енную, дружескую беседу, ничего не получилось.
Между ними все эти часы словно стояла измученная девочка в мятом
пальто, попахивающем хлоркой, с посинелым от крика ребенком на руках, и
Игорь почти физически ощущал ее присутствие. Оказывается, если б не случай,
ее вытолкали бы из ермаковского треста взашей на улицу....
3.
_... Не знаю, не знаю такого! -- ярился комендант, оттирая своей впалой
грудью Нюру к выходу.
Где- то за мостом взрывали мерзлую землю. Оконные стекла позванивали. И
вдруг грохнуло совсем рядом:
-Уйди, верченый!
Обломком скалы обрушилась на них дворничиха Ульяна с железным
скребком-в руках. Гренадерского роста, белый, нагольный полушубок подпоясан
арматурной проволокой, -- видно, никакой ремешок не мог стянуть ее
расплывшейся, в полтора обхвата, фигуры.
Нюра испугалась. Вот-вот эта шумная тетка опрокинет их с Шураней на
землю, затопчет Шураню своими кирзовыми, в дегте, сапогами,
Комендант метнулся в сторону, с Ульяной, он знал, шутки плохи. С той
поры, как она появилась в общежитии строителей, отпала надобность в
милицейских патрулях. Даже схватившегося за нож уголовника, который поступил
на стройку ради прописки, тетка Ульяна обезоружила, взмахнув ломом точно
пикой. Грубоватый альт тетки Ульяны не сразу дошел до сознания Нюры:
--Где ошиблась, милая?
Этот вопрос в общежитии строителей никогда не задавали из праздного
любопытства. И он вовсе не звучал оскорбительно. Здесь знали, что такое
безотцовщина. Не об одном носившемся по коридорам ребенке женщины,
случалось, говаривали между собой:
-Старшенький?.. Это я ошиблась, когда строили Вокзальную.. А твой?
--На Новоокружной.
И хотя многие женщины стали матерями с радостью, порой и не рассчитывая
на замужество или даже отвергая своих женихов, оказавшихся
"несамостоятельными", все равно они отвечали, как было принято в неписаном
нравственном кодексе общежития.Но Нюра от такого вопроса вскипела, как от
пощечины.
-- Нигде я не ошиблась!
- А где отец? -- тетка Ульяна кивнула на мальчика. -- В деревне покуда?
.
-- Тут он! На стройке!
Тетка Ульяна оперлась на скребок, как сторож на ружье. -- И
не стретил тебя?! Как его имя-звание?
Нюра потупилась. Она еще в поезде решила -- не жаловаться. Никому! В
любви указа нет. Только Шуру ославишь.
Тетка Ульяна не дождалась ответа, вздохнула сочувственно.
- А твоя фамилия как?.. Ка-ак! Староверова? Да ты никак с
Александром-то Староверовым в законе?- Голос ее отяжелел, точно сломленный
усталостью: Староверов слыл будущим зятьком Чумакова, начальника конторы...
Что с ним? Живой он?
Ульяна ответила рассеянно:
-- Да живой он, живой, что ему, шалому, сделается.! - Подхватив Нюрин
чемодан, она повела ее по сырым каменным ступеням к себе в подвал.
Она жила подле котельной, в комнате, перегороженной занавеской из
кумача. На долю Ульяны приходились треть окна и половина эмалированного,
тарелкой, абажура над занавесью. Потолок по ту сторону занавески: был в
угольной копоти, над Ульяниным углом -- побелен. Нюра заметила это, и тетка
Ульяна растолковала угрюмо, что сосед у нее Силантий, он у Александра
старшой, бригадир, значит. .
Шураню уложили в качку, которую притащила откуда-то Ульяна. Качка
выглядела заслуженной, похоже, ее передавали как эстафету.
-- Ты с Александром, значит, в законе? -- вернулась к своему Ульяна,
ставя на стол все, что у нее было: салаку, кружок колбасы, оставленный на
утро.
Нюра отрицательно качнула головой, однако по лицу ее видно было, что
этому она вовсе не придает значения. Подумаешь!
Тетка Ульяна присела к столу, разглядывая вспотевшую от чая Нюру.
Нюра нацепляла салаку на вилку медлительными застенчивыми движениями,
Вторую руку, с хлебом, она не решалась класть на накрахмаленную белую
скатерть, держала на весу, под подбородком. Кожица на кончиках пальцев,
видать, от ежедневных постирушек была дряблая, сморщенная. Пальцы худющие,
просвечивают. Как у конторской.
" Не обратать ей Александра. Нет..."
Но Нюра отвечала на вопросы смаху. Будто не слова - кирпичи укладывала:
- Поступить на работу - делов-то! Замуж выйти? Не дождется!
" А может, обратает..."
Потом тетка Ульяна и Нюра стояли на пощадке трамвайного прицепа,
рассеянно глядя на желтоватые, с грязными подтеками окна. Ульяна в пуховой
шали, которой она украшала себя лишь в церковные праздники. Нюра в резиновых
ботах Ульяны и в зеленой шляпке с пластмассовым слоником, которую Ульяна
одолжила у соседей за занавеской. Шляпку на Нюру надели едва ли не силой,
содрав с ее головы старенькие, мятые платки.
- В той конторе, где твой Лександр, Тихон Иваныч плотничает. Инякин
Тихон. Слыхала о нем?. Знаменитый человек. О нем статья была. На обеих
сторонах газетки. Что Тиша твоему скажет, тому и быть! Так что ты, девка, не
горюй.
Нюра отпрянула от стекла, словно в нее с улицы запустили камнем.
- В любви указа нет!
Вагон швыряло из стороны в сторону, он дребезжал в узких и извилистых
переулках городской окраины. В трамвайном скрежете Ульяна не сразу
расслышала тоненький голосок.
-Тихон Иванович... он что, над Шурой старшой?
- Ста-аршой? Старшой --мокрая курица перед ним. Тот и слова не скажет
по-мужски. Все "балочка", "кирочка", "рулеточка"... Тиша не старшой, он
Ермаку правая рука.
-Он ваш знакомый? -- обрадовалась Нюра.
- Зна-акомый?.. Коли б не я, он, может, судьбу свою не нашел бы.
Нюра взглянула на нее молча.
Ульяна облизнула налитые губы кончиком языка, точно попробовала
вкусного; рассказывала улыбчиво, с теми подробностями, которые остаются в
памяти лишь от неизбывного горя и от редкого счастья.
-- На святках то было. В дальние годы. Дала я Тише вынуть из блюда под
вышитым рушником перстенек, 
спели ему девки подблюдную: "За рекой мужик богатый гребет золото
лопатой. Кому вынется, тому сбудется, скоро сбудется -- не забудется,
слава!" "Тиша,-- говорю ему, -- вишь, тебе какая песня вынулась. Подавайся в
город -- судьбу найдешь".
А сестер-братьев у них была "Инякина пропасть". Так их в селе и
прозывали. Изба большая, крыта соломой, пол земляной. Ну, известное дело,
под оконцами куры, в чулане теленок, в сенцах боровок, в избе ребятня.
Копошатся, как муравьи. Грязь, копоть, блохи...
Какой-то пассажир хотел потеснить Ульяну, она отвела его легким
движением руки.
-- Уступили Тишу во Владимир, камнетесу в помощники. Лето поворочал он
надгробные плиты. Под успеньев день отмахал в ночь тридцать верст, к мачехе.
Обещала мачеха подарить ему красную рубашку, чтобы пошел со всеми добрыми
людьми в церковь.. Но о той рубашке одна я, видать, и помнила. Вместо церкви
кинулся он на погост, пролежал там незнамо сколько на материнской могиле, а
утром подался в город, питаясь Христовым именем.
От нас бабы ходили в город, на богомолье. Навязалась и я с ними. Как на
грех, начались дожди, холод, пришла я в город хворой.
У владимирских тогда была чайная, вроде клуба, на углу Девкина --как
его нынче? -- переулка. Половые как молния, не то что нынешние, вялые да
разморенные.
Дотащилась я в ту чайную и рухнула у порога. Подобрали меня в больницу.
Когда выздоровела, отыскала Тишу. Его пристроили метельщиком. Был такой
уголок в городе, назывался он Вшивой горкой. На ту Вшивую его и определили.
Вагончик тащили здоровые ломовые лошади. Битюги. Тащат они его в гору и
унаваживают всю дорогу; Тиша, горемыка, машет метлой да вспоминает слова
песни: "За рекой мужик богатый гребет золото лопатой ". Метет-метет и
всплакнет: вот как песня обернулась, вот какое золото суждено подгребать.
Ульяна вздохнула тяжко.
-- Запали, вишь, ему слова-то мои. Мачехе своей с первых заработков
медный самовар послал. Горд!
А уж плотником стал, купил себе мягкую шляпу корабликом... А
башковитый, девонька! К работе пристрастен до ужасти! Все у него идет споро,
с прибауткой...-- Грубый голос Ульяны внезапно зазвучал такой глубокой
нежностью, что у Нюры, хоть и старалась она сдержать себя, вырвалось:
-- Да вы его любите!
Мужеподобное и угловатое, точно из камня, лицо Ульяны стало мягким,
улыбчивым. Она ответила спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся:
-- А как его, прибаутного, не любить!-- И теперь уже рассеянно, думая о
своем, отвечала на взволнованные Нюрины вопросы: -- Хотели ожениться, да
разогнали нас с ним по разным углам. Ровно собак. Отец у него стро-ог,
девонька. Как сейчас помню: "Голь да голь, говорит, ноль да ноль. Хозяйства
не сложишь..."
Я -- куда? В петлю. У меня от него дитя росло...
Вынули из петли. Сынка потеряла в войну. Где убит, похоронен так и не
сказали, гады партЕйные... Прибилась опосля войны к тресту Ермака: жить не
пришлось с Тишей -- хоть помру возле него... Какие только дома, девонька, я
не мыла, убирала! Такая у меня профессия сложилась: в чужой грязи
задыхаться, чужую грязь отскабливать...
Когда они вышли на конечной остановке, посередине голого поля,
навстречу им потянулись рабочие в ватниках. Они появлялись как из-под земли.
Из котлованов выбирались, что ли? Один из них сказал, что Силантий со своими
вроде направил стопы в подвал -- "угол обмывать".
Ульяна поспешила вернуться к тому, ради чего затеяла разговор в
трамвае:
-- Властен он, Инякин. И куска сиротского отведал. Ежели что, девонька,
в панику не вдаряйся. Лександра твоего он быстрехонько заведет в оглобли.
И зашагала крупно, перепрыгивая с одной шмякающей по желтой глине доски
на другую. Неподалеку от подвала остановилась:
-- Мы туда не прошены. Будем ждать...
Каменщики Силантия Касаточкина и в самом деле "обмывали угол ". Никто
не мог сказать, когда установился такой обычай: заложили фундамент или угол
дома -- "обмывают", завершен карниз -- "обмывают". Последний кирпич в кладку
положен - как не "обмыть" Наверное, от отцов, от дедов-прадедов повелось
это, а старшой на стародавние обычаи был памятлив. Недаром каменщики не
бригадиром его звали, как числился он официально, по ведомости, а так же,
как четверть века назад, когда Силантий был старшим артели.
Силантию всегда было легче самому балочку поднести, чем приказать
сделать это другому, и в подвале он хозяйничал сам. Расставляя пустые
поллитровые банки вместо стаканов, корил Александра Староверова, который уже
тянул руку к эмалированному тазу с кислой капустой, наложенной горкой.
Александр, едва старшой отвернулся, сгреб щепотью капусту и поднес ее ко
рту, шутливо приговаривая:
- Как говорит веселая Тонька- табачница, чтоб нам йилось, пилось, тай
работа на ум не шла...
Наверху послышались неторопливые и гулкие шаги.
-- Тихон Иванович, -- шепнул Силантий.
По каменным ступеням медленно, боком, спустился Инякин, смуглый,
чернобородый, неправдоподобно огромный {"Коня на дыбки поставит --вот он
каков" -- с гордостью говорила о нем Ульяна), приставил к стене футляр из
фанеры, похожий на скрипичный: в нем лежали шерхебель и фуганок особой,
инякинской заточки. Снял с белой головы финскую шапку из зеленого сукна с
застежками над козырьком. Некогда Инякин хранил ее как трофей, а теперь, вот
уже много лет надевал на работу. Расстегивая ватник, запорошенный опилками,
улыбнулся "ребятне", как он называл молодых каменщиков, Осмотрел подвал,
подготовленный для пиршества.
Посередине подвала был устроен стол -- на бочку был положен фанерный
щит с каким-то лозунгом; лозунги тут никогда не читали, на них раскладывали
закуску. Вокруг помятой бочки, для устойчивости, треугольником
необструганные доски на подставках из кирпичей.
Инякин обвел внимательным взглядом серые ребристые плиты потолочных
перекрытий, голые стены из пережженного, темно-красного -- ни время, ни
сырость его не возьмут -- кирпича, втянул ноздрями промозглый воздух. Повел
рассеченной бровью в сторону оконного проема, заколоченного листом сухой
штукатурки. Сухая штукатурка была прорвана, в подвал можно было заглянуть
снаружи.
Силантий тут же скинул с себя ватник, заткнул дыру. Не ровен час
нагрянет кто из партЕйных. А то сам Ермак. У него нюх собачий.
Тихон Иванович протянул руку к пол-литровой бутылке. Ладонью, с маху
вышиб пробку. Слабым, хрипловатым тенорком: у него было прострелено горло
(На Финской войне побывал) протянул обычное
-- Угол без опохмела -- не будет дела. Пошли, ребята.
".Ребята" не заставили себя ждать. Спустя несколько минут говорили уже
все разом, перебивая друг друга и смеясь.
Кто-то вспомнил про "ботик Петра Великого" -- так каменщики прозвали
металлическую форму для отливки шлакоблоков, изобретенную Ермаковым. "Ботик"
проработал неделю и был спрятан ими в сарай...
-- Ермаков, -- донеслось из угла сипло. -- Вот от кого не ждали. Чтоб
он -- и с фонарями. Как Шурка!..
Лет шесть назад Александр Староверов, тогда еще новичок, глядя с
подмостей, как буксуют на разбитой дороге грузовики с кирпичом, воскликнул
на весь этаж:
-- А что, старшой, если стройку начать с другого конца? Прежде чем дома
ставить, стелить мостовые, тянуть улицы.
Кто-то спросил насмешливо: --Улицы с фонарями? .
Александр, увлеченный своей мыслью, не почувствовал подвоха.
-- Если надо -- с фонарями! -- ответил он с жаром первооткрывателя.
Мрачноватый Силантий смеялся редко. На этот раз смех разобрал его до
икоты.
С той поры Александр не предлагал уж ничего. А старики, о всех нелепых
или несбыточных идеях говаривали: "Обратно с фонарями!"
-- Чтоб Ерма-ак! -- изумленно тянули из угла. -- С-с фонарями!
Силантий заметил краем глаза, как сник, подобрал ноги под лавку
Александр. "Шпыряем парня! Какой раз..."
--Гуща! -- сердито бросил Силантий в угол.-- В одну воронку снаряд два
раза не попадает, кому говорят?
Тихон Инякин торопливо поднял налитую до половины банку, предложил
выпить за кирпичников. Без них вовек не обойтись. Чем больше мудрит Ермаков,
тем виднее:
-- На стройке без кирпичника -- что в родилке без бабы.
Постепенно в подвале стало утихать.
С чем все же пришел Тихон? Он любил огорошить напоследок,
непотопляемый.
Тихон Инякин чуть не четверть века руководил в построечном комитете
различными комиссиями, а в иные годы и всем постройкомом. Старики каменщики
прозывали его за глаза "непотопляемым профсоюзником" или, попросту
"непотопляемым".
Инякин заговорил едва слышным голосом, чтоб neрестали звенеть банками.
Начал со своего неизменного-присловья: - Значит, так, земля родная...
Кто-то встал, подошел, пошатываясь, к крану, подставил под холодную
струю шею. Инякин ждал: о главном судили на трезвую голову.
--Планы пришли, земляки, -- сразу и не поверишь. Одно скажу: вскорости
вас растрясут. По разным бригадам. Молодняку навезли -- гибель. Учить их
надо кельму держать в руках. Двигать... -- Кого двигать-то? -- донеслось с
края скамьи недовольно, с присвистом. -- У вербовщиков сети драны, одних
девок ловят. Каменщик восемь часов поклоны бьет. С кирпичом в руке. На
ветру. Девкам бить такие поклоны биология не позволяет. Пояснице вред и
вообще. .. титьки обвисают.
-- Зо-орок, Гуща. Углядел. -- Инякин произносил слова врастяжку:
сердился. -- Откуда термины-то ухватил? Биология! Чисто дОцент какой... Тут
не биология помеха. Идеология... Есть она у тебя, хитрована?
Гуща учуял недоброе. В такие минуты он любил прикидываться простачком.
И не только в такие минуты. На дне сундучка Гущи хранилась справка на
пожелтевшей бумажке о том, что он окончил шесть классов. Но во всех анкетах
Гуща писал, будто ходил в школу всего одну зиму: что с такого взять!
Инякин отмахнулся рукой от невнятного бормотания Гущи. Ответил на свой
вопрос сам: -- Твоя идеология -- заплати хорошо! -- Он взглянул на Гущу
искоса, полуопустив веко, как бы говоря этим: "И смотреть-то на такого
невмоготу". Борода у Гущи рыжая, растет редкими кустиками, будто выдергивал
ее кто с корнем, да недодергал. Лицо испитое, оливкового цвета. Серые
плутовские глаза смотрят насмешливо.
Инякин подобрался. Понимал: разом стариков не перешибить. Не разойдутся
по чужим бригадам. Надо бы для начала предложить что-то более привычное.
-- Я так думаю, -- властно и неторопливо произнес он, наперед зная, что
начнут сейчас кричать старики каменщики, и потому заранее отметая их
возражения, -- наступил черед Александра Староверова. У него какой разряд?
Пятый? А как он кладет! Видали небось. Хотя и у него еще и молоко на губах
не обсохло и в своей жизни он ни одной церкви не склал, ни одного купола не
воздвиг, все ж пора ему быть каменщиком первой руки. По-нынешнему, значит,
дадим ему шестой разряд.
Иван Гуща чуть не подавился колбасной кожурой. Откашлявшись, он
вскричал, как человек, обнаруживший в своем кармане чужую руку:
-- С какой такой с-стати? А? За то, что Шурка чумаковских дочек на
мотоцикле катает?!
Инякин даже лица не повернул в его сторону. "Колесо скрипучее! Везет не
хуже других, но скрипит, хоть вон беги..." .
Но Иван Гуща свое дело сделал.
--Шестой? Шурке?! --- прошепелявили из того же угла. -- Да я шестой
получил когда? Когда плешь до шеи доползла. Шестой?! Да Шурке свод ни за что
не выложить...
Инякин перебил резко:
--Когда будем в Заречье храм каменщика Ивана Блаженного, поперечника,
ставить, тебя кликнем. На кой он ляд, свод?
-- А знать надо!.. Ну, а арку? Циркульную арку! Шурка? Не
приходилось?.. А не приходилось -- нечего первый разряд давать!
Силантий, помедлив, положил на стол кулаки, как чугунные ядра старинных
пушек.
Тихон Инякин покосился на них, прошипел, оскалив крупные желтоватые
зубы:
-- Ты сбить не давай себя, старшой. А то пойдет о тебе на стройке
слава: сам корову через ять пишет, а помощничков ищет, чтоб и быка через ять
писали. Побезграмотнее каких! Молодежи-де он боится как огня.
Силантий убрал со стола кулаки.
Инякин сдвинул в сторону стеклянные банки. Они звякнули, каменщики
оглянулись в его сторону; тогда только он успокоенно заговорил о том, что
иные из стариков каменщиков не понимают своей выгоды. Ныне дома будут расти
как грибы. Хлеба всем хватит...
Гуща перебил его криком:
-- Плети-плети речи-то! За наш счет. Вон у Шурки щеки в огне, совестно
ему..
Но Шурка вроде не понял намека. В досаде глянул в угол: "Рассвистелся,
щербатый. Глушь нерадиофицированная".
Добродушные выкрики: "Пущай!", "Вам жалко, что ли?" -- потонули в
мрачновато наставительном, хозяйском: "Рано, старшой!"
Старшим Силантий был, строго говоря, лишь для своего ученика Александра
Староверова. И для девчат-подсобниц. Что же касается остальных....
Бригада Силантия была даже по довоенным временам не совсем обычной. К
моменту же зареченской стройки таких бригад оставалось в Москве раз-два, да
и обчелся.
"Последние могикане", -- говорили о них. В бригаде Силантия каменщики
высших разрядов, или "первой и второй руки", как они сами себя по старинке
называли, все до одного собрались из одной деревни; младшему, вечно
небритому, желчному Ивану Гуще, было за пятьдесят.
Неповоротливые, бесталанные к каменному делу отсеялись из бригады еще в
те давние времена, когда артель Силантия возводила на Тверской здание
Центрального телеграфа в гранитной шубе. У архитектора Рерберга клюка была
тяжелой, суковатой. Он не давал поблажки. Мастера отбирались им, как
сортовые зерна. Один к одному.
Всю жизнь они держались вместе, даже в войну, которую старики выдюжили
в ермаковском стройбате. Естественно, они выглядели среди хлынувшей на
стройку молодежи островком. Островок меньшал, таял, однако по-прежнему
торчал над прибылой водой вызовом: нововведений старики не признавали.
Они, пожалуй, не потерпели бы над собой и бригадира, пусть даже самого
толкового. Сколько уж лет обходились без него...
Они возвысили над собой только Силантия -- за честность и твердое
знание четырех правил арифметики. Силантий издавна хранил и распределял в
конторе деньги "на поддержку штанов" (так называлась тут касса
взаимопомощи); умелец и бессребреник, он не раз выдавал многодетным "на
поддержку штанов" свои собственные деньги, а, случалось, восполнял своими
невозвращенные. Учет "остатних сумм" он вел в конторе на обоях, для
наглядности. Но голоса в своей бригаде, у стариков, даже он не имел.
Тихона Инякина это устраивало. На "обмывах" он решал самые важные дела:
подсобниц сюда не допускали. Подсобницы -- известное дело. Ты им слово, они
тебе десять. А здесь без шума, келейно, среди своих. Тем более что и
Силантий, выпив, становился еще уступчивее, чем трезвый.
Когда во время "обмывов" он все же упорствовал в чем-либо, Инякин
сгребал его под мышку и выговаривал добродушно, как нашалившему ребенку: --
Бахвалился, что тебя литром не сшибешь, а сам полбаночки -- и ля-ля.
Инякин решил за него и ныне.
-- Кончай базар! -- жестко приказал он, кулаки Силантия как бы сами
собой упали со стола на колени.
Но тут произошла у Инякина осечка. Из полутемного угла подвала раздался
возглас:
-- Вы бригадиру рук не выкручивайте!-
Силантий предостерегающе встряхнул головой, но .. было уже поздно.
-- Вы что полагаете, раз каменщик, значит, глухая деревня? -- неслось
из угла. -- Волосатик, как вы однажды выразились?
Инякин всмотрелся. В углу подвала сидел мужчина лет тридцати в
полурасстегнутом ватнике, темном от машинного масла. Где-то он его видел?
Инякин хотел было бросить мужчине, чтоб не лез в воду, не ведая броду, но
тот, взглянув на Силантия с укором, двинулся к выходу. У дверей оглянулся,
произнес с гневом:
-- Силантий Нефедович за войну всю Европу прошел, домов отстроил целый
город. А вы помыкаете им, будто он у вас в батраках. Его же рабочим ватником
оконный проем заткнули и разгулялись, как тать в нощи.
Тихон Инякин оглянулся на Силантия, спрашивая его раздраженным
взглядом: "Зачем пригласил чужака?" Силантий объяснил торопливо, виновато:
-- Ты, когда своим двором жил, лошадь нежил-холил? А флотский у нас за пять
лошадей тащит! Крановщик на новом пятитонном. Нынче он две смены отработал,
измаялся.
Тихон не терпел возражений. Да еще при всех.
Вечером, когда Силантий заглянул в контору,Чумаков, упрекнул бригадира
за то, что на "обмывы" пригласил "немого". В свои дела чужих ни-ни...
"Немым" окрестила Некрасова Тонька - такелажница. В первый же день
работы с ним... Она разыгрывала новичка, крича снизу пронзительным гортанным
голосом, чтоб тот подал крюк портального крана чуть вперед, затем чуть
назад, снова вперед.
Это называлось в бригаде Силантия "обкатать" крановщика. Новенького
"обкатывали", по обыкновению, до тех пор, пока он не выскакивал из кабины и
не матерился под гогот каменщиков.
-- Не-эрвный! -- почти в восторге восклицал тогда Гуща, хлопая себя по
коленям и всем своим видом утверждая превосходство каменных дел мастера над
каким-то крановщиком. Хоть тот и вознесся надо всеми, а не должен забывать,
что его место на стройке "подай-прими". "Подай-прими" -- и только...
-- Молодой, а не-эрвный.
Самые терпеливые новички выдерживали "обкатку" минут по десять. Зато уж
потом отводили душу.
А этого, в черной ушанке, мытарили с четверть часа, не меньше. Тонька
голос сорвала, крича свое "куды-куды!! .." Наконец он показался на верхней
площадке, пытаясь разглядеть, куда подать крюк. Не увидя из-за стены бадьи,
которую он хотел подцепить, крановщик на одних руках (флотский, видать!)
спустился по железной лестнице вниз, осмотрелся и... молча поднялся наверх.
-- Немой! -- ахнула Тоня.
В последующие дни она почти утвердилась в своем наблюдении. Обычно кто
ни увидит ее, издали рукой махнет, крикнет весело: "Привет!" или: "ЗдорОво!
А этот в ушанке, пройдет мимо -- не уловишь, не то он сказал
"здравствуйте!", не то лишь губами пошлепал. А на заигрывание -- ни-ни.
Немой!
С ней не спорили. Немой так немой... С крановщиком какой разговор?
Нужен каменщику кирпич -- он кирпич над головой подымет, красный или белый,
какой требуется. Понадобится перегородка -- руками разведет пошире:
"Бо-ольшую..."
Игорь на стройке и в самом деле губ почти не разжимал. Первое время
нервничал, даже спать перестал. Кран попался старый. Сиденья на нем нет.
Кабина полуоткрытая: через нее проходит трос. Задувает со свистом..
Домой шел кривобоким и кривошеим
Но оказалось -- все это цветочки. Вот когда в середине марта на новом
пятитонном соскользнул с дальнего колесика трос...
Игорь, полез на стрелу, и здесь, лежа на животе и перегнувшись с высоты
десятого этажа вниз, пытался завести трос на место.
Чудилось --тут, на высоте, горел воздух, синий, как огонь над
спиртовкой. Он гудел в подкосах крана, раскачивал его, как корабельную
мачту. Жег лицо, слепил. Зима напоследок брала свое. И рука Игоря, которой
он держался за металлическую балку, пристыла к металлу.
Внизу кто-то закричал дурным голосом. Тоня бегала по подмостям
взад-вперед и показывала ему руками, головой, плечами: "Уйди оттуда!
Уйди!.."
Сама она не поднялась помогать. Потом объяснила: голова высоту не
принимает. Погнала вверх какого-то каменщика в зеленом ватнике (так Игорь
впервые познакомился с Александром). Александр держал крановщика за ноги,
пока тот доставал окровавленными руками трос.
- Сколько тебе платят? - спросил Александр, когда они вернулись по
стреле к кабине. -- Это вместе с премиальными? -- Он сплюнул. -- Повисишь
так -- ничего не захочешь.
Оставшись в кабине один, Игорь обмотал руку носовым платком, сразу
пропитавшемся кровью. Взялся за дверцу, чтоб спуститься в медпункт, но в эту
минуту внизу, на подмостях, кто-то в заячьем треухе широко развел руками:
"Перегородку давай!"
Игорь заскрипел зубами. Включив мотор, повернул штурвальчик. Кабина
вздрогнула, затряслась, как вагон на стрелке. Силантий с того дня говорил о
новом крановщике: "Безотказный!".
Когда из треста потребовали избрать редактора "молнии", Силантий,
поколебавшись, выкликнул Некрасова: "Пущай растет!"
Игорь пристроил у крана ящик для заметок, похожий на скворечник. В
первую неделю была опущена одна-единственная записка: "Выпустите "молнию",
вы женатый или нет?"
Завел записную книжку. Каждая страница была разделена пополам. Слева
записывалось увиденное им, справа -- что предпринять. Мельком просматривал
записи слева. "Любая эмоция вызывает бессмысленный мат". " Крановщики -
"тарзаны" (один крановщик на три недостроенных корпуса). "Что я, собака,
привязываться буду?!"
Чем больше подобных записей появлялось у Игоря, тем большую
неудовлетворенность испытывал. Лишь сейчас смутное и растущее со дня на день
беспокойство прояснилось стало мыслью. Что берет на прицел? Лишь самое
поверхностное
"Сам хотел наверху оказаться.."
В бригаде хозяина нет. Отцепит кто-либо груз -- и уйдет. Крючки лежат
на полу, никому нет дела до того, что кран простаивает."
Может быть, больше всего растревожил Игоря разговор с Александром
Староверовым. Как-то они курили во время обеденного перерыва. Александр
спросил вполголоса:
--На стройку... из учителей? Игорь оторопел: --: Почему так думаешь?
--Говоришь книжно: "Вы полагаете...", "Очевидно, вам следует..."
Игорь усмехнулся: -- Из учителей.
Александр пыхнул папиросой. -- Выгнали или сам ушел? Игорь замешкался.
-- За язык выгнали, а? -- Александр понизил голос.
Игорь решил повременить с объяснениями. Пусть парень выскажется.
-- Да-а, -- задумчиво протянул Александр. -- Учителю туго... Читаю
"Литературку". Процентомания. Показуха. О новых книжках судить вообще, что
на пятитонном трос заводить. На дальнее колесико. У кого нервы слабые... --
Александр бросил папиросу, примял ее ботинком. -- И отсюда сбежишь!
-- Как так?
-- Думаешь, у нас сахар! Полазаешь по стреле взад-вперед на коленях да
получишь приглошню пятаков:-- станешь кумекать.
Игорь взглянул на него искоса:
-- Ты, значит, уже кумекаешь, что к чему?
Александр ушел, не ответив...
... Когда за "немым дверь подвала, где шел традиционный "обмыв",
закрылась, обсуждение своих дел продолжалось.
Силантий постоял молча подле стола, наконец подался всем телом вперед
и, стараясь не глядеть на расходившегося Гущу, тяжело проговорил то, что
хотел услышать Тихон Инякин:
-- Из шума вашего, мужики, я заключаю, что Шуре мы шестой разряд дадим.
Теперь ты, Лександр, каменщик первой руки. -- Он отлил водку из своей банки
в соседнюю. -- Возьми баночку!.. Что? Это когда ты на твоей трещотке
мотоцикловой - ни-ни.---. А по такому случаю ничего... -- И. взъерошил своей
разлапистой" как клешня, рукой нерасчесанный, цвета соломы вихор парня. -- С
радостью тебя, Лександр!
Гуща щумел: -- НабалОвушков плодите!
Остальные молчали. Силантий не без царя в голове, коли он так дело
повернул, по Тихону, -- значит, иначе нельзя.
Александр выскочил из подвала, на ходу надевая ватник, пробежал мимо
тетки Ульяны и Нюры, которые терпеливо ждали выхода мужчин из подвала,
прячась от ветра за штабелями кирпича.
Темнело. Воздух был холоден и чист. Но уж не по-зимнему. Потянуло
горьковатым запахом сырой древесины, смолой от теса, сваленного возле
корпуса.
Неподалеку шли подсобницы из бригады Силантия, визгливые, горластые.
Влажный весенний ветер далеко разносил их голоса.
--Поздравьте Шурку-набаловушка! -- крикнул им Гуща, не в силах сдержать
переполнявшую его ярость. -- С шестым...
Девчата кинулись к Александру. Одна спросила на бегу:
- Правда, Сашок?
Вперед выскочила широколицая, грудастая Тонька, лет двадцати двух,
разведенка, которую на стройке окрестили "смерть кудрявым" или "шамаханской
царевной" за ее невиданно пестрые платья, поверх которых надевалась
старенькая, в клочьях ваты, стеганка. Из-под платьев неизменно виднелись
ватные, а летом -- спортивные, из сатина штаны. Не дожидаясь ответа
Александра, она осторожно, чтоб не запачкать, обняла парня, отставив в
сторону черные, в саже и асфальте, ладони. Впилась влажными губами в его
губы.
-- Раз, два, три...---считала одна из девчат, хохоча и взмахивая рукой,
как судья возле поверженного наземь боксера.
Болезненно вскрикнул тоненький женский голосок. Так кричат здесь, лишь
когда случается на стройке не
счастье. Все оглянулись на крик. Кто-то бросился к корпусу.
-- Что там, тетка Ульяна? -- быстро спросили несколько человек у
подходившей Ульяны.
-- Ничего... -- Ульяна отыскала взглядом того, кто ей был нужен. --
Лександр! -- окликнула она строго.
-- Что?
--Жена приехала.
- Чья?
-- Твоя. Из деревни!
Александр отмахнулся: такого не могло быть. Ульяна скрестила руки на
груди, ее гулкий альт разнесся наверное, по всей стройке: -- Слышь! С дитем
приехала! -- И, на всякий случай, не дав ему опомниться, продолжила: --
Ославил стройку! Всех нас ославил! Дура, если простит тебя, шалопута.
Растерянный, недоумевающий Александр двинул за Ульяной туда, где
виднелся белый силикатный кирпич, сгруженный навалом, наполовину битый, и
сырой тес, пахнущий смолисто и горьковато.
Больше ничего там не было
И никого.
4.
В подвал Ульяны Александр вбежал, высекая металлическими подковками
искры. У двери остановился. Хотел постучать -- рука не поднялась. Хотел
спросить, можно ли войти, -- не сумел и слова из себя выдавить. "Не писал,
дурень! Дурень!" Так и стоял, переминаясь с ноги на ногу, пока запыхавшаяся
Ульяна не распахнула двери ударом ладони.
Нюры в комнате не было. Александр вытер рукой ватника лоб.
Возле высокой кровати Ульяны виднелась прикрытая марлей качка из
светлых прутьев. Александр на цыпочках приблизился, обтерев руки о ватные
штаны, двумя пальцами приподнял край марли.
"Скулы -- в мать. Чингисханские... Нос?...
-Уши гляди! -- гудела за спиной тетка Ульяна.- ровно бельевыми
защепками вниз оттянуло.
Кровь бросилась Александру в лицо. Он пригнулся к сынку, но Ульяна
оттащила его за рукав:
- Не дыши табачищем!
Александр спросил в какой уж раз, скороговоркой, захлебываясь словами:
-Что ж она не писала? Я ведь и ведать не ведал....
-- Ври больше, - грубо перебила его Ульяна, хотя еще по дороге
уверилась в том, что Александр действительно ничего не знал. -- Не ведал!..
Как обнимать-целовать ведал?!
Медленно -- петли скрипнули -- открылась дверь. Вошла Нюра, держа в
опущенной руке смятую зеленую шляпку. Остановилась у порога. На всем лице
Нюры, казалось, остались только глаза. Дегтярные. Без блеска. Словно бы
невидящие.
Уходи отсюда, -- выдавила она из себя глухим голосом. -- Ну!
Ты что, дура? -- удивился он.
То же самое повторилось и на другой день. И на следующий. Александр
заговаривал с Нюрой в коридоре общежития, на стройке. Она либо проходила не
глядя, либо, когда он пытался схватить ее за рукав, отвечала презрительно,
неизменно одно и то же: --Ты нас своими нечистыми руками не касайся!
Как-то Александр увидел ее у входа в ясли. На другой день он отпросился
у прораба, накупил резиновых кукол, слонов, плюшевого мишку и поехал в ясли.
Игрушки у Александра отобрали в дверях. "И бог с ними!". Он поднялся вслед
за дежурной сестрой на верхний этаж, где орали грудные; взволнованно вдыхал
кисловатый молочный запах.
Дежурную сестру кто-то окликнул, она бросила Александру:
-- Я сейчас, идите! Вторая комната направо.
Во второй комнате направо сухонькая старушка в белой косынке обмывала
водой из графина соски. Увидев мужчину в коротком, выше колен, белом халате,
она выпрямилась и сказала добродушно:
-- Тебе напротив, папаша... -- И, вздохнув, вновь принялась за соски.
-- Тут, кажись, одна безотцовщина.
Пальцы Александра, стягивавшие на груди халат, разжались. Халат
распахнулся, обнажая мятую, с оборванными пуговицами сатиновую рубашку,
загорелую грудь.
"Безотцовщина"!.. Слово это преследовало его, сколько он помнил себя.
Все горести детства были связаны с этим словом. И вдруг о его сыне, о его
родном сыне -- безотцовщина!
Он был терпеливым, Александр Староверов. Ни звука от него не услышали,
когда он, однажды рухнув с карниза, лежал на песке с переломленной ногой. Он
научился не раскрывать рта и тогда, когда прорабы, не разобравшись, костили
его за чужой брак.
А тут сжал зубами козырек фуражки, чтоб не зареветь. "Безотцовщина"!
Он выскочил из комнаты, задев металлические сетки с пустыми молочными
бутылочками, пробежал по коридору мимо удивленной сестры, которая крикнула
вслед: "Куда вы, папаша?"
Александр напялил кепку на уши, "Силантий дело сказал: дать ей раза...
Ведьма цыганских кровей":
Ведьмы дома не было. Александр оставил на ее тумбочке четыре сотенных
бумажки -- все, что у него было с собой. Вечером ему их вернули..
На другой день, когда Нюры не было в комнате, Ульяна допустила его к
качке. "Одним глазком -- и назад!" Он попытался подержать сына на руках, она
почему-то выхватила ребенка и вытолкала Александра за дверь взашей, огрев
его на прощание кулаком по спине.
Он дождался Нюру у дверей. Она шла прямо на него с шипящей сковородкой,
крикнула зло:
-- Отойди!
Он переступил вслед за ней порог, она круто обернулась к нему и,
оттесняя его раскаленной сковородкой за дверь, прокричала свое неизменное:
-- Ты нас своими грязными руками...
Поначалу тетка Ульяна одобряла ее. "Круче отваживает-- ловчей
заманивает", -- говаривала она. Но прошел месяц,...
--Кончай игру, девка, -- сердито сказала она Нюре, сидя за вязаньем. --
Этак он заворотит рыло, д а пойдет к другой..
Ульяну позвали, она выскочила из дома, - дела , видно.
А когда возвращалась, еще в коридочике услышала плач , и тоненький
голосок.
- Без догляда будешь расти...
Нюра рыдала, не повернулась к вошедшей Ульяне, рыдала нзвзрыд,
приговаривая:
-Как же ты будешь расти, Шураня, без отца?! У всех отцы, а ты, как и я,
будешь без защиты.. - И застонала, забилась.
Почувствовала , кто-то пришел. Обернулась.. Торопливо смахивая слезы
ладонью, протянула виновато: - Извини, Ульяна, ослабла я что-то. За дитя
боязно. Без отцовского догляда...
- Так в чем же дело?! Он же тут крутится. Руку подай, и вот он...
Нюра как-то сразу подобралась, сделала неопределенный жест, который
можно было истолковать, как "больно он мне нужен".
Ульяна ткнула спицей в ладонь: не во сне ли?
- Тебя берут, а ты?! В глазах Ульяны то, что "берут", было неслыханной
наградой, девичьим торжеством. За всем, что она говорила Нюре, жило именно
это прямо не высказанное, вековое, рабье. "Тебя берут..."
Нюра, сама того не осознавая, попирала святая святых тетки Ульяны.
-- Погодь, Нюрка! Заведут тебя в оглобли...
Нюра отложила пеленку, которую подрубала, и возразила спокойно:-- Не
лошадь я. Не заведут.
Припомнились ей -- в какой уж раз -- посиделки в детдомовском саду, как
она отбивала каблуками -- пыль столбом -- и заводила весело, бездумно под
балалайку.
- Я любила, ты отбила,
Что ж , люби облюбочки..
Она тогда словно швыряла их кому-то, эти презренные "облюбочки". А
нынче ей пытаются всучить их. Тонькины облюбочки.
Оказывается, он с ней давно, еще до нее, Нюры. Выходит, она, Нюра,
вообще так, сбоку припеку... Не ей Шурка изменил. А присухе своей.
По ночам Нюра накрывалась с головой ватным одеялом. Щеки пылали, ровно
Ульяна нахлестала их перед сном своей каменной ладонью.
"Облюбочки"...
Нюра сама не могла понять, что с ней происходит. Иногда ей хотелось
забиться куда-нибудь в пустую раздевалку или подвал, повыть там по-бабьи, в
голос. Она корила себя за то, что ничего не сделала ("палец о палец не
ударила"), чтобы вернуть Шуру. Хотя бы ради сыночка.
Но стоило ей только подумать о Шуре, не то что уж увидеть, как она тут
же почти физически ощущала мартовский вечер, груду мокрого теса, пахнущего
горечью, и Тоньку "шамаханскую", которая бежала к Шуре, расставив, руки,
точь-в-точь пугало огородное. Задыхаясь, Нюра отбрасывала одеяло, затем
снова натягивала его на мокрый висок. И потрясение женщины, крутой, ревнивой
и в то же время отвергающей ревность как чувство недостойное, и боль за
сына, который будет расти без отца, -- все слилось вместе в коротеньком
песенном слове "облюбочки". Это слово вспоминалось ею, как злая, со звоном,
пощечина, от которой кружится голова и болит сердце.
Нюру определили разнорабочей. Она сшила себе новый, из мешковины,
фартук и подушечки на плечи. Эти "генеральские погоны", как она их назвала-,
она подкладывала под лом, на котором перетаскивала с кем-либо чугунные
батареи водяного отопления. Теперь плечи не обдирались, болели меньше...
Первая же получка погрузила Нюру в раздумье. На руки ей выдали за
полмесяца одну сотенную бумажку да шесть мятых десяток. Она тут же
прикинула: половину -- за ясли, десятку -- за общежитие, восемнадцать рублей
трамвай. А есть-то что?
-- Знамо что. "Колун", -- утешила ее Ульяна, откладывавшая деньги на
очередной подарок Тише.
-- "Колун"? -- удивленно спросила Нюра.
Со времен войны привилось это словечко. В те треклятые деньки, бывало,
накупалась килька, салака самых дешевых сортов. В огромной кастрюле на всю
комнату варилась, картошка в мундире. Закипал чай-спаситель На завтрак, на
обед, на ужин. Чай, чаек, чаище. Такая еда и называлась "колуном"... :
Еще терпим был "колун" затяжной, но куда хуже "смертельный" -- за
два-три дня до получки, когда даже на трамвай приходилось одалживать.