р фармацевта,
объяснявшего, как он поедет к своей невесте, как женится, как родится у них
ребенок и как пригласят они господина городового на крестины, если только
господин городовой окажет им честь своим присутствием...
Внезапно поток радостных слов прекратился. Фармацевт стал печальным и
задумчивым.
-- Чего же ты замолчал? - спросил городовой.
-- Ваше благородие, стыдно... Право...
-- Что стыдно?
-- Засмеют товарищи и вся улица засмеет. Опозорил себя на всю жизнь...
И невеста не пойдет за арестанта замуж.
-- Пойдет, - ухмыльнулся городовой.
-- Нет, не пойдет. "Арестант" - самое плохое слово. Позвольте мне
самому, ваше благо-родие, без вас поехать в участок. Скажут: "Вон
Шаншиашвили городовой привез". Стыдно, ей-богу.
Городовой раздумывал, не зная, как быть. Молодого человека жалко, но в
то же время - долг службы. Впрочем, он сразу перестал колебаться, когда
ощутил в своей руке пальцы арестанта, настойчиво совавшего бумажку. "Пятерка
или трешница?"
-- Ну, ладно, езжай сам. Стой, извозчик.
Городовой слез и вручил извозчику пакет, наказав передать пакет вместе
с арестованным дежурному по участку.
-- До свиданья, ваше благородие. А на крестины - приходите!
На следующий день в тюрьму явился следователь по особо важным делам.
Первый, кого он вызвал, был Камо. Следователь долго и пристально смотрел на
арестованного. Тот остановился у двери.
-- Подойдите сюда ближе, арестованный. Вот так... "Какое у него
все-таки незначительное лицо. Не ожидал... " Ну-с, расскажите нам, как вы
сражались, как бежали из батумской тюрьмы? Впрочем, нам придется еще
беседовать о типографии, оружии, подкопе под горийское казначейство...
Вообще, много о чем. Что? Однако вы совсем еще молодой человек, а дела такие
громкие. Признаться, я представлял вас совсем другим.
Арестованный шагнул ближе к столу и вдруг согнулся, уронил руки на
колени и, вздрагивая всем телом, залился мелким, долгим смехом.
-- Я такой же Камо, как и вы. Я - фармацевт Шаншиашвили... Камо -
фьють! Нет Камо. Его еще вчера здесь не стало.
Следователь схватился за портфель, перевел глаза на ошалевшего
начальника тюрьмы и, уже не владея собой, прошипел:
-- Позвольте, что все это значит? Кто устроил всю эту комедию? Я ничего
не понимаю. Приведите мне Камо! Ка-а-мо!..
Снова летели бумажки и звонил телефон из тюрьмы в жандармское
управление. Опять синяя папка была потревожена. Ее извлекли из шкафа,
развернули, долго и аккуратно, перелистывая сшитые листы, и так же аккуратно
подшивали новые бумаги. Синяя папка вздувалась и превращалась в настоящий
гроссбух. Только что подшитые донесения уступали место протоколам. За
протоколами следовали отношения, к отношениям прилагались дознания, к
дознаниям пришивались сводки наблюдений; сводки чередовались с рапортами,
рапорты чередовались с уведомлениями и письмами.
"... На основании дознания, учиненного моим старшим помощником, имею
честь донести, что третьего дня, вечером, на товарной станции обнаружены
были ящики с пометкой "электрические принадлежности", прибывшие в адрес
"предъявителю дубликата ж.-д. накладной". Полицейскому агенту, несшему
службу на товарной станции, вышеупомянутые ящики показались подозрительными,
и он не преминул произвести их осмотр. Вместо электрических принадлежностей
в ящиках оказались патроны, переправленные революционными организациями,
очевидно, для преступных целей, из Батума в Тифлис. Дальнейшее следствие,
продолженное по сему поводу уже мной лично, с бесспорностью установило, что
вышеуказанные патроны отправило из Батума лицо, по всем признакам являющееся
не кем иным, как известным вам Камо, который к настоящему моменту должен
находиться уже в Тифлисе".
Содержание бумаг было чрезвычайно пестрое. Все они сводились к одной
цели - предупредить, навести на след, открыть местопребывание того, кому
посвящались бумаги. Они неслись сюда в больших, тяжелых пакетах, в разносных
книгах, с надписями на конвертах - "весьма секретно", "совершенно
конфиденциально", били тревогу, предупреждали, докладывали, ставили в
известность.
"... Обращаю ваше внимание на то обстоятельство, что сегодня в багажное
отделение тифлисского вокзала явились трое неизвестных и предъявили
квитанции на получение багажа, прибывшего из Батума. На плотно упакованных
деревянных ящиках значилась надпись: "мандарины". В крышке одного из ящиков
доска оказалась отодранной, и железнодорожный агент заметил, что в ящике
упакованы были не мандарины, а винтовки. Когда он спросил, почему в ящиках
вместо мандаринов -- винтовки и в чей адрес следует оружие, один из
неизвестных, приставив к его груди револьвер, приказал молчать, а своим
единомышленникам предложил скорее вытаскивать ящики на перрон. Багаж был бы
унесен неизвестными, если бы в тот момент не вошли в багажное отделение
пассажиры. Сбив одного из них с ног, неизвестный, угрожавший
железнодорожному агенту револьвером, выскочил на перрон и вместе с
остальными злоумышленниками скрылся.
По срочно наведенным справкам и дознанию, учиненному жандармским
унтер-офицером, неизвестный, грозивший револьвером, был не кто иной, как
известный вам Камо".
После описанного случая поток бумаг, заполнявших синюю папку, на
некоторое время прекратился.
Но вскоре он опять возобновился. Содержание новой бумаги затмевало
содержание почти всей летописи, втиснутой в лапку. В ней, между прочим,
указывалось:
"... Только сейчас стало известно, при каких обстоятельствах произошел
побег из Метехского замка 32 политических преступников. Снаружи, под стенами
замка, неизвестными был прорыт подземный ход, который весьма искусно был
подведен под камеры заключенных. Глубокой ночью, при помощи и поддержке
злоумышленников, заключенным удалось выйти на свободу. Снаряженная утром
погоня не дала никаких результатов. Путем допроса одного из служителей
замка, сознавшегося в своем 
соучастии, удалось установить, что подкопом, а затем и побегом
руководил известный политический преступник Камо. К сожалению, ни места его
пребывания, ни имена участников организации побега установить не удалось".
5
Всякое распоряжение комитета для солдата революции - свято и
неоспоримо. Если комитет пошлет бойца на неизбежную смерть, боец должен
подчиниться. В собственной своей жизни ни один революционер не волен. Если
большинство приняло решение, оно не может быть не выполнено отдельной
личностью. В этом - жизненная сила революции.
Так говорил Камо, снаряжая в дорогу Гоги, на которого возлагалась
задача доставить ящики с литературой в Озургеты.
Он осмотрел костюм, в который должен тот облечься, еще раз проверил,
хорошо ли имитирует он крестьянский говор, снова повторил план, по которому
должен был действовать юноша, опять осмотрел его любовно и заботливо, как
осматривает мать своего ребенка, и улыбнулся:
Вот так... Вот и прекрасно, Гоги. Из тебя выйдет настоящий боевик.
Такие люди нужны революции. Ну-ка повернись. Прекрасно. А теперь пройдись.
Так. Покажи, как ты будешь жаловаться жандарму на то, что в твоем ящике
разбили яйца. Нет, не так. Ты должен обязательно заплакать. Ты должен
обратиться к нему -- "ваше благородие". Попробуй-ка сделать. Вот так. Теперь
правильно. Главное, когда ты играешь какую-нибудь роль, играй ее так, чтобы
совсем забыть самого себя. Это трудное, но прекрасное искусство. Каждый
революционер должен играть в жизни, как настоящий актер на сцене. Это --
главнейшая защита. Если мы не усвоим искусства игры, нас задушат, как
цыплят. Попробуй-ка показать, как ходят кондукторы товарных поездов на
станциях. Нет, немного не так -- слишком быстро. Они ходят медленно и
вразвалку. Вот так -- наблюдай внимательно. Они оглушены долгой дорогой,
грохотом вагонов, качкой, бессонными ночами. Они не могут на станциях ходить
быстро. А ну-ка, покажи, Датико, как просят на папертях профессиональные
нищие. Обойди завтра же церкви и хорошенько всмотрись, Ты плохо знаешь
нищих. Нам пригодится умение представлять и нищих...
В боевой организации, которой руководил Камо, находился отряд молодых,
только что пришедших в партию революционеров. Большинство из них пришло сюда
прямо со школьной скамьи. Все они поступали к нему на выучку.
Камо с огромным воодушевлением выполнял поручение комитета --
выработать из этих неопытных, нередко наивных подростков будущих закаленных
революционеров. Он любил занятия с ними. Занятия эти доставляли ему
подлинное наслаждение. Он был строг и требователен, даже суров в минуты
выполнения заданий. Он способен был стрелять в каждого, кто нарушал его
директивы. Но в то же время он любил и оберегал их как старший брат...
Впрочем, руководство молодежью являлось лишь одной из незначительных
работ Камо. Ему приходилось выполнять множество других поручений комитета,
которые мог выполнить только он один.
Вот ему надо пойти в типографию. Там что-то случилось. Полиция как
будто напала на ее след. Надо срочно подыскать другое место и перевести всю
эту махину в безопасное помещение. Надо придумать способы перевозки. Нельзя
откладывать ни на одну минуту. "Вот что, типографию мы перевезем на свалку
под видом мусора, -- соображал Камо. -- Зароем за городом, а там видно
будет". И он отвозил типографию на мусорную свалку, оттуда мчался на
товарную станцию -- справиться о грузе, отправленном еще неделю назад из
Батума. Здесь требуется величайшая осторожность. Ящик патронов обнаружен --
полиция следит за грузами.
С товарной станции он бежал на телеграф, с телеграфа -- в
железнодорожные мастерские, оттуда -- к либеральному князю Дадиани получить
для Датико обещанный паспорт. От князя Дадиани надо пойти в духан
"Тилипучури" и встретиться с писарем из жандармского управления, чтобы
выяснить, удалось ли ему оттиснуть печать на заготовленных бланках, а завтра
надо поехать в Манглис.
Впрочем, о завтрашнем дне он будет думать завтра. А пока что надо
подыскать три офицерских мундира, необходимых для поездки товарищей в Баку.
Он весь горел в этой работе и чувствовал себя спокойно и радостно.
Все двадцать четыре часа у Камо были расписаны до последней минуты. Из
этих часов только ничтожная часть времени приходилась на отдых. Он научился
не спать. Он говорил: "Сон -- это такая же привычка, как табак. Если
пересилить себя и постараться совершенно не спать целую неделю, можно забыть
о сне. Человек способен не спать четыре месяца".
Он часто забывал об отдыхе, -- так же, как забывал о том, что на свете
некогда существовал Семен Тер-Петросян, из которого отец хотел сделать
хорошего торговца, наследника своего дела. Было ли когда-нибудь такое время,
когда он мог появляться на улице со своим собственным лицом? Такого времени
не было. Он не помнит такого времени. Он не помнит своего лица. Сегодня у
него -- жалкая бороденка нищего, завтра -- нафабренные усы полицейского
пристава, послезавтра -- парик и ряса священника...
Теперь Камо не может сделать и пятисот шагов, чтобы не изменить своей
внешности. В депо Камо приходит одетый молодым студентом-практикантом,
блистая пуговицами и новенькой курткой; оттуда уходит угрюмым рабочим в
синей засаленной блузе. Этого требует его профессия. Она вынуждает его
приходить на почту почтальоном или продавцом газет, на базаре быть веселым,
сыплющим направо и налево шутки и остроты кинто, а в духане "Тилипучури" --
техником, который только что прибыл из дикой глуши и теперь дорвался до
прелестей большого города. Он убегал от личной, нормальной, человеческой
жизни и рвался к новым действиям, к новым опасностям. Камо чувствовал
наслаждение только тогда, когда шла борьба. Неважно, в чем она заключалась
-- в трагическом ли столкновении на Нахаловке или в комическом эпизоде с
Шаншиашвили.
Эта игра отучила его от сна, а если он спал, то сон его был тревожный и
чуткий, как у зверя. Игра загоняла его от идущих по пятам сыщиков в церковь,
превращала то в священника, то в нищего. Она бросала его на крыши идущих
поездов, вталкивали на буфера вагонов, вынуждала ночевать в лесу. Он никогда
не жаловался на свою жизнь. Он был ею доволен.
Однажды ему пришла в голову странная мысль: ему захотелось стать просто
Семеном Аршаковичем Тер-Петросяном -- без переодеваний и гримов, без
псевдонимов, не "Камо" -- а таким, каким его хотел видеть отец.
Камо надел костюм, какой носят штатские, служилые люди. Долго
всматривался в свое отражение в зеркале, из которого глядело на него
осунувшееся, все в складках, лицо, освещенное грустными глазами. Выйти на
улицу, просто без всякой цели, побродить, как бродят тысячи людей, забыть,
что он преступник, и стать просто Семеном Тер-Петросяном, не имеющим за
собой никакой вины.
Не сказав никому ни слова, он вышел. Прошел беспечной, покойной
походкой по Михайловской улице. Спустился к Куре, остановился на мосту и
несколько минут смотрел в мутные воды. Затем подошел к киоску, купил
папирос, зашел в кафе, спокойно и не торопясь съел порцию мороженого, снова
вышел, купил газету, пробежал ее глазами и опять, медленно всматриваясь в
лица людей, пошел дальше. Он прошел мимо жандармского управления, потом
вернулся и подошел к его подъезду. Двое великолепных, дышащих здоровьем и
мускульной силой, молодцов в форме охраняли подъезд. Камо подошел к ним,
вынул пачку папирос, попросил у одного из них спичку, предложил папироску и
хотел закурить. В эту минуту в подъезде хлопнула дверь и бравые красавцы
вытянулись: на ступеньках появился начальник жандармского управления.
Красавцы козырнули. Полковник быстро прошел мимо них, влез в поджидавшую
карету и уехал. Закурив, Камо принялся расспрашивать, на какой улице
помещается театр и, получив указание, пошел дальше.
Около театральной кассы он долго изучал цены, потом взял билет. Не
спеша поднялся наверх и вошел в ложу. Занавес был еще опущен, и зал утопал в
море света. Камо всмотрелся в первые ряды. Вон сидит полицмейстер, через
стул -- жандармский полковник. Вон -- ложа наместника и в ней правитель
канцелярии, вероятно, с женой. Да, как будто ничего не произошло... Все в
порядке. На мгновение дрогнуло у него где-то далеко в сердце чувство не то
жалости, не то зависти, не то презрения к этим людям... но только на одно
мгновение, и снова он ушел в созерцание своей игры.
Отсидев два акта в ложе, он в антракте вышел в фойе покурить. Люди
ходили по коврам, заглушающим шаги, толкали его, извинялись, смеялись,
болтали, делились впечатлениями о пьесе. Он тоже ходил, всматривался в лица
и вдруг поймал на себе пристально устремленный чей-то взгляд. Камо
вгляделся. Он узнал начальника тифлисской тюрьмы, того самого, который
принял его от казаков в день нахаловского побоища, а затем выпустил, когда
он превратился в "Шаншиашвили". Несомненно, начальник тюрьмы узнал его,
узнал и побледнел, не зная, что ему делать.
Тогда Камо, широко улыбаясь, подошел к нему своей твердой, слегка
ленивой походкой и радостно, будто встретил старинного приятеля, протянул
ему руку.
-- Здравствуйте, господин начальник... Рад вас видеть. Не ожидали
встретить? Да не извольте сомневаться: это-с я, Камо.
Начальник тюрьмы машинально сунул ему руку, продолжая смотреть на него
широко открытыми глазами.
Наконец он опомнился, быстро выдернул руку, почему-то поправил воротник
и внезапно побагровел:
-- Это вы?.. Вы? Как вы смели?..
И вдруг закричал тонким, пронзительным голосом, не зная, зачем он
кричит все это:
-- Вон отсюда! Вон! Вон! Иначе я вас немед
ленно арестую.
Камо спокойно поклонился, улыбнулся, подал руку, которую тот снова
пожал, и медленно, тяжеловато ступая по ковру, пошел к выходу.
Только много минут спустя, сидя уже в ложе, начальник тюрьмы
окончательно пришел в себя и никак не мог объяснить себе, почему он не
арестовал "этого разбойника", и, главное, почему он два раза подал ему руку.
"Нет, нет, совершенно исключительный случай, -- думал он, не будучи в
состоянии успокоиться от охватившего его волнения и гнева: -- какой нахал!
а?"
Начальник тюрьмы решил никому не говорить об этой встрече ("чего
доброго, еще заподозрят в укрывательстве... вот оказия!"). И ему вдруг стало
страшно и неловко -- не заметил ли кто-нибудь этой нелепой встречи?
Впрочем, все обошлось благополучно. Он никому не сказал о Камо, хотя от
впечатления, произведенного встречей, начальник тюрьмы не мог
отделаться еще долгое время.
6
Однажды канцелярия наместника е. и. в. на Кавказе была неожиданно
обеспокоена уведомлением из Петербурга, что в Турции происходит таинственная
закупка оружия, предназначенного революционерами для мятежных действий в
Тифлисской губернии. Закупкой руководит агент кавказского
социал-демократического союза Камо. Петербургская бумага требовала принятия
соответствующих мер.
Соответствующие меры были приняты, но, как оказалось, напрасно.
Транспорту оружия, вызвавшему беспокойство русского правительства, не
суждено было достигнуть русских берегов. Маленький старый пароход,
приобретенный Камо в Болгарии, принявший оружие на борт, попал у румынских
берегов в бурю и пошел ко дну. С большим трудом удалось местным рыбакам
спасти погибавших и доставить их на берег.
Через две/недели после этой катастрофы маленьком Домике на Нахаловке
собрался комитет, заняв две комнаты с окнами, выходившими на пустырь.
Кроме членов комитета тут собрались почти все бывшие в Тифлисе члены
боевой организации.
Эти спокойные, добродушные люди доставляли сыскной полиции хлопот
больше, чем тысячи уголовников. Это они таили в себе громы, эхо которых так
часто отдавалось в Батуме, Кутаисе, Ахалцихе, Озургетах, Квирилах, приводя в
движение стоячую воду страны. Это они устроили дерзкие экспроприации в
Квирилах и Кутаисе. Это они зажгли пожар забастовок, волнений, восстаний в
Дидубе, в Надзалдеви, Батуме, по всему Закавказью, Они подняли в 1905 году
рабочих Тифлиса и вывели их с красными знаменами и революционными песнями на
улицы города.
Элисо, Котэ, Вано, Бочуа, Датико, Аркадий, Феофил, Акакий, Элико -- все
были здесь, ожидая своего старого боевого товарища.
Ни один из них не знал, будет ли кто-нибудь из них жив завтра. Ни один
из них не думал об этом.
Они сидели, стояли, ходили по комнате, веселые и довольные тем, что
нашлась свободная минутка, когда можно поболтать о всяком вздоре и забыть о
делах. Они были похожи скорее на веселых студентов, собравшихся на
вечеринку, чем на людей, за плечами которых стоит смерть.
Камо еще не пришел. По-видимому, он где-то замешкался.
И вдруг дверь отворилась.
В нее просунулась корзина, наполненная персиками. Потом -- весы. Под
весами засуетились чувяки с закрученными кверху носками. Вслед за ними
показались длинный нос, обвисшие усы, бегающие глаза. Рот человека обнажился
до последних пределов и показал ослепительно белые зубы.
-- Ай, персики! Кому надо персики! Подходи, бери, не стесняйся! Дешево
продается, даром не дается, купится -- полюбится. Ай, персики, персики...
Люди, собравшиеся в комнате, насторожились и сунули руки в карманы. Что
надо этому кинто? Кто он?
А кинто уже влез со своей корзиной в комнату. Тогда Вано подошел к нему
и взял за плечо:
-- Тебе что здесь надо? Кто ты такой?
И вдруг кинто захохотал, и все засмеялись: Камо... Как они его не
узнали!
-- Нет, брат, ты непревзойденный актер.
Отчет Камо был недолгий и ясный. Он рассказал, как добрались они до
Константинополя, у кого и за какую цену было куплено оружие и приобретен
пароход. Упомянул о буре, о гибели судна, о рыбаках, подобравших их у
румынского берега. Сказал несколько слов об опасности, угрожавшей со стороны
румынской полиции.
Камо отчитывался в каждой мелочи. Вот пятидесятикопеечный обед, вот
стоимость железнодорожных билетов, проезд по морю, номер в гостинице, баня,
бутылка вина, расходы на покупку оружия, взятка чиновникам из
константинопольской таможни. Еще цифры -- рубли, копейки, ушедшие на личные
нужды...
Камо кончил. Нервным движением он достал портсигар, вынул папиросу и
закурил.
Тогда выступил Сильвестр -- лидер меньшевистской фракции. Он скользнул
глазами по Камо, как будто прощупывая его, прищурился и поднял подбородок.
Собрание насторожилось.
-- Еще в Кутаисе, -- сказал Сильвестр, -- я и мои единомышленники
отстаивали оправдавшуюся ныне точку зрения: квирильские тысячи не следовало
поручать Камо. Дело не в копейках, в которых он дал нам отчет, а в погибших
тысячах. Конечно, -- поправился Сильвестр, -- если бы Камо вообще не дал бы
нам никакого отчета, то и тогда мы, не колеблясь, поверили бы ему. Но дело
не в честности, а в его неумении быть настоящим коммерсантом. Эта вот
честность, эта копеечность, это стремление сделать все "подешевле да
побольше" и привела к катастрофе с оружием. Он купил дрянной пароходишко.
Почему дрянной? Потому что Камо -- копеечник...
Тогда взял слово Котэ. Он говорил о слишком умной рассудительности
Сильвестра. Это правда -- пароход погиб. Но что же делать? Камо с
удовольствием, конечно, купил бы океанский пароход или броненосец, если бы
достопочтенный Сильвестр дал ему необходимые суммы... Пришлось экономить --
лучше оружие, чем броненосец.
Собрание засмеялось. Сильвестр смущенно заморгал глазами. Он
чувствовал, что собрание на стороне Камо.
Стоявший все время у стены Камо вышел на середину.
-- Если группа Сильвестра жалеет погибших денег, мы возвратим их
комитету вдвойне -- пусть только комитет даст санкцию. Мы готовы
удовлетворить Сильвестра.
Собрание насторожилось.
Снова выступил Сильвестр и сказал, что экспроприации, на которых
помешана боевая группа, в том числе и Камо, могут в конце концов привести к
очень нежелательным результатам, озлобить население и заставить народ
смотреть на революционеров, как на бандитов. Когда Сильвестр окончил речь,
поднялся шум. Председатель тщетно пытался призвать собрание к порядку.
Собрание стихло только тогда, когда выступил Камо.
-- Может быть, вы прикажете идти на паперть с протянутой рукой и
просить: "Подайте, Христа ради, копеечку бедным революционерам на ре
волюцию?" -- почти прокричал он. -- Может быть, вы организуете подписной
лист и пойдете с ним по канцелярии наместника: "Нуждаемся, мол, господа...
Революцию хотим делать, свергать власть, а денег нет... Пожертвуйте, ради
бога, ва ше сиятельство"... Нет, революция не просит: она требует! Она
берет! Нам нужно печатать литера туру, покупать оружие, нам необходимы
деньги на поездки, нам надо оказывать помощь семьям арестованных товарищей.
Этих денег нам не даст никто. Мы возьмем их сами -- возьмем у самого
богатого купца... мы возьмем их у государственной власти, в казначействах,
банках! Да, в банках!.. Я согласен, что экспроприация -- дело грубое. Но
других путей мы не видим. Укажите другие пути, более мирные, более, так
сказать, гуманные -- и мы немедленно откажемся от экспроприации. Таких путей
нет. Правда, могут пострадать невинные люди -- чиновники, охрана -- но что ж
делать? В бою приходится жертвовать всем. Мы постараемся сделать все
возможное, чтобы невинные не пострадали.
Председателю стоило огромных трудов успокоить собрание и добиться,
наконец, поименного голосования: нужна или не нужна новая экспроприация?
Большинство одобрило предложение Камо. Боевой группе, и в частности Камо,
поручалось добыть деньги, необходимые для приобретения оружия.
7
В 1907 году царское правительство усиленно проникало в Персию. Оно
стремилось парализовать на Востоке деятельность своего старого, заклятого
врага -- Англии. Цель борьбы с Англией заключалась в том, чтобы раз и
навсегда покончить в Персии с английскими товарами -- сахаром, мануфактурой
-- и двинуть в эту сторону товары российских фабрикантов.
Царское правительство опасалось противодействий из Лондона. Оно склонно
было опасаться вооруженного конфликта и с этой целью слало войска к границам
Персии.
В маленький пограничный с Персией городок Джульфу из Тифлиса шли обозы
с провиантом, обмундированием, деньгами.
Спустя несколько дней после того, как общее собрание комитета поручило
Камо добыть деньги, из Тифлиса в сторону Джульфы шел денежный транспорт.
Охраняемые казаками, два экипажа тронулись из Тифлиса в восемь часов
утра, а в три часа дня управляющему конторой государственного банка, было
сообщено, что на этот транспорт произведено нападение. Один из казаков
оказался тяжело раненным при взрыве бомбы, брошенной злоумышленниками.
Остальные казаки невредимы, и денежный ящик не пострадал. По нападавшим была
открыта энергичная стрельба. Одного из них удалось, по-видимому, тяжело
ранить. Однако группе удалось скрыться в лесу.
В тот день, когда тифлисская полиция была поставлена на ноги в связи с
нападением на денежный транспорт, одна из тифлисских больниц пополнилась
новым больным. Это был техник железнодорожных мастерских, некий Акакий
Дадвадзе.
Дежурный врач, принявший и осмотревший его, нахмурился и покачал
головой.
Медицинский осмотр дал следующие показания: у пострадавшего были
разорваны мягкие части левой кисти и предплечья. Все тело было в сильных
ожогах. Левый глаз представлял собой изуродованную кровавую впадину. Анализ
желудка показал сильнейшее изъязвление его стенок, как следствие ожогов.
Больной нашел в себе достаточно силы, чтобы подробно рассказать врачу о
куске раскаленного железа, который упал на него с испортившегося крана.
Затем он просил врача не сообщать никому об этом происшествии, чтобы
известие о его несчастье не могло дойти до матери. Изувеченный просил врача
скорее делать свое дело и ни о чем его больше не спрашивать, так как
говорить ему тяжело.
Врачу этот субъект показался странным. Раскаленным железом люди так не
обжигаются. В данном случае -- очень тяжелый ожог, но ожог этот вызван не
раскаленным железом, а чем-то другим. Впрочем, какое дело врачу -- где и как
потерпел несчастье пациент?
К вечеру Акакию Дадвадзе стало хуже. Он впал в бред и всю ночь
выкрикивал какие-то непонятные фразы, называл какие-то имена, отдавал
таинственные приказания, изредка упоминая слово "бомбы". К утру он пришел в
себя.
-- Вы плохо сегодня вели себя, -- сказал врач, -- вы все искали
какие-то бомбы, спасались от каких-то казаков. Знаете о вчерашнем
происшествии под Тифлисом? Анархисты напали на денежный транспорт и едва не
похитили полмиллиона рублей...
Акакий Дадвадзе молча взглянул на него и отвернулся. Какое ему дело до
каких-то бомб, до какого-то ограбления и полумиллиона рублей? Ему очень
больно и хочется скорее выздороветь.
К вечеру больному стало опять плохо. Он снова метался на койке,
выкрикивая те же слова. Но врач уже не слушал их. Он щупал пульс. Сестра,
сидевшая у изголовья больного, хлопотала со льдом. Началась кровавая рвота.
Врач опасался, как бы к утру больной не умер.
Но утром опять пришло облегчение, а спустя неделю больной уже перестал
бредить. Ему позволили сесть. Еще через десять дней он стал на ноги.
-- Слушайте, у вас здоровье, как у Ильи Муромца, -- говорил ему врач,
довольный и самим собой и выздоравливающим, которого он считал почти
безнадежным. -- Другой на вашем месте давно бы уже путешествовал по
звездам... М-да...
Через месяц и девять дней Акакий Дадвадзе почувствовал себя настолько
хорошо, что попросил выписать его из больницы.
В день выписки Дадвадзе к нему явился какой-то человек, и они ушли.
Впоследствии оказалось, что больной был не кто иной, как Камо. При
нападении на денежный транспорт, следовавший в Джульфу, он был тяжело ранен
и обожжен неудачно брошенной бомбой. В тот же день товарищи доставили его в
больницу под вымышленной фамилией Дадвадзе.
Экспроприация на джульфинский денежный транспорт явилась самым
неудачным и трагическим предприятием за все время деятельности боевой
группы. Надо было наверстывать упущенное время. Деньги комитета подходили к
концу. Партийную кассу надо было пополнять. Но какими способами?
И вот снова перед боевой группой встал вопрос об экспроприации.
Во время болезни Камо группа уже сделала попытку экспроприировать кассу
чиатурских марганцевых рудников. Предприятие потерпело неудачу. План
нападения на экипаж, который вез деньги, не был осуществлен только потому,
что крестьяне, взявшиеся довести членов группы До назначенного места, в
последнюю минуту струсили. Пришлось вернуться назад.
Бомбы, приготовленные для чиатурского дела, лежали в бездействии. Через
48 часов они, изготовленные с таким трудом, отсыреют и придут в негодность.
На очередном совещании боевой группы особенно нервничал Акакий. Он
негодовал на крестьян, струсивших под Чиатурами, и страдал за погибающие
бомбы, как будто на его глазах утопал самый близкий человек, которого он не
в состоянии спасти.
-- С бомбами надо что-нибудь делать. Иначе через двое суток ими с
успехом можно будет играть в кегли. Как глупо! О, эти добросовест ные зайцы,
ведущие по волчьим тропам. Сколь ко раз я говорил, что крестьяне --
ненадежный на род, они подведут в самую последнюю минуту... Так и вышло, --
горячился он. -- Делать все надо самим, без помощи этих зайцев. Как
прикажете теперь поступить с бомбами? Изготовить новые? Искать препараты?
Опять на три месяца отсроч ка? Снова нет денег, и все планы -- к черту!..
В этот момент открылась дверь, и в комнату влетел человек в форме
почтового чиновника. Это был Вано. Еще с утра его послали на разведку в
банк. Он снял фуражку, сел и обвел всех присутствующих таким торжествующим
взглядом, будто выиграл сто тысяч.
-- Живем, товарищи, -- провозгласил он так, словно во всем мире
началась революция. -- Завтра в десять часов государственный банк получает
по почте четверть миллиона рублей.
Горячая речь Акакия прекратилась. Теперь уже не надо опасаться, что
бомбами придется играть в кегли.
Солнечным июньским утром кассир государственного банка Курдюмов со
счетоводом Головней прибыли на почту получить 250000 рублей, присланные из
Петербурга. Почтовый чиновник, ведавший операциями по переводам, выдал
деньги.
Курдюмов проверил великолепно упакованные пачки ассигнаций и бросил их
в кожаный баул. Затем вместе со счетоводом вышел и сел в фаэтон. Пять
казаков окружили его. Два стражника сидели на передней скамейке экипажа.
Лошади тронулись по направлению к Эриванской площади.
В это время площадь жила своей обычной будничной жизнью. Толпы людей
сновали по ней взад и вперед. Какая-то старуха катила коляску с ребенком.
Небо было синее, спокойное. Среди толпы металась собака и тщательно
обнюхивала ноги прохожих, очевидно потеряв хозяина. Продавец вишен нес на
голове большую тяжелую, плетеную из камыша, корзину и громко кричал: "вишни!
камо надо вишни! вишни!"... Молоденькая гимназистка подошла к нему. Продавец
снял с головы корзину и поставил ее на землю. В ту же минуту к нему подошел
пристав и приказал немедленно убираться. Молоденькая гимназистка испуганно
посмотрела на пристава. Продавец покорно поднял корзину. на голову и
удалился.
Тогда пристав подошел к старухе, катившей коляску, и также прогнал ее.
Затем, заняв позицию посредине площади, принялся разгонять прохожих,
стремясь, очевидно, освободить ее от людей. В его руках была нагайка, и он
размахивал ею так решительно, что люди испуганно шарахались во все стороны.
Рыжие усы пристава топорщились. Его красное лицо казалось свирепым. Он
беспрерывно повторял одну и ту же фразу:
-- Гаспада, гаспада, обходите кругом. Через площадь проход закрыт.
Гаспада... Гаспада... Проход закрыт...
Скоро Эриванская площадь превратилась в пустыню. Только один человек в
фетровой шляпе и мягких кавказских сапогах еще оставался на ней. Он медленно
расхаживал, углубившись в чтение широко развернутой газеты. Пристав не
обращал на него никакого внимания.
Поднимая тучи дорожной пыли, вдали показался фаэтон. Двое казаков
скакали перед ним, устремив вперед мутные от жары и напряжения глаза.
Остальные трое скакали по сторонам и сзади. Оба стражника, сидевшие в
фаэтоне, не спускали глаз с кожаного баула.
Фаэтон въехал на площадь.
В тот момент навстречу экипажу ринулся высокий лохматый человек. Он
широким, энергичным жестом поднял руку. Рука сжимала темный пакет. Стражники
побледнели и сделали попытку приподняться. Один из них успел крикнуть
Курдюмову: "Господин кассир -- бомбы!" Но было поздно. Лохматый человек
метнул снаряд прямо под фаэтон. Площадь дрогнула от долгого воющего гула...
Стражников силой взрыва выбросило из фаэтона. В двадцати шагах от них
казак старался высвободить ноги из-под тяжести навалившейся на него
лошадиной туши. Взбешенные взрывом лошади понесли казаков во все стороны.
Фаэтон оказался целым. С его козел снесло только кучера.
Не управляемые никем, испуганные внезапным гулом, лошади понесли фаэтон
вперед.
Все произошло так неожиданно и стремительно, что Курдюмов не сообразил
даже, что же, собственно, произошло. И только полминуты спустя после взрыва
он понял: это нападение... Деньги. Где деньги? Он перевел глаза на то место,
где лежал баул. Баул был цел. Около него сидел взлохмаченный, бледный, без
шляпы, Головня и лепетал нечто бессвязное.
Курдюмов бросился на баул и сел на него, подскакивая от толчков быстро
мчавшегося фаэтона. "Ну, слава богу, деньги целы", -- подумал он,
уставившись на обезумевшего от страха Головню.
Эспроприация, казалось, потерпела неудачу. Лошади уже проскочили
площадь и неслись по Салаакской улице. Опасность как будто миновала.
Курдюмов начал приходить в себя. "Слава богу, слава богу", -- шептали его
дрожащие губы. Он думал, что опасность осталась уже далеко позади и деньги
будут доставлены в банк. Он попытался подняться и сесть на сиденье рядом с
Головней. Но в эту минуту на подножку экипажа вскочил неизвестный человек.
Как утверждали впоследствии прохожие, это был тот самый человек в фетровой
шляпе, который расхаживал с широко развернутой газетой.
Он ткнул Курдюмова в грудь кулаком и, схватившись за складки баула,
потянул его. Курдюмов тоже схватился за баул и умоляюще взглянул на
экспроприатора. Тогда неизвестный сильным толчком ноги выбросил Курдюмова из
фаэтона. Но тут Головня схватился обеими руками за баул... Безуспешная
борьба с экспроприатором, длившаяся всего несколько мгновений, показалась
счетоводу вечностью. Он боролся инстинктивно, вовсе не думая спасать деньги.
Когда человек исчез вместе с баулом, у счетовода мелькнула радостная мысль:
"Теперь не убьют"... По панели бежали испуганные и взволнованные прохожие.
Они провожали глазами бешено катившийся фаэтон, в котором стоял обезумевший
человек и вопил:
-- Ограбили... Убили!.. Скрылись... Расследование, произведенное в тот
же день, установило, что экспроприация произведена боевой организацией
революционного комитета. Человек, похитивший баул и бесследно скрывшийся с
ним, оказался известным членом этой организации -- Котэ. Следствие
установило также, что Котэ и был тем самым человеком в фетровой шляпе,
который расхаживал с развернутой газетой по Эриванской площади. Газета
служила для всех остальных экспроприаторов сигналом к нападению.
Имена остальных боевиков, участвовавших в нападении, установить не
удалось.
Лишь спустя много времени и по другому уже случаю жандармское
управление выяснило еще одну деталь экспроприации: полицейский пристав,
столь деятельно разгонявший толпу на площади, был не кто иной, как
знаменитый Камо.
8
На этот раз был приведен в движение сыскной механизм не только Тифлиса,
но и Закавказья. Власти решили во что бы то ни стало захватить
экспроприаторов и раз навсегда покончить с вечной опасностью, грозившей бла.
гополучию государственной казны.
Сыскное начальство особенно интересовалось Камо. Оно готово было
пожертвовать еще одним денежным транспортом, только бы удалось схватить
этого легендарного человека.
И его наконец обнаружили. Камо был арестован в Германии через несколько
месяцев после события на Эриванской площади. Берлинская полиция оказалась
искуснее тифлисской.
В августе 1907 года в Берлине, на Эльзассер-штрассе был задержан агент
некоего страхового общества Мирский.
Несмотря на тщательно произведенный обыск и еще более тщательный допрос
германская полиция так и не добилась ответа на интересовавший ее вопрос --
какие причины заставили прибыть в Берлин агента Мирского и почему в его
чемодане оказалось двойное дно, в котором хранились взрывчатые вещества. На
эти вопросы следователь, допросивший Мирского в старой берлинской тюрьме
Альт Моабит, куда был доставлен арестованный, ответа не получил. Однако он
установил следующее: задержанный не имел ничего общего со страховым
обществом, а являлся "русским анархистом" Семеном Аршаковичем
Тер-Петросяном, по кличке -- Камо. Старший следователь Моабита вызвал его на
допрос:
-- Назовите свою фамилию, имя, отчество, место постоянного жительства.
Камо закурил папироску, посмотрел пристально на следователя и
усмехнулся.
-- Вы знаете, что преступления, совершенные вами, караются смертной
казнью?
Камо опять усмехнулся.
-- К какой национальности вы принадлежите?
-- По рождению я -- армянин, но одновременно являюсь русским, грузином,
немцем, французом, англичанином, малайцем, негром... Во мне -- все нации
мира.
Такой ответ озадачил серьезного, привыкшего к точным формулировкам,
следователя и заставил его подумать, не является ли арестованный просто
ненормальным человеком.
На всякий случай он распорядился отвести для него специальную камеру.
Однажды утром один из надзирателей, взглянув через окошечко в камеру
"русского анархиста", заметил, что арестованный стоит у стены и, глядя
безучастно в пол, ловит над головой не то мух, не то моль, которых, по
мнению надзирателя, в камере не было, Это занятие арестанта смутило
надзирателя.
Минут через пять он снова взглянул в окошечко и увидел, что арестант,
устремив глаза к двери, пытается подпереть спиною стену. Для чего ему
понадобилось подпирать стену? Странно...
Надзиратель покачал головой и вошел в камеру. Арестант повернулся к
нему спиной, провел по своим волосам пальцами, потом медленно и равнодушно
накрутил на палец клок волос и вырвал его из головы.
-- Шреклих! -- в испуге пробормотал надзиратель. -- Он сошел с ума!
Начальник тюрьмы сообщил следователю о поведении заключенного.
Следователь, выслушав соображения надзирателя и начальника тюрьмы, кивнул
головой с таким видом, будто у него и до этого разговора не было никаких
сомнений.
-- Так и должно было быть, -- сказал он. -- Один человек не может быть
в одно и то же время и армянином, и грузином, и русским, и немцем, и
французом, и негром. Не может. Он помешался!
Старший прокурор королевского ландгерихта был обеспокоен состоянием
здоровья важного преступника, из-за которого могла возникнуть неприятная
дипломатическая переписка. По тайному соглашению германского правительства с
русским оба правительства обязывались друг перед другом выдавать
"анархистов". Следователь потребовал в Моабит врачей-специалистов. Он был
смущен осложняющейся обстановкой следствия и хотел скорее пок