емля и трава еще были влажны от сползших в озеро туманов и
растаявшего инея.
Присели на кочки перекурить. Пот щипал глаза. С жадностью пили из
кувшина холодную озерную воду, пахнувшую камышом и рыбой. Подошла Людмила,
присела на пень, раскрасневшаяся, похорошевшая, - намахалась граблями.
- Что, сестрица, утомилась? - спросил Виктор, подавая ей воду.
- Да солнце уж больно раскочегарилось, проклятущее, - улыбчиво
жмурилась на мужчин Людмила.
- Тяжко, ребята, вам здесь живется, в медвежьем углу? - спросил
капитан, отчего-то любуясь братом и сестрой.
- Как вам, товарищ капитан, сказать, - задумчиво отозвался Виктор. -
Всяко оно бывает-то. Где человеку на земле легко живется? И вам, поди, не
легко служится?
- С городской не сравнишь нашу-то, - негромко сказала Людмила, но
неожиданно засмеялась, махнула рукой: - Но нам другая - ну ее! Да, братка? -
весело толкнула она Виктора.
- Работаете, я гляжу, много, и тяжел ваш труд, да вот что-то бедновато
живет народ в поселке. Почему так?
- Да мы как-то и не думаем: бедно ли, богато ли живем, - не сразу
отозвалась Людмила, потерев ладонями загорелое лицо. - Живем да живем. -
Немного подумала. Капитан почувствовал, что женщине хочется сказать что-то
важное: - Что уж, хотелось бы жить как-то крепче да ладнее. Работаем в самом
деле много, и в своем двору бьемся, и в промхозе, но вот сами посудите:
государство за гроши принимает у нас ягоду и травы, за пушнину - чуть ли не
кукиш показывает, а в магазинах потом соболь, к примеру, по страшным ценам
идет. Кто-то, видать, наживается на нашей простоте. Какими тяжкими трудами
дается нашим мужикам соболь или белка! Покрути-ка за зверем по тайге,
повыслеживай! Да и не в каждый год зверя вдосталь... Как-то наведался к нам
ученый из города, лекцию читал: как нужно хозяйствовать. Сердито говорил:
работаете, мол, вы на тыщу, а выдают вам десятку, и вы, дурни, довольны.
Грабят, говорит, вас все, кому не лень.
- Что же вы не возмущаетесь?
- Мы, деревенские, таежные, не такие, как вы, - сказал Виктор.
Людмила улыбалась, всматриваясь в ясное небо.
- Какие же?
- А вот такие: хотя и бедненько живем, да спокойно и тихо. Город так и
нашептывает человеку: словчи, мол, схитри, побольше возьми себе, - знаю,
года два пожил я в Иркутске. Убежал! Вот где настоящая жизнь, - широко повел
он рукой.
- И я не смогла в городе жить, - училась в Нижнеудинске на повариху.
Душу в городе будто иголками колет. А теперь - лад в душе, тишина. Вот
только с Мишкой теперь плохо... - вздохнула она, наклоняя голову. - Да, мы
такие люди - нам много не надо: чтобы дети были с нами всегда рядом, чтобы
сенов на всю зиму хватило для Буренки и коня, чтобы дождей было поменьше,
чтобы хватило силенок баньку осенью достроить... Да, братка? - подмигнула
она.
- Достроим.
- Я вообще говорю.
- Да, нам много не надо.
"Мир вспенивается, рвутся люди к благополучию, к богатству, к власти, а
для моих Виктора и Людмилы главные богатства - покой, тишина. И лад в душе и
с людьми, - подумал капитан, прикуривая вторую папиросу. - Я хорошо понял:
чиста и прекрасна бедная и трудная жизнь этих людей. Может, так должны жить
все, чтобы по-настоящему ощущать себя счастливыми? Но разве я несчастлив? -
собрал на лбу кожу капитан Пономарев. - Разве неправильно живу?"
Пришли мальчики с полными ведрами жимолости и голубики.
- Вот и славно, - сказала мать, - хватит нам, парни, варенья на всю
зиму.
- Много ли ведер заготовили? - полюбопытствовал капитан.
- Вот эти два да еще парочку возьмем, и хва! - сказала Людмила.
- Но ведь есть же возможность больше заготовить!
- Зачем? Берем у тайги, сколько съедим.
Вдали резво и бодро ударил гром; он пришел к озеру медленными
перекатами, словно переваливался через каждую сопку и гору. Вскоре из-за
хребта вывалилась вспученная туча и поползла на озеро.
- Вот-вот хлынет, - сказал Виктор, и все скрылись под навесом.
Еще вскипятили воды, заварили чай; он пахнул дымом и был
горько-крепким. Молча пили, пошвыркивая, похрустывая кусочками сахара или
карамелью. Наблюдали за приближавшейся грозой.
Вдруг за спинами оглушительно загрохотало, и ветер рванул навес. Гроза
накрыла людей, и они, похоже, оказались в самом ее пекле. Гром,
представлялось, носился, как сумасшедший, по темному, мрачному небу и
огромными шагами мчался к далеким Мархойским хребтам. Молнии метались так,
словно заплутали в тучах и искали выхода. Пошел дождь, потом стал лить
обвально, водопадом. Озеро, показалось капитану, закипело, забурлило.
Свистело в пригнувшемся камыше. Не было видно гор.
- Мо-о-о-щно! - невольно пропел капитан.
- Такой дождь - летун, - произнес Виктор, покуривая.
Прошло минут десять - ливень стал угасать, пошел мелко, тонкими
струйками. Потом сеялся, но не лил, и вскоре прекратился. Гром барабанил
где-то за горами, похожими на ладони. Открылось голубоватое небо, а тучи,
подстегиваемые молниями, спешно летели за громом вслед, будто боялись
отстать и заблудиться. Прошли еще минуты, и округа стала
торжественно-светлой. Капитан вдыхал прохладную дождевую сырость, наблюдал
за дымкой, улетавшей от просыхавшей земли. В его душе было легко.
Виктор начал собираться в дорогу. Поймали оленей, запрягли, к сыроватым
спинам прикрепили баулы. Караван тронулся в путь. Капитан Пономарев
обернулся - Людмила и ее дети махали руками. "Мне почему-то грустно с ними
расставаться, - подумал он, поднимая лицо к промытому сияющему небу. - Как
просто и радостно смотрят они на жизнь. Я так уже не смогу. Я привык к
казарме, и это тоже неплохо. Каждому, наконец, нужно пройти в жизни свой
путь, по своей земле. Но все же, все же... почему мне хочется забыть, зачем
я приехал на эту новую для меня землю, на которой люди живут по не совсем
понятным для меня законам и правилам? И почему я никак не могу забыть ту
дорогу, которую бросили люди? Может, не все пути ведут к благу, счастью,
душевному покою?.."
3
Четыре дня пробирались к стойбищу.
Капитан Пономарев увидел и полюбил таежную землю Тофаларию. Увидел и
полюбил разноголосые быстрые реки, несущиеся по лобастым валунам и трущие
бока о скалы, нежно-холодные далекие горы Саян, за которыми угадывались
высокие хребты с белоголовыми гольцами, каменистыми суровыми склонами. Он
увидел и полюбил таежных людей, которые показались ему простыми и наивными,
словно не вышли они еще из детства человечества; но в тоже время он понял,
что эти люди мудры. И ему казалось, что это, наверное, мы, жители суетливых
городов и поселков, в детстве или отрочестве задержались, а эти наивные
мудрецы смотрят на нас и незлобиво посмеиваются: ну, что вы мечетесь, что вы
глотки дерете, зачем жадничаете? Очнитесь!
В пути Виктор и капитан встретились с бригадой косарей, которые жили в
зимовье впятером - четыре тофа и русский; они заготавливали сено для
промхоза. Караван спускался с горы, вечерело. Косцы, увидел капитан, стали
бегать, суетиться; раздули костер и на таганок установили большую кастрюлю с
мясом. Они оказались хорошими знакомыми Виктора.
Вечер был холодный, и путники продрогли: на последнем Мархойском броду
они провалились в яму и по пояс намокли. Скорей бы в тепло! - постукивал
зубами капитан.
Виктор стал распрягать оленей, уводил их подальше от зимовья, скручивая
переднюю и заднюю ноги веревками. Капитан стоял возле баулов; косцы
суетились, варили мясо, кипятили чай и улыбались, кивали головой капитану, -
он им тоже улыбался и кивал, но никто его не пригласил в зимовье, никто не
предложил чаю или обсушиться. Постоял он так в полной растерянности,
подрожал и - взялся устанавливать палатку за зимовьем. Косцы затихли, потом
стали между собой ругаться на тофском языке, кричать.
Пришел Виктор, и косцы кинулись к нему. Долго о чем-то спорили. А тем
временем капитан, уверенный, что пришелся не ко двору - ведь зимовье весьма
и весьма маленькое, возможно ли в нем всем разместиться? - установил
палатку, развел костер, повесил над пламенем чайник и стал обсушиваться.
Виктор подошел к капитану, протянул большой кусок кабарожьего мяса.
- Вот, мужики дали, э-хе-хе, - невнятно произнес он, избегая глаз
капитана.
- Что случилось, Виктор? - тревожно смотрел на него капитан.
- Мужики очень обиделись на вас, э-хе-хе.
- Как так?! За что? - вскрикнул капитан.
- Побрезговал, говорят, твой спать с нами в одной избушке. Поди, мясо
от нас не погнушается принять. Отнеси.
- Да они что мелют? - взмахнул ладонью капитан. - Они сами не
пригласили меня, - какие могут быть обиды?
- В тайге не принято приглашать. Такой закон: пришел - заходи без
приглашения, кушай все, что имеется у хозяев.
- Почему же сразу не сказали, как надо поступить?
- Мужики думали, вы знаете. Они, как только увидели нас на горе, сразу
стали готовиться к встрече.
- Пойду к мужикам с мировой, - сказал капитан. - Как их задобрить? Взял
я с собой спирта на всякий случай - вдруг простыну или еще что-то
приключится...
Вошел в зимовье, поставил на стол бутылку. Косцы удивленно на нее
посмотрели, улыбнулись. Выпили, поговорили. Потом уложили гостей на лучшие
топчаны. Утром расстались тепло, обнимались, подолгу жали руки.
К вечеру Виктор и капитан добрались до стойбища, где должен был
находиться беглец, но его там не оказалось. Пастух, прокуренный, худой,
беззубый старик тоф, прошамкал:
- Никакой Мишка не ходила тута.
И снова удивительное произошло с капитаном: уже не глубоко в нем, а
совершенно близко, на поверхности жило чувство - чувство удовлетворения, что
не застали Михаила, что не надо будет лишать его свободы.
Виктор сказал, вздохнув:
- Братка, видать, где-нибудь поблизости прячется. Не беспокойтесь,
товарищ капитан, мы его обязательно найдем. Но скоро ночь - повременим до
утра.
Капитан молча качнул головой, ушел в чум, завалился на жесткие,
кисловато-прелые оленьи шкуры. Возле уха звенели комары, в костре тлели
угли, пощелкивая и вздыхая. Потом капитан с Виктором похлебал жирного
наваристого бульона, погрыз кусок оленины, но аппетита не было. С головой
укрылся мягкой медвежьей шкурой, однако сон не приходил. За всю ночь так и
не уснул толком. Костерок в чуме погас. Виктор спал, и старик пастух
тихонько посапывал. Капитан вышел из чума.
Стояла глубокая тишина на земле и в небе, только сонно и вяло фыркали
за кустами олени, которые спят, как и спят оцепеневшие до последнего своего
листика или хвоинки деревья, под которыми они примостились. Где-то очень
далеко, наверное, за той высокой скалой, тревожно угугукнула птица, но
тишина снова пропитала собою округу. Небо было черным, сгущенным, но у
маковки сопки, похожей на шлем, виднелась огнисто-белая полоска, и капитан
Пономарев не сразу догадался, что светила тонкая, узкая луна. Звезд негусто,
они иногда вспыхивают, как бы вылетая из-под крадущихся по небу черных
облаков. В нескольких километрах находилась быстрая, бурлящая река. Капитан
не слышал реки, когда вышел из чума, но вскоре уловил ее далекий,
придавленный тьмой шум. Терпко пахло увядавшей листвой и травой. Скоро
наступит осень. Капитану было грустно; ему казалось, что какая-то сила
выбивает его из привычной жизни, устоявшихся представлений и привычек.
Почему нарастает в груди томление, которого он никак не мог отогнать? Почему
так настойчиво ему вспоминается заброшенная людьми дорога?
Начиналось утро, исподволь светало; месяц нырнул за скалистый горб
сопки; на востоке несмело, серовато забелели облака. На снежные головы
гольцов и скал легли первые солнечные паутины света нового дня. Капитан
Пономарев закурил, подошел к стаду оленей, которых было просто тьма на
пастбище. Они лежали кучками. Забеспокоились, завидя чужака, стали
потряхивать чуткими ушами, вытягивать шеи, ловя сырыми трепетными ноздрями
какие-то запахи. Погладил жесткую, росную спину оленя, на котором добирался
в стойбище. Олень вздрогнул, вскочил с мягкого мха и, не взглянув на
человека, величаво-медленно отошел за соседнюю ель.
- Экий ты дуралей, - сказал капитан с нежностью. - Рассердился, что
разбудил?
Олени стали приподыматься, вертеть рогатыми головами и коситься на
непрошеного гостя блестящими перламутровыми глазами.
Он опустился на корягу и долго сидел на ней, размышляя о совершенно
невероятном для себя - о том, чтобы навсегда поселиться в приглянувшейся ему
Говоруше, никогда никем не командовать, а мирно, трудолюбиво жить. Просто
жить.
К нему подошел Виктор и пристроился рядышком. Закурил. Они долго
молчали, потому что невозможно и незачем было говорить, - всходило солнце.
Оно как-то неожиданно, будто зверь, появилось в ущелье между двумя крутыми
скалами, ударило в глаза яркими красными брызгами лучей - показалось, что
бруснику раздавили в кулаке и прыснули в лица. Роса стала рдяно переливаться
на каждом листе, на траве и хвое. Олени повернули головы к солнцу; трубно,
властно заревел бык-вожак, высоко вскинув голову с ветвями толстых, мощных
рогов. Стадо забеспокоилось и, погоняемое пастухом и ведомое своим величавым
вожаком, тронулось в путь - к свежему, еще не топтаному ягелю к лысоватой
сопке за рекой; но к вечеру олени вернутся.
- Пойдемте, товарищ капитан, поищем Мишку, - вполголоса сказал Виктор.
- Он, наверное, недалеко.
Капитан качнул головой так, будто уронил ее. Оба молчали. Шумно, с
клацаньем раздвоенных копыт медленно удалялось стадо. Оно шло широким
лавинным потоком. За отбившимися оленями гонялись прыгучие, резвые, веселые
лайки. Солнце сияло в прощелине двух больших глыб, которые венчали сопку
рогами. Сияние нарастало, и вскоре солнце буквально шквально горело, изливая
на олений поток свой - красный, густой, первозданно-дикий, настораживающий
человека. Стадо удалялось и утопало в солнце, и олени, представлялось,
превращались в свет, улетучивались к сизым, с рыжими подпалинами облакам.
- Виктор, со мной сейчас такое творится, что я могу наговорить
глупостей, - сказал капитан что-то совершенно непривычное для себя. Его
тихий голос слегка дрожал. - Я не знаю, зачем скажу, может, оно лишнее,
глупое и даже нелепое: мне, понимаешь ли, жалко себя. Впервые в жизни. Ты
только не смейся.
- Что вы, товарищ капитан.
- Не к лицу мне такие речи, а вот надо же - докатился...
- Я вас понимаю...
- Ничего ты не понимаешь - еще молод и не хватанул в жизни с мое.
Два потока, живой и мертвый, уже слились и сияли высоко и широко в
небе.
- Вот так, понимаешь ли, и человеку - свободно слиться и купаться в
небесном раю, - сказал капитан Пономарев. Помолчал. Громко кашлянул и встал:
- Эх, ребячьи мысли.
Виктор сварил оленьего мяса, заварил чаю; молча поели. Потом маленький
караван неспешно потянулся по густой, косматой траве к узкой каменистой
тропе.
Вскоре подъехали к ветхому, щелистому шалашу, из которого выскочил
Михаил. Он замер, побледнел, отпрянул внутрь, ощупью поискал что-то на
стенке. Грустно покачал головой и полностью выбрался наружу. Присел на
корточки и низко склонил лицо, чуть не задевая коленей.
- Что, склонил голову для плахи? - спросил ротный, спрыгивая с оленя и
приближаясь к солдату.
- Здравствуйте, товарищ капитан, - произнес Михаил тихо и хрипло.
- Здорово, здорово, - вздохнул капитан Пономарев и присел возле
Михаила. Он исхудал, но были свежи и румяны его щеки.
Виктор к ним не подходил, притворился, будто очень захлопотался возле
оленей.
Капитану подумалось о том, что шел он за Саловым одним человеком, а
пришел, кажется, другим. Ему не хотелось забирать этого парня.
- Надо, однако, исполнять службу, - сказал он и сжал губы.
- Что? - спросил Михаил.
- Так... ничего... сам с собой говорю.
В волнении закурил, предложил Михаилу. Он робко вытянул из пачки
папиросу, сунул патроном в рот; руки у парня подрагивали.
- Что, Михаил, боишься? - спросил капитан Пономарев, поднося к его
папиросе зажженную спичку.
- Да, товарищ капитан.
- Чего же испугался?
- Мысли одной. Вы подъезжали сюда, а она как скребнет меня по мозгам.
- Что же за мысль такая, как зверь, - скребет? - усмехнулся капитан
Пономарев, всматриваясь в узкие глаза Михаила.
- Страшная, товарищ капитан.
Они встретились взглядами.
Капитан не выдерживает, его взгляд слабеет и сламывается, как
соломинка. Теперь ему понятно, что Михаил очень сильный духом человек.
- Страшная? - переспросил он.
- Да, товарищ капитан. - Михаил помолчал и добавил: - Убить я вас
хотел. Вон из той двустволки. Ехали вы сюда, а я рукой к ней тянулся. Вот и
колотит меня.
- Что же не стрельнул?
- А как потом жить, товарищ капитан?
- Н-да, браток, на что только люди не идут, лишь бы быть свободными.
Неожиданно капитан Пономарев подумал: "А не отпустить ли мне Михаила?"
Но резко поднялся и твердо сказал:
- Едем назад. Скорее!
Никто ему не возразил; стали спешно собираться в путь.
x x x
Через несколько дней капитан Пономарев и Михаил Салов улетали из
Говоруши. Провожали их Виктор, Людмила и трое ее сыновей. На
взлетно-посадочном поле стоял вертолет. Было холодно, волгло: настойчиво
надвигалась осень. Говоруша, взбухшая и посеревшая от обвальных горных
дождей, гулко и тихо ворчала, уже ничего не рассказывала людям, не
прощалась, порой угрожающе пенилась и плескалась у берегов, слизывая
глинистые обвалы, увлекая вглубь ветви упавших в воду берез и кустарников.
Желтоватая сыпь упала заморозковой ночью на сопки - тлен тронул листву,
лиственничную хвою. Поблекли травы, ниже пригнулись к земле. Туман,
прилегший на седловины сопок и холмов, мешковато, как уснувший старик в
шубе, сползал в говорушинскую долину. Мелкий дождь сеялся в прозрачном,
свежем, холодном воздухе. Капитан Пономарев, Михаил и провожающие стояли на
поле возле аэропортовской избушки и сдержанно прощались. Всем было грустно и
неловко. Людмила и Виктор переминались с ноги на ногу, беспричинно
покашливали; мальчики сердито отталкивали от себя лайку, которая пыталась с
ними играть.
- Что ж, прощайте, - наконец, сказал капитан Пономарев и неуверенно, в
полпротяга подал руку Виктору, сомневаясь - пожмет ли?
Виктор жмет неожиданно крепко, и капитан ему подмигивает, не улыбаясь.
Молча, не посмотрев в глаза, поклонился Людмиле, которая в ответ слегка
покачнула повязанной шалью головой; потрепал за неподатливые плечи детей и
ушел к вертолету.
Летчик крикнул всем, что можно взлетать. Капитан устало повалился в
сиденье, осознавая одно желание - скорее улететь бы от этой затянувшейся
муки, от этой странной, непонятной вины.
Белолицый, крепкий летчик строго крикнул:
- Время - деньги!
Капитан Пономарев не мог смотреть, как прощались под дождем с Михаилом.
В его памяти снова всплыла бревенчатая таежная дорога, которую бросили люди
и которую заполонили кустарники и валежники.
Наконец, вертолет взлетел. Михаил сидел напротив капитана с закрытыми
глазами; его скуловатое лицо было сурово-неподвижным.
- Жизнь, парень, не кончается, - сказал капитан Пономарев,
отворачиваясь к иллюминатору. - Ты хорошую выбрал в жизни дорогу, но...
терпи, браток. Терпи.
Михаил не открыл глаза, и капитан Пономарев не понял, услышал ли беглец
обращенные к нему слова.
1