Оцените этот текст:Не читал10987654321
СодержаниеFine HTMLPrinted versiontxt(Word,КПК)Lib.ru html
Марина Бонч-Осмоловская. День из жизни старика на Бёркендейл, 42

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Марина Бонч-Осмоловская
     Place, Date: Беркендэйл, 42, Шеффилд, Англия. 2000 г.
     Изд: "Звезда", No 2, СПб, 2002.
     Автор будет рад ответить на вопросы и впечатления о повести
     в книге обсуждений
---------------------------------------------------------------




                                                           Посвящается Алеше.


     ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ СТАРИКА НА БEРКЕНДЕЙЛ, 42.




     В спальне была кромешная тьма, но старик безошибочно ощутил новое утро.
Оно начиналось с того, что у него замерзали глаза. Сквозь сон он ощущал, что
к теплым глазам прижаты совершенно ледяные веки, и когда контраст становился
невыносимым,  он просыпался. Всей  душой  старик  убеждал себя  не  обращать
внимания и уснуть, еще уютнее пристаивался калачиком, стараясь не  замечать,
как более холодные  части  прикасаются к нагретым, обжигая их.  Спросонок он
совершал одну и ту же ошибку: ища, где бы отогреть  нос, он  передвигал щеку
на  подушке и  попадал на  участки, осененные замогильным холодом. Оттуда он
прытко бежал под  одеяло и тут, в благодатном тепле, испуганно трогал пух на
своей  голове. Не то поражало старика, что  у него мерзла голова, а то,  что
всякое утро сами его редкие волосы делались ледяными.
     Его  дрема была воздушна и тревожна.  Но  если поутру старику удавалось
уснуть,  ему  вновь  и  вновь  снился  ненавистный  сон:  кто-то  несет  его
оттяпанную голову и укладывает в промерзлую яму, ту, что он сам вырыл  около
ежевичника и не  закопал.  Голова его лежит  и  мучается, а  потом  начинает
шевелить волосами, чтобы  согреться... старик в испуге дернул ногой и открыл
глаза. И тут раздался ужасный рев.
     Соседи на ближайших улицах завели  в домах сигнализацию. Может, системы
были не столь хороши или часто падали ветки, но дома и дополняющие их машины
ревели на все голоса днем и ночью, ломая психику начинающих воров и дрожащий
сон  стариков, которые пугались сквозь дрему и мерзли остаток утра,  не умея
снова заснуть.
     Но сегодня вторник и больше спать нельзя, вторник важный, большой день.
     Старик спустил с подоконника подвернутые шторы и  посмотрел в окно. Как
обычно стекло было совершенно мокро, в  разводах, слезных подтеках и ручьях,
сбегающих  на дощатый,  выкрашенный  под  красное  дерево подоконник. Старик
опять пожалел, что не выложил его когда-то  хорошим камнем, как  он видел на
экскурсии в одном  замке,  ведь его дом, сложенный  из полуметровых  камней,
вполне мог иметь такое  редкое украшение,  как мраморный подоконник. Ну,  да
теперь поздно.
     Он  пододвинулся  к стеклу и  выглянул на темную улицу.  Он очень любил
смотреть отсюда, со второго этажа. Перед домом расстилался обширный  луг, на
нем торчала пластмассовая  круглая  ваза на одной  ноге, треснутая с  одного
боку. На противоположной  стороне луга, почти  на  дороге,  рос колоссальный
клен - его два совершенных  ствола несли такую богатую крону, что солнце и в
лучшие дни  едва прикасалось к глыбе дома кончиками пальцев.  Под кленом еще
горел старый,  густого желтого  цвета фонарь. Он почти  весь  утоп  в нижних
ветках  клена,  унизанных  огненно-золотой  листвой,  изнутри  сиянием своим
усиливая роскошь листьев, все пространство вокруг клена и  дорогу, усыпанную
праздничным слоем ночного листопада.  Старик тотчас определил,  что  еще  ни
одна машина не спустилась с верхней части улицы, потому что листья на дороге
не были разметены на две колеи. Впрочем, и проехать могло только семь машин.
Домов наверху было десять, но машины были не у всех.
     Главное  счастье  улицы  Бёркендейл  состояло  в  том,  что  она   была
тупиковой: верхним  своим концом  упиралась в аббатство, где в толстой стене
была  мелкая  дверка для редких  пешеходов.  Задняя  сторона старикова  сада
выходила на такую же тишайшую улочку, заканчивающей свой бег у той  же стены
аббатства, так  что уютнее места нельзя  было придумать. Сама  же Бёркендейл
находилась в пяти минутах  от центра города. Когда-то это был богатый район:
огромные,  сложенные  из  камней  особняки  стояли в  обширных  садах,  даже
небольших  парках, открывая соседям только  кончики  печных  труб  или  свет
замерцавшего окошка.
     Старик смотрел на  зелень своего оазиса  - он неустанно любил свой дом.
Напротив,  за каменной стеной  и садом еще  спал соседский  дом. Налево  под
холмом,  прочерченный  обычной  сеткой  дождя,  блудливо  подмигивал  огнями
бессонный город. Старик вспомнил о своей важной поездке и засуетился.
     Первым  делом  он  протянул  тонкую  руку к градуснику и выяснил, что в
спальне тринадцать  градусов  тепла. А ведь  только вторая половина октября,
золотая осень! Для проверки он выдохнул: так и есть  - пар валил изо рта! Он
решил,  что это, пожалуй, чересчур и натянул на кофту подбитый ватой  халат.
Кое-кто из соседей завел себе систему отопления горячей  водой, он заходил к
ним и видел, что тепло. Но старик  все равно не  мог  себе позволить  топить
весь  дом, а  новым  системам, пока они  по-настоящему  не проверены,  он не
доверял.
     Старик  взял  палочку с  резиной,  которой моют  стекла на  машинах,  и
принялся  гнать воду по стеклам на подоконник, собирая ее  тряпкой внизу.  С
этого начинался его день. Сначала замерзали глаза самого старика,  потом  он
протирал ледяные и мокрые глаза дома, чтобы взглянуть на Божий свет.
     Он  закончил, потрусил  вниз. Дернул кухонную дверку -  та не подалась.
Опять  отсырела!  Старик  уперся  ногами  в  пол  и  начал  раскачивать  ее,
беспомощно озираясь и  кряхтя. Наконец, со страшным усилием распахнул дверь,
вышел во внутренний двор и, завернув  за стену дома, открыл  дверь в туалет.
Старик  знал,  что многие  соседи уже сделали  туалеты в домах. Лет двадцать
пять  назад  он  тоже  сделал большой ремонт, но туалет тронуть не  решился.
Какой смысл  менять то, что  было всегда?..  Дверь  туалета была выкрашена в
черный  цвет,  и в ней  была дырка для  писем.  Старик  окантовал  эту дырку
металлом - почтовый ящик получился красивый. С внутренней  стороны туалета к
двери  был  приторочена  полотняная авоська, куда и падала  редкая старикова
почта. Старик жил совсем один и поутру, в полотняном мешочке  надеялся найти
какое-нибудь письмецо, соединяющее его  с миром.  Обычно приходили  счета за
воду,  землю,  какие-то  поборы  на  полицию.  Старику  все  суммы  казались
грандиозными.  Получив очередной счет, он  впадал в отчаяние, с новой  силой
гадая, где взять деньги, как будто  это случилось с ним впервые.  Обычно эти
терзания   заканчивались  глубокомысленно-настойчивым   шепотом:  "Мы  стали
бедные, потому что всегда платили свои долги".
     Сегодня у старика выдался на редкость удачный день. Кроме того, что это
был вторник,  в его почтовом  мешочке лежало  четыре письма. Три местных, из
разных контор, он сунул их в карман. Последнее  - заграничное. Старик уселся
на  горшок  и принялся разглядывать  конверт. Толстая  белая бумага, в  углу
удивительные  марки.  На одной высокие  кустистые  пальмы между  зеркальными
небоскребами. Не окна,  а все их стены горят  синевой, отражая синь высокого
неба.  На  другой  марке  -  океан. Здесь  тоже  все  ярко,  но не голубизна
полыхает, а  зелень прекрасных  вод.  Белоснежные пески и паруса. Австралия.
Письмо от сына.
     Старик  зажал  письмо  в  руке  и  поспешил  в  дом.  На  полдороге  он
подскользнулся и,  проехав на одной ноге, чуть не рухнул в зеленоватую лужу:
здесь, во  внутреннем дворике,  объемистые плиты разъехались, можно было  не
только  споткнуться,  но просунуть  между ними палец.  Лежали они  несколько
вспучившись  и подперев друг друга уже последние лет тридцать, и старик даже
не помнил, перекладывал ли их кто-нибудь на его памяти. Но хуже было то, что
поверхность  плит давно  покрылась  ровным слоем зеленой плесени так же, как
мириады оград старой доброй Англии,  сложенные  из  бурого тяжелого камня  и
тоже  покрытые плесенью:  стены между  двориком и  газоном, между  газоном и
сараем,  стены  в человеческий рост  между  соседними домами, между фермами,
лугами,  полями,  лесами... словом  всюду,  где для них  нашлось  подходящее
место.  Старик не  замечал эти тяжеловесные корявые нагромождения, сложенные
как будто  в понедельник с утра после желудочного отравления. Но скользя  по
гнилостной плесени перед своей собственной дверью, он всякий раз грозил этой
плесени разделаться с ней при помощи удушающей химии.  Но яд  не покупал: он
был убежден, что химикалии испортят плиты, те разъедутся и нарушат рисунок и
красоту двора.
     Старик удержал  равновесие, но проехал ладонью по мокрой грязи, измазав
плесенью  белое  письмо. Он уцепился за трубу. Уже который  раз он падал на
этом самом месте, и всякий раз его спасали канализационные трубы, так удачно
проложенные не внутри дома,  а по  поверхности стен. Старик восхищался чисто
английской смекалкой, придумавшей такую конструкцию. А  эстетическое чувство
удовлетворялось тем, что переплетения  крашеных труб свисали по крайней мере
не по фасаду дома.
     Пока старик чистой рукой очищал с  конверта  плесень, дождь вымочил его
макушку, розоватую  и нежную,  покрытую серебристо-рыжими тоненькими нитями.
На кухне он  протер письмо тряпкой, вгляделся в  блеск австралийских  марок,
перевел взгляд на поехавшие плиты двора и внятно сказал: "Не может быть!"
     И  тут он заметил, что  миска пуста.  Здесь,  на заднем  дворе,  старик
каждый вечер оставлял миску собачьей еды, смешанной с макаронами, для лисы и
ежей. Сад старика был необъятен, и  так  же необъятны были густейшие заросли
ежевики, с трех сторон ползущие к дому  и уже поглотившие под собой половину
террасного  сада. Временами  старик мечтал  перекопать весь сад.  Мысль  его
уходила глубже, и он  гадал, нет ли  в  его  земле старинного  клада. Многие
мечтали  найти  нефть,  как нашла сама  королева, но старик этого страшился.
Когда-то вся земля на их двух параллельных улочках принадлежала аббатству. А
еще  раньше,  в   пятнадцатом  веке,   землю  эту  продал  аббатству  герцог
Норфолкский. И хотя дом и сад принадлежали старику, было известно, что  все,
что таится  в  земле, будь то нефть, уголь или клад,  заберет себе неведомый
герцог.  Старик не  знал, жива ли еще хоть одна личность под этим именем, но
копать глубоко боялся все равно.
     Сад старика стоял  на холме, и  от оползня его могла  уберечь террасная
конструкция. Кажется, третий хозяин по времени назад выложил края террас для
красоты  бурыми  слабоотесанными   каменюгами.  Но  теперь  вся  архитектура
скрылась под могучим напором поливаемой круглый год дождями ежевики и травы.
С  последней дело тоже обстояло в саду хорошо. Если газон перед домом старик
временами  стриг, то луг на заднем дворе  давно оброс мощными сорняками, как
блохастый  пес колтунами. И в  самом деле,  на лугу  расплодилось невиданное
количество блох от  множества прохлаждающихся здесь зверей. Временами старик
приносил  в  дом  десятка  два  самых свирепых  паразитов  и  тогда  начинал
чесаться, как  белки, которые яростно  скреблись на его глазах, только  не в
доме, а за стеклом, на лугу,  иногда обдирая свои хвосты двумя лапами. Кроме
белок,  эти  джунгли населяла стая ежей и несколько лис. Средь бела дня  сад
пересекала лиса  с четырьмя лисятами, поглядывая  на окна; старик отличал ее
по  круглым глазам  и ободранным бокам:  "Шатается  по  ежевичнику, и шерсть
повсюду висит,  -  думал он. - Пора на носки собирать". Кроме нее, через луг
неспешно  проходил лис  с  улыбающейся  треугольной мордой. Хвост  он держал
всегда на отлете и любил писнуть в центре луга, подняв лапу, как собака.
     Вечером старик зажигал во  внутреннем  дворике фонарь. На поребрик луга
он  выставлял  жестяную  миску  с  едой. Очень скоро в круге света возникала
лиса.  Она  чавкала  в миске,  как пес, но когда на  пути  попадались  куски
побольше,  отскакивала с  ними в  траву и взволнованно уписывала их,  прядая
ушами и переступая  передними лапами. Рядом крутились лисята, залезая лапами
в  миску,  и  кувыркались  на  блохастом лугу.  Яркий свет их  совершенно не
смущал,  а, скорее, подбадривал. Макароны лиса есть не  хотела,  но от миски
уйти тоже не могла, и,  когда через полчаса около  миски возникали  ежи, она
начинала  вновь  интересоваться ее содержимым,  подходя,  нюхая  и волнуясь.
Ежики уплетали макароны, глубоко  запустив носы в миску. Кончалось пиршество
одним и тем же: с одной стороны из корытца торчали ежиные попки, с другой  -
хвост лисы, добирающей вместе со всеми желанные остатки.
     Сейчас около  миски не было никого, но сама она колыхалась,  кренилась,
временами стукая краем о каменный поребрик. Старик подкрался ближе. На самом
дне сидел маленький ежик. Он раскачивал миску, как ванька-встанька, и не мог
выбраться наружу. На его колючках висели слипшиеся макароны.
     Старик вошел  в дом и толкнул боком  входную дверь - на сей раз удалось
закрыть с первого  раза! "Отсырела... Опять точить,  опять потом красить", -
думал он.  В  первой  комнате он  снял  ботинки с комьями  грязи.  Это  была
хозяйственная комната, и старик  порадовался своему умению устраивать жилье.
Когда-то  раньше,  когда  дом  был богат,  здесь  жили  странные  люди.  Они
построили кухню невиданных  размеров, так что в нее даже помещался обеденный
стол. Над столом осталась лепнина от люстры. Когда старик купил этот дом, он
сразу  почувствовал здесь  что-то не  то. Было  решено  перестроить кухню на
английский лад.  Вот  тогда,  лет двадцать пять  назад,  во  время  большого
ремонта,  старик  много  сделал,  чтобы навести  настоящий порядок.  Слишком
просторная  гостиная  в пятнадцать метров  уменьшилась до десяти. Несуразную
кухню  он  поделил на три хорошеньких комнаты, присовокупив  к ним излишек в
пять  гостиничных  метров.  Теперь  у него  была хозяйственная прихожая  для
башмаков  и звериной миски,  столовая - для стола и кухня,  где около  плиты
помещался еще и стул.
     Дома  было  слишком  много  окон. Прошлые  хозяева,  эти странные люди,
украсили  свою кухню  тремя  окнами  в человеческий  рост.  Старик  этого не
понимал. Особенно  поражали  его  форточки в  двух из  них.  Слава  Богу,  в
гостиной  форточек не  было  совсем,  одно  окно могло быть приоткрыто, если
летом появлялся к этому повод. Две форточки на кухне старик заколотил сразу.
Тому было много серьезных причин.
     Старик очень боялся воров. Как и  его соседи.  На  улице стояло  десять
фонарей по числу  домов, и на каждом был прибит жестяной плакат: "Осторожно,
воры!" Однажды старик слышал, как какой-то чужак, проходивший мимо его дома,
сказал спутнику: "Будьте  осторожны, в этом доме воры и в этом, и в том!.."
Это  была  совсем   неумная  шутка,   потому   что  воров   в  округе   было
видимо-невидимо. В этом году из сада украли яблоки.  Когда старик был молод,
дети  тоже  воровали  в саду: мальчишка  яблоко  надкусит,  другое  сунет за
пазуху.  Теперь, похоже, воры пришли  целой бригадой с  мешками  и в полчаса
оставили одни голые ветки. Воры таскали у старика продукты из  холодильника,
пока он работал в сарае. Иногда в газетах писали, что в  Англии много совсем
бедных людей, им не хватает даже на еду, но это звучало неубедительно. Почти
никто  такому объяснению не верил. Воры  жили в кварталах ниже по холму, это
знали все. Лет  пятнадцать назад там поймали  одного или  двух воров, в этом
квартале эмигрантов. Старик туда не ходил.
     Однако,  была и вторая веская причина забить  кухонные  форточки:  дома
сразу  стало много теплее. Сын  из  Австралии говорил,  что дом  нужно  было
строить с утеплением, и вообще неправильно,  что он стоит сразу  на земле. В
таком-то климате! Он говорил: "Мы,  англичане, за века  исколесили весь мир,
бывали и в холодных странах - двести лет назад могли научиться, как  кирпичи
ровно положить, как заслонку приладить к  камину и превратить его в отличную
печь,  -  криворукость  свою подуменьшить!  Так  нет:  все  по-своему!  Хоть
неудобно и мука адова, а назло папе и маме откушу себе нос!"
     "Это он теперь так рассуждать стал, сын из Австралии! - кипел старик. -
Строитель! Нет у них там никакого порядка! В бригаде итальянцы, греки, сербы
-   каждый  в  свою  сторону   тянет,  разве  такие  постройки   могут  быть
правильные?!"
     "Каждая  нация нам лучшее принесла, -  уверял сын-строитель. - Потому в
Австралии  у каждого  дома свое лицо - двух одинаковых не найдешь! И как раз
южане научили нас какому-то дизайну".
     Старик вспомнил, что в центре  города тоже возвели необычное здание, он
сам  его увидел и  сыну  показал.  Настоящий  дизайн  применил архитектор  и
традиции не  забыл.  Дом  построен  из  бурого слабоотесанного  камня,  а  в
середине сделан пролет из  синего зеркального стекла. Старику понравилось, а
сын вообще ничего не сказал.
     Но дома  сын вытащил из  чемодана  два  толстых  альбома  - жизнь  свою
австралийскую показать. Были там и  фотографии зданий,  которые построила их
строительная бригада.
     "Много в них блеска,  металла,  стекла, а  солидности нет", - подытожил
старик.  На  фотографиях,  как  на  почтовых  марках,  все  сияло  чистотой,
невиданной какой-то  точностью отделки, ухоженностью, и улицы города, как  и
сама  природа,  светились  счастливой  неизвестной жизнью. Сын из  Австралии
уверял, что все так оно и есть, но старик все равно не верил.
       "Конечно, само  по себе благоустройство - правильная мысль,  - думал
старик про себя.  -  Раньше, до  ремонта, труба от нижнего камина  проходила
наверх через два этажа и немного грела комнаты, это было здорово придумано".
     Но с тем  камином было давно  покончено. Сначала  в Англии вырубили все
леса, лет уж  двести тому назад, нечем стало топить. Новые леса есть, но они
проросли бурьяном, ежевикой и  со  всей своей  стоячей  водой имеют не очень
привлекательный вид. Гулять бывает трудновато. Еще и плесень. Она покрыла не
только  дома и  всякий камень в стране, она также  вгрызлась ровным слоем  в
стволы деревьев.  Может быть, в юности они имели коричневый или белый окрас,
как у  берез,  например,  но это продолжалось  недолго.  Сколько старик себя
помнил, все деревья в Англии имеют зеленые заплесневевшие стволы, как братья
одного-единственного  вида. Это про древесину для протопки. Дальше пошла эра
угля. Старик  в ней, в этой эре, пожил. Но потом не стало у него сил таскать
уголь взад-вперед, и  во время  ремонта он решился  на газовый камин. Как-то
страшно было  начинать. Старик просыпался  и шел проверять, не взорвалось ли
что? Но со временем  даже понравилось...  Только у нового, газового  камина,
труба  выходит  в сторону,  на  улицу, и  верхние комнаты  больше не  греет.
Поэтому  там бывает холодновато. Есть, конечно,  электрический камин, но  он
для  сильных холодов. Вот отчего особняки соседей  вечерами  стоят во мраке,
все окна плотно зашторены,  а свет горит в  одной комнате  - сидят, греются,
про погоду говорят. И не то  волнует головы, что обрушится ледяной туман или
вьюга, а что из этого получится дома, внутри, и удастся ли еще согреться?
     "Двойные окна двести лет назад, утепление в стенах двести лет назад..."
- шептал старик, споря с  сыном, и не мог успокоиться. Он не стал читать его
письмо,  а отложил его  на полку,  подальше,  но на видное место. Зажег свой
газовый камин, залил в овсяные хлопья молоко и стал завтракать. Не то старик
не мог взять в толк, как это сын  дошел до таких мыслей, а  откуда,  в самом
деле, появились такие  люди? Все, кого  старик знал, думали, как он, делали,
как он, и двести лет назад, и триста, наверное, тоже. Взять, к  примеру, дом
у  соседей и тот замок, где он  побывал на экскурсии, пришло  ему  в голову.
Первый 19-го века,  а  второй -  15-го, и что же? Если зубцы сверху  убрать,
точь в точь  одна постройка - стены из  камня, окна есть, крыша есть тоже...
Теперь строят немного  по-другому, но хорошо,  когда  в  квартале  все  дома
одного вида.  А  отличия  тоже есть. Тут  дома  из  серого  камня с окнами и
крышей,  а в  том  квартале  могут  быть из  коричневого  кирпича,  но  тоже
обязательно с окнами и крышей. Разве это не стиль?..
     Старик  потер  свой  лоб,  покрытый  чередой  мелких, бегущих  в  одном
направлении  морщинок,  взбегающих от бровей до самой макушки. Проверил, все
ли в порядке  на  лице.  Детской  голубизны  прозрачные  глаза  его смотрели
хорошо. Под ними, на своем месте, были мягкие мешочки. Рука скользнула ниже.
Разгладила  рыжевато-серебристые  усы,  красивыми  дугами  закрывающие рот и
осеняющие террасами щеки  до самого подбородка. Соревнуясь с их длиной,  тут
же на  щеках  находилась  белая  шерсть  - нити,  много лет  не  стриженные,
опадающие  до самой  груди, мягким своим  волнением завершая  эту выдающуюся
конструкцию.
     "Разве это не стиль?" - повторил старик  и почувствовал и себя изящным.
Он  достал из кармана расческу, тронул  пушок на голове, роскошь усов, ежась
всей  своей маленькой фигуркой за столом и  жалобно  поглядывая на сумрачные
небеса. Ему показалось,  что сквозь мглу  где-то  тонким  бликом засветились
тучи  и  оттуда,  может  быть,  появится  солнце.  Но  пока  это был  только
неизвестный   знак,  воздушный  сигнал,  поданный   зябнущему   старику,  не
оставивший, однако, следа ни в размякшей хляби туч, ни в его занятой голове.
     "Да... -  вернулся старик мыслью к  началу своих рассуждений.  - Откуда
берутся эти люди? Как  вообще мог  появиться такой человек? Сами соседи и их
дети учились в школе нашего района, работают в ближнем переулке, женились на
девушках с соседних улиц и дома купили  за углом. Многие никогда не выезжали
из города. Это  им и в голову не придет!  Но иногда, безо всякой  причины, в
самой толще наших соседей возникает личность, готовая сесть на корабль, жить
с людоедами  или даже  уехать в Австралию...  Нигде  такого  нет!  Например,
настоящий немец должен жить  в  Германии. А  у нас? Как  будто рождается два
вида людей... ничем  друг на  друга  непохожих,  -  с обидой  думал старик о
сыне-австралийце. - Уезжают. Строят себе стеклянные дома..."
     "Почему и нашу страну не сделать ярче?" - спросил сын. Старик поразился
такому  вопросу. "Пусть так... как было, -  умело парировал он. -  Почему не
украсить жизнь? -  Лучше так,  -  обдумал свою мысль  старик. - Все равно мы
будем жить, как жили, в нашей доброй, старой, гордой Англии!"
     Он протянул  было  руку  к письму, но вспомнил,  как  подтрунил сын над
этими его последними словами.  Он сказал, что англичане  сами эту гордость о
себе придумали, хвалят себя без зазрения совести и другим о себе внушают.  А
что за  гордость  такая  особая?  Упрямство, вот и все. И  тут  он  взял и в
довершение обиды показал две австралийские  монеты. На одной была изображена
английская королева, как и полагается  - вечно юная и  прекрасная. А  вторая
монета чеканки прошлого года, и королева на ней  - совсем не привлекательная
пожилая  женщина!  Старик  тогда  вспылил  - это  просто  издевательство над
короной! Он и сам, конечно, отъявленный скептик, он сам любит подтрунить над
Англией, но  критику от сына-австралийца не потерпит. "Тем более, что это мы
вас породили, ленивцев!" - твердо напомнил он сыну его место.
     Сейчас старик вытащил английскую монету  и  всмотрелся в нее, чтобы еще
раз убедиться, как должны выглядеть монархи. И что  же! Королева  на  этой,
правильной  монете,  была   как  две  капли  воды  похожа  на  ту,  пожилую,
заграничную!   Старик  не   заметил,   как  давно   он   пользуется   такими
несимпатичными  монетами...  И когда,  сколько  же  лет назад  королева  так
переменилась? С возрастом ее черты потеряли миловидность, и неожиданно стало
видно,  как  не  по-королевски  обыкновенно и  незначительно лицо  привычной
монархии. Старику показалось, что таких женщин он  встречал во множестве  на
улицах и в магазинах своего города. Он потупил глаза и бросил монету в общую
кучку.
     Время, однако,  приближалось к половине восьмого, и пора было выезжать.
Конечно,  до  места  всего  пять-семь  минут,  но  старик  любил все  делать
добротно. Взяв  ключ  от сарая, он вышел  во двор. Выложенная камнем дорожка
проросла травой  до колена, на ней иногда отблескивали каменные  вкрапления,
но чаще пятна  камней были покрыты  землей, которая в  дождь  превращалась в
жидкую грязь. Дорожка пересекла бывшую дорогу для пролетки, на ее краю стоял
треснувший столб с раскрошившейся  каменной нахлобучкой  для красоты, увитый
колючкой.  Второй  валялся  в  чертополохе.  Старик  поднялся  на  следующую
террасу, пару раз проехался по раскисшей грязи и попал в сарай. Это было его
излюбленное место.
     По  профессии  старик  был  столяр,  и  здесь, в  сарае,  он  продолжал
заниматься своим любимым делом. Кроме того, его  пенсия была столь мала, что
едва  ли  он  смог  бы свести концы с концами, если  бы  не  мастерил иногда
изделия на заказ. К его сожалению, магазин, где он добывал заказы, предлагал
их нерегулярно и платил ему, кустарю-одиночке,  почти копейки. Но он и этому
был рад. Получив очередной заказ,  старик располагался  в своей сараюшке как
будто навечно: здесь, среди досок, деревянной пыли, реек и клея, в настоящем
деревянном доме  было  сухо,  вкусно пахло, и старик, млея  от сухого тепла,
принимался  за труд. Поработав часа  два,  он легко и тихо засыпал за  своим
верстаком,  подложив  под голову локти. Ему всегда было  холодно, он  быстро
уставал,  но  дома  ему  не  спалось.  Здесь, в  прогретой  бледным  солнцем
сараюшке, он иногда дремал до самого вечера, до  той поры, пока не зажигался
на улице  теплый желтый фонарь  и  филин,  живущий на большом клене у  самой
дороги, не  начинал вопить своим протяжным,  волшебным криком, как в жуткой,
но симпатичной сказке.
     Старик взвалил  на себя законченную давеча дверь и поволок ее к машине.
Как  обычно,  она  только частью  влезла в багажник и чуть не вывалилась. Он
привязал  ее  веревочкой.  Когда  старик проезжал  вдоль  правой  ограды, то
заметил,  что она, толщиной  в  полуметровую каменюгу,  ужасно  искривилась.
Много  лет он  подкладывал под нее булыжники, они  были  разной  толщины,  и
теперь   центральная  часть  ограды  грозно   провисла   над  дорогой,   как
переполненное вымя. Старик разглядел этот абрис и понял, в какое место нужно
будет подложить несколько новых камней. Прибавил газу и поехал со двора.
     Место, куда старик собирался все утро и  с чем  связывал  свои надежды,
была почта. Именно  здесь  по  вторникам  и четвергам  он  вместе  с другими
стариками мог  получить  пенсию.  Кроме них, тут толклись  одинокие  матери,
безработные  всех  мастей,  так  что  очередь  получалась   огромная.  Почта
находилась внутри продуктового магазина. Он открывался в восемь  часов утра,
а почта только в девять.  На этот час  их в  магазин - в душистое тепло - не
пускали, и  вся толпа стояла  столбом  под  дождем и ветром  зимой и осенью,
круглый  год терпеливо  снося муку. Старику казалось, что  во вторник  людей
поменьше, к тому же он много лет назад привык к этому дню.
     В прошлом году случилось небывалое: ему предложили открыть счет в банке
и переводить пенсию прямо  туда.  Ему  сказали,  что  их, английские  банки,
держат в  своих  руках полмира.  Старик  очень испугался и  посоветовался со
знакомыми  в  очереди.  В общем,  он услышал  то,  о  чем думал сам:  банкам
доверять  нельзя.  Собеседник рассказал ему,  как открывал счет один наивный
человек.  Сначала его  в  банке  записали  под  неверной фамилией. Он  сумел
вернуть  свои  деньги. Потом попросил каждый месяц делить их пополам на  два
счета:  первый  - насущный, второй  - неприкосновенный. В  первый месяц банк
поделил правильно, а на второй половина денег уплыла. Их нашли и вернули, но
человек хлебнул горя. Потом он собрался  полететь к дочери в гости  и  перед
самолетом проверил  в  аэропорту свои сбережения. На его счету висел  никому
неизвестный долг.  До  самолетa оставался час.  Он  побежал в  банк, где ему
сказали,  что  в компьюторе  нет ни  только долга, но и его  самого, и  что,
наверное, он открывал счет где-то за границей...
     Много  поучительного услышал  тогда старик про их банковскую  систему и
твердо  решил,  что  пусть лучше он постоит вместе  со всеми  в  очереди, но
наверняка получит пачку тяжелых английских  фунтов с изображением вечно юной
королевы.
     Внезапно  старик  нащупал  в  кармане забытые письма.  Как  удачно, что
сейчас он  может их  спокойно прочитать!  Старик вытащил  первое письмо и  с
удовольствием  занялся  делом.  Без   обиняков  с   верхней  строчки  письмо
начиналось такими словами:
     "До меня дошли сведения..."
     Это налоговое управление писало  о  мизерных стариковых  заработках для
магазина,  как раз  того, куда он вез свою дверь.  В  письме стояло  грозное
требование  заполнить  какую-то  анкету,  но  не было  имени  чиновника,  ни
телефона,  ни  адреса пославшего.  Старик  не  нашел  подписи внизу письма и
задрожал. Не часто в жизни ему приходили такие  письма, и всякий раз получая
подобное,  он чувствовал,  что его  жизнь  в руках и тайной власти того, кто
почему-то  не  объясняет,  кто  он,  собственно,  такой,  кто пишет человеку
удивительные слова: "Я узнал про вас..."
     С  трепетом старик вскрыл второе письмо. Телефонная  компания,  счет за
услуги. Открыл третье: счет за электричество. Но каковы были эти счета!
     Сын, когда приехал из Австралии в гости, решил обновить  своему старику
жизнь  - подсоединить его к кипе новых компаний: к новой телефонной, газовой
и электрической  тоже, потому  что эти  новые  очень хвалили  свой  сервис и
дешевые расценки, а по стариковым доходам разница получалась большой. Старик
очень не хотел  перемен, боясь, как бы не стало хуже. Но сын убедил его, что
современный сервис работает не так,  как  тридцать лет тому назад, и даже не
так, как  десять. Он сам в Австралии  менял компании  каждые два-три  года и
только выигрывал. Это правда, что в силу конкуренции становится великолепным
сервис,  быстро  уменьшается плата. Старик не  на шутку  разволновался, даже
поспорил немного, что-то настойчиво  твердило ему ни за  что не начинать. Но
сын  пообещал,  что старика  подключат  в  три-пять дней,  он  и перемены не
заметит. А службы  он обзвонит  сам и  бумажки  нужные заполнит - старику не
придется хлопотать. На том и порешили. И вот теперь наступила расплата.
     Старик смотрел на письмо. Это, из  телефонной компании, повторяло такое
же, по  счету  одиннадцатое, полученное  со  времени отъезда  сына.  В этом,
двенадцатом, сурово сообщалось,  что  старика приведут  в  суд,  если  он не
заплатит  долг в  восемьдесят  восемь фунтов.  Старик очень хорошо знал  эту
сумму, так как видел ее в письмах одиннадцать раз. В ужасе он не мог взять в
толк, как бы он  сумел истратить такие громадные деньги, если учесть, что он
совсем никуда не звонит, а сын звонит ему из Австралии сам.
     Но  главное, что  поражало старика до изумления: телефонная компания за
четверть  года  так  и  не  подвела  к  его  дому  свой,  обещанный  кабель,
отговариваясь   откуда-то  выпрыгнувшей  пятимесячной   очередью  для  новых
клиентов. Не  отключила его  от старой компании,  как  посулила еще сыну, но
счета за телефон регулярно присылала  и проклятые восемьдесят  восемь фунтов
неустанно требовала! Значит предполагалось, что старик  должен платить сразу
двум компаниям? Он им звонил и старался эту путаницу уладить, объясняя,  что
не мог  потратить  такие деньги уже потому,  что в его  доме  нет  кабеля их
телефонной компании! Служащие попадались толковые и все быстро понимали. Они
утверждали,  что  с этой минуты  жизнь  старика переменится и он может спать
спокойно,  не  пугаясь насильственного привода  в суд.  Но  через неделю  на
Бёркендейл вновь приходило знакомое  письмо, и  старик хватался  за  сердце.
Потому  что он уже заплатил  коллосальный для него депозит  в  сто пятьдесят
фунтов в счет неизвестных будущих разговоров и  теперь  не хотел ссориться с
компанией, разрывая отношения на полпути. Сын, звоня из Австралии, не верил,
что у  старика  взяли такие  деньги:  он  вообще не слыхал  о бестолковщине,
огромных  депозитах и,  одновременно,  о пятимесячных  очередях  на  кабель,
приводах в суд, не понимая, почему телефон попросту не подключен
     Но если бы несчастья старика ограничились телефонной эпопеей!
     Новая электрическая  компания  долго  не  подавала  признаков  жизни, а
только  отвечала нежными  голосами о своем скором и  дешевом сервисе. Старик
улыбался в трубку и  ласково кивал головой. Тем  временем  гуськом приходили
счета к оплате по прежней, дорогой цене. Старик ждал, когда его переключат к
компании новой, чтобы начать экономить, как научил сын.
     Прошли месяцы, и ему пришлось признать, что от него - не переключенного
-  почему-то хотят только  денег. На прошлой неделе они потребовали сумму, в
три с половиной раза превышающую то, что старик мог бы по бедности истратить
на обогревание дома. Он испугался и стал внимательно изучать письмо.
     Адрес   стоял  правильный,  и  фамилия   его,   стариковая,   правда  с
грамматической ошибкой,  ну да это  ничего. Номер  счетчика, неизменный, как
вся предыдущая  жизнь старика,  присвоенный его дому в незапамятные времена,
был  чужой. У старика  отлегло  на  сердце:  тут  самая  простая  ошибка! Он
радостно позвонил  в компанию и  объяснил картину. Ему ответили,  что ошибки
быть не может,  так  как адрес и  фамилия  его, ну а номер счетчика компания
иногда ставит свой, для  удобства. Старик поразился. Деньги же, однако, надо
платить,  убеждали  его миролюбиво. Старик в  отчаянии  пролепетал:  "Отчего
набежало так много?"  На это ответили в том  смысле, что компания не  знает,
сколько  тратит  старик, и решила ему помочь  - примерно рассчитала, сколько
надо электричества,  чтобы  прогреть дом его  размеров.  Старик тихо положил
трубку, прошептав "спасибо".
     "Какая удача, что  не  надо  им дополнительно  платить за  расчет  моих
денег!" -  горестно бормотал он.  В голове у  него смешались любезные голоса
компаний, которые не работали, но совершенно неумолимо хотели денег. Которые
забрасывали  его  бумагой.  Он не  знал,  как  нужно  объясняться  на  этом,
неизвестном  ему  языке  загадочного для  него бизнеса.  И как остановить их
неуместный труд.
     Сейчас,  стоя в  очереди  за  пенсией, старик  прочитал  свежие угрозы.
Электрическая компания писала ему только в шестой раз: про  суд  они пока не
упоминали. И все-таки  старик  подумал,  что без помощи  сына  не  обойтись.
"Может  быть,  там, в Австралии,  понимают  бизнес лучше?.. Сын  сказал  про
три-пять  дней,  про  сервис  и  удобства..."  -  старик  смотрел  несколько
отупевшим взглядом  на растрепанную  дождем и промозглыми  ветрами  очередь,
стараясь не думать про комфорт.
     Только почему-то  ему  опять  пришло  на  ум...  вспомнилось,  что  сын
предлагал переехать к нему, в Австралию... Старик никогда не мог понять, для
чего бы это, но сейчас что-то  внутри него отозвалось с  симпатией. Но  едва
эти бледные чувства стали оформляться в слова, старик  возобладал над ними и
произнес приговор:
     "Наверное, Австралия хорошая страна, но триста солнечных дней  в году -
скучно. К тому же слишком далеко от настоящей жизни!"
     Он отстоял с толпой полтора часа - эту  мнущуюся на ногах серую очередь
- получил пенсию и поехал отдавать дверь. За нее тоже дали немного денег.
     Дорога  вилась змейкой на верх холма. Машины жались к тротуарам, иногда
останавливаясь в совсем узких местах, пропуская встречных. Старик тоже жался
и  в  какой-то  момент, прозевав,  попал колесом  в  яму, обведеную  зеленой
краской. В  их  районе  местные  власти  очень  полюбили  обводить  зелеными
квадратами дырки,  которые они когда-нибудь починят. Сын-австралиец  смеялся
над этими квадратами, говоря, что они были  здесь, когда  он планировал свой
отъезд.  Он иронизировал  и над свежими  асфальтовыми заплатами, так  весело
расцвечивающими  их,  английские,  дороги  и  тротуары,  - все  эти  элипсы,
квадраты,  длиннющие полосы,  справедливости ради, несколько разной глубины,
что  требует  от   пешехода  аккуратного  передвижения.  Наверное,  рабочие,
выложившие  эти   тротуары,   говорил  сын,   были   вдохновлены   живописью
художников-абстракционистов и  воплотили в жизнь их необычайные творения. Но
всего обиднее, что австралиец смеялся над только что  возведенными дорогами,
- что сын имел в виду, старик не мог взять в толк.
     Сейчас старик подкатил к автобусной  остановке, пропуская встречных: на
узкой  дороге  разъехаться  было  трудно. Дом  около остановки  привлек  его
внимание  своеобразной работой маляра: подоконники  были выкрашены в розовый
цвет,  дверь черная, а стены магазина в первом этаже покрашены огненной алой
краской,  не совсем, правда,  гладко и ровно, но зато сквозь нее  там и  тут
просвечивали крупные черные буквы старого плаката, что придало стене глубину
и подвижность. Старик подумал, что такие дома ему  не попадались, но зато он
понял  секрет английской солидности построек. Если человек задумал покрасить
дверь или раму,  он не всегда снимает старую краску, а красит поверх нее.  В
следующий  раз он делает так же. Рама становится большой, плотной, солидной.
Через несколько поколений появляется традиция.
     "Это и есть наш, английский стиль, - понял старик. Он решил в следующий
раз объяснить это австралийцу. - В Англии традиция - это все", - додумал он.
     Палисадники на этой улице были такие же, как всюду, не лучше и не хуже,
но привлекло стариковый взгляд  несметное множество  бычков, разметенных для
прохода по  обе  стороны тротуара.  Они, мешаясь  с  горами жестяных  банок,
веселенькими  ошметками  какой-то  резины,  обертками  и иными неопознанными
огрызками, были загнаны  в обрамляющие  тротуар  кусты. Оттуда, вдоль нижних
веток, мусор могучим валом вздымался до самых листьев, унизывая их наподобие
традиционной  рождественской  канители.  К месту,  где стоял старик,  клином
выходил небольшой парк,  старик  любил  гулять здесь  когда-то  с  маленьким
сыном.  И  сейчас это  было популярное место отдыха. Зеленые газоны передней
части парка переходили в лесок, а он, в свою очередь, в кусок ничейной земли
и огороды.  Набирая  силу  с  фасадной  части  парка  вглубь, подстилка  под
деревьями копила и несла на себе удивительные  предметы:  ржавое железо всех
мастей,  автомобильные  покрышки, почти целые дверцы  холодильников. Обрывки
пластиковых  пакетов,  как яркие корабельные  флажки, по  нескольку  сезонов
гремели на ветру, распугивая ворон. Мусор валялся между деревьями неожиданно
ровным слоем,  даже в самой чаще бурелома.  Казалось, шутники-гномы по ночам
воруют у  беспечных людей отбросы из  помойных  бачков и разбрасывают их  по
окрестным  лесам, а районные  власти  забывают  обвести  эту  грязь  зеленой
краской.
     Старик вспомнил, что  уголок  и его сада  выходит на  клинышек ничейной
земли, зажатой дорогой и чужими садами. Там было очень  грязно, но старик не
обращал на это внимания, потому что по закону каждый может выбрасывать мусор
на  ничейную землю.  Старик, как и  его соседи, много лет носил туда хлам из
сараюшки, разбитую посуду и  другие остатки жизни. Эта  новорожденная свалка
обрела  мощь  и размах во время  большого ремонта. Старик  сволок туда мешки
битого камня и кирпича,  ржавые  инструменты,  труху, гнилые доски,  а также
все, что скопилось в подвале его дома. Это было здорово придумано.
     А  потом  старик  заболел,  слег  в  больницу,  а  когда  вернулся,  то
обнаружил, что дом по соседству принадлежит  новому хозяину. Этот сосед тоже
затеял ремонт и решил, что дикообразный стариковый ежевичник - забытая Богом
земля.  Гораздо  быстрее,  чем старик, за каких-нибудь две недели он завалил
половину старикова сада отбросами из своего дома.
     "Правительство не  должно принимать  о земле легкомысленные  законы", -
прошептал  старик,  с легкой  укоризной  разглядывая остов  детской коляски,
словно  насаженной  на  кол в  развилке  дерева,  - там,  где районный  парк
переходил в ничейную землю.
     Он  осторожно  тронулся  дальше,  объезжая  подозрительные  заплаты  на
асфальте, подумывая, не глаже ли путь по соседней улице, но вспомнил, что та
дорога и  вовсе как после бомбежки.  Он проезжал по своей, западной, богатой
части  города. Все  английские города  построены одинаково:  поскольку ветра
дуют  всегда с  запада  на восток,  на западе живут  богатые,  а на  востоке
бедные, и на них несет из города дым и вонь.
     Старику нравилось иногда проезжать по этой улице, здесь городская жизнь
била ключом. Вот идут прохожие: старик со старушкой, вот женщина средних лет
вышла  из магазина, еще старик, вон там группа пожилых людей. Сын-австралиец
заявил однажды, что в Австралии все молодые и особенно старики, а вот Англия
- одна большая пенсионная система. Старик решил  его не слушать. Он и сейчас
посмотрел в сторону.
     Справа  показался  хорошо ему знакомый антикварный магазин.  Он заходил
сюда  с сыном. Тот заметил, что в Англии  нет антикварных  магазинов, а есть
магазины старьевщиков, где продается  хлам, иногда не чищенный, а  так,  как
есть.  Старик не мог с этим согласиться, потому  что  ему  всегда  нравилось
бывать в  этих  магазинах. Вот и этот - хоть и  тесный,  но забит  до самого
потолка. Здесь можно найти  вещи,  которые старик и сам любил, и свой дом он
когда-то  обставил  такими же  точно вещами. Мягкую мебель он  не  менял лет
сорок  пять, и в этом магазине купил  себе как-то  старик новое  кресло. Оно
очень нравилось  старику,  весь его  облик и старость, и  запах.  И в  самом
магазине стоял такой же запах, как у старика дома, знакомый и  понятный, как
будто старик в своем путешествии по городу зашел отдохнуть к себе домой...
     Около входа сидит на высоком табурете хозяин  магазина - седой лохматый
человек в сильных очках, заложив ногу за ногу. Ботинки у него  развязаны. Он
всегда  читает книжку в мягком переплете. Если кто-то протискивается  в  его
магазин, он отрывается  от книжки и смотрит на противоположную сторону улицы
махнувшим на все рукой взглядом.
     Выше  на  горку  лепились  в рядок  маленькие продуктовые  магазины,  в
которых  покупала еду  жена  старика,  когда была жива, и  он сам, когда был
молод.  Ему и сейчас нужно было  закупить провизию, но теперь у него были не
те  деньги, чтобы покупать на этой улице. По правде сказать, эти магазины не
выделялись красотой убранства  и разнообразием  товаров: в небольшой комнате
за  стойкой  стоял кто-нибудь  из хозяйской  семьи  и торговал  маринованным
луком, батарейками, модными журналами и средством от плесени. Посещали такой
магазинчик обычно соседи.
     Старик вновь отвернулся и решил проехать немного дальше: месяц назад он
заметил, что в конце  улицы заканчивали отделку нового торгового центра. Так
и есть,  впереди показался  огромный  магазин,  настоящее царство  еды.  Все
называли их супермакетами, но старику очень не нравилось это чужое название.
Он поставил  машину на стоянку, вошел вовнутрь и  стал  разглядывать товары.
Ему нужно было немного: протертый  горошек, любимый пудинг, два-три пирога с
протертыми  овощами и мясом. Особенно любил старик кислый лук, и, к счастью,
в любом магазине его был огромный выбор.
     Новый магазин  был  велик, но  не для богатых  людей, старик это  сразу
определил.  Потому  что здесь  ширина полок была заполнена  одним и  тем  же
продуктом,  так  что  товаров  в  этих  магазинах  продавали  мало.  Большое
разнообразие встречалось только в некоторых местах,  и  в те магазины старик
даже не заходил.
     Но то, что он увидел в  этом супермакете, его озадачило. Ему не хватило
бы  его  пенсии,  чтобы купить здесь провиант. Он  переминался  у  прилавка,
чувствуя себя  очень скверно. Подержал в руках пирожок  и, вспомнив, сколько
он стоит за углом,  отложил.  Сын-австралиец, приезжая в гости, рассказывал,
что в Австралии  любой покупает еду  целыми тележками, беря с полок все, что
понравится. Старик молчал.
     Подошла женщина с  корзиной: на дне ее лежала одинокая  баночка. Старик
понял,  что и другие могут  купить мало еды  на  тяжелые английские  фунты и
пошел по рядам,  пробегая по ним взглядом, словно он  просто зашел взглянуть
на новое место. Да, в общем, так оно и было.
     Через десять минут он ехал через  центр города  в те магазины у  рынка,
где покупал провиант народ попроще и куда он сам должен был  переместиться с
тех пор, как правительство дамы с высокой прической* ввело для своего народа
"свободную экономику".
     Тогда  в газетах писали,  что  вся  беда от социалистов, это они  своей
безумной политикой разорили страну  - пора  перестать с  ними миндальничать.
Экономисты  посчитали,  что  как  только  всё распродадут в частные  руки  -
наступит благоденствие. В пример любили ставить другие страны. Старик вместе
со всеми в это поверил и научился много  и  связно рассуждать о  том, почему
свободное предпринимательство  лучше  государственного регулирования. У него
самого  была  мечта  уйти  с  фабрики и  мастерить  изделия  на  заказ.  При
социализме на  это  трудно было  прожить,  потому  что налоги  были  слишком
высоки. Теперь старик надеялся разбогатеть.
     Главная  идея  правительства дамы  с  высокой прической  была:  "больше
капитализма  и меньше  социализма". Дама очень любила  богатых  и  отдала им
поделить между собой  плоды  усиленного капитализма.  Вот тогда как-то сразу
изчезли все  те огромные деньги, которые народ платил по налогам. Без помощи
и субсидий  фабрики,  которыми  был  застроен  город  старика,  стремительно
разорились. От богатой сталелитейной отрасли остались жалкие огрызки, и вмиг
половина жителей стала безработными. Все, кого знал старик на его улице и на
соседней, и в других местах города - все потеряли работу. Газеты утверждали,
что заводы - нахлебники у  государства и общества, но старик  не  мог  этого
понять.  Его отец  и  дед работали на  этих заводах, и было известно, что  с
семнадцатого века они приносили только доход. Но высокая дама не пожалела ни
доходных  заводов,  ни жителей, оставшихся пока  не  у  дел. Она развивала в
народе  инициативу,  а для  того  без  дальних слов  забрала  в  городах  их
собственный  бюджет. Вот  тогда  местные  власти  и начали  запасать зеленую
краску.  Но скоро  у  них  не  стало  хватать  рук,  чтобы  обвести зелеными
квадратами  все, что еще имело  смысл  обвести. Потому  что многое  в стране
просто превратилось в позеленевшие руины. Старое  разрушили,  а новое как-то
не создалось, горестно размышлял старик. Например, налоги при новых порядках
уменьшили, но стариковы двери стало некому покупать -  все разорились. Тогда
старик и сам заметил: как и соседям, плодов капитализма  ему не досталось, а
плодов социализма он лишился.
     Гибель заводов в размерах страны породила  плодовитая  на идеи  дама  с
высокой прической. Казалось, что люди - как сын старика - увидев сотворенные
ею плоды, повернулись и  навсегда покинули эти места. Плоды, однако, тронуло
время. Десятки  лет они, забыв ласку  человека, украшают своими осыпающимися
телами города  страны,  как поседевшие, но  любимые  дети,  служа назиданием
воздвигшему их народу. Но к этим памятникам капитализму с человеческим лицом
идут на экскурсии  только длинные кавалькады нищих, нашедших под  их  крышей
приют. Вероятно, это те работяги, которые, как и старик, платили свои долги.
В стране традиций человеку  не легко отвыкнуть каждый день приходить к месту
своей работы. На вершине этого великолепия сидела дама с высокой прической и
в  компании  других таких  же  с высокими  головами выглядывала: кого бы еще
обратить  в  цивилизацию? Дружеские страны  не  угадали  ее просветительских
намерений. Страна была и  так хороша, но  когда  над ней благодатной  грозой
разразился   добавочный   капитализм,   друзья   откликнулись   своеобразно:
американцы  прибрали к  рукам  английские  капиталы  и  колонии,  а немцы  -
индустрию.
     "Для чего же мы их  побеждали? - тихо  гадал старик. Но немецкие машины
очень ценил: - Вот,  например, Опель. На нем ездит  едва ли  не  вся Англия.
Только название ему дали свое -  Воксхолл.  Правильно,  когда  товары  носят
свое, английское имя".
     В те времена старика, как и многих  других, уволили. Тогда старик начал
интересоваться политикой:  в общем, ему было небезразлично, что еще на уме у
дамы из  высшей  касты.  Хотя этот интерес  был ненавязчив  и скромен, почти
неслышен, потому что  для старика, как и для других, высшая  каста находится
ближе к солнцу, чем к милым кирпичным руинам.
     "Где-то  тут   и   лежит   особая   английская   гордость,  -   говорил
сын-австралиец. - Чем ближе к солнцу наша лучшая каста, тем более ничтожными
пылинками  мы кажемся сами себе: от величины этого расстояния и  растет наша
английская гордость!"
     Старик не на  шутку вскипел:  "А у вас правители пьют пиво на  пляже  и
ходят в шортах! - Так ведь у нас демократия! - крикнул сын.  - И у нас!.." -
тоже крикнул старик и запнулся.
     Но это  он тогда ни к  чему запнулся, а сейчас  он собственными глазами
увидел  пример  своим последним  словам: здесь,  у  рынка,  было  все больше
восточных людей в длинных балахонах. Он посчитал и  вышло, что на двух белых
приходится четыре эмигранта.
     Выглядели  они  очень  живописно.  Женщины целиком  упакованы в  темные
развевающиеся  ткани. Внизу виднеются  кроссовки. Некоторые оставляют только
узкую щелку для  глаз наподобие  амбразуры,  за которой внезапно угадывается
живое существо. Были и такие, кто закрывается полной паранджой, а на руках в
любое время года носит черные перчатки.
     Когда-то  старик  и  его жена  шарахались,  если  внезапно  из-за  угла
налетали  на  такую фигуру. Потом их стало  больше, потом попривыкли. Старик
относился к  ним терпимо, да и  другие тоже. "Разве это не  демократично?" -
размышлял он.
     Старик вспомнил, как их  учили в школе. Он сам, его соседи и весь народ
выучил,  что  за  богатства с  Востока есть небольшая плата:  цивилизованный
белый должен учить этих восточных людей уму-разуму.
     "Правда, они с нами не смешиваются, - вдруг подумал старик, - как будто
и нет  нас вовсе.  Но ведь  мы рассчитывали на  совершенно  другое! Мы несем
цивилизацию,  а  они  живут  все   равно  по-своему!  Вот  только  кроссовки
покупают..."
     "Понимаешь, - старик обратился к своему сыну, - восточные люди резко от
нас отличаются. И не только балахонами, как из пустыни, среди наших дождей и
камней... У них  лица задумчивые,  даже как будто отсутствующие. Я смотрю на
них и кажется, что шагают они здесь, а... идут по Востоку..."
     Сын  рассказывал,  что китайцы  у  них  в Австралии быстро  все у белых
перенимают, по сути своей с белыми смешиваются,  с тем,  что белые делают  и
любят. Да и не по сути тоже... в браки охотно вступают.
     "А  наши-то  в  балахонах... -  думал  старик.  -  Может,  марсиане нам
поближе?.. Какой же во всем этом толк?"
     Старик не успел до конца  решить  национальный  вопрос. Он  притормозил
около аптеки и пошел купить склянку капель у  аптекаря-индуса.  Странно,  но
все  аптекари в городе были  индусы  и  все в  специальных чалмах,  выдающих
особую касту.
     "Может быть,  это сикхи? - гадал  старик.  -  Они  могут служить только
воинами, врачами и в аптеках. - Индусы не казались  старику  марсианами. - А
куда, однако, делись англичане?"
     Англичане  работали на  фабриках старикова города. Вот и старик работал
когда-то  столяром  на одной из них. Можно было заказывать столярные  работы
где-нибудь  в мастерских, но  начальство подсчитало  и решило,  что  держать
фабричного  столяра дешевле. Так  что  фабрика  не платила чужим и держала в
черном теле своего.
     Старик вышел из аптеки и оглянулся по сторонам. Здесь весь центр города
был заставлен брошенными  фабриками. В  общем, ничего особенного  в  этом не
было:  во  всех  городах Англии  и в  самой столице старик  видел  множество
гигантов разорившейся индустрии  - сияя  выбитыми  стеклами,  разнообразными
сырыми наростами плесени и мха на боках, они украсили  себя каменноугольными
залежами грязи и мусора наподобие  яркого лугового венка. У правительства не
было денег на ремонт, даже не было денег, чтобы снести этих монстров.
     Впрочем, в центре старикова города  таких удивительных зданий  было еще
больше. Строго говоря, остальное там было только в добавку: несколько пустых
ресторанов  для  богатых, несколько  магазинов  для  полу-богатых, несколько
магазинов для полу-бедных, рынок и  съестные лабазы для  населения города. А
также  ратуша,  смотревшая на все  это  сверху и  почерневшая  своим усохшим
телом. Музеи, опера, балет... Старик по телевизору слышал эти слова.
     Он подумал о своей фабричной молодости, безработной зрелости... О своей
тщательно укрытой бедности. Как  всегда, здесь его мысль остановилась. Он не
додумал, как  на  случайных работах он вместе  со всем народом  ненавидел  и
давил  в себе социализм, он был согласен с мнением других, всегда  повторяя:
"мы".
     Когда-то, несколько  раз по двадцать пять лет  до большого ремонта, мир
старика ведал славу. Китайцы делают фарфор, французы - духи, немцы - машины.
Мир  старика научился  за большие  деньги продавать свой образ жизни и  свою
гордость.
     Время  ушло и  унесло с собой  все. Но осталась память о славе  в  виде
непоколебимого  чувства  величия.  Мир  движется  вокруг  проблем.  Движение
старикова  мира  только  затем  и  происходит, чтобы их скрыть. Даже теперь,
когда  бедность поглотила почти  всю страну;  когда  соседи старика  и  люди
Востока в  балахонах,  не  ведая  того,  давно  слились  и вместе сползли во
что-то, приближенное к  этому Востоку; даже  теперь, когда  их мир сжался до
размеров одного острова, отягощенного бывшей славой и долгами,  старик и его
соседи молча несли эту  необъявленную бедность,  упрямо  делая вид, что весь
остальной мир по-прежнему вращается вокруг них.
     Старик оставил машину в  переулке,  поближе к магазину,  где он задумал
купить себе брюки. Справа  высились безобразными ублюдками здания  покинутой
фабрики ножей и  вилок. Из  ее  стен метровые кусты одуванчиков торчали  как
надгробные венки.
     Старик  прошел  метров сто по центру города, впереди красовалось все то
же. Слева,  прикрывая своим  телом полустоячие руины  бывшей  пивной фабрики
"Фиркин  и  К",  вздымался к  небу  коллосальный  плакат. На нем,  спиною  к
зрителям, сияла  необъятным задом голая дама, подняв руки  к потолку.  Сбоку
стояли  крупные буквы: "Аллилуйя!"  и внизу помельче: "Маркс  и  Спенсер"  -
лучшая готовая одежда".  Старик  не  сумел  провести связь между обнаженными
формами  дамы и вышеозначенным магазином.  Но, видимо, плакат  на  это и  не
рассчитывал. Все, на что хватило старика, это горделиво подумать: "Вот какие
у нас  женщины!"  И тут же, ложкой дегтя в бочке меда ему вспомнились  слова
австралийца - ох уж эти австралийцы!
     Старик  увидел   по   телевизору   советскую   скульптуру  "Рабочий   и
колхозница". Это были ядреные, налитые мужчина и женщина, свободно парящие в
новую жизнь. Старик посмотрел и рассмеялся. А австралиец  сказал: "Рабочий и
колхозница - совсем как австралийцы с розовыми щеками, а вот тот зеленоватый
корявый мужичара у постамента с бычком в зубах - это англичанин!"
     Старик вспомнил разговор и  заторопился.  И до магазина  уже  недалеко.
"Розовые щеки!.. - думал  он. - Уехали из страны худшие, а выглядят так, как
будто туда отправили всех лучших..."
     В  магазине  старик пробыл  недолго.  Магазины -  это то, на что старик
никогда бы не пожаловался своему сыну. Они продавали  одежду, которую старик
любил  и носил. Ту, которую продавали в детстве  старика. С тех пор магазины
несколько раз  перестраивались,  но  как-то всегда  оказывалось,  что старик
точно знал, в какую часть магазина нужно  идти за товаром. Старик  мог бы на
ощупь, ползком найти тот самый  отдел,  где продаются те самые,  нужные  ему
брюки.
     Сейчас  он зашел в комиссионный  магазин. Здесь выбор  был невелик,  но
зато таких магазинов в городе было раскидано множество, потому  что в городе
все еще жило много людей. Старик выбрал брюки из неизвестной ткани. Он хотел
бы что-нибудь потеплее, но шерстяные брюки не водились в этих магазинах, а в
магазинах  иных были совсем  другие  цены.  Но старик был доволен. Брюки  не
мялись,  их  синяя материя красиво  отливала  в изгибах  и  складках черными
тенями.
     После магазина он хотел было ехать домой,  но удачная покупка прибавила
ему энергии, и было решено, больше не откладывая, заехать в поликлинику.
     У  старика  уже  не  первый год болело сердце. В  последнее время  боли
появлялись  чаще, дольше  и  тягостней  тянулись приступы.  Больше года тому
назад  старик прошел всех врачей,  был  поставлен на  очередь и  теперь ждал
операции  по шунтированию сосудов сердца. Соседи  говорили,  что  положенный
срок в полтора года вышел, о нем должны  вспомнить, но письмо с приглашением
на операцию все не шло.
     Старик вошел  в вестибюль поликлиники  и  слегка  задрожал  - он  очень
волновался, когда ему назначали анализы или лечение,  особенно, когда меняли
время  приема у врача. Он  должен был  знать об этом  заранее, чтобы  успеть
хорошенько  подготовиться. Сейчас он  заехал в  поликлинику сам - случай был
экстроординарный. Стараясь  успокоиться,  старик подошел к зеркалу  и  начал
аккуратно разглаживать белую поросль, свисающую с щек, - всю разной длины, -
образующую  то пучки, то подвески и хлопья, - как пакля для украшения  елки.
Пышные  раструбы усов и макушка, увитая тонкими  нитями, словно водоросли на
мелководье, тоже не были забыты. От туалета его отвлекли громкие голоса.
     У стены на скамейке курили двое парней. Вид у них был изможденный, кожа
нездоровая, зеленоватая. Один вел беседу, другой сопереживал.
     - А я ему как дам! а я ему как дам! а я ему говорю: как дам! я ща-а-а-с
как  заеду,  тебе  в   зад  как   заеду,   к-а-а-а-к  заеду!  -  его   плохо
артикулированная речь перемежалась матом  и уныло  шла на одной ноте. Густой
сигаретный  дым  поднимался   вверх,  затуманивая  грозный  плакат:  "Курить
запрещается! Штраф 1000 фунтов".
     Эта сумма поразила старика, он даже не  помнил, держал ли в руках такие
деньги. Но он справился с собой и простер тонкую ручку к плакату:
     - Не курить!
     Парни  без обиды оглядели стоящее перед ними воздушное существо, и один
из них, не задумываясь, сообщил:
     - Здесь свободная страна!
     Старик  не  нашелся,  что  возразить, - он  и  сам  любил так говорить.
Смущенный, он потрусил из вестибюля.
     В  регистратуре за стойкой сидела девушка  с блеклым  лицом: черты  его
были мелкие, невыразительные. Старик редко видел новых людей, и внезапно ему
на  ум пришло сравнение. Он подумал, что  много лет назад  женщины в  городе
были миловиднее и мужчины выглядели  иначе... Он  вспомнил,  что очень-очень
давно не встречал по-настоящему  красивых людей. Попадались  корявые, хилые,
скособоченные,  изможденные, болезненные  и увы,  слишком  много некрасивых.
"Вот и мы вырождаемся..." - грустно прошептал  старик своему сыну.  Он хотел
услышать его ответ, но его отвлекли.
     - Что вам надо,  родной?  -  тепло спросила вырождающаяся девушка, и  у
старика отмякло  сердце:  какое доброе обращение!  Пусть  он слышит  его всю
жизнь, оно давно стало расхожей монетой, все равно ему  хочется слышать  его
еще и еще. Особенно потому, что  он совсем одинок и поговорить по-настоящему
может только со своим сыном.
     Девушка сказала, что его лечащий врач в  отпуске, только что  уехал, но
если старик настаивает, то может повидать дежурного врача. Старик согласился
повидать.  В  очереди  он  просидел  сорок минут и  немного  поспал.  Сестра
разбудила  его и  отвела  в кабинет.  Там  было  пусто.  Гремела оставленная
музыка:   "Та-та-та,   та-та-та,   та-та-та-та-та-та-та..."   -   напористым
речитативом выводил безголосый. Старик  слышал  такие песни повсюду, но  его
слух их просто не удерживал.
     В  кабинет  торопливо вошел доктор. Это был негр  в  стильных  брючках,
коротких сапожках наборной кожи с бляхами и подковками; волосы на его висках
были подкрашены рыжеватой  краской. Доктор  жизнерадостно махнул пациенту и,
усевшись на свой стол, развязно спросил:
     - Ну что, старичок, болит?
     Старик  намекнул  про очередь  на  операцию,  и  нельзя  ли  как-нибудь
ускорить? Доктор развеял его надежды: у нас, в  Великобритании, полтора года
в  очереди еще не  предел и никто  не может  изменить  существующий  порядок
вещей.
     - Воевали? - спросил он, закрывая эту тему.
     У  старика все оборвалось. Ему внезапно  показалось, что  он что-то  не
успеет, с ним  что-то случится, и  сама неудача попытки попасть на  операцию
имеет для него огромное значение.
     -  Я  работал  на  военном  заводе,  - тихо  сказал старик  и встал. Он
облокотился двумя  руками  на стол и  согнулся, горбясь  между руками  в три
погибели, дотрагиваясь  белой  своей  мягкой  порослью на  щеках  докторских
бумаг. Чернокожий врач засмеялся и отдал по-военному честь:  согнулся вдвое,
развязно выставив зад, и сунул пальцы к уху.
     Старик вышел из поликлиники и  поехал домой, нигде не задерживаясь. Ему
больше  ничего не хотелось видеть, кроме своего дома. Он не приедет  в город
до вторника следующего месяца.
     Дорога  уходила  из центра.  Светофор остановил его на  железнодорожном
переезде.  Старик  ждал поезда  и  думал, как быстры теперь  поезда. Он  сам
никуда на поездах  не ездил, он  только любил смотреть  на их скорый бег. Но
старику очень  не  нравилось,  что железнодорожная компания  проложила  свою
железную  дорогу как раз здесь, у холма, по самой середине кладбища, так что
могилы  предков  старика оказались в роли страшного  частокола. Ни  районные
власти,  ни жители  не вступились за  своих стариков.  Все  кладбище целиком
принадлежало  прошлому  веку  и было  не  что  иное, как  один  исторический
монумент, но  всеми забытые плиты  до самых  глаз заросли  колючим бурьяном.
Древние,   глубоко   провалившиеся   могилы,   в   грудь   пробитые   костью
железнодорожных рельс, только  обрубками старинных памятников,  как  черными
зубьями, скрежетали вслед унизивших их потомков.
     Светофор пропустил их, и старик поехал к дому.
     Смеркалось, и до темноты оставался,  может быть,  час. Тучи  весь  этот
долгий день  переползали через город, оставляя  ему  часть себя, как памятки
или  закладки, своими  сочными в перетяжках телами прижимаясь к распухшим от
воды крышам.  Потом ныряли по  стенам  вниз, мокрыми своими хвостами  находя
путь, змеясь в сырости винтовых улиц и, наконец, изможденные, просто уселись
где попало, но, как засидевшийся гость, забыли встать и уйти. Машина  мокла,
мокли стекла и встречные огни. С  горы  показался мокрый  порт и кусок очень
мокрого  темно-серого моря.  Старик машинально отметил,  что куда-то отходит
паром, может быть, во  Францию. До  нее было меньше  сорока километров,  там
жили люди и, наверное, жили как-то по-другому, не так, как в городе старика.
Он видел  отплывающий  корабль, но  ему было  совершенно  все равно. У  него
никогда  не возникало желание повидать чужие края, узнать  что-то про других
людей.
     Старик  машинально  поворачивал в  нужных местах,  по накатанному  пути
подвигаясь к дому. По  инерции слушал радио,  не вникая в сообщения. Их было
слишком  много, но,  главное,  в новые времена рассказывали  слишком быстро,
перескакивая с предмета на предмет, и мало уделяли внимания деталям.
     По  радио объявили, что  какой-то Милошевич не понимает  в демократии и
поэтому  Англия  бомбит сербский народ.  Старик ничего не смог разобрать и с
грустью  признался  сыну, что стал хуже  понимать  мысли  наших,  английских
политиков, тогда  как  раньше  он все  схватывал на лету. Раньше  он успевал
понять,  что  нужно думать.  Теперь его  голова стала гораздо слабее, он  не
поспевает за всеми и, пока он плетется в хвосте, у него роятся всякие мысли.
     Потом  заговорили   "зеленые".   Старик  одобрял  "зеленых".  "Зеленые"
обсуждали действия их страны, Англии, и как  НАТО палит по сербам. "Зеленые"
были не против НАТО, если НАТО не портит деревья.
     Старик мог согласиться с этой мыслью, а мог не согласиться, он и сам не
знал.  Он только подумал, что теперь у  сербов будет  такой же город,  как у
него, старика, и пожалел этих дальних людей. Он плохо разбирался в тонкостях
демократии, и ему пришло в голову, что на эти деньги можно было бы отстроить
его, старика,  город  и  подружиться с этими  сербами.  Но старик был  всего
только  простой столяр, он не  мечтал  об образовании даже для  своего сына,
потому что все эти университеты - для высшей касты, и ему  не объяснили, как
учить  этих  сербов  уму-разуму.  Высшая  каста  знает  все  про  английскую
демократию, знает  как  жить старику  и его сыну, а  уж тем  более  каким-то
сербам.
     Старик вспомнил, что дама с  высокой прической тоже делала, что хотела,
а  он, старик,  закрывал на  все  глаза,  много  лет за нее голосовал... она
обещала улучшить его жизнь. Потом он перестал ей верить и стал голосовать за
других.  Новые  обещали  починить   города,  запустить  фабрики,   прибавить
зарплату.
     "А деньги-то у них  уходят  на бомбежки, - подумал  старик.  - Выходит,
обещали  одно,  а получается другое. И  в  очереди я на операцию уже полтора
года". Внезапно  старик понял, что  его  опять  обманули: ведь  его жизнь не
улучшилась и даже не изменилась!
     "Нехорошо все-таки бомбить людей",  - пришло ему в голову, и  откуда-то
впервые  появилось  новое чувство,  что в  этих бомбежках  есть и его личная
вина. Поэтому старик выключил радио.
     К тому  же  ему  на  глаза  попался паб.  На  самом деле,  этот паб ему
попадался  каждый раз, когда он  ехал  из  города  домой.  Старик всегда был
уставшим, но не в силах был преодалеть искушение и не зайти туда на полчаса.
     В этом месте, как часто бывает, окнами в окна стояло два паба. Они были
очень нарядны, украшены вазами с цветами на кронштейнах по всей каменной, но
неожиданно  вычищенной  стене,  с  крупными  золотыми  буквами  над входом и
большими ярко  освещенными окнами, сквозь которые был  виден  уют диванов  и
нарядных ламп. Может быть, во всей стране пабы были единственным местом, где
не было строгой рациональности, где угадывалось позволенное себе излишество.
Кроме  них, не было украшений  домов, улиц, вокруг старика не было украшений
жизни,  и только  пабы, сияя излишними огнями в легкомысленно открытых окнах
служили утешением уставшему взгляду.
     Два паба  через дорогу  не  мешали  друг  другу,  потому что у  каждого
заведения  были  свои  посетители.  Паб,  который  всегда  навещал   старик,
назывался  "Голова  старой королевы".  Над  входом  имелась  очень  красивая
картина, написанная масляной краской. За картиной, видимо, ухаживали, потому
что краски на  ней лежали густо, кое-где толстым  и всегда  свежим слоем. На
черном  фоне  была  действительно изображена  голова нарядной дамы  вместе с
шеей, как  будто  на подставке. У нее была высокая прическа, похожая на  ту,
что носила другая дама из высшей касты, с которой так глубоко сплелась жизнь
старика,  из-за  которой его  сын предпочел жить среди людоедов с  теми, кто
хоть  что-то  умел в  этой стране,  из-за  которой  город  и  жизнь  старика
выглядели так, как будто их бомбили сербы.
     У дамы  на картине было милое выражение лица, хотелось вернуться к нему
взглядом. Когда прохожий возвращался, он замирал, пронзенный и напуганный: в
глазах  старой королевы не было ничего милого -  в  ее упорных зрачках горел
беспощадный голод людоеда,  подстерегающего в зарослях какого-нибудь  серба.
Так  ни к  селу  и  ни  к городу  подумал  старик  и, пряча  глаза, поспешил
вовнутрь.
     - Что надо, родной? - спросил бармен.
     - Пинту, родной, - прочистил старик горло.
     Он взял свое подогретое пиво и уселся в мягкое  кресло. Старика  слегка
бил озноб,  потому что печка в его машине работала в пол-силы, и  он не  мог
согреться  ни в машине,  ни  дома. И только  здесь, в пабе, он  почувствовал
настоящее тепло. Вокруг сидели пожилые люди, все они приходили почувствовать
себя  среди людей, в  потоке общей жизни, а  заодно, погреться.  Старик тоже
приходил  сюда  согреться  за теплым пивом, но одно мешало  ему:  в пабе все
курили, а  форточек здесь  было столько же,  сколько  у него, старика, дома.
Табака старик не любил, не любил, когда пахла мебель. То есть, его-то мебель
тоже пахла, но то был запах старости, а не табака.
     "Вот, посмотри,  - показал старик сыну и как будто  вместе  с ним обвел
глазами паб, - видишь, как уютно? А ты сказал в  свой прошлый  приезд, что у
нас  нет современного  комфорта... Но ведь  это  твой  какой-то  комфорт,  а
по-моему  комфорт  - это  чтобы было,  как всегда.  Ты  сказал,  что это  "в
бабушкином  смысле". Ну да, что ж  тут плохого? Кресло, например, может быть
новое, но лучше если  оно будет сделано в бабушкином стиле: старое,  уютное.
Хорошо,  когда такие же обои, с таким  же рисунком,  смотри, они и здесь  на
стенах тоже.  Хорошо, когда около камина  есть каминный ящик: ведь  у камина
суше и одежда  не покрывается плесенью, как в платяном шкафу.  Вот и здесь у
камина тоже ящик, но закрыт плюшем, чтобы можно было сидеть".
     Старик бодро отхлебнул пива, потому что  в этот раз он очевидно  убедил
сына.
     От  тепла  его руки немного отошли, бледное лицо  приобрело цвет, и вся
его маленькая воздушная фигурка наконец расслабилась и свободно откинулась в
кресле.  Старик сейчас,  к вечеру, проголодался. Во времена  молодости они с
женой любили  заказать  к пиву какой-нибудь горячей еды, но те времена давно
прошли. Много лет, как он  мог только выпить кружечку-другую пива. Когда-то,
на  день рождения жены, они ходили вдвоем в ресторан, но кто  теперь ходит в
ресторан?.. Они  всегда  пусты,  да почти и нет  в городе ресторанов... Жена
умерла  много лет  назад, и старик сам воспитывал сына. Они  прожили с сыном
вдвоем  всю жизнь,  пока сын не  уехал. Старик  крутился на двух  работах, а
получал  мало, ему всегда не  хватало денег, он  старался, только и  думал о
своем  сыне, но  видел его меньше, чем хотел, тяжело они  жили...  Но были с
сыном вдвоем. Так думал старик, как будто только частью обращаясь к сыну, не
впрямую, чтобы не обидеть его упреком за отъезд. Он бы очень много рассказал
сыну,  он всегда говорит с ним, но  все не наговорится...  Ведь  он не может
пойти к чужим, потому что душу открыть нельзя, а о погоде он уже очень много
беседовал в  своей жизни... Ему  очень  одиноко,  ему хочется  видеть  сына,
хочется  поговорить с ним и просто чувствовать его рядом... Он  очень устал.
Он давно устал ждать своего сына и он никак с ним не наговорится...
     Старик еще немножко отхлебнул пива, чтобы  за его влагой не чувствовать
влажных  своих и прозрачных стариковых глаз. Он сидел тихо над своей кружкой
и вскоре услышал звонкие голоса.
     В круге яркого света перед окнами паба приостановилась компания, ребята
переходили  дорогу в  паб  напротив.  Он  назывался  "Последний  Путь",  там
резвился молодняк и уже гремела музыка.
     Недалеко  от  старика стояли девушки,  еще совсем  девчонки,  с  голыми
плечами, руками, с огромными декольте,  открывающими всю спину. Но платья на
них были не длинные и плотные, а из тонкой шелковой ткани.  На ногах чулочки
и туфли  на высоких каблуках. Дул ледяной ветер  с  мокрыми шлепками дождя в
этот темный октябрьский вечер, и старик содрогнулся. У девчонок, которым так
отчаянно  хотелось  лета,  были  тонкие  ручки, худые  бледные  лица,  такие
прозрачные и  белые, что они даже светились  бледностью в  темноте. Радостно
вскрикивая, девчонки  скрылись в глубинах паба, и оттуда сразу вынырнули две
женщины постарше. Они  тоже были на огромных каблуках  и в очень коротеньких
юбочках на полных ногах.  Взбитые волосы  с яркими пластмассовыми заколками.
Старик  не  понимал,  почему женщины  в его городе  в обычной  жизни  носили
чудовищные бесформенные брюки и кофты, а для паба у них как будто срабатывал
курок, и они одевались, как в районе красных фонарей.
     Старик  застеснялся  разглядывать этих  двух  подруг. Они, покачиваясь,
что-то делали у  стены  паба. Вдруг  одна из  них наклонилась,  и ее  начало
выворачивать.   Вторая  толклась   рядом   и   поддерживала  первую.  Старик
отвернулся.
     Он много  раз  видел у  пабов  блевотину  прямо на  дороге  и всегда  в
понедельник поутру, он видел женщин и девушек за этим занятием, иных лежащих
тут  же, на камнях,  он  знал,  что в пабах  принято напиваться методически,
гнусно. Так было всегда и в его время тоже...
     "Но все-таки есть  разница, - думал старик. - Раньше женщины тоже пили,
но  все-таки с мужьями. Как-то поменьше получалось, и  было  кому  проводить
домой... А  теперь не принято рано жениться, ходят пить одни, блюют на улице
и домой  идут,  шатаясь, на  таких страшных каблуках... ведь и падают с них,
наверное..." - жалел старик.
     Он  подумал, что  надо бы поругать молодых и даже подождал немного, как
это у  него  получится. Но ему  не ругалось.  Потому что  он  сам, когда был
молодым,  ходил  в паб  за тем  же самым.  Старик  чувствовал  где-то  здесь
настоящую правду. Он знал, что он не осколок этой жизни. Конечно,  появились
новые  машины,  самолеты  и  даже  ракеты.  Но  в  жизни   людей  ничего  не
переменилось. И сами люди  не переменились. Пусть летают ракеты,  но молодые
из  паба  напротив состарятся,  будут  пить теплое  пиво  в пабе  с  другими
стариками, они будут  жить в таком же доме, как и старик, и делать все то же
самое, что делает он сам.
     Старик сел поровнее и посмотрел на стариков  в  пабе таким  же  упорным
взглядом, каким смотрели на него они.
     Он допил свое  пиво и  отправился домой. Недалеко  от  улицы Бёркендейл
старик встал на красный и засмотрелся на новый плакат. За то время,  что  он
не  бывал  в  городе, плакаты меняли,  и  старик удивлялся:  они  на  глазах
становились все более сексуально-откровеннее, как  будто  его народ внезапно
сорвался  с  цепи  на сексуальной почве. Старику казалось,  что это не очень
подходит к их, в общем и целом, весьма скромной жизни.
     На этом плакате, как  и на  предыдущем, находилась  обнаженная женщина.
Она  раскинулась  на просторном  ложе и была густо усыпана клубникой. Внешне
она  была  похожа  на  девушку  в регистратуре совсем мелкими  чертами лица.
Отличие состояло  в сексуальной гримасе, исказившей  ее  лицо, очевидно,  от
количества окружающей клубники. Надписей про магазин  готовой одежды  старик
не нашел и о чем повествовал плакат, не понял, но девушку и ее труд пожалел.
Приветливо ей улыбнулся.
     Загорелся зеленый  свет, и через несколько  поворотов старик  приехал к
себе домой. На тихой улице Бёркендейл зажглись фонари. Под кленом тоже горел
фонарь, теплым  своим  светом  освещая  табличку  "Осторожно, воры!"  Старик
поставил  машину  на  бывшую  дорогу  для   пролетки  и  устало  поплелся  к
центральной двери.
     Мимо  дома прогуливались  какие-то люди,  не из соседей,  старик  их не
знал.  Они молча  и восхищенно разглядывали  дом  старика,  эту  двухэтажную
громаду. Стены  дома  были грязные, почти черные, но темнота скрадывала все.
По центру дома располагалась дверь с красивой табличкой "Мона вилла". Справа
и слева от  двери - в первом  этаже -  две гостиные с окнами-фонариками. Над
ними  во  втором этаже две  спальни.  Остальные комнаты выходили  на  другую
сторону.  Так были  устроены все  дома в городе старика и  во всех остальных
городах  страны, так что зависть прохожих могла  относится только  к размеру
старикова  дома  и  его обширному саду. Прохожие не знали, что старик  купил
этот  дом  потому, что  его  богатые хозяева стремительно  разорились еще до
того, как разорился он, старик. А у старика не было  денег  купить новый дом
из тех, что вошли тогда в моду. Сбережений хватило только на старый. Ни один
банк не хотел  помочь столяру с его  жалкой зарплатой,  и старик одиннадцать
лет  ждал   в  очереди,  когда  ему  даст  заем  кредитная  организация,  не
брезговавшая  такими, как он.  После этого он двадцать восемь лет выплачивал
за свой дом, отдавая почти все, что зарабатывал.
     Прохожие, заискивающе  улыбаясь,  пошли под гору,  а старик все стоял и
смотрел на свой  дом. Вот темная правая половина, он заколотил ее девять лет
назад. Там в крыше  дыра, по стенам бежит вода и не сохнет. Сгнил пол в двух
комнатах. Старые хозяева ни разу не сделали  ремонт  в правой половине, ни в
том веке,  ни в нынешнем.  Старик видел в подвале древнюю  конструкцию пола:
тонкие реечки  набиты сеткой и из них сыпется  труха. В той  половине только
один камин, но он не был переделан на газовый, а угля уже нет. И комнаты там
по  семь  метров,  это слишком  мало  даже  для него,  старика.  Сделать  бы
капитальный ремонт... Переложить  полы, потолки и прочее, шептал старик. Вот
сын-строитель  сказал,  что улучшить ничего  нельзя: этот  дом надо снести и
начать  строить  с   теплого  фундамента...  Под  корень  извести  гниль   и
криворукость.
     "Что ж,  конечно, плесень... -  печально ответил ему  старик, -  многое
гниет, но  нет денег...  Вот  крыша, например,  покрыта  сланцем  - красивые
тонкие листы черного камня,  как  делали  в  прошлые  века. Власти  помогают
деньгами при такой реставрации, но ведь не потянуть и на остаток..."
     Давно забил старик  ту  половину и не будет там жить  никогда. Он  тихо
поплелся  к  двери, бедный,  уставший старик,  смотря  на гнилую половину  и
завидующих людей.
     В доме  стало холодно, потому что старик был в городе слишком  долго, и
теперь  промозглая  сырость  пронзила  тонкие стариковы кости.  Он  поспешно
включил  газовый  камин  и  стал  натягивать  шторы на  окна.  Портьеры были
вишневые, настоящего бархата,  но вылинявшие и выцвевшие от солнца за многие
годы. Старик купил дом вместе с  этими шторами. Бывшие хозяева  не  пожалели
денег на бархат, но вырезали портьеры точно по стеклам - столь экономно, что
не хватало двух сантиметров, чтобы натянуть на  углы.  Так что старик всегда
долго  поддергивал  и  натягивал портьеры,  чтобы  закрыть щели.  Оттуда так
сквозило, что шторы надувались, уподобляясь парусам разнообразного фасона.
     Старик   задрал  голову   и  перевел   взгляд   с   портьеры  на   угол
комнаты: пузырь  на  обоях  еще  не  брызнул,  но как-будто немного  припух.
Старика беспокоила стена бывшего угольного камина.  Она  была давно заклеена
обоями, но это только ухудшило ее внешний вид, так как обои - из-за кривизны
стен - не сходились внизу и наверху.
     Старик поспешил приготовить себе обед. Поставил в духовку готовый пирог
с перетертым мясом, открыл банку  протертого горошка. На сладкое будет чай с
печеньем из коричневой муки.
     Пока разогревался  пирог, старик вынес миску еды для  садовой живности.
На стук его двери за ежевичником звякнул колоколец. Прижавшись всем телом  к
земле,  на   кривых  ногах   пробежал  бандитского   вида  кот,   позвякивая
колокольчиком на шее. "От кого он бежит?" - удивился старик и присмотрелся к
кустам.
     Там,  недалеко от кухонной  двери, сидел лис  с треугольной  мордой. Он
привалился боком к  дереву  и смотрел  на дом.  Он ждал, потому что  в миске
давно не было еды.
     Старик  тоже принялся за  свой пирог. Он всегда  ел  одну  и ту же еду,
очень  простую.  Он никогда  ее  не менял, потому что  любил  то,  что ел  в
детстве.  Даже если  бы  он, к  примеру,  мог  покупать другое...  В больших
магазинах, которые они называли супермакеты, иногда появляется новая еда, но
у него никогда не возникало желания ее попробовать. Старик не хочет:  это не
его, это не английская еда, он не будет это пробовать.
     Было  решено,  закончив обед,  отгладить новые темно-синии брюки.  Они,
конечно,  выглядят очень хорошо,  но  старик привык одеваться аккуратно.  Он
почувствовал,  что очень устал  и нужно  лечь  в постель, но  все-таки после
брюк.
     Любимая  его,  белая  лестница на второй этаж  показалась  ему  слишком
длинной. Маленький, прозрачный, но упорный старик, он плелся к своему утюгу,
как  все делал в жизни: ходил, что-то делал, трудился, получалось у него  не
очень хорошо, но он все равно ходил и старался...
     Где-то  на соседней улице раздались звуки песенки. Это бегает по улицам
розовый пикап с разрисованными  бортами, продавая мороженое: мрачной осенью,
в длинные тяжелые дожди где-то находя храбрецов, выбегающих из  тепла за его
обледеневшей  сладостью. Круглый  год  он  приезжает  в  тот, соседний район
эмигрантов, где  много  детей, все  та  же  старая  песенка  льется  на  всю
округу...
     Старик знал эту песенку  с  середины и даже  с  конца -  она звенела на
улицах,  привлекая детишек в  те времена,  когда старик  тоже был маленький.
Тогда он не жил в этом, бывшем богатом районе, он жил в двух милях отсюда, в
районе бедняков. В детстве старику было все равно, каким считался его район;
он поймал себя на мысли, что сейчас, в глубокой старости, он уже очень давно
перестал думать на  эту тему...  Но песенку он слышал  каждый день. Он знал,
как звучат  ее переливы, когда грузовичок движется к  нему навстречу  и как,
когда удаляется от дома. Он разгадал это много лет назад, очень маленьким, и
никогда  не  ошибался.  Потому  что  он сам  взволнованно  выбегал  из  дома
навстречу  этой  песенке  с  монеткой,  зажатой  в  потной  ладошке,  в  тот
счастливый день, когда ему выпадала эта удача...
     На  втором  этаже шторы  были открыты, мимо по  дороге прошел  еще одни
старик,  Лайонель,  со  своей собакой. Последние  восемь лет он  каждый день
проходит мимо  дома в этот час,  выгуливает  своего пса.  Собачка  пушистая,
черно-белая, сын  говорит: точь в точь австралийская,  что  пасет  овец.  Но
характер у нее другой, слишком нервный,  она хрипит,  как каторжник,  потому
что круглый день лает, иногда просто смотря на небеса.
     Старик помахал  старику,  включил утюг. Поставил его на  отворот брюк и
стал закрывать шторы, подтыкая  углы.  Вернулся, переставил  утюг на  другое
место. На отвороте зияла ужасная  дыра с оплавленными черными краями! Старик
думал,  что это  все-таки шерсть,  ему так хотелось чего-нибудь потеплее, но
брюки сшили из неизвестной современной ткани. Он в  горе натянул их на себя:
да, дырка слишком высоко, ни отрезать,  ни зашить - все  пропало!  Он прижал
брюки к груди, как будто мог исправить ошибку, возродить к жизни свою редкую
и красивую покупку, и так, не расставаясь с ними, медленно пошел вниз.
     В гостиной включил  телевизор,  а сам, обойдя  в растерянности комнату,
пошел  дальше  на  кухню. Ему  в спину  телеведущий рассказывал  о женитьбе,
изменах и разводах какого-то Ника и какой-то Кэт. Было совершенно непонятно,
что они представляют из себя и умеют  ли еще что-нибудь делать,  кроме своих
измен и разводов. Но дело  обстояло так,  как будто зрители  были в курсе их
излюбленной  пищи  и  макияжа,  жизни их домашних животных  и их собственной
сексуальной  жизни,  средства,  которым  они  отбеливают  зубы,  и  средств,
которыми  они удерживаются  на  публике,  - как будто  все нуждались в  этих
знаниях и представляли себя в счастливой роли Ника и Кэт.
     Старик не слушал ведущего, он давно бросил  попытки понять, зачем нужно
знать о таких  людях. Телевизор работал сам по  себе, когда старик был дома,
он голосами наполнял его жизнь. Старик не слушал его и даже не  знал,  о чем
там вообще говорят. Но включал его, чтобы дома кто-нибудь говорил...
     Из кухни он долго смотрел на блохастый луг в переливах дождя. Справа, в
густых зарослях травы виднелась крыша его старого автомобиля. О новой машине
старик не мечтал. Сколько он себя помнил, он ждал снижения цен на бензин, но
правительство много раз  поднимало цены и ни  разу не спускало.  Причем, три
четверти  дохода брало себе. Куда они  их тратили, никто не  мог понять. "А,
может,  они  и сами  забывали?.." - размышлял старик.  Там, наверху, богатые
обсуждали какие-то законы, они всегда говорили "мы": мы знаем, как управлять
этими людьми, мы знаем,  как им жить, мы знаем то и сё. Они сами  решали все
за людей  и плодили  для  них  законы.  Придуманные  ими  правила со скрипом
вспоминали  на  местах, теряя  бумажки, перепутывая  и  забывая их  в  новых
циркулярах. Но  если народ и был недоволен высшей кастой, то он всегда был с
ней согласен. Он сам вскормил и сам поощрял этого корыстного и распоясанного
ребенка.
     Старик старался не думать об этом, а если бы и подумал, он никому бы об
этом  не сказал. Те, кто  остался  соседом  старика, не  скажет таких  вещей
никогда в отличие от тех, кто уехал к людоедам или в Австралию.
     Старик  перешел к  другому  окну.  Около  звериной  миски подрались два
ежика.  Они пыхтели, наскакивая друг  на  друга,  фыркали  длинными  носами;
старик стоял  у окна, прижимая к себе обеими руками испорченные брюки. Потом
оставил их, вернулся  в  гостиную, сел  в  бабушкино  кресло  у  камина. Две
подушки  под локтями, третья  пристроилась под поясницей,  белая салфетка на
спинке под головой.
     Над камином  на  деревянных  рейках сушилось стариковое белье.  От него
волнами шел легкий  пар и  запах  стирки,  это  был  знак наступившего уюта.
Здесь,  в  благодатном  тепле  пламени,  немного  вонючем  от  газа,  старик
почувствовал, как  ужасно  устал, не  может  больше двигаться  и сказал  это
своему сыну. Тот сразу появился рядом  и  посоветовал уснуть.  Старик закрыл
глаза. Перед  ним пролетали обрывки сегодняшнего дня, над головой колыхались
влажные  майки,  и,  наконец,  в  туманной  дреме  перед  ним  возник  замок
неведомого герцога, владельца всех спрятанных в земле  кладов. Старик во сне
разволновался,  боясь,  как  бы  герцог  не  нашел  что-то  в  его  поросшей
ежевичником  земле. Но тот не интересовался  стариковым  садом. Герцог, тоже
старик,  сидел один  перед  камином  в  холодном зале,  а в потоках  теплого
воздуха  над  его головой,  под  дубовой  балкой,  где  когда-то  колыхались
знамена, волновалось и сушилось влажное белье...
     Старик проснулся, хотел поговорить с сыном, но не утерпел и  опять стал
тихо погружаться в сон. Он только успел  сказать, что получил новый заказ на
дверь, он умеет делать двери хорошо, потому что научился, когда был молодой.
Он  сделает ее  так,  как делал двери пятьдесят лет назад,  точно  такую  же
дверь... Он даже цену брал всегда ту же самую, он никогда ее не поменяет!
     Старик почти совсем провалился в сон, но тут вспомнил и вдогонку сказал
сыну, что правительство не спускало и уже никогда не спустит цены на бензин,
но это не важно, он поймал себя на мысли, что ему все равно...
     Над домом блекло и нежно заблистала луна. В длинных ручьях  вековечного
дождя,  в голубых  слезах  отсыревшей  луны  его  двенадцатилетний,  местами
потерханный  Воксхолл, кургузый и  тесный,  все  еще отливал в лунных бликах
серебром  странного сивого цвета.  Было ли это упрямство  краски, задуманной
как  королевская  мантия,  то  ли  неотвратимая седина на невзрачной  фигуре
королька,  сливающаяся  с  этой   мантией  в  едином  цвете  -  цвете  давно
утраченного значения.
     Иногда  старику словно сквозь сон казалось,  что на  всем вокруг  лежит
тяжелая апатия, одуревающий сон разума, какое-то ужасное мрачное  врастание,
равновесие  с  этими  бурыми камнями, с вечным  дождем и грязью,  с мусором,
кривыми  заборами,  с этой стоячей  водой,  тротуарами  в  безлюдных  местах
покрытых  зеленой  плесенью, как  ковром,  мириадами  человечьих пристанищ с
пучком пластмассовых цветов на каждом  окне,  гниющими  углами - эти вонькие
жилища на одно лицо  и с той же  самой планировкой в размерах целой страны -
вся эта жизнь, не осененная блеском фантазии и праздником человечьей мысли -
вся  эта жизнь, машинально передвигая ноги, плетется, как старая кляча,  как
его обшарпанный Воксхолл цвета навсегда утраченного значения...
     Старик впал в забытье, в прозрачный стариковый сон, такой же тихий, как
теплый  каминный  воздух, что  ласкал  его усы  и  воздушные длинные нити на
щеках,  успокаивая  его  сердце, отогревая  и жалея. Он  заснул, как засыпал
повсюду, легко и неслышно, но в этот раз не проснулся.
     На  следующее  утро   почтальон  бросил  в  почтовый   мешок  письмо  с
приглашением на операцию.


     Шеффилд, Бёркендейл, 42.
     22 октября - 6 ноября 2000 г.
Last-modified: Fri, 28 Nov 2003 20:02:51 GMT
Оцените этот текст:Не читал10987654321