж,  девушка  --  девочка,  как  березовая  горечь  в июне
рассвету, семнадцатилетняя Лиза. Крикнула отцу:
     -- Папочка, -- милый, -- а я все утро  --  в  лесу  --  на
лыжах. -- --
     Море  слилось  с  небом,  горбом  изо  льдов бурел ледокол
"Ленин". По  берегу,  за  дачами,  вокруг  дач,  стояли  сосны.
Старшая  дочь,  Надежда,  в  пуховом  платке, отперла парадное,
запахло теплом, нафталином, шубами, к ногам подошел, ткнулся  в
ноги  сен-бернар. Свет был покоен, неспешен. В доме, в тепле не
было никакой  метели.  Генерал  по  коврам  прошел  в  кабинет,
замкнул  портфель  в  письменный  стол.  С сен-бернаром убежала
Лиза, от резкого движения мелькнули панталоны.
     -- Папочка, -- милый -- обедать -- мама зовет.
     Генерал вышел в столовую, к высоким спинкам стульев, глава
семьи.




     -- Слушайте, Лоллий Львович,  ведь  это  чорт  знает  что.
Вчера  я  был с визитом у министра, -- сегодня об этом трезвон,
как об карманном воровстве, -- и мне уже  отказано  от  дома  у
министра, потому что я был сегодня с визитом у русской миссии.
     -- Не в русской, а большевистской.
     --  Ах,  чорт.  Да  нет  же никакой другой России, Лоллиой
Львович.
     -- Нет, есть.  Я  --  гражданин  России  Великой,  Единой,
Неделимой.
     --  Да  нет  такой  России, рассудите, Лоллий Львович -- А
третьего дня я был у эс-эров и в русской миссии мне намекали на
это,  что  этого  я  делать  не  имею  права.  А   у   эс-эров:
справлялись:  не  чекист  ли  я?  Чорт бы всех побрал. Дичайшая
какая-то сплошная контр-разведка.
     И Лоллий  Львович  загорается  как  протопоп  Аввакум.  Он
говорит, и слова его как угли.
     --  Да,  гражданин  Великой, Единой, Неделимой, -- и пусть
все уйдут, один останусь, -- проклинаю. -- Нет,  вы  не  правы.
Вы,  конечно, и большевик, и чекист, и предатель отечества. Это
все одно и то же. Вы приехали с большевистским паспортом. Стало
быть, вы признаете большевиков, -- стало быть, вы их  сообщник.
Или  еще  хуже:  вы  отрицаете, что вы коммунист, вы скрываете,
стало быть, вы -- их  тайный  агент!  Вы  не  отказываетесь  от
большевисского паспорта, а иметь его -- позорно.
     У    Расторова    глаза    ползут    на   лоб,   таращатся
по-тензигольски, он ежится по-лермонтовски кошкой и  --  кричит
неистово:
     --  Убью!  Молчи!  Не  смей!  -- Пойми! Дурак, -- я голод,
разруху, гражданскую войну на своем горбу  перенес.  Я  --  сын
русского губернатора. У вас свобода, -- а свободы меньше, чем у
большевиков.
     И Лоллий:
     -- Вы были в армии Буденного?
     --  Да,  был -- и бил полячишек, и всякую сволочь! К чорту
монархистов без царя и без народа.
     Неспешная, под орех крашеная дверь на чердаке, где  раньше
был склад шведских гильдейцев, -- умеет громко хлопать. Николай
Расторов  --  в  беличьей куртке и в кепке из беличьего меха, и
ноги у него кривые, в галифе и лаковых  сапогах,  а  голова  --
тяжелая,  большая  -- и глаза обветрены не малыми ветрами. -- А
Лоллий Львович, в халатике, с  лицом,  уставшим  от  халата,  с
бородкой  клинушком,  --  человек  с  девичьими  руками,  -- на
диванчике в углу, один, -- как протопоп Аввакум.
     -- И вы тоже -- к чорту -- к чорту -- к чорту. -- --
     Пять дней назад, в Ямбурге, из России  выкинуло  человека,
счастливейшего,  --  Николай Расторова! -- офицера-кавалериста,
обалдевшего от восьми лет войны, ибо  за  эти  годы  он  был  и
гусаром  его  величества,  и  обитателем  московского манежа, и
командиром сотни  корпуса  Буденного,  и  сидельцем  Вечека  --
кандидатом  в Мечека -- чрезвычайную комиссию небесную, -- но в
России Лермонтовы -- повторяются ведь и он,  романтик,  казался
хорошим  Лермонтовым.  В "Черном Вороне" у шведской церкви было
тепло, за окнами, за  черепитчатой  крышей,  высилась  шведская
кирка,  и  звон  колокольный  грузился в муть. Лоллий Кронидов,
человек с  девичьими  руками,  долго  сидел  над  кипой  газет,
составляя телеграммый.




     a.  --  За  Толстой Маргаритой, -- как женская панталонина
зубцами прошивки кверху, -- где склонился к  Толстой  Маргарите
Тонкий  Фауст,  за  серой  каменной  городской  стеной у рва, в
проулочке, столь узком, что из окна в окно в третьих этажах  --
через улицу -- можно подать руку (там, наверху, за острокрышими
черепицами,  белое  небо), -- в проулочке здесь -- древний дом.
Дубовая дверь, кованая железом, открывается прямо в проулок; за
дверью, выбитая в стене, идет  каменная  лестница  во  все  три
этажа.  Дом и дубовая дверь позеленели от времени. Черепитчатая
крыша буреет. Дом сложен из гранита. В  этом  доме  --  в  этом
самом  доме -- пятьсот лет под-ряд ежедневно, еженощно, пятьсот
лет день в ночь и ночь в день (об этом написана монография) был
и есть публичный дом. Об этом  написана  целая  монография,  --
это, конечно, тоже культура. Внизу в доме всего одна комната --
рыцарский  зал со сводчатыми потолками; в других двух этажах --
стойльца девушек и по маленькому зальцу.  В  стрельчатых  окнах
решетки,  и  стекла  в окнах оранжевые. Этот дом прожил длинную
историю, он всегда был аристократическим, и в древности в  него
пускали  только  рыцарей  и  купцов первой гильдии: в нижнем, в
рыцарском зале, у голландской печи, добродетельной  и  широкой,
как  мать  добродетельного  голландского семейства, в изразцах,
изображающих корабли и море, еще сохранились те  медные  крюки,
на которые вешали рыцари для просушки -- свои ботфорты, коротая
здесь длинные ночи -- за костями, за картами, за бочкой пива. У
стены,  где,  должно  быть, был прилавок, еще осталась решетка,
куда  ставили  шпаги.  Здесь  был  однажды  с  вельможею  своим
Меньшиковым   русский  император  Петр  I-ый.  Из  поколения  в
поколение,  почти  мистически,  сюда  приводились   девушки   в
семнадцать   лет,  чтоб  исчезнуть  отсюда  в  неизвестность  к
тридцати годам. Этот  гранитный  дом  жил  необыденной  жизнью.
Днем,  когда  через  оранжевые  стекла  шел желтый свет, он был
мирен и тих, как мирный бюргер, почти весь день  в  нем  спали.
Иногда  здесь  задневывали  мужчины  или  заходили  днем,  чтоб
донести  долг:  тогда  они  ходили   по   всем   трем   этажам,
рассматривали   памятники   старины,  толковали  товарищески  с
проститутками,  проститутки,  как  добрые  хозяйки,  приглашали
выпить кофе, уже бесплатно, показывали фотографии своих отцов и
матерей и рассказывали историю дома, так же знаемую, и столь же
поэтическую,  как  фотографии  отцов  и матерей. -- Стародавние
времена прошли, публичный дом в пятьсот лет крепким клыком врос
в нумизматику столетий, рыцари и  гильдейцы  исчезли,  остались
лишь  крюки для рыцарских ботфортов, и в этом публичном доме их
заменила богема. --
     -- Романтикам: романтизировать. Мистикам: мистифицировать.
Поэтам: петь. Прозаикам: трезветь над прозой. --
     --  Публичный  дом  в  пятьсот  лет.  Сколько  здесь  было
предков,  дедов,  отцов,  сыновей -- и -- внучат, правнуков? --
Сколько здесь девушек было? -- Пятьсот лет публичного  дома  --
это, конечно, и культура, и цивилизация, и века.

     b. -- А над древнею русскою Колыванью, над публичным домом
в пятьсот  лет,  над  "Черным  Вороном" -- метель. Ветер дует с
Балтики, от Финского  залива,  от  Швеции,  гудит  в  закоулках
города,  который надо, надо бы взять в театр, чтоб играть Эрика
XIV и которым мог бы Бокаччио украшать Декамерон. -- Это  знают
в  польской  миссии.  --  Ветер гудит в соснах у взморья. Город
сзади, здесь -- сосны,  обрыв  и  под  обрывом  мутный,  тесный
простор  Балтики.  --  Лиза  Калитина -- в доме, в зале (в зале
линолеумовый пол, в нем холодком -- отражаются белые  окна)  --
Лиза  Калитина  стоит  среди  комнаты,  девушка,  как березовая
горечь в июне в рассвете, волосы разбились, руки в боки,  носки
туфлей  врозь,  -- что же -- молодой зеленый лук? или шахматная
королева на шахматной доске  квадратов  линолеума?  --  горький
зеленый  лук.  --  Старшая Надежда, в шали на плечах и с концом
шали на полу, с книгой в руке, идет мимо. Лиза говорит:
     -- Наденька, -- метель. Пойдем к морю.
     И Лиза Калитина одна, без лыж, пробирается  по  снегу,  за
дачи,  за  сосны.  Обрыв  гранитными  глыбами  валится  в море.
Буроствольные сосны стоят щетиной. Море: -- здесь  под  обрывом
льды  --  там  далеко  свинцы  воды,  -- и там далеко над морем
мутный в метели красный свет уходящей зари. Снежные струи бегут
кругом, кружатся около, засыпают. Сосны шумят, шипят  в  ветре,
качаются.  По колена в снегу, ног в снегу и под юбкой не видно:
чтобы сростись со снегом. -- "Это я, я". -- - Снег не комкается
в руках, его нельзя кинуть,  он  рассыпается  серебряной  синей
пылью.  -- Разбежаться: три шага, вот от этой корявой сосны, --
и обрыв, упасть под обрыв, на льды -- --
     -- В "Черном  Вороне",  князь  Павел  Павлович  Трубецкой,
проснувшись  в  31-ом своем номере, в пижаме, тщательно моется,
бреется, душится, разглаживает редеющий свой пробор,  чуть-чуть
кряхтит,  шнуруя  ботинки, -- и лицо его сизеет, когда он ловит
запонку, чтоб застегнуть воротничок. Князь вспоминает о  партии
в  шахматы  без  короля.  Князь  звонит,  просит сельтерской: в
тридцать девятом номере, напротив, -- громкий  спор  о  России.
Сельтерская шипит, охлаждает.
     -- Какая погода сегодня?
     -- Метель, ваше сиятельство.
     -- Ах, метель, хорошо. Ступайте. --
     Шведская  церковь  мутнеет  в  метели,  в сумерках. Лоллий
Кронидов проклинает Россию, страну хамов, холуев и  предателей,
гудят  незнакомые  басы:  клуб  и  хождение в третьем этаже уже
начались.  Князь  перелистывает  Ноа-Ноа  Поля  Гогена:  --  ту
работу,  которую  князь  начал  пол-года назад, нельзя кончить,
потому что не хватает дней.  За  стеною  --  кричат,  несколько
сразу,  злобно,  о  России. Князь идет вниз, в ресторан, выпить
кофе.  Оркестр  играет  аргентинский  танец,  скрипки   кажутся
голыми.  Уже  зажгли  электричество.  Обер -- русский офицер --
склоняется почтительно. Князь молчалив. -- --
     -- Надежда Калитина, старшая, идет по всем комнатам,  таща
за собой шаль и книгу; в кабинете спит отец, надо будить к чаю;
-- из мезонина -- в сумерках -- видно мечущиеся верхушки сосен.
-- "Все ерунда, все ерунда". -- --
     -- По сугробам, зарываясь в снегу, -- к обрыву, -- к Лизе,
-- бежит  сен-бернар,  Лизин  друг.  Лиза  треплет  его уши, он
кладет лапы ей на плечи и целит лизнуть в губы. Они идут домой,
Лиза стряхивает снег  --  с  шубки,  с  платья,  с  ботинок,  с
шапочки. -- Дом притих в первой трети вечера. Внизу, в гостиной
на  диване  вдвоем сидят старшая Надежда и князь Павел Павлович
Трубецкой. Лиза кричит:
     -- А-а, князь, князинька! я сейчас,  --  и  бежит  наверх,
снять мокрое белье и платье.
     Надежда  знает,  что  губы  князя  --  терпкое вино: самое
вкусное яблоко это то, которое с пятнышком. Разговор, пока Лиза
наверху, короток и вульгарен. Здесь не было камина и помещичьей
ночи, хоть и был помещичий вечер, коньяк  не  жег  холодом,  от
которого  ноют  зубы  и  который  жжет  коньяком,  --  здесь не
утверждался -- Иннокентием Анненским Лермонтов, но  французская
пословица -- была та же.
     -- Ты останешься у нас ночевать? -- Останься. -- Я приду.
     --  Знаете,  Надин,  все  очень  пошло  и  скучно. Мне все
надоело. Я запутался в женщинах. Я очень устал -- --
     Лиза сбегает, -- ссыпается -- с лестницы.
     -- Лиза Калитина, здравствуйте.
     -- Здравствуйте, князька! -- а я была у обрыва, -- как там
гудит ветер! После ужина пойду  опять,  --  пойдемте  все!  Так
гудит ветер, так метет -- я вспомнила нашу нижегородскую.
     Надежда  сидит  на  диване с ногами, кутается в шаль. Лиза
садится в кресло, откидывается к спинке, -- нет,  не  шахматная
королева,  --  зеленая  стрела  зеленого  горького  лука. Князь
расставил ноги, локти опер о колени, голову положил на ладони.
     -- Я  задумал  написать  картину,  --  говорит  князь,  --
молодость,   девушка   в   саду,   среди  цветущих  яблонь,  --
удивительнейшее, прекрасное --  это  когда  цветут  яблони,  --
девушка  тянется  сорвать  яблоновый  цвет,  и кто-то, негодяй,
вожделенно -- смотрит на нее  из-за  куста:  --  пол-года,  как
задумал,  сделал  эскиз -- и не хватает времени как-то... Очень
все пошло...
     -- Обязательно пойдем после ужина к обрыву, -- это Лиза.
     -- Что же, пойдемте, -- это князь.
     Из кабинета приходит генерал, кряхтит -- добрый хозяин  --
здоровается,   шутит:   --   давно  не  виделись,  надо  выпить
коньячишка, -- Лизе надо распорядиться, чтобы мама позаботилась
об ужине повкуснее. За ужином князь чувствует, как тепло  водки
разбегается  по  плечам,  по шее, -- привычное, изученное тепло
алкоголя, когда все кругом  становится  хрупким  и  стеклянным,
чтобы  потом  --  в  онемении -- стать замшевым. Генерал шутит,
рассказывает, как мужики в России лопатки,  те  что  на  спине,
называют  крыльями:  от  водки всегда первым делом, тепло между
крыльями; Лиза торопит итти к обрыву,  --  и  князю  нельзя  не
пойти,  потому что в метели есть что-то родное яблоновому цвету
-- белым снегам цветения яблонь.  Генерал  недовольно  говорит,
что  ему надо посекретничать с князем. Надежда повторяет: -- "я
иду спать, пора спать" -- --
     Сосны  шипят,  шумят,  стонут.  Ничего  не   видно,   снег
поколена.   У  обрыва  ветер,  невидимый,  бросается,  хватает,
кружит. С моря слышно -- не то воет сирена, не то сиреною гудит
ветер. Князь думает о яблоновом цвете,  гуляет  тепло  алкоголя
между  обескрыленных  крыльев.  Там,  у  обрыва,  стоят  молча.
Слушают шипение сосен. Лиза стоит рядом, плечо  в  плечо.  Лиза
стоит  рядом,  князь  берет  ее  за плечи, поднимает ее голову,
заглядывает в  глаза,  глаза  открыты,  Лиза  шепчет:  --  "Как
хорошо"  --  князь  думает минуту -- минута как вечность, князь
тоже шепчет: "моя чистота" -- и целует Лизу в губы;  губы  Лизы
теплы,  горьковаты,  неподвижны.  Они  стоят молча. Князь хочет
прижать к  себе  Лизу,  она  неподвижна,  --  "моя  милая,  моя
чистота, мое целомудрие" -- --
     -- Пойдемте домой, -- говорит Лиза громко, глаза ее широко
раскрыты, -- я хочу к маме.
     Лиза  идет  впереди, почему-то очень деловито. Из прихожей
генерал зовет князя к себе в  кабинет.  Лиза  проходит  наверх,
Надежда стоит у окна в ночном халатике.
     -- Князь пошел спать? -- спрашивает Надежда.
     Генерал закрывает двери кабинета поплотнее, крякает.
     -- Видите ли, князинька, хочу вам показать -- не купите ли
-- --
     Генерал    показывает    князю    серию   порнографических
фотографий, где  мужчины  и  женщины  в  масках  иллюстрировали
всяческие человеческие половые извращения, -- и князь краснеет,
сизеет мучительно, ибо на этих фотографиях он видит себя, тогда
в  Париже, после Константинополя и Крыма, спасшего себя этим от
голода. -- --
     Генерал говорит витиевато:
     -- Видите ли -- нужда -- жалованья  не  хватает  --  дети,
дочери -- вам -- художнику -- --
     Лермонтов   не  подтверждается  Анненским  этой  метельной
ночью. На самом ли  деле,  самое  вкусное  яблоко  --  это  то,
которое с пятнышком -- --
     Лиза  --  наверху  в  мезонине -- говорит Надежде, -- Лизу
Калитину впервые поцеловал мужчина, Лиза Калитина,  как  горечь
березовая   в  июне,  --  Лиза  говорит  Надежде,  --  покойно,
углубленно, всеми семнадцатью своими годами:
     -- Надя, сейчас у  обрыва  меня  поцеловал  Павел.  Я  его
люблю.
     У Надежды, -- нет, не ревность, не оскорбленность женщины,
-- любовь к сестре, тоска по чистоте, по правде, по целомудрию,
по попираемой  -- кем-то -- какой-то -- справедливости -- сжали
сердце и кинули ее к Лизе -- в об'ятия, в слезы --

     a -- b -- --
     c --

     Нет, не Россия.  Конечно  культура,  страшная,  чужая,  --
публичный  дом  в пятьсот лет, за стеной, у Толстой Маргариты и
Тонкого Фауста. Внизу у печки, еще хранятся  медные  крюки  для
рыцарских  сапог.  В  "Черном Вороне" -- была же, была шведская
гильдейская харчевня. --
     -- Над городом метель. В публичном доме  тепло.  Здесь  --
богема  теперь,  вместо  прежних  рыцарей.  Две  девушки  и два
русских офицера разделись донага и танцуют голые ту-стэп: голые
женщины всегда кажутся слишком коротконогими, мужчины костлявы.
Музыки нет,  другие  сидят  за  ликером  и  пивом,  воют  мотив
ту-стэпа  и  хлопают в ладоши, -- там, где надо хлопать смычком
по пюпитру. Час уже глубок, много  за  полночь.  --  Иногда  по
каменной  лестнице в стене, парами уходят наверх. Поэт на столе
читает стихи. И народу, в сущности,  немного,  --  в  сущности,
сиротливо,  --  и  видно,  как алкоголь -- старинным рыцарем, в
ботфортах --  бродит,  спотыкаясь,  по  сводчатому,  несветлому
залу.  --  Ротмистр  Тензигольский  сидит  у  стола молча, пьет
упорно, невесело, глаза обветрены -- и только ветрами,  и  ноги
трудились  в обветривании. Местный поэт с русским поэтом весело
спорят о фреккен из "Черного Ворона", -- русский поэт, на  пари
заберется сегодня ночью к ней: к сожалению, он не учитывает что
в  "Черный  Ворон", вернется он не ночью, а утром, после кофе у
Фрайшнера. -- Николай Расторов, еще с вечера угодил в этот дом,
с горя должно быть, -- и как-то случайно уснул возле девушки: в
нижней рубашке, в помочах, в галифе и женских туфлях на  ногах,
он   спускается   сверху,   смотрит  угрюмо  на  голоспинных  и
голоживотых четверых танцующих, подходит к поэтам и говорит:
     -- Ну, и чорт. Это тебе  не  Россия.  Заснул  у  девки,  а
карманы -- не чистили. Честность. -- Сплошной какой-то пуп-дом.
Я  успел  тут  со  всеми  перепиться  -- и на ты, и на мы, и на
брудер-матер. Не могу. Собираюсь  теперь  снова  выпить  на  вы
послать  всех  ко  --  е  --  вангелейшей  матери и вернуться в
Москву. Не могу, -- самое  главное:  контр-разведка.  Затравили
меня большевиком. Честность...
     --  Ну,  и  чорт  с  тобой, -- брось, выпей вот. На все --
наплевать. -- Даешь водки.
     Ротмистр Тензигольский встает медленно, -- трезвея, должно
быть, -- всползая вверх по изразцам печи, -- ротмистр  царапает
затылок  о  крюк  для  ботфортов, глаза ротмистра -- растеряны,
жалки, как головы галчат с разинутыми ртами.
     -- Сын -- Николай...
     И у Николая Расторова -- на голове галченка: --  тоже  два
галченка глаз, удивленных миру и бытию.
     -- О -- отец?.. Папа. -- --

     --  Утром  в  публичном доме, в третьем этаже, в маленькой
каменной комнате, как стойло, -- желтый свет. Здесь за  пятьсот
лет протомились днями в желтом свете тысячи девушек. В каменной
комнате  --  нет  девушки, здесь утром просыпаются двое, отец и
сын. Они шепчутся тихо.
     -- Когда наступала северо-западная армия я ушел  вместе  с
ней из Пскова. Запомни, -- губернатор Расторов убит, мертв, его
нет, а я -- ротмистр Тензигольский, Петр Андреевич. Запомни. --
Что  же, мать голодает, все по прежнему на Новинском у Плеваки?
-- А ты, ты -- в че-ке работаешь, чекист?
     -- Тише... Нет, не в чеке, я агент комминтерна,  брось  об
этом. Мать -- ничего, не голодает. О тебе не имели сведений два
года.
     -- Ты что же, -- большевик?
     -- Брось об этом говорить, папа. Сестра Ольга с мужем ушла
через Румынию, -- не слыхал, где она?
     -- Оля, -- дочка?.. -- о, Господи.
     Пятьсот  лет  публичному  дому -- конечно, культура, почти
мистика. Шопот тих.  Свет  --  мутен.  Два  человека  лежат  на
перине,  голова  к  голове.  Четыре  галченка воспаленных глаз,
должно-быть, умерли -- --

     Ночь. И в "Черном Вороне", в тридцать  девятом  номере  --
то-же  двое:  Лоллий  Львович  Кронидов  и князь Павел Павлович
Трубецкой. В  "Черном  Вороне"  тихо.  Оркестр  внизу  перестал
обнажаться,  только  воют балтийские ветры, седые, должно-быть.
Лоллий -- в сером халатике, и из халата клинышком торчит  лицо,
с   бородою  --  тоже  клинышком.  Князь  исповедывается  перед
протопопом Аввакумом, князь рассказывает о  Лизе  Калитиной,  о
парижских фотографиях, о каком-то конном заводе в России. -- --

     ...  Где-то в России купеческий стоял дом -- домовина -- в
замках, в заборах, в строгости, светил ночам -- за плавающих  и
путешествующих   --   лампадами.   Этот  дом  погиб  в  русскую
революцию: сначала из него повезли сундуки с барахлом (и вместе
с барахлом ушли купцы  в  сюртуках  до  щиколоток),  над  домом
повиснул красный флаг и висли на воротах вывески -- социального
обеспечения,   социальной  культуры,  чтоб  предпоследним  быть
женотделу (отделу женщин, то-есть), -- последним  --  казармам,
--  и  чтоб  дому  остаться,  выкинутому  в  ненадобность, чтоб
смолкнуть кладбищенски дому: дом раскорячился, лопнул, обалдел,
все деревянное в доме сгорело для утепления, ворота ощерились в
сучьи, -- дом таращился, как запаленная лошадь -- --
     -- И нет: -- это не дом в русской  разрухе,  --  это  душа
Лоллия   Львовича   --  в  "Черном  Вороне",  ночью.  --  Но  в
запаленном, как лошадь, каменном доме, -- горит лампада:

     --  В  великий  пост  в  России  --   в   сумерки,   когда
перезванивают   великопостно  колокола  и  хрустнут  ручьи  под
ногами, -- как в июне в росные рассветы в березовой горечи,  --
как  в  белые  ночи,  --  сердце  берет  кто-то в руку, сжимает
(зеленеет в глазах свет и кажется, что смотришь на солнце через
закрытые веки) --  сердце  наполнено,  сердце  трепещет,  --  и
знаешь,  что  это  мир,  что  сердце в руки взяла земля, что ты
связан с миром, с его землей с его чистотой. --
     -- Эта свечка: Лиза Калитина.

     Ночь. Мрак. "Черный Ворон".
     --  Ты,  понимаешь,  Лоллий,  она  ничего  не  сказала.  Я
коснулся  ее, как чистоты, как молодости, как целомудрия; целуя
ее, я прикасался ко всему  прекрасному  в  мире.  --  Отец  мне
показал фотографии: и меня мучит, как я, нечистый, -- нечистый,
-- посмел коснуться чистоты...
     -- Уйди, Павел. Я хочу побыть один. Я люблю Лизу. Господи,
все гибнет...  -- Лоллий Львович был горек своей жизнью, он был
фантаст, -- он не замечал сотен одеял,  воткнутых  во  все  его
окна,  -- и поднятый воротник -- даже у пальто -- шанс, чтоб не
заползла вошь. Но -- он же умел: и книгам подмигивать, сидя над
ними ночами, -- книгам, которые хранили иной  раз  великолепные
замшевые запахи барских рук. -- --
     Ночь. Мрак. "Черный Ворон".

     Фита. -- --

     В черном зале польской миссии, на Домберге, -- темно. Там,
внизу,  в  городе  --  проходит  метель.  В  полях, в лесах над
Балтикой, у взморий -- еще воет  снег,  еще  кружит  снег,  еще
стонут  сосны,  --  не  разберешь: сиреналь кричит на маяке или
ветер гудит, -- или подлинные сирены встали  со  дна  морского.
Муть.  Мгла.  И  из  мути  так  показалось  --  над полями, над
взморьем, как у Чехова черный монах, --  лицо  мистера  Роберта
Смита,   как  череп,  --  не  разберешь:  двадцать  восемь  или
пятьдесят, или тысячелетие: на ресницы, на  веки,  на  щеки  --
иней  садится,  как  на  мертвое:  лицу  ледянить коньяком -- в
морозе черепов, и коньяк -- пить из черепа, как когда-то Олеги.
--
     --  В  черном  зале  польской  миссии  темно.  Полякам  не
простить -- Россию: в смутные годы, смутью и мутью, -- сходятся
два  народа  делить неделимое. В Смутное время воевода Шеин бил
поляков под Смоленском, и в  новую  Смуту  в  Россию  приходили
поляки  к  Смоленску.  Не  поделить неделимое и -- не найти той
веревочки, которой связал Россию и Польшу -- в смутах --  чорт.
В  черной  миссии  --  в черном зале в вышгороде -- в креслах у
камина сидят черные тени. О чем разговор?
     В публичном доме, которому, как мистика культуры,  пятьсот
лет  -- танцует голая девушка, так же, как -- в нахт-локалах --
в  Берлине,  Париже,  Вене,  Лондоне,  Риме,  --  тоже  так  же
танцовали   голые   девушки   под   музыку   голых  скрипок,  в
электрических  светах,  в  комфортабельности,  в  тесном  круге
крахмалов  и  сукон  мужчин,  под  мотивы американских дикарей,
ту-стэп, уан-стэп, джимми, фокс-троте. Как собирательство марок
с конвертов, промозглую дрожь  одиночества  таили  в  себе  эти
танцы,  в  крахмалах  и  сукнах  мужчин, -- недаром безмолвными
танцами  на  асфальте  улиц  началась  и  кончилась  германская
революция,  --  чтоб  к пяти часам во всей Европе бухнуть кафэ,
где Джимми и где женщины томили,  топились  в  узких  рюмках  с
зеленым  ликером,  в плоти, в промозглости ощущений, чтоб вновь
разбухнуть кафэ и диле к девяти, -- а  в  час  за  полночью,  в
ночных  локалах,  где  женщины  совсем  обнажены,  как  Евы,  в
шампанском и ликерах, -- чтоб мужчинам жечь сердца, как  дикари
с  Кавказа  жарят  мясо на шашлычных прутьях, пачками, и сердца
так же серы,  как  баранье  шашлычное  мясо,  политое  лимонным
соком.  Ночные диле были убраны под дуб, днем мог бы заседать в
них парламент, но по стенам были стойльца и были диваны, как  в
будуарах,   ярко  горело  электричество,  --  были  шампанское,
ликеры, коньяки, -- в  вазах  на  столах  отмирали  хризантемы,
оркестранты,  лакеи  и  гости-мужчины были во фраках, -- и было
так: голая женщина с подкрашенным лицом, с  волосами,  упавшими
из-под  диадемы на плечи, -- матовы были соски, черной впадиной
-- лобок  и  чуть  розовели  колени  и  щиколотки,  --  женщина
выходила  на середину, кланялась, -- было лицо неподвижно, -- и
женщина начинала склоняться в фокс-троте -- голая  --  в  голом
ритме  скрипок: голая женщина была, в сущности, в сукнах фраков
мужчин. -- --
     -- И еще можно видеть голых людей -- так  же  --  даже  --
ночами.  В  Риме  --  Лондоне -- Вене -- Париже -- Берлине -- в
полицей-президиумах -- в моргах -- лежали  на  цинковых  столах
мертвые  голые  люди,  мужчины  и женщины, дети и старики, -- в
особых комнатах на стенах были  развешаны  их  фотографии.  Все
неопознанные,  бездомные,  нищие, без роду и племени, -- убитые
на проселках, за городскими  рвами,  на  перекрестках  у  ферм,
умершие   на  бульварах,  в  ночлежках,  в  развалинах  замков,
выкинутые морем  и  реками,  --  были  здесь.  Их  было  много,
еженощно  они менялись. -- Это задворки европейской цивилизации
и европейских государств, -- задворки в тупик, в смерть, где не
шутят, но где последнего  даже  нет  успокоения,  где  одиноко,
промозгло, страшно, -- нехорошо, -- но, быть может, в этом тоже
свой  фокс-трот  и  ужимки Джимми? неизвестно. Здесь социальная
смерть. В морг итти слишком страшно,  там  пахнет  человеческим
трупом,  запахом, непереносимым человеком, так же, как собаками
-- запах собачьего трупа -- там во мраке бродят отсветы  рожков
с  улиц,  --  в  моргах  рядами  стоят  столы и мороз, чтобы не
тухнуло -- медленно  тухнуло  --  мясо.  --  Вот  с  фотографии
смотрит  на тебя человек, фотография выполнена прекрасно, глаза
в ужасе вылезли из орбит и он ими смотрит  --  в  ужасе  --  на
тебя:  --  глаза  кажутся  белыми с черной дырой зрачка, -- так
выполз белок из орбит. Вот -- молодая женщина, у  ней  отрезана
левая  грудь,  кусок груди -- мяса -- лежит рядом на цинке. Вот
лежит юноша, и у юноши нет подбородка:  там,  где  должен  быть
подбородок,  --  каша  костей  и мяса -- и первого пушка усов и
бороды.  --  Но  фотографии  воспроизводят  не   только   морг,
фотографии  запечатлевают  и  место,  и  то,  как  и  где нашли
умерших. -- Вот -- в замочном, кирошном и ратушном  городке  --
за стеной во рву лежит человек, головою в ров, ногами на шоссе;
человек  смотрит  в  небо,  и  на нем изодранный -- пиджачишка,
человек --  vogabon  --  бродяга.  Почему  у  убиваемых  всегда
открыты глаза? -- и не столкнешь уже взора мертвых с той точки,
куда он устремлен. -- Здесь социальные задворки государств, они
пахнут  тухлым  мясом.  --  Ночь.  Мороз.  Нету  метели. Пахнет
запахом человеческого трупа, непереносимым человеком также, как
собаками  --  собачий  трупный  запах.  Их  много,  этих  голых
мертвецов  в  Европе,  их собирают, убирают, меняют ночами. Они
тоже пляшут в этой  своей  череде  уборок,  про  них  никто  не
помнит,  их никто не знает. -- Ах, какое промозглое, продроглое
одиночество -- человечески-собачье одиночество  --  испытывать,
когда женщина, девушка, самое святое, самое необыкновенное, что
есть  в  мире,  несет бесстыдно напоказ сукнам мужчин с жареным
шашлыком сердец, -- когда  она,  женщина,  девушка,  должна  --
должна была бы притти к одному, избранному, -- не ночью, а днем
в  голубоватом  свете  весенних полдней, в лесу, около сосен на
траве. -- Помните --
     -- - ...В черном зале  польской  миссии  --  бродят  тени,
мрак.  Ночь. Мороз. Нету метели. За окнами -- газовый фонарь, и
газовые рожки бросают отсветы на колонны и на лепной потолок. В
колонном зале  --  ночное  совещание  --  враги:  мистер  Смит,
министр  Сарва,  посол российский Старк и -- хозяин -- польский
консул Пиотровский. Враги. И разговор их вне политики, -- выше,
-- над -- == Иль это только бред? -- Колонный зал безлюден,  --
кресла спорят? -- докладчик: Питирим Сорокин.
     --  Милостивые  государи,  --  не  забудьте,  что в Европе
восемь лет под-ряд была  война.  Шар  земной  велик:  не  сразу
вспомнишь,  где Сиам и Перу. В мире, кроме белой, есть желтая и
черная человеческие расы.  Последние  две  тысячи  лет  мир  на
хребте   несла  Европа,  человеческая  белая  раса,  одноженная
мужская  культура.  Людей  белой  расы  не  так  уж  много.  --
Милостивые  государи!  война унесла тридцать три миллиона людей
белой расы, -- желтая и черная расы почти  невредимы.  Тридцать
три  миллиона -- это больше, чем половина Франции, это половина
Германии, это Сербия, Румыния  и  Бельгия  вместе.  Но  это  не
главное:  не  главное что вся Европа в могилах, что нету семьи,
где не было бы крэпа, не главное, что мир  пожелтел  от  войны,
как   европейцы   пожелтели  в  преждевременной  дряхлости,  от
страданий и недоедания. -- Милостивые  государи!  --  Равенство
полов  нарушилось, ибо война мужской аггрегат, и гибли мужчины,
носители мужской европейской культуры -- за  счет  одиночества,
онанизма,  проституции  и  иных  половых  извращений.  Но война
унесла в смерть самых здоровых, самых работных -- и физически и
духовно,  --  оставив  жить  человеческую   слякоть,   идиотов,
преступников  и  шарлатанов,  скрывавшихся  от  войны. Но война
унесла, кроме самых лучших физически и духовно, и мозг народов;
--  это  касается  не  только  России  --  Россия   --   страна
катастрофическая;  --  Англия  --  богатая страна, -- на тысячу
населения в Англии два университетских  человека,  --  едва  ли
после  войны осталось на тысячу полчеловека: студенты Кембриджа
-- все пошли на войну офицерами -- и к маю 1915 года живыми  из
них  осталось  лишь  20%. Европа обескровлена. Мозг ее высушен.
Остались  жить  и  плодиться:  больные   и   калеки,   старики,
преступники,  шарлатаны,  трусы  безвольные. Но это не все. "По
векселям войны платят после нее", -- это говорил Франклин, и он
был прав. Есть в мире закон,  который  гласит:  каковы  семена,
таковы  и  плоды,  такова  и  жатва. Война уничтожает не только
лучших, но и их потомство. Война унесла не  только  лучших,  но
вообще  мужчин. Новые семена будут сеяться в дни развала семьи,
половых  извращений.  Те  мужчины,  что  вернулись  с  фронтов,
навсегда  понесут  в  себе  разложение  смерти. Где-то Наполеон
сказал об убитых в сражении: "Одна ночь  Парижа  возместит  все
это". -- Нет Sir был не прав: тысяча ночей Парижа, и Лондона, и
Рима   не   возместят  эту  гибель  лучших  производителей,  --
количественное возмещение -- это не значит еще качественное,  а
новый посев будет посевом "слякоти". -- Милостивые государи! Вы
все  знаете  старую истину, -- что совершенство государственной
организации,   исторические   ее   судьбы.   --   находятся   в
исключительной,  в единственной зависимости от культуры, быта и
особенностей народности этого государства: каков поп,  таков  и
приход,  -- русский император Николай II в Англии должен был бы
быть парламентским королем, а английский Георг VII  стал  бы  в
России   деспотическим   императором,   --   --   восстановятся
разрушенные фабрики, заводы, села и города, задымят  трубы,  --
но человеческий состав будет окрашен человеческой слякотностью.
--  Милостивые  государи! Мало нового под луной. В Европе много
могил, если помнить историю Европы,  --  под  Лондоном,  Римом,
Парижем  гораздо больше человеческих костяков, чем живых людей,
-- но за две тысячи лет гегемонии Европы над миром, --  впервые
теперь  центр  мировой культуры ушел из Европы -- в Америку и к
желтым японцам. В Европе много кладбищ.  В  Европе  не  хватает
моргов.  Вы  знаете  об  этом  жутком  помешательстве Европы на
танцах дикарей. И еще надо сказать  о  России.  Эстия,  Латвия,
Литва  --  отпали  от  России.  Вместе  с Россией они несли все
тяготы, но у них нет советов, разрухи и голода, как  в  России,
потому    что    у   них   нет   русской   национальной   души,
русско-сектантского гипноза. Я констатирую факт. --
     В черном зале польской миссии  бродят  тени,  мрак.  Ночь.
Мороз.  Нету  метели.  --  И  вот идет рассвет. Вот по лестнице
снизу идет истопник, несет дрова. В белом зале -- серые тени, в
белом зале пусто. За истопником  идет  уборщик.  В  печи  горит
огонь.  Уборщик курит трубку, закуривая угольком, -- и истопник
закуривает сигаретку. Курят. Тихо говорят. --  За  окнами,  под
крепостной  стеной  внизу  --  ганзейский  древний город, серый
день, синий свет, -- где-то там вдали,  с  востока,  из  России
мутное восстает, невеселое солнце. --
     --  И  в  этот час, в рассвете, под Домбергом идут (- в те
годы было много изгоев, и --  просто,  русский  наш,  сероватый
суглинок) офицеры русской армии из бараков, те, что не потеряли
чести,  --  за  город,  к  взморью,  в лес -- пилить дрова, лес
валить, чтобы есть впроголодь. Впереди их идет с  пилой  Лоллий
Кронидов,  среди  них  много  Серафимов  Саровских и протопопов
Аввакумов, тех, что не приняли русской мути  и  смуты.  Они  не
знают, что они лягут костьми, бутом в той бути, которым бутится
Россия,   --   они   живут  законом  центростремительной  силы.
Благословенная скорбь. --
     -- Но в этот миг в Париже -- еще полтора часа до рассвета,
ибо земной шар -- как шар, не всюду сразу освещен, в Париже шла
страшная  ночь.  Нация  французов,  после  наполеоновских  войн
понизилась  в  росте на несколько сантиметров, ибо Наполеон был
неправ, говоря об "одной ночи Парижа" и -- ибо после  Наполеона
осталась  слякоть  человеческая.  --  В  эту  ночь еще с вечера
потянулись толпы людей  на  метрополитенах,  на  автобусах,  на
таксомоторах,  на  трамваях  и  пешком:  на такую-то площадь, у
такой-то  тюрьмы,  у  такого-то   бульвара.   Все   кафэ   были
переполнены  и  не  закрывались всю ночь. В три часа ночи толпа
прогудела  о  том,  что  приехала  гильотина.  Гильотину  стали
безмолвно собирать у ворот тюрьмы, в пятнадцати шагах от ворот,
против  ворот,  на площади, чтобы толпа могла видеть, как будут
резать голову. Полиция все время просила толпу быть  бесшумной,
ибо  тот,  которому  через час отрежут голову, -- спал и должен
был ничего не знать о приготовлениях к отрубанию головы. Казнь,
по закону, должна была быть до рассвета. В тюрьме -- в такой-то
тюрьме, у такого-то начальника тюрьмы  --  прокурор,  защитник,
священник   и   прочие   начальники   томились   от  неурочного
бездействия и пили глинтвейн, на минуту заходил палач, в черном
сюртуке, в белых перчатках и  белом  галстуке.  Имя  палачу  --
такое-то.  Имя  палача  --  такое-то  --  было во всех газетах,
вместе с его портретом. А когда пришли к тому, которому  должны
были  отрубать голову, он на самом деле спал. Прокурор разбудил
его, коснувшись плеча.
     -- Проснитесь, Ландрю, -- сказал прокурор  и  заговорил  о
законах Французской Республики.
     Ландрю   попросил   уйти   всех,   пока   он   вымоется  и
переоденется.  Священнику  он  сказал,  когда  тот  хотел   его
исповедывать,  -- что ему не надо посредников, тем паче, что он
очень скоро  будет  у  Бога.  Ландрю  тщательно  оделся,  надел
высокий  крахмальный  воротничек,  выпил  стакан кофе. Прокурор
спросил, и Ландрю ответил, чо  он  не  считает  себя  виновным.
Внизу  в парикмахерской палач остриг Ландрю и тщательно обрезал
ворот рубашки вместе с крахмальным воротником, обнажив шею:  --
концы  галстуха  упали  за  жилет. Батюшка вторично приступил к
молитвам. Из парикмахерской было слышно,  как  морским  прибоем
гудит  на  площади  толпа:  в  гул человеческих вскриков и слов
врезывались  бестолково  гудки  автомобилей.  Но  когда  ворота
открылись и вместе с прокурором, защитником, батюшкой и прочими
палачами и сволочью Ландрю вышел к гильотине, к палачу, в белом
галстухе, -- толпа смолкла. --
     Мерзко, знаете ли, братцы! --

     Фита.

     Но эта фита не из русской абевеги.
     В    Лондоне,    Ливерпуле,   Гавре,   Марселе,   Триесте,
Копенгагене, Гамбурге и  прочих  портах  портились  в  тот  год
корабли  за  бездействием  и бестоварьем. В Лондоне, Ливерпуле,
Гавре,  Марселе,  Триесте,  Копенгагене,  Гамбурге   и   прочих
городах, на складах, в холодильниках, в элеваторах, подвалах --
хранились,  лежали,  торчали,  сырели,  сохли  -- ящики, бочки,
рогожи, брезенты, хлопок, масло, мясо, чугун,  сталь,  каменный
уголь. Сколько квадрильонов штук крыс в Европе?! -- --

     -- -- -- -- -- -- -- --

     Обстоятельство первое.

     "Гринок",  судно Эдгара Смита, идет на пол-румба к северу.
Судно  находится  70╟45'   северной   широты.   Льды,   которые
обязательно   должны   были   бы  быть  здесь,  не  видны.  Над
волнующеюся свинцово-серою поверхностью нет уже  никаких  живых
существ  кроме  обыкновенных  чаек,  буревестников  да  изредка
темных чаек -- разбойников, которые бросаются на простых  чаек,
только-что поймавших в воде рыбу. Морская тишь оглашается тогда
жалобным  криком  обижаемой  птицы. Весьма возможно, что, когда
судно войдет во  льды,  лоцману  посчастливится  высмотреть  из
обсервационной бочки белого медведя. К одиннадцати часам вечера
светлело  как  днем.  Телеграфист  шлет радио. Динамо гудит все
сильнее и сильнее, жалобные призывы уносятся с антен в небесный
простор, упорно  повторяясь  через  ровные  промежутки.  Динамо
останавливается,   и   телеграфист   прислушивается  к  ответу.
Югорский шар ответил, передали письма.
     К часу по полуночи -- синее небо, открытое море  и  полный
штиль.  Солнце  начинает  золотить  небо  и  скоро появится над
горизонтом. Море совсем покойно и кажется таким безбрежным, что
в  три  часа  "Гринок"   меняет   курс,   повернув   почти   на
норд-норд-ост, чтобы пройти Белый Остров. Твердо уверенный, что
это  удастся,  капитан мистер Эдгар Смит, начальник экспедиции,
пошел спать.
     Но  в  шесть  часов  капитан  Смит  проснулся  от  толчка.
Стало-быть,  опять  лед.  Оказывается, лед уже давно виднелся с
севера, но теперь  появился  и  впереди.  Судно  наткнулось  на
небольшую  льдину,  не  повредив  даже обшивки. Кругом полосами
полз синий, как датский  фарфор,  туман,  его  уносил  утренний
восточный   ветер.  Все  оказалось  пустяками,  и  мистер  Смит
собирался уже вернуться в рубку. Но тогда  прибежал  полуодетый
телеграфист  с  лицом,  покрасневшим и побледневшим пятнами и с
разбитой прической: от толчка  провод  сильного  тока  упал  на
изоляционные    катушки,   пробил   изоляционные   обмотки,   и
радио-аппарат  был  испорчен  непоправимо.  "Гринок"   оказался
отрезанным от мира. Небо на севере сильно бледнело, стало-быть,
там  был сплошной лед. Солнце блистало так, что надо было одеть
предохранительные очки.
     Телеграфист  озабоченно  рассматривал  погибшие   катушки,
поправить  погибшее  возможности  не  было.  Динамо  гудит  все
сильнее и сильнее, антены выкидывают в небесный простор призывы
-- и безмолвно: судно и люди на нем отрезаны от мира. Последнее
радио было от матери мистер Смита,  --  мать,  по  обыкновению,
благословляла  сына  и  писала  о  том,  что  даже  в  канонной
Шотландии разрушалась  семья  и  земное  счастье.  Неконченным,
недопринятым было письмо брата, из Москвы.

     "-  Москва  --  это  азиатский  город, и только. Ощущения,
которые вызывает она, аналогичны тем, которые остались у меня в
памяти от Пекина. Но кроме этого  здесь  чрезвычайно  тщательно
сектантское -- - -"
     -- и на этом оборвалось радио.
     Капитан  Смит,  начальник  экспедиции,  спустился в салон.
Стюарт готовил кофе.  Пришли  врач  и  лоцман.  Телеграфист  не
явился. Лоцман сумрачно сообщил, что ему совершенно не нравится
быть  отрезанным  от  вселенной.  Туман окончательно рассеялся.
Кругом были ледяные поля. Весь день дул слабый бриз, сначала  с
северо-запада,  потом  с запада, затем снова с северо-запада. К
вечеру  ветер  посвежел  и  небо  покрылось   тучами.   Течение
по-прежнему  шло  заметно  к  югу,  но  было слабо. Смит и врач
играли в шахматы. Судно стояло. Лоцман  занимался  фотографией.
Вечером  Стюарт  особенно  заботливо  накрыл  стол,  раскупорил
несколько бутылок рому. -- К рассвету льды рассеялись.  Капитан
спал   в   своей  каюте,  его  разбудили,  и  судно  двинулось.
Телеграфисту было поручено вести дневник.

     Обстоятельство второе.

     Мистер Роберт Смит -- в России, в  Москве,  ночью.  Мистер
Смит  с  вечера перед сном сделал прогулку по городу, спустился
по Тверской ко  Кремлю,  возвращался  улицей  Герцена  и  затем
прошел   бульварным   кольцом.  И  ночью,  должно  быть,  перед
рассветом, в пустынной своей большой комнате -- он проснулся  в
липкой испарине, в страхе, в нехорошем одиночестве, в нехорошей
какой-то  промозглости.  Это  повторялось  и  раньше,  когда, в
старости уже,  сердечные  перебои  кидали  кровь  к  вискам,  а
сердце, руки и ноги немели. Сейчас же, проснувшись, Роберт Смит
первой   мыслью,  первым  ощущением  осознал  совершенно  ясно,
промозгло-одиноко, что он -- умрет. Все  останется,  все  будет
жить,  --  а  его  дела,  его  страдание, его тело -- исчезнут,
сгниют,  растворятся  в  ничто.  Это  осознание   смерти   было
физически-ощутимым,  и  пот становился еще липче, ничего нельзя
было сделать. Обезьяной вылезла другая мысль -- та, что все  же
у  него  осталось  еще  пятнадцать,  двадцать  лет,  и -- вновь
физическое  ощущение  --  надо  --  надо  сейчас  же:   делать,
работать, не потерять ни минуты.
     В окна сквозь гардины шел мутный свет. Роберт Смит вставил
ноги в  ночные  туфли,  у  ночного столика налил воды в стакан.
Заснуть возможности уже не было. В доме было безмолвно. Дверь в
кабинет, под портьерой была полуоткрыта,  --  из  кабинета  шла
дверь  в  зимний  сад  с  пальмами и фонтаном. Костлявое тело в
пижаме волочилось беспомощно. Мистер Смит сел в кресло у  окна,
отодвинул  гардину.  По  улице  шли  нищие  оборванцы, граждане
Российской республики, женщины -- одетые по-мужски и мужчины  в
женском  тряпье,  прошли  солдаты  в  остроконечных шапках, как
средневековье.  Мистер  Смит  прошел  в  зимний   сад,   фонтан
плескался тихо, пальмы в углах сливались со мраком.
     "Верноподданный,    гражданин   Соединенного   Королевства
шотландец Роберт Смит умрет так же  просто  и  обыкновенно,  не
только  как  умирали  три  тысячи лет назад и будут умирать еще
через три тысячи, а вот так, как умирают и сейчас,  сию  минуту
--  вот  в  этой страшной, невероятной стране, где людоедство".
Учитель русского  языка  господин  Емельян  Емельянович  Разин,
об'яснил однажды, -- что "с. с." -- два "с" с точками после них
обозначают русское ругательство -- сукин сын, сын самки-собаки;
мистер  Смит  тогда  разложил  в уме свою фамилию, С-мит, -- но
мит, по-немецки, тоже с, -- и мистер Смит сказал сейчас вслух:
     -- Конечно, в смерти мы равны собакам.
     В кабинете на столе лежал блокнот дневника, -- простыни на
кровати остыли. Мистер Смит был в Китае, в Индии, в Сиаме и еще
в Англии, перед от'ездом в Россию, он прочел Олеария.  И  когда
он  в'ехал  в  Россию  его  поразило  сходство  --  и  с  теми:
описаниями, -- что есть  у  Олеария,  что  сделаны  триста  лет
назад, -- и с Азией. На вокзале в Москве ему прочли об'явление:
--  "Остерегайтесь  воров".  Кругом  галдела толпа ненормальных
людей, никто не шел, но все бежали. У  мистера  Смита  вырезали
бумажник  (через  неделю вор почтительнейше прислал документы).
Костюмы мужчин и женщин были почти неотличимы,  особенно  когда
мужчины   подпоясывали  пальто  веревками,  а  женщины  были  в
картузах, кожаных куртках и сапогах, и  в  мужских  брезентовых
пальто;   несколько   женщин,  из  внутренней  охраны,  были  с
винтовками и в солдатских штанах; все  же  мужчин  в  юбках  не
было.  Сейчас  же  за вокзалом, где толпились и ругались друг с
другом кули, извозчики и ломовики, --  был  поистине  азиатский
базар:  на  столиках, на повозках, в палатках торговали жареной
колбасой  из  конского  мяса,  кипели  самовары  и   кофейники,
жарились  блины;  тут  же  продавалась и мука в мешках, и куски
ситца, и мыло,  и  сломанный  велосипед;  мальчишки  сновали  с
пачками  папирос и спичек; за столиками в ряд стояли стулья, на
стульях сидели мужчины и цирюльники брили им усы и  бороды,  --
когда  стулья  пустели,  цирюльники  зазывали  желающих бриться
специальными окриками; и, как во  всех  азиатских  городах,  --
стоило  одному  провопить  громче,  чем  вопила  вся толпа, или
неподвижно  уставиться  взором  в  небо,  --  как  около   него
возникала  толпа,  сначала  мальчишек,  потом  женщин и наконец
мужчин:  но  тогда  приходили   мужчинообразные   женщины   или
женообразные мужчины и начинался митинг, -- где обсуждался Карл
Маркс.  --  Мистеру  Смиту  тогда  на  вокзале  не сразу подали
автомобиль,  --  мимо  него  на  носилках  пронесли   несколько
десятков мертвецов, умерших от голода, тифов и убитых, снятых с
поездов,  найденных  на складах, в цейхгаузах, в бараках. Потом
автомобиль повез  мистера  Смита  по  истинно-азиатским  улицам
Москвы с несуразными палатками на углах и с коврами плакатов на
стенах,  по  кривым переулкам и тупикам, со сбитыми мостовыми и
тротуарами, с  кривыми  подворотнями,  с  пустырями,  заросшими
деревьями;  со дворов веяло запахом человеческого навоза. Затем
-- за пустынными площадями -- стал Кремль, единственный в  мире
по  красоте.  --  По  площади  у  театров  солдаты вели русских
священников, платье русских  священников  в  неприкосновенности
сохранилось  от  древних  веков,  и цирюльники убирали шевелюры
священников так, чтобы они походили на бога-отца, изображаемого
на русских иконах, или на Иисуса Христа. У  древнейшей  русской
святыни, у иконы Иверской божьей матери, несмотря на революцию,
толпились  оборванцы, а напротив, на стене красного здания было
намалевано:

     "Религия -- опиум для народа".

     Мистер Роберт  Смит  поселился  в  России,  как  англичане
поселялись,  в Капштадте, Калькутте, Сирии, Дамаске. Россия для
него была чужой страной, он был в ней, как  в  колонии.  Мистер
Смит  поселился  в особняке изгнанного из России фабриканта, он
никогда раньше не жил так роскошно, как теперь. Это об'яснялось
двумя  причинами,  --  во-первых,  курсовой   разницей   валют,
благодаря  которой  жизнь  в России была дешевейшей в Европе, и
во-вторых -- исконною особенностью России: Россия  всегда  была
промышленно     и    политико-экономически    дикой    страной,
неофициальной колонией сначала англо-саксов, затем  германского
капитала; предприниматели в России могли строить себе особняки,
как нигде в Европе -- - --
     -- Соплеменники Роберта Смита, жившие с ним вместе, сплошь
мужчины, проводили время, как всегда англо-саксы в колониях, --
по строжайшему    английскому    регламенту    плюс    все   те
необыкновенности, что дает колония. Вечерами  они  были  всегда
вместе,  до  сизой  красноты  накуриваясь  сигарами и напиваясь
коньяком и ликерами, часто  на  автомобиле  уезжали  в  злачные
места  и  тогда  пропадали  целые ночи, -- изредка устраивали у
себя  вечеринки,  с  отменными  яствами,  и  на  эти  вечеринки
приглашались только русские женщины, чтобы можно было вспомнить
древнюю Элладу, которая часто и осуществлялась. --
     Потом   Роберт   Смит   увидел   Русский  Кремль,  русскую
революцию. --
     -- Ложь? -- Что, -- ложь? -- Во имя спасения? Нет. Во  имя
чего? -- Во имя веры? -- Да. Нет.
     Где-то   внизу,   должно   быть,   на  парадной  лестнице,
послышались шаги, -- должно быть, лакея.
     --  "Верноподданный,  гражданин  Соединенного  Королевства
шотландец  Роберт  Смит  умрет  так же просто и обыкновенно, не
только, как умирали три тысячи лет назад и  как  будут  умирать
еще  через  три тысячи, -- а вот так, как умирают сейчас в этой
страшной,  невероятной  стране,  где  людоедство  и  где  новая
религия.  Но  ведь, если бы у Роберта Смита не было ушей, он не
слышал бы ничего и был бы нем, если  бы  не  было  глаз  --  он
ничего не видел бы, -- если бы не было его -- ничего бы не было
--  и  ничего  не  будет  тогда, когда не будет его. Цирюльники
убирают шевелюры русских священников так, чтобы они походили на
бога-отца, изображаемого на русских иконах, -- но почему же  на
них  похож  и  Карл Маркс, цитаты из которого на всех заборах в
России -- ?"
     Лакей прошел в кабинет, бесшумно убирается.
     -- "История иногда меняет свою колесницу на иные  повозки.
Сейчас  история  впряглась  в  русскую  телегу, древнейшую, как
каменные бабы из русских -- поокских раскопок. Две  тысячи  лет
назад  тринадцать  чудаков,  при  чем  один  из  них  был сыном
бога-отца,  похожие  на  Карла  Маркса,  перекроили  историю  и
человеческую  культуру  --  не  потому,  конечно, что они несли
новую правду, а потому, что их семена упали -- на  новую  землю
и:  у  них  была воля творить, воля видеть -- не видя. В Европе
пели песнь о Роланде и песни нибелунгов,  по  Европе  ходили  и
крестоносцы, и гугеноты, и табориты, -- и шел на костер Ян Гус,
--  а  теперь  кафэ  и  диле заменяют бани, в танцах дикарей, и
ломятся  киношки  в  сериях  из  жизни  негров  и  американских
индейцев,  --  не  случайно  гуситствует Штейнер и лойольствует
Шпенглер: телега, дроги истории поползли по  корявым  колеям  и
ухабам  валютных  и  биржевых  жульничеств, когда выгоднее было
продавать  и  покупать  вагоны  теплых  слов,   чем   создавать
ценности,  когда  щетинились  баррикады  границ  и  виз,  когда
разваливались государства, религия, семья, труд, пол, --  когда
Европа  походила на старую-старую суку английской породы, всю в
лишаях. -- - Тогда не было уже в Европе Турции  и  единственная
Азия  оставалась  --  Россия.  Пять  с половиной веков назад, в
Галиполи впервые появились  турки,  и  ислам  через  Балканы  и
венгерские  равнины  дошел  до  стен  Вены,  где  он  был отбит
соединенными силами  погибшей  теперь  Габсбургской  империи  и
вновь  воскресшей. Турции теперь нет в Европе. Много государств
и народов погибло и воскресло вновь за  эти  пять  с  половиной
веков.  В Анатолии, в Галиполи (где впервые появились турки) --
умирали в тот год русские изгои.  В  тот  год  по  Европе,  как
некогда в России, было много черт оседлости, -- и русские изгои
хорошо  узнали,  что  значит  быть евреем, а в Палестине вновь,
после  тысячелетий,  возникло  еврейское   государство.   Глухо
зачахли в те годы Армения, Сирия, Палестина, Аравия -- - к чему
бы?" --
     --  но  это  говорит  не мистер Роберт Смит, это говорю я,
Пильняк. Мистер Смит знал иное.
     -- "Религия, семья, труд, пол" -- Мистер Смит знал, как  в
тихой  Шотландии -- даже в тихой Шотландии в те годы перепряжек
истории, когда  мужчины  шли,  шли,  шли  убивать  друг  друга,
разваливалась  семья.  Мужчине,  европейцу,  англичанину -- бог
уделил господство над  миром,  искание  и  труд  --  и  каждому
мужчине бог уделил еще -- интимное, уютное, властное безвластье
у  сердца  страшного  зверя-женщины.  --  Уже  совсем рассвело:
раньше  в  России  Олеги  пили  брагу  из  вражьих,  человечьих
черепов.  В  полумраке,  Роберт Смит взглянул в зеркало, волосы
сбились  на  лоб,  лицо  показалось  лошадиным.  Во   рту,   от
недоспанного сна, ощутился привкус свинцовой горечи. -- Смерть.
Смерть.  --  И  все  же мистер Смит не поспешая принимал ванну,
натягивал  на  повлажневшие  костлявые  ноги   шелковые   тугие
кальсоны,  тщательно заправлял рубашку с негнущеюся крахмаленой
грудью, выбирал в гардеробе костюм, избрал черный  и  затягивал
сзади  у  брюк  хлястик,  защелкивал пряжки у ботинок. -- Лакей
принес кофе, в необыденный ранний час. --  Смерть.  Смерть.  --
Телеграммы: --

     -- мистрис Смит, Эдинбург: -- Мама, прошу Вас, встретьтесь
с Мистрис Елисавет, она не виновна.
     -- Мистрис Чудлей, Париж: -- мистрис Елисавет, встретьтесь
с моей матерью.
     -- Мистеру Кигстон, Ливерпуль: -- - --
     -- Королевский банк, Лондон: -- - -- --

     Обстоятельство третье.

     Мистер  Роберт  Смит  получил воспитание такое же, как все
англичане. В детстве -- мать, мисс и церковь. Затем  колледж  в
своем  приходе,  в  Эдинбурге,  коньки, тэннис, парусная лодка,
кружевной воротничок и штаны до колен. Потом Кембридж,  сюртук,
бокс,  футбол, виски, француженка -- впервые и единственный раз
до женитьбы. Затем годы путешествий, в Камеруне, в Австралии, в
Сибири, -- банки, онкольные  счета  и  фунты  и  --  где-то  --
никогда  не  видимые,  но  прекрасно  знаемые  и  изученные, --
товары. Тогда -- у себя в Эдинбурге, в замке у моря, -- любовь.
Она -- Елисавет -- хрупкая девушка в белом платье, с  волосами,
как  закат  в  тумане, и с глазами, как море в облачный день. В
пять часов, когда он  делал  визиты,  она  разливала  чай,  они
играли в тэннис. Он пригласил ее однажды поплыть с ним на боте,
под  парусом, -- она отказалась испуганно, и он плавал в заливе
один, всю ночь. Она стала его женой. Венчание было в двенадцать
часов дня, в этот же день они  уехали  в  замок,  чтобы  побыть
несколько дней наедине перед поездкой в Италию и Египет, -- и в
первую  же  ночь,  в холодной огромной спальне, -- она отдалась
ему, сжав губы от боли и наблюдая не за ним, а  за  собой.  Так
Роберт  Смит  прожил  год.  -- И тогда пришла война. Женщины на
улицах одаряли  мужчин  белыми  лентами,  значащими,  что  этот
мужчина  добровольцем  идет  на  фронт.  Футбольными  командами
мужчины уезжали обучаться военному ремеслу. Мистер Роберт  Смит
поехал во Францию, рядовым, в одном из первых полков. --
     --  В  Шампани,  после недели пребывания в окопах, их роту
отвели в тыл, на отдых. Их взвод расположился в сарае фермы.  В
те  годы  все  европейцы  --  мужчины знали, что такое: окоп, с
единственной, промозглой, затаенной  мыслью-ощущением:  --  "не
меня,  не  меня,  не я -- -". И все знали, что такое -- отдых в
тылу, когда весь мир -- мой и я -- бесконечно. У германцев всех
проституток мобилизовали на фронт, и солдаты на отдыхе получали
от врачей ордера к проституткам. -- Тогда был  весенний  вечер,
весь  в  золотом  закате  солнца,  взвод  играл  перед сараем в
футбол, Роберт Смит писал письма, ему захотелось выпить вина, и
он пошел на кухню, около фермерского домика.  Ферма  жила  так,
будто  никакой  войны  не  было.  В  кухне  мыла посуду молодая
девушка, работница, с тупым веснущатым  лицом.  Она  улыбнулась
мужчине,  не  умеющему  говорить на родном ее языке, и принесла
бутылку красного вина.  Роберт  Смит,  совсем  юный  в  военной
форме,  жестом  предложил  ей  выпить,  --  она  заулыбалась  и
принесла еще стакан. Вечером, когда уже  стемнело,  она  прошла
около  сарая  в  виноградник  и  сейчас  же  вернулась  оттуда.
Поднималась луна, Роберт Смит знал, что она прикрыла  ставни  у
кухни  и  одна  ушла  туда.  Роберт Смит сделал большой круг по
винограднику, уйдя из сарая в противоположную сторону от кухни,
и он оказался у кухни. Он  постучал,  Девушка  что-то  спросила
из-за двери. Он постучал еще раз, тогда она отперла; она стояла
в ночной рубашке, из грубого полотна, почему-то очень короткой,
прикрыв  грудь  рукою.  Он  хотел  только попросить вина, но на
пороге вдруг блеснула под луной железка скребка, --  он  сделал
большой  шаг и вошел в кухню. В кухне пахло свежим хлебом. Она,
эта француженка-работница, оказалась  девственницей,  --  когда
Роберт Смит вновь отворил дверь, он заметил, что в тени у кухни
жмется  солдат-француз,  француз  сейчас  же за Смитом юркнул в
дверь бани. Утром девушку  нашли  в  бане  мертвой,  ночью  был
дождь,  и  пол  бани  был затоптан грязными ногами, точно здесь
прошел полк. --
     -- Роберт Смит, -- знал ли  тогда  он,  что  в  мире  есть
старенький,  --  не моральный, а физический, почти механический
-- закон: "Мне отмщение, и Аз воздам", -- что человеческий  мир
складывается  --  из  человеческих  единиц, только, -- что есть
вина    разных    культур,    что     Европейской     культуры,
романо-германской,  одноженной,  --  вино  и  вино  и уксус, --
однолюбность, а одна функция всегда -- не  может  не  влечь  за
собой  другую?  -- Но однолюбовность: есть всегда -- созидание,
порой горькое очень. -- ==  Мистер  Роберт  Смит  много  женщин
познал,   многих   национальностей,  и  молодых,  и  старых,  и
целомудренных и извращенных,  пока  не  узнал  старенькой  этой
истины, той, что человек самое ценное -- и любовь: единственное
-- в этом мире. Другого же мира человеку -- нет. --
     -- В Эдинбурге уходили мужчины на фронт. Несколько раз над
тихими  улочками Эдинбурга, в ночи, во мраке, летали цеппелины,
тогда люди прятались по домам, а  в  небе  ножницы  прожекторов
кроили  темноту,  и  всем  было  нехорошо, одиноко и сиротливо.
Потом открылись лазареты и появились  искалеченные  на  фронтах
люди, жаждущие жить, и они были с большими деньгами, которых не
жалели.  На тихих улочках, вне центра города, где дома все, как
один, появились кафэ и кабаре, и кинематографы  стали  ломиться
от   посетителей,   театры   опустели.   Появились  гигантские,
несуразные, беспокоящие плакаты о войне.  --  Мистрис  Смит  --
старуха  --  знала,  что  церкви  пустеют,  и  еще она знала --
старухи в квартале шептались озабоченно и испуганно --  молодые
женщины  стали  сестрами  милосердия  --  девушки  очень охотно
уплывали в море на  ботах  под  парусом  --  вон  в  том  доме,
напротив,  N  27,  девушка ходила к акушерке на street в другом
конце города, -- а в этом доме видели, как на рассвете из  окна
выпрыгнул   офицер,  у  офицера  рука  была  в  белой  повязке,
кинематографы ломились от пар. -- Мистрис Смит -- жена  Роберта
стала  сестрой  милосердия; старуха не знала, что раз, в ночное
дежурство,  после   обхода   израненных   мужчин,   у   молодой
закружилась,  закружилась  голова  и в этот момент в комнату, в
дежурку, где была  она  одна,  вошел  рыжий  ирландец,  замкнул
дверь,  как  раз  тот,  которому  она  улыбнулась несколько раз
вечером и которого она видела однажды  во  сне:  молодая  тогда
очнулась, разобралась в ощущениях только утром, она поразилась,
как  все это просто, и она другими упрощенными, глазами увидела
свет, мужчин, своих подруг, матерей. Над Эдинбургом  летали  --
изредка -- ночами немецкие цеппелины. -- После года отсутствия,
после  контузии  приехал муж, Роберт, -- и в первую же ночь муж
испугал жену, тогда  еще  наивную,  тем,  что  он  не  мог  уже
удовлетвориться  естественной  страстью,  и  то,  что он делал,
показалось ей мерзостью; но когда муж уехал снова на фронт и  у
нее  был  любовник,  на  десятом  свидании  она  захотела, чтоб
любовник сделал с ней то же, что делал ее муж. -- --
     -- Потом было все, что нужно для того, чтоб они разошлись,
чтоб жена мистрис Смит вновь стала мистрис  Чудлей.  Тогда  уже
взорвала   Европу   Россия   русской  революцией,  и  советская
революция умирала в Венгрии. Германию карнали во имя  революции
и  мозгового  оскудения  Версальского мира, мятежничала вновь и
вновь Ирландия, вымирала Франция. -- - Мистер Смит понял тогда,
что значит "Мне отмщение, и Аз воздам", --  но  случилось  так,
как  должно  случиться:  мир  заслонил  любовь,  и -- как часто
случается: Роберт Смит не мог примириться с любовью  к  ушедшей
жене. Она очень скоро применилась, она уехала в Париж.
     Роберт Смит знал: --

     --   В   великий   пост  в  России  --  в  сумерки,  когда
перезванивают  великопостно  колокола  и  хрустнут  ручьи   под
ногами,  --  как в марте днем в суходолах в разбухшем суглинке,
-- как в июне в росные рассветы в березовой горечи,  --  как  в
белые  ночи, -- сердце берет кто-то в руку, сжимает, зеленеет в
глазах свет, и кажется, что смотришь на солнце сквозь  закрытые
веки,  --  сердце  наполнено, сердце трепещет, -- и знаешь, что
это есть мир, что сердце в руки взяла земля, -- что ты связан с
ее чистотой так же тесно, как сердце в руке, -- что мир, земля,
человек, кровь, целомудрие (целомудрие, как березовая горечь  в
июне) -- одно: чистота, девушка, Лиза Калитина. -- --

     Мистрис Смит знала: --

     -- Самое вкусное яблоко это то, которое с пятнышком, -- и,
когда он идет по возже к уздцам рысака, не желающего стоять, --
они стоят  на снежной пустынной поляне, -- неверными, холодными
руками она наливает коньяк, холодный как лед, от которого  ноют
зубы,  и  жгущий,  как  коньяк,  --  а  губы  холодны, неверны,
очерствели в жестокой тишине мороза,  и  губы  горьки,  как  то
яблоко  с  пятнышком.  А  дома  домовый пес-старик уже раскинул
простыни и подлил воды в умывальник. -- --

     Роберт Смит никогда не познал, никогда: -- как --

     -- Лиза Калитина, одна, без лыж, пробирается по снегу,  за
дачи,  за  сосны.  Обрыв  гранитными  глыбами  валится  в море.
Буроствольные сосны стоят щетиной. Море: -- здесь  под  обрывом
льды  --  там  далеко  свинец  воды -- и там далеко над мутью в
метели красный свет уходящей зари. Снежные струи бегут  кругом,
кружатся,   около,   засыпают.  Сосны  шумят,  шипят  в  ветре,
качаются. -- "Это я, я". -- Снег  не  комкается  в  руках,  его
нельзя  смять,  он рассыпается серебряной синей пылью -- "Надя,
сейчас у обрыва меня поцеловал Павел. Я его люблю". --

     Телеграф.

     Телеграф -- это  столбы  и  проволоки,  которые  сиротливо
гудят  в  полях, гудят и ночью и днем, и веснами, и в осени, --
сиротливо, потому что -- кто знает, что, о чем гудят они? --  в
полях, по оврагам, по большакам, по проселкам: -- --
     Телеграф  выкинул  из России в Европу четыре телеграммы --
мистрис Смит, мистрис Чудлей, мистеру Кигстону. -- --

     Россия -- Европа: два мира? --

     В  колонном  зале  польской  миссии  --  на  Домберге   --
парламент   миссий.  Древнюю  Колывань  осаждал  когда-то  Иван
Грозный, -- публичному дому  тогда  было  уже  полтораста  лет.
Здесь  все,  кто вне России, кто глядит в Россию. Свет черен --
не понятно, ночь иль окна в черных  шторах.  Парламент  мнений.
Здесь  все.  Сорокин  и  Пильняк -- не явились. У секретарского
столика   Емельян   Разин   и   Лоллий    Кронидов.    Ротмистр
Тензигольско-Саломатино-Расторов  сел на окне, без шпаги. Рядом
стала серая старушка -- мать -- мистрис Смит.  Генерал  Калитин
не  может  об'ясниться  по-английски  с  мистером  Кигстоно  из
Ливерпуля.   Министр   Сарва,   посланник   Старк    сторонятся
Ллойд-Джорджа.  В  зале  нет  мистрис Чудлей. -- Иль это только
бред, иль это только муть, туман, навожденье? -- в зале  только
истопник,  и  кресла,  и  тишина  --  над мертвым городом, -- а
где-то там, во мгле лежит -- Россия, -- где с полей, суходолов,
из лесов и болот -- серое, страшное,  непонятное,  --  что?  --
..Докладчик, кто докладчик? --

     -- В зале нет мистрис Чудлей --

     --   И   Париж.   Автобусы,   такси,  трамваи,  мотоциклы,
велосипедисты, цилиндры, котелки, женские шляпки. В Париже  нет
извозчиков.  На углу, где скрещиваются две улицы, люди, как сор
в воронку, проваливаются в двери метрополитена. Гудит, блестит,
-- мчит город -- в солнце, в  лаке,  в  асфальте.  Оказывается,
женщин  надо,  как  конфекты,  из платья выворачивать. Дом там,
против бульвара -- весь в оборках жалюзи, -- и мистрис  Чудлей,
в  прохладной тени, идет из одной комнаты в другую: -- кружево,
кружево, шелк, пеньюар -- утро.  В  умывальнике,  в  ванной  --
горячая  и  холодная  вода. Мистрис Чудлей у зеркала -- мистрис
Чудлей в зеркале, -- и губы пунцовеют в кармине, бледнеют  щеки
и  нос, а глаза как море в облачный день, и под глазами синяки,
такие  наивные,  такие  печальные.   И   плечи   --   чуть-чуть
припудрены.  Она  знает,  что  женщину,  как  конфетку, надо из
платья выворачивать. Она идет по комнате, ее мопс бежит за ней.
Уже поздний час. Она знает: -- как у нее, так у всех парижанок,
у немок, у англичанок, -- у всех  или  визитная  карточка,  или
блокнот  (в  черепаховой  оправе), -- и так легко добиться этой
карточки, чтоб там был указан час, и  к  этому  часу,  конечно,
пусть  это  днем  или ночью, в ванне -- теплая вода, простыни и
полотенца. В комнате за жалюзи -- прохладно, и на улице  --  за
жалюзи  --  котелки, цилиндры, лак ботинок. -- Мистрис Чудлей в
белом платье, в белом пальто, с сумкой  в  руках.  Лифт  мягок,
лифт  скидывает вниз. На тротуарах, в жестяных пальмах -- кафэ.
За углом, в переулке, где тихо, -- парикмахер.  Мистрис  Чудлей
идет делать прическу, маникюр и педикюр. -- И вот --
     --  и вот, когда мистрис Чудлей сидит в кресле, за стеной,
где живет джентльмен-парикмахер,  --  плачет  ребенок,  мальчик
девяти  лет, мальчик плачет неистово. -- В чем дело? -- Мальчик
потерял грифель от аспидной доски, и его завтра накажут розгами
учитель  в  школе.  --   Потом,   когда   джентльмен-парикмахер
склонялся  у  ног,  мальчик неистово ворвался сюда и завертелся
неистово, в счастии, -- потому что он нашел грифель  и  его  не
будет  бить  учитель.  Перед  этим мальчик неистово плакал, его
побили бы. --
     --  Мистрис  Смит  идет  по  бульвару,  в  кафэ,   --   ее
джентльмен,  с  тростью  в  руках, уже был утром на бирже, он в
курсе, как пляшут доллары, фунты и франки, он  уже  потрудился.
Ах,  должно-быть,  должно-быть,  она  даст  ему  свою  визитную
карточку. -- Он бодр, он весел, он  шутит,  --  но  он  немного
устал.  Он говорит: -- "Pardon madame", -- и заходит в писсуар,
от  удовольствия  он  бьет  тросточкой  по  стене.   Она   идет
медленнее.  В  кафэ  пустынно.  День.  --  Ну-да,  в пять часов
разбухнут кафэ от кавалеров и дам, и будут острить, что  костюм
дам  состоит  --  из  кавалера  впереди  и из ничего сзади: это
совсем не потому, отчего в России и  мужчины  и  женщины  ходят
кругом  голые.  И  тогда из пригородов, из подворотен казарм, с
фабричных дворов -- выйдут -- пойдут -- черные  блузники  --  и
где-то  соберутся  еретики,  фантасты  и  отступники -- поэты и
художники. -- В этот день мистрис Чудлей принесли телеграмму --
--

     -- Ну, вот мистрис Чудлей не было в колонном зале польской
миссии, -- но неистовый плач того мальчика,  ребенка,  которого
будет  драть  педагог  за утерянный грифель, -- этот плач был в
этом зале. Детский неистовый плач  стал  рядом  с  Смит,  около
ротмистра  --  губернатора  Тензигольского.  Поэты,  художники,
еретики и блузники пришли потом. -- В тот год -- в те  годы  --
не  знали  еще в Европе, что это пришло: кризис или крах -- или
нарождение нового? -- В Ливерпуле в  порту  толпились  корабли,
титаники,  дредноуты, над мутной водою, в нефти -- в порту -- с
каменных  глыб  набережных  свисали  гиганские   грузопод'емные
краны,   горами   валялся  уголь,  лежали  бочки,  хлопок,  под
брезентами, высились нефтяные баки, каре кварталов  элеваторов,
складов и холодильников замыкали порт кругом. Кругом все было в
саже,  в  дыму,  в  каменноугольной  пыли, звенели и дребезжали
лебедки,  вагонетки,  вагончики,  вагоны,  гудели  паровозы   и
катера,  гонимые  человеческой  волей.  -- Там дальше был город
контор, банков, фирм, магазинов. Здесь толпилась толпа -- людей
всех  человеческих  национальностей,  туда   в   город   контор
автомобили,  трамваи  и  автобусы увозили только тех, кто был в
цилиндрах, котелках и крахмалах. --  В  элеваторах,  складах  и
холодильниках,  должно-быть,  конечно,  было много крыс. -- И в
конторе мистера Кигстона, как во многих  конторах  королевского
банка, знали -- вот -- что, не о крысах: --
     --  В  тот год -- в те годы -- никто не знал, что пришло в
Европу: --  гибель,  смерть  или  рождение  нового.  Но  мистер
Кигстон,  как  многие,  кто  научился  читать цифры, знал -- --
Впервые за две тысячи лет гегемония над миром ушла  из  Европы.
Уже  прошли  годы  человеческих  бойнь,  но  народы, как звери,
зализывая болячки, жили военными поселениями, глухо готовясь  к
новым  и новым войнам. Вся Европа, и победители, и побежденные,
страны, которые грабят, и которых грабят, -- вышли из войны  --
побежденными.   Во   всех   странах,  у  всех  народов  пустели
университеты, вымирала интеллигенция -- мозг народов, пылились,
разваливались, разветривались музеи, картины и  книгохранилища,
--  народами управляли солдат, мудрый, как казарменная вахта, и
шибер,  энергичный,  как  кинематограф,  полагавший,  что   вся
промышленность  и  экономическая  жизнь народов -- есть только:
биржа и жульничество на высоких и низких валютах: не поэтому ль
в Англии, Франции,  Италии  --  не  дымились  домны,  заводы  и
фабрики  --  и  заливались  водой  каменноугольные железорудные
шахты, извечно черные и пыльные,  и  одни  за  другими,  сотни,
тысячи,  лопались,  банкротились  --  фирмы,  торговые конторы,
банки,  предприятия,  --  а  рабочие,  десятки,  сотни   тысяч,
миллионы,  --  безработные  -- люмпен-пролетариат шли в больших
городах от одной профессиональной конторы  к  другой  фабричной
конторе,  в штрейк-брейхерстве, -- ночуя неизвестно где, потому
что вот уже много лет ничего не строилось в Европе, и  в  одной
Англии  необходима  была постройка миллиона домов, -- не потому
ли тогда ощетинились нации баррикадами виз и  таможен,  и  даже
Англия,    великий    торговец,    изменив    столетью   своего
фритредерства, построила заборы  таможен  --  для  побежденного
врага,  Германии,  которая  нонсенсом  затуманила смысл побед и
Версалей и за Версалем оставила одно лишь -- разбойничество  --
-?  Тогда говорили в Европе, что это промышленный экономический
кризис. -- И, хотя государства грозились заборами таможен,  как
баррикадами,  все  же были люди, которые видели гибель Европы в
уничтожении международного братства, и тогда  учинялись  Канны,
Генуя,  -- и там фельдфебеля хотели учинить новый Версаль, -- и
эти глядели на Россию -- в Россию,  чтоб  утвердить  равновесие
мира  -- новой колонией. Но государства еще жили и властвовали,
как на войне, раз'единяя, кормя и -- властвуя: тогда  многие  в
Европе  разучились  знать,  как  достается хлеб, -- но многие и
многие поля в те годы были засеяны -- не пшеницей, а  картечью,
--  об  этом  хорошо  знал  европейский крестьянин, мужик, -- и
многие и многие те, для которых не хватало  моргов,  разучились
есть  хлеб:  ведь едали же в Лондоне и Берлине дохлых лошадей и
собачину. И хозяйственный кризис  все  рос  и  рос,  все  новые
останавливались  заводы,  все  новые  рушились фирмы, все новые
товары оказывались  ненужными  миру  --  медь,  олово,  хлопок,
резина,  --  и новые миллионы людей шли -- в морги. Но киношки,
но кафэ, диле и нахт-локалы были полны,  женщины  всегда  имели
визитные карточки. -- И эти глядели на Россию -- в Россию, чтоб
утвердить равновесие мира: колониальной политикой. --

     --  Но  в  Европе  были  и  еретики, и безумцы, и поэты, и
художники, которые -- - --
     -- Но Европа  мала;  --  Европа,  кошкой  изогнувшаяся  на
земном  шаре,  где  старая  кошка нюхает молоко Гибралтара, где
Пиренейский  полуостров  --  голова,  а  нога   --   Апенинский
полуостров --
     --  и гегемония над миром ушла из Европы, с Атлантики -- к
Тихому Океану: --
     -- В Америке сытно, обутно и одетно, в Соединенных  Штатах
на   каждых  четырнадцать  человек  --  автомобиль  и  половина
мирового золота там, и доллар чуть ли не выше своего  паритета,
и  ее  тоннаж,  в четверть мирового тоннажа, догоняет Англию. В
Японии дымят заводы, снуют основы и челноки, и японскому  флоту
--  ближе  до Австралии, чем английскому. В Китае, который спал
шесть тысяч лет, --  полезли  китайцы  под  землю  за  каменным
углем,  за залежами железных, оловянных, медных руд, -- в Китае
загорелись домны. -- В Австралии  теперь  --  свои  заводы.  --
Тихий  Океан  --  он  же Великий -- Аргентина, Боливия, Перу --
краснокожие, желтолицые, негры -- - но Европа -- Европа -- --

     -- Докладчик мистер Кигстон сходит  с  кафедры.  В  черном
зале  польской  миссии темно. Иль это бред и подлинен один лишь
детский -- горький плач? --  Мистера  Кигстона  сменяет  другой
докладчик,  Иван  Бунин,  -- иль это только бред, поэма, метель
над Домбергом -- ? -- Корабль мирно идет из Америки  в  Европу.
"Горе  тебе,  Вавилон,  город  крепкий",  Апокалипсис.  --  Это
эпиграф. --

     -- "...почти до самого  Гибралтара  пришлось  плыть  то  в
ледяной  мгле,  то  среди бури с мокрым снегом; но плыли вполне
благополучно и даже без качки, пассажиров на пароходе оказалось
много. И все люди крупные, пароход -- знаменитая "Атлантида" --
был  похож  на  самый  дорогой  европейский  отель   со   всеми
удобствами,   --   с  ночным  баром,  с  восточными  банями,  с
собственной газетой, -- и жизнь  на  нем  протекала  по  самому
высшему  регламенту:  вставали  рано, при трубных звуках, резко
раздававшихся по коридорам еще в тот сумрачный час,  когда  так
медленно   и  неприветливо  светало  над  серо-зеленой  водяной
пустыней, тяжело волновавшейся  в  тумане;  накинув  фланелевые
пиджамы,  пили кофе, шоколад, какао; затем садились в мраморные
ванны,  делали  гимнастику,   возбуждая   аппетит   и   хорошее
самочувствие,   совершали  дневные  туалеты  и  шли  к  первому
завтраку; до  одиннадцати  часов  полагалось  бодро  гулять  по
палубам,   дыша   холодною   свежестью  океана,  или  играть  в
шеффль-борд и другие игры для нового возбуждения аппетита, а  в
одиннадцать    подкрепляться    буттербродами    с    бульоном;
подкрепившись, с удовольствием читали газеты и  спокойно  ждали
второго  завтрака,  еще  более питального и разнообразного, чем
первый; следующие  два  часа  посвящались  отдыху:  все  палубы
заставлены  были  тогда  лонгшезами, на которых путешественники
лежали, укрывшись плэдами, глядя на облачное небо и на пенистые
бугры, мелькавшие за бортом, или сладко  задремывая;  в  первом
часу  их,  освеженных  и  повеселевших, поили крепким, душистым
чаем с печеньями; в семь повещали трубным сигналом об обеде  из
девяти  блюд... По вечерам этажи "Атлантиды" зияли во мраке как
бы огненными  несметными  глазами,  и  великое  множество  слуг
работало  в  поварских, судомойнях и винных складах с особенной
лихорадочностью. Океан, ходивший за стенами, был страшен, но  о
нем  не думали, твердо веря во власть над ним командира, рыжего
человека,  чудовищной  величины  и  грузности,  всегда  как  бы
сонного, похожего в своем мундире с широкими золотыми нашивками
на огромного идола и очень редко появляющегося на-люди из своих
таинственных  покоев;  на  баке  поминутно  взвывала  с  адской
мрачностью и взвигивала с неистовой злобой сирена, но  немногие
из  обедающих  слышали сирену -- ее заглушали звуки прекрасного
струнного оркестра, изысканно и неустанно игравшего в  огромной
двухсветной  зале,  отделанной  мрамором и устланной бархатными
коврами,  празднично  залитой  огнями   хрустальных   люстр   и
золоченых  жиронделей, переполненной декольтированными дамами в
бриллиантах  и  мужчинами  в  смокингах,  стройными  лакеями  и
почтительными  метр-д'отелями,  среди  которых  один,  тот, что
принимал заказы только на вина, ходил даже с цепью на шее,  как
какой-нибудь  лорд-мэр...  Обед  длился целых два часа, а после
обеда  открылись  в  бальной  зале  танцы,  во  время  которых,
мужчины,   задрав   ноги,   решали   на   основании   последних
политических и биржевых новостей судьбы народов и до  малиновой
красноты  лица  накуривались  гаванскими сигарами... -- Океан с
гулом ходил за стеной черными горами, вьюга крепко  свистала  в
отяжелевших  снастях...  --  в смертной тоске стенала удушаемая
туманном сирена, мерзли  от  стужи  и  шалели  от  непосильного
напряжения внимания вахтенные на своей вышке -- - -".

     Телеграф.

     Телеграф:  это столбы и проволоки, которые сиротливо гудят
в полях, гудят  и  ночью  и  днем,  и  веснами  и  осенями,  --
сиротливо,  потому что -- кто знает, что, о чем гудят они? -- в
полях, по оврагам, по большакам, по проселкам. -- - В Эдинбурге
у матери Смит в пять часов было подано кофе, блестел  кофейник,
сервиз,  скатерть,  полы,  филодендроны,  -- в Париже у мистрис
Чудлей разогревалась ванна,  чтоб  женщину,  как  конфекту,  из
платья   выворачивать,   --   и  тогда  велосипедисты  привезли
телеграммы.

     -- "Мистер Роберт Смит убит в Москве" -- --

     Фита.

     Но в  Европе  ведь  были  --  еретики,  безумцы,  поэты  и
художники,  которые  --  --  В  Европе  гуситствовал  Штейнер и
лойольствовал Шпенглер -- - В Ливерпуле,  Манчестере,  Лондоне,
Гавре,  Париже, Брюсселе, Берлине, Вене, Риме, -- в пригородах,
на фабричных дворах, из подворотен, в дыму, копоти и грязи,  на
рудниках,  шахтах и заводах, в портах, -- в элеваторах, -- поди
много крыс, -- рабочие, безработные, их матери, жены и дети  --
правой   рукой   --   сплошной  мозолью,  выкинутой  к  небу  и
обожженными глотками --
     -- и с ними еретики, безумцы, поэты и художники --
     -- вчера,  третьего  дня,  завтра  --  ночами,  восходами,
веснами,   зимами,   осенями   --   в   метели,  в  непогодь  и
благословенными днями  --  одиночками,  толпами,  тысячами,  --
обожженными глотками, винтовками, пистолетами, пушками --
     -- кричали:
     -- Третий Интернационал! --

     В  черной  зале польской миссии -- бред. Маленький мальчик
горько плачет в польской миссии, потому что он потерял грифель,
и педагог будет его бить. Лиза Калитина -- в  польской  миссии.
Метель   в   польской  миссии.  Но  вот  идут  еретики,  поэты,
художники, безумцы, рабочие,  все,  для  кого  морги.  Ротмистр
Тензигольский  --  обветрен  многими ветрами -- Ллойд-Джордж --
вместе  с  Тензигольским  --  расстрелян.  Бред  --  ерунда  --
глупость -- вымысел. В черном зале польской миссии бродят тени,
мрак,  ночь.  Мороз. Нету метели. -- И вот идет рассвет. Вот по
лестнице снизу идет истопник, несет дрова. --
     В Москве, с  Николаевского  вокзала  --  из  колонии,  имя
которой  Россия,  уходил  вагон  за  границу,  в метрополию, он
должен был дойти до порта Таллина. Он должен был уйти  в  5,10,
но ушел в 1,50, -- это по-российски. На вокзале, ибо в эти часы
не  было  поездов,  было пустынно. В вагоне ехали эсты. Русские
понимали по-эстонски  только  два  слова:  куррат  --  черт,  и
якуллен -- слушаю; слушали друг друга -- и русские носильщики с
усмешкой,   и   эстонские  курьеры  дипломатически  вежливо  --
"якуллен", -- но не понимали.  Уборная  в  вагоне  обозначалась
по-эстонски,  что  не изменяло, конечно, ее назначения, как это
бывало в России. Вагон грузили ящиками в пломбах,  похожими  на
гроба,  которые  именовались  дипломатическими пакетами. Потом,
вместе с людьми, запломбировали вагон. Ночью вагон ушел.  Ночью
было  холодно  в  вагоне.  --  Во  всем  вагоне  оказалось пять
человек, при чем двое из них -- русские, --  впрочем,  был  еще
шестой:  в  одном  из  дипломатических  пакетов  находился труп
Роберта Смита. Ночью в вагоне на дипломатических гробах  горели
свечи.  Стены вагона, деревянные, были крашены серым, вагон был
невелик, окна были замазаны известью, при остановках и  толчках
в  дипломатических  пакетах  перекатывались бутылки, все пятеро
были в енотовых шубах, пахло  нафталином  и  сардинками,  --  и
вагон  походил  на  общую каюту третьего класса внизу, в трюме,
плохенького морского пароходика:  бутылки  из-под  шампанского,
которые  перекатывались  в  дипломатических  гробах, напоминали
звон рулевых цепей, и как в трюмах -- в окнах  ничего  не  было
видно.  Так заграница подперла к самой Москве, так уходил вагон
из колонии. Утром и весь день ничего из вагона не  было  видно:
окна были хорошо закрашены. Двое русских, все же успели за ночь
обжить  свое  купэ  и  свои  гроба  --  окурками,  бумажками  и
разговорами по душам. Вечером в вагоне запахло трупным  удушьем
-- от трупа Роберта Смита.
     Если  ехать  первый раз в жизни, -- в годы Великой Мировой
разрухи переехать русскую границу, где ломаются два мира, -- не
просто. И вагон переезжал границу ночью. В Ямбурге, на  русской
границе,  все  пошли  с  чемоданчиками в таможенную будку, -- и
ночь  была  такая,  как  и  должно  ей  быть  на  границе,  где
контрабанда  и  иные  темные  дела:  на  шпалах, на рельсах, на
деревьях мылилась луна, и казалось, что луна -- едва слышно  --
звенит в одиночестве, -- и у таможенной избы, сшитой из фанеры,
окна  были  замазаны  известью,  смотрела  -- мазала известь на
стеклах  --  луна.  Было  четыре  часа  ночи.  --  Потом  опять
вернулись  в вагоны, поезд тронулся и через пол-часа пришли уже
другие пограничники, в нерусской форме, --  они  поздравляли  с
приездом  в Европу. В сущности, это было очень нище. Так пришел
вагон из колонии в Европу, -- еноты не прятались: -- кто знает,
сколько было вывезено из колонии платины, камней, картин, икон?
-- вместе с дипломатической почтой -?
     Так выбыл из  России  --  запечатанный  в  дипломатическом
пакете -- мистер Роберт Смит.
     И другой поезд вполз в Россию, чтоб сщемить сердце каждого
русского, --
     -- чтобы услышать дубасы в вагоны, шум, гам и вой, крики и
вопли  мешечников  и мешков в матершине, чтоб хлестнул по носам
всероссийский запах тримитиламина аммиака и пота, -- чтоб никак
не об'яснить американцу про недезинфецированный башмак и  никак
не понять, когда день, когда ночь, когда что: --
     --  Но  над  Россией  --  весна,  великий  пост,  -- когда
ветренно, ручейно, солнечно, облачно и  когда  бухнет  полднями
сердце,  как  суглинок,  -- когда хрустнет хрусталь печали, как
льдинка под ногой, -- и поют --  когда  мужики  русские  песни,
тоскливые,  как  русские века: ветер потрошит души русских, как
бабы потрошат кур, -- и все же  ветренно,  ручейно,  облачно  и
солнечно по весне в России.

     1)  В  поезде  был  вагон  детских  сосков, закупленных за
границей российским внешторгом:  впоследствии  выяснилось,  что
вместо сосков оказались в вагоне другая резина.

     2)  В  Себеже, что ли, в Великих Луках, или где-то еще: --
баба кричала истошно: "Дунькя, Дунькя-а, -- гуртуйси здеся". --
И с воем мчались по базару мешечники. В Себеже, что ли,  или  в
Великих  Луках,  по  шпалам ходил стрелочник, переводил стрелки
рельс; на голове у него  была  шляпа,  за  поясом  две  палочки
красного  и  зеленого флагов, а у пояса в котомке -- две книги,
-- Евангелие и Азбука  Коммунизма,  --  на  ногах  у  него,  по
весеннему,  ничего  не было; звали стрелочника Семенов. Семенов
ходил по шпалам, -- мешечники уже  умчались,  ибо  поезд  ушел.
Семенов  вынул  тогда  из  котомки  Азбуку  Коммунизма  и  стал
зубрить,  как  вызубрил  некогда  Евангелие,   --   Азбуку   же
Коммунизма  зубрил к тому, чтобы примирить Азбуку с Евангелием,
ибо находил в этом великую необходимость для души.

     3) В Себеже, что ли, или в Великих Луках, -- На базаре  за
станцией,  в  базарный день, стоял с возом степеннейший русский
мужик, продавал восемь пудов ржи. Мимо шли рысцой покупатели  и
продавцы. Как соловьи в майскую ночь, оглашали базар удивлением
миру  --  громчайшим визгом -- поросята, -- и вопил базар очень
громко -- в синее  небо,  соборной  толпою.  К  мужику  подошел
человек.
     -- Что продаешь?
     --  Рожь  продаем  мы,  обмениваем,  значит.  Деньги  нам,
значит, не надо -- обклеивать избу.
     -- Так. А по чем?
     -- Мы не на деньги --  обклеивать  избу.  Керосинчику  нам
бы...
     -- А на что тебе керосин? Для свету?
     --  Керосин  нам  для  свету, -- чтобы морду не расшибить,
значит, в потемках, либо к скотине выйтить, а то -- бойся.
     Обыватель сказал мужику:
     -- У нас теперь електризация произошла, --  Горит  сколько
тебе  хошь  -- без керосину, -- и опять пожару не может быть --
не жгет. Лампа такая стеклянная, вроде груши, и проволока в ей,
а от ей идет другая проволока в  загогулинку  на  стене.  Хошь,
продам?
     -- А не вре?
     Мужик  поехал к человеку, посмотреть электричество. Воз на
дворе оставил, вошли в дом. Человек об'яснял:
     -- Видишь: вот лампа, вот  ее  подставка,  а  вот  шнурок.
Видишь:  я  конец  шнурка,  штепсель, втыкаю в стену, в эту вот
загогулину. Видишь: теперь я на подставку поворачиваю крантик и
-- горит.
     Действительно,   засветило.   Мужик   охнул,    посмотрел,
потрогал, понюхал.
     -- И без керасину, значит? А какая же в ем сила?
     -- Сила в ем от земли.
     -- О!
     --  Теперь.  Видишь:  крантик  этот  я  заворачиваю, -- не
горит. Вынимаю штепсель из загагулины, иду в кухню, там  втыкаю
в  загогулину,  поворачиваю  и  --  горит,  как  твоих двадцать
лампов. -- И желаю я за  все,  за  лампу,  за  подставку  и  за
загогулину -- восемь пудов ржи. Дешевле никак нельзя.
     Мужик  заторговался, -- поставили самовар, -- столковались
на семи, свешали, поменились из полы в полу.  Честь-честью,  --
"А загогулину тогда к стенке гвоздиком приколотишь, что ли".
     Мужик приехал домой к вечеру, в избу вошел гоголем. Сказал
бабам:
     --  Грунька,  сбегай  к Авдотье, а ты, Марья, к Андрею, --
чтобы пришли скореича, значит. Еще кого позовите.
     Народ пришол. Мужик, молча, осмотрел  всех,  --  отодвинул
локтем сынишку от стола. Топором -- двумя гвоздиками приколотил
к стене загогулину. Сказал:
     --  Видишь:  вот лампа, вот ее подставка, а вод -- снурок.
Видишь: я конец снурка, стесель, втыкаю  в  стену,  в  эту  вот
загогулину. Видишь: теперь я на подставке поворачиваю крантик и
-- --
     Ничего не загорелось. -- --
     --  ? -- Постой. Погоди. -- ? -- Видишь: вот лампа, вот ее
подставка, а вот -- снурок. -- Видишь: я конец снурка,  стесель
--
     Ничего не загорелось. -- --

     4)  Человек  же  в  городе  шесть  пудов  ржи  спрятал под
кровать,   а   седьмой   пуд   сменял   на   самогон    --    у
самогонщика-трезвенника стрелочника Семенова. К вечеру он лежал
за  базаром,  за железнодорожной линией в канаве, -- пуговица у
его штанов лопнула, он дрыгал ногами и говорил:
     -- Пусти, ос-тавь... Не трожь, т-това-риш. Не замай. -- Он
немного молчал,  потом  начинал  вновь:  --  отвяжись,  ч-чорт,
п-пусти ноги... ос-ставь, -- ты -- нне -- гарни-турься -- --
     Наконец  одна  штанина  свалилась  с ноги. Он почувствовал
облегчение: -- "Аа, пустил, дьяволюга" -- перевалился со  спины
на  живот,  пополз  на четвереньках, затем встал на ноги, упал.
Шагов через пятнадцать свалилась и вторая штанина. Тогда  пошел
тверже. -- --

     5)  И  еще  где-то в другом конце России, и тремя месяцами
раньше: --  в  том  помещичьем  доме,  где  когда-то  справляли
помещичьи, декабрьские ночи -- --
     -- Знаемо было, что кругом ходят волки, и луна поднималась
к полночи,   и   там   на   морозе  безмолвствовала  пустынная,
суходольная, -- непомещичья -- советская ночь --
     -- В доме многое было, и коммуна, и труд-армейские  части,
и  комсомол,  и  совхоз,  и  детская  колония,  дом как следует
покряхтел.

     -- - В том помещичьем доме  организован  был  здравотделом
дом  отдыха.  В честь открытия дома устроен был бал и ужин. Все
было отлично сервировано. И вот на балу, за ужином --  украдены
были  со  стола тарелки, ложки и вилки, а из танцовального зала
украли даже несколько стульев, --  хоть  и  присутствовал  всем
синклитом на балу исполкоми. -- --

     6)  И  последнее,  о  людоедстве  в  России. Это рассказал
Всеволод Иванов -- "Полой (почему -- не белой?)  Арапией".  Еще
три месяца скинуты со счетов, -- в третьем углу России. --

     --  Всеволод Иванов рассказал, как сначала побежали крысы,
миллионы крыс: "деревья  росли  из  крыс,  из  крыс  начиналось
солнце".   Крысы   шли  через  поля,  деревни,  села.  "Жирное,
об'евшееся,  вставало  на  деревья  солнце.  Тучными   животами
выпячивались   тучи.   Оглоданные   земли.  От  неба  до  земли
худоребрый ветер: От неба до  земли  жидкая  голодная  пыль"...
"Крысы  все  бежали  и  бежали  на юг". Тогда крыс начали бить,
чтобы есть. Их били камнями, палками, давили колесами телег. "К
вечеру нагребли пол  телеги".  Заночевали  в  поле.  "Наевшись,
Надька сварила еще котелок и отправила с ним Сеньку к матери, в
деревню. Вернулся он утром, -- подавая котелок, сказал:
     -- "Мамка ешшо просила" --
     Крысы  шли  через  поля, деревни, села. На деревне, в избе
крысы от'ели у ребенка нос и руку. "За писком бежавших крыс  не
было  слышно плача матери". Потом пришел сельский председатель:
"пощупал отгрызенную у ребенка руку, закрыл ребенка тряпицей и,
присаживаясь на лавку, сказал:
     -- "Надо протокол. Може вы сами с'ели. Сполкому сказано --
обо всех таких случаях доносить в принадлежность".
     "Оглядел высокого, едва подтянутого мясом, Мирона". --
     -- "Ишь, какой от'елся. Може он и с'ел. Моя обязанность --
не верить. Опять, зачем крысе человека исть?" --
     Потом побежали люди. "Жирное, об'евшееся вставало  солнце.
Тучными  животами  выпячивались  тучи.  --  От  неба  до  земли
худоребрый ветер". -- И была еще -- тишина. Надька -- "плоская,
с зеленоватой кожей,  с  гнойными,  вывернутыми  ресницами"  --
говорила Мирону:
     --  "Ты, Мирон, не кажись. Очумел мужик, особливо ночью --
согрешат, уб'ют... Ты худей лучше, худей."
     -- "Не могу я худеть, -- хрипел Мирон. Раз  у  меня  кость
такая.  Виноват я? Раз, худеть не могу. Я и то ем меньше, чтобы
не попрекали. Омман один это, вода -- не тело. Ты щупай.
     -- "И то омман, разве такие телеса бывали. Я помню. А ведь
не поверют -- прирежут. Не кажись лучше". --
     Вскоре, когда пошли, все лошади передохли: "Кожу с хомутов
с'ели".
     "Раз  Надька  свернула  с  дороги  и  под   песком   нашла
полузасохшую    кучу    конского   кала.   Сцарапнула   пальцем
полузасохшую корку, позвала Егора:
     -- "С овсом... Иди". --
     "Ночью Мирону  пригрезился  урожай.  Желтый  густой  колос
бежал под рукой, не давался в пальцы. Но вдруг колос ощетинился
розоватыми усиками и пополз к горлу... -- Здесь Мирон проснулся
и  почувствовал,  что  его  ноги  ощупывают:  от  икр к пахам и
обратно. Он дернул ногой и крикнул:
     -- "Кто здесь?
     "Зазвенел песок. Кто-то отошел. Проснулась Надька.
     -- "Брюхо давит.
     -- "Щупают... Мясо щупают.
     -- "Умру...  Мне  с  конского...  давит.  В  брюхе-то  как
кирпичи  с каменки каленые... И тошнит. Рвать не рвет, а тошнит
комом в глотке". Тогда закопай.
     -- "Выроют.
     Надька умерла. -- Перед смертью Надька молила: --
     "Хлебушко-то тепленький на зубах липнет, а  язык-то.  Дай,
Мироша,  ей-богу не скажу. Только вот на один зубок, хмм, хи...
кусочек. А потом помру, и не скажу все равно.
     "Деревня поднялась, двинулась.
     --  "Схоронишь?  --  спросил  Фаддей,  уходя.  --  Поодаль
наземле  сидел  Егорка,  узкоголовый,  отставив тонкую губу под
жестким желтым зубом.
     -- "Иди, -- сказал ему Мирон.  --  Я  схороню.  --  Егорка
мотнул плечами, пошевелил рукой кол под коленом.
     Сказал:
     --  "Я...  сам...  Не  трожь...  Сам,  говорю...  Я на ней
жениться хотел... Я схороню... Ступай. Иди.
     "У кустов, как голодные собаки, сидели кругом мальчишки.
     Егорка махнул колом над головой и крикнул:
     -- "Пшли... ощерились... пшли...
     "Пока он  отвертывался,  Мирон  сунул  руку  к  Надьке  за
пазуху, нащупал там на теле какой-то жесткий маленький кусочек,
выдернул  и  хотел  спрятать  в карман. Егорка увидел и, топоча
колом, подошел ближе.
     -- "Бросай, Мирон, тебе говорю... Бросай... Мое... "Егорка
махнул  колом  над  головой  Мирона.  Тот   отошел   и   бросил
потемневший маленький крестик.
     Егорка колом подкинул его к своим ногам.
     --  "Уходи...  мое...  я  схороню... -- в лицо не смотрел,
пальцы  цепко  лежали  на  узловатом  колу.  "Мирон  пошел,  не
оглядываясь. Мальчишки, отбегая, кричали:
     -- "Сожрет". -- --
     "Жирное,  об'евшееся,  вставало на деревья солнце. Тучными
животами выпячивали тучи. -- Огненные земли. От неба  до  земли
худоребрый ветер" --

     Заключение второе.

       ОТКРЫТА
 Уездным отделом наробраза вполне оборудованная
      -- - БАНЯ -- --
 (бывшее Духовное училище в саду)
 для общественного пользования с пропускной
 способностью на 500 чел. в 8-ми час. рабочий день:

 Расписание бань:
 Понедельник -- детские дома города (бесплатно).
 Вторник, пятница, суббота -- мужские бани.
 Среда, четверг -- женские бани.

 Плата за мытье:
 для взрослых -- 50 коп. зол.
 для детей -- 25 коп. зол.
               УОТНАРОБРАЗ

 Сроки: Великий пост восьмого года мировой войны и гибели
        Европейской культуры -- и шестой Великий пост Великой
        Русской  Революции,  -- или иначе: март, весна, ледолом
--
 Место: место действия -- Россия.
 Герои: героев нет.

     Пять лет русской революции, в России, Емельян  Емельянович
Разин,  прожил в тесном городе, на тесной улице, в тесном доме,
где окно было заткнуто одеялом, где сырость наплодила на стенах
географические карты невероятных материков и где железные трубы
от печурок были подзорными трубами в вечность. Пять лет русской
революции  были  для  Емельяна  Разина   сплошной,   моргасной,
бесщельной,  безметельной зимой. Емельян Емельянович Разин был:
и  Лоллием  Львовичем  Кронидово-Тензигольско-Калитиным,  --  и
Иваном  Александровичем,  по  прозвищу  Калистратычем. -- Потом
Емельян Емельянович увидел метель: зубу, вырванному из челюсти,
не стать снова  в  челюсть.  Емельян  Емельянович  Разин  узрел
метель, -- он по иному увидел прежние годы: Емельян Емельянович
умел  просиживать  ночи над книгами, чтоб подмигивать им, -- он
был секретарем  уотнаробраза,  --  он  умел  --  графически  --
доказывать, что закон надо обходить. --
     --  И вот он вспомнил, что в России вымерли книги, журналы
и газеты, -- замолкли, перевелись  как  мамонты  писатели,  те,
которым надо было подмигивать, потом писатели, книги, журналы и
газеты  народились  в Париже, Берлине, Константинополе, Пекине,
Нью-Йорке, -- и это было неверно: в России стало больше  газет,
чем было до революции: в Можае, в Коломне, в Краснококшайске, в
Пугачеве,  в  Ленинске,  в  каждом  уездном  городе,  где  есть
печатный  станок,  на  желтой,  синей,  зеленой   бумагах,   на
оберточной,  на  афишной,  даже  на  обоях,  --  а  в  волостях
рукописные -- были газеты, где не писатели -- неизвестно кто --
все -- миллионы --  писали  о  революции,  о  новой  правде,  о
красной   армии,  о  трудовой  армии,  об  исполкомах,  советах
земотделах, отнаробах, завупрах, о  посевкомах,  профобрах,  --
где  в каждой газетине были стихи о воле, земле и труде. Каждая
газетина -- миллионы газет  --  была  куском  поэзии,  творимой
неизвестно  кем:  в газетах писали все; кроме спецов-писателей,
-- крестьяне,  рабочие,  красноармейцы,  гимназисты,  студенты,
комсомольцы,  учителя,  агрономы,  врачи,  сапожники,  слесаря,
конторщики, девушки, бабы, старухи. Каждая газета  --  пестрая,
зеленая,  желтая,  синяя,  серая,  на  обоях  -- все равно была
красная, как ком крови. -- В России заглохли университеты. -- И
в   каждой   Коломне,   Верее,   Рузе,   в   каждом   Пугачеве,
Краснококшайске, Зарайске -- в каждой волости -- во всей России
--  в  домах  купцов,  в старых клубах и банкирских конторах, в
помещичьих усадьбах, в волисполкомах, в сельских  школах  --  в
каждой  --  в каждом -- было -- были: политпросветы, наробразы,
пролеткульты, сексоцкультуры, культпросветы,  комсомолы,  школы
грамотности   и   политграмотности,  театральные,  музыкальные,
живописные,   литературные   студии,   клубы,   театры,    дома
просвещения, избы-читальни, -- где десятки тысяч людей, юноши и
девушки,  девки и парни, красноармейцы, бабы, старики, слесаря,
учителя, агрономы -- учили,  учились,  творчествовали,  читали,
писали,   играли,   устраивали  спектакли,  концерты,  митинги,
танцульки. Емельян Емельянович  был  секретарем  наробраза:  он
видел,  увидел,  как  родятся  новые  люди, мимо него проходили
Иваны,  Антоны,  Сергеи,   Марьи,   Лизаветы,   Катерины,   они
отрывались  от сохи, от сошного быта, они учились, в головах их
была величайшая неразбериха, где Карл Маркс женился на Лондоне,
--  почти   все   Иваны   исчезали   в   красную   армию   бить
белогвардейцев,  редкая  Марья  не ходила в больницу просить об
аборте; выживали из Иванов и Марьев те, кто были сильны,  Иваны
проходили  через  комсомолы,  советы и красную армию, -- Марьи,
через женотделы, -- и потом  когда  Иваны  и  Марьи  появлялись
вновь после плаваний и путешествий по миру и шли снова на землю
(велика  тяга  к  земле)  --  это были новые, джек-лондоновские
люди. --
     -- Емельян Разин увидел метель в России, -- и прежние пять
лет России он увидел --  не  сплошною,  моргасной,  бесщельной,
безметельной  зимой, -- а -- метелью в ночи, в огнях, как свеча
Яблочкова. -- Но над Россией, когда  вновь  его  вкинуло  после
Неаполя  в  старую  челюсть  тесного города, -- над Россией шла
весна, доходил Великий Пост,  дули  ветры,  шли  облака,  текли
ручьи,  бухнуло полднями солнце, как суглинок в суходолах. -- -
И Емельян Разин увидел, как убога, как безмерно-нища Россия, --
он услышал все дубасы российские и увидел одеяло в окне, --  он
увидел,  что  жена  его  еще  донашивает  малицу:  -- он не мог
простить миру стоптанные башмаки  его  жены.  Не  всякому  дано
видеть, и иные, кто видит, -- безумеют -- --
     --  Это  тесный  город,  куда  приехал  Разин, был рядом с
Москвой, он не считался голодным. Дом напротив  как  запаленная
лошадь,  из которого давно уже ушли вместе с барахлом купцы, --
за зиму потерял крышу, Направо и налево, через один дом в  двух
не ели хлеба и жили на картошке. Через дом слева жил паспортист
с  женой и дочерью-гимназисткой, который был паспортистом и при
монархии, и при республике. Дочь-гимназистку  звали  Лизой,  ей
было  пятнадцать  лет,  шел  шестнадцатый год, она была как все
гимназистки. А рядом в доме, в подвале, жил "сапожник Козлов из
Москвы" -- Иван Александрович, по прозвищу, Калистратыч, -- жил
много лет с женой -- Дашей -- поломойкой, детьми,  шпандырем  и
самогонкой;  на  лоб,  как подобает, он надевал ремешок, и было
ему за сорок: -- ну, так вот,  Калистратыч,  не  прогоняя  даже
жену,  взял  себе  в любовницы Лизу, за хлеб, за полтора что ли
пуда; Даша-поломойка раза два таскала всенародно Лизу за  косы,
тогда  Калистратыч таскал -- тоже всенародно -- Дашу-поломойку,
а мальчишки с улицы кидали во всех троих камнями. -- Через  дом
справа    жил   телефонный   надсмотрщик   Калистрат   Иванович
Александров, с женой,  четырьмя  детьми  и  матерью;  Калистрат
Иванович  получал  паек и запирал паек на ключ, ничего не давая
семье; сынишка -- тоже электротехник, должно-быть, --  подделал
ключ:  Калистрат  Иванович прогнал всех из дома и потребовал от
жены браслетку, которую подарил женихом; жена из дома не пошла,
а позвала милицию;  Калистрат  Иванович  показал  милиции,  что
семья  его  живет  воровством,  жена  показала,  что  Калистрат
Иванович  ворует  электрические  катушки  с   телеграфа;   дети
показали,  что  отец не кормит их и каждую ночь истязает мать и
жену;  милиция  рассудила  мудро:  ворованное  отобрала,  а  им
сказала,   что  --  до  первого  разу,  если  кто  из  них  еще
пожалуется, тогда всех в холодную до суда и дела. -- Кругом все
-- друг друга -- друг  у  друга  --  обворовывали,  обманывали,
подсиживали,  предавали, продавали. -- Приходила весна, и город
был, в сущности, деревней безлошадных: все  закоулки,  пустыри,
ограды,  выкапывались  руками,  все  балдели в посевах капусты,
свеклы, моркови -- все изнемогали и завидовали друг другу, чтоб
потом -- по осени -- приступить к поголовнейшему  обворовыванию
соседских огородов, друг друга, --
     --  Емельян  Емельянович Разин не выставлял окон в доме, в
доме пахло зимой, аммиаком и копотью, и  мухи  жужжали,  как  в
банке.   Емельян   Емельянович   увидел   метель,   --  Емельян
Емельянович физически не  мог  переносить  стоптанных  башмаков
жены,  --  и  для  него  очевиднейшим  были  уже  те книги, над
которыми он мог подмигивать раньше Лоллием Львовичем и  которые
хранили замшевые запахи барских рук. --

     --  И  Емельян  Разин  -- метелинкой -- в одну ночь -- как
сумасшедший -- собрался и бежал из этого городка -- куда  глаза
глядят -- к чорту -- от метели. --
     --  Он  оказался  в  Москве,  на  Средней Пресне, вместе с
женой. --

     Заключение третье. -- Фита предпоследняя.

     По Европе и по Азии уже  столетия,  как  ходили  индийские
фокусники,  гипнотизеры, -- индийские маги и иоги. В России они
чаще  всего  назывались  Бен-Саидами.  Они,  Бен-Саиды,   маги,
глотали огонь, прокалывали себя иглами, жгли, у них на глазах у
зрителей одна рука вырастала раза по полтора больше чем вторая,
на  них клали двадцатипудовые камни и били камни молотками так,
что  летели  из  камней  искры,  --  они,  Бен-Саиды,  усыпляли
желающих  из  зрителей,  и  эти усыпленные, загипнотизированные
выполняли  во  сне  все,  что  вздумается  почтенным  зрителям:
старухи  пели  и  плясали,  девушки  каялись  в  грехах,  -- но
Бен-Саид продолжал сеанс уже дальше, просил публику  дать  вещь
или загадать, что должен сделать загипнотизированный, и спящий,
при  чем  этого  не  знал  даже  и он, делал то, что заказывали
почтенные зрители. Эти  индийские  маги  и  иоги,  Бен-Саиды  в
России -- всегда были нищи, они выступали в передвижных цирках,
в  палатках,  в  пожарных депо, передвигаясь из одного города и
местечка до другого  --  с  двумя-тремя  своими  помощниками  и
несчастной  женой, убежавшей от отца-буржуа, -- редко в третьем
классе поезда и часто пешком,  по  большакам.  Но  каждый  раз,
когда  зрители  после  сеанса  расходились по домам, в ночь, --
многим  из  зрителей  бывало  одиноко  от  того  непонятного  и
сверх'естественного, что есть в мире. --
     --  Мистер  Роберт  Смит,  который  научился уже читать по
русски, прочел афишу на заборе, в Москве:

                  ТАЙНЫ ИНДИЙСКОЙ МАГИИ
              РАСКРОЕТ ИНДИЙСКИЙ ИОГ БЕН-САИД.
                   -- В СВОИХ СЕАНСАХ --

     Мистер Смит пошел  на  этот  сеанс.  С  ним  вместе  пошел
Емельян  Емельянович  Разин,  его  учитель.  В цирке было очень
много народа. На  арене  стоял  человек  в  сюртуке  и  лаковых
ботинках,  на  столе  около  него  горела  керосинка  и  лежали
снадобья, рядом  со  столом  горел  костер,  лежали  молотки  и
двадцатипудовый  камень,  в  лесенку  были  вставлены  ножи, по
которым Бен-Саид должен ходить, в ящике валялось битое  стекло.
Бен-Саид   сказал   вступительное   слово,   где  приветствовал
советскую власть, борющуюся со мраком и косностью, сообщил,  --
что  он,  Бен-Саид,  совсем  не  Бен-Саид  и  не  индус,  --  а
крестьянин Самарской губернии, Пугачевского уезда, трудовой сын
республики и никогда в Индии не был, -- что он  сейчас  покажет
опыты  индийской  магии и докажет, что это совсем не какая-либо
таинственная сила, а только фокус, ловкость рук,  тренировка  и
выносливость,  --  что раньше магией пользовались сильные мира,
чтоб закабалять в темноте народ. Бен-Саид и доказал  многое  из
этого  на  деле,  как  глотать  огонь, есть раскаленное железо,
ходить по гвоздям, быть наковальней в "адской кузнице",  --  но
он, самарский сын трудовой республики, окончательно запутался в
об'яснении  гипнотизма, хоть и гипнотизировал направо и налево,
десятком, разохотившихся девиц. На  этом  сеанс  и  закончился,
чтоб  повториться  завтра  на  площади, на Смоленском рынке, --
чтоб рассеять мрак в народе.
     Емельян Емельянович Разин был переводчиком мистера  Смита.
У  под'езда  цирка  их  ожидал автомобиль. Они поехали. Емельян
Емельянович  не  покидал   мистера   Роберта   Смита.   Емельян
Емельянович  в  своем  европейском  костюме,  в круглых роговых
очках  был  очень  странен,  он  казался  трансформатором,  его
коричневый  костюм  походил  на ларчик, и думалось, что Емельян
Емельянович может каждую  минуту  спрятать  голову  в  воротник
пиджака,  за  манишку,  чтобы  квакнуть  оттуда по лягушечьи. У
под'езда  дома  мистера   Смита,   мистер   Смит   хотел   было
распрощаться  с  Емельяном  Емельяновичем,  -- но этот позвонил
первым и первым вошел в парадное.  Лакей  включил  только  одну
лампочку,  лестница,  идущая  к  зимнему саду, едва осветилась.
Мистер Смит попросил принести виски. Эта была решающая  ночь  в
жизни  Роберта  Смита.  Разговор  был незначителен. Мистер Смит
чувствовал себя устало. Сельтерская была тепла.
     Разговор  велся  о  пустяках,  и  только  четыре   отрывка
разговора следует отметить. Говорили о России и власти советов.
Мистер  Смит,  изучавший теперь русский язык, в комбинации слов
-- власть советов -- нашел филологический,  словесный  нонсенс:
совет  --  значит  пожелание,  чаще хорошее, когда один другому
советует  поступить  так,  а  не  иначе,  желает   ему   добра,
советовать  --  это даже не приказывать, -- и стало-быть власть
советов  --  есть  власть  пожеланий,   нонсенс.   --   Емельян
Емельянович  походил  на  лягушку  в  своих очках, он был очень
неспокоен. -- Он высказал мысль о том, что  исторические  эпохи
меняются,  что  сейчас человечество переживает эпоху перелома и
перелома, главным  образом,  духовной  культуры,  морали;  люди
старой  эпохи,  и  он  в том числе, должны погибнуть, но они --
имеют же человеческое  право  дожить  свой  век  по-прежнему  и
доживут  его, конечно. Емельян Емельянович рассказал, что у его
знакомого, бывшего генерала,  сохранилась  княжеская  коллекция
порнографических   открыток,  которая  продается.  Мистер  Смит
отказался от покупки. -- Затем,  перед  самым  уходом,  Емельян
Емельянович   рассказывал  о  быте,  нравах  и  этнографических
особенностях русских крестьян, -- о том,  что  сейчас,  весной,
крестьянские  девушки  и  парни,  ночами  на  обрывах у рек и в
лесах, устраивают игрища, моления языческим богам,  как  тысячу
лет  назад,  --  и  он,  Емельян Емельянович, пригласил мистера
Смита завтра поехать за город посмотреть эти игрища, --  Роберт
Смит  согласился.  --  Сейчас  же после этого разговора Емельян
Емельянович заспешил и ушел, спрятав голову  в  грудь  пиджака.
Мистер  Смит  сам  отпер ему парадное, -- была ясная апрельская
ночь, уже за  полночь,  над  домом  напротив  светил  месяц,  в
последней  четверти.  Шаги  Емельяна  Емельяновича  мелким  эхо
заглохли в проулке. Обыденный час сна  прошел,  и  мистер  Смит
почувствовал,  что ему не хочется спать, что он очень бодр, что
ему надо пройтись перед сном.  Мистер  Смит  прошел  проулками,
улицей  Герцена  --  древней  Никитской -- к Кремлю. Улицы были
пустынны, пахло навозом и весенней прелью, был  едва  приметный
мороз.  Звезды  были  четки и белы. Меркнул месяц в очень синем
небе. Из-за  деревьев  Александровского  сада  Кремль  выглянул
русской Азией, глыбой оставшейся от древности. От Кутафьи-башни
мистер  Смит  пошел  Александровским  садом, у Боровицких ворот
заметил двух всадников  в  шапках  как  шлемы,  один  сидел  на
лошади,  другой стоял опираясь на луку, лошади были маленькие и
мшистые,  сторожевые  в  шлемах,  с  пиками  и  винтовками   --
громоздки,  --  и  опять  подумалось  о  русском древневековьи.
Тоскливо перекликались ночные сторожевые свистки.  Мистер  Смит
повернул  обратно,  шел переулками. Пели на дворах, в переулках
петухи и лаяли собаки по весеннему  гулко  и  заунывно,  как  в
Константинополе.  --  Дом,  где жил мистер Смит, безмолствовал.
Мистер Смит прошел в кабинет,  свет  месяца  падал  на  стол  и
ковры,   --   и   тогда  Роберт  Смит  вдруг  --  не  понял,  а
почувствовал, --  что  ключ  к  пониманию  России  и  Революции
Русской,  --  и  к миру -- найден. Показалось, что иог Бен-Саид
вошел в кабинет, и  он,  иог,  крестьянин  Самарской  губернии,
об'яснивший  тайны  черной  магии, как глотать огонь, ходить по
гвоздям,  отрезать  себе  палец,  быть  наковальней,  --  и  не
об'яснивший  тайн  гипнотизма,  --  иог  Бен-Саид,  в сюртуке и
лаковых ботинках, -- и был ключем.
     Мистер Смит записал в дневник, -- с тем, чтоб  записи  эти
потом обработать и послать в письме к брату: --

     "Сегодня я был на русском народном цирке. Завтра я поеду с
мистером  Разиным  за  город  в  лес  смотреть народные русские
игрища. -- Вот, что такое Россия, коротко: -- Разрушены  семья,
мораль,  религия, труд, классовое сознание всех групп туземного
населения, ибо борьба  за  существование,  голодная  смерть  (а
голодала  вся Россия без исключения) -- вне морали и заставляли
быть  аморальными.  Производительность  труда  пала  так,   что
производство  единицы  товара,  равной,  положим,  по  ценности
грамму золота, обходится две единицы этого товара.  т.--е.  два
грамма  золота;  --  и  это  вызвало взяточничество, воровство,
обман, деморализацию нации, деклассирование общественных  групп
и  катастрофическое обнищание страны, доведенное до людоедства.
Крестьяне платили налоги в двадцать пять  раз  больше,  чем  до
революции. Надо не забывать, что Россия все годы революции вела
жесточайшую  гражданскую  войну  во всех концах государства. --
Все это примеры, которые не исчерпывают быта России, но которые
являются факторами быта. -- Казалось бы, нация, государство  --
погибли. Но вот еще один факт: ложь в России: я беру газеты (их
не  так  мало,  если  принять  во  внимание  те газеты, которые
выходят в каждом уездном исполкоме) и книги, и  первое,  что  в
них поражает -- это игра отвлеченными, несуществующими в России
понятиями -- и я говорил с общественными деятелями, с буржуа, с
рабочими  --  они  тоже не видят и лгут: ложь всюду, в труде, в
общественной  жизни,  в  семейных  отношениях.  Лгут   все,   и
коммунисты,  и  буржуа,  и рабочий, и даже враги революции, вся
нация русская. Что это? -- массовый психоз,  болезнь,  слепота?
Эта  ложь  кажется  мне явлением положительным. Я много думал о
воле видеть и ставил ее в  порядке  воли  хотеть:  оказывается,
есть   иная   воля   --  воля  не  видеть,  когда  воля  хотеть
противоставляется воле видеть.  Россия  живет  волей  хотеть  и
волей  не  видеть;  эту  ложь  я  считаю  глубоко-положительным
явлением, единственным в мире. Вопреки всему, наперекор  всему,
в  крепостном  праве,  в  людоедстве,  в невероятных податях, в
труде, который ведет всех к смерти, -- не видя их, сектантская,
подвижническая, азиатская Россия,  изнывая  в  голоде,  бунтах,
людоедстве,  смуте,  разрухе -- кричит миру, и Кремлем, и всеми
своими лесами, степями и реками, областями, губерниями, уездами
и волостями -- о чем кричит миру Россия, что хочет  Россия?  --
Сейчас  я  проходил мимо Кремля, Кремль всегда молчалив, ночами
он утопает во мраке; русский Кремль стоит  несколько  столетий,
сейчас  же  за  Москвой,  в  десяти  верстах  от нее, за горами
Воробьев и  за  Рогожской  заставой,  начинаются  леса,  полные
волков,  лосей  и  медведей:  за  стеной  в  Кремле  были люди,
уверовавшие в  Третий  Интернационал,  а  у  ворот  стояли  два
сторожевых, в костюмах как древние скифы, -- тот народ, который
в  большинстве  неграмотен.  Сегодня в цирке иог показывал, как
делаются  индийские  фокусы,   как   они:   делаются,   --   он
единственный в России -- не лгал. Это решает все. Кто знает? --
две   тысячи   лет   назад  тринадцать  чудаков  из  Иерусалима
перекроили  мир.   Конечно,   этому   были   и   этические,   и
экономические  предпосылки  --  -  Я  изучаю  русский язык, и я
открыл словесный нонсенс, имеющий  исторический  смысл:  власть
советов  -- власть пожеланий. В новой России женщина идет рядом
с мужчиной, во всех делах, женщина... --

     В  колониях  можно  было  жить,  отступая  от   житейского
регламента.  Мистер  Смит  не  кончил  записей в дневник, ибо у
под'езда  загудел  автомобиль,  потом  второй.  По  лестнице  к
зимнему  саду  зашумели  шаги.  В  дикой  колонии,  имя которой
Россия, все же были прекрасные женщины,  европейски-шикарные  и
азиатски-необузданные, и особенно очаровательные еще тем, что с
ними  не  надо,  нельзя было говорить, из-за разности языков. В
кабинет мистера Смита вошли его соотечественник и  две  русские
дамы.
     --  Мы сегодня веселимся, -- сказал соотечественник, -- мы
были в ресторане, там познакомились с компанией  очаровательных
дам   и   с   новыми  нашими  спутницами  ездили  за  город,  к
Владимирской губернии, -- там в лесу  водятся  волки,  мы  пили
коньяк.  Вас  не  было  дома. Сейчас мы будем встречать русский
рассвет, -- соотечественник понизил голос, -- одна из этих  дам
принадлежит вам.
     В  концертном  салоне заиграли на пианино. В ночной тишине
было слышно, как в маленькой столовой накрывали стол. Англичане
провели дам в уборную, пошли  переодеваться.  Женщин,  конечно,
как  конфекты,  можно  выворачивать  из  платья.  Старик  лакей
заботливо занавешивал окна, чтоб никто не видел  с  улицы,  что
делают колонизаторы. Было приказано никого не пускать -- --
     Мистер  Смит  заснул  уже  на  рассвете. Снов он не видел.
Только перед тем, как проснуться, ему пригрезилась та  страшная
ночь, -- та, когда он встретился в дверях спальни жены с братом
своим Эдгаром.

     -- -- -- -- -- -- -- --

     Емельян  Емельянович заходил утром к мистеру Смиту. Его не
пустили. Он зашел через час и оставил записку, что заедет перед
поездом. Дома эту ночь Емельян Емельянович не  ночевал:  сейчас
же от мистера Смита он пошел на вокзал и ездил на Прозоровскую,
рассвет  там  провел  в лесу, -- оттуда вернулся как раз к тому
часу когда заходил в первый раз утром. -- Перед поездом  мистер
Смит   распорядился,   чтоб   подали   автомобиль,  но  Емельян
Емельянович  настоял,  чтоб  пошли  пешком;  потом  они  наняли
извозчика.  На  Прозоровскую  они  приехали, когда уже темнело.
Дорогой -- несколько раз --  случайно  --  Емельян  Емельянович
спрашивал, захватил ли мистер бумажник. От полустанка они пошли
мимо дач, лесной просекой, вышли на пустыри, в поле, за которым
был  лес.  Мистер Смит шел впереди, высокий, в черном пальто, в
кэпи. Было немного прохладно, и у обоих были подняты воротники.
Уже совсем стемнело. Шли они без дороги, и  когда  подходили  к
лесу,  Емельян  Емельянович  выстрелил  сзади, из револьвера, в
затылок Роберту Смиту. --  Через  час  после  убийства  Емельян
Емельянович  был  на  квартире  мистера  Смита,  в  Москве, где
спрашивал, дома ли мистер Смит? -- и  оставил  ему  записку,  в
которой сожалел о неудавшейся поездке.

     -- -- -- -- -- -- -- --

     Через   два   дня   агенты   русского  уголовного  розыска
арестовали гражданина Разина, он был  увезен.  Через  месяц  на
суде,  где  судили  бандитов,  Разин  говорил в последнем своем
слове:
     -- Я прошу меня расстрелять. Я все  равно  мертв.  Я  убил
человека,  потому  что  он  был богат, а я не мог -- физически,
органически не мог видеть стоптанных ботинок  жены.  Я,  должно
быть,  болен:  вес  мир,  все,  русская революция, отовсюду, от
столов, из-под нар, из волчка на меня глядит черный кружок дула
ружья, тысячи, миллионы, миллиарды дул -- на меня, отовсюду.  Я
все равно мертв. --
     Гражданин Разин был расстрелян. --

     -- -- -- -- -- -- -- --

     --  -  Фиты из русской абевеги -- нет, не может быть. Есть
абевеги без фиты. Емельян Емельянович Разин -- был  и  мистером
Смитом -- но и ижицы -- нет. Я кончаю повесть.




     Я,  Пильняк,  помню  день,  выпавший  мне  написания  этой
повести, весной, в России, в Коломне, у Николы на Посадьях,  --
и  помню  мои  мысли  в тот день. Сейчас я думаю о том, что эти
мысли мои не историчны, неверны: это ключ, отпирающий романтику
в истории, позволивший мне крикнуть:
     -- Место --  места  действия  нет.  Россия,  Европа,  мир,
братство. --
     --  Герои  --  героев  нет.  Россия,  Европа,  мир,  вера,
безверие, культура, метели, грозы, образ Богоматери. -- --

     1) К соседям приехал из  голодной  стороны,  --  год  тому
назад она называлась хлебородной, -- дворник. На Пасху он ходил
в  валенках, и ноги у него были, как у опоенной лошади. Дворник
был, как дворник: был очень молчалив,  сидел  как  подобает  на
лавочке  около  дома  и  грелся  на  солнце, вместо того, чтобы
подметать  улицу.  Никто  на  него,  само-собою,   не   обращал
внимания,  только  сосед  раза  два  жаловался, что он темнеет,
когда видит хлеб, мяса не ест совершенно,  а  картошки  с'едает
количество  невероятное.  -- И вот он, дворник, третьего дня --
завыл, и вчера его отвезли в сумасшедший дом:  дворник  пришел,
здесь  у  нас,  в какое-то нормальное, человеческое состояние и
вспомнил, рассказал, что он -- с'ел -- там,  в  хлебородной  --
свою жену.
     Вот и все. Это голод.
     О  голоде говорить нечестно, бесстыдно, нехорошо. Голод --
есть: го-лод, ужас, мерзость. Тот,  кто  пьет  и  жрет  в  свое
удовольствие:  конечно,  участник, собутыльник, состольник того
дворника, коий с'ел свою жену. Вся  Россия  вместе  с  голодной
голодает,  вся Россия стянула свои чашники, чтоб не ныло брюхо:
недаром в России вместе с людоедством -- эпопея поэм нарождения
нового, чертовщин, метелей, гроз, -- в этих амплитудах та свеча
Яблочкова, от которой рябит глаза миру.

     2) Но в те дни я думал не об этом. -- Вот о чем. --
     Двести лет назад император Петр I-ый, в дни, когда  запад,
северо-запад,  Украйна  щетинились  штыками  шведов, на Донщине
бунтовали казаки, в Заволжьи -- калмыки, на Поволжьи -- татары,
-- когда по России шли голод, смута и смерть, -- когда  на-двое
кололась  Россия,  --  когда на русских, мордовских, татарских,
калмыцких  костях  бутился  Санкт-Питер-Бурх  --  в  ободранной
нищей,  вшивой России (Россия много уже столетий вшива и нища),
в Парадизе своем -- дал указ император Петр I-ый, чтоб брали  с
церквей колокола и лили б из тех колоколов пушки, дабы бить ими
-- и шведов, и разруху, и темень Российскую. --
     Как ни ужасен был пьяный император Петр, -- дни Петровской
эпохи останутся в истории русской поэмой, -- и глава этой поэмы
о том,  как переливались колокола на пушки (колокола церковные,
старых, многовековых, со слюдяными  оконцами,  с  колокольнями,
как  шатры  царей,  --  на пушки, чтоб развеивать смуту, муть и
голод в России) -- хорошая глава русской истории, как поэма. --
И вот теперь, шестой уже год,  вновь  колется  Россия  на-двое.
Знаю,  Россия  уйдет  отсюда  новой:  я  ведь  вот  видел  того
дворника, который с'ел свою жену, он не мог не сойти с ума,  но
мне  не  страшно  это, -- я видел иное, я мерил иным масштабом.
Новая горит свеча Яблочкова, от  которой  рябит  в  глазах,  --
шестой  уже  год.  Знаю:  все живое, как земля веснами, умирая,
обновляется вновь и вновь.

     3) Вот, вчера, третьего дня,  неделю,  месяц  назад  --  и
неделю   и   месяц   вперед  --  по  России  --  по  Российской
Федеративной Советской  Республике  --  от  Балтики  до  Тихого
Океана,  от  Белого  моря  до  Черного,  до Персии, до Алтая --
творится глава истории, мне  --  как  петровские  колокола.  --
Утром  ко  мне  пришел  Смоленский  и  сказал,  что  в  мужском
монастыре сегодня собирают серебро, золото,  жемчуга  и  прочие
драгоценности, чтоб менять их на хлеб голодным. Мы пошли. -- --
     В старенькой церкви, вросшей в землю, с гулкими -- днем --
плитами  пола  и с ладонным запахом -- строго -- днем в дневном
свете и без богослужения,  --  за  окнами  буйствовал  весенний
день,  -- здесь был строгий холодок, оставшийся от ночи. Мне --
живописцу, -- - художнику -- жить от дать до дать, от образа, к
образу.  --  В  иконостасе,  у  церковных  врат,  уже  века,  в
потемневших  серебряных ризах хранился образ богоматери и видны
были лишь лицо и руки и лицо ребенка на коленях. Все  остальное
было  скрыто  серебром:  к  серебру  оправы я привык, к тому, и
серебро залито воском и на сгибах чуть позеленело. --
     -- И это
     серебро с иконы сняли и этот образ богоматери без риз мне,
отринувшемуся от бога, предстал иным, разительным, необычайным,
в темных складках платья ожившей матери господней. Матерь божья
предстала не в парче серебряной, засаленная воском, а  в  нищем
одеянии.  Образ  был  написан  много,  сотен  лет  назад; образ
богоматери создала Русь, душа народа, те безымянные иконописцы,
которые раскиданы по Суздалям: богомать  --  мать  и  защитница
всех  рождающих  и  скорбящих.  Мне  --  художнику -- богомать,
конечно только символ. --
     ...А  за  монастырем,  за   монастырскими   стенами,   под
кремлевским  обрывом текла разлившаяся Москва-река и шли поля с
крестами сельских колоколен. И был весенний  буйный  день,  как
века,  как Русь. Образ богоматери -- в темной церкви -- звено и
ключ поэмы. -- В сумерки ко мне пришел сосед, курил,  и,  между
прочих разговоров, он сказал, что дворник в сумасшедшем доме --
повесился. -- - А ночью пришла первая в тот год гроза, гремела,
рокотала,   полыхала   молониями,  обдувала  ветрами,  терпкими
запахами первых полевых цветов. Я сидел -- следил за грозой  --
на  паперти  у  Николы, -- у Николы -- на-Посадьях, где некогда
венчался и молился перед Куликовым полем  Дмитрий  Донской.  --
Была воробьиная ночь. Гроза была благословенна. --
     --  А  ночью  мне  приснился  сон.  Я видел метель, мутный
рассвет, Домберг, -- то, как под Домбергом,  толпой  оборванцев
шли наши эмигранты -- за Катринталь, в лес к взморью, -- шли из
бараков  --  пилить  дрова,  валить  лес, чтобы есть впроголодь
своим трудом: эти изгои.  И  там  в  лесу  трудился,  обливаясь
потом, Лоллий Кронидов, протопоп Аввакум, Серафим Саровский, --
во  имя  центростремительных сил. Была страшная метель. Мутное,
красное вставало солнце из России. -- --

     -- Ну, конечно:
     -- все это  неверно,  неисторично,  все  это  только  ключ
отпирающий  романтику  в  истории.  --  -  Я,  Пильняк,  кончаю
повесть. --
     -- И идут:
     июль,
     август,
     сентябрь --
     годы -- --




     ... И где-то, за полярным  кругом,  в  льдах,  в  ночи  на
пол-года  бодрствует мистер Эдгар Смит. Льды выше мачт. И ночью
и днем, ибо нет  дней,  на  небе,  над  льдами  горит  северное
сияние, вспыхивают, бегут, взрываются синие, зеленоватые, белые
столбы  беззвучного  огня.  Льды, как горы, направо, налево, на
восток, на запад (и восток, и запад,  и  север,  и  юг  смешаны
здесь) на сотни верст одни льды. Здесь мертво, здесь нет жизни.
Здесь  северный  полюс. -- Уже много месяцев судно не встречало
ни одного живого существа, -- последний раз видели  самоедов  и
среди  них русского ссыльного, сосланного и закинутого сюда еще
императорской властью, -- этот русский ничего не знал о русской
революции. Уже много месяцев, как Эдгар Смит ничего не знает  о
том,  что  делается  в  мире,  и телеграфист с погибшего радио,
ставший журналистом, спит двадцать часов в сутки,  в  бездельи,
ибо  вся жизнь стала. -- Но жизнь капитана Эдгара Смита идет по
строжайшему английскому регламенту: так же,  как  в  Англии,  в
семь обед, -- и безразлично, в семь дня или ночи, ибо все время
ночи  и  нельзя  спать,  как телеграфист. Перед обедом приходит
Стюарт, говорит меню и спрашивает о винах. Все судно промерзло,
сплошная  льдышка.  После  обеда,  после  сигары,  Эдгар   Смит
поднимается   на   палубу,   в   полярный  мороз:  над  головой
безмолвствует, горит северное  сияние,  выкидываясь  с  земного
шара в межпланетное пространство. Мистер Смит гуляет по палубе.
Он  бодр.  --  До  утреннего завтрака в четверть первого, перед
сном  в  постели,  мистер  Смит  думает,  вспоминает:  все  уже
прочитано. Капитан Смит редко уже думает о Европе, о революциях
и  войнах.  Он  часто  вспоминает о детстве и много думает -- о
женщине: он знает, что в немногом, что отпущено человеку на тот
недлинный его путь, который вечность ограничивает  рождением  и
смертью,  --  самое  прекрасное, самое необыкновенное, что надо
боготворить, -- величайшая тайна -- женщина,  любовница,  мать:
изредка  он  вспоминает  ту страшную, осклизлую ночь, когда его
брат Роберт застал его с мистрис Елисавет;  --  он  знает,  что
единственное  в  мире  -- чистота. Все же иногда он думает не о
человеке,  а  о  человечестве,  и  ему  кажется,  что  в   этой
неразрешимой    коллизии   нельзя   жертвовать   человеком,   и
единственные революции истинны, -- это те, где здравствует дух.
-- Мир капитана Смита  ограничен:  вчера  на  собаках  у  ехали
матросы,  взбунтовавшись,  в надежде пробраться на юг, на Новую
Землю, -- капитан Смит знает, что  они  погибнут.  --  Приходит
Стюарт, говорит об обеде. Капитан заказывает коньяку не больше,
чем  следует.  -- Сигара после обеда дымна и медленна. -- И там
на палубе безмолвствует мороз, воздух так редок и холоден,  что
трудно  дышать,  и  горит, горит в абсолютном безмолвии сияние,
выкидывая земную энергию в межпланетную пустоту.

     Коломна, Никола-на-Посадьях.
     Красная горка -- Петров день 1922 г.

Last-modified: Mon, 07 Sep 1998 05:07:46 GMT

Оцените этот текст: