Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Вадим Ярмолинец
     Email: v_yarmolinets@yahoo.com
     Date: 13 Mar 2001
---------------------------------------------------------------





     - Ну, что сказать, друзья,  - открыл вечер польский трудящийся Вацек. -
Все, что вы слышали до сих пор, конечно, было неплохо. Но все это меркнет по
сравнению с тем, что вы услышите сейчас.
     Слушателями Вацека были  таксист  Фомич и  пенсионер Анатолий  Осипович
Гландер. Сидели  они  в  пиццерии  "Тоттоно", что  на Нептун-авеню.  Полвека
назад,   когда    район    считался   итальянским,   "Тоттоно"    была   его
достопримечательностью. В  годы,  когда здесь  стала собираться наша троица,
пиццерия,  стиснутая  с  двух  сторон авторемонтными  мастерскими,  доживала
последние  дни. Пройти к  ней  можно было  по коридору, стены которого  были
сложены из  автомобильных покрышек. Но  стоило открыть  стеклянную  дверь  с
названием  заведения, написанным  в  лучшие времена  бронзовой  краской,  ты
оказывался  в душистом облаке,  в котором мешались  запахи  свежеиспеченного
теста, плавленого сыра и томатной пасты.
     Из зала с шестью столами  под красными клетчатыми скатертями видна была
настоящая  кирпичная  печь,   в  которой  пекли  неслыханно  тонкие   коржи.
Моццареллу  хозяева делали сами, и она стояла в  бочках прямо у  прилавка  -
из-под мутного раствора проглядывали белые овалы свежего сыра.
     Стены, как и положено приличному заведению итальянского  общепита, были
завешаны  фотографиями  хозяев  с Фрэнком Синатрой, Джо  Димаджио и  другими
любителями  пиццы. Глядя на  эти пожелтевшие снимки,  неизбежные  как счет в
конце застолья, я часто думал, сколько сил должны  были  потратить владельцы
пиццерии, какие рычаги привести  в действие, какие связи употребить, сколько
ответных  одолжений  пообещать  сделать,  чтобы  залучить  в свое  заведение
всеамериканскую  знаменитость и накормить  ее  этой пиццей,  от одного  вида
которой  у бедолаги должны были появляться  все симптомы морской  болезни  -
ведь охота за дорогим гостем  шла по всей Америке,  если  не по  всему миру,
куда его заносили гастроли.
     Но  эти снимки становились  своего рода  документальным  свидетельством
того, что хозяева  дали клятву соблюдать самое высокое качество пиццы, и эта
клятва  была такой же страшной,  как  мафиозная омерта, хотя скрепляла ее не
кровь,  а  томатная  подливка.  Хозяева менялись, клятву  принимали на  себя
новые.
     Шли годы, молодежь  покидала родные гнезда,  район на глазах дряхлел. В
70-х прошлого  века субсидируемые многоэтажки для городской  черни на западе
Кони-Айленда  подписали  этим  местам   окончательный  приговор.  Работавшие
перебрались  на  Лонг-Айленд, пенсионеры  двинули во Флориду.  Новые  жильцы
ветшающих  домов вдоль  Нептун-авеню перед вселением  устанавливали на окнах
металлически решетки с прутьями в палец толщиной. По ночам  они вскакивали и
садились в  постелях,  разбуженные хлопками  выстрелов, испытывая запоздалую
зависть  к  прежним   владельцам  перешедшей  к   ним   недвижимости.  Улица
становилась все менее жилой, уступая место авторемонтным мастерским, складам
стройматериалов,  свалкам  старых машин.  Но  знающие  люди  из  близлежащих
районов по-прежнему тянулись в "Тоттоно" за сказочной пиццей. С каждым годом
их оставалось все  меньше, поэтому  хозяину не было нужды гнать засидевшихся
за столами после того, как тарелки были убраны.
     Обычно  Вацек,   Гландер  и  Фомич  приходили  сюда  по  четвергам,  за
разговорами не замечая, как небо над крышей  "Тоттоно"  загоралось оранжевым
светом и начинало багроветь. Если бы  в  эти вечерние минуты перед "Тоттоно"
случился  наблюдательный  прохожий,  знавший  к тому же,  какие  предметы  в
наибольшей степени волновали  трех собеседников, то он непременно обратил бы
внимание  на нависший над пиццерией черный скелет  старой парашютной вышки с
крючковатыми  щупальцами,  по  которым  когда-то   поднимали   белые  купола
опустившихся  на землю парашютов. Вышка, сторожившая останки умершего вместе
со  всем районом Луна-парка, словно прислушивалась  к  диковинным  историям,
которые сейчас услышите и вы.
     - Шляхетские штуки! - Гландер раздраженно взболтнул остатки вина на дне
стакана  и допил их одним  глотком.  - У кого  самый  длинный хер? Конечно у
поляка!
     - Вот именно! - подтвердил Фомич.
     - От вы не любите нас поляков! Ну ладно, не в этом дело.
     Вацек достал из пачки сигарету,  помял  ее между большим и указательным
пальцами, но закуривать не стал, а сунул ее за ухо.




     -  Года  два  назад я работал в бригаде  плотников  в графстве Шулер на
севере  штата. Я знаю,  что  вы  подумали - шулер,  типа  карточного. Ничего
подобного, возьмите карту и посмотрите. Ориентир  - озеро Сенека. Тянется на
хороших 35 миль с  севера на юг. Места  -  сказочные. Горы, вековые сосны, у
самого  берега -  виноградники. На  южной  оконечности  озера  стоит городок
Уоткинс-Гленн. Городок известный,  потому что здесь находится так называемый
Гордж - многокилометровый каньон с  водопадами, скалами и пропастями. Виды -
потрясающие, хотя и мрачноватые. Если  оказываешься в этих местах один, то и
дело оглядываешься через плечо.
     Приехал я в Уоткинс-Гленн с настроением, прямо скажем, хреновым. Дело в
том,  что  тогдашняя  моя подруга Богуся  относилась  к породе баб,  которые
считают, что  мужчина  должен  быть  при них постоянно, как кошелек. Поэтому
перед моим отъездом из меня был выпит по меньшей мере стакан крови.
     Остановились  мы в  пансионе у самого озера - в "Ридинг-Хаузе". Все эти
пансионы на одно лицо  - коврики на скрипучих половицах, кружевные салфетки,
лоскутные  одеяла  и  завтрак,  который  надо  видеть!  Яичница  с  беконом,
сковорода  жареной картошки, жбан кофе и блюдо домашнего печенья. Последнее,
что тебе хочется после такого завтрака, так это работать.
     Днем за делами,  разговорами и шутками  мысли  о  моей занудной подруге
отступали,  а за  ужином  я  выпивал  стаканчика два  "Элефанта"  и спал как
убитый.
     Да,  забыл  сказать, нашу бригаду наняли чинить мосты  через этот самый
Гордж. Менять настилы и  перила к летнему сезону. Было нас  пять человек под
командой  Марека  Левандовского. Того  самого, у которого при мэре  Джулиани
конфисковали  машину за вождение в  пьяном виде. Машину потом отдали, но это
уже другая история.
     Да,  так  вот, была середина апреля,  и погода  все время  менялась. То
выглядывало солнце, то  моросил дождь, по  вечерам  - холодрыга. Но когда мы
возвращались с работы в "Ридинг-Хауз", нас ждал изобильный стол и запотевшая
бутылка  водки. Что  может  быть  лучше этого в  промозглый  вечер?! В  одну
субботу, зная,  что  впереди  выходной,  мы позволили себе расслабиться.  За
первой  бутылкой  раздавили  вторую, потом  достали третью.  Марек,  вот кто
настоящий  рассказчик,  травил  одну  историю за  другой, мы ржали  так, что
хозяева не слышали  собственного телевизора.  В конечном итоге  они этого не
выдержали.   Демонстративно  хлопнув  дверью,   они  направились  к  соседям
перемывать наши кости в своем жидком бадвайзере. Мы же  продолжали давить на
"Элефанта",  напрочь  забыв обо  всяких приличиях  и  стеснениях друг  перед
другом.  Кончилось  тем,  что  Марек  позвонил  в  местный  эскорт-сервис  и
потребовал, чтобы нам  немедленно  выслали  сборную  команду б...й в составе
одной  блондинки,  одной  брюнетки,  одной  рыжей,  одной  китаянки и  одной
негритянки.
     Но, скажите мне, откуда в той глухомани было взяться этим девкам разных
народов? Ясное дело, Марека послали куда подальше. В ответ Марек назвал свою
собеседницу курвой, что, думаю, было  чистой  правдой,  после чего  пообещал
сжечь ее бордель.
     Вот тут-то оно все и закрутилось.
     Если вы  думаете,  что  бандерша на том конце провода в страхе повесила
трубку,  то  вы  ошибаетесь. Я  видел, как, зажмурившись,  чтобы  лучше было
слышно, Марек выслушал ответ собеседницы и заявил:
     "Пусть приезжает! Я хочу его видеть!"
     - У них нет кобет, но у  них есть человек по предотвращению пожаров! Ну
не кур-рва?
     Мы успели поднять еще один тост - за нас с вами и за хрен с ними, - как
свет  фар перечеркнул полутемную прихожую.  В  дверь постучали. И, поверьте,
это был не скромный стук путника, ищущего  приюта. Это был такой стук, когда
сидящие за самым  шумным столом замолкают и с тревожным ожиданием смотрят на
дверь.
     - Входи! - крикнул Марек.
     Со  страшным,  просто  никак  не  кончавшимся   скрипом,   дверь  стала
отворяться и наконец распахнулась. Застывшая над озером полная луна полыхала
белым огнем, и на  ее фоне мы увидели силуэт ночного гостя. Он был огромного
роста, косая сажень в плечах, в правой руке - палка.
     - Вызывали?
     - Тебя, что ли? - я с удивлением обнаружил, что  уже стою в шаге-другом
от него, готовый к бою.
     - Нет, девочек! - ответил он не без мрачной иронии.
     Мы молчали. Но молчание  это было угрожающим, потому что  в ту ночь сам
черт  нам  был не брат, да  и  ведь он был  один, а нас - пятеро.  Теперь  я
рассмотрел, что  у него  была борода чуть не до пояса, а в руке  не палка, а
топор на длинной рукоятке.
     - Ну, что ж,  - сказал он,  словно  прочитав  наши  мысли. -  Ребята вы
дюжие, и настроение у вас боевое. Но ручаюсь, что  никто из вас не выйдет ко
мне в одиночку!
     -  А уехать в  свой  бордель подобру-поздорову ты не хочешь? -  спросил
Марек. Одной рукой  он держал за горлышко бутылку "Элефанта",  похлопывая ею
по раскрытой ладони другой руки.
     - Ну уж, нетушки, - ухмыльнулся визитер. - Столько ехал, а  теперь - от
ворот поворот?
     - Чего ж ты хочешь, родной?
     - Пари!
     - Какое еще пари? - не понял я.
     -  Вот тебе топор, - он приподнял его и снова стукнул о землю. - Первый
удар - твой. Но я оставляю за собой право на ответный. По рукам?
     Что сказать? Это было совершенно дикое  предложение, впрочем, как и вся
та  ночь.  Земля  у  меня  так  и  ходила  под ногами,  луна  полыхала,  как
сумасшедшая, все  вокруг  представлялось мозаикой  из переломанных  черных и
голубых плоскостей.
     - Давай топор, дядя.
     Он с  готовностью протянул  его мне. Топор  был тяжеленный. Недалеко от
крыльца лежала колода,  на  которой мы бывало  перекуривали  после ужина.  Я
прошел к ней.
     - Становись на колени и клади башку сюда, - я пнул колоду ногой.
     Он послушно  выполнил  требование и ослабил  ворот. Шея  у него заросла
густым волосом - все равно, что шерстью.
     - Молиться будем? - я поплевал на руки.
     - Никак  нет! -  Отвечал бородатый озорник. - Нам бывает еще молятся, а
чтоб мы молились, это увольте!
     - Ну, что ж, тогда прощевай, дядя! Боюсь, больше не свидимся.
     -  Вацек,  вы не могли  убить  живого  человека! - подал дрожащий голос
Гландер.
     - Клянусь вам, я сам так считал всю  жизнь, особенно,  когда  таскал на
демонстрациях транспарант "Мы  за мир!" Но  в ту ночь мне  казалось, что вся
эта  дикая история не что иное, как наваждение,  галлюцинация,  пьяный бред!
Такое не  могло  происходить в реальной жизни! И поэтому я взял двумя руками
топор,  не без  труда  поднял  его  над  головой и хряпнул что  было мочи по
волосатой шее, словно ожидая, что этот удар заставит меня проснуться.
     Голова его отскочила так,  будто  между  ней  и плечами  была вставлена
пружина. Скакнув несколько раз по траве, она  остановилась, сверкая глазами,
отражавшими лунный свет.  Я ошалело  оглянулся.  Мои товарищи так же ошалело
смотрели на меня.  Потом их  буквально шатнуло к  дому, и  я понял,  что они
увидели что-то за моей спиной. Я обернулся и остолбенел.
     Мужик, которому я  только что отмахнул голову, поднялся с колен, сделал
несколько неуверенных шагов от колоды  и стал шарить руками по  траве. Найдя
потерю, он поднял ее за бороду и повернулся ко мне.
     Вися вверх ногами, насколько эти слова применимы к голове, она сказала:
     -  Ну,  что  ж,  браток,  теперь  моя  очередь.  Деньков  через  девять
встренемся.
     После  этого  безголовый  гость вырвал у  меня топор и пошел к  машине.
Голову он устроил  на приборной доске  так, чтобы  она  смотрела на  дорогу,
завел мотор, включил фары и выехал на трассу.
     Я как стоял, так и упал.  Пришел в себя только к обеду следующего  дня.
Башка,  ясное  дело,  гудела.  Приняв душ,  потащился  в  столовую.  Бригада
опохмелялась. Рожи опухшие, как у утопленников. На столе - полупустая бутыль
с огурцами и бутылка "Элефанта".
     - Ты что-то помнишь? - спрашивает Марек после первой рюмки.
     - Смутно, - отвечаю.
     -  Мы тут  разошлись  во  мнениях.  С  одной стороны -  это  могла быть
коллективная  галлюцинация.  Наукой  такое  описано.  С  другой,  есть  одна
загвоздка.
     - Например?
     - Идем на двор.
     Он  подводит меня к  колоде и показывает  на ней довольно таки глубокую
зарубку, явно свежую.
     - А кровь где? -  спрашиваю  я, а сам боюсь смотреть по сторонам, чтобы
не увидеть жертву ночного кошмара.
     - В том то и дело. Ни крови, ни тела.
     День   прошел   не  по-воскресному.  Все  ходили,  как  пыльным  мешком
пришибленные.  Меня   мучил  страшный   стыд.   Эта  галлюцинация  была  мне
наказанием: вместо того, чтобы съездить на  выходные к Богусе или вызвать ее
сюда,  я нажрался, как  последняя свинья.  Я сделал единственное, что мог  -
позвонил ей и убил добрый час, чтобы напомнить о той теплоте, которая иногда
возникала в наших  отношениях. Но  моя подруга  была неумолима.  В ответ она
завела  свою любимую  песню о  том, что  ей  нужен не  плотник-гастролер,  а
простой дантист или  юрист,  который уходит из дому в восемь, возвращается в
шесть, а  в выходные  водит жену в театр.  На  всякий случай  сообщу, что ее
любимым театром  был магазин "Сенчури 21", где торгуют уцененным тряпьем  от
дорогих  дизайнеров. Короче  говоря,  повесил  трубку я с  таким  же тяжелым
сердцем, как поднял.
     Вечером  никто даже не заикнулся о питье,  и, чтобы убить время,  Марек
высыпал  на  стол  домино.  Как  настоящие  американцы,  владельцы  пансиона
испытывали  неловкость  за  то,  что  показали  нам  недовольство  нашим  же
свинством, и хозяйка  в знак  примирения  испекла на ужин  штрудель,  слегка
подсластивший нашу похмельную тоску.
     Через  несколько  дней  я   понемногу   успокоился,  сочтя   наваждение
результатом,  во-первых, нашей пьянки,  а  во-вторых - полнолуния,  во время
которого, как говорят, случаются всякие магнитные или еще какие-то там бури,
влияющие на  психику. К концу недели Марек сообщил, что получил новый подряд
в Уоткинс-Гленне. Теперь, после завершения работы на большом мосту, он хотел
бросить  всю бригаду на новый объект, а меня отправить на второй мост, чтобы
заказчики из паркового хозяйства видели, что  там  кто-то работает. Наутро я
погрузил инструменты в кузов нашего "Шеви", и Марек кружным путем повез меня
в  самый  конец Горджа. Здесь был еще один  пансион, в  котором я должен был
ночевать, чтобы  не  возвращаться по  вечерам в "Ридинг-Хауз". Викторианский
дом стоял на большой прогалине, с трех сторон окруженной темной стеной леса.
На столбике перед входом  висела на  цепях темная от времени доска, где было
вырезано и закрашено золотом название заведения "Ночлег зеленого рыцаря". На
большой поляне у боковой стены дома играли в бадминтон. Я  видел только одну
девушку, взмахивавшую ракеткой.  Волан  улетал за дом  и возвращался  к ней,
отбитый невидимым игроком.
     Пансионом владел  эдакий  американский  дядя  Ваня  -  бородка, очки  в
золотой  оправе,  замшевый  жилет с бахромой, белая  рубаха, шейный  платок,
джинсы в обтяг и остроносые ковбойские ботинки.
     - Билл, - рука у него оказалась твердой, как деревяный протез.
     - Привет,  я -  Моника, -  смуглокожая хозяйка, улыбаясь,  помахала мне
рукой с веранды.
     На  вид  ей было  около  30.  Кареглазая, кудрявая  мулатка, баба,  как
говорится,  в  самом соку.  Глядя на эту пару, я  еще  думал: "Матерь Божья!
Какая сила держит нас с Богусей в этом треклятом Бруклине?  Как  хорошо было
бы  поселится  в  этих  краях, обзавестись  пансионом и давать  объявления в
польской или русской газете..."
     Мосток,  который мне предстояло приводить в  порядок, находился в сотне
ярдов  от  дома. Мы спустились  к нему  вместе с Биллом и Моникой. Из темной
расселины  под  мостом с  ревом выбивался мощный  поток.  Яростно  закипая у
первых  встречавших  его  валунов,  он  одолевал их,  растекался  прозрачным
пластом по широкой каменной плоскости и срывался с нее в бездну. С его русла
и  начинался Гордж. Перейдя мост, мы  оказались на тропинке, которая привела
нас к  вырубленным в камнях узким, поросшим  мхом  ступеням. Они  спускались
вдоль берега ручья в ущелье и через ярдов тридцать-сорок таяли в дымке.
     - Интересно, кто туда спускается?
     - Никто! - Билл с интересом посмотрел на меня.
     - Пойдем  выгрузим инструменты, - сказал  Марек и направился  к машине.
Когда он уехал и я вернулся к пансиону, Билл курил в кресле на веранде.
     - Моника приглашает вас к обеду, - сказал он.
     Это было приятной неожиданностью.
     К столу Билл принес несколько бутылок местного  вина "Ниагара", густого
и  сладкого,  как  виноградный сок. Обед  подавала девушка, которую  я видел
игравшей в  бадминтон. Лицо у нее было на редкость невыразительное. Отведешь
взгляд и  забудешь. Но сложена она  была великолепно,  я еще  подумал, что в
Нью-Йорке с такими  данными она могла бы найти себе лучшее применение. В мою
сторону она упорно не смотрела, словно меня не было.
     За  обедом  Билл рассказал, что в  начале 70-х  работал звукотехником у
Джона Ли  Хукера и  объездил с ним полмира. Он  великолепно знал  всех  моих
любимых рокеров, некоторых лично. После ужина мы, прихватив вино, спустились
в  подвал.  На  полу  вдоль  стен  здесь стояли виниловые диски, стены  были
увешаны плакатами рок-звезд с их автографами.
     - Устраивайся,  -  Билл кивнул  на  кресло напротив огромных  колонок и
поставил  на   проигрыватель  диск.   Это   была   сантановская  "Чернокожая
волшебница". Моника,  задвигав бедрами  в такт  музыке, прильнула к  мужу  и
пошла  кружить с ним  по комнате. На втором круге она оставила  его и  очень
ловко подхватила меня. Танцуя, она прижалась  ко мне всем телом так, что мне
стало не по себе. К счастью для меня, Билл, отвернувшись, рылся в дисках.
     Когда песня, наконец, кончилась, моя  партнерша плюхнулась в кресло  и,
улыбалась,  глядя  на меня,  как  бы  оценивала  произведенное  впечатление.
Впечатление  было сногсшибательным.  Избегая смотреть в  ее сторону,  я стал
спрашивать Билла о записях, которые не мог разыскать даже в магазинчиках для
коллекционеров у нас в Гринич-Вилледже.
     - Ну, назови что-то, - предложил он.
     - "Ма" - "Rare Earth".
     Он сделал  шаг,  протянул  руку  и вытащил  пластинку,  которую я видел
последний раз добрых 30 лет назад. На белом конверте была нарисована толстая
тетка верхом на деревянной лошадке-качалке.
     Видя мое изумление, он рассмеялся.
     - Ну, что еще?
     - "1990" - "Temptations"  -  выпалил я и через полминуты  держал диск в
руках.
     - Кто бы мог подумать,  что кто-то еще  помнит это  старье! - его слова
прозвучали как комплимент.
     Мы вернулись в гостиную. Билл налил мне коньяк и предложил сигару.
     - Не  ожидал  увидеть  здесь  такое? - он  самодовольно  обвел  рукой с
бокалом комнату. - Всем нравится.  Одни едут сюда летом  с Аляски,  другие -
зимой из Нью-Мексико. Но поживи здесь десяток лет,  и все очарование уходит.
Возьми  ту  же музыку  -  ты  гоняешься за  редкими  дисками,  знаешь каждый
наизусть, но в один прекрасный день  вдруг осознаешь, что тебе это больше не
нужно. Хочется чего-то нового.
     Качнув коньяк в бокале и глядя прямо мне в глаза, он спросил:
     - А что, если мы заключим с тобой одно пари? Так, чтобы развлечься.
     - Давай, - я пожал плечами, хотя при слове "пари" сердце у меня екнуло.
     - Не боишься?
     - А чего мне бояться?
     - Вот именно! - хмыкнул он.
     - Так что за пари?
     - Завтра утром я уезжаю на охоту. С удовольствием бы взял тебя с собой,
но тебе надо работать. А соглашение такое: какого бы зверя я ни подстрелил -
его шкуру  отдаю тебе. У нас этого добра  -  хоть отбавляй.  Но  все, что ты
найдешь в моем доме, ты отдаешь мне.
     - Не понял?
     - А что тут понимать? У меня тут столько всякой всячины, что уверен, ты
найдешь какое-то сокровище,  на которое  сам я давно уже не обращаю никакого
внимания.
     - Ах это! Ну что  ж, это можно!  - легко согласился я, предчувствуя как
завтра после  работы  переберу один за другим  стоящие  вдоль  стен  подвала
диски.
     Когда Билл провожал меня в мою комнату, я услышал как на  заднем  дворе
завелся мотор машины и заскрипел гравий под ее колесами.
     - Это что, Моника куда-то на ночь собралась? - удивился я.
     -  Н-нет,  - он  на  секунду  замялся.  -  Это одна из  наших работниц.
Наверное уехала домой.
     Я лег спать, но сон мой был неглубоким. Всю ночь я слышал, а может быть
мне  казалось, что  слышу,  звуки  подъезжающих и  отъезжающих  машин.  Тихо
хлопали дверцы. Кто-то негромко переговаривался. Потом  небо стало светлеть,
и по деревянному настилу веранды застучали каблуки ковбойских ботинок Билла.
Когда  шаги умолкли,  я  провалился в  черную яму  сна. Проснулся от стука в
дверь. Вставать не хотелось. Я был разбит  странной сладкой ломотой, которую
списал на "Ниагару", усиленную бокалом коньяка, и плохой сон.
     - Войдите, - сказал я.
     Дверь открылась  и в комнату вошла Моника с  подносом, на  котором были
кофейник, чашки, сахарница.
     - Привет, соня, - сказала она так, словно мы были знакомы всю жизнь.  -
Ты хоть знаешь, который час?
     На  часах было 10. Мне  полагалось быть на работе уже часа полтора-два.
Мне бы  нажать  на  педали,  но  выбираться  из  постели  при ней я  не мог,
поскольку  имею  обыкновение  спать в  чем  мать  родила.  Она же ничуть  не
торопилась уходить. Пройдя по комнате и смахнув там и сям пыль, села на край
постели. Зевнув и потерев ладошками лицо, она разлила кофе по чашкам и, взяв
свою, завела  разговор о том, из каких краев  я приехал, да  есть ли у  меня
жена или просто подруга, где живу. Потом стала рассказывать, что  сама родом
с Тринидада  и в последнее  время все  чаще скучает по дому, особенно зимой.
После второй  чашки кофе и сигаретки, она уже полулежала на моей постели, и,
клянусь, чтобы она забралась ко мне под одеяло, нужно было только приподнять
его край и кивнуть, мол, давай, родная, все равно живем только раз! Но как я
мог  поступить  так по отношению  к этому гостеприимному интеллигенту с  его
коллекцией  старых  пластинок,  как я мог поступить так по отношению к своей
Богусе, которой на днях клялся в любви и преданности всеми святыми?
     В таких разговорах всегда наступает момент, когда женщина понимает, что
все темы исчерпаны. Вздохнув, Моника сказала, что ей пора заняться домашними
делами. Потом она наклонилась ко мне  так, что  я ощутил тяжесть ее груди, и
поцеловала в щеку.
     - Все, пошла!
     Как мне работалось в тот день, лучше не спрашивайте!
     "Так всегда! - думал я. - Не успеешь  поклясться в любви одной, как тут
же появляется  другая,  еще лучше первой! При  этом  та, первая,  совсем  не
считает  тебя  венцом  творения, зато другая  ведет  себя так,  словно  ты -
последний мужик на белом свете!"
     Я  вернулся в  пансион, когда  уже  темнело. С  кухни  доносился  запах
готовящегося ужина. Выйдя из душевой, я услышал в гостиной голос Билла.
     - Ну как? -  спросил он, поднимая за хвост лисицу.  Мне показалось, что
он рад видеть меня. - Твоя! Ну, а ты чем похвастаешься?
     Чувствовал я  себя двойственно. Договор был договором,  и единственное,
что я нашел в  доме этого  человека,  был  тот  утренний  поцелуй.  Но я мог
поклясться  хоть  на распятии, что  не украл его  и за ним не стояло никакой
моей инициативы. Глядя на веселое лицо хозяина дома, я и сам развеселился.
     "Была не была!" - подумал я и, взяв Билла за плечи, чмокнул его в щеку.
     -  Не понял?!  - воскликнул он, впрочем, вполне дружелюбно. - С кем это
ты здесь целовался?
     - Минуточку! - отвечал я. - Я возвращаю, что нашел, но только я не брал
на себя обязательств говорить, где именно я это нашел! Верно?
     Он расхохотался.
     - Ты прав, об этом мы не договаривались! А лиса твоя! Я тебе завтра еще
одну привезу. Сделаешь своей подруге хороший воротник. Уговор тот же. Может,
я что-то новое узнаю о собственном доме!
     Мы провели еще один  прекрасный вечер,  а ночью я снова слышал за окном
приглушенные голоса и скрип гравия  под автомобильными колесами. Так я лежал
без сна, вспоминая то  свою  Богусю, то неожиданный визит красавицы-хозяйки,
когда  мне  в  голову пришла мысль,  от  которой  я  вскочил с  постели, как
ужаленный.  Стараясь не шуметь, я вышел в  коридор и на журнальном столике у
массивного допотопного телефона со щелью для 25-центовых монет, взял местную
газетку.  На последней  странице  нашел единственную рекламу эскорт-сервиса.
Потом посмотрел на номер, который был приклеен к телефонному аппарату. Номер
не  сходился   на  одну  последнюю  цифру  с  номером   в  рекламе.  Телефон
эскорт-сервиса  наверняка  стоял в  этом  же доме.  Оператор  мог  сидеть  в
подвале, на чердаке, да где угодно. Дом был огромным.
     - Вот тебе и чеховский интеллигент! - подумал я.
     А  на  следующее утро все  повторилось.  Проснулся  поздно  и в  той же
сладкой истоме. Вставать не хотелось. Моника уже была в комнате. Разлив кофе
по  чашкам и закурив сигаретку,  уселась  поближе ко мне. Я вдруг вспомнил о
своем ночном открытии и  теперь, глядя  на нее, старался  угадать, какова ее
роль в бизнесе, процветавшем под этой крышей. Ответа  я не находил. Она была
свежа,  как человек, который спал глубоким и здоровым сном. Значит, не могла
быть  оператором, равно как и не  могла  ездить по  вызову к клиентам.  Она,
между  тем,  отпивая  небольшими глотками  кофе, завела разговор о  том, чем
славяне отличаются от  англосаксов, а те -  от латиноамериканцев,  а те - от
негров. Послушать ее, то выходило, что самыми красивыми на свете людьми были
островитяне. Во всяком случае, островитянки. Недаром  европейцы так долго не
могли добраться до Америки. Останавливаясь  на каком-то острове, они помнили
только о том, что позади их ждут постылые  жены в пудре и румянах, а впереди
- штормы, ураганы и морская пучина.
     Она так просто и весело объясняла отсрочку  с открытием Америки, что не
смеяться  было невозможно.  Мне казалось тогда,  что  она болтает со мной не
потому, что  хочет трахнуть случайного  гостя, это-то  можно было  уже давно
сделать  и  без  долгих  разговоров, а  просто  потому,  что она  такая  вот
жизнерадостная душа, у которой вся жизнь в болтовне и шутках.
     - Посмотри на это плечико! - она приспускала халат.
     - Посмотри  на эту  ножку! - она задирала стройную  ногу в  шлепанце. -
Кто, скажи мне, кто может устоять перед этими сокровищами?!
     - Ой, не знаю, - я отодвигался от греха подальше.
     -  Ах,  ты  не  знаешь!  -  вдруг  воскликнула  она   и  с  ошарашившей
непосредственностью   взобралась   на  меня.   Устроившись   поудобней,  она
наклонилась и поцеловала меня. И,  клянусь вам, не просто чмокнула, а именно
поцеловала, на полминуты, может  быть, задержав  свои губы на моих. Это было
одно из самых  сладких  мгновений  моей  жизни. Именно  с  таких  начинается
любовь,  потому  что  за этой  любовью -  болезненное стремление  длить  эти
короткие мгновения бесконечно.
     Оторвавшись от меня, она выпрямилась,  и ее  халат  распахнулся, открыв
великолепные живот и грудь. Стоило мне протянуть руки...
     - Не  бойся, - сказала она, читая мои чувства, как в раскрытой книге. -
Потом ты никогда не простишь себе своей нерешительности.
     Уж не знаю, какая сила меня держала, но я только покачал головой.
     - Что я скажу Биллу? - выдавил я.
     - Ты думаешь, его действительно интересует, что ты найдешь в его доме?
     Я не  двигался,  видя,  как уходит радость с ее  лица. Однако слезать с
меня она  не торопилась. Легко касаясь тыльной стороной  ладони  моего лица,
она заговорила неторопливо, как если бы рассказывала ребенку сказку:
     - Когда  моряки сходили  на  остров, девушка  сразу должна была выбрать
себе  своего  суженого. Матери учили  девушек  слушать свое  сердце, чтобы в
нужный момент те могли  без промедления сделать свой выбор. Иногда они ждали
этого момента всю жизнь, но он так и не наступал.
     - Почему  этот  выбор надо было делать в  такой спешке? - я взял ее  за
руку.
     - В те времена на островах жили дикари. Если моряк не был нужен никакой
из  девушек, его могли просто съесть,  - она снова наклонилась  и поцеловала
меня.
     - Мне кажется, ты уже выбрала один раз Билла.
     - Я не  выбирала его, - она покачала головой. - Я хочу попросить тебя о
чем-то, а ты должен обещать, что выполнишь мою просьбу.
     -  Если ты сейчас сойдешь  с меня и  никогда,  пока я в этом  доме,  не
будешь подходить, я сделаю все, о чем ты попросишь.
     Она  завела руки  за  голову и  развязала зеленый  шнурок  с  ракушкой,
которая висела у нее на шее.
     - Сегодня у тебя кто-то есть и ты счастлив, - она вздохнула и добавила,
-  или  несчастлив.  А  завтра  у  тебя  нет никого.  Если  когда-нибудь  ты
останешься один, я хочу, чтобы эта ракушка напомнила тебе обо мне.
     Наклонившись, она повязала шнурок у меня на шее и снова поцеловала меня
в  губы. А я, вдруг испытав неожиданное чувство предстоящей потери, обнял ее
и  привлек  к  себе. Черт  побери,  ведь  это был последний  поцелуй  -  она
пообещала больше не подходить ко мне!
     Голова моя  шла кругом, и я сам не знаю, как смог,  наконец, оторваться
от нее. Однако оторвался, и она оставила меня.
     На  душе у  меня  было так скверно, что завтракать я  не стал, а  сразу
пошел на мостик. Время шло  к двенадцати. Полдня было убито. Через несколько
часов работы  я  обнаружил, что один из брусьев,  на которых  лежал  настил,
подгнил и  его надо  менять. Я спустился под мост. Под ногами  с ревом несся
ледяной  поток. Стоя  над ним, я впервые подумал, что там,  в  тумане, может
быть кто-то наблюдает за мной.
     Перед тем как  стемнело, я успел установить временную опору для настила
и извлек сгнивший брус. Мост слегка просел, но держался. Чтобы инструмент не
ржавел  от ночной росы,  я  сложил его  в ящик и, сев на  него, закурил. Лес
черной стеной окружал меня. Верхушек деревьев не  было видно,  но о том, где
они кончались, можно было судить  по появляющимся над  ними звездам.  Вдыхая
горьковатый табачный дым,  я думал о предстоящем возвращении в пансион,  где
неизбежно должен был столкнуться с Моникой. Надо ли говорить - я боялся этой
встречи.
     Потом я услышал, как кто-то поднимается по той самой каменной лестнице,
которая  вела в  ущелье. Идущий не таился, я  слышал, как уверенно он ставит
ногу на  ступени, словно  ходил по ним каждый  день, и темнота ему  была  не
помехой. Наконец, в лунном свете возник силуэт человека, в котором еще через
минуту я  с  облегчением  узнал Билла.  В  правой руке он держал винтовку, в
левой - убитого зверя.
     - Привет, работник, - поздоровался он, бросая лису к моим ногам.  - Ну,
что ты сегодня нашел в моих владениях?
     -  Мать  моя  родная! - воскликнул я не  без раздражения,  так  как был
предельно далек от его дурацкой игры. - Да все то же!
     И шагнув к нему, я поцеловал его в обе щеки!
     -  И  это все? - холодно спросил  он  меня, и я ощутил, как  его пальцы
сжали мои плечи.
     - Да чего ж еще?!
     - Значит,  говоришь, ничего? - он немного отстранил меня, заглядывая  в
самые глаза.
     - Да нет же, - пробормотал я, понимая, что вру как сивый мерин, но не в
силах сказать ему правду. Какой муж  поверил бы мне, что я держал его жену в
объятиях, лежа в теплой утренней постели, и дальше этого дело не пошло?!
     Мы молча  смотрели  друг на друга, и в неверном голубом  свете луны мне
стало  вдруг казаться, что  это уже  стоит  и держит  меня в  руках  не  мой
чеховский  интеллигент,  а тот  самый бородатый  мужик, которому я  отмахнул
голову.  Сходство  было таким  поразительным,  что я  вскрикнул и, отпрянув,
упал. А он высился надо мной, огромный, со своим страшным топором  и бородой
до пояса.
     Сложив  ватные   пальцы   в   горсть,  я  поднес   их  ко   лбу,  чтобы
перекреститься, но бородач рявкнул:
     - Не сметь!
     Рука моя безвольно упала.
     - Ну,  что, -  сказал мужик, нависая надо  мной.  - Девять дней прошло.
Ответный удар за мной.
     Тяжело  ступая,   он  прошел  на  мост,  пошатал  перила,  проверяя  их
прочность.
     - Прошу.
     Я не мог пошевелиться, и мой палач, видя это, злорадно расхохотался.
     -  А  я  тебе говорил: один  на один  - это совсем не то, что  впятером
против одного!
     Протянув  руку,  он  схватил  зеленую  тесьму  с  ракушкой на моей шее,
потянув за нее, подвел к перилам и наклонил так, что я уперся щекой в мокрую
от вечерней росы доску.
     - Ну что, друг, как полагается в такой ситуации,  задам  тебе последний
вопрос. Жизнь на исходе. Ни о чем не жалеешь?
     - Жалею, - признался я.
     - О чем же?
     - А то сам не знаешь!
     - Действительно!  Ситуация совершенно дурацкая: обманул  мужа,  но  при
этом не трахнул его красавицу-жену, - злорадно захохотал он.
     - Сволочь, - выдавил я из себя. - И  ты все  это устроил, чтобы  только
вернуть мне тот удар?
     - Ну и что? Зато как развлеклись!
     - Сволочь, - снова сказал я.
     - Пусть так. А теперь стой и не двигайся. Хочешь, можешь закрыть глаза,
а хочешь, посмотри на это небо взглядом,  блин, тверезым. Видишь  это все  в
последний раз.
     Я закрыл глаза, но потом, передумав, открыл.
     - Матерь Божья, - прошептал я. - Спаси и сохрани!
     Я увидел, как он расставил пошире ноги в остроносых ковбойских ботинках
и  услышал, как скрипнул под  ними  настил  от усилия,  предпринятого, чтобы
занести  топор. Всем телом ощутил я, как,  рассекая воздух, понеслось ко мне
смертоносное лезвие. Ноги мои подкосились, и я упал. Это спасло меня.
     Страшный топор пролетел сквозь перила и в  щепы разнес временную опору,
которую  я  установил  несколькими  часами  раньше  вместо  снятой балки.  В
следующее  мгновенье настил  сложился  пополам, и мой палач  канул  во мрак,
туда, где ревел невидимый поток. Цепляясь  за остатки  моста, я  выбрался на
твердую землю.
     Как прошел остаток ночи, не помню.  Только когда рассвело,  я осмелился
заглянуть в  расщелину. Там по-прежнему кипел стремительный  поток. Ничто не
говорило о случившемся здесь несчастье.
     Билла нашли на следующий  день парковые служащие. Шериф, конечно, начал
расследование. Из нашего разговора  я понял, что его волнует  единственное -
знал ли Билл о ремонте моста? Под конец он мне сказал:
     -  Видишь  ли, парень, ты  здесь гость  и не знаешь нашей жизни. И  это
позволяет мне предположить, что твой приезд - это перст судьбы.  Дело в том,
что этот  Билл содержал бордель, который для местных властей был как кость в
горле. В том числе и  для меня. Теперь Билла нет,  стало быть  и его лавочка
прикроется. Поэтому я готов все списать на несчастный  случай. Расследование
паркового ведомства - обычная формальность,  его будет вести брат моей жены.
Главное теперь, чтобы к тебе не имела претензий вдова.
     - И что вдова? - спросил Фомич.
     -  Она  появилась  в  "Ридинг-Хаузе" в  тот  же  вечер и  заявила,  что
останется со мной на  ночь, потому что боится находиться в "Зеленом рыцаре".
Надо  ли говорить,  что  всю  ту ночь  мы не  сомкнули  глаз? И  тогда же мы
уговорились уехать на Тринидад.  У нее там был дом, оставшийся от родителей.
Пока руки  мои были при мне, я знал, что  найду работу где угодно. Сравнивая
сокровище,  которое  оказалось в  моих объятиях,  со своей  Богусей,  я едва
сдерживал смех.
     -  Не понял,  -  перебил  Вацека Гландер.  - Какой  Тринидад? Вот же вы
здесь!
     Вацек вздохнул.
     - Мы договорились уехать сразу  после похорон Билла.  Все  распоряжения
она отдала по  телефону,  но за день  до похорон решила вернуться в пансион,
забрать документы и кое-какие вещи. Она уехала, и с тех пор я ее не видел.
     -  Только  не говори, что  ее  нашли с отрубленной головой, а  покойник
исчез, - заявил Фомич.
     -  Конечно  я не буду  этого говорить, - развел  руки Вацек. - Иначе вы
скажете, что я все это сочинил!
     Расстегнув ворот рубашки, он достал висевшую на зеленом шнурке раковину
и прижал к губам. Глаза заблестели от слез.
     - Вацек, я  не понял, - растерянно сказал Фомич. - Это что, была  такая
вот любовь?
     Вацек пожал плечами.
     -  Не знаю.  Я  же  ничего про нее  не  знал. Ни что она  делала в этом
борделе,  ни кто был ее... этот Билл.  Не знаю. Но, бывает, вспомню, и здесь
вот - он похлопал рукой по груди - таки отдается...
     - Да, забудь! - махнул рукой Фомич. - Херня какая-то! Ну выпил лишнего,
ну втюхался в бабу. С кем не бывает? Давай лучше еще по стаканчику.
     Фомич  позвал  официанта  и  попросил  еще  графин красного.  Официант,
кивнув, направился к буфету.
     - Да, а каноли у вас есть? - крикнул ему вдогонку Фомич.
     - Есть, - обернулся тот. - Три штуки?
     - Давайте шесть.




     - Нет, моя  история будет повеселей, - принял эстафету таксист Фомич. -
Дело  было  непосредственно на  Хэллоуин. Мой  механик  купил  мастерскую на
Франклин-стрит в Краун-Хайтс, и черт меня дернул погнать машину на инспекцию
в эту глухомань.
     Оставил я, значит, ему машину, а сам, чтобы убить пару часов, пошел  на
эту скандальную выставку  в Бруклинский музей, про которую в то время писали
больше, чем до  этого писали  про любовные похождения нашего президента.  До
музея  было  рукой  подать, а деваться  в тех местах больше было некуда. Что
сказать? Ни разу в жизни не видел я  такого скопления всякой пакости: рожи с
половыми  органами  вместо  ртов  и  носов,  голова  из замороженной  крови,
разрезанные пополам туши свиней. Один экспонат меня потряс - головы на шеях,
которые сходились вместе так, что получался какой-то чудовищный цветок.
     Мороз продрал меня по коже, когда мне показалось, что глаза на одной из
головок  пристально  смотрят  на меня. Лицо  принадлежало  распутной  эдакой
девице. "Мама моя родная! - сказал  я себе. - Неужели галлюцинации?!" Сделав
шаг-другой  к  выходу,  я  зачем-то  обернулся  и снова  встретился  с  этим
взглядом. И тут эта  девица, клянусь вам, подмигнула мне! Я так припустил из
зала, что  сбил  с каблуков какую-то курносую коротышку. Видимо, от нервного
напряжения она так отчаянно завизжала, что люди вокруг начали ахать  и шумно
жаловаться на дирекцию этого цирка уродов.
     Когда я шел  за машиной,  уже смеркалось и улицы были  пустынны. Иногда
мне казалось, что  я слышу чьи-то шаги за спиной, но, оглянувшись,  понимал,
что это ветерок  гонит  по асфальту сухую листву. На  Франклин  и Монтгомери
из-за угла внезапно вынырнула женщина  и  поманила меня рукой.  На ней  была
короткая леопардовая шубка,  под которой мелькнуло черное белье.  Я прибавил
шагу,  но взгляд, мельком брошенный на  нее, с небольшим опозданием донес до
сознания увиденное.  Я оглянулся  и обмер - из-под капюшона  шубки  на  меня
смотрели  те  же  самые распутные  глаза.  Девица,  снова  махнув  призывно,
направилась в мою сторону, но, на мое счастье, из-за угла  бесшумно  выехала
голубая полицейская машина. Она затормозила возле моей новой подруги, а я на
ставших ватными  ногах заковылял к  мастерской, благо до нее уже  было рукой
подать.
     О, с каким  облегчением ввалился  я  в нее!  В  мутном свете ламп, едва
разгонявшем мрак по дальним углам, одиноко стоял мой "Линкольн". Крутившийся
возле  него темнокожий парень на вопрос,  где  механик, ответил,  что он уже
ушел домой.
     - Сколько я должен за инспекцию? - спросил я.
     - А  там спросишь! -  кривовато  ухмыляясь сказал  парень  и  кивнул на
приоткрытую дверь подсобки.
     - У кого именно?
     - Все там, там, - повторил он и, выйдя на улицу,  стал опускать на окна
грохочущие металлические шторы.
     В подсобке курили  марихуану. Из  клубов дыма временами выплывали  рожи
курильщиков. Ребят  этих  впору  было выставлять  в  одной  компании с  теми
уродами, которых я только что видел в музее.  У одного зубы  торчали наружу,
как  у  вурдалака.  У другого лысый череп  был разделен надвое таким рубцом,
словно  его ударили велосипедной  цепью,  да так и оставили ее в ране. Рубец
делал его  похожим на  доисторического ящера. У  третьего  на месте уха  был
микрофон  из телефонной  трубки. Когда переходивший из  рук  в  руки  джойнт
добрался  до меня, я обнаружил, что толщиной  он был с хорошую  сигару. Беря
его,  я прикинул, что если мне предстоит принять  от  этих  упырей медленную
смерть, то марихуана - как раз то, что облегчит мои мучения.
     Я  еще  не  закончил  затягиваться, как обнаружил, что  физиономии моих
новых  товарищей отправились в  неторопливый  хоровод.  Чтобы  эта тошнотная
круговерть не затягивала меня в  свой омут, я закинул голову. На месте лампы
висел все тот же цветок из  музейных  головок! Но здесь они  не притворялись
пластмассовыми изделиями. Они  скалили  зубы  и  дико таращили глаза. Только
одна головка, вы уже, наверное, поняли какая, просто впилась в меня взглядом
и с таким аппетитом облизывала мокрые губки, словно я был  не я,  а  горячий
кусок пиццы с пепперони.
     Опустив взгляд,  я снова обнаружил у себя в руках джойнт.  После второй
затяжки я ощутил  необыкновенный  прилив  сил.  Как  я расплатился, убей, не
помню. Память возвращает момент, когда  я выкатил свой "Линкольн" на улицу и
в свете фар увидел у  размалеванной кирпичной стены на другой стороне  улицы
мою  панночку.  Развратно улыбаясь, она завихляла ко мне. Я  придавил педаль
газа,  но эта  бестия с совершенно  нечеловеческой  скоростью шарахнулась  в
сторону. Личико ее при  этом исказила  гримаса такой  бешеной  злобы,  что в
другое время я бы, кажется,  обмочил штаны. Но тогда я  чувствовал себя, как
скаковая лошадь перед стартовым выстрелом.
     За две  секунды я домчал до Эмпайр-бульвара.  На  светофорах  на  много
кварталов вперед застыл красный свет. Но плевать мне было на красный свет! Я
вдавил педаль газа  в  пол до упора и,  выравнивая  занесенную  юзом машину,
мельком увидел в  зеркальце  заднего обзора,  как моя панночка черной птицей
несется следом за мной, вытягивая ко мне свои темные крылья.
     В ту  ночь я впервые  побывал в Ист Нью-Йорке и  Бедфорд-Стайвесанте, о
которых до тех пор только слышал. Чистая  правда, что  эти районы напоминают
Дрезден  после  бомбардировки   союзников,  но  рассмотреть  эту  картину  в
подробностях мне  не  довелось. Мы неслись по жутким, выгоревшим кварталами,
как тропический ураган. Вой мотора и визг тормозов  мешался с воем и  визгом
моей преследовательницы. Время от времени эта какофония прерывалась хлопками
разбитых уличных фонарей. Иногда преследовательница почти догоняла меня, и я
видел  ее пухлую  белую  ручку с  черными ноготками, которыми  она  пыталась
ухватиться за ручку двери.  За моим резким поворотом следовал звон очередной
высаженной  ею   витрины  или  окна,   и  снова  я   видел  в  зеркальце  ее
сосредоточенное  от  злобного  усердия  лицо.  Иногда  мне казалось,  что  я
оторвался от нее, но тут же замечал ее силуэт на фоне полной луны. Вычислив,
где я, она снова бросалась за мной в черные ущелья улиц.
     Я  мечтал  только  об  одном:  чтобы  меня  остановили  полицейские  за
превышение скорости, за проезд на  красный сигнал  светофора, за вождение  в
состоянии опьянения, за что угодно.  Я хотел попасть под  охрану закона,  но
впечатление  было  такое,  что  в  этих  диких  местах  закона  не  было  и,
соответственно, - представителей его тоже.
     Эта  бестия  исчезла из  моего поля  зрения  на  Пенсильвания-авеню.  Я
притормозил. Надо мной высилась темная громада какого-то строения. Увидев на
тротуаре тень  луковицы с  крестом, я понял, что  это тот самый православный
храм,  который  построили  в  начале  века  жившие  в  этих  местах  русские
иммигранты. Меня  била  мелкая дрожь, и, чтобы успокоиться, я закурил. Места
вокруг были мрачнее некуда. Кое-где  из плотно занавешенных  окон пробивался
свет. Похолодев от ужаса, я подумал, что это может быть не свет человеческих
жилищ,  а  глаза  всякой  нечисти, затаившейся в ночном мраке  и выжидающей,
когда я  покину спасительную  тень креста. И  тут я увидел приближающиеся ко
мне  фары. Это была патрульная машина. Опустив стекло  в двери,  полицейский
спросил:
     - Покупаем наркотики? Или продаем?
     - Нет, я заблудился, - ответил я.
     -  Если  ехать  прямо,  то  ты   выйдешь   на  Белт-парквей,  -  сказал
полицейский.
     Катясь в привычном потоке машин по Белту, я немного успокоился.
     - Проклятая выставка, - говорил я себе. - Не выставка, а какой-то  бред
сумасшедшего. Даже группы сумасшедших! И еще эта сигара. Ну, влип, так влип!
     Меньше чем через полчаса я подъехал к своему дому на Эммонс-авеню. Но в
вестибюле сердце мое  снова  дрогнуло.  Направляясь к лифту,  я услышал, как
дверь  его тихонько хлопнула, потом лязгнули  тросы и кабина  ушла вверх. На
часах  была  половина третьего  ночи. Кто  мог пользоваться  лифтом  в такое
время?  Я  дождался, когда  лифт  вернется,  и, приоткрыв  дверь,  с опаской
заглянул внутрь. Кабина была  пуста, и только  ощущался едва уловимый  запах
сырой земли. Когда я ехал наверх, меня поразила мысль: войдя  в кабину, я не
посмотрел на потолок. А вдруг... На своем этаже я  вылетел из лифта  пулей и
снова уловил тающий звук закрывшейся за поворотом коридора двери.
     "Может быть, кто-то из соседей ходил выбрасывать мусор?" -  с  надеждой
подумал я.
     Когда  я  вошел, наконец, в  свою квартиру, моя  подружка стояла  прямо
посреди  гостиной  с  видом морячки,  дождавшейся  мужа из  годового  рейса.
Сказать  по  правде,  таких   бабенок  я  видел   только  в  известных   вам
журнальчиках. Это  была не просто бабенка,  это был  смертный грех во плоти.
Рыжая  грива  волос,  слегка  косящие  глазки, пухлые губки...  Нет,  только
последний  идиот мог  убегать  от  такой фемины. Улыбаясь  своей  развратной
улыбочкой,  она сбросила  шубку на  паркет, оставшись в невероятно пикантном
белье и высоких черных сапогах на каблуках.
     - Ну, - сказала она, неторопливо расшнуровывая корсет, из которого бюст
ее  лез  наружу как пена  из пивной кружки, -  мы снова  будем  бегать,  как
угорелые, или займемся чем-то поинтереснее?
     Я  снова посмотрел на часы.  Было около  трех.  Насколько я  понимаю  в
чертовщине,  с первыми  петухами  моя  зазнобушка  должна  была  унестись  в
форточку.  Стало  быть, в моем распоряжении было часа три.  Но скажите  мне,
сколько может провести с такой женщиной простой смертный?
     -  За  три часа,  -  сказал  рассудительный Аркадий  Осипович, -  самая
обычная баба может загнать мужика в могилу. Это я по себе знаю.
     - Верно,  - кивнул Фомич, - и поэтому я решил  сократить  время  нашего
вынужденного свидания до приемлемого минимума.
     -  Айн  момент!  - сказал  я  ей и,  быстро  пройдя  в кухню, схватил с
умывальника  сухой  кусок мыла. Бросившись на пол, я начертил  перед  входом
белую полосу и только успел поставить перед ней крест, как  хлыст с яростным
хлопком разнес мой импровизированный мел вдребезги.
     -  Мадам, имейте  совесть! - сказал я, поднимаясь и стряхивая с пальцев
мыльную  крупу. - Когда мужчина приходит домой после тяжелого трудового дня,
приличная женщина  должна его первым делом накормить. А потом уже  требовать
любви и ласки.
     С этими словами я достал из  холодильника  кастрюлю с борщом и поставил
ее на плиту.  Пока  он грелся, я почистил картошку  и поставил ее  жариться,
попутно настрогав салатик из свежих овощей.
     Моя  ненаглядная  тем временем ускакала  в  гостиную,  откуда понеслись
такие  душераздирающие  стоны и  вздохи, какие  могла издавать только старая
еврейская жена, узнавшая, что муж завел молодую любовницу.
     Пока она  там  страдала, мне удалось  проскользнуть в ванную.  Здесь  я
снова  прибег к помощи  сухого мыла, что вызвало очередной взрыв негодования
за дверью.  Впечатление было  такое, словно  ее  царапали  с  другой стороны
гвоздями, а какие до меня доносились факи-мазафаки, я даже передать не могу.
     Попарился я в  тот раз, как никогда в жизни, после чего подстриг ногти,
подровнял их  пилочкой  и тщательнейшим образом выбрился. В таком виде  меня
можно было класть - хочешь на ложе любви, а хочешь  - на одр смерти.  Короче
говоря, когда я  ей крикнул, чтобы она вспрыснула перину духами,  было около
пяти утра.
     - Ну  и  как она,  ничего оказалась? -  не выдержал Анатолий  Осипович,
которого эта часть рассказа теперь интересовала еще больше, чем предыдущая.
     - А вот на этот вопрос я ответить не могу, - сказал Фомич.
     - Почему же ? - расстроился Гландер. - Мы же здесь все свои люди!
     - Когда  я вышел из ванной, позвонил телефон. Это был мой диспетчер. Он
сказал,  что через 30 минут мне  надо взять клиента  в  "Уолдорф-Астории"  и
забросить его в аэропорт  в Вестчестере. Заказ  был где-то  так  долларов на
300.
     - И что, она даже не попыталась остановить тебя?
     -  Арнатолий Осипович, - сказал Фомич снисходительным  тоном.  -  Когда
диспетчер дает тебе заказ на 300 долларов, я даже не представляю, какая сила
может заставить сказать ему "нет" и тем более остановить тебя.




     -  Действительно,  анекдот  какой-то!  - сказал  Гландер.  -  А  теперь
послушайте мою историю.  Помните, года  два  назад газеты  сообщили,  что  в
городе  появились волки?  Мол, наши  не в  меру активные  защитники  природы
довели окружающую среду до того, что лесной зверь перестал бояться человека.
Волков  тогда   видели  в  Центральном  парке,  а  потом   и  в  бруклинском
Проспект-парке. О том,  что они появились, писали,  а вот  о  том,  куда они
делись, нет, хотя, как мы знаем, ничего  не берется из ниоткуда и  ничего не
исчезает само собой. Возьмите для примера тот  же самый СПИД.  Сперва ты его
берешь - даже не хочется говорить за столом - в каком месте, а потом он тебя
берет, как говорят немцы - ундер грунт. Так вот, я хочу вам сказать, что это
были не волки.
     - Кто же? - поднял брови Фомич.
     - Оборотни!
     - О-о, это уже что-то новенькое! - потер руки Фомич.
     - Для вас это может и новенькое,  но поверьте  мне, оборотни существуют
точно так же, как ваши ведьмы,  а превращение человека  в волка даже описано
наукой  и  зовется  лекантропией.  Короче,  не  перебивайте.  Я  же  вас  не
перебивал.

     Значит,  лет  15  назад я  жил  в доме  No100  на юго-западной  стороне
Проспект-парка. Дом стоял прямо на углу 16-й стрит и поэтому был треугольной
формы. Нижний этаж сдавали врачу  под  офис, второй  занимал я. В конце 80-х
этот  район  пришел в полнейший упадок  и  врач  съехал. Я остался один. Еще
раньше старики-хозяева перебрались во Флориду и теперь были счастливы, что я
присматриваю  за  владением, продать  которое  в  то  время было  совершенно
невозможно. Мне же оно вполне подходило. Окна спальни выходили на тихую 16-ю
стрит, окна  гостиной смотрели  в  парк. Ночами  здесь была  благодать  - ни
звука, только когда-никогда пронесется машина.  В осенние ночи я слышал, как
ветер раскачивает  кроны вековых  дубов,  тех самых,  под которыми  двести с
лишним  лет  назад  англичане  вжарили  под первое  число ополченцам  нашего
первого президента.
     Да, так вот,  в это время  в  США  направлялся мой университетский друг
Сергей Ч.  с женой и сыном лет четырех. Пользуясь тем, что наполовину пустой
дом  был в моем полном распоряжении, я  поселил  их у себя. Жена Сергея была
симпатичной, но очень нервной  женщиной лет  30, не дававшей ему  ни секунды
покоя.
     Таким парам в  эмиграции приходится особенно трудно. Вспомните  только,
сколько наших семей развалилось в Италии?  - Гландер махнул рукой. - Короче.
Сергей и  его Лариса были именно  в той  стадии отношений, когда все  вокруг
рушилось и каждому казалось, что  его не слышат и не понимают. Мелкие обиды,
накапливаясь, выливались в скандалы. Все, что я ценил в этом глухом районе -
тишину и покой, - пошло прахом. Знай я, к  чему приведет мое гостеприимство,
я подыскал бы своему другу квартирку на Брайтон-Бич,  где селились все новые
американцы. Что меня особенно бесило в его Ларисе, так это постоянные жалобы
на то,  что  она  живет не  там,  где все  нормальные люди  - то есть не  на
Брайтоне.
     Однажды я не сдержался.
     - Лара, у вас есть чем платить за квартиру?
     - Ничего, что-нибудь придумали бы, - зло ответила она.
     - Что же? - я решил ее добить.
     Она нервно затянулась сигаретой, с ненавистью глядя  на меня, как будто
я уже выгонял ее из дому.
     - Вы думаете, Анатолий Осипович, - она  меня звала по имени-отчеству, -
мы не в состоянии найти работу?
     - Ларочка, -  отвечал я,  - я ни секунды не  сомневаюсь, что вы найдете
работу. Здесь  все ее находят.  Но пока вы  ее не нашли, вам придется пожить
здесь. Знаете, как у нас тут говорят: beggars are not choоsers.
     Английский у нее был дохлый, но эту фразу она поняла.
     - Не волнуйтесь! - зло сказала она. - Как только я возьму язык, я здесь
не задержусь!
     - Для начала, вас никто отсюда не гонит... - начал было я, но куда там!
Лицо  ее пошло  красными пятнами,  схватив  вышедшего  к нам  мальчика,  она
вылетела из кухни, где происходил этот разговор.
     Бог мой,  до  сих  пор  не могу себе простить этих  слов!  Бедолаге  не
суждено было ни взять язык, ни поселиться на этом чертовом Брайтоне, который
ей  казался  той   самой  Америкой,  где  сбываются  все  сокровенные  мечты
иммигрантов. Но не буду забегать вперед.
     Буквально на следующий день я принес Сергею фильм Пазолини "Мама Рома".
Это был сюрприз. В одном из писем незадолго до приезда он писал, что мечтает
посмотреть его,  и  спрашивал, есть  ли  здесь в  прокате старые итальянские
фильмы.
     -  Десять лет я мечтал  его увидеть!  - Он был счастлив,  как  ребенок,
который наконец  заполучил желанную  игрушку. - Нет, вам, американцам, этого
не понять!
     Не успели мы расположиться у телевизора, как в комнате появилась Лариса
с мальчишкой на руках и заявила, что у него температура.
     - Какая?
     - Не знаю, он весь горит. Можешь пощупать ему лобик.
     Сергей  пощупал. Мальчишка,  которому  передалась  мамина  нервозность,
захныкал.
     - Может быть, дать ему горячего чаю с медом? - спросил я.
     - Ему нужен аспирин!
     Аспирина у меня не было.
     - Так надо купить!
     -  Почему это надо делать  именно сейчас,  ночью?  Он  мог набегаться в
парке  и простыть, в этом  нет ничего  страшного. Горячий чай  с медом  даст
точно такой же эффект, что и аспирин.
     Какое! Забудьте про здравый смысл, она хотела крови.  Конечно, он сидел
и смотрел кино,  а она была брошена одна  с больным  ребенком! Нет, это было
совершенно неприемлемо! Он  должен  был  делить  ее  тяготы,  он  должен был
доказывать ей, что любит ее и сына, и поэтому  ему  следовало сейчас бросить
этого Пазолини и идти среди ночи в аптеку.
     По  затравленному  виду своего  друга  я  понял, что он не будет с  ней
спорить, потому что ребенок мог  действительно нуждаться в  этом аспирине, и
потому что, наконец, ему было стыдно передо мной за эту сцену.
     - Идем, сходим вместе, - предложил я ему.
     - А далеко аптека?
     - За полчаса дойдем.
     Сказав это, я, признаться, надеялся, что Лариса прибавит  в уме полчаса
в  одну сторону и  полчаса на обратную дорогу  и решит, что, может, не стоит
гонять мужа  ночью  по не самому  безопасному  району Бруклина. Но  ей  было
совершенно необходимо  заставить  его  что-то делать.  Уверен, что она  даже
допускала, что на ночной  улице его изобьют, а  то и того хуже. Может  быть,
она даже не допускала, а бессознательно стремилась к этому, чтобы картина ее
страданий стала полной. Ребенок, больной или здоровый, был совершенно ни при
чем. Высшим счастьем для нее было бы теперь самое большое несчастье.
     Мы вышли на улицу.
     - Ну, куда нам? - спросил Сергей.
     - На Черч-авеню, наверное.
     Я посмотрел на часы, было начало первого.
     - Нет,  туда  уже поздо. Наверное  придется идти на  Флэтбуш. Там  есть
продуктовые лавки, которые работают круглые сутки.
     - А доехать туда нельзя?
     - Доехать?  Автобуса нам сейчас придется ждать... даже не знаю сколько.
Так что я бы предложил пешочком. Прямо так через парк и двинуть. Не боишься?
     - Старина, - сказал он, увлекая меня через дорогу. - Бандиты тоже люди,
поэтому ночью они, как правило, спят. Их надо бояться днем. Так что прибавим
шагу!  Мне  так стыдно,  что  все эти  наши неурядицы происходят  у  тебя на
глазах, - продолжал он. - Мы не виделись столько лет, я так скучал по  нашим
разговорам.  Веришь,  ни с  кем  больше мне не  удавалось  так содержательно
говорить, как с тобой. А тут... нервная  жена, больной ребенок! -  Он махнул
рукой. - Ах, как хотелось бы послать ее ко всем чертям.
     - Ну, это ты напрасно, -  отвечал я, подстраиваясь к его быстрому ходу.
-  Пошлешь  одну, в тебя  вцепится другая, и  все  будет  по-старому, только
ребенок останется без отца.  Так что потерпи. Уверяю  тебя, месяц-другой, ты
найдешь какую-то работу и все это уладится.
     Да,  забыл  сказать,  Сергей,  как   и  я,  окончил  инъяз,  преподавал
английский, и это означало, что он  приехал в США безо всякой специальности.
В  40  лет,  с  прекрасным  языком найти работу  ему было так же тяжело, как
безъязыкому таксисту или программисту.
     - Да, безусловно, ребенок, - отвечал он. -  Конечно, я люблю  его, хотя
моя теща сделала все, чтобы он считал меня посторонним человеком  в ее доме.
Ты,  наверное,  забыл в своей  Америке,  что  там  у  нас еще  дети живут  с
родителями! Абсурд, но где-то же жить надо!
     Говоря  все это, мы  вошли в парк  и углубились в  Центр-драйв,  аллею,
надвое разрезающую  лесной  массив  Мидвуд.  Справа от  нас высилась  черная
громада Дозорного  холма,  слева  - Квакерский холм, у основания  которого в
глубоком мраке лежало Кладбище друзей квакеров. Вспыхивавшие светляки иногда
казались отблесками  света в глазах прячущихся  в  чаще хищников.  Но, как я
тогда был уверен, в Проспект-парке самым крупным зверем были крысы, жившие в
тростниках  у  озера.  Скоро  мы  миновали Дозорный холм, и  справа открылся
залитый лунным светом луг - Незермид.
     И вдруг Сергей остановился.
     - А это что за собаки Баскервилей?
     По лугу в нашем направлении неторопливо бежали  две собаки. И чем ближе
они были к нам, тем очевидней становилось, что они -  огромные. Одна из  них
остановилась и, задрав голову, страшно завыла. Потом,  явно ускорив бег, они
направились не прямо к нам, а взяли чуть выше, словно хотели отрезать нас от
входа  в парк. Моя догадка оказалась верной, добежав до аллеи, они повернули
и припустили прямо к нам.
     Не  сговариваясь, мы  бросились прочь от  них. На бегу я сообразил, что
единственным спасением  будет  забраться  в один из  прудов,  которые  цепью
следуют  один за  другим  от Длинного луга  к Большому  озеру в нижней части
парка.
     - Серега, давай вперед! - я махнул рукой в конец Незермида. - Там пруд,
залезем в него.
     Увы, в темноте я немного ошибся с  направлением,  и, вместо того, чтобы
выбежать к  пруду,  мы оказались на берегу  мелкого ручья - пруд был ярдах в
семидесяти  восточней.  Но путь к  нему уже  был отрезан. Собаки выскочили к
берегу чуть  ниже по  течению ручья, явно  раскусив  мой план. И  они, и  мы
остановились, прикидывая, что делать  дальше.  Слева от нас  высилась  груда
валунов, по которым сбегал ручей. Выбирать  не приходилось - на этих валунах
мы были в более выгодном положении.  Подобрав с земли какую-то ветку, Сергей
первым забрался на камень повыше и подал мне руку.
     - А ты вообще уверен, что это собаки? - спросил он, переводя дыхание.
     - А кто еще?
     - Кто? А ты хоть раз в жизни волка видел?
     -  Мама моя родная, - едва  выдохнул  я. - В  таком случае  у нас  одна
надежда - на полицию.
     - А где она, твоя полиция?
     Я огляделся. Прямо над нами чернела на фоне звездного неба Незермидская
арка, по которой проходил Центр-драйв.
     - "Копы" постоянно проезжают по этой дороге, - я указал на арку.
     - Что значит "постоянно"?
     - Ну, сколько им надо, чтобы объехать парк? Допустим, час. Считай,  раз
в час они тут проезжают.
     Не успел еще я договорить эту фразу, как желтое пятно света, выхватывая
из мрака один за другим стволы деревьев, пронеслось над нами и скрылось.
     - Это как раз они и были, я правильно понял? - спросил Сергей.
     - Да уж, больше некому.
     - Хэ-элп! - заорали мы в две глотки.
     Волки стояли  у  подножия каменного завала, глядя на нас. Тот,  что был
покрупнее зарычал.
     Сергей, взяв  ветку за край обеими руками,  как берут бейсбольную биту,
обратился к животному:
     - Ну, давай, серый, не будем тянуть резину.
     "Серый"  присел и легко вспрыгнул на валун, значительно приблизившись к
нам.  Следующий  прыжок  сократил расстояние между  нами до  минимума. Волк,
сомневаться в этом теперь не  приходилось, стоял чуть ниже нас, и луна сияла
страшным ледяным блеском в его глазах.
     Я  увидел, как он виляет задом, приготавливаясь к последнему прыжку.  В
ту  секунду, когда  он  взлетел  в воздух, Сергей сильно  размахнулся. Удар,
пришедшийся по голове, был такой силы, что  перевернул волка в воздухе, и он
грохнулся вниз на торчащие из воды камни. Скуля и разбрасывая ногами гальку,
он стал  выкарабкиваться из воды,  в  то время как  второй  волк, или, может
быть, это была волчица, схватив его зубами за холку, тащил собрата на берег.
     В это время мы услышали над головой скрип тормозов, и на мосту вспыхнул
фонарик.
     - Кто-то звал на помощь?
     Это был полицейский.
     - О, слава Богу, вы вернулись! - закричал я. - На нас тут волки напали!
     - Волки? - недоверчиво спросил "коп" и поводил лучом фонарика по берегу
и кустам. Там уже никого не было. - Не много ли вы выпили, ребята?
     Спускаясь  с камней, я подвернул ногу  и, охнув от  резкой боли, сел на
землю.
     - Ну, что теперь? - раздалось с мостика. - Так и будем сидеть?
     Я  с трудом  поднялся,  и "коп" светил  нам, пока  Сергей  помогал  мне
выбраться по узкой тропинке на аллею.
     - Документы у вас есть?
     Это был сержант 70-го участка. Я достал бумажник и дал ему водительское
удостоверение.
     - Ну-ка, дыхни, - потребовал он.
     Я подышал на него.
     - Так что это вас занесло в парк среди ночи?
     Я объяснил. Видимо, адрес  на удостоверении  убедил его в том, что я не
вру.
     - Я чем-то могу помочь? - в конечном итоге спросил он.
     -  Сержант, я вам буду очень признателен если вы отвезете моего друга в
ближайшую аптеку, а меня подкинете до дому.
     "Копы" довезли  меня до Вест-драйва, я дал Сергею  пятерку на аспирин и
поковылял  домой. Не могу сказать,  что я сильно торопился услышать  вопросы
Ларисы о том, где Сергей,  да почему я его оставил, да какие еще волки могли
гоняться  за  нами по ночному парку, со всеми  последующими душераздирающими
вздохами и жалобами на несправедливую судьбу.
     У самого  выхода  из парка я  подошел к чугунному  фонтанчику напиться.
Подняв голову, я ахнул от неожиданности - прямо передо мной стоял человек.
     - Привет, - сказал он. - Ну-ка, дай попить!
     Вид у него был совершенно дикий. Волосы на голове, как мне показалось -
непропорционально  большой,  всклокочены  и  мокры,   на  пол-лица  ссадина,
невероятно кустистые брови.
     Я отошел на шаг.
     Он стал пить,  громко глотая, наконец, оторвался, тыльной стороной руки
утер лицо.
     - Ты че хромаешь?
     - Ногу вывихнул, - выдавил я.
     -  А-а,  ну  это  ерунда,  это  заживет,  -  он  говорил  как-то  очень
раздумчиво, глядя при этом мне на ноги. - Главное, чтоб зубы были целы. А то
остаток жизни придется яблочное пюре глотать, верно я говорю?
     Он бросил мгновенный взгляд на меня, потом с  поразительным проворством
протянул руку и ощупал мое бедро и ягодицы.
     "Гомик, да еще насильник!" - ударила мысль.
     Я попытался отбросить его  руку,  которая показалась мне  железной,  но
опоздал. Движение у него были молниеносными.
     - А далеко ковылять-то?
     - А что?
     - Ну, подсобить могу. А ты один-то живешь или жена есть, детки, а?
     - Один.
     Он снова стрельнул в меня глазами, словно проверяя, правду ли я сказал.
     - А-а, - он осклабился, показав зубы, ужаснувшие меня своим размером. -
Один. Ну,  ковыляй сам  тогда. Когда никто не ждет, так можно  и потихоньку,
верно?
     Я кивнул.
     - Ну, давай, а у меня тут еще дельце есть.
     Он исчез в  темноте так же  неожиданно, как  появился. Просто растаял в
воздухе.
     Это было  почище волков. Впервые, но  не в последний раз за ту  ночь, у
меня  возникло  ощущение, что  все это  мне только  снится, что с  минуты на
минуту я  должен  проснуться и  стряхнуть с себя это наваждение. Я  вышел из
парка и, присев на скамейку,  закурил. Здесь было светло от уличных фонарей,
и я не допускал,  что волки  могут выйти сюда. А "копы", прикидывал  я,  уже
должны  были  доставить  Сергея  к аптеке. До  Флэтбуша им было  ехать минут
десять  от силы. А  если повезет, то его  могли  отвезти и обратно. Тогда он
должен был  бы  появиться минут  через двадцать. Если  же  ему придется идти
самому вокруг парка,  то это займет минут сорок. Я решил  ждать его. В окнах
моей гостиной прямо напротив  того места, где я сидел,  горел  свет. Во всех
окнах первого этажа, где сейчас была Лариса, тоже.
     "Правильно, - подумал, я. - Кто не платит за свет, тот не экономит".
     Я уже докуривал сигарету, когда услышал вопль,  парализовавший меня.  И
еще один, совершенно душераздирающий. Потом снова тишина залила ночь, только
легкий ветерок шелестел листвой. Приходя в  себя, я успел  подумать еще, что
этот разрезавший мирную ночь крик мог по  какой-то необъяснимой  случайности
ворваться  к  нам из другой или,  как еще говорят,  параллельной реальности,
потому что в нашей реальности, где я сейчас сидел  и курил,  никаких видимых
оснований для таких криков не было.
     От этой  мысли меня  отвлек звук хлопнувшей в моем доме  входной двери.
Затем  огромный  волк, сбежав  со ступеней крыльца, вышел  прямо на середину
пустынной  дороги.  Остановившись,  он повернулся ко  мне и  по  вспыхнувшим
зрачкам я  понял, что он  смотрит  прямо  на  меня. Отвернувшись,  он  очень
медленно, словно ни я, ни окружающее его больше не волновало, пересек дорогу
и скрылся в парке.
     Открыв  дверь дома,  я не  решился войти в гостиную. Часть пола, видная
мне  из  прихожей,  была  залита  кровью,  и  лужа,  обтекая  осколки белого
фарфорового блюдца и  чашки (она-таки  дала ребенку чай с медом!), росла  на
глазах. Едва передвигая ноги, я поднялся к себе и вызвал полицию.
     Первый вопрос, который мне  задали  детективы: были ли  в  доме опасные
животные.
     - Как например? - не понял я.
     - Ротвейлер, питбул, - детектив помялся. - Может быть, крокодил?
     Я покачал головой.
     Сергей появился через часа полтора. Он вышел  из парка  и направился  к
дому,  освещаемый голубым светом мигалок на крышах патрульных  машин.  В эти
минуты мне показалось, что это  совсем не тот Сергей,  с которым я расстался
совсем недавно.  Мыслями он  был  предельно далеко  от  полиции, от меня, от
того, что его ждало.
     Первый  приступ у него  случился  прямо при "копах". Упав на колени, он
измазал руки в  крови и,  показывая  их всем, кричал: "Их кровь на  мне! Мои
руки в их крови! Смотрите, мои руки в их крови!"
     Он  пытался  выдавить из  себя слезы,  но  вместо этого только страшно,
по-звериному рычал.
     Два дюжих санитара пристегнули его к  носилкам и сделали укол, он утих.
Когда  носилки засовывали  в машину, совсем рядом раздался вой,  заставивший
всех замереть.
     - Волки! - крикнул  один из патрульных и показал на выход из парка. Там
стояли два  волка. Один снова завыл страшно и горько, как если бы прощался с
кем-то. Двое полицейских, на ходу вынимая  пистолеты, кинулись через дорогу,
но волки, отступив в темноту, снова исчезли.
     - Поедете с ним? - спросил санитар.
     - Езжайте, - сказал мне беседовавший со мной детектив. -  Не думаю, что
вы хотите здесь оставаться на ночь.
     Я не хотел.
     - У вас есть где переночевать?  Остановитесь на пару  дней в мотеле. Вы
меня слышите?
     Пропуская  подробности  остатка  страшной  ночи  и  последующих   дней,
тягостную уборку квартиры и  покраску  стен в гостиной, я хочу обратиться  к
возвращению Сергея. Я сразу  обратил внимание на полоску пластыря на его лбу
и подумал, что его могли  бить  в психушке, но остерегся спрашивать об этом.
Поймав мой взгляд, он  снял  пластырь. Под ним был тонкий порез, скрепленный
несколькими швами. Несмотря на них, из пореза тут же проступила кровь.
     - Чем это тебя так? - спросил я.
     - Чем? Я думаю, ногтем.
     - Ногтем? А зачем ты снял пластырь?
     Он пожал плечами.
     - Эта рана все равно не заживает. Она у меня с той ночи.
     - До сих пор?!
     - Какая-то странная инфекция, говорят.
     Он выбросил старый пластырь в мусорное ведро, достал из заднего кармана
джинсов  пачку  со  свежими  пластырями.  Приблизив  лицо  к   зеркалу   над
умывальником, стер пальцами свежую кровь и прикрыл порез белой полоской.
     Я не  стал больше задавать ему  никаких вопросов, например, о  том, кто
это так чиркнул его  ногтем по лбу. Согласитесь, после всего, что произошло,
это казалось мелочью.
     Сергей  остался  у меня.  В дом вернулась  тишина,  какая в нем была до
приезда моих гостей,  но теперь эта тишина тяготила меня. Сергей обосновался
в крохотной комнатке, которая в докторские времена была смотровой, проводя в
ней все время. Он опустил на окно штору из гофрированной бумаги, и я ни разу
не видел, чтобы он  поднимал ее. Свет горел у него постоянно. Устроившись на
кровати, он  либо сидел, уставившись  в стену, либо делал  записи  в толстой
тетради, которую я ему купил по его просьбе. Ел он так мало и нехотя, словно
чувство голода атрофировалось.
     Дважды в полнолуние  он испытывал приливы болезненного  беспокойства и,
измучившись от бессонницы и  страшного  напряжения, сам просил отвезти его к
врачу.  Его госпитализировали,  а  через  неделю  я  забирал  его домой.  Он
возвращался, накаченный антидепрессантами, безразличный ко  всему, словно из
омута всплывающий на обращенные к нему вопросы: "Ты сказал что-то? Извини, я
не расслышал". Придя в  себя, он снова доставал из-под матраса свою тетрадь,
писал в ней, потом, прижав  к груди, часами сидел, уставившись в стену.  Что
он видел перед собой, не знаю. Точнее, не знал тогда.
     Однажды, вернувшись поздней обычного с работы, я сразу прошел на кухню,
отварил  макароны, нарезал  салат и  достал  из холодильника  бутылку нашего
бруклинского  лагера. Почему-то у меня была надежда на  то,  что в тот вечер
мне удастся за пивом разговорить его, отвлечь от поглотившей  его  беды. Тем
более, совсем  недавно он  сказал,  что скучал по нашим старым, многочасовым
разговорам, во  время которых нам  казалось, что  мы  касаемся истинной сути
вещей, о  которых говорим. Поставив  на  стол тарелки, я пошел звать  его  к
столу.  Дверь  его  комнаты  была приоткрыта,  и  из  нее  тянуло  сыроватой
прохладой  позднего вечера.  Я вошел. Сергей лежал, откинувшись  на подушки,
широко открыв глаза  и прижимая к груди свою тетрадь. Окно было распахнуто -
за ним  темнел массив Квакерского  холма, у  его подножия вспыхивали зеленые
искорки  светлячков.  Несколько  месяцев  назад,  точно так же  глядя на эти
вспыхивающие и гаснущие огоньки, я  подумал, что какие-то из  них могут быть
глазами  зверя.  Эта  мысль  снова  вернулась  ко  мне,  и  на  минуту  даже
показалось, что две особенно яркие точки действительно, не мигая, смотрят на
меня.  Чтобы  избавиться от  наваждения,  я  опустил штору,  потом, как  мне
показалось, очень неловко,  потому что  делал это впервые,  положил на глаза
моему другу ладонь и закрыл их.
     По моему вызову приехали уже знакомые детективы из 70-го участка и один
из них, как бы мимоходом, спросил:
     - Вы уверены в том, что вам не нужен адвокат?
     Когда тело моего несчастного друга увезли в морг, я впервые раскрыл его
тетрадь. Записи  Сергея, были несколько раз  повторенным пересказом одной  и
той же истории, которая случилась с ним в тот самый трагический вечер, когда
волк загрыз его жену и ребенка. История эта  настолько невероятна, что может
показаться бредом человека, помешавшегося в связи с тяжелейшим эмоциональным
потрясением.  Впрочем,  так оно, скорей всего,  и было. Я  читал  эти записи
многократно, их пересказ не займет много времени.
     Когда  он вышел  из продуктовой  лавки с  пачкой аспирина в  пакете  из
коричневой  бумаги, полицейских уже не  было.  Как  я  понимаю, он находился
где-то на  пересечении  Флэтбуш-авеню с  Линкольн-роуд,  потому  что  именно
отсюда можно  выйти прямо к одному из входов в парк. Оказавшись у входа,  он
мог  посмотреть по сторонам  - пустынной Оушен-авеню  не было видно конца ни
справа, ни  слева. Он, видимо, решил, что два раза одно и то же несчастье на
него свалиться не может,  и углубился  в  парк,  но  теперь уже с другой его
стороны.  Он не знал,  что оказался не на Центр-драйве,  а на  идущем  южнее
Уэллхауз-драйве, о чем говорит упомянутая им  в записях пагода, мимо которой
он прошел.  Через минут  десять  он оказался на  мосту,  где внезапно увидел
женщину. Она стояла у  балюстрады,  глядя  в  неподвижную  воду  под  собой,
зеркально отражавшую небо.
     Сергей  кашлянул негромко,  чтобы не  испугать ее своим  появлением, но
она, спокойно повернувшись к нему, сказала, что давно уже слышала его шаги.
     Он спросил, не боится ли  она быть одна в  ночном  парке. Она ответила,
что живет здесь с отцом, знает  каждое  дерево  и ориентируется,  как у себя
дома, днем и ночью.
     - Не думал, что здесь кто-то живет, - удивился Сергей.
     - А  почему  нет? Мой  отец -  парковый  служащий, вон  наш дом,  - она
показала рукой вперед, где за кустами видны были светящиеся окна.
     Как  я понимаю, это мог  быть только один дом - Уэллхаус. Интересно вот
что: в нем никто не живет, и если парковые рабочие используют его, то только
как складское помещение. Однако в ту ночь в доме якобы горел свет, а другого
дома в этих местах нет.
     Женщина  вызвалась  провести  его  к  выходу из парка. По дороге Сергей
поглядывал  искоса  на  свою  неожиданную спутницу.  Внешность ее невероятно
взволновала его.  Согласитесь,  все мы хоть раз  в жизни встречали  женщину,
глядя  на  которую  осознавали,  что это именно  та,  которая всем  - лицом,
фигурой,  походкой,  движениями рук,  голосом  -  соответствует нашим  самым
сокровенным  представлениям  о  том,  какой  должна быть  идеальная женщина.
Волнение  Сергея  усугублялось  тем,  что  и она  бросала на  него  ответные
взгляды, говорившие, что он тоже небезразличен ей.
     - Почему вы так пристально смотрите на меня? - наконец спросила она.
     Он остановился, осознав с  испугавшей его  самого ясностью,  что именно
сейчас в его жизни наступил момент, когда он должен либо воспользоваться им,
либо до конца дней жалеть о навсегда упущенном счастье.
     - Никогда еще я не  встречал женщины, которая привлекала бы меня больше
вас, - сказал он, после секундного колебания.
     Глядя в сторону, она улыбнулась, как ему показалось, с сочувствием.
     - Я часто слышала эти слова от других мужчин.
     - Вы очень привлекательны, что  в  этом удивительного? Но для  меня это
больше, чем привлекательность. Как ни смешно или странно это звучит здесь  и
в это время, но все во мне говорит о  том, что вы - та единственная, которую
я всегда искал.
     Не  в состоянии сдерживать себя, он  взял  ее  за плечи и, не  встречая
сопротивления,  поцеловал в губы. Как ему показалось, она  ответила ему,  но
движение ее губ было мимолетным, после чего она повернулась  и пошла с аллеи
на луг. Как я понимаю, это был полуостров,  вдающийся в  Большое  озеро. Мой
друг как завороженный следовал за ней.
     -  И  это я слышала тоже, -  она вздохнула.  -  Знаете, меня ничуть  не
смущает,  что  мы  встретились  в ночном  парке. Какая  разница, где  бы  мы
встретились? В каком-нибудь баре? Здесь же,  но днем? Я даже готова поверить
в то,  что  вы говорите  об  ощущении  моей  предназначенности  для  вас. Но
насколько  это  все серьезно? Мало ли что  может  показаться человеку ночью!
Вот, скажите, что бы вы отдали в обмен за... за меня?
     - Все, - ответил Сергей, снова беря ее за плечи и привлекая к себе.
     - Абсолютно все? - спросила она, кладя руки ему на пояс.
     - Абсолютно.
     - И даже жену и ребенка?
     - Даже их, - ответил он, усилием воли гася страх за сказанное.
     Они опустились на траву, где, как он  пишет, он испытал счастье, какого
не испытывал  никогда ни в супружестве,  ни до него. Это  счастье  было, что
называется,  сиюминутным,  но,  видимо,  эта  минута стоила всех  тех  благ,
которые тебе отпущены на всю жизнь.
     Страница за страницей он описывал, как идеально в его представлении она
была сложена: ее  мощные плечи и грудь, упругий живот, идеальной формы ноги,
руки,  которые  казались ему  большими  и при  этом невероятно красивыми, ее
зубы,  чуть  великоватые,  но  очень белые  и  ровные,  удивительные  глаза,
истинного цвета которых  он  так и не  видел, а видел  лишь отраженный в них
свет луны и звезд.
     Как ему  показалось, они провели  на  полуострове  несколько часов,  и,
прощаясь с ней, он спросил, может ли он встретиться с ее отцом прямо сейчас.
Свет в окнах ее дома по-прежнему горел.
     - Нет, нет! - решительно сказала она. - Он наверное еще не вернулся.
     - Как я не  хочу прощаться с  тобой,  - сказал он. - Как  я  доживу  до
завтра без тебя? Как мы увидимся? Где?
     - А зачем тебе уходить?
     - Зачем? - он поразился простоте ее логики. Действительно, он хотел эту
женщину, и он получил ее. Зачем же ему нужно было теперь оставлять ее? - Ну,
как же,  мне  нужно объясниться,  мне нужно... мне нужно отдать лекарство, -
добавил он, стыдясь того, как глупо звучат его слова.
     - Но ведь ты отказался от них... К чему объяснения?
     -  Может быть, и ни к чему, - ответил он, поднимаясь. - Но не могу же я
просто исчезнуть из их жизни.
     - Я боюсь,  что ты пожалеешь  о своем решении вернуться, - сказала она,
поднимаясь следом  за  ним. -  Тот, кто  возвращается  домой для объяснений,
никогда не возвращается к той, которую любит.
     Как все, что она говорила, это было сказано просто и точно, но движимый
уже возвращающимся к нему чувством вины он повторил:
     - Я должен вернуться.
     Молча они  дошли  до выхода  из парка, где он хотел обнять  ее, но  она
легко отстранилась.
     - Как долго  ты будешь помнить меня? - сказала она,  усмехаясь и  снова
глядя в сторону.
     - Всегда.
     Она с недоверием покачала головой.
     - Но тогда я должна позаботиться об этом сама.
     Сказав это, она легко взмахнула рукой  у его лица, и  он тут же ощутил,
что лоб у него стал влажным.
     - Что это? - спросил он, прикасаясь ко лбу.
     - Это - кровь, - ответила она. - И ее  не остановит  никто, кроме меня.
Так что поторопись.
     Больше не говоря ни слова,  ощущая, как наполняет его страшная тревога,
он вышел из парка  и  тут же увидел у дома полицейские  машины  с  мигающими
голубыми огнями.
     - Анатолий, что случилось? - спросил он, завидев меня на тротуаре.
     - Сережа, друг, - отвечал я. - Случилась большая беда.
     -  Все-все, дальше не рассказывайте! - остановил Гландера Вацек. -  Это
уже будет лишнее. В таких историях сантименты все только портят!
     -  Нет, я все же скажу еще два  слова.  Помните,  я говорил, что, когда
нашел его мертвым,  он улыбался? Так  вот, что меня тогда поразило: шрам  на
его лбу стянулся, словно сама смерть залечила его рану.




     - Извините, господа...
     - Вы уже закрываетесь? - Гландер повернулся к официанту.
     - Признаться, мы  закрылись  с  час  назад,  но я не уходил,  поскольку
получаю несказанное удовольствие от ваших рассказов.
     - Вот как?
     - Дело в том, что со мной тоже случилась одна неординарная история, и я
уверен, что она покажется вам не менее интересной, чем мне показались ваши.
     - Ну, что ж, - пожал плечами Гландер. - Берите стул и присаживайтесь.
     - А можно еще графинчик красного? - поинтересовался Вацек.
     - Безусловно!  -  живо  отозвался  официант. -  Более того,  я  намерен
угостить  вас. Чего бы мне  не хотелось,  так это видеть, как во время моего
рассказа вы украдкой бросаете взгляды на часы или пытаетесь скрыть зевоту.
     - За это не переживайте! - сказал Фомич. - Если будет скучно, мы просто
расплатимся  за вино  и  пожелаем  вам в следующий раз  отрепетировать  свою
историю на публике попроще.
     - Заверяю вас, вы не заскучаете! -  Официант  поставил на  стол  полный
графин  и  стакан  для  себя. -  Хотя  бы  потому, что моя история не  очень
длинная.
     - Тогда приступим! - сказал Фомич, подвигая стакан к официанту.
     - Хорошо, но перед тем, как  начать, я попрошу вас  об одном одолжении.
Свою историю я еще никому  не рассказывал,  хотя она так и рвется наружу уже
добрых двадцать лет.  Дело в том, что все эти годы я живу, как говорится, на
конспиративном положении.  Поэтому надеюсь, что  мой рассказ останется между
нами.

     В  этом  ресторане меня  знают  как Джо Пески.  Это не  настоящее  имя.
Настоящее  я  вынужден  скрывать  из-за  опасений  уголовного преследования.
Да-да, господа,  я совершил самое настоящее  уголовное  преступление, но при
воспоминании о нем сердце мое обливается слезами, в которых сладости больше,
чем горечи.
     Не  волнуйтесь,  я никого не убил и не ограбил,  хотя в  обоих случаях,
наверное, был бы уже на свободе с чистой совестью.
     Итак,  по  порядку. Родился в одной  из старейших  семей Новой  Англии.
Окончив с отличием юридический факультет  Йельского университета, я прибыл в
Хартфорд, который, как вы знаете, считается столицей страхового бизнеса США.
Меня  взяла на работу одна  из ведущих юридических фирм страны с филиалами в
Нью-Йорке, Лондоне и Гонконге. Скоро я получал шестизначную зарплату и ездил
в  командировки по всему миру. На меня  с восторгом  смотрели  самые знатные
девушки  Коннектикута,  а  одна  из  них  уже  готовилась к  тому  решающему
мгновенью, когда я предложу ей руку  и сердце. Короче, мир был открыт передо
мной.
     - Извините, это - бордо? - перебил Фомич.
     - Это - кьянти, - ответил официант. - Бордо темнее. Вам не нравится?
     - На мой вкус, суховато.
     - Спор о вкусах может увести нас в сторону, поэтому я бы порекомендовал
просто всыпать в стакан пакетик сахара. Сахарница  - слева от вас. Но, как я
понял, за  вашим  вопросом  - упрек  за  затянутое предисловие.  Что делать,
господа,  я  теряю квалификацию.  Как говорил мой ментор, предисловие должно
быть сжатым, как воздух в стволе  пневматического пистолета. Тогда пуля бьет
наповал.
     - А по-моему, все в  порядке, - пришел  на помощь официанту Гландер.  -
Продолжайте.
     - Спасибо. Итак  однажды меня направили в  Нью-Йорк  для решения одного
чрезвычайно  сложного  дела.  Работали до  позднего  вечера  без выходных  и
закончили подготовку  бумаг в субботу. Я  простился с коллегами и  вышел  из
офиса, когда  уже стемнело. Свежий ветерок,  огни вывесок, шум машин вернули
меня к реальной жизни. Я решил пройти до гостиницы пешком. Вскоре я оказался
в Вашингтон-сквере. Здесь было  многолюдно и, пробираясь через толпу молодых
людей,  которые были, может  быть, всего на три-четыре  года младше  меня, я
вдруг страшно  позавидовал  их  свободе.  Мне  наградой за  мои успехи  была
каторжная работа, а у них, казалось, не было ни забот ни хлопот.
     Я  развязал  галстук и сунул его  в карман,  расстегнул ворот  рубашки.
Неожиданно меня окликнули. Я обернулся и увидел стажера из нашего офиса.
     - Дэн! - крикнул он мне. - Что с тобой? Где твой галстук?
     В   его  глазах,  я   должен  был  выглядеть  либо  свихнувшимся,  либо
ограбленным.
     - Какой галстук в такой вечер?! - воскликнул я в ответ.
     -  Наконец-то!  - он  хлопнул  меня  по плечу. - А  я то  думал, что ты
настоящий юрист!
     Еще через минуту я уже знакомился с его друзьями, кто-то из них передал
мне  джойнт,  и я вдохнул пряный  дымок; потом мы шли  по разбитой брусчатке
черных улиц, пили  водку из горлышка, танцевали на дискотеке, снова курили в
каком-то  узеньком дворе,  заставленном  мусорными  баками.  В  разгар  этой
сумасшедшей ночи ко мне прилепилась девушка.  Она показалась мне совершенным
ребенком,  хотя  пользовалась  косметикой  на всю  катушку, а  ее  джинсовая
рубашка была распахнута  так, чтобы в  полном объеме представить  весь бюст,
сколько бы его там ни было.
     Она и привезла меня в битком набитой хохочущими молодыми  людьми машине
в дом,  который  сначала  показался  просто  другой дискотекой.  Здесь  тоже
гремела  музыка,  в  подсвеченном  дыму  змеились тела танцующих. Минуты  не
прошло, как  мы  оказались  в  укромной комнатке,  где она без  лишних  слов
повалила  меня на постель. От марихуаны на  меня  постоянно накатывали волны
смеха, но,  как  тогда  казалось,  для этого веселья  были все основания - я
сравнивал эту секс-гранату (на бомбу она  еще  не тянула) с чинной матроной,
которая готовилась стать моей женой.
     С трудом оторвавшись от ее сладких губ, я спросил:
     - Слушай, а ты, случаем, еще не школьница?
     - Какая разница? - пожала она плечами.
     - Для тебя - никакой, а для меня - большая.
     Помолчав, она ответила:
     - Я - школьница. Из твоей школы.
     -  Ты  училась  в моей  школе?! - Я снова зашелся в приступе  хохота. -
Когда? В каком классе?
     - В параллельном. Ты, конечно, не обращал на меня внимания. Ты был весь
в учебе, мечтал об университете, по сторонам не смотрел. А между тем, ты был
моей первой любовью.
     - Я?!
     - Да, ты.
     -  Но почему ты никогда даже не подошла ко мне? И потом, постой... Нет,
это невозможно! Тебе  на  вид  от  силы  лет  16,  а если  бы  ты была  моей
сверстницей, то тебе было бы лет 25. Верно?
     - Все было бы так, если бы я была жива.
     - Что?!
     - Ты  помнишь, как однажды, когда ты был в одиннадцатом классе, в школе
объявили день траура? За день до этого я погибла в автокатастрофе.
     - Что-то такое вспоминаю. Но если ты погибла, то...
     - Я - дух.
     Веселье мое улетучилось, как марихуанный дым.  Такого я еще в жизни  не
слышал.
     - Сегодня  -  единственная ночь в  году,  когда  я могу вернуться в мир
живых  людей, чтобы встретить своего любимого. Эта ночь  - девятая после дня
моей смерти.
     Я слушал ее ни жив ни мертв.
     - Умирая, я помнила о тебе, -  продолжала она,  легко касаясь  пальцами
моего  лица.  - Ты был во  всех моих снах. Я тысячекратно отдавалась тебе, я
была твоей невестой в  белом подвенечном платье, я была матерью твоих детей.
Но  уйдя  в другой мир,  я не то что ни  разу не поцеловала тебя, но даже не
коснулась тебя.  Это было  несоизмеримо  мучительней  того,  что  жизнь  моя
оказалась такой короткой.
     Закрыв лицо ладонями, она разрыдалась.
     - Но что я могу сделать для тебя? - я привлек ее к себе. - Что?
     - Если мы проведем эту  ночь вместе, я смогу, наконец, спокойно уснуть.
У  меня  останется  к тебе  только  одна  просьба.  Моя могила находится  на
бруклинском клабище Гринвуд. Раз в году, в этот день, ты будешь приносить на
нее белые розы.
     - Но как я найду ее?
     -  Спросишь  у  смотрителя,  где похоронена  Фокси  Пу Сун Лин.  Я  его
племянница. Он сразу укажет тебе дорогу.
     Теперь-то  я понимаю, что накатившая на меня волна жалости и нежности к
этой так  беззаветно любившей  меня  девочке, а  за ней  - не  меньшая волна
жалости к самому себе, потерявшему так бескорыстно любившую меня  душу, была
вызвана все той же марихуаной,  которая десять минут  назад  заставляла меня
хохотать, как безумного. Наши слезы смешались, наши губы  снова встретились.
Я был любим и не мог не ответить взаимностью.
     -  Почему, почему жизнь так несправедлива к нам? - в отчаянии спрашивал
я.
     - У нас впереди вся ночь, - шептала она, прижимаясь ко мне.
     В общем, забыв обо всем на  свете, я, как говорится, исполнил последнюю
волю покойной. И, насколько я помню, даже не один раз.
     Будь я трезв, я бы обратил внимание на  то, что моя подружка совершенно
не походила на бесплотный дух. Что она вытворяла в ту  ночь, этого я не могу
забыть и сейчас.  Бр-р! Вот, посмотрите,  даже мурашки по коже пошли! Короче
говоря,  когда я  проснулся  утром,  мой  сладкий  дух никуда не  испарился.
Расклеив черные от туши и слез глаза, дух допил  остатки вина  из стоявшей у
постели бутылки и взялся за старое, хотя  мои  силы, силы  живого  человека,
были уже на исходе. Спас меня от полного истощения стук в дверь.
     В  комнате показалась голова полицейского, который попросил нас одеться
и спуститься в гостиную.
     В участке мои худшие опасения подтвердились - мнимой покойнице было  15
лет. Прямо из полиции ее направили в больницу, проверить не  умрет ли она от
пережитого за  ночь, а  пережила она  много,  за  это я  ручаюсь. Ну, а меня
отправили  в  приемник-распределитель  для  арестованных,  где  сонный судья
предъявил мне предварительное обвинение в изнасиловании несовершеннолетней.
     Это  был конец  всего. Карьеры, блестящего будущего, самой жизни. Каким
бы  замечательным  специалистом  ни  был адвокат,  если  в  его  собственном
послужном списке значится  изнасилование несовершеннолетней, то все, на  что
он  может  рассчитывать,  так  это  на  контору  по иммиграционным делам  на
Брайтон-Бич.
     У меня в тот момент лежало на счету около 100 тысяч долларов. Я внес 50
тысяч в качестве  залога и был отпущен до суда, так как  не имел  уголовного
прошлого. А  теперь и  будущего, потому что семья  этой нимфетки, выяснив, с
кем  имеет дело, вцепилась в меня мертвой хваткой. Газетчики, понятное дело,
тут же подхватили эту историю. Согласитесь, не каждый день блестящий молодой
адвокат насилует школьницу.
     Мне ничего не оставалось, как сделать себе  новые документы и скрыться.
Вот, собственно, и все.

     - И вы провели в пиццерии все эти 20 лет? - спросил Гландер.
     - Ну нет! Это было бы совершенно невыносимо! - воскликнул официант. - В
моей ситуации на  одном месте задерживаться нельзя.  Три-четыре года и лучше
смотать  удочки. Первоначально меня занесло в Вест-Индию. Я считал, что  чем
дальше  от  США, тем  безопасней.  Ерунда!  Провел  там  хороших десять лет,
женился, но потом  сильно  заскучал. Потянуло в родные края. Купил пансион в
горах   на  севере  штата.   Пансион,   как  и  полагается   любому   хорошо
застрахованному заведению, сгорел. И вот сейчас на очереди - пиццерия. Как я
уже  говорил, я всегда был прилежным учеником. Изучая  юриспруденцию, я стал
блестящим юристом.  Перейдя  на нелегальное существование,  я  тоже кое-чему
научился.
     -  Минуточку! - Гландер  поднялся.  - Что значит,  "сейчас  на  очереди
пиццерия"?
     - А то и значит! - официант развязал фартук и бросил его на стол. - Еще
минут пять-десять, и здесь будет  так полыхать,  что  иллюминация  соседнего
Луна-парка  покажется по  сравнению с нашим  пеклом бойскаутским  костерком.
Помогите-ка только подтолкнуть вот тут, а?
     Дальше все закружилось перед глазами трех любителей мистических историй
с той скоростью, которая совершенно не позволяет сосредоточиться на деталях,
а позже вспомнить, что и за чем следовало в сумасшедшей чехарде событий.
     Не дожидаясь  согласия Гландера, официант взял его  за руку и подвел  к
высокой, до потолка, стопке картонных коробок,  в которых пиццу отпускали на
вынос.
     - Берите вот с этого края.
     Гландер,  на лице  которого  было  написано полное  недоумение,  взялся
руками за угол картонной башни. Официант обежал ее так, что стал невидим для
Гландера, и наклонился, уперев руки в колени.
     - Толкайте! - крикнул он. - Толкайте сильней, не бойтесь!
     Гландер нерешительно  толкнул,  но  сильно  и  не  надо  было. Башня из
коробок качнулась,  уперлась  в  официанта,  переломилась надвое  и  коробки
посыпались прямо на раскаленную печь. Часть коробок  тут же начала чернеть и
по краю черных пятен побежал голубой огонек.
     Фомич и Вацек вскочили из-за стола и стояли в нерешительности, не зная,
как быть.
     - Главное ничего не трогать!  - воскликнул официант жестом предотвращая
их возможную попытку гасить пламя. -  Согласно  инструкции, во  время пожара
надо  проверить  нет ли  в помещении  кого-либо  еще,  выбежать на  улицу  и
позвонить  в диспетчерскую полицейского  управления  по  номеру 911. Что  мы
сейчас и сделаем.
     Подлетев к лестнице,  ведущей на  второй этаж, он крикнул  механическим
голосом репродуктора:
     - Оставшихся в здании прошу с вещами на выход!
     Застучали каблуки  и скоро все  увидели пышную  мулатку  средних лет  с
аккуратным кожаным саквояжем в руках.
     -  Привет  мальчики!  -  она  помахала  всем  ручкой  и уже  в  дверях,
обернулась и помахала снова, - Ба-ай!
     - Ах! - сказал Вацек и стал оседать. - Это же...
     -  Никому  не садиться!  -  теперь  официант  сыпал  инструкциями,  как
спортивный комментатор. - Во время пожара  дорога каждая секунда!  Особенно,
когда  пламя неуклонно  подбирается к отопительному агрегату, работающему на
чистой солярке! Марш! Марш!
     И  он  стал  выталкивать  гостей  из  помещения,  видимость  в  котором
стремительно падала из-за наполнявшего его дыма.
     -  Постойте!  -  крикнул Фомич,  кашляя в  кулак и выскакивая  на улицу
следом  за  официантом.  -  Вы с  ума  сошли!  Мы  же все  дадим  против вас
показания!
     - Да-да, непременно! - воскликнул официант.
     В  этот момент  на  площадку перед пиццерией выскочил с деловым рыком и
замер спортивный  "БМВ"  с открытым верхом. За рулем  его сидела  все та  же
кудрявая мулатка.
     - Непременно дайте показания! - повторил официант, усаживаясь в машину.
- Только  не забудьте рассказать  детективам про дух возлюбленной  владельца
сгоревшего заведения,  а также, для полноты картины,  про ревнивого  мужа  с
отрубленной головой! Но, как по мне, так вам самое время сматывать удочки  и
использовать эти незабываемые впечатления для новых баек. Всем, адью!
     Официант приложил  к виску два пальца, и черная машина, взревев, унесла
его  из  нашего  поля  зрения.  И  тут  же  за  спинами  у  троицы  раздался
оглушительный хлопок и звон стекла, заставивший их от неожиданности присесть
и втянуть головы в плечи. Это выстрелила лопнувшая от жара витрина.
     - Бежим! - скомандовал Гландер, первым пришедший в себя.
     И  друзья  бросились наутек,  через  секунду-другую  растаяв  в  теплой
августовской  ночи.  Это  их  моментальное  исчезновение  позволяет   автору
предположить, что  постоянно  пребывая в  полюбившемся им  мире  колдунов  и
оборотней, они, может быть, даже сами того не осознавая, приобрели некоторые
их качества.

     И  это -  конец  четвертой  и  последней истории об  оборотнях  старого
Нью-Йорка.

     Нью-Йорк, 2001г.

Last-modified: Tue, 09 Oct 2001 07:22:50 GMT

Оцените этот текст: