онне сумеет защитить ни ее ни себя, что никто, конечно, не придет к ним напомощь. Это не были связные мысли, скорее животный страх и паралич воли.Припоминались всегдашные здесь советы - не обострять ситуацию, неразыгрывать из себя героя. Это в кино красиво и складно; не вздумайтеповторять -- говорится в универсальном американском рецепте. Лучше остатьсяживым и полезным свидетелем, чем мертвой жертвой. Все это так. И не так...Такой, еще минуту назад замечательный сегодняшний день; жизнь - уютная,многообещающая, обращались в нелепость и тоску. -- Смотри, -- убеждал он себя; убеждать себя он умел, -- на минутузакрой глаза; Только минуту. Пройдет дурной сон; смоется тип с ножом. Нестанет же он убивать девчонку. Она поплачет и успокоится. Невелика потеря.Так просто! Поезд пойдет, как ни в чем не бывало, скорым ходом к станции --домой к Сюзи, где она старалась, приготовила что-то специально для меня... И, тогда он, действительно, чтобы забыться, закрыл глаза, но лишь намгновение. Что было дальше, как в кино или во сне, видел со стороны. Как скриком по--русски -- Ур--р--ра! или -- Дур--р--рак! (имея в виду, конечно,себя самого), он вскочил на ноги, выдернув из--за спины сюзин зонтик дуломвперед. Он ринулся, сам еще не зная, что, собственно, собирается делать, наэтого парня. Тот опешил; криво ухмыляясь, уставился на Матвея. Разгляделсмехотворный зонтик, хохотнул, щелкнул фиксатором и, тыкая вперед раскрытымножом, стал приближаться к Матвею. -- К'мон, мэн, хэй, мэн... Он быстро резанул Матвея в кровь по левойруке с зонтом, потом по колену; крестил ножом перед лицом Матвея, которыйпытался, как мог, уворачиваться от лезвия. Смазанный блеск ножа - большеничего он не видел, не слышал. Загипнотизированный блеском Матвей застыл наодном -- следил, как болтаются руки противника. Мешал пот, заливал глаза.Матвей терпел; не моргая, следил, ждал все чего-то, пока ему доставалисьдостаточно чувствительные уколы... И -- дождался. Правая сторона нападавшего приоткрылась. Тогда, Матвей вложил все, чтомог, чему научился сто лет назад в секции бокса; все свои силы вложил он вбыстрый аперкот правой снизу в левую челюсть. Как в съемке рапидом, черныйзакатился под дверь. Тогда же вернулся звук; Матвей услышал победный,оглушительный гонг; и Сюзи кричала ему вместе со всеми. Он с любопытством отметил, что его зонтик действительно выстрелил. Матвей почувствовал подслащенный металлический вкус; грязный,затоптанный пол вагона с силой ударил его по лицу... С этого момента, Матвея как бы не стало; жизнь продолжалась без егоучастия. Он лежал на полу в натекающей крови, не подавая признаков жизни.Рука с зонтиком была вытянута в сторону тамбура, куда уволок напарникавторой, не замеченный им человек, размахивающий железной гантелью. Сюзи сидела рядом на полу, плакала. Никто не решался приблизиться.Худая очкастая женщина на расстоянии вскрикивала по--птичьи: -- Сэр, вы окей? Вы окей, сэр? -- За окном, притулившись к станционной колонне, черный саксофонистсвинговал в одиночестве сам для себя. По платформе полицейские велизадержанных нарушителей. Людей пересаживали в другой, подошедший состав.Сюзи была готова сойти с ума, когда в опустевший вагон явились деловитыелюди с носилками и черным пластиковым мешком на длинной застежке. Который день он лежал, забинтованный, в трубках и проводах; соображал -отчего так странно он дышит; пока не понял, что это -- кислородная помпа.Двинуться он не мог. Когда впервые узнал сюзин голос, Матвей уже понимал,что он в реанимации. Сюзан же, убедившаяся за это время, что он ее слышатьне может, повторяла: -- Мат, ты только не надо...совсем, живи Мат. - Онавсхлипывала, как по умершему, заклинала: -- Не надо, Мат, пожалуйста...-- Матвей напугал ее, сказав, вдруг, сквозь бинты в полный голос, что онне может совсем умереть. Хотя бы потому, что, как объясняла мать, у него -три макушки, значит, полагается столько же жен; а было лишь две... - Он выговорил это и снова потерял сознание. ...Однажды Матвей почувствовал, что больничный кризис миновал; меньшесаднила голова; он свободно двигал руками и ногами; становился обычным самимсобой, лучше чего, оказывается, нет ничего на свете. Его охватывала щенячьярадость -- хотелось много говорить, что--то немедленно делать... Глаза ещебыли под повязкой, но из мути и хаоса качающихся амебных пятен он опознавалграницы тени и света и догадывался -- окно! Он лишь дотрагивался допредметов на прикроватном столике, распозновал, не глядя; глазами сталикончики пальцев. Пришедшему на очередной осмотр нейрохирургу, докторуМортису Печкин с гордостью заявил, что, кажется, не ослеп, -- Надеюсь, что нет, -- сказал доктор, беря руку Матвея. -- Неплохойпульс; швы наложены прекрасно. Хотя, знаете, затылочная доля мозга -- неместо для экспериментов.-- В своем возбуждении, разговорчивый, как никогда, Матвей принялсядокладывать доктору, что всегда интересовался медициной. (В тот момент емутак хотелось думать. Матвей все еще продолжал верить в свой необыкновенныйинтерес к загадкам зрения и организации мозга). -- Прекрасно, коллега, -- сказал доктор Мортис. -- Теперь и у вас естьшанс обогатить нашу науку. -- Не желая отпускать доктора, Матвей говорил без умолку. Припомнилось,что описанные в литературе опыты на дефективных и на раненных, вроде него,напоминают анекдот про таракана, который слышит ногами, потому что, еслиноги оторвать -- таракан уже не бежит от стука, как положено. Доктор смеялся или кашлял: -- Не нужно специальной литературы, мистерПечкин. Художественная литература, беллетристика -- столь же любопытноесборище симптомов и фобий авторов. Известно, что энцефалитные больные бредятсовершенно по текстам Гертруды Стейн. Матвей упомянул знаменитого в 60--х нейрохирурга Амосова, мечтавшего,чтобы после кончины его голову сохранили -- подвели бы аппаратаминеобходимое питание, и он бы - жил вечно. -- Что--то не так, -- сказал доктор Мортис. -- Мозг, не одна голова, нои спинной и вегетативный... Напомнив, что Печкину сегодня снимут повязку, онудалился. К вечеру, когда за окном начинался дождь и сгущались сумерки, Матвейвпервые за многие дни лежал с оголенной, по--солдатски бритой головой,чувствуя приятную невесомость. В глазах, их еще было нелегко держатьоткрытыми, дрожали огни и качались тени. Так, дурманя, покачивалисьвзад--вперед кисти оранжевого абажура его детства, когда в полусне ему,бывало, чудилось, что у него страшно вытягиваются, раздуваются руки и ноги.Он рос. Вслед за абажуром покачивалась и кружилась вся комната вокруготкрытой коробки патефона и его блестящего никелированного коленца. Крутилсядиск Апрелевского завода - крутился Мендельсон. Мотя, употевший отказаков-разбойников, прибегал со двора на высокий пятый этаж в любимой своейфутбольной кепке с разрезом и с неприличным названием. Звякали чайныеложечки; пахло корицей. Между буфетом и родительской кроватью с горкойподушек на ней сидел дядя Ефим - подполковник войсковой связи, по общемумнению, самый умный в родне. - Дядь-Фим, - делился с ним на бегу Мотя своими оследнимисоображениями, - правда фигово быть евреем? Соседка, которую никто не спрашивал, встревала: - Типун на язык. Мал для таких слов. Прежде всего ты - пионЭр! Там были, конечно, и Вельзевул и Ичи и мамин неудавшийся хахаль - БорисМарголин по прозвищу "простой суп" - в красивой форме морского офицера спотрясающим кортиком. Марголин любил по секрету увещевать Матвея, что, еслибы все сложилось иначе, он мог бы, в принципе, быть его папой; а матвеиновапапу учил жить: - Как зубы почистить с утра, просматриваю передовицу"Правды", и знаю все на сегодня. Вот так-с! На что папа парировал: - Вранье. Одни агитки. Ваши газеты и радио... Бывала в гостях, кстати, и самая настоящая американка, маминаинститутская подруга - Лия Купер. Ее семья приехала из Америки помогатьстроить социализм. Лия обычно восклицала: -...потом, мы все вместе поедем в Индию, кататься на белых слонах! -...белыx слонах, - повторил Матвей себе вслух и услышал как сильноколотит дождь за больничным окном. Нет ничего лучше, чем так лежать ислушать шум дождя: он возращает тебя к себе. В нью-йоркской спешке некогдадумать. Как тут говорят - не слышишь собственной мысли. Верно, Матвей никак раньше не мог вспомнить это имя - Лия Купер. Онабыла первым человеком из направдободобной страны Америки, которого онувидел. Купер была знаменита еще и тем, как она сдавала экзамены. Оченьубедительно говорила: - Профессор, я ВИЖУ предмет так ясно перед моимиглазами; как сказать по-русски не знаю... И она показывала жестами, каквидит и только не может подыскать русских слов. По маминым восхищеннымвоспоминаниям, находчивой американке все замечательно сходило с рук. Теперь, сам американец, привычно думающий по-английски, Печкин виделэту проще. Лия вовсе не собиралась объясняться цветисто. I see - для нее неметафора. Не только не английском, на многих языках Понимать=Видеть обычныеэквиваленты. Почему, собственно? Нет, не просто слова-синонимы, - вдохновленно решал Матвей, - мы, можетбыть, в самом деле понимаем таким же путем, как видим. Та же логика-ВИЗИОЛОГИКА! Не оттуда ли преследующие его амебы, вырезные фигурывоображения? Когда фигуры смыкаются, интуиция кричит - Бинго! Черезумозрение, через эстетику простого и точного узора совпадений мы интуитивноопознаем идею. Через красоту опознаем истину! На этом месте своих размышлений Матвей аж присел в кровати. Он живо вообразил что связывались концы каких-то его личных постоянныхпоисков. ВоОБРАЗил - понятия не имея ни о св. Матфее, ни о пророчествах ипоисках библейского евангелиста. Его - не Матвея.) Находки сыпались одна за другой:- Осязание - форма пространственногозрения-представления. Когда я был под повязкой, глаза переместились накончики пальцев. Звук - то же самое осязание, только через давление среды.Нос 'геометрически', т.е. 'зрительно' опознает запах: в зависимости от тоготреугольные или, например,овальные молекулы химиката западают в эпительныелунки... Так что - запах тоже! Любые собираемые нами сигналы стекаются в зрение - Умо-Зрение. - ВИЗИОЛОГИКА! - шептал, махал руками возбужденный Матвей. Медсестраподбежала к нему, помогая улечься обратно. - Сэр, вы окей? Но Матвеюобязательно хотелось немедленно поделиться своими откровениями, которыеразрастались с каждой минутой. С кем поделиться? Кому скажешь такое?Отодвинув белую штору, он мог видеть только угол палаты наискосок; оттуда,как всегда, доносилось идиотское "Колесо Фортуны", записанные аплодисментытелезрителей. Было и другое место, куда бы он хотел добраться, если бы могвставать. Откуда-то издалека, по коридору доносилась русская речь, голос, толи жалующийся, то ли рассказывающий старый анекдот. Чудилось - Матвея зоветприятель из детской секции бокса, припоминая его всегдашнее прозвище - Нос. В трубках и проводах, ходить еще не решался, Матвей присел к свету и,найдя поблизости бланки больничного меню, стал записывать на обороте своискрижали, свои Десять Заповедей. Точнее - Евангелие он Матфея. В пылу вдохновения спешил Матвей записать то, что, как мы полагаем,совершенно случайным образом ему было ниспослано свыше. Небычайный душевный подъем ему был понятен. Он был счастлив уже потому,что остался жив. Ему объяснили, что роковой удар лишь "чуть-чуть сместился"от смертельной зоны. Опять, как и во всем, преследующие его смещения - егомакушки, его судьба,его корабельный проект... Не тот ли самый удар протрясмозги, натолкнул его на идею? Не ту ли отгадку, чудилось ему, он ждал сдавних пор? Есть от чего поддаться суеверию! Человеческий мозг не может безобъяснений. Матвей находил свои рациональные объяснения происходящему. - Не может все сводиться к абсурду. Должен быть смысл, - думал Матвей.- Меня--малого мира сего для чего-то избрала Природа. Может быть для того,чтобы через меня, через глаза моего мозга взглянуть на самое себя. На следующей неделе, сразу после завтрака, к Матвею заявилась целаяделегация -- семейство его недавней, второй жены Серафимы. (Брак распалсяуже в Америке по случаю пропажи искры в цилиндрах. В дороге было неплохо,но, кроме желания уехать, общего между ними не оказалось. Не помог иребенок.) ...Сначала вбежала дочка - Люсенька, затем Тарас Гордеевич, теща иСерафима с полными сумками. -- Молодцом, молодцом...-- тряс ему руку Тарас Гордеевич, пока спораяСерафима, развернув циркулем накроватный столик, выкладывала свежуюклубнику, виноград и печенье хворост домашнего изготовления. Оксана Филиповна увидела радио и тут же включила: -- Ты что, Матюша,лежишь, как в могиле, скучаешь. Вон, у всех в палатах телевизор играет.Слушай, настрою тебе мое радио. Из приемника раздалось бодрое, с нажимом на"р": -- Со всем светом мы говорим по--русски... -- Куда тебя угораздило? Больно еще? -- интересовалась Серафима. -- Кто спрашивает у больного здоровье! -- гоготал тесть. -- Смотри,моряк красив сам собою; у него меню в сто страниц, назаказал себе жратвы,как в ресторане. Или, ты что -- вредителей в белых халатах нашел? Какуюжалобу на них строгаешь? Давай, не боись! -- Ешь, Матюша, кушай, ни кого не слушай, -- приглашала ОксанаФилипповна. Заглянул доктор Мортис с экскортом накрахмаленных сестер, разрешилподниматься, с помощью, если потребуется; обещал вскоре вернуться. -- У вас, Метью, сегодня будет много гостей, телевизионный канал ЭнБиСи-- так что будем готовы. Снаружи, в коридоре, царило возбуждение, больше похожее на эвакуациюгоспиталя, чем на обычный час посещений -- тянули провода, бегали люди;сквозь суматоху доносилась знакомая дразнилка про 'Нос'. Матвей не сдержался -- впервые за многие дни спустил ноги на пол; и,держась за колесное кресло и за тестя, встал слабый, на чужеватых ногах.Смог все--таки, сделал два шага; для начала - выключил русское радио:чепуха, произносимая на родном языке почему-то раздражала сильнее английскойречи. Казалось, будто шкодники из посторонних залезли в радиорубкупрофсоюзного дома отдыха и несут что попало. Лучше, решил Матвей, попытатьсвои силы - отправиться к дразнильщику. Выйдя с тестем наружу, Матвей добрался до распахнутой двери дальнейпалаты. В кресле--каталке, в одиночестве сидел желтый, изможденный человек;закинув голову, с закрытыми глазами вопил, на все лады повторял слово 'Нос'. -- Могу вам помочь? -- спросил Матвей по--русски. Человек уронил голову на грудь и притих. -- Не обращайте внимания, -- сказала проходившая филлипинка--уборщица. - Он всегда зовет медсестру -- nurse; ему ничего не надо. В палате уже установили добавочный свет. Кругом были горы цветов,подарки; открытки разбросаны веером по постели. Дочь Люся, бегая,споткнулась о протянутый кабель, плакала навзрыд. Матвей прижимал ее к себе,успокаивал... -- Ни с места, мотор! -- раздался фальцет режиссера; весь свет и трикамеры направились на Матвея и его рыдающую дочь. Режиссер выкидывал ввоздух пальцы, один за другим; когда он растопырил всю пятерню, камерыразвернулись в сторону довольно известной дикторши 4--ого каналанью--йоркского телевидения, которая, сияя счастьем, информировала: -- Дочь мистера Печкина и его семья до сих пор переживают случившееся.Удар предполагаемого преступника, недавно выпущенного из заключения,чуть--чуть сместился от опасной зоны мозга, что чудом спасло жизнь Метью. Тысячи писем и поздравлений приходят со всей Америки. Герою желаютскорейшего выздоровления. После короткого сообщения местных станций мы ещевернемся к Печкину; увидим его встречу со спасенной девушкой -- иностраннойстуденткой, а также встретимся с друтими, очень интересными людьми, так что- сюрприз! -- оставайтесь на нашем канале. В перерыве Матвею предложили несколько текстов на выбор; навели грим,картинно рассадили семью Тараса Гордеевича. Серафима слюнявила палец,смотрелась в карманное зеркальце. Явился помощник мэра города и шефнью--йоркской транспортной полиции. От жарких ламп несло марганцевкой. Черезслепящий свет Матвею показалось на миг, что в дверях промельнула Сюзи, но, когда он пригляделся -- никого не было; телесъемки продолжались. Полицейский чин говорил о значительном снижении преступности за текущийпериод: убитых на целых два процента меньше того же периода прошлого года.Помощник мера называл Печкина настоящим героем и подчеркивал значениеосторожного участия самого населения в поддержании городского порядка.Матвея наградили бляхой почетного полицейского; снова брали интервью иснимали впрок. Дикторша жала ему руку, благодарила за материал: -- Лето --отпускной застойный период; трудно, знаете, делать новости из одной погоды. Вечером Матвей многократно видел себя в хронике; камера наплывала нанего, демонстрировала его высокие скулы, боксерский нос и скромную улыбкуюбиляра. -- Когда научился я так торговать рожей! -- поражался он сам себе. У него, оказывается, был приятный тембр голоса и неплохой английский. Матвей даже не воспользовался предложенными текстами. На вопросы просамочувствие отвечал: - Никак...не знаю. - Сказал,- ему кажется, всепроисходит с кем--то другим. В то же время, будто он на церемонииприсуждения голливудских Оскаров и скоро приведут награждать также иударившего его парня -- "за успешно исполненную вспомогательную роль". С девушкой, студенткой из Страсбурга, Матвей, не удержался, сказал паруфраз по--французски ко всеобщему умилению. Медсестры аплодировали, нестолько самому Печкину, сколько замечательному телерепортажу, гдефигурировал их госпиталь и попадались знакомые физиономии и кровати.Заскочивший на минутку доктор Мортис шепнул Матвею, что он родился врубашке, что, говорят, сам Фил Донахью включает его в следующую передачу. Эти слухи подтвердились назавтра. Америке нравился герой Метью Печкин.Он делался нарасхват; упоминался в телесюжетах и в печати. Происходилаобыкновенная в таких случаях цепная реакция: исходный пузырек события уже неимел значения; он раздувался усилиями миллионов людей--потребителейновостей, часто вне их собственной воли. Чем больше произносили имя Печкина,тем громче оно звучало и делалось неоспоримей, а потому произносилось ещечаще. Пузырек славы раздувался в аэростат и плыл над страной, толкаясь встаде с подобными ему раздутыми сооружениями... Матвей уже замечал, чтодумает о Печкине в третьем лице; это того -- знаменитого склоняли повсюду.Как это Америка жила раньше без столь необходимого персонажа? В газетах попадались карикатуры, в которых Печкин сзонтиком--пистолетом обращал в бегство торговцев наркотиками и прочихнехороших "бэд гайс"; даже побеждал химеры инфляции и национальногодефицита. И только в русской газете один известный своим злопыхательствомочеркист упоминал Чехова и обывателя, ставшего знаменитым лишь потому, чтодуриком попал под тарантас. Конечно появилась кукла и эскиз --'Метью--Рейнджер'; их в спешном порядке стали штамповать на майках, штанах,на коробках с геркулесовой кашей... В эти дни -- кто только ни посещал Печкина. Больничная его палатапревратилась в зал приемов. Марвин Фукс принес поздравительный адрес отфирмы; сообщил об успехе корабельного расчета и приятную новость о повышенииПечкина по службе. Фукс разрешал не стесняться и упоминать "нашу Компанию" винтервью без всякого смущения. Появлялись и цепкие адвокаты; каждыйконфиденциально убеждавший Матвея подать иск на город Нью--Йорк, сначала --миллионов на двадцать. Однажды, с букетом алых роз, явилась пожилая русская дама со страшнознакомыми глазами. Матвей не сразу узнал в ней первую, еще институтскихвремен, краткосрочную жену Софку, которую он не видел с России. Софка быстроосвоилась и вела себя будто они виделись только вчера. Она измазала Матвеяпудрой и помадой и, пока оттирала, говорила, смеясь: -- Прости, тяжелая косметика, как понимаешь, нужна от врага, которыйразглядит дефект и в королеве красоты. Для тебя бы я не штукатурилась,поверь. Ты--то меня любишь - я знаю, -- продолжала она. -- Сейчас тысвободен и -- какое совпадение -- я тоже! То есть, практически, могу бытьсвободна в любую минуту...-- Все побывали у него, кроме Сюзи, которая, хотя и виделась не раз втолпах визитеров, но никогда не осуществлялсь. Он ей звонил, оставлялпослания на автоответчике, довольствуясь ее записанным на пленку голосом. Вдень, когда Матвей выписался из госпиталя; стоял в круге провожающих людей иуже привычных ему репортеров; жмурился в фотовспышках немеркнущей славы иуже был готов идти к ожидающему его лимузину, кто--то взял его сзади запалец и вытянул из круга. -- Выбираю вас, незнакомец, -- сказала Сюзи. Они сели в ее антикварный Фольксваген и сделали провожающим ручкой. Сначала, чтобы переодеться, заехали на его снятую квартиру. Солнце, как обычно, освещало хозяйкин гобелен. Матвей перечиталсверкающие золотом вышитые на нем слова -- Пришел, Увидел, Победил.-- Согласно его визиологике, это не столько 'Увидел', сколько -- 'Познал'. - Пришел. Познал. Победил. - Так это же наш любимый комсомольскийзавет: -- Знание--Сила. Вот, что хотел сказать Марк Плиний или, неисключено, сам Кай Юлий Цезарь! Все это время, снизу, с улицы, азбукой морзе -- точка-тире-точка...--клаксонила из машины Сюзи. Вдруг, она прибегает сама и кричит: -- Мат, тытолько послушай, что они говорят там, по радио: -- Старушка костылемобезвредила опасного исламиста--фундаменталиста в аэропорту Кеннеди. УНью--Йорка теперь -- другой, новый герой! -- Матвей посмотрел на нее, не шутит ли? Его притянуло магнитом; профилиих совпали. -- У меня машина не запаркована...-- мычала, косила Сю глазом. -- Ничего, -- говорил Матвей. -- Ты моя третья, последняя макушка...мыим тикет... мы им штраф...и они рухнули на груду наваленной на полу одежды. Матвей захватил с собой из палаты листочки больничного меню,исчерканные с тыльной стороны. Первое время пытался объяснить ВизиологикуСюзи, знакомым; убеждал, кипятился - Как же так! Может быть, здесь разгадкасознания -- если логика имитирует процесс зрения, то откровения нашииллюзорны, как и ошибки. Речь - пересказ видения; кино - подмена жизни. Чегоне представить - того для нас НЕТ! Другие миры - не в ином пространстве ивремени - в ином, не зрительном способе восприятия. Никто к нему не прислушался. В лучшем случае, ему задавали не имеющийответа, сакраментальный вопрос -- Ну и что? Мне что с того? Матвей сникал: - Подумайте, столько последствий! Уж не знаю...я непророк-. Он признавался мне: - К кому только не обращался! Ни у кого не нашлось охоты вникать в его "заумности". Подумаешь --хобби у программиста! Пруд пруди дилетантов; каждый пишет поэму, великийроман или грандиозную научную работу. Вот, когда бы всем известного человекаопубликовали - академика Х или писателя У или лауреата Z, когда был бы шумна весь мир - тогда бы... Через какое-то время Матвей сам с легкостью позабыл, оставилнесвойственную ему тематику, переболел, будто коклюшем или свинкой. Увлеченный своею Сюзи, он целиком дышал и жил ее жизнью; оторвался отрусских знакомых. Американское англоязычное существование, кстати, само посебе, излечивает от свойственных нам непрактичных витаний в эмпиреях. Не обратили внимание - не беда! Главное, действительный автор идеи -евангелист Матфей порадовался своему результату и взял на заметку. Теперь унего -- новые идеи, новые прозелиты. Матвеины заметки, кажется, затерялись.Впрочем, один случайный списочек (по памяти я записал) сохранился; вот, онвкратце, если не скушно: ЕВАНГЕЛИЕ ОТ МАТФЕЯ (из записей на обороте больничного меню) 1. Мы -- зрительная цивилизация. Передаем идеи видиосимволами, изкоторых слово -- самый главный. До недавнего времени сохранялись толькознаки зримой культуры; так сложилась наша логика - ВИЗИОЛОГИКА. Объяснитьумеем только переводом сообщения в образ. Увидеть = Понять, если не глазами,то - умом (умо-зрение). Новая техника, сохраняющая невидимую информацию,звук или запах, (пока?) не способна отменить зрительную организацию мозга. 2. Видимое невооруженным глазом называем здравым смыслом. Остальное: -- Наука -- то, что можно увидеть инструментами -- микроскопом,телескопом, математикой... -- Вера--Надежда--Любовь -или --(Бог--Спасение--Блаженство)-- то, чтовидеть просто не имеет смысла. Зачем верить, если знаешь-видишь) наверняка? Любопытно проследить, что помещается в невидимое (в темноту): -- Голем у чешских крестьян - Избранность у евреев - Аристократизм уНитцше - Супергерои в американской масскультуре. Культ отсутствующего. 3. Зрительный минимум (ничто) -- есть точка, бесплотный символпристального внимания. Точка в перекрестии - Крайст - символ христианства.Из этого ничто, точки -- весь остальной зримый мир получается одним ее движением (временем): линия - движением точки;поверхность -- линии; тело -- поверхности. Все получается из ничего! 4. Граница между одним и другим есть условие любого понимания. Чтобыпонять, зрением и своим поведением мы испытываем (сканируем) границы, т.е.поставленные пределы. Только в стремлении - наперекор - постоянновибрирующим глазом (и характером) мы удостоверяемся в наличии границ. 5. Вне сознания -- границ нет. Процесс познания, который естьусловность, как бы разрез по живому (т.е. без-граничному), искусственнообразует противоположности. Из прежде единого - образует диалектику. Она -не закон природы, как считал Энгельс, но лишь - продукт нашей собственнойаналитической деятельности. 6. Вся сумма знания накоплена в Языке=Мозге Смысла. Автоматически,из-за визиологической своей природы, язык (как и мозг) приспособлен длядоказательств. Мозг рефлекторно ищет повсюду причины и связи - наводит хотябы видимость порядка даже там, где его нет впомине. Каким бы складным никазалось доказательство того, что А связано с Б -- оно тавтологично. Визначальном, без границ, мире все связано со всем. Наше анализирование, ничто иное, в первую очередь, начертило эти (условные) разделительные границы. 7. Поэтому, почти всякое, не противоречащее явным фактам, грамматическизаконное высказывание - верно; хотя бы в каком-то смысле оно будет содержатьи правду и ложь, пропорции которых зависят от злобы дня и от царствующих насегодня мнений, от вкуса, от пользы - от идеологии. (Пререформисты считали, что в сперматозоиде сидит, сложившись,микроскопический человечек. Оказалось - сидит генная запись человека.) 8. Из предыдущего следует, что все верное - верно и наоборот. Не в этомли фокус проницательных точек зрения; вода в ступе идейных дискуссий илегкость эффектных парадоксов. Например, что мудрость есть особым образомрафинированная глупость (Б.Расселл) На каждую пословицу, как известно, естьне менее мудрая -- наооборот. 9. Понятное - неудивительно; и, в силу нашей природы, делаетсяскучноватым. Что всегда перед глазами, перестаем замечать. Тогда как радинеожиданности и каприза готовы на все: тьмы скучных истин нам дороже насвозвышающий обман. 10. Хочется верить, что мы не случайны. Не есть ли наше сознание -средство Природы (Бога) увидеть самое себя, чтобы круг замкнулся? Не головали была библейским яблоком раздора? Уже, наверное, не секс, присущий всемуживому, невинный и немудреный; не секс, а, именно, разум, рефлексия человекабыла его первородным грехом. За умствования был изгнан человек из рая! 1994 Первая версия - в книге "Охота к Перемене Мест" Нью-Йорк, 1995. Library of Congress Cataloging-in-Publication Number: 00-191672 E-mail: Bobap21@Address.com