бедами, которые приносили постоянные происки противников России в Стокгольме, Варшаве и Константинополе. После воцарения Елизаветы Петровны внешнюю политику страны взял в свои руки канцлер Бестужев-Рюмин. Он тоже был приверженцем дружбы с Австрией, но, в отличие от своих предшественников, не забывал, что кроме союзнических обязательств у России есть еще и собственные интересы. Итогом его дипломатии стало то, что страна оказалась вовлечена в общеевропейскую войну. Теперь война для России кончилась. Можно было создавать новую внешнеполитическую систему. Но действовать следовало крайне осмотрительно, ибо успех на много лет вперед зависел от того, насколько удачными окажутся первые шаги. Самым острым был вопрос о Пруссии. Панин советовал мира не нарушать. Войну с Фридрихом начали якобы потому, что прусский король стал слишком силен и опасен для соседей. Коли так, то цель войны - ослабление Пруссии - достигнута и незачем снова проливать кровь русских солдат. Императрица с этими доводами согласилась, и мир подтвердили. Но теперь приехал граф Бестужев, и Екатерина решила довериться ему. "Батюшка Алексей Петрович! - писала она старику. - Пожалуй, помогай советами". И Бестужев взялся помогать. Старый граф зачастил ко двору. Он часто и подолгу беседовал с императрицей, а окружающим давал понять, что Екатерина теперь и шагу не ступит, не посоветовавшись прежде с ним. Положение в государстве он оценивал довольно скептически. Государственная повозка, по его словам, завязла весьма глубоко, и он еще не знает, можно ли ее вытащить и каким образом. Особенно плохи дела в политике иностранной. Почему, например, не была возобновлена война с Пруссией? Ее следовало вести до окончательной победы, сохраняя союз с Австрией и по возможности домогаясь дружбы с Англией. Так делалось, когда он, Бестужев, был канцлером. Следовательно, такая политическая система опробована и надежна, а любой другой путь для государства вреден и опасен. Коса нашла на камень. На регулярных конференциях, созывавшихся императрицей, Панин и Бестужев все чаще расходились во мнениях. В этом не было бы большой беды, если бы старик говорил только от своего имени. Но скоро у него обнаружился единомышленник - Григорий Орлов. Новоиспеченный камергер благосклонно внимал речам Бестужева, иногда ему поддакивая. К счастью, Екатерина не придавала мнению Орлова большого значения. Императрица дорожила им не меньше, чем прежде, но только не как политиком. Сколько ни пыталась она приобщить графа Григория к государственным делам, он неизменно начинал скучать, лениться и в конце концов сбегал, чтобы предаваться занятиям более приятным. Чем он действительно мог увлечься основательно и всерьез, так это псовой охотой. К тому же время от времени он позволял себе такие выходки, которые заставляли сильно сомневаться в его способностях как политика. Однажды на куртаге во дворце Орлов принялся в присутствии Екатерины рассуждать о своей популярности в гвардии. Воображение его распалялось все более, и вдруг он, к изумлению собравшихся, заявил: "Мне бы хватило и месяца, чтобы устроить новый переворот". Императрица побледнела, потрясенные слушатели молчали. Не растерялся только гетман Разумовский. "Такое возможно, - задумчиво ответил он, - но мы бы повесили тебя, мой друг, за неделю до этого". О том, что объединило Орлова и Бестужева, можно строить разные предположения. Скорее всего, Григорий понимал, что его положение при дворе, власть и богатство целиком зависят от личного расположения Екатерины. Он был всего лишь фаворит, и уже в те времена это слово приобрело негативный оттенок. Чтобы упрочить свои позиции, ему желательно было завязать дружбу с кем-либо из влиятельных государственных деятелей, стать для них полезным и нужным. Панин отпадал, ибо в принципе был против того, чтобы фавориты вмешивались в серьезные дела. Следовательно, оставался Бестужев. Старику же это было очень кстати, так как позволяло ему применить старую испытанную тактику опоры на фаворита. Поодиночке они были Панину не страшны, но вместе уже представляли определенную силу. Теперь Екатерина изо дня в день выслушивала критику панинской программы, а заодно и его личных качеств уже с двух сторон. На отношении к Панину при дворе сказывались еще и поступки его брата. Генерал по обыкновению не стеснялся говорить то, что думал, а единомыслие братьев было хорошо известно. Некоторые документы, например доклад о Новой Сербии, они даже готовили вместе. Известен, в частности, такой случай. Однажды Екатерина принесла в Сенат сочиненные ею новые правила торговли солью. Когда документ этот был прочитан, сенаторы повскакивали с мест и принялись бурно выражать восторг по поводу услышанного. Сидеть остался один генерал Панин. Императрица удивилась: - Вы, я вижу, противного с нами мнения? - Так, государыня, но рассуждать мне после сделанного Вами постановления уже непристойно. - Нет, это только предположение. Взгляните, бумага не подписана мною, говорите свободно, я Вас о том прошу. - Когда так, позвольте снова выслушать. Все уселись на свои места, и Екатерина начала читать во второй раз. Панин безжалостно громил каждую статью. Императрица сохраняла хладнокровие, соглашалась и вымарывала все, что оказывалось неверным. Когда генерал, наконец, выговорился, Екатерина отвела его к окну, долго беседовала с ним о чем-то, а потом пригласила к своему столу отобедать. Пример великодушия и терпимости, достойный того, чтобы попасть в историю. Но можно представить, чего это стоило Екатерине с ее самолюбием. Такого она не забывала. При дворе за перепалкой между Никитой Паниным и графом Бестужевым следили с неослабевающим интересом, и трудно сказать, чем бы все это кончилось, если бы в Петербурге не появился еще один престарелый елизаветинский вельможа - граф Герман Карл Кейзерлинг. Выходец из Курляндии, Кейзерлинг большую часть своей жизни провел на дипломатической службе. Долгое время он был послом в Вене, а Петр III велел ему перебраться в Варшаву, но с заездом в Петербург. Кейзерлинг не торопился и добрался до столицы уже после переворота. При дворе он был принят ласково. Екатерина не без оснований считала его человеком неглупым и знающим. Прежде Кейзерлинг был весьма дружен с Бестужевым, поэтому Панин от его приезда ничего доброго не ждал, но случилось иначе. При первой же беседе с императрицей Кейзерлинг заявил, что слишком стар, чтобы лукавить, а поэтому будет говорить только правду. Правда же, по его убеждению, заключалась в том, что нынешняя война для Российской империи крайне невыгодна. Вообще Россия может с полным равнодушием относиться к тому, какая из двух воюющих держав, Австрия или Пруссия, удержит за собой Силезию. Тратя деньги и проливая кровь ради решения таких споров, Россия без какой-либо пользы для себя будет трудиться во имя интересов иностранных держав. Панин совершенно прав, утверждал Кейзерлинг, когда с подозрением относится к союзу с Австрией. Многолетний опыт службы в Вене позволяет ему говорить об этом с полной уверенностью. Поэтому его не покидает надежда со временем излечить графа Бестужева от странной приверженности к австрийскому двору. После таких внушений Екатерина совершенно растерялась и не знала, кого слушать. В конце концов решила положиться на мнение большинства и созвала конференцию. То, что заседание станет бурным, было ясно заранее, но такого накала страстей императрица, пожалуй, не ожидала. Спорили запальчиво и зло, иной раз забывая о присутствии государыни. Когда настало время подводить итоги, выяснилось, что Бестужев остался в одиночестве. Никто из участников заседания, даже Орлов, его не поддержал. Слухи о том, что Бестужев проиграл важную битву, быстро распространились при дворе. На старика это подействовало угнетающе. Он сказался больным и несколько дней не появлялся в свете, но замыслов своих не оставил и пользовался всякой возможностью, чтобы обругать своих недругов. Панин должен был бы торжествовать победу, но схватка на конференции вызвала у него сложные чувства. Постоянные споры и столкновения с Бестужевым казались ему цепочкой бессмысленных недоразумений. Он привык относиться к старику с уважением хотя бы потому, что его прежние заслуги перед престолом и отечеством были велики и бесспорны. Удачным началом своей дипломатической службы Панин тоже был обязан Бестужеву. Надо было попытаться положить конец этой нелепой и затянувшейся вражде. В сущности, цель у них одна - благо отечества, несогласие лишь в средствах. Правда, оставалось непонятным, почему Бестужев так упорно нападает на все панинские начинания. Что это - просто заблуждение, понятная для старика приверженность к прежним "лучшим" временам? Или, о чем не хотелось и думать, графу попросту необходимо иметь свое особое мнение в противовес точке зрения противника? Неважно, что защищать, лишь бы одержать верх, а заодно прослыть самостоятельно мыслящим политиком? Из донесения графа. Мерси д'Аржанто государственному канцлеру графу Кауницу Продолжая мое сегодняшнее донесение, я дошел до разговора, который имел несколько дней тому назад о настоящем положении здешних дел с графом Бестужевым... Бывший канцлер сказал между прочим, что он лично всегда был предан всепресветлейшему эрцгерцогскому дому и весьма желал бы видеть прежнее тесное согласие между обоими императорскими дворами восстановленным... Но при этом он не хочет скрыть от меня искренность своего убеждения, что наш двор более нуждается в здешнем, чем последний в нашем. Россия сама по себе настолько крепкое государство, что может обойтись без всякой иноземной помощи... Что же касается до прусского могущества, то он, граф Бестужев, признает, что... для России, по-видимому, не могут произойти от сего особенно вредные последствия... Его неосторожные и бесцеремонные речи... он... искал несколько умерить заявлением, что он говорил не как министр, а лишь поведал мне в доверительной откровенности частные свои мысли, которые, как он уверял меня, он никогда не развивал на конференциях... "Частных мыслей" графа Никита Иванович не знал, а потому твердо решил с ним примириться, во всяком случае, сделать к этому первый шаг. Случай скоро представился. Граф Бестужев давно просил Екатерину издать манифест о его оправдании. Старик желал "оставить по себе честное имя", а заодно и получить козырь в борьбе со своими явными и скрытыми недоброжелателями. Но огласить такой манифест было непросто. Оправдать Бестужева значило осудить того, кто подверг его опале. Если бы старого графа сослал Петр III, вопрос решился бы без затруднений. Но Бестужева осудила Елизавета, а упрекать ее в несправедливости было рискованно, это могло вызвать сильное недовольство. Покойная императрица оставила добрую память, к тому же еще были живы многие влиятельные "елизаветинцы". Екатерина не знала, как быть с манифестом, и все время откладывала это дело. Впрочем, если бы она и решилась такую бумагу подписать, найти человека, который мог бы составить столь щекотливый документ, тоже было нелегко. Написание манифестов, указов и прочих государственных документов, подлежащих оглашению, почиталось делом весьма сложным и ответственным. В известном смысле манифесту следовало быть маленьким шедевром, произведением искусства. Ему полагалось быть ясным, чтобы всяк, прочитавший или услышавший его, понял, о чем вдет речь. Ему надлежало быть убедительным, чтобы любой читатель неизбежно приходил к мысли о том, что оглашение манифеста было совершенно необходимо, а содержащееся в нем решение является единственно правильным. Наконец, манифест должен был быть, насколько это позволял канцелярский слог, стилистически изящным. Мастеров в написании государственных документов было мало, и они ценились очень высоко, в особенности Екатериной, которая сама по-русски писала не вполне грамотно. В предшествовавшее царствование непревзойденным виртуозом в написании указов считался Дмитрий Волков, секретарь и ближайшее доверенное лицо Петра III. Особенно он прославился благодаря такому случаю. Петр III очень любил ночные похождения. Единственное, что мешало ему предаваться любимому делу, так это гнев Елизаветы Воронцовой. И вот однажды император, желая скрыть свое очередное развлечение, призвал Волкова и в присутствии Елизаветы объявил, что намерен провести всю ночь со своим секретарем в занятиях важными государственными делами. После этого он запер Волкова в пустую комнату вместе с огромным свирепым псом, приказал написать к утру какой-нибудь важный указ и отправился развлекаться. Волков долго ломал голову, как быть, и, наконец, вспомнил, что третьего дня канцлер Воронцов толковал с императором об освобождении дворян от обязательной службы. Недолго думая, Волков взялся за перо и сочинил Манифест о вольности дворянской. Вернувшись поутру, Петр III манифест одобрил и подписал. Так российское дворянство, призванное служить государству волею Петра Великого, было освобождено от этой обязанности благодаря случайной фантазии тайного секретаря Волкова. Канцелярское искусство помогло Волкову избежать падения после отречения Петра III. Екатерина, памятуя о способностях тайного секретаря, оставила его на службе и лишь удалила из столицы, определив вице-губернатором в Оренбург. Теперь среди выдающихся мастеров пера числились трое - Григорий Теплов, Иван Елагин, оба секретари императрицы, и сам Никита Иванович. Теплов и Панин были авторами большинства государственных документов первых месяцев нового царствования. Но поручить Теплову дело Бестужева было нельзя. Старый граф его буквально ненавидел, подозревая, что именно Теплов написал тот донос, который стал причиной всех бестужевских несчастий. Дело, следовательно, можно было поручить либо Елагину, человеку весьма знающему и большому фантазеру, время от времени впадающему в мистицизм, либо, наконец, Панину. Правда, приказать Никите Ивановичу заняться таким в сущности малозначащим вопросом Екатерина не решалась. Его можно было попросить, но Панин вызвался сам. Над манифестом пришлось изрядно потрудиться. Бестужев был осужден за попытку организации государственного переворота во время тяжелой болезни Елизаветы. Вопреки ожиданиям графа, Елизавета быстро поправилась, узнала о его интригах и в гневе сослала его в деревню, причем в указе он был назван "бездельником, клятвонарушителем, изменником Отечеству, состарившимся в злодеяниях". Панину пришлось крепко поломать голову, прежде чем он добился необходимой обтекаемости фраз. Выходило, что все несчастья произошли с Бестужевым исключительно из-за коварства и подлогов недоброжелателей, а Елизавета Петровна, государыня прозорливая, просвещенная, милосердная и правосудная, была, увы, введена в заблуждение. Это и неудивительно, ибо лишь господь ведает о человеческих помышлениях, но никто из смертных не в силах проникнуть в них. Екатерине манифест понравился. Панин свое дело сделал, оставалось ждать, как к этому отнесется Бестужев. Впрочем, с приближением осени все политические дела отходили на второй план. Двор собирался в Москву для совершения коронации ее императорского величества. Екатерина ехала в первопрестольную по необходимости. Москву она не любила: слишком много церквей и нравы грубы. Иное дело Петербург: здесь и обхождение деликатнее, и чужестранцев больше, а у них русский человек всегда может перенять что-нибудь полезное. Иностранцев в столице действительно было много. Из приблизительно стотысячного населения города они составляли не менее седьмой части. Петербург, как, впрочем, и многие другие европейские столицы, медленно, но неуклонно превращался в город-космополит. Не только иноземцы делали его непохожим на остальную Россию. Сами коренные обитатели города, точнее сказать, его "просвещенная публика" совершенно европеизировалась. Среди образованных людей считалось признаком хорошего тона говорить только по-французски, пусть даже плохо, но все же не на родном языке. При дворе это было нормой. Англичанка Марта Вильмот, долго жившая в России, вспоминала такой случай. Ее соотечественница вышла замуж за русского и, собираясь в Россию, выразила желание изучить язык этой страны. "Он будет тебе совершенно бесполезен, - возразил супруг, - разве только для того, чтобы говорить с прислугой". Историки нередко упрекали Екатерину II за то, что она так и не научилась хорошо говорить по-русски. Но современники не видели в этом ничего зазорного. Столбовые русские дворяне зачастую понимали речь своего народа с трудом. Над фельдмаршалом П. А. Румянцевым, природным русским, приятели смеялись, что он на родном языке говорит, "как немец". Грамматика большинству людей того времени была неведома. Твердо следовали только одному правилу - как выговаривается, так и пишется. Пренебрежение языком своего народа доходило до абсурда. Из уст русского человека, издевался А. Сумароков, нередко можно было услышать такую, например, фразу: "Я в дистракции и в дезеспере, аманта моя сделала мне инфиделите, и я а ку сюр против риваля своего реванжироваться". Такими были столичные нравы, и Екатерине они ничуть не претили. Императрица часто говорила о своей любви к России и русскому, но то была странная любовь. Надо способствовать умножению населения страны, убеждал ее Панин. Прекрасно, соглашалась Екатерина, будем ввозить подданных из-за границы. И в 1762 году она собственноручно написала манифест о переселении иностранных колонистов. Недостатка в желающих отправиться в варварскую Московию не было. Еще бы, если о колонистах русская императрица проявляла самую трогательную заботу. В места поселения их привозили за казенный счет, выдавали им деньги на обзаведение и строили дома "о четырех светлицах и кухне". На строительство сгоняли, естественно русских мужиков. Колонистов освободили от воинской повинности, а местным властям запретили вмешиваться во внутренние дела их поселений. Правда, вскоре новые подданные причинили императрице немалую досаду. Выяснилось, что многие пустующие земли, где предполагалось их разместить, в действительности давно уже заняты и обрабатываются местными жителями. Как быть? Сенат, которому Екатерина повелела решить этот вопрос, понимал его сложность и медлил с ответом. К счастью для обиженных переселенцев, в дело вмешался Григорий Орлов, которому поручено было их опекать. Пусть тамошние жители, решил он, собственную землю выкупают, а кто не сможет - у тех отнимать. Колонисты богатели, и в этом не было ничего удивительного, если учесть, что их селили на самых лучших, плодородных землях, а участки, получаемые ими бесплатно, в 20-30 раз превосходили наделы живших по соседству русских крестьян. Что действительно достойно удивления, так это то, что потомки этих переселенцев никакой благодарности к императрице не испытывали. Когда много позже в Крыму было решено поставить памятник Екатерине II, колонисты отказались вносить на него пожертвования и демонстративно отсутствовали на открытии. Зато в 1901 году на их деньги в Москве на Божедомке был поставлен памятник германскому канцлеру Бисмарку. Но в 1762 году москвичи еще не дошли до такой жизни. Прежняя столица во многом сохраняла свои древние обычаи и свое особое московское очарование. Кремль, не испрокаженный еще позднейшими архитектурными упражнениями, представал во всем своем суровом величии. Московская знать, конечно, тоже не чуралась плодов европейской цивилизации. В Благородном клубе, предшественнике Благородного собрания, изъяснялись по-французски, кушали устриц, "гомаров" и руанские "конфекты". В доме князя Долгорукова на Тверской был открыт первый кофейный дом. И все же в Москве жили и думали иначе, чем в Петербурге. В первопрестольной обосновалось родовитое дворянство, не умевшее или не желавшее служить при дворе. Всякое правительственное нововведение оно воспринимало скептически и крепко держалось старины. Даже приобщаясь к европейской кухне, москвичи не забывали о своей. В знатных домах непременно держали поваров, умевших по старинным рецептам готовить уставные блюда боярских пиров - кулебяки, пироги колобовые и подовые, сборные щи, лапшу, свинину во всевозможных видах и т. д. В Петербурге был свой центр образованности - Академия наук. В Москве эту роль, даже после открытия университета, долгое время играла Славяно-греко-латинская академия. Знание философии, древних языков и, конечно же, русского языка здесь давалось несравненно более глубокое, чем в университете. Из стен этого учебного заведения вышло немало талантливых деятелей, причем не только церковных. Один из современников утверждал даже, что в России, вплоть до Карамзина, языковые и литературные традиции поддерживали именно Славяно-греко-латинская академия и другие духовные училища. Московский университет, содержавшийся в то время на доходы от продажи водки, был плоть от плоти Академии наук, но во многих отношениях от нее отличался. Петербургская академия целиком находилась в руках иностранцев, и только Ломоносов пытался противостоять засилью таубергов и шумахеров. В университете тоже было много шумахеров, но вели они себя тише и не дерзали, например, осуществлять цензуру печати. Поэтому в Москве литераторам писалось легче и жилось вольготнее. В университете зарождалось будущее русской литературы, здесь в то время учились Державин, Карамзин, Богданович, Фонвизин. Вообще Москва по сравнению с холодным, казенным Петербургом была яркой, многоликой, самобытной и упорно сопротивлялась всем попыткам правительства переделать ее по иноземным образцам. Может быть, поэтому Екатерина и не любила этот город. В Москву Никита Иванович вместе со своим воспитанником отправился 27 августа. Ехали не торопясь - дорога была плоха, непрерывно лили дожди, к тому же и поезд цесаревича был велик - 27 экипажей да под них 257 лошадей. В дороге великий князь неожиданно заболел, начался лихорадочный припадок. Пришлось остановиться. Боялись опоздать к торжественному въезду императрицы в город, но, слава богу, поспели вовремя. Москва давно готовилась к прибытию двора. Улицы богато украшены зелеными ветками, балконы увешаны яркими разноцветными тканями. Екатерина въехала в город в открытой карете в сопровождении свиты и конвоя конной гвардии. Принаряженные москвичи сбегались поглазеть на шествие императорского кортежа. Громко и торжественно гудели, перекликаясь, колокола, заглушаемые лишь грохотом пушечных салютов. Екатерина осталась довольна приемом. Вся следующая неделя была занята приготовлениями к коронации. Панин в общей суете участия не принимал, он безвыходно оставался в Кремле при цесаревиче. Мальчик не оправился до конца от болезни и был довольно слаб. О том, что происходит при дворе, Панин узнавал в основном по слухам. Рассказывали, например, что за четыре дня до коронации граф Бестужев предложил Сенату просить Екатерину принять титул "матери отечества". Императрица эту честь отклонила. Коронация произошла 22 сентября, в воскресенье. Екатерина в императорской мантии, поддерживаемой шестью камергерами, под звон колоколов Ивана Великого проследовала в Успенский собор. Начался древний, величественный обряд венчания на царство. Старинные одеяния архиереев, сверкающие золотым и серебряным шитьем наряды вельмож соперничали яркостью и великолепием с убранством главного кремлевского собора. Граф К. Г. Разумовский и генерал-адмирал князь А.М. Голицын поднесли императрице золотую подушечку, на которой покоилась усыпанная бриллиантами корона, и Екатерина под гром пушек возложила ее на себя. Потом новгородским митрополит Димитрий говорил речь. Был он уже в преклонных летах, но голос его звучал уверенно и твердо: "Красуйся, царствующий град, и удивляйся, глаголя: откуда мне сие, яко прииде мати отечества ко мне?" Вечером того же дня в Кремле был устроен торжественный обед, на который были приглашены и иностранные министры. Из донесения графа Мерси д'Аржанто государственному канцлеру графу Кауницу (Шифровано). Прежде всего мне надлежит упомянуть о недавно совершившемся здесь торжественном акте коронования, как о предмете, который русский народ считает священнейшим и непоколебимейшим подтверждением высочайшего значения и верховной власти своих государей, и посредством которого ныне царствующая Государыня, вместе со своими министрами, постаралась немедля утвердить престол, на который недавно вступила... Со времени первых проявлений неудовольствия, высказанных вскоре по кончине прежнего царя, в Петербурге, посреди гвардейских полков, беспокойное настроение не только беспрерывно продолжалось, но и распространилось до здешней древней столицы России. Большая часть нации казалась раз навсегда нерасположенною к иностранному происхождению новой Государыни. Русский народ при въезде упомянутой Государыни выразил лишь общее любопытство, обыкновенно вызываемое каждым новым общественным зрелищем. Вне сего не было никакой возможности побудить публику к выражению малейшей радости или удовольствия, и радостные восклицания некоторого числа деньгами подкупленных людей дали мне тем яснее понять, что недовольные действительно составляют большинство. Между этими последними даже находилось несколько таких, возгласы которых были направлены на молодого великого князя, и они называли его своим императором. Что бы ни думали иностранные дипломаты, Екатерина была польщена приемом. Сразу после коронации начались торжества. 23 сентября были устроены народные гулянья. На Ивановской площади под окнами Грановитой палаты били фонтаны красного и белого вина, всем желающим раздавали жареное мясо и прочую снедь. Императрица собственноручно бросала из окна золотые и серебряные монеты. Следующий день был посвящен представлению дворянства. Балы, маскарады, обеды, куртаги, фейерверки и театральные представления следовали один за другим. Екатерина не скупилась, великолепие и многолюдство придворных маскарадов поражало воображение даже видавших виды москвичей. Торжества растянулись на всю осень и начало зимы. Так подошел к концу богатый событиями 1762 год. 4 Король, которого мы делали Весной 1763 года придворная борьба приняла новый неожиданный оборот. Бестужев и Орловы придумали простой и надежный способ надолго оттеснить от трона любых соперников, в первую очередь Панина. Для этого Екатерине надо было выйти замуж за Григория Орлова. Бестужеву удалось уговорить на эту авантюру императрицу и для облегчения дела даже выхлопотать у австрийского посланника для Григория Орлова титул князя Священной Римской империи. Проект вызвал сильную оппозицию. Стремительным возвышением Орловых многие и без того были недовольны. Бестужев хотел заручиться помощью старика Алексея Григорьевича Разумовского. Ходили слухи, что граф Алексей Григорьевич в свое время тайно вступил в морганатический брак с императрицей Елизаветой Петровной. Если бы удалось найти документ, удостоверяющий это событие, на него можно было бы сослаться как на прецедент. За документом пошли к самому Разумовскому. Он выслушал просьбу, достал из шкатулки какую-то бумагу, со слезами на глазах бросил ее в огонь и заявил, что такого документа никогда не существовало. Канцлер Воронцов, когда его попросили поддержать бестужевский проект, немедленно отправился к императрице и попытался объяснить ей всю пагубность задуманного шага. Панин, узнав о проекте, говорят, произнес такую фразу: "Императрица может делать все, что захочет, но госпожа Орлова не может быть императрицей". Слухи о предстоящем замужестве Екатерины распространялись, вызывая все большее недовольство. Начались волнения в гвардии. По подозрению в заговоре был арестован камер-юнкер ф. Хитрово. При расследовании дела выяснилось, что некоторые офицеры намеревались, в случае развития брачного предприятия, свергнуть с престола невесту и убить жениха. Дело дошло до того, что иностранные дипломаты в Петербурге со дня на день ждали государственного переворота. Такое неустойчивое, неопределенное положение сохранялось все лето 1763 года. Императрица колебалась, не зная, кого слушать, на кого опереться. В конце концов она поняла, что бестужевская затея чревата крупными неприятностями, и сочла за лучшее от нее отказаться. Самому Бестужеву роль неудачливой свахи авторитета, разумеется, не прибавила. Развязка наступила осенью. Утром 6 октября 1763 года в Петербург прискакал курьер из Варшавы от графа Кейзерлинга. Он доносил, что на днях в Дрездене скончался саксонский курфюрст и польский король Август III. Екатерина тотчас велела созвать конференцию. Во внутренних покоях императрицы собрались наиболее влиятельные люди государства - граф Бестужев-Рюмин, сенатор И.И. Неплюев, обер-гофмейстер Никита Панин, граф Григорий Орлов, вице-канцлер князь А.М. Голицын и тайный советник А.В. Олсуфьев. Обсуждали вопрос: что необходимо предпринять для обеспечения русских интересов в Польше? Претензий к Речи Посполитой в Петербурге было много, от малых до значительных. Польша упорно отказывалась признать за русскими царями императорский титул, отчего официальных отношений между двумя государствами фактически не было. Россия поддерживала отношения лишь с польским королем как саксонским курфюрстом. В Речи Посполитой православное население насильственно принуждалось к унии, а тех, кто сопротивлялся, католические священники подвергали жестоким гонениям. Тем самым, в частности, нарушались условия "Вечного мира", заключенного между двумя странами еще в 1686 году. Польские магнаты укрывали у себя беглых преступников и, опять же в нарушение трактата, отказывались выдавать их русским властям. Остро стояла пограничная проблема. Владения двух государств не были разграничены, поэтому польские феодалы втихую захватывали и заселяли русские земли. Когда в 1753 году граница была обследована, выяснилось, что к Польше незаконно отошло 988 кв. верст земли. Русское правительство неоднократно предлагало решить пограничный вопрос, но всякий раз безрезультатно. Что беспокоило больше всего, так это опасность усиления в Польше враждебного России иностранного влияния, прежде всего французского. Случись такое, говорил Панин, "мы потеряем треть своих сил и выгод". Недружественная Польша, естественно, тяготела бы к союзу с другими потенциальными противниками России - Турцией и Швецией. Возникновение такой коалиции могло иметь очень тяжелые последствия - Россия оказалась бы блокирована цепью враждебных государств, поддерживаемых ведущей европейской державой, Францией, и, возможно, еще и Австрией. Такого допустить было нельзя. С точки зрения влияния на внутренние дела Польши избрание короля имело ключевое значение. Если бы на польский престол был возведен человек, обязанный короной России и, следовательно, благодарный ей и зависимый от нее, многие проблемы можно было бы решить без труда. Поэтому конференция в первую очередь занялась обсуждением кандидатов на "опорожненный польский престол". Граф Бестужев завел речь о курфюрсте саксонском Христиане Фридрихе, сыне усопшего короля. Этот человек, слабовольный и болезненный, мало подходил на роль монарха в такой буйной стране, как Польша. Но у него было два преимущества. Во-первых, он пользовался поддержкой Австрии, и, во-вторых, его супруга Мария Антония была на редкость хитра, энергична и очень хотела стать королевой. У курфюрста было два брата - Ксаверий и Карл, которые тоже намеревались баллотироваться в короли. Первый, генерал французской службы, заручился поддержкой в Версале. Второй покровителей за границей не имел, но у него были влиятельные сторонники в Польше. Среди природных поляков, или, как их тогда называли по имени древнего княжеского рода, Пястов, тоже было немало желающих украсить себя королевскими регалиями. От этой чести не отказался бы, например, престарелый коронный гетман граф Ян Браницкий. Но, понимая, что шансов на успех у него мало, граф объединился со сторонниками саксонских принцев при условии, что в случае неудачи последних они станут помогать ему, Браницкому. О Короне мечтали богачи Потоцкие и знаменитый князь Карл Радзивилл, воевода виленский, один из богатейших Польских магнатов. У князя тоже были свои недостатки. Для монарха, впрочем, несущественные. Он был человек необразованный, запойный пьяница и большой самодур. Наконец, в Польше действовала еще одна, пожалуй, наиболее влиятельная партия, созданная князьями Чарторыйскими. Во главе фамилии Чарторыйских стояли два брата - Михаил, великий канцлер литовский, и Август, воевода русский. Первый слыл человеком тонкого ума, разносторонних способностей и большим знатоком польского государственного устройства. Второй был известен в основном как хозяин обширных поместий, владелец десятков тысяч крепостных и отец молодого и честолюбивого князя Адама, тоже мечтавшего о короне. У Чарторыйских было множество родственников, занимавших в государстве важные должности, и среди них литовский стольник граф Станислав Понятовский, давний знакомый Екатерины. Обсудив претендентов, конференция, созванная императрицей, пришла к выводу, что саксонские принцы интереса для России не представляют. Искать следует среди Пястов. Окончательное решение вынесено не было, но Екатерина уже сделала свой выбор. Ее кандидатом был Станислав Понятовский. Чем руководствовалась императрица? Понятовский мог опереться на поддержку Чарторыйских, и это, бесспорно, облегчало задачу русской дипломатии. Партия Чарторыйских была самой сплоченной, а ее руководители - наиболее способными организаторами. Но у Екатерины имя графа Понятовского должно было вызывать особые эмоции. С одной стороны, она, быть может, хотела отблагодарить его за то недолгое счастье, которое он ей когда-то подарил. С другой стороны, Понятовский, человек с романтическим складом ума, все еще продолжал питать к Екатерине прежние чувства и, как рассчитывала императрица, готов был пожертвовать многим, чтобы ей угодить. Организовать избрание своего кандидата было непросто. Побудить шляхтича сделать нужный выбор можно было либо при помощи известной суммы денег, либо применив грубую военную силу. Иностранные державы, и без того часто вмешивавшиеся в польские дела, во время выборов короля становились особенно активны. В конечном счете исход борьбы определялся двумя обстоятельствами: победитель должен был пользоваться поддержкой сильной партии внутри страны и иметь неограниченный кредит у заинтересованной соседней державы. Учитывая важность момента, конференция решила послать в Варшаву к старику Кейзерлингу молодого и энергичного помощника - князя Николая Васильевича Репнина. Когда обсуждение подходило уже к концу, произошел еще один небольшой эпизод, которому в то время не придали особого значения. Императрица велела позвать вице-президента Военной коллегии графа З.Г. Чернышева, который и прочел заготовленный им секретный план отторжения от Польши пограничных земель. План Чернышева был прост. Границы между двумя государствами, полагал граф, разумно проводить по рекам. Река - это естественный оборонительный рубеж, для защиты которого требуются небольшие силы. Река - это транспортная артерия, необходимая для развития коммерции и, следовательно, увеличения благосостояния государства. Исходя из этого, русско-польскую границу также целесообразно провести по рекам, а именно по Западной Двине и Днепру. Соединить их следует линией, начинающейся у местечка Ула и оканчивающейся близ Рогачева на Днепре. В результате к России отойдут польская часть Лифляндии и города Динабург (Даугавпилс), Полоцк, Витебск, Орша, Могилев и Мстиславль. Если затем соединить Двину и Днепр каналом, то Россия получит прямой и весьма удобный водный путь от Риги до Киева. Поводом для отторжения территорий, по мнению графа, могла стать смерть польского короля. Неизбежная при этом неразбериха облегчит дело. Конференция выслушала план со вниманием и, как сказали бы современные канцеляристы, приняла его к сведению. Панин занимался польскими делами еще с мая 1763 года. Теперь, после смерти короля, эта проблема стала во внешней политике государства едва ли не определяющей. На ближайшее время отношения России с другими державами во многом зависели от того, какую позицию они займут по польскому вопросу. Быть может, поэтому Екатерина решила на время сосредоточить все иностранные дела в руках Панина. 27 октября Никита Иванович получил бумагу такого содержания: Указ нашему тайному действительному советнику Никите Панину По теперешним не безтрудным обстоятельствам рассудили мы за благо во время отсутствия нашего канцлера препоручить вам исправление и производство всех по иностранной коллегии дел; чего ради и повелеваем вам, до возвращения канцлера, присутствовать в оной коллегии старшим членом, поколику дозволяют вам другие ваши должности. Екатерина Поначалу и Екатерина, и Панин смотрели на это назначение как на временное - покуда не минуют чрезвычайные обстоятельства и не сыщется достойная замена. Никита Иванович даже после назначения в коллегию еще долго продолжал заниматься внутриполитическими делами, например помогал императрице организовывать комиссию для рассмотрения коммерции. Но, вопреки его желанию, дипломатическая деятельность затянулась на многие годы. Со временем Панин привык к новой должности, как привыкли и в других европейских столицах отождествлять дипломатию России с его именем. Взяв в свои руки внешнюю политику, Никита Иванович быстро стал ее не только формальным, но и фактическим руководителем. Дипломатия во все времена почиталась делом первостепенной важности для государства, поэтому монархи всегда стремились по мере сил и способностей лично заниматься иностранными делами. Екатерина, разумеется, не была исключением. Она регулярно читала дипломатическую переписку, часто беседовала с иностранными послами и находила время для того, чтобы вникать даже в сравнительно мелкие вопросы. Своих дипломатов императрица тщательно контролировала, но не более того. Разработка внешней политики - изучение положения, обдумывание дальнейших шагов, подготовка детальных инструкций для русских представителей за границей - все это было сосредоточено в руках Панина. Из донесения графа Мерси д'Аржанто государственному канцлеру графу Кауницу Я на днях имел случай говорить с г. Паниным и в приличных, хотя и в общих выражениях, возобновил ему уверения в дружественном образе мыслей моего высочайшего двора относительно здешнего, прибавив, что мои всемилостивейшие повелители вменяют себе в истинное удовольствие действовать в настоящих польских делах вместе с русской Государыней. Вышеупомянутый министр отвечал мне столь же, по-видимому, дружественными словами, но с ясностью присовокупил, что наш высочайший двор не должен вменить здешнему в вину, если последний, в отношении польских дел, распространит свои мероприятия несколько далее, чем прочие державы, ибо для значения, влияния на общемировые дела и существенного интереса России весьма важно видеть на польском престоле короля, преданного этому государству... (Шифровано). Кредит единственного благомыслящего графа Бестужева упал и едва ли восстановится. Быть может, усилия его и увенчались бы успехом, если бы граф Орлов, на которого он