и Зои все, что произошло. - Кто-то постучался, я открыла, как обычно в Москве, не спрашивая. Вошел парень лет двадцати пяти, рослый, плечистый, смуглый. Я подумала, марокканец... Нет, объяснил, я - сабра, ваш сосед... Особые приметы? Не знаю... Бровь рассечена, на шее золотая цепочка. На руке золотая печатка... Вспомнила! У него нет двух пальцев на руке, безымянного и мизинца. Сказал, это армейские дела. Огляделся, спросил участливо, давно ли приехали? Не нужно ли помочь, поднять, подвинуть что-нибудь тяжелое? Ничего не требовалось, поскольку у нас мебели еще нет. Поинтересовался, на чем мы спим? "Внизу, в бомбоубежище, - сказал с улыбкой , - пылятся матрасы. Вполне приличные. Бомбоубежище заперто, ключ у балабайта. Хотите, сбегаю?" Тут вышла из спаленки Зоя, поздоровалась. Отправились к балабайту. Не застали. Парень предложил повторить визит утром. Я с утра хожу по канцеляриям, мисрадам этим, Зоя подала голос: - Мне на работу к двенадцати. Могу подождать... Он ушел, а на другой день, когда меня не было, принес ключ от бомбоубежища и отправился с Зоей туда. Зоя села на один из матрасов, попробывать, можно ли на них спать? У парня вдруг глаза стали, как у зверя... - Сусанна Исааковна закрыла руками лицо, зарыдала беззвучно. Полицейский офицер принялся ее успокаивать, Дов показал жестом, не надо. Тяжело опускаясь на табуретку, живо представил себе, что чувствует сейчас эта женщина, у которой в России убили сына и она помчамсь, бросив все, в Израиль спасать дочь... Полицейский офицер сказал, что они найдут насильника, по особым приметам, и что дело само по себе, не слишком сложное, типовое. Он только полгода, как переведен в это подразделение, и уже какой случай! Насилуют новоприбывших. И вовсе не кровавые маньяки, а нормальные вроде ребята. Просто какое-то наваждение. Раньше этого не было. Зачем открывают двери незнакомым? Израиль такая же страна, как и все. -Н-да, - буркнул Дов. - Но женщины из России про сие еще не знают... - Он вышел в коридор и, вынув из чехольчика, притороченного к поясу, трубку радиотелефона, позвонил Аврамию Шору, объяснил, в чем дело, просил взять на себя и эту ношу. - Не дай Бог, девчонка наложит на себя руки. И как в воду глядел... Когда они спустились вниз и Дов, проводив полицейских, ждал Аврамия, Зоя выбросилась из окна. Хоронили ее возле Хедеры, города более древнего, чем Иерусалим. Зарыли на холме, рядом с солдатом, недавно убитом в Ливане. Едва справились с Софой. Она упала на могильный холмик, закричала: "Зайка, как же я без тебя!" и завыла, как воют только на российских кладбищах. Укусила Дова, который пытался оттащить ее от могилы, отбивалась изо всех сил. А потом рухнула на землю, как подкошенная. Из-за Софы не обратили внимание на Сусанну Исааковну. Когда показалась скорая помощь, и Саша с Довом потащили Софу к машине, Елиезер закричал: - Сусанна! Что с Сусанной?! Вернитесь! На той же санитарной машине увезли и Софочку, и Сусанну Исааковну, потерявшую сознание. Дов и Саша поехали следом. Софочку забрали домой вечером. О Сусанне сообщили: в критическом состоянии. В реанимации. У нее тяжелейший инсульт. Навещать пока нельзя... Дов названивал в полицию ежедневно и, наконец, там подтвердили, что личность насильника установлена. Имя не назвали. Не имеем права, пояснили. Это дело суда. Дов выждал еще неделю, позвонил в суд. Оттуда сообщили, что дело не получено. Еще через неделю секретарь суда сообщила, что никаких дел об убийстве вообще не поступало... "Ах, вы об изнасиловании! - воскликнула. - В Хадассу возят и возят женщин-олим. Они стреляются, вешаются, травятся, хотя их никто не насилует. Суд решит, что было причиной смерти. Дов выматерился и... установил личность насильника сам. Тут же, у балабайта, к которому приходили за ключом от бомбоубежища. Балабайт, молодой парень в солдатской гимнастерке, покачал головой, ответил - не сразу, правда, поколебавшись, походив взад-вперед, - что знает того шутника, вместе учились: "Такой сонный, добродушный, - и кошки не пнет. Уверен, у него и мысли не было: совершает что-то ужасное. - Добавил сердито: - Это наши газеты, знаете. Внушили, все женщины из России шлюхи: наводнили Хаяркон, по набережной не пройти-не проехать". Вздохнув, показал групповой снимок выпускников израильской школы, где были засняты и он, и сосед, приходивший к Зое... Дов попросил у него школьную фотографию на сутки, переснял, увеличив, круглую, добродушную физиономию насильника. Сделал несколько копий. Одну оставил у себя. Остальные раздал Саше, Элиезеру, Аврамию. Софочка потребовала, чтоб сделали копию и для нее. Она и увидела насильника - осенью, в Иерусалиме, на улице Бен Иегуда. Он вошел перед ней в банк "Мизрахи", а потом встал в небольшую очередь. Софочка достала фотографию, которая всегда была с ней. Некоторое время раздумывала: он или не он? Рубашка с блестящими пуговками, брюки сиреневые. Тот простачок, а у этого все пижонское. Когда парень брал со стола клерка бумагу, его беспалая рука бросилась в глаза... Софочка испугалась, вскрикнула негромко, - вокруг стояли посетители, за стойкой сидели банковские клерки в черных кипах. Кому сказать? Она кинулась к телефону-автомату, позвонила Саше. - Не выпускай его из вида! - наказал Саша. - Еду! Он бы, конечно, легко ушел, этот рослый парень с модной женской гривой на затылке, но, ничем не обеспокоенный, переложил взятые в банке деньги в портмоне, оставив "одну Голду" - так называл Дов купюру в десять шекелей с портретом Голды Меир, небрежно сунул бумажку в карман полосатой рубашки и уселся за столик в кафе. Софочке были хорошо известны и полюбившаяся ей кафе "Атара" с ее воздушными тортиками, и вся эта часть улицы Бен-Иегуда, закрытая для транспорта, где столики расползлись по мостовой, а возле них, сменяя друг друга, постоянно играли музыканты. Толпа вокруг уличных музыкантов все росла и росла, в скрипичный футляр летели мелкие монеты. Софочка заметила Сашу издалека. Дождавшись его, показала глазами на парня с гривой на затылке, который, допив кофе, тоже бросил сдачу в скрипичный футляр и направился к выходу. Саша сделал шаг к нему, но Софа схватила его за рубашку, задержала, инстинктивно предостерегая от столкновения. Саша стал озираться по сторонам, видно, искал полицейского или армейский патруль. Как на грех, поблизости не было. А гривастый уже поднялся вверх до угла, свернул за него. Саша бросился следом. - Я побегу вниз, там всегда солдаты! - крикнула Софа, но Саша не оглянулся. Он настиг и остановил парня, сказав, что у него к нему дело. У парня сузились глаза. Видно, заподозрив что-то, он рванулся и стал уходить широкими шагами. Саша бросился за ним, схватил за плечо. Парень был выше Саши на голову, а в плечах вдвое шире. Он без труда отбросил Сашу, процедив сквозь зубы: - Смерти ищешь, русский? - И потянулся к карману сиреневых брюк. Саша схватил его за руку, но тот вывернулся и, подставив Саше ногу, швырнул его на тротуар. Саша поднялся с окровавленной щекой и снова бросился на парня, хоть и понял, что подмять его не в силах, а если он вооружен... Парень, видно, умел драться, был обучен по науке. Он сгреб Сашу и вывернул ему руку за спину. Саша, преодолев боль, подпрыгнул и ударил его головой в челюсть. Отскочил и, сцепив пальцами кисти рук, - так отбивался в лагерях от уголовников, - ударил изо всех сил по шее. Тот качнулся и, не удержавшись, рухнул спиной на тротуар. Раздался глухой характерный звук разбитой кости. Парень остался лежать, из его затылка текла кровь. Саша не отходил от него, дождался полиции, а затем и белой санитарной машины с красными магендовидами по бокам. Он и Софочка рассказали, почему началась драка. Полицейский патруль записал их имена и адрес. Прибывший вскоре пожилой офицер забрал у Саши теудат-зеут, внутренний израильский паспорт. Сказал, до завтра... Опросили всех свидетелей драки, их было множество. И умчались на машинах с синими мигалками, приказав Саше явиться на другой день в полицейское управление. Утром в управлении Сашу сфотографировали и в анфас, и в профиль ("как на Лубянке", подумал Саша нервно). И объявили, что молодой человек, которому проломили в драке затылок, пока жив, поэтому его, Алекса Казака, и отпускают. Следствие будет продолжено. Решит все суд. Суд назначили в конце лета, в новом "Бейт мишпат мехозит" - районном суде Иерусалима. Где-то, шептались взбудораженные олим, у черта на куличках. Чтоб никто не нашел... Третьи сутки дул хамсин. Небо было красноватым от песчаной взвеси, развеянной ветром Аравийской пустыни и закрывшей горизонт. В такие дни израильтяне покидают свои дома с большой неохотой. Однако, в этот день толпа "олим ми Руссия" штурмовала автобус, идущий в восточный Иерусалим... Саша Казак приехал с утра, как и было предписано. Договорился с Софой, что встретит ее около Дамасских ворот, на остановке автобуса номер двадцать семь. Софочка эту остановку проехала. Отправилась назад пешком, вдоль белых стен Старого города, которые здесь казались особенно высокими и точно вырубленными из скал. Стены крепостные, обомшелые, в траве и кустах, растущих на камнях. После гибели Зои Софа редко выходила на улицу: боялась незнакомых, боялась оставаться одной. Несколько раз к ней приезжал Аврамий, встревоженный звонками Саши. Вначале Софочка шла вдоль стены медленно, пугливо озираясь, потом ускорила шаги и припустила едва ли не бегом: не раз слышала. Дамасские ворота в Иерусалиме самые опасные. У Яффских ворот всегда спокойно, говорил Саша, у Дамасских постоянно что-то происходит. И верно: неделю назад женщину, еврейку из России, пырнули ножом, вчера гранату кинули в израильский патруль. Вот, наконец, и знаменитые ворота. Над аркой, в стене, вырублено окно. Или бойница. Темными силуэтами кажутся отсюда солдаты с автоматами, сидящие внутри бойницы. О чем-то беседуют. Софочка почувствовала себя чуть увереннее. И вдруг сердце оборвалось. Из ворот вывалила плотная толпа - одни мужчины, заросшие, бородатые. В белых арабских платках, куфиях, в длинных халатах. Глаза невидящие, поверх голов прохожих. Но вот один, другой, третий остановили взгляды на чужестранке, загородившей свободный проход богомольцев. Во взгляде, показалось Софочке, явная ненависть. Она стояла в толпе, обтекавшей ее, ни жива, ни мертва. Чужие, пряные и какие-то острые запахи от одежды и разгоряченных тел уже миновали ее, а она все еще не могла сделать и шага... Обмерла от страха, вскрикнула, когда Саша, подбежавший к ней, коснулся ее руки. Наконец, увидела знакомых олим. Они шли быстро, плотной толпой, почти как арабские богомольцы. Видно, не могли отыскать окружной суд "Бейт мишпат Мехозит". Прохожие то иврита не понимают, то про суд никогда не слыхали. Саша показал, в каком направлении надо двигаться. Добрались, наконец-то. Двери, как в арабских лавках, железные. Окна забраны сеткой. Дежурный не хотел пропускать всех, звонил куда-то. Стены внутри скучные: верх выбелен, нижняя половина выкрашена в серый казарменный цвет. Адвокаты, как монахи, в черном. Присмирели бывшие россияне. Идут по коридорам молча, держась друг за друга. Зал небольшой. Деревянные скамьи, как в сельском клубе, от стенки до стенки. Восемь рядов, всего-навсего. Казалось, и половина олим не разместится. Ничего, втиснулись... Судейский стол на возвышении. Над ним герб страны - семисвечник. Сбоку израильский флаг. Торжественно и... тревожно. Вот отгородка для обвиняемого. Войти - войдешь, а вот выйдешь ли? Олим теснятся, иные друг у друга на коленях. Судебный стол на возвышении за баллюстрадкой цвета натурального дерева. И там же почему-то телевизор. Позже разглядели, не телевизор, а экран компьютера. В зале народу, яблоку негде упасть. Появились ученики Саши-ешиботники в черных шляпах. Протолкались, встали у стен. За ними показались могучие Кальмансоны. "Вы что? - крикнул им Эли, - хотите утопить корабль?" Не утонул олимовский корабль. Поплыл дальше... Бывшие советские граждане волновались. Слышался шепоток, что судить собираются не насильника вовсе, а Сашу. Ведь он расколотил голову парню на виду у всей улицы, а кто докажет, что насильник именно этот человек, разбивший затылок, да и вообще "был ли мальчик?", как заметил с усмешкой Эли, сидевший в первом ряду напротив кресла судьи. Публика зашепталась громче, когда появился сгорбленный еврей в черной кипе на седой голове. Этого еврея с веселой фамилией Капуста продержали, без суда и следствия, в тюрьме Абу-Кабир двадцать девять суток. Только потому, что помешал директору гостиницы - "маона" избивать старика-постояльца. Судья, по просьбе директора, своего приятеля, решила проучить строптивого русского и приказала впихнуть его к уголовникам. А затем отправила жестоко избитого ими Капусту в психбольницу Бат-Яма, откуда старик был немедленно отправлен домой врачами, шутившими на прощанье, что привозить надо было не его, а судью. Капуста побывал в тюрьме Абу-Кабир шесть лет назад, и все эти шесть лет старик рассылал по всем израильским адресам, от Премьер-министра до контрольной комиссии, свои жалобы и просьбы разобраться и наказать обидчика - директора отеля, который, - это потрясло Капусту более всего! - лгал, положив руку на Библию. И сейчас, увидев знакомых олим, старик раскрыл чемоданчик, наполненный "слезницами", и воскликнул горестно, потрясенно: - За все годы мне не пришло ни одного ответа! Ни одного! Сильно подорвал несчастный Капуста веру русских олим в юстицию Святой земли, и потому начала суда ждали в полной тишине, готовой в любой момент взорваться, как перегретый котел. Выглянула из дверей за судейским столом женщина в черной накидке, обвела настороженным взглядом зал, скрылась. И тогда лишь показались судьи. Впереди шествовал старик в обычном одеянии судейских - в черной паре и белейшей рубашке с черным галстуком, в черной, хорошо отглаженной судейской накидке. Один из молодых Кальмансонов одеяние это не одобрил: - Это суд или крематорий? - громким шепотом спросил он соседей. На него зашикали.. У судьи было узкое тонкогубое интеллигентное лицо, усталое, известково-белое, словно он никогда не выходил на жгучее израильское солнце. Старые очки в проволочной оправе были приспущены к кончику удлиненного, с горбинкой носа, что придавало старику добродушный и почти домашний вид. Так приспускают очки, когда вяжут или штопают носки. Да и глаза у судьи были не злые, а, скорее, печальные. Печальные еврейские глаза, которых никогда не оставляет тревога. Это обнадеживало... За судьей поспешили в зал две женщины в таких же черных накидках. Вбежала, на ходу раскрывая папки, маленькая толстушка, уселась за компьютер, расставив локти под накидкой и съежившись, точно ворона под дождем. Приказа на иврите "Встать, суд идет!" многие не поняли, но вскочили все: об этой процедуре советские люди были осведомлены хорошо. Новые олим вытягивали шеи: где присяжные? У кого спросить? Полетели записки к Эли. Он ответил, чтоб общественность заткнулась. "В Израиле английский суд. Все трое судей профессионалы". Молодые Кальмансоны восприняли новость спокойно, пожилые встревожились: юристов советский человек в годах опасается не меньше, чем психиатров. А тут еще и старик Капуста добавил страху, запричитав сдавленным голосом: "Засудят! Засудят!" Усаживаясь на возвышении, судья взглянул на Капусту строго и вопросительно: видно, русского языка не ведал; затем кивнул коменданту в армейской униформе без погон, застывшему по стойке "смирно". В присутствие ввели Сашу. Зал встретил его приветственным гулом и восклицаниями: "Не робей, Саша! Дуй до горы!" Судья впервые оглядел зал внимательно - настороженно и резко стукнул деревянным молотком. Секретарь суда, толстушка, сидевшая внизу, за компьютером, у подножья правосудия, прочитала обвинения. Зашуршала переворачиваемыми листами дела. И по залу сразу пополз шепоток: "Судят только Сашу..." Старый судья поднял глаза от дела и снова задержал взгляд на шептавшейся публике. Шепот зала перерос в ропот, когда моложавый прокурор начал пулеметить свою непонятную, на иврите, речь. Судья стукнул молотком раз-другой иредупредив, чго нарушители порядка будут немедленно выведены из зала. О судебных порядках в Израиле олим и понятия не имели, но все с детства почему-то помнили, что с полицией лучше не связываться, и постепенно затихли. Но когда прокурор назвал статью, по которой будут привлекать Сашу, очень заволновалась старая женщина, соседка Саши по гостинице "Sunton". Она провела полжизни в сибирской ссылке и, говорили, знает все кодексы мира. И действительно она была единственной в зале, понявшей, что по "прокурорской статье" Саше могут дать и год тюрьмы, и три, и все десять. Ее крики были искрой, попавшей в бочку с бензином. Через пять минут треть зала была выдворена за двери суда. Выталкивали эту треть из помещения или несли на руках, она успевала провозгласить, пожалуй, все стереотипы гневного сопротивления советского человека государству: "Кого судите?!", "Фашисты!", "Позор!" Только один лозунг выделялся своей новизной. "А еще евреи! - кричала старая женщина, не делая, впрочем, и попытки освободиться из рук охраны. - Евреи так не поступают!.. Не поступа-а-а..." Когда тишину, наконец, восстановили, судья попросил коменданта объяснить публике на иврите и по-русски, что за любой выкрик суд может привлечь к уголовной ответственности: есть особая статья "за оскорбление суда", и что шуметь, протестовать и, тем более, устраивать политические демонстрации ближе ста метров от здания суда, в котором слушается дело, по израильским законам строго запрещено. Потом судья дал выговориться всем свидетелям драки на улице Бен Иетуда. Их было многовато, и все они единодушно подтвердили, что зачинщиком был именно этот тщедушный парень, подсудимый. Пожилую марокканку с позвякивавшими монистами, которая принялась рассказывать, почему этот русский ударил свою жертву, судья прервал жестко: - Это к делу не относится! - Ка-ак не относится?! - воскликнул на иврите один из бывших зеков, приглашенных Довом. - Еще как относится! Посмотрите дело! - И он был отправлен за дверь. Рослые марокканцы в форменных черных кепи работали быстро и умело. Тягостное молчание не нарушалось до тех пор, пока нанятый Довом адвокат, польский еврей лет сорока, спокойный, щеголеватый, довольно известный в Израиле, спросил судью, хочет ли он узнать, отчего его тихий богобоязненный подзащитный нарушил параграф триста восьмидесятой главы УК Израиля - ударил спортсмена и нанес ему повреждение? И судья резко и громко произнес в ответ: - Нет! "Нет" на иврите "Ло". Что такое "Ло", в зале знали даже те, кто прибыл в страну две недели назад, и поэтому разноголосый шепоток: "К чему это "Ло"?, завершился истерическим женским возгласом, - вынесли Софочку, которая, вырываясь, пронзительно выкрикивала неизвестное суду слово "Вохра! Вохра!", и, в конце-концов, сбила с гиганта-полицейского его траурное черное кепи. Затем двое полицейских принялись выталкивать Петра Шимука, который, сопротивляясь, повторял одну и ту же фразу, так же понятную лишь бывшим советским гражданам: - Шемякин суд! Шемякин суд! Ше-мя-акин!.. Женщины-судьи поглядывали в зал с недоумением и все возрастающим гневом. Старик-судья не реагировал ни на что. Лицо его оставалось бесстрастно-непроницаемым. Для него в этом деле давно не было никаких тайн. Поляк-адвокат, все заранее предвидевший, задолго до суда оповестил об особенностях дела прокурора. И по принятой в Израиле практике договорился с ним, что Александр Казак признает себя виновным. За это ему дадут минимальный срок. Тогда все обойдется без долгого прения сторон и взрывоопасной напряженности, которая возникала в суде почти всегда, когда судили кого-либо из национального меньшинства или олим. Адвокат предлагал даже все решить келейно... Саша тогда же посоветовался с Софочкой, она вскричала испуганно: - Без суда?! Никогда! В этом случае мерзавец ускользнет от расплаты. Никакие доводы адвоката не помогали. Саша согласился с Софочкой, когда выяснилось, что насильник - сынок чиновника мэрии (из "золотой молодежи") и к тому же уволенный по ранению офицер военной полиции. "Без скандала замнут..." - Хорош защитничек порядка! Где и кого он защищал?! - Софочка Сашины мысли схватывала на лету и всегда поддерживала, доказывая всем, что "Саша зря не скажет". - Конечно, спокойнее бы пойти по более привычному пути: "не чепляй лихо", но уж коли Сашеньку задели... Нет-нет! Пусть суд! На миру и смерть красна! - Сашенька, иначе упекут и не пикнешь! - твердо заключала Софа. И вот теперь, поглядывая как черные кепи несут к дверям очередного нарушителя порядка, старик-судья раздраженно думал о том, что все его опасения подтверждаются, и чреваты политическим скандалом. "Снова эта грязь,- с досадой повторял он про себя.- Снова запахи сортира". Старик поними под этим политику, - то, что уж много лет мешало ему жить без чувств стыда.Его первненец Шломо, его гордость, воспитанный в ешиве, чистый, как слеза, мальчик, став раввином, был выдвинут в Кнессет от "Мафдала", - партии, некогда преданной без компромиссов Торе и сионизму, а ныне пустившейся во все тяжкие... Каждые выборы, когда, не таясь, на всю страну показывали по телевизору, как обе партии, и социалисты и их враги -ликудовцы, бесстыже торговали министерскими портфелями, а известные раввины не брезговали шантажом, домогаясь денежных и выгодных постов, в обмен на поддержку самой чудовищной политики, - каждый такой регулярно повторяющийся предвыборный базар, над которым смеялся весь Израиль, он, судья, - государственный служащий и верующий еврей, лежал в постели с гипертоническим кризом. И теперь опять смердит. Так смердит, хоть нос зажимай! Вот уже неделю он и его коллеги выслушивают по телефону и лично просьбы известных в стране политических фигур отнестись сочувственно к пострадавшему мальчику из хорошей семьи, раненому боевому офицеру, три года подряд усмирявшему арабскую "интифаду". Ходатаи вспоминают при этом справедливые слова Голды Меир: как ужасно то, что мы, евреи, вынуждены стрелять в людей. И интонации такие, будто бесстыжие "торговцы портфелями" и в самом деле чувствуют себя виноватыми в том, что "мальчик из хорошей семьи" стал насильником. Напрасно звонят ходатаи, напрасно "разъясняют" и намекают: приговор будет объективным, даже если все они встанут на голову, а судей попросят о снисхождении лично Шамир или Перес. Конечно же он, как и все немолодые, много пережившие люди, был осторожен, этот старый и больной человек в черной судейской мантии. Особую осторожность, понимал, он должен проявить в этом, на первый взгляд, пустяшном деле. И от сына Шломо, изредка приезжавшего к своему старику, и из своей практики он знал, что история новейшей алии из России - театр абсурда, постыдная страница жизни государства. Не исключено, она завершится приговором Высшего Суда Справедливости Израиля. Лично он, в первую очередь, судил бы и раввина Зальца, главного паяца от абсорбции... Вонь и грязь! Вонь и грязь! Старый судья бросал под язык нитроглицерин и шел в присутствие... И сейчас, когда в притихшем зале - слышался лишь скрип казенных полицейских башмаков - судья подумал о том, что нет в Израиле более беззащитных существ, чем руские олим последней волны, которые не знают ни языка, ни законов и которых обманывают все, кому не лень... Помня это, старый судья считал себя не вправе возбуждать страсти, связанные с мерзостью, называемой "прямой абсорбцией" или "корзиной абсорбции", которая обрекает олим на нищенство, на страшный шок, копание в отбросах на рынках страны, о чем пишут сейчас все газеты. Нет, нет и нет! То судебное дело он сегодня не рассматривает... Правда, ранее он полагал, как само собой разумеющееся, израильская публика знает, драка на улице и изнасилование - это для слушания совершенно разные дела, два отдельных дела, и каждое из них должно рассматриваться другим составом суда. Теперь он видел воочию, что эти русские о том и не ведают. Или они, и в самом деле, доведены жизнью до такого состояния, что всех их надо лечить? Не случайно, психиатры считают, что волна самоубийств русских олим связана, прежде всего, с этим. Кто знает, кто знает?.. Конечно, он изучил все обстоятельства дела, но стоит адвокату коснуться этой раны, в зале начнется Бог знает что... И потому судья сказал адвокату, а затем повторил свое твердое "Ло". Уходя в судейскую комнату, старик попросил коменданта повторить публике об уголовной ответственности за нарушения порядка. Комендант выполнил просьбу судьи с армейской старательностью, и потому приговор выслушали молча. Да и протестовать, вроде бы, не было причины: Сашу Казака приговорили к двум годам тюрьмы условно и к году работ в системе "коммюнити сервис", в России это называлось "к принудительным работам", отправкой "на химию" и прочее. - Условно! Условно! - зашептались с облегчением. Правда, к тому же еще оштрафовали в пользу жертвы, бывшего офицера военной полиции. Но штраф никого особенно не обеспокоил. Дов говорил, что Саша отделается штрафом, который его, Дова, не разорит. А вот год принудиловки... Все же это не "решетка". Софочка, изгнанная из судебного присутствия, ждала Сашу на улице. Наконец, из дверей хлынула толпа, крича: "Условно! Условно!" Бросилась к автобусам: пятница - короткий день. Олим уже прошли, а Саша все не появлялся. "Бож-же мой, а что, не выпустят! Загребут - доказывай, что ты не верблюд!" Давно унялся хамсин. Израильтяне высыпали на улицы, отправились с полотенцами и простынями к Средиземному морю. - на пляжи, где "олим ми Руссия" можно было легко отличить от израильтян и северной белизной кожи и укрытиями - простынями, натянутыми на лыжные палки. Заволновались русские олим в своих палатках на лыжных палках, когда пришла весть: насильника, в другом заседании и другим составом суда, тоже приговорили на сколько-то лет условно и к штрафу, правда, на взгляд олим, астрономическому, да еще к году принудработ. Саша будто бы столкнулся с ним в доме престарелых, где и он, и Саша обмывали маразматиков и убирали за ними ночные горшки. После суда над Сашей Казаком многие олим заглянули и Уголовный кодекс Израиля, расспрашивали адвокатов, - знали назубок статью 345, из главы 5-ой. Изнасилование с нанесением побоев - четырнадцать лет тюрьмы... Значит, все, как в России?! Закон отдельно, а жизнь-житуха отдельно? "Шемякин суд!" - возглас Петра Шимука отозвался в олимовских кварталах, как эхо. Телефон Дова звонил и днем, и вечером, и разговоры чаще всего завязывались отнюдь не строительные. Дов видел, люди доведены до такого состояния, что мотуг отвести душу на ком и на чем угодно. В одном месте побили эфиопов, в другом - домовладельца, поднявшего квартплату вдвое. В третьем - ешиботника, который пытался усовестить матерщинников... В "Розовом садике" их теперь не удержишь... Он набрал номер Эли, сказал, котел может взорваться и что пора выпускать пар, иначе русский язык начнет доминировать и в израильских тюрьмах. - Мой тебе совет, Элиезер... - завершил Дов долгий разговор с главным редактором. - Суд над Сашей Казаком надо продолжить и провести свой суд. Общественный. Предусмотрен такой в Израиле, называется "Мишпат хавейрим". Нет, теперь уж вовсе не о драке и не о насилии над девушкой. Тот суд уже состоялся - другой суд. Наши шамиры дождались своего часа. Назовем суд так: о насилии над алией из России... Глава 8 (31). ИУДЕЙ ЕВСЕЙ ТРУБАШНИК Возбужденные олим, вышедшие из дверей окружного суда, еще кричали Софочке: "Условно! Условно!", еще торопилась к ней знакомая женщина - обнять и успокоить, а Софочка уже места себе не находила. Саша где? Сашу видели? Пробежала к автобусам толпа, а Саши все не было. Софочка вернулась в суд. А там никого. Ни в вестибюле, ни в коридорах. В зале словно весь воздух выкачали - духотища! Может, ждет на остановке? Заметалась туда-сюда... Приехала домой. И тут никого. Только Соломончик с соседкой. Покормила Соломончика, прислушиваясь к шорохам за дверью. Нет Сашеньки! Появился отец, сменил соседку. Вручила ему мальчика, а сама на улицу. Поняла уже, где Саша... Знакомый Саши по ешиве подвез ее на своей машине к старому городу. У "Котеля" он, только там... Бож-же мой, не выкинул бы чего?! Ведь опозорили, выставили бандитом, по которому тюрьма плачет. За что?.. От него всего можно ждать. Разбежится, да о стену головой!.. К "Котелю" - западной стене, оставшейся от Храма Соломона, - "Стене Плача", спешат со всех сторон евреи в черных пиджаках, подпоясанных кушаками. Стучат, шуршат подошвы по каменному настилу площади, натертому миллионами подошв до блеска. То и дело слышится: - Маарив? Маарив? "Маарив" - самая известная в Израиле газета на иврите. Софа долго не могла понять, зачем евреям, по дороге к "Котелю", нужна газета "Маарив"? Ведь ничего другого не говорят, только спрашивают друг у друга: "Маарив? Маарив?" Стене Плача три тысячи лет, а им, подходя к ней, требуется знать последние известия, что ли? Не выдержала, как-то спросила у Саши. Он расхохотался. Оказалось, "Маарив" - вечерняя молитва. Окликают евреи друг друга: "Маарив?" По одному не молятся, норовят сбиться у "Котеля" в десятки. Тогда будет какой-то "миньян". - В "миньяне" надежнее, - объяснил ей Саша. - Не поняла? Ну, молитва проникновеннее. Все-таки сумасбродный народ евреи! Напридумывали себе разные слова, теперь мучаются с ними... Древний белокаменный проход на священную площадь Старого города "Мусорные ворота" - забит людьми. Большие голубые автобусы высаживают здесь, на тупиковой дорожной петле, туристов со всего света; их собирают в группки, ведут к Стене Плача; возле нее раскачиваются в молитве несколько групп евреев. Евреи все свои, знает Софочка, российского корня. В полосатых халатах - брацлавские. Молоденькие ешиботники тоже: кружатся, взявшись за руки, хороводом, притоптывая и напевая: "Ой, Умань! Вэй, Умань!" Неподалеку какие-то каббалисты, в белом с ног до головы. Тут Саши, вроде, быть не должно. Он, скорее всего, там, в углу, где раскачиваются, как заведенные, черные шляпы. Литваки. Вспомнила, как впервые привезла сюда Зайку, кинулась на мужскую половину, и - слезы из глаз. Вытерла лицо платком, перевела дух. Остановилась у гранитной ограды, метрах в пятнадцати от стены, среди туристской толчеи. Ветер доносил объяснения гидов на английском, немецком. И вдруг услышала по-русски: "Куда Иван Иваныч-то полез? Смотрите..." Оглянулась. Накрашенная моложавая туристка, в темном костюме с модными накладными карманами. Посмотрела туда, куда она указывала рукой. Пожилой сутулящийся человек в белой рубашке взял из ящика у входа кипу из бумаги. Прикрыл кипой лысый затылок и, придерживая ее рукой, заспешил к "Котелю". Вот он коснулся белой каменной глыбы пальцами, а затем прижался к ней лбом. - Молится, Иван Иваныч молится! - воскликнула та же женщина с испуганным недоумением. - А что?! - резко ответил ей спутник. Он повернул к ней свое дородное щекастое лицо советского "номеклатурщика" и добавил сердито и недовольно: - Семьдесят лет грешили, время и покаятся... В углу, у входа в грот, где хранятся священные книги, закружились в ритуальном приплясывании черные шляпы и меховые шапки-"колеса" хасидов. Те, кто молились у самой стены, повернулись к ним, стали хлопать ладошами в такт их притоптыванию, а затем, положив друг другу руки на плечи, все - и шляпы и меховые шапки, начали свое непонятное кружение-песнопение из одного слова: - На-ай, на-ай! Най-най-най! "Слава Богу, он здесь, Сашенька!" Саша двигался за низеньким стариком в широченной хасидской шапке из пушистого рыжеватого меха. Старик шаркал ногами, скользя отсутствующим взглядом по бесцеремонным туристам в бумажных кипах, которые подошли к танцующим вплотную. - Най-най-энейну! Най-най-энейну!.. - Старик в хасидской шапке наткнулся на одного из туристов, приостановился оторопело, видно, только сейчас увидел шеренгу зевак с "Кодаками" на груди, пригласил их широким жестом в свой круг. Туристы не вняли. Русские даже чуть попятились назад. Стариковский голос звучал, как и прежде, без досады, с веселым вызовом: - Най-най-энейну!.. Най-най-энейну! Софочка взглянула на свои часики. Хороводили уже десять минут, четверть часа и не собирались останавливаться. Старик-хасид начал раздражать Софочку: за его огромной шапкой и Сашу не разглядишь! Приблизилась новая группа туристов. Зазвучал английский язык. Длинная тощая англичанка зажужжала киноаппаратом. Подскочила охрана. Пресекла съемку. Дама невозмутимо бросила "со-рри" и достала из сумочки маленький театральный бинокль слоновой кости. Поглядела в него на хасидов, поджав губы в усмешке. Когда она отняла бинокль от глаз, Софа, преодолев робость, протянула руку, попросила: - На секунду, а? Пожалуйста, один момент! Лицо Саши было смазано, нечетко. Софа подкрутила окуляры. Теперь все оказалось в фокусе и крупно - Сашино лицо, сросшиеся брови полоской. Что с его глазами? Не поверила себе, подкрутила еще окуляры. Синие, точно один удлиненный глаз. Сашины глаза смеялись. Непонятные глаза, счастливые? Целый круг прошел Саша - снова счастливые. Как у ребенка. Второй круг завершил - опять счастливые. У Софочки похолодели пальцы. Он в своем уме? Опозорили на весь Израиль. Завтра во всех газетах доброжелатели объявят: из тюрьмы приехал, тюрьму и заслуживает... - Най-най-энейну! Най-най-энейну!., - неслось от вечных гранитых камней. "Когда-нибудь кончится это "энейну"?! Двадцать минут не переставая..." Снова поглядела на часы. Пора бежать, кормить Соломончика... Соломончик держит деда за палец, смеется. Дед сегодня веселый. - Все, доча! - говорит. - Расплатился. С кем расплатился, не спросила. Главное, работу нашел. То-то отец все сразу накупил, а коляска просто чудо техники, раскладывается как угодно. Для зимы - крытый экипаж, для лета - две палочки на колесах. - Молодец ты, папка! - Чмокнула отца в щеку. Хотела расспросить, какую нашел квартиру, но тут постучала "бабуля", поинтересовалась, не пришел ли Саша? У Софы неожиданно для самой себя вырвалось: не может ли бабуля одолжить ей немного муки? Отца попросила посидеть с Соломончиком: к приходу Саши испечет халу. - Ха-лу?! - У отца от удивления рот приокрылся. - Ты что, доча? Софочка бросила небрежно: - Тебе этого не понять. ... Саша постоял у дверей, зажмурясь и втягивая в сябя теплый запах печеного. Не сразу поверил, что пышную, с желтым отливом, поджаристую субботнюю халу испекла Софа. Испекла своими руками, для него. Поверив, забегал вокруг стола, радуясь, как ребенок. Зажгли субботние свечи, пригубили вина. Никогда еще не было у Софочки такой праздничной субботы. Сашенька сиял, пел своим тенорком субботние песни, даже не эаглядывая и молитвенник. Будто никакого суда не было... Ушел Саша поздно, на цыпочках, чтоб не разбудить детей. Из-за суда едва не сорвалась его очередная командировка. Теперь летит за детьми в Минск. Догонять израильских врачей, нанятых хасидской синагогой. Самолет улетал в воскресенье. С рассветом Софочка отправилась с Сашей в Лод, провожать. Дед остался с внуком. Вернулась в девять, к кормлению. Соломончик насытился, почмокал губами. Она уложила его в деревянную кроватку и услышала: - Ну, все, доча! Пора и нам ехать... - Ку-да?! - В Россию, доча? - Надолго? - Навсегда. Возвращаемся домой... У Софочки задрожали губы. - Ты им все простила? - спросил Евсей, и глаза у него стали холодными щелками. - А я им не прощаю, поняла?! У Софочки кровь бросилась в лицо. - С кем у тебя счеты, не знаю. А к Дову я сама пришла. По объявлению, по своей воле. - Са-ама пришла, - повторил Евсей зло. - Отца чуть в гроб не уложила. Когда узнал... - Он не договорил, отвернулся, начал поправлять одеяльце на мальчике. Когда Евсей Трубашник узнал, какое коленце выкинула дочь, вырвалось у него, как Софа и предполагала: "Вся в мамочку! Такая же б..." А когда огляделся, услышал столько подобных историй, что долго не мог придти в себя. Дети! Только от титьки, а идут в "сопровождение". Словечко придумали, чтоб смысл затуманить. А что тут затуманишь? Четырнадцать-шестнадцать лет босявкам, снимают школьные переднички и идут на риск любой заразы, любого унижения и глумления. Ставят себя на грань уничтожения. Что происходит с детьми?.. Но более всего Евсея поразило то, что произошло с Натальей Иосифовной, бывшим завучем норильской школы, женщины щепетильной, строгих сибирских правил. В Норильске родилась, в семье ссыльных инженеров. Ученики звали ее "усачем" или "гусаром" за бесстрашие и черные усики под добротным еврейским носом и боялись, как огня. Мужчины за десять метров останавливались, кланялись. А тут едва удалось наняться сиделкой в сумасшедший дом, обмывать синильную старуху за четыре шекеля в час. Прочитала Наталья Иосифовна объявление: "Хочу близко познакомиться с русской до сорока лет, которая понимает и любит классическую музыку. И адрес. Не раздумывая, поехала к незнакомому любителю классики в далекий по израильским меркам город. Добралась в полночь. Кровать у меломана одна... Утром вернулась в Натанию, где училась в ульпане вместе с Евсеем и, стараясь не выказать смущения, призналась подруге, заметившей смятение на ее лице, что в грехах вся, как в репьях, стыдно на себя в зеркало глядеть, однако о своей попытке вырваться из сумасшедшего дома не жалеет. Еще страшнее смириться с судьбой... Евсей глядел на нее во все глаза. Эта потерянная, кусающая губы женщина - Наталья Иосифовна?! Хватило мужества умчаться за тридевять земель без мужа, с матерью и дочкой, решилась, а что ее встретило тут?.. До какого состояния надо было дойти, с какой безысходностью и ужасом думать о своем будущем в Израиле, чтобы так сорваться?! Что же спрашивать с шестнадцатилетней девочки?! Умница, хоть аборта не сделала... Куда бы не поехал, судьбы таких девочек, как Софа, неизменно поворачивались к нему во всей своей откровенности. Отовсюду, со всех сторон. Ехал на такси. Шофер - веселенький юный сабра, увидел на тротуаре двух молодых женщин и, оторвав руку от руля, воскликнул со страстью, причмокивая толстыми губами: "А вот и ваши русские девочки!" - И подмигнул побагровевшему пассажиру. Никак он не мог взять в толк, чего это вдруг пассажир потребовал остановить такси и выскочил из кабины невесть где, оглашая улицу бранью. В другой раз Евсей чуть не избил человека на Центральной автобусной станции. Увидел, стоит уютного домашнего вида девочка со школьным рюкзачком за плечами, изучает расписание. Подошел к ней налитый вином самоувереный скот лет пятидесяти, принялся улещивать ее, уговаривать. У девочки лицо окаменело, словно слышать перестала. А тот наседает, настаивает, чего тебе по автобусам тереться, поедем в моей машине... Шагнул к нему Евсей Трубашник, да как гаркнет: - Ты чего, скот, к моей дочери пристаешь?! Рванулся мужчина в сторону, словно ему пистолетом в живот ткнули. Со страху едва под автобус не угодил... Глаза у девчушки засмеялись. Она сказала спасибо и шмыгнула в сторону, чтоб "отец" не подумал, будто у него появились как