Борис Письменный. Марусина любовь --------------------------------------------------------------- © Copyright Борис Письменный E-mail: Bobap21@Address. com Date: 14 Oct 2001 --------------------------------------------------------------- Часть Первая Мария Петровна полюбила. Вышло это совершенно некстати. В принципе бесперспективно и фактически безнадежно. Она ругала себя нехорошими словами, приказывала образумится, но не могла. Вдобавок удручало, что поделиться ей было не с кем. В виду обстоятельств. Дело в том, что капитан УВД, Фофанова М. П. -- старший инспектор московского городского ОВИРа влюбилась в еврейского отъезжанта -- гражданина Клепика А. С.; влюбилась в одностороннем порядке. В установленный форменный день, по вторникам, когда Фофанова явлалась на службу при погонах, она запиралась в овировском туалете, курила Беломор, щурясь от дыма, пристально разглядывала себя в зеркале над рукомойником. -- Дуришь Маруся, солдафонка ты старая, -- с притворным негодованием ополчалась она на себя, одергивая ладный мундир. -- Отставить и прекратить! И сразу же, тая, расплывалась в улыбке. Нет, не могла на себя сердиться; ей льстило, что под казенным сукном кителя бьется молодое, горячее сердце. И то сказать, сердцеед ее пиковый -- некий гражданин Клепик Александр Саулович, юноша, почти ребенок, всего двадцати с чем-то лет (Санечка -- так она его называла) был из себя человек неказистый, мягкотелый, с покатыми плечиками. Разве что с удивительно длинными ресницами и с такой нежнейшей кожей лица, будто светился изнутри чарующим нездешним светом. -- Андел ты мой, неуместный, -- причитала Мария Петровна ну точно на манер матери своей Евдокии. Неожиданно для себя выговаривала она в последнее время всякообразные, не очень свойственные ей, офицеру советской милиции, старушичьи деревенские нежности. Делала это искренне, ничуть не кривляясь. На минуту Мария Петровна будто бы превращалась в покойную свою мамашу. Голос и даже черты лица ее становились совершенно мамашиными, Что заставляло ее таклицедействовать, Маруся не знала и выяснять не трудилась. Без того масса неразрешимых загадок росла и копилась в ее путаной жизни. Короче, в истории этой с Клепиком истинная причина возникшей слабости была покрыта абсолютным мраком. Знала только Мария Петровна, что от одного вида Санечки, иногда даже от одной сосредоточенной мысли о нем, подтаивал в ее душе какой-то льдистое соединение, хрящик, замыкающий потайной кокон, из которого начинали больно выпрастываться интимные сяжки и подкрылышки, щебурша при этом, цепляя то место, где боль граничит со сладостью. Где не бывает одно без другого. Не исключено, что Санечка ее был в каком-то смысле там ангелом, комадированным, например, на Землю для прохождения стажерской практики. Такую фантазию допустить можно, если принять в учет странности его поведения. При том, что был он -- светлая голова и умница, Санечка мог с легкостью в НИИ, где работал, одолживать всем последние рубли "до получки'; сам ходил -- зубы на полку. Как объяснить такое? Слишком уж доверялся; не преследовал в каждом деле, как полагается, личной выгоды. Ни о ком от него не слыхали не то, что презрительного, но плохого слова, даже за глаза; даже в компании, где, получая коллективное наслаждение, язвили кого-то отсутствующего. Ангел наш предпочитал отмалчиваться; а, если говорить, то всегда приятное и соглашаться с собеседником. Наконец, он немного пописывал стихи и, что уже совсем невероятно, никому не навязывал написанного. Даже невзначай. Не чудно ли? Интересно, что проживали они -- сама Мария Петровна и Санечка, в общем жилом массиве в районе Песчаных улиц, у метро у Сокола, где мамку дочь укокала. Клепик и подозревать не мог, что с некоторых пор в свои неслужебные часы капитан Фофанова пристрастилась следить за ним из-под тюлевой своей занавески. Просто так. Началось этодавно и совершенно анонимно, когда слово ОВИР еще Клепику было наврядли знакомо. По странной прихоти следила Фофанова, как ходит-гуляет сосед взад-вперед, словно завороженный, по заплеванному чахлому садику. Или сидит, чиркает что-то в своем блокнотике на скамейке, находящейся буквально перед ее окном. В тот период непосредственно лицом к лицу они, кажется, не встречались. Дело в том, что корпуса домов, поставленные углами, тянулись изломанным лабиринтом, образуя в каре закрытый внутренний дворик с лавочкой для тихого отдыха -- точно напротив окна спальни Марии Петровны. В то время, когда входной подъезд Фофановой находился с обратной стороны домов, где имелся гараж для ее "трешки" -- третьей модели Жигулей. В ряду других индивидуальных гаражей частных автовладельцев, которых в ту пору предпочитали называть автолюбителями во избежание нездоровых аллюзий у остального, так сказать, безлошадного населения. Можно только преставить, каково было удивление капитана Фофановой -- встретить своего соседа в коридорах ОВИРа. Приметив его в первый раз, она испытала смешанные чувства. На миг ей показалось приятным увидеть любчика у себя на службе. Но сразу же сделалось грустно по вполне понятным причинам. Что же это происходит у нас! Спешат, оформляютсяграждане еврейской национальности, уезжают из родного отечества будто их среди нас никогда не бывало; будто не перемешались мы с ними давно в одну семью, забывая, подчас, где чьянога, чье ухо; будто не жевали одни сушки и пряники, не ходили на те же танцы и поxороны... Но то были для Фофановой люди, так сказать, чужие --то были определенные группы населения, и Бог им судья. Совсем другое дело, когда собрался уехать Санечка. Надо было понимать так, что не сегодня-завтра опустеет наша садовая лавочка; исчезнет навсегда душевная картина жизни; одна вечная пустота станет перед глазами Марии Петровны. Перспектива такая ощущалась уже как личный урон, дело невозвратимое, безнадежно щемящее. Страшное это слово -- "навсегда'. Следуя с деловыми бумагами из кабинета в кабинет, Фофанова косила глазом, незаметно выискивала в зале ожидания вопросительную фигуру Клепика. Непременно стоящего -- он, видимо, уступал другим сидячие места. Сам же стоял, притулившись к стене, хлопая ресницамии хлюпал носом, казалось, вот-вот заплачет. В день первой и совсем неожиданной встречи, то была пятница, к концу рабочего дня капитан Фофанова задержалась и сразу же отыскала по реестру дневных посещений архивную карточку, где указано ФИО просителя, адрес и прочее. Вышла на конторский номер личного дела и уже через пару минут развернула нужную папку на своемрабочем столе. Санечка кротко смотрел на нее с приложенной черно-белой фотографии 4x4 установленного формата. Из поданного заявления на выезд следовало, что Клепик -- сирота, проживает с двумя старшими незамужними сестрами и престарелым, кстати, приемным отцом. Всей семьей они намерены воссоединитьсяс госпожой Карой Тун из Беер-Шевы, с липовой, конечно, троюродной теткой, без которой вдруг их дальнейшая жизнь не представлялась возможной. В стенном шкафу овировского архива их было пруд пруди, этих израильских вызовов, прозываемых службистами -- "3дравствуйте, я ваша тетя', с внушительной красной печатной наклейкой и с муаровой лентой. То были вызовы-бланки, с прочерками на месте персональных имен -- подставляй кого душе угодно. Согласно неписанной инструкции МВД, социальновраждебным элементам и правонарушителям, которых надлежало выкинуть из страны, тут же на месте, в кабинете ОВИРа, находился фиктивный зарубежный родственник и реальный отечественный пинок под зад. Фофанова пробежала глазами недавно поступившее дело Клепика. Заметила нескладные данные, упущения --обычное заявленческое вранье, но, в целом, вполне приемлимые бумаги -- подправить, проскочат, как любые-прочие. Мария Петровна зажгла настольную лампу, в задумчивости постукивала карандашиком по картонной обложке. -- Куда ж, ты, дурачок мой, Санечка? На чужбину, в страну капитала, к торгашам позорным... Сирота ты моя. Капитализм не тетка. Опрометчивое это дело. Поздно, однако; Санечка сделал свой шаг, когда без споров согласился с решением своих настойчивых старших сестер. В своем быстром воображении он был уже давно заграницей, из окна кольцевого троллейбуса на Садово-Сухаревской смотрел на утраченный, проплывающий мимо город, неимоверно красивый, единственный в его жизни. Смотрел, как из позабытого детского сна, сердце его сжималось от грусти, от неизбежного и от того, что жизнь человеческая движется, увы, но только в одну сторону. На следующий день, в субботу, Мария Петровна с особенным пристрастием, новыми глазами наблюдала Санечку. Видела, как он с сестрами, с утра пораньше таскал через двор объемистые баулы и коробки. Готовятся! Пересекая двор, Клепики старались избегать своих соседей. Понимающему наблюдателю было ясно, что они осторожничают, выглядят отсутствующими и чужими. Онипробегали, протискивались все как-то бочком-бочком. Или, быть может, Фофанова была не вполне объективна; ей все это мерещилось. В эти выходные Санечка почти не появлялся перед ееокном, не мечтал, как бывало, на скамейке. Опасения оказывались не напрасны -- воистину, в поле зрения Марии Петровны уже начинала воцаряться безнадежная пустота; будто с прежней жизнью покончено; все отбыли в мир иной. К вечеру заморосил гадкий дождь. Со своей постели Мария Петровна могла видеть провода, серый клок неба, сливающийся с ним, тоже серый, крюк уличного фонаря. По мере того, как небо чернело, баллон фонаря наливался мутным ядовитым светом. Наступала ночь. Марие Петровне никак не удавалось улечься удобнее, раздражал фонарь, ломило в спине. Ползли в голову скучные забытые боли от дурацких абортов, тяжелая последняя беременность под наблюдениемакушерарайонной консультации -- на сохранении ее неуживчивого плодап. Потом кровь, выкидыш, разводные тягомотины. Объявили, что она не сможет иметь детей. А ведь могла (о, как желала! ) иметь на сей день себе почтивзрослого парнишку, может быть похожего на Санечку. Самое естественное дело -- родить, куда проще. У всех и каждого- свои дети! Для кого-то это даже угроза. Сплошь и рядом бабы залетают безо всякого на то желания. Подумать только -- люди предохраняются от даримых свыше младенцев! Почему ж только ей Бог не дал такую малость. Почему же именно ей, Марусе, не заиметь себе сына, законного дружка и любчика и свою родную кровушку? Определенно не спалось. Ночной бездне, казалось, не будет конца. Казалось, больше никогда ничего не будет; только она одна, никому не нужная, бесплодная Маруся, останется на свете и в серой тоске будет пребывать до конца дней своих. Чтобы развлечь себя, Мария Петровна стала подсчитывать -- не пора ли по календарю съездить в Крюково, навестить семейную могилку, поговорить с покойными отцом, матерью, как водится.? По всем расчетам выходило, что прибирала совсем недавно. Только съездить лишний разокв деревню не помешает. Решив, что непременно поедет, она, успокоилась и под утро заснула. Через полгода неопределенного застоя в течении дозволенного воссоединения (термин "эмиграция" не признавался властями) и, соответственно, через полгода фактической бездеятельности Отдела Виз и Регистраций, вдруг появилась очередная разнарядка. Городскому ОВИРу спустили несколько сот выездных разрешений. Как всегда, срочно требовалосьукомплектовать дела по категориям в пределах отпущенного лимита. Свой план у кастрюльного завода, свой план у ОВИРа. Прежде просторный вестибюль ОВИРа наполнялся населением. Пошел, захлопотал людской конвейер, в очередях давились отъезжанты -- обладатели открыток с разрешением на выезд; самозванные активисты писали номера на руках чернильным карандашом; задние напирали на передних; вскипала нервозность, страшный шум... Самначальник ОВИРа был вынужден спуститься из своего кабинета. Он выхватил у постового мегафон и рявкнул в сердцах: -- Прекращаю детский сад! Все! Закрываю лавочку. Никто, никуда не едет! Целых минуты две было тихо. Не кашляли даже. -- Что, правда, отменили? -- кто-то робко спросил. В ответзагудели: - Как это, как это... -- НИКТО? НИКУДА?? В это горячие дни Мария Петровна будто спохватилась однажды. Среди бумажной запарки, в реестр текущих заявлений, затребованных от канцеляристок на ее личное рассмотрение, догадалась включить фамилию Клепика. Интересно, что там у них происходит? Выяснилось, что, подобно многим в их стадии очередности, дело неприметных Клепиков уже было подшито, подклеено, оформлено на выдачу выездной визы -- можно было высылать открытку. Дабы исключить непредвиденную такую случайность, Мария Петровна тут же сама выписала даже не одну --две открытки. На разные дни недели. Первую -- семье на выездной день и вторую -- на отказной. Эту вторую -- персонально для Санечки. В сопроводительном уведомлении Мария Петровна собственноручно проставила формулировку отказа --'Выезд считается нецелесообразным'. Еще через несколько месяцев осенью, когда во дворео сыпались деревья, вид из спального окна был на редкость прекрасен. Милый Санечка был на месте, ворошил желтые листья -- с характерным для него отсутствующим взором шаркал ножками взад-вперед по дорожке. Погуляв, присаживался на любимую скамейку, писал в отрывном блокноте, комкал, ронял странички. Мария Петровна знала, что семейство Клепиков давно уехало и только ее Санечка пребывал на сохранении, в целости и невредимости. Сохраненный ее молитвами, он, слава Богу, продолжал здравствовать в своемотечестве, в своем родимом дворе. Однаждыв сумерках Мария Петровна, как пионер-следопыт, отважилась пересечь опустевший дворовый садик; под скамейкой отыскала в палых кленовых листьях скомканные Санечкины листочки. Дома развернула. Думала, что это -- письма отъехавшим родным. Но на большинстве страниц оказались невнятныекаракули. На одной, правда, и каракули, но и читаемые слова: Венец и Венеция, Дожи и дождь, Где воды и донны, Где ложь, там и нож.. Читая, Мария Петровна была, можно сказать, по-хорошему рада за Санечку; за то, что он живет полной жизнью, не утратил своего вдохновения, сочиняет по осени как поэт Пушкин. Пусть даже и про заграницу сочиняет, что тут поделаешь -- раз смутила наши умы иноземная пропаганда. Довольно ловко Саня придумал -- решила она, слегка осудив его последнюю строчку--про нож, это он зря. После того, как дело Клепика прочно поселилось в архиве отказных решений, Фофанова теперь уже регулярно, раз в квартал обязательно, замечала присутствие Санечки в прихожей ОВИРа.. Узнавала, кажется одним сердцем, его печальную, но невероятно милую фигуру, притулившуюся себе у стеночки. Теперь Фофанова была за него спокойна -- разрешенийна выезд поступало все меньше и меньше. К тому же, время от времени, Мария Петровна все равно прослеживала, чтобыпо недосмотру Санечкино дело не проштемпелевали, как это порою у нас бывает, бездушно и автоматически. Чтобы не выкинули его ненароком из родной страны на все четыре стороны. Не в службу, а в дружбу, она заботливо перекладывала папку Клепика А. С. в безопасные архивные тылы. Надосказать, что капитану Фофановой погоны достались не за красивые глазки. Начальник ОВИРа прочил ей скорое повышение: -- Не далек тот день, когда мне, полковнику Зотову, дают генерала, а вас, Мария Петровна, милости просим в мое кресло. -- Только в нашей стране такое возможно. Девчонка из заштатной деревни Крюково, Маруся заработала звание своим нелегким трудом. В Высшей Школе Милиции она была неоднократно отмечена в классах правового законодательства, на уроках по марксисткой идеологии, отличаласьне раз и на классификационных стрельбах из личного оружия. В ее подчинении случались охо-хо какие бравые мужчины, старше ее и повыше ростом -- и те ее уважали, слушали. Подруги любили ее за крепкий характер, за меткое словцо, за умение выпить по случаю, расслабитьсявзадушевной компании. Несмотря на занятость и неумолимо летящие годы, Марусины боевые подруги -- Верка и Лерка, в биографиях которых имелись свои личные неувязки (кто ж без проблем! ), регулярно встречались с Марусей вне службы. Ясно, фокусничали они, случалось, в пределах допустимого. Живые всеш-таки люди. Взять, например, этим летом, под выходные, Маруся подала идею: - Девьки, смирр-нА! Слуш-мою команду! Протираем шею бензином, надеваемновый протез и -- на танцы! По летней жаре наплясались в тушинском Доме Офицеров. Привезли с танцев к себе на Песчаные троих лейтенантиков. Выбрали, которые по-задиристей. И, как старшие по чину, дали команду -- всем расслабляться! Еда имелась в наличии, водки -- залейся. Дверь замкнули на ключ, отыскали весы. Маруся поставила мужчинам условие -- Взвешиваем "до" и'после'; кто не полегчает-- штрафуемнещадно. -- Трусыснимать? -- неуверенно поинтересовался кто-то. -- В момент все с себя поскидали; в потолок полетел иштаны, подтяжки, заколки и лифчики... Засверкали соски, волоски, голубые прожилки, синяки, потертости и разные кожные покраснения... У одного бедолаги обнаружился чирий, спелый и яркий, как новогодняя лампочка. Куча мала началась, крики -- Расслабляйся, братва! Вечервыдался потный, душный; не заметили, как перебрали лишнего. Представители мужского пола дорвались до жирной пищи, накушались, как из голодного края, и, ясное дело, в результате расслабились не туда -- в прямом смысле этого слова. До того ослабели господа-кавалеры, аж черезчур. В итоге -- обосрамился мужской пол катастрофическим самым образом;, даже взвешивать их на стали. Выгнали взашей по-хорошему, чтобы тольконад душой не нудили. Лейтенанты пробовали возражать, на что Верка и Лерка, всем телом захлопывая за ними дверь, добавили еще вдогонку, чтобы катились колбаской по Малой Спасской и другие нужные советы на посошок. Очистив помещение, подруги тут же залегли на голый паркет. На полу в жаркий день казалось прохладнее. Кто лег в одной комбинации, кто --в чем мать родила. Попели разное. Верка и Лерка, чуя с подругой неладное, затянули было -- Понравился Маруське один с недавних пор. Нафабренные усики, расчесанный пробор. Он был монтером Васей, но в духе парижан..... -- Прекратить! НИКТО В НИКОГО не влюбился, -- рыкнула Маруся, подражая тов. Зотову. -- Свистульки вы милицейские, -- сказала. -- Там же дальше про -- отравилась-везутъ ее в покой. Вы что мне такое на выходные! Буржуазное мировозрение. Противоречит в корне сегодняшним дням, -- сказала, но как-то неуверенно. Посмеялись. Попелиеще немного, поплакали тоже. Подремали минут тристо, а там ужестало светать. Умылись, прибрались и распрощались с поцелуями до следующего свидания. Оставшись одна, Маруся плотно зашторила окна и повалилсь с ног -- досыпать бестолковую ночь. Кровать плыла; пол проваливался. Маруся падала и сейчас же взлетала на жуткую вышину, в самые заоблачные понебесья -- туда, где трудно дышать. Она была в своем завлекательном штапельном сарафане с волнистыми плечиками-крылышками; юбка раскружилась колоколом, вихляла вперед и назад. Голым ногам под ней было тонко, щекотно. Иногда болезненно было -- не утерпеть. И тут сразу Санечка, тоже с крылышками, вспорхнул в самую ее щекотную боль, затолкался родимый, зашебуршилсявнутрях, пока не разрешилось все сильным потопом. Лопнули разом тесемки, запульсировала в ней горячей кровью всякая жилка, с каждым разом сильнее. Легкой птицей парила она; кружило ее дурманно-сладостно и довольно долго... Пока-стоп! Сразу домоуправ их, Шарафутдинов тут как тут, машет рублевкой перед ее глазами, совсем непонятное кричит: -- Бир-манат! -- Все такое... -- Стыдно, -- говорит, -- Маруся, вы что же, по-татарскому совсем не знаете? По-татарски? --думает, -- с какой это стати? Только хотела ответить, -- в голове застучало -- бам-бам! Двери хлопают, вбегает муж ее бешенный, Аркадий, наган в руке, срывает покрывало с постели, где ее теплый Санечка лежит Бабах! Стреляет-убивает. Только все-таки успела закрыть Маруся Санечку собственной грудью. Спасла. И больно ей и сладко в то же самое время. Назавтрапроснулась Мария Петровнаисключительно ясная и бодрая. Напевая, вбежала в ванную комнату. Видит себя в зеркало -- ну девчонка, ну прелесть. Ах, увидал бы меня Санечка, влюбился бы уж наповал! В окошко глянула -- нет его еще. Конечно нет -- слишком раннее еще утро. Ни души во дворе, чисто. Зато на столе -- татарское побоище -- вповалку сосиски, рюмки... Нацедила себе Маруся, против всяких правил, остатную рюмочку; зефирчиком закусила и -- прыг, назад в постель, понежится захотелось. Стала в памяти перебирать мужчин своих, тех главных, что в жизни ей повстречались. Опять о Санечке представила безперспективные картины всякие. Ну, скажите на милость, как до него дотянуться! Как быхотелось всего лишь дотронуться, ничего больше. Голову его положить бы к себе на колени.... Мечтала с закрытыми глазами, вспоминала. По случаю и папку своего покойного, Петра Нилыча вспомнила. Вот кто ее по-настоящему любил-обожал. Все его мысли и разговоры сводились к любимой дочке. Петр Нилыч работалв Органах сменным шофером черного фургона, любовно называнного в народе 'воронком" или (не в том ли секрет данного ей имени) "Марусей'. Перед уходом на службу отец для укрепления своей памяти обязательно свое заветное слово Д. О. Ч. К. А, по буквицам произносил. Означало это, что надлежит не забыть -- Деньги, Очки, Часы, Ключи и, что-то еще на "А', другое нужное дело. Укладывал в кобуру бутерброд с чесночной колбаской, огурчик, целовал Марусю в обе щечки, и, уходя, ей честь под козырек принимал. Эх, время хорошее было! Даже мужа своего бывшего, непутевого Аркадия, по-доброму вспомнила. Как тот, юморист невозможный, у них в деревне Крюково на речке дурачился. Учил рыболовить известным манером "на сухую корочку'. Вставлял сухарик себе в одно место, куда следует, приспускал штаны и -- в воду на карачки садился. Ждал, чтоб рыбка клюнула корочку и чтобы сразу вскочить, быстренько завязать рыбку в кальсонаx. Хорошо было в деревне. Тепло. Сизым вечером через поле коровы шли. Лениво отмахивались от слепней хвостами; плюхи за собой роняли. Потом быстрый дождик пыль прибивал, и где-то пели уже в темноте. Где-то щекотала ноздри, аппетитно жарилась картошка, хлипко страдалагармошка, ругань неслась и дурман цветочный... В тот же самый вечер по дороге с работызаехала Мария Петровна на стадион"Динамо". Скрылось блеклое московское солнышко. Посерело. Над Ленинградским проспектом зависла чреватая ливнем туча. Потянуло холодом. Однако, у стадионного заборчика, в уголке перед трибунамивсе еще толкались люди, завзятые футбольные болельщики. Лето, зима -- им не важно. Есть на сегодня игра или нет -- все одно. Старый стадион мало функционировал, толкучка никогда не умирала. Кишела толпучка страстями. Марусе давно сказывали, что видели там Аркадия; что опустился он до невероятных риз, дальше некуда. В снег и мороз обретался он на заветном заплеванном пятачке вместе с другими тенями давно прошедшего времени, с забулдыгами, ему подобными странными личностями. Чудные люди -- перетаптываются они с ноги на ногу, личные имена позабыли, зовут друг друга кличками -- "седой', "рыжий'..., бормочут, кто про Яшина, кто про Башашкина, как мяч в штангу летел сто лет назад, кто отбил его не по правилам... Там же и желтая бочка пивная иногда располагалась. Известныйтамошный старичок бессмертный по кличке "шкет" шестерил, суетился -- смотрел, как другие пьют пиво, жадно и залпом, как у них, у других, кадык по горлу гуляет. Шкет сипло просил: -- Эй, пенцы оставьте... Хучь пенцы-то! Аркадий был точно на месте. Против Марусиных опасений, был он хотя и немного помятый, но в стиранной рубахе и аккуратнейшим образом чисто, до синевы выбритый. Правда, страшновата была та синева, когда приглядеться, и чистота, как в больничке у безнадежных. Ну и разило от него, конечно. -- Машка, вот-так встреча! Какими судьба... пивка xочешь? -- Отошли в сторонку, поговорили. На все-про-все один ответ: - Нормалек. Живем помаленьку. Тута я, на Башиловке... -- Ну, а что обтрепался, брюки смотри -- баxрома... -- Прохудились? Не веришь? Недавно штаны купил. Дырявятся суки. То ли яйцы у меня такие чугунные? Скажи, Маш? Заштопаем, клянусь. -- Деньгами помочь? -- Да не надо мне твоих мятых... Сколько дашь? Ты все там же, начальничек, примус-чайничек? Оборотней, жидков своих в рай переправляешь? -- Прошу, не антисемитничай, Аркадий! Что ты против них имеешь? -- Я что?... От, на днях "шкет" говорил -- Бегут жиды --плохой знак. Кранты. Унюхали. Скажи, Маш -- кранты теперь нашему... благо-сос-то-янию? --Окстись! О чем ты, Аркадий? Был ты научный сотрудник, защищаться хотел... Где все теперь? Твое состояние ничто не порушит. Или, признайся, референта своего Залмановича забыть не можешь? А ведь, знаешь, не все такие... В таком плане поговорили они пока не расстались под разгулявшимся ливнем. Санечкамой не такой, с откровенной гордостью за Санечку думала по дороге домой Фофанова. Никогда бв жизни не стал бы мой Санечка подсиживать ближнего, искать соринку в чужом глазу, писать каверзные письма. За полтора года регулярных отказов Клепик в ОВИР единой жалобы не писал. А мог бы, и с большими на то основаниями, чем у других-многих. Ах, какие экземплярыкляуз попадались на глаза Фофановой! Как это они могут сварганить жалобку -- слова собрать по-обиднее. Какой-нибудь Закон на свою пользу приплетут и оскорбленную невинность разыграют и льстивым подхалимажем к начальству подъедут -- "в виду вышепомянутых вопиющих нарушений Великой Советской Конституции просим выдать нам визу без промедлений и строжайшим образом наказать ответственных, порочащих высокое звание.... Мария Петровна заметила, что и сама туда же --совершает ошибку, невольно обобщает -- "они', когда думает всего лишь об отдельных гражданах еврейской национальности. Думает в совершенно непозволительном третьем лице. Она пожурила себя, наказала впредь быть осмотрительней в скороспелых выводах. Кстати, решила она, теперь, при новом всплеске отъездных разрешений, вызванном, очевидно, климатическими веяниями в международной политике, следовало снова подумать о сохранности Санечки. Раз он, чудак-человек, не ведает, что творит и сам о себе позаботиться не умеет. Интересно, заметить, что формально Фофанова не курировала отъездное дело Клепика; в ее ранге водились дела по-важнее. В виде исключения, на сей раз, на ближайшую среду, она вызвала его открыткой к себе на прием. Утром, в десять ноль-ноль. Он явился точно ко времени, постучал, зашел в кабинет, дисциплинированно стоял под портретом Брежнева. Санечка стоял, не садился пока не приказали, пока, согласно учрежденческому этикету, Мария Петровна, будто очень занятая, что-то проверяла и дописывала в своих официальных бумажках. -- Вы не возражаете, если мы с вами сегодня немножечко побеседуем, Александр Саулович?... Кто там у вас ведущая -- тов. Елизарова? Мария Петровна тепло улыбалась. Глядела на посетителя материнским взглядом. -- Ну, расслабься, дружок, --думала. -- Я тебя в обиду не дам. Клепик, молча, кивнул. Сглотнув, сказал: -- Видите ли, мое дело, так сказать, абсолютно не движется. Вы уж, пожалуйста, побеседуйте. Ваше, если позволите, лицо... в общем, располагающее... уж извините... -- Ничего, ничего. Не извиняйтесь. Каждой женщине комплимент приятен. Давайте посмотрим теперь, что там у вас? Что за причина отказа? -- Без причин, -- быстро подсказал Клепик -- Нет, нет, как же, вот тут указано... -- Мария Петровна листала страницы личного дела. -- Так... минутку... здесь ясно сказано -- выезд не-целе-соо-бразен. У всего, милый человек, есть причина. Вот, вы сами, к примеру, скажите --для вашего отъезда, что у вас за причина? -- Ну, там... воссоединение семьи, как говорится... и вообще... -- Чего же вы сами-то разъединились, Александр Саулович? То то и оно! Кстати, как там ваши, устроились? -- Про... работают. Ничего. Отец сильно болеет. -- Программисты -- это хорошо. Вы, кстати сказать, гражданин Клепик, лично программированием владеете? Нет? Вот видите, сами же себе и ответили. И болеть никакому человеку на чужбине не позавидуешь. Я вам от души сочувствую... Фофанова -- то дружески улыбалась посетителю насколько ей позволяло служебное положение, то, притворно хмурясь, листала бумаги. Время от времени она произносила кое-какие неопределенно многозначительные слова. При всем при этом не забывая о своей давней мечте -- дотронуться, положить голову юноши себе на колени, приголубить. Вот же рядом сидит -- только протяни руку. И хотя знала, что в данный момент Санечка в ее полной власти, сидит напротив ни жив, ни мертв, дотянуться до него не предоставлялось возможным. Так поиграла Фофанова в кошки-мышки какое-то время, подержала паузы пока не надоело. Наконец, поднялась. Захлопнула папку с бумагами. Обещала походатайствовать перед руководством, чтобысо временем внимательнее пересмотрели дело. Обещала держать в курсе. На всякий случай посоветовала Клепику позаботиться о текущем обновлении выездного дела. Затребовала предоставить в ОВИР новый вызов от родственников из государства Израиль. -- Старый вызов устарел, мил человек. Сами понимаете. После визитадовольная собой Мария Петровна снова переложила Клепикову папку в самый дальний и безопасный угол оприходованных отказных дел. Осенью, за безупречную службу, Фофанову премировали отгулом, внеочередным как-бы отпуском с сохранением содержания. На середину августа месяца подобрала она себе загранпоездку. Что-то вот захотелось на этот раз в Венецию, где "воды и донны'. Нашелся подходящий симпозиум ученых-гидрологов, почему бы не взять -- поехала, как гидролог, в приятнейшем окружении. Там были одни научные мужи, а с девушкой им всегда веселее. Дни стояли ослепительные. Застойная, болотная вода, цветущая по стенкам каналов, попахивала, конечно, не лучше нашей отечественной Яузы; но можно было не принюхиватьсяраз компания подобралась такая, что никакой симпозиум не страшен. Члены делегации сбегали со скучных пленарных заседаний. Через булыжную обкаканную пьяццу Сан Марко. Сизари с фырканьемвзлетали из-под ног. Дальше -- через горбатые мостики -- в узкие улочки. Туда, где магазинчики, гдесуета; где представления уличного бродячего цирка; где клоунов, разодетых Пьерро, подбрасывают в воздух тряпичными куклами. Хохоту было видеть, как скакали доктора наук зигзагами от витрины к витрине. На одном стекле наискосок белилами было намалевано приглашение -- Все для русских моряков! Дешевизна сумашедшая. Фофанова приценивалась на международном языке жестов и междометий, выбирала. Купила кое-какие мелочи специально для Санечки. Сначала -- глянцевую книжку-раскладушку с замечательными цветными фотографиями... (Только как ему передать? Вопрос. Ничего, потом, на месте придумаем. )Так так приятно было покупать подарки любчику -- галстук, потом, с гондолой, брелок для ключей... Своего Санечку Мария Петровна сейчас же узнавала в каждом ангеле соборной мозаики, вкудрявой бронзе, на фресками расписанных стенах. Однажды ночью в гостиничном номере Марию Петровну охватил ужас. Вдруг, пока она здесь по Венециям прогуливается, там дома по головотяпству, по недосмотру нашему возьмут и выкинут Санечку из родной страны! И сделать ничего отсюданельзя, из такой дали-далекой. Разругала себяпоследними словами, губы кусала от беспомощности. С тех пор не могла дождаться конца проклятого симпозиума. В самолете сидела -- все о Санечке думала. Физически чувствовала, что с каждой минутой к нему и к Москве-столице приближается. Домой возвращаться -- это всегдакак магнитом тянет. Одним словом, переволновалась, перегорела. Когда в Шереметьево в такси садилась, вдруг Фофанова ясно и совершенно неожиданно для себя постановила следующее: -- А вот, как если сидит, терпеливо ждет ее на месте голубчик Санечка, так тому и бывать! Сама себе поверить не могла, что до такого додумалась. Решила точно -- приходит на службу -- тут же собственноручно пишет ему разрешение на выезд. -- Оставьте человека в покое, -- корила кого-то Мария Петровна. Свободу Александру Клепику! Пусть Санечка Венецией сам полюбуется! Тут же, как только приняла окончательное решение, волна благодарностизатопила ее сердце; запела душа. Вот, что значит -- жертва во имя любви. Отдается сторицей. Такси летело по Ленинградскому проспекту. Вдоль шоссе приветствовали Фофанову освещенные зябким утренним солнцем дома. Знакомые все места. Слева -- серая башня, там подруга живет с семьей, справа --много раз бывали, выпивали, а -- вон еще балкончик интимный знакомый... О нем умолчим. Радио в Волге у таксиста играло вовсю, по-московски акая -- МАс-квА мАя! Стра-нА мАя! ТысА-маялюби-мА-я! Или это сердце Марии Петровны пело от радости -- домой возвращаться. Она опустила окошко машины, чтобы утренняя свежесть умывала лицо. Хорошо! Она, загодя, остановила таксив прохладной тени углового переулка. Вышла с удобной, совсем не тяжелойспортивной сумкой через плечо; поежилась, потерла еще заложенные после самолета уши. Слабо слыша свои шаги, бодрой походкой прошагала на освещенный солнцем тротуар, по которому уже спешили утренние толпы. И тут -- попс! В ушах пробило звук. Даже не так. Сначала, еще в тишине, -- перед Марией Петровной, буквально рядом с нею, откуда-то из-за пестрой толпы на краю тротуара, -- вылетел вверх человек. Как из кустов спуганная птица. Как венецианская кукла Пьерро. Взлетел, завис косо, будто крыльями взмахнул руками. И только затемв ушах Марии Петровны заскрежетали автомобильные тормоза; раздался удар и посыпалось стекло. С криком -- Санечка! -- Мария Петровна бросилась через толпу, растолкала, прорвалась к бензиновой с кровью луже, к сбитому человеку, лежащему на земле. Его выкинуло с проезжей части, отбросило аж к фонарному столбу. Одна такая смелая, Мария Петровна оттянула его на мягкий газон, устроила поудобнее. То был их ЖЭКовский водопроводчик, починяла, мастер на все руки. Он, бедный, тихо стонал, матюкался, когда к перекрестку подъехала скорая; пошли санитары. На следующий день Клепик почти случайно обнаружил в своем почтовом ящике, обычно пустом, открытку. К стеночке прилепилась. Жалкий кусок серой бумаги с неясным штемпелем. -- Разрешение на жизнь, -- сказал себе Клепик. Получив выездную визу, он улетел на первом же самолете, на которыйудалось достать билет. Предварительно, конечно, отстояв последнюю свою советскую очередь в авиакассах на Фрунзенской набережной. ЧастьВторая Прошло пятнадцать лет. Сменились декорации. Страны не стало. То был уж не фокус -- уехать из отсутствующей державы (только ленивый не ехал); фокус был въехать в какую-нибудь страну, заметно присутствующую. Надзор над эмиграцией утратил былую важность. В слове ОВИР ударение делалось не на "В" -- виза, но на'Р" -- регистрация, потому что никто уже не решал там человеческих судьб, всего лишь регистрировали своевольное перемещение населения по земному шару. Продырявилась, советская мешковина; просыпалась из нее труха; просо, крупа и семечки змейками растеклись по всем сторонам -- туда, где харч пожирнее и где предел еще не успели поставить. Расторопные офицеры МВД пооткрывали на стороне фирмы Пинкертона на предмет секретного слежения по спецзаданиям, а также для частного телоохранительствадля банкиров и бизнесменов. Сначала Фофанова подключалась к акциям сослуживцев, подрабатывала на хлеб с маслом в новых сыскных заведениях, но вскоре почему-то оставила это дело. Честно сказать, Мария Петровна особенно не тужила о переменах, о том, что сплыло и чего не вернуть. Страна не та, и она не та. Пятнадцать годков для женщины -- срок на полную катушку. Много и многие разошлись по земле и в землю ушли за эти годы. Давно еще, раньше всех, мужа Аркадия похоронила. А недавно лучшую боевую подругу -- Лерку Венецианову прирезали кухонным ножом. И где! На верхатуре у лифта, в ее собственномподъезде, оснащенном кодовым специальным замком. Целую ночь Леркина кровь с этажа на этаж капала. Никто до утра дверей не открыл. Затем, совершенно не вовремя (бывает ли по-другому? ), у Фофановой обнаружилась угрожающая болячка по женской части; что обыкновенно происходит, но с другими людьми, не с тобой. После многочасовой операции в Боткинской, Мария Петровна отходила с трудом, двинуться было больно. Рана была, что называется, ни самой посмотреть, ни другим показать. Пришлось изловчиться Марие Петровне смотреть телевизор через ручное зеркальце. Равнодушно смотрела все передачи подряд --лишь бы забыться. Однажды оживилась, когда в какой-то постановке герой ей живо напомнил Санечку и манерам и илицом. Странно, казалось, что о нем давно и думать забыла. А тут вспомнила, и -- вскоре пошла на поправку. Выписавшись из больницы и поразмыслив, подполковникФофанова взяла пенсию, которая даже плюс погоны, выходила очень даже смешной по нашим нынешним русским деньгам, то есть по этим их долларам, зеленым, змеиным. Все чаще Мария Петровна неделями сидела у себяв Крюково, остервенело копалась на огороде. Не зря говорят, что с возрастом человека к земле тянет. Земля есть наша основа и почва, при всех властях, во все времена. Поражаясь сама себе, Мария Петровна зелени насажала, не столько ирисов с гиацинтами, сколько целебных трав, заветных. У нее в темном погребе, в темных бутылках из-под портвейна настаивались на водке секретные смеси, в которых репейник и черемша, ревень и гвоздики... Необыкновенно пристрастилась Фофанова принимать это зелье в строго определенные часы. Наперстками. Исключительно для поправки здоровья. Еще одним грешным увлечением являлись пироги. На свою голову Мария Петровна научилась месить кулебяки, круповники, растегайчики... Скормить-то кому! О себе говорить не приходится. На себя опасалась лишний раз в зеркало посмотреть: здесь -- второй подбородок наметился, там --складки ненужные... Взять хотя бы, к примеру, руки. Прежде, девичьи, тоненькие, теперь -- вниз от плеча колыхались, лещами свисали -- хоть на рынок неси. Хорошо еще летом Марие Петровне удавалось с собой договориться, загореть у речки, вогнать себя в норму. Хуже было зимой в деревне, когда стыдитьсябыло некого, и, приходя с мороза, видела Мария Петровна в трюмо вместо знакомой себя ядреную круглую бабушку-старушку -- смешные фетровые валенки в галошах, драповое пальто, замотанное громадным пуховым платком, в отверстии которого виднелось личико, краснощекое картофельное... Знако-лицо-мое, на кого же она была так сильно похоже? Да -- на Хруща Никитку! Вот на кого" Точно определяла, разоблачаясь, Мария Петровна и хохотала, бесстыдно над собой сама издеваясь и размытываябесконечную шаль. Зимою случались жутковатые вечера, особенно если портился свет, замолкало радио и телевизор. Тогда, если снаружи не завывала метель или ветер, слух болезненно обострялся -- было слышно, как шуршит, распрямляясь, комок бумаги, выброшенной в корзинку, или -- как где-то скрипит половица. В такие бесконечные вечера любила Мария Петровна раскопать какой-нибудь дальний ящик комода, где белье, устарелые жировки, квитанции и документы -- где всяческий мусор собрался. С особенным интересомперебирала свои блеклые, молодых времен фотографии с кружевным по краю обрезом, где она -- в воинской форме -- ладная, стройная, в портупею затянутая. Как все-таки меняет человека мундир! Забравшись в постель, Мария Петровна цепляла на нос очки и восхищалась -- Хороша была девка; не оценило ме