ностью проснулся как раз для того чтобы прослушать сообщение командира экипажа о том, что маршрут полета изменен в связи с необходимостью облететь зону урагана, и посадка предполагается часа на два позднее чем по расписанию. Я вынул авторучку Паркер из кармана и пощелкал. Где-то теперь моя затычка... Хорошо, что я сумел ее перехитрить и укротить, что я не могу остановить мгновенье по своему желанию. Я снова с облегчением закрыл глаза, и сплошной поток света рассыпался на мириады искр, искры закружились перед мысленным взором, они взлетали вверх, рассыпались и падали... Гори, костер, подольше, гори, не догорай... А хотел ли бы я, чтобы костер моей жизни горел и не догорал никогда? Право не знаю... Ведь этот костер жизни принадлежит не мне... Я - всего лишь одна из его искр, которая вспыхнула и горит в своем кратком полете, ничего не зная о самом пламени костра... Затычка Ризенбаума дала искре возможность управлять пламенем костра. Но зачем маленькой искорке такая великая возможность? На что она может ее направить? Искра может только обжечь и погаснуть. Тогда, в детстве, стоя у костра и любуясь искрами, я чувствовал себя столь далеким, столь не сопричастным горящему пламени и восхитительному свечению мириадов искр, что мне хотелось от отчаяния броситься в этот костер. Правда, я довольно скоро нашел компромисс: проследив за полетом искр, я выбрал самую яркую из них, осторожно подобрал ее маленькой щепочкой и отнес подальше от костра, куда не достигал его свет и тепло. Там, в прохладной бархатной темноте, почти осязаемой руками, вдали от вспышек и треска дерева, мучительно погибавшего в пламени костра, вдали от своих веселящихся товарищей, я наслаждался одиноким таинственным свечением единой искорки, которую одну я посмел взять от необъятного вселенского огня, и к которой одной только я чувствовал себя сопричастным. Ее ровный потусторонний свет казался мне гораздо понятнее огромного полыхающего пламени, и все же я оставался неизмеримо далек от таинства ее внутреннего свечения. И тогда я схватил эту искорку и сжал ее в кулаке изо всех детских сил. Было очень больно, но я стерпел. Потом утром повариха в столовой смазала мне постным маслом пузыри на ладони. Стал ли я с тех далеких пор ближе к загадке внутреннего света, к загадке счастья? Мерцающий красноватый свет маленького горящего уголька из моего детства становился все более ровным, неподвижным и четким перед моим мысленным взором, и под конец сфокусировался в ярко-красную точку, которая встала неподвижно на фоне грязно-лиловой черноты закрытых век и не думала исчезать. Где-то я эту точку видел, совсем недавно. Где? Жаба в моем животе беззвучно гавнула, раскрыв пасть кошелкой как графиня Маульташ. А может, никакая не жаба, а просто оборвалось что-то внутри, сердце екнуло. Господи, ну почему я не дома, что мешает мне скорее попасть домой и оказаться в своей постели, а не в этом тесном утомительном кресле в треклятом железном огурце... Красная точка перед глазами ярко вспыхнула, словно какой-то близкий знакомый подмигнул мне хитро и интимно. Я поправил подушку, натянул на голову одеяло, повернулся на другой бок и уснул глубоким сном. VI. You raise the blade, you make the change, You rearrange me till I'm sane. You lock the door and through away the key, There's someone in my head but it's not me. Pink Floyd Когда я погружаюсь в глубокий сон, я чувствую себя как автобус, из которого вышел водитель. Пустой автобус остается на земле, а в неведомую высь поднимается таинственный дирижабль, плавно покачивая гондолой, в которой тоже никого нет. Исчезает мое тело, забывается история моей жизни, а потом наступает небытие. Впрочем, довольно часто небытие все же не наступает, потому что взамен исчезнувшего меня появляется что-то другое, меня ничем не напоминающее. Например, приходят странные животные или прилетают неведомые птицы. Иногда появляются книги, которые читают сами себя и перелистывают свои страницы, чуть слышно шурша. Бывает в моих снах небо, в котором одновременно находятся солнце, звезды и луна, ничуть не мешая друг другу, а иногда по странным обстоятельствам в мой сон забредают чужие мысли, потерявшие своих хозяев, - мысли неизвестных мне людей, с которыми я никогда не встречался наяву. А потом я просыпаюсь - и в момент возвращения блудного дирижабля обратно на землю, незнакомый странный мир быстро исчезает, и пустующее водительское место привычного автобуса моих будней вновь занимает мой старый знакомый - тот, кого я фамильярно называю словом "я", а все прочие называют моим собственным именем. В этот раз вместо меня появились горы, которых я никогда не видел ни в кино, ни наяву. Вершины в облачной дымке, склоны, обильно поросшие густым лесом и кустарником, ущелья со змеящимся серпантином дорог. Горы становились все более дикими, каменистыми и неприступными. Появились громадные черные скалы, потом пещеры со свисающими сталактитами, в этих бездонных пещерах трепетало многократно отраженное эхо, и тускло блистали слюдяные искры на каменных стенах. Потом скалы стали осыпаться и складываться в фигуры, как в компьютерном тетрисе, и под конец они неожиданно сложились в хорошо знакомое мне огромное здание обкома партии, в котором мой отец проработал двадцать два года без малого. Последние несколько лет он провел на должности зама первого секретаря по партийному строительству, а затем по идеологии. Никогда и нигде в стране не было менее подходящего человека для пропаганды коммунистической идеологии, чем мой почтенный родитель, кандидат философских наук, для которого мыслительная деятельность стояла на первом месте, опережая голод и жажду. Занимаясь изо дня в день обкомовской текучкой и рутиной, он все же успевал читать дома Гегеля и Фихте по-немецки, Фрэнсиса Бэкона и Томаса Мора по-английски, а в переводах - Конфуция, Авиценну и еще каких-то менее известных китайцев и мавров. Докторскую диссертацию по философии и этике конфуцианства отец писал сам от первой страницы до последней, хотя вполне мог поручить это дело своей бывшей кафедре и просто поприсутствовать на собственной защите. Мне, во студенчестве, отец нередко помогал писать конспекты по марксизму-ленинизму. Я был дотошным студентом, и поэтому у меня весьма часто возникали вопросы, на которые отец отвечал уклончиво и довольно раздраженно: "Я марксистские тексты не комментирую. Мне платят зарплату за их пропаганду, а не за их толкование. Учись, сынок, мыслить самостоятельно и непредвзято". Впрочем, несколько раз мне удалось подслушать тихие беседы отца с матерью, в которых он однажды назвал Энгельса дремучим невеждой, а в другой раз сказал, что Мах, тот самый который из "материализма и эмпириокритицизма", был отличным физиком, оставившим после себя фундаментальное число Маха, в отличие от Ленина, который не разбирался ни в физике, ни в философии, а был всего-навсего гениальным авантюристом и настоящим выродком с моральной и человеческой точки зрения, По словам отца, Ленину удалось сделать столь внушительную карьеру только потому что он, как и современные политики, не брезговал ничем, потому что вообще бесчестные моральные уроды в российской политике в те времена были явлением весьма новым и нечастым. Интеллигентные люди просто не знали, как противопоставить себя этому монстру, не уронив своего достоинства, которое тогда ценилось больше чем жизнь. Впрочем, сказал отец, менталитет нации с тех времен разительно поменялся. Ни чести не осталось, ни романтизма, ни интеллигентности - сплошная унылая прагматика. К отцовскому счастью, я не был Павликом Морозовым, да и классиков марксизма не сильно любил. Но я четко усвоил, наблюдая за жизнью отца, что не всегда в жизни удается быть искренним со всем миром, а поневоле приходится затаиться в себе и делать то, что необходимо, если хочешь чего-то достигнуть. Парадоксально звучит, но будучи крупным номенклатурным работником, подчиненным строгой партийной дисциплине, отец чувствовал себя гораздо более свободно чем простые граждане, живущие обычной жизнью. Для простых граждан партия изобрела не столь напряженную, но гораздо более унизительную дисциплинарную сетку чем для своей номенклатуры. Регулярные политзанятия, посещение открытых партсобраний, принятие и выполнение соцобязательств, выезд на сельхозработы, демонстрации трудящихся на первое мая и седьмое ноября, художественная самодеятельность с патриотическими номерами в программе... Отец был самолюбивым человеком, с большим чувством собственного достоинства, и поэтому ему было значительно легче руководить всей этой дурью, посмеиваясь над ней про себя, чем подчиняться этой дури на правах, а вернее сказать, безо всяких прав, безмозглого барана из большого советского стада. Мне не хотелось во всем повторять жизнь отца, и по зрелом размышлении я сказал ему, что не хочу подниматься, как он, по партийной линии, а предпочел бы посвятить свою жизнь изучению финансов. Власть политической партии, даже такого монополиста как КПСС, не вечна, а деньги будут всегда, при любой власти, и люди, знающие законы, по которым живут деньги, всегда будут обладать властью и влиянием вполне достаточными для сохранения своего достоинства и независимости, в любые времена. А партия ваша, -- попенял я отцу, -- как бельмо на глазу. Она уродует экономику, не дает нормально развиваться товарно-денежным отношениям, не дает людям проявить предпринимательскую инициативу. Смотри, сынок. -- возразил мне отец, -- Сейчас очень много народу нападает на партию. Да, конечно, партия прогнила насквозь, но разрушать ее очень опасно. Вместе с ней может рухнуть все общество. Партию надо не разрушать, а реформировать изнутри - аккуратно, терпеливо, делать из партии некомпетентных волюнтаристов-идеологов партию мудрых и осторожных прагматиков, как в Китае. Для этого нужны китайская вековая мудрость и китайское терпение, а в России ни того ни другого никогда не хватало. Вот увидишь, скоро все полетит к чертям, и в стране наступит полный кавардак. И тогда - и ты, сынок, и вообще вы, наши дети, возможно еще будете жалеть о нашем времени и о наших глупых, лицемерных порядках, которые вы спешите скорее разрушить, не успев придумать ничего путного взамен. Я ответил отцу цитатой из Николая Заболоцкого: Есть в наших днях такая точность, Что мальчики иных веков Наверно будут плакать ночью О времени большевиков. Отец обиделся на меня - думал, что я над ним подсмеиваюсь, а он этого не выносит. Очень гордый он у меня. Обиделся и ушел в свой кабинет, захлопнув дверь, - читать своего любимого Конфуция. А я вовсе и не думал над ним смеяться. Когда перестройка отменила обкомы, я стремительно пошел вверх сперва как финансист, а затем как бизнесмен. А отец вернулся на родную кафедру философии, откуда он и был взят в незапамятные времена на партийную работу. Похоронив маму, умершую от рака, он полгода тосковал, ходил небритым, с черными провалами под глазами, а затем неожиданно откликнулся на приглашение и уехал в Новую Зеландию читать в университете лекции по философии, истории и политологии. Так я остался без родителей. Иногда отец звонил мне из Окленда, но звонки по телефону - это совсем не то. Да и о чем говорить? Жизнь-то у нас совсем разная... А в сущности, отец оказался кругом прав. Жизнь в постсоветской России оказалась отнюдь не сахарной. Сколько грязи повылезло, сколько пены... сколько всего пришлось хлебнуть, пока я пробился и встал на ноги. Сколько раз меня предавали друзья, сколько ловушек мне расставляли на моем пути завистники и конкуренты. Пришлось привыкнуть к мысли, что в бизнесе нет ни друзей, ни врагов. Есть только ситуация, которая и определяет союзников, и союз длится ровно столько, сколько это продиктовано ситуацией. Я повернулся с боку на бок и мотнул головой по подушке, пытаясь прогнать с глаз долой противную красную точку, которая уже давно стояла перед плотно закрытыми глазами и никак не хотела исчезать. У меня иногда во сне плывут перед глазами цветные пятна, но не такие яркие как эта красная точка, и к тому же они никогда не застревают неподвижно, как в этот раз. Я уже видел эту точку раньше, и при том, определенно, не во сне. Но сон, ожививший в моей памяти прошлое, сделавший его столь ярким и рельефным, неким тайным образом изъял из памяти все недавно произошедшие события, и в отсутствие водителя в моем "автобусе", я ничего не мог вспомнить об этой точке, кроме того, что ничего хорошего с ней не связано. Ощущение одиночества... да... оно было как-то связано с этой точкой. Маленькая одинокая красная искорка в бескрайней черноте... тоска и одиночество... ничего хорошего... Да в общем, что хорошего, когда остаешься без родителей, еще не успев вырастить своих детей. Как все-таки несправедливо, когда вот так получается. Тоска по родителям, которую всколыхнул мой сон с яркими воспоминаниями, вдруг прорвалась из затаенной глубины в самое сердце и затрепетала там как сорванная с петель дверная пружина. Эх, как хорошо если бы мать была жива, чтобы мать и отец были рядом, как раньше. Пусть бы даже отец работал в своем обкоме партии... не один ли черт, в конце концов, при какой власти жить.. Да хоть при Конфуции! Интересно, лучше бы было отцу, если бы партия осталась у власти? Почему нельзя прожить два варианта жизни, а потом сравнить, что лучше? Неожиданно в голове коротко и ярко вспыхнула и вновь притушилась красная точка. Вообще, любая вещь, если подумать, имеет две стороны. Вот, например, водка. Выпьешь чуть-чуть - будет приятно, а выпьешь много - будешь потом мучиться от похмелья. Черт, ну неужели нельзя изобрести такую водку, чтобы было только приятно, а похмелья и всей прочей гадости не было совсем? Красная точка в голове вновь вспыхнула, словно подмигнула, а дважды помянутый черт возник из ниоткуда, вспрыгнул прямо на меня и начал топтаться по моей груди, сопя и урча, а затем принялся фамильярно обнюхивать мне лицо и нагло тереться о мой нос и подбородок шерстистой физиономией. Я выпростал руку из-под одеяла и сбросил нечистого на пол. Он мягко брякнулся на четыре лапы и обиженно мяукнул. Тьфу ты, это же никакой не черт, а наша Брыська! С этой мыслью я проснулся, внезапно и резко, с ощущением парашютного рывка в голове. Лица родителей еще стояли перед глазами в последних обрывках сна, но эти обрывки уже смывала реальность, потоком хлынувшая в сознание, словно вода из прорванной плотины. Мысли беспорядочно прыгали от одного события к другому. К моему ужасу, я совершенно не мог вспомнить, как приземлился самолет из Копенгагена, каким образом я добрался домой и лег спать. Как же я мог позабыть все напрочь? Это только алкоголики допиваются до того что не помнят, что случилось накануне вечером. Но ведь я вообще не пил! И сотрясения мозга у меня не было... Ах черт! Наверняка это сработала затычка Ризенбаума. Да, конечно! Ведь я севершенно забыл о ней на целую ночь, а вот она про меня не забыла! Нехорошее предчувствие подкралось к горлу и несильно сжало, но вскоре отпустило. Ладно, пока вроде бы ничего страшного не произошло. Вероятно, я захотел в полусне скорее попасть домой, подумал об этом - и затычка восприняла это как команду. А что еще я накомандовал затычке, пока я о ней не помнил? Вроде бы больше ничего... Ах, да! Эта проклятая красная точка, которая появляется во сне. Теперь я понял, откуда она взялась. Как только я забываю про затычку, она немедленно активизируется и ждет ввода команды. Затычка Ризенбаума сидит в моей голове или еще где-то, в каком-то неведомом пространстве, в которым витают мои мысли. Я теперь сам - живая, ходячая затычка Ризенбаума. Что характерно, я не могу приказать затычке не включать эту красную точку, потому что когда я помню про затычку, она не выполняет команд, а когда она их выполняет, я не помню о существовании затычки и не помню, откуда взялась красная точка. Красная точка появляется только когда "водитель" выходит из "автобуса". Моей судьбой теперь управляет неизвестный, загадочный дирижабль моих снов. Да... Ситуевина! Я глянул на часы. Затычка, разумеется, не позаботилась о том, чтобы завести мне будильник, поскольку в полубессознательном состоянии я ее об этом попростить никак не мог. Да, и у великих изобретений тоже есть свои изъяны, что поделать. Время близится к полудню, дети давно в школе, жена на работе, а я безнадежно опоздал в собственную компанию, где я, как-никак, занимаю должность президента. Нехорошо. Надо торопиться и спасти хотя бы остаток дня. Я надраил зубы зубной щеткой, соскоблил бритвой самую большую щетину и быстро облачился в костюм, судорожно нашаривая в кармане ключи от моего Мерседеса. Лет несколько назад, когда с обслуживанием иномарок был еще некоторый напряг, я не хотел его покупать, и мне всучили его чуть ли не силком хорошие приятели, так и не ответив толком на мой вопрос: "Что я буду делать со своим Мерседесом, если в один прекрасный день с ним приключится бенц?" Бенц с Мерседесом не приключился ни разу. Ездил он отменно и никогда меня не подводил. Но похоже, в данный момент приключился бенц с ключами от Мерседеса. Я никак не мог их найти. Ни ключей, ни дистанции - как корова языком слизала. Пока я мучительно думал, куда я, аккуратный человек, мог засунуть ключи, и не затычкины ли это проделки, в дверь позвонили. Я открыл. На пороге стоял Геннадий Иванович, пожилой водитель из нашего автопарка. -- Здравствуйте, Сергей Леонидович! Вы распорядились подъехать к половине двенадцатого. Я ждал вас внизу как обычно. Вы ведь никогда не задерживаетесь, а сейчас без пяти двенадцать. Я уже начал волноваться, не случилось ли чего, попросил охрану на входе, чтобы разрешили к вам подняться и узнать, все ли в порядке. Я абсолютно ничего не мог понять. Во-первых, с какой стати мне срывать водителя с графика, отвозя мою персону, когда на это существует моя собственная машина. А вот мои охранники - Макс, Паша и Николай - имеют четкую инструкцию. Если ровно в восемь утра я не выйду из подъезда, они обязаны подняться ко мне и узнать, что произошло, а не ошиваться внизу. Макс обычно едет со мной в машине, а Павел с Николаем сзади, на джипе. Какого дьявола они меня не разбудили? И причем тут этот шофер? -- Геннадий Иванович! А кто это распорядился Вас за мной послать? И где охрана? Где Макс, где Павлик с Колей? Водитель удивленно открыл рот и захлопал глазами. -- Сергей Леонидович! Так вы же сами распорядились перед командировкой, чтобы я заехал за вами сегодня, к половине двенадцатого. А зачем вам понадобилась охрана? Материальные ценности уже перевезли. Торопцев все сделал как вы велели. -- Торопцев? -- Ну да, замдиректор по хозяйственным вопросам. Все сделал как вы ему поручили. Ребята все погрузили в сейф и пломбой опечатали. А интересно-то как всем, что же это будет? Вы-то сами еще не попробовали, Сергей Леонидович? Представляете, другая жизнь скоро начнется, райская! -- Перед командировкой? -- я поразмышлял несколько секунд, выпустив из виду странное заявление водителя о райской жизни -- В Копенгаген? -- Ха-ха-ха! -- водитель подмигнул. -- Сергей Леонидович, вы же, вроде, не рязанский, а знаете. А, это они вам рассказали, да? -- Что рассказали, Геннадий Иванович? - не понял я. -- Ну присказку эту самую - про Скопингаген. Это же рязанцы так город Скопин в шутку зовут, куда вы в командировку-то ездили. Сердце мое провалилось в пятки, и внутренний голос уныло сказал трагическим актерским басом: Ну все, доигрался хрен на скрипке. Похоже, бенц пришел не только моему Мерседесу, а вообще всей моей жизни. А шофер как ни в чем ни бывало продолжал: -- Да - что ж это я! С праздником вас, Сергей Леонидович, с Днем Спасения Отечества! Вы небось сейчас волнуетесь, да? Все-таки, ваш папаша сегодня в объединение приезжает. Обычно ведь вы сами на праздник выступаете, а сегодня будете в президиуме сидеть и отцовский доклад слушать. Здорово это, когда вот так... У меня ведь отец с фронта не вернулся, и не один он. Почти что весь двор ребят без отцов вырос. А вы, молодые - совсем другое дело. Завидую я вам! Так-так, вот оно начинает что-то проясняться. Мерседес - совершенно точно - можно уже и не искать. Да тут уже и не до Мерседеса... Что еще успела натворить затычка, пока я спал? Что это еще за праздник такой, откуда он взялся? Мне удалось односложными ответами скрыть свое полное незнание ситуации и осторожными вопросами узнать у простодушного и словоохотливого водителя, что сам Геннадий Иванович - ни более ни менее как мой личный шофер, что мой отец, первый секретарь обкома, решил оказать нам честь и приехать в наше производственное объединение, генеральным директором которого я являюсь, с докладом, посвященным торжественной дате - Дню Спасения Отечества. А сам я только что вернулся из какой-то чрезвычайно ответственной командировки в город Скопин Рязанской области, причем целью моего визита был Скопинский ликеро-водочный завод. Затычка хорошо знала что она делала. Ключ от Мерседеса бесследно исчез, но ключ от квартиры лежал там где ему положено. Я запер дверь, мы спустились в лифте на первый этаж. Выйдя из лифта, я обнаружил, что в просторном коридоре вдоль стен рядком расположились аккуратные кашпо с ухоженными декоративными растениями, на выходе стоит охранник с короткой милицейской дубинкой и рацией, а за стеклянной перегородкой за столом восседает пожилая благообразная консьержка, которой раньше никогда не было - ни перегородки, ни стола с консьержкой. Во дворе я еще раз удивился, увидев, что наш дом и еще несколько соседних добротных домов сталинской постройки окружены высокой металлической изгородью. Геннадий Иванович предупредительно открыл мне заднюю дверь новенькой черной Волги, и я забрался на заднее сиденье. Водитель плавно объехал дом и притормозил у ворот, где в стеклянной будке сидели два милиционера с кобурами на поясе и рацией. Один из них привстал и отдал честь, ворота открылись, и мы выехали из внутренного двора на улицу. Надо срочно узнать, что это за город Скопин с ударением на втором слоге, что я делал на их ликеро-водочном заводе, и чем занимается научно-производственное объединение, генеральным директором которого меня определила работать затычка Ризенбаума. VII. No more Turning Away From the weak and the weary No more Turning Away From the coldness inside Just a world that we All must Share It's not enough just to stand and stare Is it only a dream that there'll be No more Turning Away?" Pink Floyd. Глядя из окна машины на убегавшие улицы, я поразился тому, как сильно они изменились. Исчезли коммерческие палатки, пропала рекламная мишура, обрамляющая здания, а по дороге почти сплошь катили отечественные машины - жигули, москвичи, волги и запорожцы. Иномарки встречались нечастно, да и те что попадались, были с дипломатическими номерами. Что-то мне все это мучительно напоминало, и я никак не мог понять что именно, пока не увидел на крыше кинотеатра "Понтифик" огромный лозунг: "СЛАВА КПСС!". Огромные красные буквы не выглядели случайно уцелевшим заржавленным реликтом ушедшей эпохи. Они были свежими и яркими, в то время как стены домов были серы и тусклы, в тон одежде уличных прохожих. Кажется, я повторяю судьбу героя повести Владимира Войновича "Москва - 2042". Сам себе наколдовал во сне. Знать хотя бы точно, что именно наколдовал. Будь ты трижды проклята, затычка Ризенбаума! Хотя, причем тут затычка? Это же я каким-то образом сам возвратил себя в ушедшую эпоху. Хотел как лучше, а получилось как всегда! Как же крепко, как же страшно глубоко отпечаталась эта система в сознании каждого из нас, что даже я, человек, невероятно преуспевший в новой жизни, немедленно перенес себя в проклинаемое прошлое, как только появилась такая возможность. Где в этом логика? Наверное, нет никакой логики. А если ее нет в человеческих поступках, то что хорошего может дать человеку затычка Ризенбаума? Ведь она только угадывает и выполняет желания, а исполнение многих желаний, как я уже успел выяснить, не только не делает человека счастливым, а напротив, делает его еще более несчастным. И кажется, самое главное несчастье состоит в том, что затычка Ризенбаума - это изобретение, которое дает человеку возможность убедиться в собственной ничемности, ограниченности и бесполезности перед лицом Вечности, Свободы и Могущества. Самое разумное, что человек может сделать с затычкой Ризенбаума - это заткнуть раз и навсегда самого себя как явную ошибку природы. Я попросил водителя включить радио, и салон заполнили ни с чем не сравнимые, незабываемые звуки бравурных маршей советской эпохи. Дикторы с Левитановским металлом в голосе поздравляли весь советский народ от имени партии и правительства с историческим праздником - Днем Спасения Отечества. Довольно скоро я выяснил, что этот праздник отмечается уже одиннадцать лет после того как лучшие люди Советского Союза, объединившись вокруг Государственного Комитета по Чрезвычайному Положению, сумели дать достойный отпор проискам сепаратистов и ставленников мирового сионизма, а также ренегата и предателя дела партии и народа Бориса Ельцина, и отстоять нерушимость и целостность Союза Советских Социалистических Республик. Все выше, и выше, и выше Стремим мы полет наших птиц... Дальше я уже ничему не удивлялся - ни тому, что здание моей бывшей фирмы из прежней нормальной жизни, выросло по размеру во много раз, ни тому, что на здании красуется надпись "Всесоюзное научно-производственное объединение ОККАМ" и лозунг "Народ и Партия - едины!", ни тому, что я в этом объединении - генеральный директор. Я изобразил приступ легкого головокружения и попросил встревоженного шофера довести меня до моего кабинета, которого я сам бы, разумеется, не нашел. По счастью, затычка не тронула моего личного секретаря Елену Владимировну Смольскую. Она оказалась на своем месте, внимательная и подтянутая, как всегда, с безукоризненной прической, вот только вместо модного дамского костюма на ней было надето нечто, напоминающее по покрою военную гимнастерку или рабочий комбинезон. Елена Владимировна осведомилась, удачно ли прошла моя командировка, и сказала, что Леонид Андреевич уже выехал к нам, и что сотрудники уже занимают свои места в актовом зале. -- Вот текст вашего доклада, я лично все сверила с оригиналом. -- с этими словами Елена Владимировна сунула мне в руки ярко-красную папку, которую я судорожно схватил и тут же забыл, что в ней находится. Подошел Борис Штейн, с которым проучились в одном классе с первого и по десятый. В прежней жизни он был моим заместителем и правой рукой. Кое-как я понял, что и в этой реальности он тоже мой заместитель. Подошел чрезвычайно степенный Алексей Чагин, который в прежней жизни был моим коммерческим директором. Глядя на его костюм и галстук и неожиданно суровое и значительное выражение лица, я подумал, что в этой реальности он, скорее всего, занимает должность освобожденного парторга. Подбежал вприпрыжку Гена Скляревич, тоже из моей команды, специалист по пиару. Кем он мог тут быть? Наверное, председателем профкома,-- подумал я, глядя на его лицо - лицо человека, постоянно и очень крупно озабоченного большим количеством мелких забот. Боже - как просто оказывается может один и тот же человек приспособиться к разной эпохе, к разным жизненным стилям и установкам! Те же люди, те же характеры, все то же самое, но в каждом слове, жесте, выражении лица чувствуется разница. В том, исчезнувшем реальном мире эти люди держались, говорили, да что там, даже дышали совсем по-другому, как свободные люди. А здесь все они словно сжаты невидимой пружиной. Впечатление было такое, словно они опытные актеры, без остатка сменившие образ в новом спектакле. Но это был не спектакль, это была новая жизнь, в которой мне теперь предстояло жить, и одновременно - это была старая, почти позабытая жизнь, с которой, как я думал, я давно распрощался навсегда. Подошли один за другим начальники отделов и лабораторий, из которых я не знал больше половины. Мы наскоро поприветствовали друг друга и все вместе двинулись в актовый зал, где уже сидел народ, занимать места на сцене в президиуме. Я скользнул глазами по рядам сидящих в зале людей и обратил внимание на бедность и серую одноообразность их одежды, которая носила подчеркнуто рабочий вид - ни нарядных цвестастых тряпок, ни джинсы, ни бархата. На стенах актового зала помещались многочисленные лозунги: "Товарищи! Крепите трудовую дисциплину!", "Инженеры и ученые! Партии и правительству - наш вдохновенный труд!" и "Направим достижения научно-технической революции на благо советского народа и скорейшего строительства коммунизма в Поднебесной!". Вот еще новости - что это за Поднебесная такая? Кажется, так называли древний Китай. В зале убавили освещения, раздались аплодисменты, и на сцену вышел и занял место у микрофона человек, которого я сразу узнал, несмотря на то, что много лет его не видел. Человек, которого я любил и продолжал любить, без которого мне долгое время было трудно и горько. Человек, которому не нашлось места в послекоммунистической России. Но сейчас он опять был на своем месте, держался уверенно и прямо, и приковывавал своим голосом и взглядом общее внимание, так как делал это когда-то. Мой отец. Затычка Ризенбаума вернула его на родину и повысила в должности, сделав секретарем обкома. Ей богу, что-то такое мне виделось во сне. И сразу сон в руку... Вот так штука! Впрочем, по-другому и быть не могло. -- Уважаемые товарищи! Друзья! Братья и сестры! Позвольте мне от имени областного комитета Обновленной Коммунистической партии поздравить вас с праздником, с Днем Спасения Отечества! Сегодняшний день, двадцать второе августа - это очень важная дата, день, который мы считаем второй точкой отсчета в наших свершениях, на пути к строительству коммунизма. В этот день нам удалось отстоять право нашей великой Партии на существование и на управление страной, и что еще важнее, нам удалось отстоять нерушимость и целостность нашей Поднебесной - великого и могучего Союза Советских Социалистических Республик! Ура, товарищи! Отец отстранил от себя папку с текстом доклада и бросил короткий властный взгляд за кулисы. Из динамиков раздались звуки Гимна "Союз нерушимый республик свободных...". Зал встал, поднялись и мы в президиуме. "Сквозь грозы сияло нам солнце свободы..." Да уж... Если и поблескивает где-то солнышко свободы, то скорее всего в Копенгагене, откуда я вернулся столь странным образом... Там оно навеки и осталось. Господи, что же я теперь делать буду? -- носились в голове шальные мысли. "Де-е-е-ло-о Ко-о-нфу-у-у-ци-я-я, си-и-и-ла-а на-а-ро-о-о-одная Нас к торжеству коммунии-и-и-изма ве-е-е-еде-е-е-ет!" Звуки гимна сменились аплодисментами, и мы опустились на стулья и кресла. Отец вновь приблизил к глазам текст, и зал сразу затих. Товарищи! Все вы знаете и помните те трудности, с которыми мы столкнулись на нашем великом пути. Было время, когда многие партийные деятели высшего звена, почувствовав себя во главе огромного государства, поставили интересы марксистской идеологии выше интересов народа, оторвались от реальности и, по существу, бесконтрольно расходовали громадные средства и государственные ресурсы, по своему усмотрению распоряжались судьбами миллионов людей. В период брежневского застоя, когда ползучая ресталинизация общества сменилась апатией, двуличием, двойной моралью, оказались поверженными в прах и грубо попранными на всех уровнях морально-этические основы жизни общества и государства - человеколюбие, почитание старших и соблюдение традиций, честность и искренность, вежливость, стремление к совершенству. Государство перестало относиться к своим гражданам как к членам семьи. Великий китайский мыслитель Конфуций, которого мы все знаем под именем Чжун Ни, и которого Обновленная Коммунистическая партия считает первым идеологом и вдохновителем реального социализма и коммунизма, писал так: "Если наставлять народ путем введения правления, основанного на законе, поддерживать порядок угрозами, то народ станет бояться наказаний и потеряет чувство стыда. Если наставлять народ введением правления, основанного на использование правил, то в народе появится стыд и он станет послушным." Разумеется, для того чтобы стыд появился у народа, его прежде всего должны иметь сами правители. Но как гласит древняя китайская пословица, "Рыба гниет с головы". Прежние коммунистические правители, начиная с Ульянова и Джугашвили, вообразили, что учение немецкого еврея Маркса - это и есть учение о Коммунизме. Потеряв гордость, они глядели на презирающий нас Запад, на ненавидевшего Россию Маркса, вместо того, чтобы обратить свои взоры на Восток. Потеряв совесть и чувство ответственности, они придумали себе фальшивые имена, один Ленина, а другой - Сталина, чтобы действовать под чужой личиной. Они вообразили, что они вернее всего добьются своей цели, будучи не мудрыми правителями, а жестокими и беспощадными диктаторами. Они создали драконовские законы вместо мудрых правил и попирали народ железной пятой. Еще большее зло совершили они, опрочив и дискредитировав идеи коммунизма. Как вы все знаете, в период Обновления, Искоренения Ошибок и Исправления Имен их прах был с позором развеян по ветру, и не их трусливые помпезные клички, а их подлинные собачьи, плебейские имена были записаны в Великую книгу позора. Вечный позор им и тем легковерным и трусливым гражданам, кто им поверил и шел вслед за ними, не ведая обмана или не желая его разоблачать! Зал встал и воодушевленно прокричал: "Позор! Позор! Позор!" Великая книга позора - это скорбная книга ложных деяний и неподобающих свершений, которую Обновленной Коммунистической Партии пришлось написать в добавление к Книге истории, Книге о ритуалах и Книге перемен. Мы должны стремиться к тому, чтобы в Книге позора никогда больше не прибавлялось страниц. Правитель не должен отрываться от реальности, он первый должен следовать правилам, и жизнь самого великого учителя Кун Цю является тому примером. Учитель умел достойно отказаться от самых высоких постов, если для вступления на пост ему надо было преступить основы своего учения. В то же время он всегда был готов пожертвовать буквой своего учения ради восторжествования наиполнейшей справедливости. В зале зааплодировали, с мест доносились выкрики: "Да здравствует великое, нестареющее учение Чжун Ни! Ура!" Докладчик поднял руку, призывая к вниманию и продолжил: -- Великий Учитель писал: "Правила надо создавать путем достижения единства через разногласия". В Период Ошибок и Перекосов в нашей стране и внутри самой партии практиковалось нарушение традиций в виде безальтернативных выборов с единственным кандидатом. Отсутствие разногласий, или как любили говорить во времена горбачевской перестройки, "плюрализма мнений" привело ко многим перекосам, нарушениям, злоупотреблениям в центре и на местах. Как вы знаете, в период Великого Очищения Партии все виновные предстали перед судом и были примерно наказаны за содеянное, а имена главных виновников вписаны в Великую Книгу позора. В их лице Партия наказала не только нерадивых, зарвавшихся слуг народа, но и саму порочную идею, разрушающую государственность Поднебесной, нашего Великого Советского Союза. Безупречный государственный муж должен быть истинным сыном неба, совершенным во всех отношениях, и это единственное условие, при котором власть не прервется в течение четырех-пяти поколений. Во всем, товарищи, необходима разумная последовательность, строгие традиции и правила, а также постоянное стремление к ясности и справедливости. Разногласия - лишь способ достижения единства, а не вседозволенность, как подумали многие в Период Смуты. Западная вседозволенность и нравственная ущербность, которую тамошние идеологи называют демократией и выдают за свободу - не наш выбор. В нашей стране нет суда присяжных, который судит родителей младших школьников за совершенные ими убийства и изнасилования. Такая свобода нам не нужна. Разногласия по Чжун Ни - это всего лишь разумная необходимость донести до лица начальствующего различные мнения лиц подчиненных, чтобы лицо облеченное верховной государственной властью и призванное установить справедливость, могло остановить свой выбор на наиболее достойном и мудром решении проблемы. Зал вновь зааплодировал, и вновь отец остановил аплодисменты жестом руки, одновременно учтивым и властным. -- Великий Чжун Ни писал: "Если правитель любит ли, то никто из народа не посмеет быть непочтителен; если правитель любит справедливость, то никто из народа не посмеет не последовать ему; если правитель любит искренность, то никто из народа не посмеет скрыть свои чувства". Вдумайтесь, товарищи, в эти удивительные слова. В то время как сами западные идеологи признают, что их демократическая система - это сомнительное право определять посредством избирательного бюллетеня, какой именно негодяй и мерзавец или ничтожество будет тобой управлять следующие несколько лет, мы, обновленные коммунисты, следуя великим конфуцианским принципам, считаем, что справедливость спускается с неба на землю, но никогда не поднимается с земли на небо. С земли можно поднять на небо только непотребную грязь. Западная демократия - не более чем ветер, который собирает эту грязь с земли и поднимает в небо. Справедливость - это та гарантия, которую нам дает наличие мудрого и справедливого правителя, ревностного блюстителя традиций, государственного мужа, безупречного во всех отношениях. Демократия не может сделать чиновника благородным. Благородным делают чиновника безупречное знание учения, стремление к совершенству, почитание традиций, чувство ответственности за народ, который он почитает за свою семью. Только все вышеперечисленные дао делают правителя настоящим цзынь-цзы. При произнесении последнего слова по залу словно прокатилась волна. Люди вскочили со своих мест и стали воодушевленно скандировать: "Цзынь-цзы!! Цзынь-цзы!! Цзынь-цзы!!" "Цзынь! Цзынь! Цзынь! Цзынь! Дзынь! дзынь-дзынь-дзынь-дзынь-дзынь!" - отдавалось у меня в голове. Под громкое дзыньканье зала мои мысли прыгали и скакали в голове как хрустальная посуда в серванте во время небольшого землетрясения. Зал затих и продолжил слушать докладчика, но землетрясение у меня в голове уже не затихало. Слова, доносившиеся из микрофона, достигали моих ушей, но уже не достигали сознания. Через какое-то время зал встал и снова стал неистово цзынькать и рукоплескать, и отец под громкие аплодисменты покинул трибуну. Микрофон взяла Елена Владимировна и сообщила: -- Уважаемые товарищи! С ответным докладом выступает генеральный директор нашего объединения товарищ Лазурский Сергей Леонидович! Батюшки-светы! Это же я выступаю! Господи, с чем? О чем? Тут я неожиданно вспомнил про красную папку, которую сжимали мои пальцы, раскрыл ее и обнаружил пронумерованные листы машинописного текста с моим докладом. Ну ладно, поиграем в эти игры! Рано сдаваться! Да и сдаваться никак нельзя. Если сейчас сказать им голую правду о том, что со мной случилось, о том, что я сам создал эту реальность, и все они - плод моего бесконтрольного ночного воображения, воплощенный в действительность жутким