ру на себе. Хотя мы и имели опыт полетов под другими небесами, к незримому (или почти незримому) миру этнейской атмосферы следовало сначала привыкнуть. Открытая всем ветрам, она хороша для полетов, но вместе с тем и очень коварна своими завихрениями. Сначала мы с опаской взлетали с соседних невысоких склонов, потом, расхрабрившись, стали забираться все выше и выше. С Монтаньолы (2600 м) мы отправлялись в фантастические полеты над головокружительными утесами Валле-дель-Бове, над красивейшими кратерами Сильвестри. Мало-помалу мы знакомились с богатыми возможностями, равно как и с ловушками, подстерегавшими нас над Этной. Однажды при благоприятном ветре мы спустились к Николози, последовательно оставляя под крылом лавовые поля, виноградники, сады, линии электропередач и, наконец, дома. Подлетая к Николози, мы не увидели ни одной приличной площадки, кроме автостоянки у подножия Монти-Росси. Не бог весть что, но делать нечего. Наш живописный групповой полет не остался незамеченным: жители селения вскачь понеслись к предполагаемой точке приземления, дабы с почестями встретить нас. Через десять минут на стоянке яблоку негде было упасть. Каким-то чудом нам удалось воткнуться между стеной автомашин и деревьями. Помню еще один случай не знаю, как его назвать, жутким или чудесным. Рано-рано утром я погрузил дельтаплан на джип, в котором ученые поднимались к кратеру. По дороге они высадили меня у Монтаньолы, и на нее я взобрался уже своими силами. Оказавшись на вершине спутника Этны, я огляделся, выяснил направление ветра, надел амуницию и, поколебавшись мгновение, бросился вниз, в пропасть Валле-дель-Бове. Восходящие у самого края потоки воздуха подняли меня на сотню метров вверх, и вскоре я очутился над перевалом, отделяющим Валле-дель-Бове от южного склона Этны. От избытка чувств я запел во все горло, резко свернул вправо, миновал перевал и уже увидел кратеры Сильвестри, как вдруг крыло обмякло... Я натянул тяги дельтаплана, пытаясь ускорить полет и тем самым выправить аппарат. Бесполезно. Меня все быстрее и быстрее несло вниз, параллельно склону Выражаясь профессиональным языком, я попал в так называемую "трубу". Земля стремительно приближалась. "Надо гасить скорость, - подумал я, - а то расшибусь". Оставался еще запасной выход, садиться как смогу на склоны Сильвестри. Там, правда, полно экскурсантов - засмеют. Я круто развернул аппарат у самой земли, оказался против ветра и шлепнулся в пепел, благо было невысоко. Пустяки - несколько ссадин, чуть помял крыло. Я сложил свой роскошный дельтаплан, засунул его в старый грязный чехол и, как терпеливый турист, уселся на краю дороги, поджидая попутную машину. Гордый сокол превратился в ощипанного двуногого. Хотя и непокоренного. Как я не догадался, что в столь ранний час, несмотря на солнце, холодный, а потому более тяжелый ночной воздух еще стекает вдоль склонов с вершины? Я оказался в плену этого воздушного слоя, который потащил меня за собой все быстрее и быстрее вниз, в долину. Три дня спустя мой сын Лоран, с которым мы часто летаем вместе, сказал, что у него созрел небывалый план спуститься завтра на крыльях с самой вершины Этны. Этого еще никто никогда не делал. Я был категорически против: опасный взлет, вихри над кратером, риск падения в кратер, дальнее приземление в хаотическом нагромождении камней пустынного Бронте. Опасность, считал я, чересчур велика. Кроме того, мне перевалило за пятьдесят четыре, и мое "шасси", если так можно выразиться, было уже не то, что раньше. К тому же большая высота над уровнем моря, газы, дым, сердечная недостаточность. Чего только я не приплетал, а крыло мое тем временем уже грузили на джип. Я сел с ними. Нас высадили, и мы поволокли свои аппараты на высочайшую точку вулкана, на самый край центрального кратера. Я шел надувшись, с видом человека, которому сам черт не брат. Лететь я не собирался. Лоран собрал свой дельтаплан... а заодно и мой. Крутые завитки газа сносило в сторону от кратера. Нет, ветер был слишком силен. Машинально надеваю на себя аппарат. Рядом стоит Антонио. Выражение моего лица его забавляет. Ладно, посмотрю на них, как они полетят, а потом, плюнув на самолюбие, сложу дельтаплан. Холодно, натягиваю шлем и перчатки. Остальные невозмутимо заканчивают приготовления. Чувствую, как во мне нарастает страх, ожидание становится невыносимым. Пытаюсь сбросить с себя путы леденящего страха. Теперь мне кажется, что Антонио ухмыляется, глядя на меня. Нет, так нельзя, я не могу больше оставаться здесь! Глубокий вздох - и я очертя голову бросаюсь вниз по склону. Не успеваю пробежать и двух шагов, как меня поднимает в воздух. Ветер подхватывает аппарат, за спиной слышатся восклицания... Оказывается, сам того не желая, я похитил у них славу пионера! Страха больше нет и в помине, я распеваю во все горло, я - властелин воздуха, я парю в небе, как Икар, над самым восхитительным в мире ландшафтом. Сзади ворчит вулкан, ну и пусть ворчит - ему меня не достать, я лечу к морю, ослепительно сверкающему вдали. Подо мной собрались в кружок все кратеры-спутники Этны, подобно царедворцам, обступившие властелина вулканов. Я счастлив, я бессмертен. Вскоре рядом вырастают еще пять крыльев, и мы летим вместе. Радость рвется из груди. Старая Этна, кажется, перешла-таки на мою сторону. Давно пора, я и так слишком долго за ней ухаживал..." Глава семнадцатая, в которой наша повесть из сборника более или менее старых воспоминаний превращается в дневник недавних событий, где рассказывается о самых характерных этнейских извержениях, когда газы бурно выходят на вершине, а лава мирно изливается на склонах, где описываются лавовые туннели, а также удивительное поведение рукавов, на которые распадается общий поток. Теперь, когда на меня была возложена ответственность за сведение до минимума ущерба от возможных извержений французских вулканов, мысли мои вновь и вновь возвращались к Этне. Я размышлял о том, как наилучшим образом использовать предоставляемые этим вулканом широчайшие возможности для воспитания настоящих вулканологов: Этна позволяет направить в нужную сторону интересы геологов, физиков, химиков, желающих стать специалистами в данной области. Ибо настоящая, серьезная вулканология не сводится к простой фиксации разрозненных данных, созерцанию или фотографированию происходящего. Им, специалистам, необходимо также привить чувство научной ответственности, имеющей для вулканолога большее значение, чем для представителя любой научной дисциплины, связанной исключительно с лабораторными исследованиями, поскольку данные, представляемые вулканологами, практически невозможно проверить. Следовало привлечь к делу итальянских коллег, по крайней мере тех, кого заинтересовал бы наш проект, и скоординировать с ними программу исследований. Я постарался связаться с Джордже Маринелли, тем самым, с которым более двадцати лет назад мы основали Катанийский институт вулканологии. Очень хотелось, чтобы он принял участие в новой попытке подобного рода. Но мне не удалось его отыскать. Джордже занимается геотермической разведкой, читает лекции в университетах чуть ли не всего мира, организует международные мероприятия, он так сказать, не имеет постоянного положения во времени и пространстве. Просто какая-то релятивистская элементарная частица! Не удалось мне наладить контакт и с его учеником, нашим общим другом Франко Барбери: итальянский центр научных исследований и итальянское правительство до такой степени загрузили его, взвалив на него, в частности, вопрос о предупреждении теллурических катастроф, что он стал столь же неуловим, как и Маринелли, хотя и по несколько иным причинам. Двадцать восьмого марта 1983 г. раздался звонок от Антонио Николозо: Этна проснулась. Такое не раз случалось и ранее, но теперь дело принимало гораздо более серьезный оборот, так как лава, угрожающая хозяйственным постройкам и домам, вырвалась посреди южного склона, где загородные дома и приюты для туристов забираются выше в гору, чем в других зонах. К тому же лава показалась на сей раз на высоте всего 2300 м над уровнем моря, прямо под станцией канатной дороги у Пикколо Рифуджо. В течение двух часов, сообщил Антонио, она прошла более 400 м, перерезала шоссе, разрушила четыре здания, два ресторана, диспансер карабинеров, а заодно и нашу старую Каза-Кантоньера - единственное сооружение, существовавшее на этой высоте до наступления эпохи организованного туризма. Последнее искренне опечалило меня, потому что долгие годы этот памятник былых времен служил нам приютом. Я решил, что дело серьезное, и мы вместе с двумя ближайшими сотрудниками по комитету вылетели первым же рейсом в Италию. Сейчас меня интересовало не столько само извержение, сколько его социальные и экономические последствия, а также вопрос, приобретший после Суфриера и последних событий на Этне особую остроту - вопрос об отношениях между вулканологами, властями, журналистами и населением. Дело в том, что эти отношения, имеющие необыкновенную важность, не определены никаким кодексом. Развитие создавшейся ситуации, ставшей критической с первого же дня извержения, могло оказаться в высшей степени поучительным и для моих молодых коллег, и для меня самого. Рено Вье-Лесаж мало-помалу становился специалистом по Этне. По образованию он химик, занимается аэрозолями, то есть взвесями микроскопических частиц в воздухе, и впервые приехал на Этну вместе с нами в 1978 г. изучать образующиеся здесь аэрозоли. Доминик Кужар, юрист по образованию, работает юрисконсультом в нашем комитете. Одному богу известно, сколько вопросов юридического характера возникает вследствие катастроф. Кроме того, он занимается дзюдо и имеет черный пояс (высший разряд), что, по моему мнению, придает его словам особый вес. Антонио, разумеется, встречал нас в аэропорту. Сначала мы заскочили в префектуру и выправили себе пропуск, без которого наверх было не пробраться, а потом поднялись до ресторана "Гран-Альберго", владелец которого, Франко Ладзаро, был нашим другом. По пути от Николози на дорогах нам встретились четыре контрольно-пропускных поста: карабинеры, таможенники и военные разбили всю округу на квадраты и с необычайным рвением следили, чтобы ни один автомобилист или мотоциклист не просочился в запретную зону без заветного пропуска. Пешком же любой шел куда хотел, никого это, казалось, не интересовало. И хотя я как старый любитель поразмять ноги не мог не радоваться этому неожиданному маленькому мщению по отношению к армии моторизованных, нельзя было не видеть, что подобное ограничение абсолютно неэффективно и неоправданно. Запрет преследовал две цели: воспрепятствовать разграблению домов, покинутых владельцами, и предотвратить человеческие жертвы от извержения. То и другое было абсурдно. Домов, которые следовало охранять, было сравнительно немного, и обошлось бы гораздо дешевле поставить у каждого дома по жандарму, чем трудолюбиво перекрывать все шоссейные дороги, предоставив грабителям, не боящимся пройтись пешком часок-другой, широчайшие возможности. Что касается человеческих жертв, то говорить об этом было просто смешно. До самого 1979 г., когда из-за некомпетентности кабинетных вулканологов местные власти не приняли нужных мер и девять человек погибло, никому и в голову не приходило закрывать доступ на вулкан, будь то во время извержения или в период затишья. Однако после этих драматических событий те же самые горе-вулканологи вдруг забеспокоились и, желая снять с себя всякую ответственность, добились запрещения прохода выше отметки 2900 м; выбор отметки был сделан абсолютно произвольно, запрет ничем не мог помочь, тем не менее он был окончательным и бесповоротным. Действительно, любые более или менее серьезные вулканические проявления в период извержения представляют собой настолько очевидную опасность, что люди пугаются их даже тогда, когда им, собственно, еще ничто не угрожает: на деле лавовые потоки и дожди вулканических бомб при всей своей внушительности куда менее опасны, чем мирные альпийские ледники, морские просторы или подземные пещеры. А во время затишья между периодами извержений на вулкане не более опасно, чем где-нибудь у нас в Оверни, - если не считать редчайших исключений, к которым как раз и относятся события 1979 г. Уж если говорить о предотвращении человеческих жертв, то в первую очередь следовало бы запретить не восхождение на вулканы, а, скажем, пользование мотоциклом и автомобилем, затем альпинизм, спелеологию и плавание под парусом по морям и, наконец, переход через автострады с оживленным движением. Однако мудреные рассуждения невежд-вулканологов так подействовали на катанийские власти, что те ввели этот необоснованный запрет. Консультанты между тем не унимались, и в итоге граница, установленная вначале у отметки 2900 м, опустилась до 1000 м, а после того, как 28 марта 1983 г. открылась еще одна эруптивная трещина, распространилась на всю Этну. По сообщениям газет, которые мы пролистали в самолете между Римом и Катанией, можно было предположить, что уже в Николози нас ожидает впечатляющее зрелище. Но мы, сколько ни вглядывались оттуда вдаль, с трудом могли различить лишь голубоватые дымки на верхушке горы, где начинается лыжный спуск: новые потоки терялись на просторах Этны. В "Гран-Альберго" меня окружили журналисты - местные, сицилийские и приехавшие с материка, корреспонденты газет, радио, телевидения. Мне кажется, в Италии чересчур много частных радиостанций и телестудий. Конкуренция - дело хорошее, пока она стимулирует качество. Увы, за очень редкими (но примечательными) исключениями, качество их не намного отличается от французских "свободных радиостанций". То есть хуже некуда. Вот уже тридцать пять лет я стараюсь делиться с окружающими удовольствием, доставляемым мне извержениями вулканов Именно для этого я еще в 1948 г. начал рассказывать о вулканах так, чтобы меня понимали и неспециалисты, другими словами, заниматься научной популяризацией. Эта деятельность доставляет мне не меньше удовольствия, чем практическое изучение извержений или расширения океанического дна, хотя это удовольствие совсем иного рода. Попытки объяснять сложные явления природы простыми словами, равно как и описания приключений, которыми насыщена жизнь вулканолога, уже давно привлекли внимание журналистов, и большинство из них относятся ко мне с доверием. Антонио неосторожно проговорился им о нашем приезде, и меня с порога окружили микрофонами и телекамерами. Градом посыпались вопросы, на которые я не в состоянии был ответить, ибо к тому времени просто не успел ничего увидеть, если не считать развертывания полицейских и военных сил. Известно, что пресловутые "средства массовой информации" стали сегодня реальной силой и обладают немалыми возможностями. Хорошо, когда такие возможности реализуются с честными намерениями, но страшно, когда происходит иначе. А "иначе" бывает по-разному. Человек может поступить нечестно даже не потому, что он нечестен сам по себе, а потому, что повел себя не вполне компетентно, как это случается в самых разных профессиях - среди адвокатов, врачей или, скажем, вулканологов. И среди других, разумеется. Так, например, журналисту достаточно бывает опустить часть сказанного кем-то, чтобы смысл его слов оказался полностью извращенным. И не важно, умышленно ли или нет были опущены эти слова, - результат один: человеку приписывается не то, что он сказал на самом деле. Дух состязания, нередко вытесняющий в современной журналистике стремление к объективной информации, вызывает погоню за так называемым "забойным материалом", или, проще говоря, сенсацией. Вполне понятно, что извержение, открывшееся невысоко на склоне и идущее в направлении Виа Этнеа - главной улицы Катании, мгновенно привлекло внимание репортеров, сначала катанийских, потом сицилийских, затем итальянских и, наконец, иностранных. Среди тех, кто требовал от меня категорических заключений, уже находились немец и француз. Я уже свыкся с подобными "брифингами", когда вопросы обрушиваются на тебя пачками, очередями и даже залпами, словно в бой вступили "катюши". Я не умею, подобно политикам, уклоняться от неприятных вопросов и отвечать не на тему, да и не стремлюсь овладеть этим искусством - хотя и небесполезным, но абсолютно не соответствующим моим принципам. С тех пор как в 1979 г. извержение бокки Нуова привело к человеческим жертвам, мне пришлось отвечать на бесчисленные вопросы, связанные и с вулканами, и с вулканологией, вопросы, где затрагивались как конкретные факты, так и мои личные убеждения по глубоко волнующим меня проблемам. Эти ответы вызвали массу откликов. Они были, так сказать, двух родов: одни, на которые я шел сознательно, когда прямо и решительно разоблачал то, что мне представлялось несовместимым с профессиональной этикой вулканолога, и другие, возникавшие из-за умышленного или случайного извращения смысла моих слов. Я уже говорил, что в 1980 г. мое смещение с должности председателя ученого совета Института вулканологии, созданного мною же в Катании двадцать лет назад, в немалой степени было связано с тем, что я вслух назвал виновников трагедии, разыгравшейся за год перед тем на Этне. Тогда я выступал в качестве частного лица и имел право говорить все, что мне угодно. Из-за таких высказываний у меня, правда, частенько бывали неприятности, но и удовлетворение при этом я получал немалое. Теперь же на мне была, фигурально выражаясь, форменная фуражка государственного чиновника, и высказываться мне надлежало сдержаннее. Такое ограничение мне было вовсе не по вкусу, тем более что мой друг Рено внимательно следил за тем, что и как я говорю. Здесь было несколько журналистов из Катании, Милана и Рима, знавших меня уже много лет. Памятуя о нелицеприятной критике, с которой я выступал в 1970 г. по поводу аферы в Пуцуоли, а в 1979-1980 гг. здесь, на Этне, они тут же начали задавать мне вопросы в полемической форме, призванной, как считают в их среде, привлечь внимание читателей. Представляю себе их удивление и разочарование, когда я заявил что не успел составить личного мнения, так как еще ничего или почти ничего не видел, и что мне в первую очередь следует добраться до места происшествия. В то же время, продолжал я, учитывая картину, которую мы наблюдали сверху, с борта самолета, а также принимая во внимание свидетельства очевидцев, можно определенно сказать, что никакой опасности для жизни людей в настоящий момент не существует и что в ближайшие недели селениям, расположенным в направлении наибольшего уклона, то есть Николози и Бельпассо, также ничто не грозит. Выполнив таким образом свою непременную обязанность и ответив на вопросы корреспондентов, мы отправились смотреть, что же происходит на самом деле. Фронт потока застыл или по крайней мере казался застывшим на высоте 1850 м, чуть ниже того места, где была Каза-Кантоньера. Лавы перекрыли шоссе на участке в полкилометра и из гущи потока высотой в два человеческих роста доносился тот особый, не поддающийся описанию запах, который я забываю сразу, как только уезжаю отсюда, но который мгновенно погружает меня в привычно враждебную атмосферу, стоит мне вернуться в эти края. Это смесь угарного газа угольных печей моего детства, органических дистиллятов, серы и еще чего-то, что я часто ощущаю но совершенно не могу ни определить, ни описать. Да и как описать запах? Разве что сравнить его с каким-нибудь другим, более знакомым, но так же мало поддающимся описанию. Короче, это "что-то" я даже на знаю, органическое ли оно вещество или неорганическое - пахнет так, как не пахнет ничто в мире. Этот достаточно неприятный, навязчивый запах - аромат мест, где я чувствую себя как дома, аромат вулканического извержения. Как дома, потому что здесь я испытываю сложное и противоречивое чувство удовлетворения, к которому примешиваются и еле уловимое беспокойство, и какой-то неотвязный рефлекс отступить, бежать перед лицом грозящей опасности, и неизбежная усталость, всегда сопровождающая исследование вулканической деятельности. Как дома, потому что вслед за обонянием начинает работать слух и ухо улавливает шорох легчайших, переполненных пузырьками кусочков шлака и камешков струйками стекающих время от времени с крутого откоса лавового потока. Чувствовать себя как дома в безусловно тревожной обстановке? Многим это покажется ненормальным, противоестественным. Да так оно наверно, и есть, если считать, что только ненормальным людям свойственно играть с огнем, рисковать, подвергать себя испытаниям, предпочитать отдыху напряжение всех сил и комфорту неудобства. Туристам, альпинистам, морякам, спелеологам и, конечно, спортсменам знакомо такое немного странное удовлетворение, без которого ни горы, ни море, ни подземный мир, ни стадион не притягивали бы к себе так сильно. Это наслаждение, но не в первой а во второй степени, наслаждение, полученное так или иначе через страдание. Здесь можно вспомнить чудака, который колотил себя молотком по голове с единственной целью: насладиться теми редкими мгновениями, когда он ухитрялся не попасть. Но, сдается мне тем вулканологам, которым такое наслаждение неведомо, и уж тем более которым оно отвратительно, ни за что не проникнуть в тайну эруптивного феномена. Ведь чтобы познать явление надо приблизиться к нему вплотную. А оно дается только тем кого такие вещи не только не пугают, но, напротив, привлекают, и вот эти-то люди и становятся настоящими специалистами. И еще одно удовольствие испытал я, в который раз за свою жизнь поднимаясь по некрутым склонам Этны. Справа от меня текла огненная река, слева тянулись снеговые поля - странный вулканический мир, где соседствуют жар и стужа! Опускались сумерки, и в них ярче светились ручейки раскаленной лавы, продолжавшие струиться сверху, хотя фронт уже погас. Сумерки, и предрассветные и вечерние, самое лучшее время, чтобы смотреть на извержение. Именно в сумерках яснее всего видишь тончайшие оттенки цветов, без труда отличаешь червонное золото кипящей лавы от пурпурного или гранатового цвета угасающих, готовых застыть языков, улавливаешь все краски сразу - розовую, ярко-фиолетовую, лиловую, алую, среди которых вдруг пробиваются голубоватые или желтоватые прозрачные всполохи. На ярком солнце цвета теряются. В темноте они ослепляют, а все, что вокруг, тонет во мраке. В сумерках же ясно виден весь пейзаж от темных скал на переднем плане, вздутых жгутов на поверхности застывающего базальта, бликов огненной лавы на камне и до вершин, громоздящихся друг за другом на горизонте под лазурным небосводом. Навстречу нам шел, спускаясь от кратеров, директор Катанийского международного института вулканологии Лилло Виллари. Вот кому любое восхождение нипочем! Он рассказал, что эруптивные жерла открылись вдоль трещины, пролегшей с севера на юг на высоте от 2500 до 2250 м, причем эта трещина прошла недалеко от инклинометра - прибора, который он сам, Виллари, установил здесь несколько лет назад для измерения вариаций уклона, то есть увеличения и уменьшения крутизны склона вулкана под действием перемещений подземной магмы. Прибор отметил, что перед извержением почва здесь вздулась, а сразу после начала она опала: инфляция была вызвана приливом расплавленных масс из глубин, а дефляция - их выходом на поверхность. На меня произвела большое впечатление безукоризненная научная честность Виллари: он прямо сказал, что следы инфляции, говорящие о предстоящем извержении, он обнаружил задним числом, проверяя показания прибора уже после дефляции и начала эруптивных явлений, и отнюдь не приписывал себе предсказание начала извержения в отличие от шарлатанов, приписывавших себе подобную заслугу якобы на основании наблюдений за температурами. Великолепный образец научной честности. Лавы продвигались с немалой скоростью - около метра в секунду, но при этом на удивление спокойно, без малейшего взрыва или бурных выходов газов. Изредка от головной части трещины доносилось легкое всхрапывание да кое-где вырастали малюсенькие холмики-конусы высотой в метр, два или три. Опять мы столкнулись с парадоксальным изливанием лавы практически без выхода магматических газов. В действительности газы, конечно, выходили, но в чрезвычайно малом количестве не более 100-200 м3/с, в то время как при данной мощности лавового потока должны были бы прорываться тысячи кубометров. Так было, в частности, у Пунта-Лючии, где основной выход газов шел из северо-восточной бокки, 500 м выше и 1,5 км дальше, а второстепенные газовые выходы образовали, как и здесь, отдельные горнитосы в верхней части эруптивной трещины. Однако тут в отличие от Пунта-Лючии в вершинных кратерах ничего особенного не происходило, по крайней мере снизу не было видно. Мне вспомнилось августовское извержение 1979 г., когда потоки лавы прорвались наружу только на отметке 1500 м в пределах Валле-дель-Бове, причем ни в точке выхода, ни в каком другом месте (в том числе и в крупных вершинных кратерах) газы не шли. Если на этот раз дело обстояло так же, то есть аналогичные проявления вызывались теми же причинами, значит, от верхних кратеров можно было ждать беды - там мог прогреметь сильный взрыв. У меня, однако, созрело иное объяснение: я считал, что все дело было в сильном южном ветре, который уносил султан вулкана за горизонт, скрывая его от глаз. По своему объему султан, очевидно, соответствовал количеству выходящих газов при данном расходе источников лавы, то есть, по моей оценке, от 10 до 20 м3/с, или от 30 до 70 тыс. м3/ч. Я предложил Рено и Доминику взобраться на следующий день на вершину и проверить, что же происходит в главных кратерах. Я надеялся, что снег нас выдержит (мы прилетели без лыж) и мы найдем доказательства типично этнейского характера извержения: это значит, что, как и у Пунта-Лючии, из основных кратеров вулкана Вораджине, северо-восточной бокки, бокки Нуова или юго-западной бокки - сильным фонтаном бьет газ, в то время как лавы спокойно выходят на поверхность значительно ниже, иногда на расстоянии до нескольких километров. Все это я уже излагал в шестой главе, но важность понимания данного процесса заставляет меня еще и еще раз возвращаться к нему. Я считаю, что описываемое явление объясняется поступлением магмы через радиальную трещину, а вовсе не наличием вертикального питающего канала цилиндрической формы, расположенного по оси вулкана, как принято считать. По этой трещине, раскрывающейся, кстати, под напором магмы, вверх ползет жидкая магменная стенка, вероятнее всего расширяющаяся ближе к оси вулкана, где трещины, пролегающие в различных направлениях, пересекаются и образуют более широкий проход для магмы. С другого конца стенка магмы сужается, так как здесь трещина кончается. В момент, когда жидкая стенка доходит до поверхности, начинается извержение. Далее события могут развиваться двояко. Либо верхний гребень стенки одновременно (или почти одновременно) достигает наружной поверхности склона и сообщающегося с трещиной дна вершинного кратера, либо стенка доходит до поверхности склона, не успев достичь дна кратера. Последнее в свою очередь может объясняться двумя причинами: либо тем, что кратер плотно забит обломками, отколовшимися от его стенок, или "запечатан" лавой, оставшейся и затвердевшей при последнем извержении, либо тем, что магма подошла к поверхности недостаточно высоко и, вырвавшись наружу, нижний край стенки магмы лишил верхний край возможности продвигаться дальше вверх. В последнем случае газы скапливаются у верхней оконечности стенки из-за того, что они неизмеримо легче лавы (и твердой и жидкой), и в какой-то момент бурно прорываются наружу у верхнего конца эруптивной трещины, вызывая одно из нередких на склонах Монджибелло и достаточно устрашающих боковых извержений, в результате которых гору украшают сотни так называемых вторичных конусов. Мне, кстати, не нравится это название: по отношению к чему они вторичные? Другое название "паразитные" мне кажется неоправданно унизительным. По-моему, точнее всего было бы называть их просто боковыми. На южных склонах горы к ним относятся Монти-Росси, возникшие возле чудовищного извержения 1669 г., внушительная Монтаньола, выросшая в 1763 г, роскошные Монти-Сильвестри 1892 г. рождения и другие. В первом из перечисленных случаев, когда стенка магмы в один и тот же момент доходит до поверхности склона и до дна одного из крупных вершинных кратеров, газы бурно прорываются наружу в этом кратере, а лава довольно мирно изливается из трещины ниже по склону. Именно так "работала" северо-восточная бокка на протяжении почти четверти века, и, очевидно, по той же схеме шло извержение в марте 1983 г. Чтобы удостовериться в этом, следовало подняться к кратерам и убедиться в наличии явлений, подтверждающих эту гипотезу. К сожалению, на следующий день задул сильный ветер, со скоростью более 100 км/ч, и подниматься на полтора километра до интересующих нас кратеров, да еще без тренировки, было рискованно. Уже после нашего отъезда Антонио, а за ним Фанфан Легерн поднялись-таки наверх и выяснили, что из весьма глубокой бокки Нуова действительно бьют мощные и временами очень бурные потоки газа. Второй день нашего краткого посещения мы провели у самых фронтов потока, остановка которого оказалась кратковременной. Я не оговорился не у фронта, а именно у фронтов, ибо расширяющийся книзу, как обычно, поток состоял из целого ряда отростков, или русел, отщепившихся от огненной реки, которую мы долго созерцали предыдущей ночью. Каждый из этих бесчисленных рукавов тек как хотел, совершенно независимо от остальных, быстрее или медленнее в зависимости от уклона местности, от препятствий, от напора у истока, они шли параллельно, расходились, порой вновь сливались, текли узким ручьем или разливались на сто-двести шагов, поднимаясь над землей то на два метра, то более чем на пятнадцать... Восточный ветер, не позволивший нам подняться к вершине, дул довольно сильно даже на сравнительно небольшой высоте 1700 м, где проходил фронт потока. Находиться здесь было тяжело: дым лез в глаза и вызывал порой невыносимый кашель. Не удивляйтесь, что газ продолжал выделяться у самого фронта потока: несмотря на мощный выход газа в верхней части трещины, в массе лавы остается достаточно летучих веществ, постепенно высвобождающихся на всем протяжении потока. Кроме того, к обычному вулканическому газу здесь присоединялся самый настоящий дым, то есть взвесь в воздухе мельчайших частичек от горения всего, что пожирала лава, - сосен, дубов, берез, каштанов, зарослей дрока, травы, домов, пластмассы, краски. Среди сильного и резкого запаха подземных глубин порой отчетливо ощущался смрад городской свалки. Лишний раз мы убеждались, что каждое новое извержение несет в себе нечто поучительное. А уж я, кажется, достаточно навидался подобных вещей, чтобы разбираться в характере извержений как на Этне, так и на других вулканах мира. Никогда ранее, однако, не приходилось мне наблюдать столь непредсказуемое поведение отдельных рукавов потока, которые пересекались, сливались и наползали один на другой, образуя сложное переплетение. Именно так вел себя каждый из множества потоков, за которыми мы неотступно следовали целый день, чтобы посмотреть, как они текут через сосновый бор, лесосеку, дубняк, плотные ряды высоких деревьев. Нам надо было выяснить, с какой скоростью продвигаются отдельные языки, образующие единый поток шириной до километра, чтобы оценить возможные убытки, а также грозящую опасность. И понять, какие в связи с этим следует принять меры. Не надо забывать, что все мы - и Вье-Лесаж, и Кужар, да и я сам на этот раз приехали сюда не ради удовлетворения научного интереса, а в качестве сотрудников государственной организации, отвечающих за уменьшение последствий от стихийных бедствий, причем каждый из нас отвечал за свой участок. Доминик занимался юридическими вопросами, имевшими первостепенную важность, Рено как администратор наблюдал сразу за всем и прорабатывал те вопросы, в которых я ничего не смыслю, например финансовую сторону. Что касается меня, то я осуществлял общее руководство, а также уточнял технические детали. От дороги круто вверх шел густо поросший лесом склон, нам удалось без труда подняться сразу метров на сто по пересекавшему его каменистому руслу высохшего ручья, где идти было легко. На исходе дня, миновав перелом профиля, мы наткнулись на огромный массив уже затвердевшего серого базальта, там и тут испещренного розовыми и красными жидкими ручейками. Этот чудовищный язык лавы поднимался над землей на высоту пяти-шестиэтажного дома, продолжая ползти вперед со скоростью нескольких сантиметров в секунду. Вокруг непрерывно шуршали стекающие вниз ручейки камешков, щебенки и кусочков шлака, временами катились крупные камни и целые глыбы, ярко-алый цвет которых указывал на высокую температуру порядка 1000oС. В изумление меня приводила не столько значительная скорость продвижения лавы на расстоянии 2 км от точки выхода (мне приходилось наблюдать и в сто раз более стремительные потоки, уходящие еще дальше от жерла), сколько невероятная толщина этого языка - около 15 м, то есть в пять-шесть раз больше, чем у обычного базальтового потока такого типа. Эта лава, вязкая и потому таившая в себе опасность взрыва, с первого взгляда напоминала андезит. К счастью, это оказалось не так. Следовало бы, конечно, подняться выше вдоль языка, чтобы проследить, откуда он течет, какова его длина, почему он достиг такой толщины, но это было слишком сложно: деревья стояли плотной стеной, сверху, высоко подскакивая, катились камни, ветер бросал в глаза клочья едкого дыма. Судя по скорости продвижения, можно было предположить, что менее чем через час лава выйдет к шоссе и вновь перережет его. Поэтому мы спустились вниз и предупредили ожидавших нас там карабинеров и лесников, после чего пошли смотреть, что происходит с другим языком-отростком, за которым мы долго наблюдали несколько часов назад. Измеряя его скорость и оценивая расход вещества, мы пытались предугадать, куда направится этот рукав, выдвинувшийся к тому времени впереди других медленно ползущих огненных рептилий. Мы обнаружили, что скорость продвижения данного отростка, составлявшая незадолго до того примерно 50 м/ч, успела возрасти раза в четыре. Если раньше лава продиралась сквозь заросли дубов и сосен, то теперь она вырвалась на безлесный участок и светилась в сумерках миллионами огней, что делало ее еще более похожей на сказочного дракона. Такое сравнение напрашивалось само собой еще и потому, что наступающая темнота скрадывала расстояния, путая масштабы, и, казалось, прямо перед мордой этого чудовища висят в воздухе мириады огней Николози и других селений, непрерывной чередой тянущихся до Катании. При скорости 200 м/ч лава за считанные сутки могла подобраться к любому из близлежащих поселков Педаре, Николози, Рагальпе, Бельпассо. Но я полагал, что до этого не дойдет. Если напор останется прежним, если не откроются новые жерла, если эруптивная трещина не прорежется дальше вниз и не выпустит наружу более жидкую лаву, которая быстро покатится вниз с небольшой, а потому опасной высоты, то можно было считать, что ничто не угрожает всем этим селениям, жители которых, я был уверен, в настоящий момент не отрывают глаз от Гадюки и ее огненных языков. Мы заторопились обратно, чтобы не пропустить момент, когда на шоссе выползет тот самый чудовищный толстый язык лавы, обнаруженный нами часом раньше. К нашему удивлению, он не только не вышел к шоссе, но его даже не было видно. Как мы ни задирали голову, не удавалось разглядеть ни фронт лавы, ни хотя бы свечение, оповещающее о его близости. Не вспыхнуло ни одно дерево, как это обычно бывает. Вообще деревья ведут себя в объятиях лавы довольно необычно: они не только не загораются сразу от температуры порядка 1000oС, но, даже погибнув, остаются стоять вертикально в море жидкого огня, завязнув нижним концом ствола в куске отвердевшей лавы. Дело в том, что, несмотря на свою высокую температуру и огромное количество выделяемого тепла, лава не может воспламенить ни древесину, ни листву, ни даже траву, пока из них не улетучатся последние остатки влаги. А ведь растения состоят большей частью из воды. Трава и листья вмиг становятся сухими, вспыхивают и исчезают Деревья же стоят, как стояли, пока из них не испарится одна или несколько тонн содержащейся в них воды, но даже и загоревшись, они не сразу сгорают. Бывает, однако, и так, что к моменту, когда ствол достаточно высох, лава успела слишком сильно остыть, чтобы древесина загорелась. Мы стали взбираться вверх по направлению к огромному потоку, не пришедшему на свидание в назначенное нами время, и на полпути застыли в изумлении: колоссальный фронт успел съежиться до высоты меньше человеческого роста и еле-еле двигался. Что с ним приключилось? Мы этого не знали, как не знали и того, каким образом он сумел ранее достичь своей невообразимой для базальта толщины. Я объяснил это для себя попеременным "выключением" из основного потока бесчисленных отростков-рукавов, забиравших в себя часть лавовых масс. Нельзя было с уверенностью утверждать, что помимо одного жерла, изливавшего свой десяток тысяч кубометров в час, там наверху, под слоями базальта не таилось еще одно, а то и несколько, может быть, именно потому лава растеклась на сотни гектаров и покрыла окрестности многометровым щитом горных пород. Как бы то ни было, менее чем в трехстах шагах от точки выхода поток растекался на отдельные рукава. Между высокими берегами из недавно застывшего базальта продолжал течь один-единственный раскаленный ручей, в то время как все остальные скрывались внутри туннелей, которые они сами же и образовали. Образование лавовых туннелей чрезвычайно характерно для мощных базальтовых потоков. Среди бесчисленных старых лавовых потоков Этны подобных туннелей бесчисленное множество, и, ползая по ним, спелеологи испытывают совершенно иное чувство, нежели в привычных им известняковых пещерах Туннели можно встретить на всех вулканах такого типа, а один из самых красивых был специально оборудован для экскурсий на Лансароте - одном из Канарских островов. Подобные туннели образуются, когда достаточно мощный поток, охладившись с поверхности, покрывается как бы твердым панцирем, внутри которого лава остается жидкой гораздо дольше, чем когда она ползет на открытом воздухе. Свод туннеля начинает формироваться с краев, где течение потока, как всегда у берега, замедляется и лава остывает быстрее. Уровень течения внутри то понижается, то повышается, и "берега" мало-помалу поднимаются с обеих сторон, над потоком нависают твердые козырьки, и если ширина реки не слишком велика, то правый козырек смыкается с левым. Если лава внутри застывает, то туннель оказывается наглухо заполненным, и найти его с поверхности становится невозможно. Однако если уровень внутри туннеля понизился прежде, чем лава успела затвердеть, туннель остается пустым или почти пустым. Встречаются туннели, заполненные затвердевшей лавой наполовину, или только на нижнюю четверть сечения, или даже вовсе пустые. Последние бывают внушительных размеров, по ширине и высоте превосходя железнодорожные. При это