Михаил Владимиров. Рассказы
© Copyright Михаил Владимиров
Email: root@cit.ras.spb.ru
Date: 5 Dec 1997
Литературное содружество "Складень"
См. так же "Четыре тетради стихов"
---------------------------------------------------------------
Он бежал. Тяжелые башмаки догоняли. Они топотали сзади,
ударяясь с грохотом о выщербленный асфальт тротуара через
одинаковые, какие-то уж очень большие промежутки времени.
Справа, в кустах, мелькнуло, сверкнуло, и отразилось на
мгновение солнце в зеленом бутылочном горлышке.
-- Тьфу ты, черт! -- Битая! -- Бутылка перелетела через
мостовую и, всхлипнув, исчезла в подернутых белою шерсткой
тополиного пуха водах канала.
Оглянулся через плечо,-- близко ли тот? -- и, тяжело дыша,
припустил дальше.
Дома сосчитал бутылки. -- Пятнадцать. -- Неплохо. И это
пустых. А как там насчет -- ? Повернулся к обшарпанному буфету,
открыл дверцу, достал, жадно выдернул пробку... Нет-нет! Только
пару глотков! Больше не надо. -- Зачем? Пусть лучше будет... А
если появится тот?
В Бога, конечно, не верил. Какой еще Бог? Воскресение,
Преображение,-- что за сказочки для малолетних? То есть, не то,
чтобы не верил совсем. Раньше, когда все это было запрещено, он
и в церковь порою захаживал. Но теперь -- нет уж, дудки! Только
включишь телевизор -- а там уже поп! Да всякие толстые рожи из
правительства -- тоже с попами в обнимку. А ведь вчера еще
только коммунистами были. Перекреститься не знают как, а туда
же -- со свечками лезут. Тьфу!
А вот в черта, в дьявола почему-то верил всегда. И даже не
верил, а так, видел его иногда. Не глазами, конечно, видел, а
как-то изнутри. И ведь что интересно: не пугал этот черт, не
грозил, обещаниями всякими не заманивал, а стоял попросту
где-то там, сзади, за спиной и смеялся беззвучно. Но был в этом
беззвучном смехе такой древний, бессмысленный страх, что
останавливалось, обмирало все внутри, и делалось на мгновение
ясно, что жить -- не надо, что все твои потуги не приведут ни к
чему, и что, все равно, конец всему -- пропасть, яма, бездна,
да такая глубокая, что сама могила по сравнению с ней -- ничто.
Случались такие мгновенья нечасто, но, быть может, именно из-за
них он и начал пить.
А в первый раз -- да, в первый раз! -- это произошло,
когда он, мальчишкой, школьником, выкрал в одном из классов
гипсовый бюст вождя, забрался в какой-то двор, подальше от
дома, и шандарахнул изо всех своих истощенных военным
недоеданием сил страшным, бледным, ненавистным затылком белесой
скульптуры о кирпичную стенку. Бюст разлетелся на кусочки. И
что-то случилось тогда, что-то оборвалось в душе, что-то вышло
из нее с шипением, как из проколотой шины. И пропал детский
задор -- уничтожить, уничтожить хоть так ненавистного всем
врага. И остался один СТРАХ.
Другой раз был через двадцать лет. Он уничтожал плод своей
многолетней работы. Диссертацию. Рвал, жег, спускал в
мусоропровод. О, говорили, что диссертация была гениальна! Тем
лучше! Так и надо вам всем! Пусть и вовсе вам всем худо будет!
На мгновение стало хорошо и легко, а затем появился тот.
Потом он порвал с женой. Тот стоял сзади и смеялся. Попросили
из института. Работал еще где-то. Но так уже просто, ради куска
хлеба. Пить -- пил, конечно. Но, пожалуй, чем дальше -- тем
меньше. Впрочем, и малого ему более, чем хватало. И с каждым
годом что-то все уходило и уходило изнутри, как будто сама душа
просачивалась по капелькам сквозь незримые поры этого бренного
тела, оставляя там, внутри, одну черную, зияющую пустоту, такую
же черную и бездонную, как глаза того. Казалось, что именно эти
глаза высасывали, как две черные, вращающиеся со свистом
воронки, душу, и ясно было, что воспротивиться этому, помешать
как-то, нельзя.
Он даже похудел тогда, высох, книги читать перестал. По
телевизору смотрел только по старой привычке футбол. Да еще
"Новости". -- И какая же ненависть им овладевала тогда:
"Развалили, пропили, продали!"
-- Дзыньк,-- ногтем по батарее бутылок в углу.
Их собирать -- тоже умение иметь надо.
Ну обнаглел ты, батенька, ну обнаглел,-- почти зарычал, и
стал с остервенением трясти перевернутую горлышком вниз пустую
бутылку из-под бормотухи.
-- Что-то ты за последнее время ко мне зачастил.
А тот и взаправду стал появляться теперь чуть ли не всякий
день. Казалось, что при желании его можно отыскать на дне
каждой пустой бутылки из тех, что попадались под скамейками в
запущенных городских скверах или бессмысленно валялись на
опустевшем пляже у стен крепости.
Недавно он стал лазить за бутылками по урнам и мусорным
бакам. Раньше как-то стеснялся: ведь все-таки грязь. Нынче
плюнул: все равно помирать. -- В подсознаньи рождались зачем-то
какие-то воспоминания о Ницше.
Что там пенсия? Вот бы ее Пахану в морду, в морду, и взять
бы потом автомат... Паханом называл он верховного руководителя
государства.
Вышел из дома. На портвейн пока не хватало. Поохотиться
что ли еще?
В парке бутылок не оказалось, зато на набережной стояли
рядком, прислонившись к парапету, целых три штуки.
На обратном пути поминал Пахана и честил, на чем свет,
новые порядки. Проходя мимо тихо желтевшей крестами в
предзакатных лучах церкви, повернулся и смачно плюнул в ее
сторону, пробормотав про себя какое-то ругательство. Тот
смеялся с колокольни, но было уже все равно. Злости не осталось
больше в душе и, казалось, там не осталось больше вообще
ничего. Не было больше ни сил, ни мыслей, ни желаний.
Дома он разделся, поставил на плиту чайник и прилег на
диван отдохнуть. Он ждал. Тот обязательно должен был придти.
Страха не было больше, осталось только одно спокойное ожидание
конца. Когда тот возник из стены рядом с дверью и засмеялся,
как всегда, своим беззвучным смехом, он выхватил из сумки
бутылку и запустил ее изо всех оставшихся сил в нагло
ухмылявшуюся рожу. Ударившись о стену, бутылка разлетелась
вдребезги.
Соседи прибежали, учуяв запах распаявшегося на огне
чайника. Стали стучаться. В комнате никого не нашли. Только
хрустели под ногами осколки разбитой бутылки.
Тихо скрипнула дверь. Убедившись, что в квартире больше
нет никого, Антонина Сергеевна поначалу осторожно просунула в
коридор голову, покрытую довольно плотной еще шапкой седеющих
черных волос, а затем проскользнула сквозь узкую щель и сама.
Волоча по полу плохо гнущиеся ноги, шаркая подошвами стоптанных
тапок и вздыхая почти что на каждом шагу, она пробралась
поскорее на кухню, отдышалась немного, огляделась по сторонам,
вытащила из кармана обтрепанного халата баночку и, деловито
посмеиваясь, что-то подсыпала из нее в неосторожно оставленную
на плите одной из соседок кастрюлю. Операция эта определенно
привела Антонину Сергеевну в очень хорошее настроение; она
радостно улыбнулась и, мурлыча какую-то ариетку, почти что
играючи принялась переставлять с места на место посуду и
готовить себе немудреный, но все же питательный завтрак.
Антонина Сергеевна не так уж была и стара. А покуда не
умер Григорий Савельевич, муж, то и вовсе считала, что
находится в самом соку. Работать толком она никогда не
работала. Так, устраивал время от времени Гриша покойный к себе
в институт... То секретаршей, то лаборанткой. Ну и ходила туда,
покуда не начинало ее выворачивать от институтской несносной,
дрянной обстановки. Интеллигенция, тоже мне! Позаканчивали
университетов, и решили, что самые умные! Да подавитесь вы все
этими своими диссертациями и статьями!
Причины своей антипатии к институтским Антонина Сергеевна
не умела себе объяснить. Наверное, это было просто волчье,
классовое чутье на чужих, на чужое, обостренное ощущенье того,
что она здесь -- не такая, как все, и что относятся все к ней
тоже как-то не так. Впрочем, до тех пор, пока Гриша возглавлял
институтское профбюро, работать ей и надобности особой не было.
Купили машину, построили дачу. Но как не надеялась Антонина
Сергеевна на отдельную квартиру, получить удалось только две
комнаты в коммуналке.
Потом Грише приписали какие-то взятки, дачу хотели было
отобрать, но ничего, обошлось, только пришлось ему, бедному, в
другой институт на работу переходить. Когда Григорий Савельевич
умер, Антонина Сергеевна стала получать за него военную пенсию
(во время войны Гриша заведовал продовольственным складом
где-то в Сталинабаде, и жил на военном положении). И если бы не
соседи, жила бы Антонина Сергеевна и совсем неплохо, но из-за
соседей проклятых этих и жизнь была ей не в жизнь.
Особенно невзлюбила Антонина Сергеевна Гальку. Галька эта,
собственно, тоже уже была немолода, но, конечно же, Антонины
Сергеевны лет на пятнадцать помоложе. И вся из себя какая-то
нескладная да непрокая. Впрочем, до поры Антонина Сергеевна
просто презирала ее тихо. Еще бы: ни одеться не умеет, как
следует, ни мужика себе подобрать. А строит из себя, строит!
Все у нее книжечки, все словечки, все друзья-подруги. Да что
они все такое по сравнению с Григорием Савельичем?
Но Григорий Савельевич умер, а в комнату к Гальке зачастил
кавалер. Так, правду сказать, мужчина видный. Ничего,
походит-походит, да и исчезнет с концами, как прочие. Но
Николай (так звали его) не исчезал, напротив того, стал
заявляться все чаще и чаще. Он оказался фотографом и
зарабатывал, как не преминула выяснить Антонина Сергеевна,
очень даже неплохо. Антонина Сергеевна крепилась, но когда
Николай сделал Гальке предложение, объявила той форменную
войну. Объявила, конечно, негласно, не вслух, но зато от всего
своего небогатого на переживания сердца. Не то что бы ей
нравился Николай. Если честно - то совсем не нравился. Но
примириться с тем, что начинает устраиваться понемногу жизнь
этой кикиморы (в то время как ее жизнь...) она никак не могла.
Конечно, подсыпать всякие там гадости в суп вовсе даже не
оригинально, тем более, что далеко не всегда потом можно бывает
увидеть результаты своих стараний. Но не подумайте, пожалуйста,
что Антонина Сергеевна этим ограничивалась. В ход шли
подброшенные записки, исчезнувшие с кухни ножи, взгляды
исподлобья и перемывание косточек. Однако Николай совсем почти
переселился к Гальке, и сделать с этим ничего было нельзя. И
тогда Антонина Сергеевна решилась сменить тактику и попытаться
действовать в открытую. Однажды прекрасным субботним вечером
Николай отщелкнул задвижку ванной и распахнул дверь. Чуть-чуть
улыбаясь, на пороге стояла соседка.
-- Николай Иванович, а ведь ваша Галина Вадимовна просто-
напросто грязная блядь, блядь, блядь!!! -- Развернулась,
расплакалась, заскочила побыстрее к себе и захлопнула дверь.
Наутро Галина только с презреньем отдернула в сторону нос.
Антонина Сергеевна заволновалась, забегала по своей комнатке
бестолково, открыла зачем-то сервант и, наконец, опустилась
тяжело на сломанный стул у окна.
Миновала неделя. Однажды Галина на кухне бросила с вызовом
через плечо:
-- А у нас с Николаем в воскресение свадьба! Приходите и
Вы. Мне подруги клялись приготовить "наполеон".
Ничего не ответив, Антонина Сергеевна вернулась к себе.
Мысли ее текли вяло, она не знала даже стоит ли ей
рассердиться, придраться к какому-нибудь пустяку и устроить
скандал или, быть может, расколотить пару-другую соседских
тарелок. Подошла к окну и замерла, вглядываясь бессмысленно в
снующих из стороны в сторону людей, мелькающие автомобили и
шелестящие на ветру листья столетних тополей...
Подошло воскресенье. Настроение у Галины было
превосходное. Даже нудятина во Дворце Бракосочетаний почти не
затронула его. Возвращались домой на машине племянника мужа
одной из подруг. Чтобы не разворачиваться, машина остановилась
против дома, на другой стороне улицы. Веселой гурьбой высыпали
на тротуар. Солнечные блики весело поигрывали в оконных стеклах
близлежащих домов. Вдруг одно окно распахнулось.
-- Смотрите, это же наша квартира!
В окне показалась фигура Антонины Сергеевны, облаченной в
нечто среднее между саваном, подвенечным нарядом и ночною
рубашкой. Антонина Сергеевна вскинула кверху руки, прокричала
что-то нечленораздельное и прыгнула вниз из окна. На мгновение
показалось, что это выпорхнула из окна белая бабочка и полетела
навстречу клонящемуся к закату солнцу.
Тело перекувырнулось в воздухе и тяжело ударилось об
асфальт.
Антонина Сергеевна умерла не сразу. Три дня она мучалась,
охала и стонала, пока, наконец, не впала в забытье и тихо не
отошла.
Галина с Николаем въехали в освободившиеся комнаты.
(Рассказ)
Вошла, задевая волочившейся по полу сумкой за двери,
заплеванные стены и ноги копошившихся среди своего барахла
пассажиров. Сзади, сопя носом, тащился Колька. -- Племянничек!
Места оказались почти что у самого входа. Хорошо еще, что
купе -- не плацкарт! Спасибо сеструхе, молодец, Танька, купила
все таки.
Плюхнулась на лавку, отдышалась немного.
Вроде и выпила самую малость: с Танюхой прощалась, ну с
девками там, а голова кругом идет.
-- Расселся чего, уродище,-- это Кольке она,-- вставай,
вещи распихать надо.
Только распихала, села, вздохнула свободно, как снова
вставай-подымайся. Сосед! Молодой, вроде так, ничего себе, тоже
барахлишко свое под лавки рассувал.
Боже, Боже, какая тоска. Что же делать? Ведь ехать-то
долго. День, и ночь еще. Со скуки подохнуть. Волком взвыть. Ох,
картишки-то не взяла, а ведь талдычил все Колька про них.
Вот и поехали. Перед самым отходом прибежала соседка еще.
Оказалась учительницей со стажем. У-у! Рожа постная. Скоро в
гроб ей пора, а туда же еще, молодится! Пропадать что ли нам от
тоски из-за нее? Или с этим язык почесать?
-- Слушай, звать тебя как? -- Ты, Вадик, случаем не из
этих самых -- ну из тех, которые деньги лопатами гребут и
мешками собирают? Ах, вот как! Ну, так я и думала. -- А что,
жалеть их что ли, деньги эти самые? -- Тьфу! -- Мы вчера -- с
Колькой вон -- из гостей возвращались, дак троллейбус, падла,
из-под самого носа ушел. Ну так что, ждать нам что ли? Или
пехом я три остановки потопаю? Ну, тормознули "шестерку",
подскочили за парочку тонн. Да какие тут деньги? Ведь вечно:
тому дай, этому дай... Ты, Колька, сколько математику за
экзамен в тот раз заплатил? -- Вот то-то! -- Что? Вы не брали
ни с детей, ни с родителей, Анна Григорьевна? Авторитет,
говорите, большой? Да кто же вам даст! А вот вам, Вадик, часто
давать приходилось? -- Колбаски вот возьмите, огурчика. -- Мы?
Конечно же, будем! Вот только Колька не будет. Нельзя, он у
меня еще маленький. -- Что? -- Нет, ни фига! Никаких чуть-чуть.
Ну разве на самое донышко. Так, попробовать. Ой, как я люблю
это самое! Вот недавно...
-- Кем работаю? Ай, и не все ли равно, кем работаю, Вадик!
-- Диспетчером работаю. По лифтам. Сутки -- дежурство, трое
гуляешь. Ой, да ну ты что...! Ха-ха-ха. -- Ты, Коля, не слушай!
Тебе такие вещи знать не положено. -- Мало ли что у вас там в
школе еще рассказывают. Вот, поди, лучше, кипятку набери. --
Чего тут не уметь? Там у проводницы спросишь!
Ах, теперь такие дети пошли, Анна Григорьевна! Как вы в
школе со всеми справляетесь? -- Ой, да ну бросьте! -- Вадик, ты
в какие рестораны больше всего ходить любишь? -- Мне самую
капельку.
-- Где это мы едем? -- Ну ты что, сейчас и Колька придет!
Колька и вправду пришел, притащил кипяток. Принялись пить
чай.
-- Огурца? Как? На что он похож? -- Ну, вы скажете Анна
Григорьевна! Вадик, будемте с вами на ты. Что? Давно? А я и не
заметила! -- Брудершафт! -- Ой, щекотно! -- Берите, вот
курочка. -- Что мне нравится? -- Нежность и ласка! -- Ну зачем
же, милейшая Анна Григорьевна, все сводить на постель? Вот была
я в том месяце в Эрмитаже... Там одна есть такая картина... --
Нет, не та! -- Не совсем уж и голая!.. У нее там такая
повязочка... -- Груди? -- Фи, Вадик, фи. И ведь все таки здесь
же ребенок! -- Не такое слыхал? -- Что? Какие картинки? Вот я
за ухо живо тебя! -- Да, пожалуйста, Анна Григорьевна, и берите
капусту. Здесь отличный бисквит и котлеты из лучшего мяса. И не
бойтесь, я их приготовила только вчера. -- Ай! Вадик, вы
уронили котлету на брюки. -- Да, конечно, на ты. Вчера вечером
по телевизору говорили... Вы знаете, там такая есть передача.
Такое, не при детях будь сказано, показали на днях... -- Что?
Куда ты ходил? Да ведь это же гадость! Порнография! Как тебя
пропустили? -- Как, откуда я знаю? -- Может быть, и смотрела.
Вот это уж дело мое! -- Что? Попробовать? С кем, не с тобой ли?
Ух, противный мальчишка! От горшка два вершка, а туда же! Вот
сейчас тебе Вадик задаст! -- Что? Случайно? Нечаянно? Больше не
будет? Ну, так и быть, извиню ради первого раза. -- Лезь на
полку и спи! И чтоб до утра больше рта не раскрыл!
-- Вадик, милый, ну что ж это, а? -- Нет, немножечко
только, не то я совсем опьянею. -- Руки положила на стол,
голову -- на руки щекой, и на Вадика -- глазом. -- Ох, я
пьяная, да! Анна Григорьевна, конфетку хотите? -- Ничего себе,
сколько натикало таймов уже! -- В поезде время то тянется, то
вовсе его не заметно. Пожалуй, я буду ложиться. Там свободно?
-- Пойду, прогуляюсь.
Вернулась в халатике. Анна Григорьевна двинулась в те же
места. Боже, Боже, какая смертельная скука! Вадик поднялся,
прошелся два раза по узкой клетушке купе и примостился на
краешке дивана, рядом. Говорили о чем-то. Возвратилась Анна
Григорьевна и с оханьем улеглась на свою полку. Поворочалась,
пошебуршилась и отвернулась к стене. Вадик придвинулся ближе.
Наклонился. Ткнулся губами в лицо. Прогонять и отталкивать не
было сил. Вот ведь стыд-то! В вагоне! А Колька? А эта? --
"Вадик",-- горячо зашептала ему что-то, попыталась освободиться
и откинулась бессильно...
Анна Григорьевна с нескрываемым интересом наблюдала за
сценой; с верхней полки свешивалась растрепанная Колькина
голова; сквозь неплотно закрытую дверь заглядывала с
любопытством коровообразная проводница.
Проснулась в шесть. Вспомнила сразу. Вадик мирно посапывал
на своей полке. Рот у него был приоткрыт, и во всем облике
проглядывала какая-то наивная щенячья глупость. Болело,
кажется, все тело. Кошмар, кошмар! Ну что за ерунда? Скоро что
ли Коряжма? Выходить! Да не видел ли Колька? Господи, ну зачем
же все это, к чему? Что за жизнь? Кому нужна такая жизнь?
-- Вставай! Да вставай же! Выходим!
-- А-а-а... Ну как оно прошло?
-- Гад, гад, гад!
И еще что-то -- шепотом. Закричала, заплакала б в голос,
если бы не те двое. Вытащила из багажного ящика сумку и,
размазывая по щекам слезы, потащилась к выходу.
Из Мозамбика Петр Васильевич вернулся в чине
подполковника. Обратно в гарнизон не хотелось. Хотя бы даже и
заместителем командира полка. А что, два места наклевывались!
Да разве же это жизнь? Торчишь в какой-нибудь дыре, мыкаешься
со всякими чурками... Водки и той купить негде. Нет уж! Хватило
с него черномазых в Африке, так их растак! Надо было искать
место где-нибудь поближе к столицам. Хорошо, друзья по Академии
помогли. Работка нашлась -- что надо. В городе, да еще в
институте: учить остолопов-студентов, как из гаубицы стрелять
надо. И смех, и грех! Во-первых, гаубицы эти еще с
Отечественной войны на вооружении стоят. Хоть бы самоходными их
сделали, что ли, как в Америке. А то, пока тягачом подцепишь
ее, пока что, десять раз успеют американцы эти самые, или еще
кто, весь расчет отправить к той самой матери. А во-вторых,
студентам -- что пушки, что гаубицы, что ракеты стратегические
-- все до единой фени. У них одна забота -- как бы от армии
отмазаться. Но вот тут-то их и можно за одно место схватить.
Чуть что -- и ваша не пляшет. Отчисление с направлением бумаг в
райвоенкомат. И лети мил-друг в свой родной стройбат. Там-то
тебя уму-разуму научат! Так что ходят на кафедру, как
миленькие. -- Петр Васильевич был доволен. Оставалось разрешить
проблемы семейные. Жить со старой женой, Машкой, он не хотел.
Да ну ее вовсе! Как узнала, что за границу переводят, так
обрадовалась. А пожила в Мозамбике-то пару недель -- и давай
деру. Организм, вишь, у нее! А у него не организм? Голоштанными
командовать, тоже мне радость! Впрочем, бабка, у которой снял
Петр Васильевич поначалу комнату, оказалась с пониманием.
Познакомила быстро с одной такой... И вскоре он перебрался к
новой знакомой. Двухкомнатная квартира Петру Васильевичу
понравилась. Дочка, правда, имеется у Варюхи -- в третий класс
ходит, но тут уж ничего не попишешь. Ладно, пообвыкнемся. Да
кот еще -- громадный, серый в полоску.
Кота этого Петр Васильевич сразу не взлюбил. Не то чтобы
он вообще не любил кошек и всяких там других животных. В
детстве собаку родители подарили -- большую рыжую с подпалинами
овчарку по прозвищу Тимур. Когда в Африке служил, то чуть было
не купил на базаре суриката -- забавный такой зверек -- не то
на суслика похож, не то на хорька, не то на крысу... Но вот на
этого кота, на Ваську, с первого дня спокойно смотреть не мог.
Да и кот тоже -- как увидит Петра Васильевича, шипеть начинает,
фыркать, спину дугой выгибать. А не то ляжет прямо посреди
кровати и глядит прямо на тебя нахально. От этого нахального
кошачьего взгляда Петру Васильевичу становилось не по себе. Он
начинал злиться, ругаться на Варьку со Светкой и чуть не пускал
в ход кулаки. А этот -- у-у, скотина, -- лежит -- не
пошевельнется. Но хуже всего было то, что девятилетняя
Светлана, чуть тронь ее Васечку, поднимала такой визг, что
Петру Васильевичу, привыкшему справляться с самыми дикими и
необученными новобранцами любой национальности, приходилось с
гримасой на лице затыкать уши и ретироваться на кухню. Там он
долго дымил в окно "беломором", с ненавистью бросая в мусорное
ведро один за другим недокуренные хабарики, пока не замолкал в
соседней комнате плаксивый девчоночий голос.
Вообще, жизнь устраивалась. На поднакопленные за время
мозамбикской службы деньги Петр Васильевич купил новенький
"Жигуль" и мог теперь, хвастаясь перед коллегами-офицерами,
разъезжать по широкому, заставленному гаубицами двору, или
кружить вокруг длинных институтских корпусов, распугивая
беспечных голубей и отнюдь не спешивших на лекции студентов. По
воскресеньям ходили с Варварой в кино или катали в парке
Светлану на аттракционах. Ну и все прочее.
Студенты злили Петра Васильевича ужасно. Нет, в самом
деле, теми, которые без штанов, командовать было куда как
легче! Те хотя и не понимают ни фига, зато хоть слушаются через
пень-колоду. А тут тебе каждый заморыш, замухрышка
недоношенный, выпендривается, строит из себя профессора. А сам
угол дирекционный построить не может, противооткатное
устройство с дульным тормозом путает...
Как-то раз Петр Васильевич так разозлился на бестолковых
студентов, что даже отпустил их с самостоятельной подготовки, а
сам вернулся домой раньше обычного времени. Варька еще не
пришла с работы, Светлана что-то задерживалась в школе, и
ничего другого Петру Васильевичу не оставалось, как сорвать
накопившуюся досаду на коте. Васька лежал на кровати, вальяжно
откинув в сторону задние лапы и подогнув передние под себя.
Гордый, как персидский шах! В эту минуту он почему-то напомнил
Петру Васильевичу одного из студентов по фамилии Баренбойм.
Этот Баренбойм свои два года уже отслужил, бояться ему было
нечего, и на занятиях он мало того, что просто ничего не делал,
так еще и позволял себе различные вольности, как то отвечать не
по уставу, отпускать сомнительного свойства реплики и рисовать
на столах рисуночки оскорбительного для чести Советской Армии
содержания. Петру Васильевичу очень хотелось самому занять
место на кровати. Для начала он пару раз пихнул кота в бок. Тот
не отреагировал. "Уйди, падла!"-- уже активнее набросился Петр
Васильевич на кота и стал выдергивать из-под него покрывало.
Кот зашипел, изогнул спину и угрожающе приподнял лапу. "Ах,
ты..!"-- Петр Васильевич схватил со стула полотенце и принялся,
не глядя, наотмашь, изо всех сил стегать по тому месту, где
только что скалилась ехидно усатая морда. Заурчав низко, Васька
тяжело соскочил на пол и спрятался под кровать, откуда долго
еще доносилось его негодующее шипенье, и слышны были
возмущенные удары хвоста по половицам. В этот вечер Петр
Васильевич был особенно внимателен к Варе, а для Светочки даже
решил какие-то примеры из домашнего задания по математике.
Васька с того дня стал побаиваться нового хозяина, завидев его,
быстро вскакивал и, поблескивая злыми зелеными глазами,
перебирался в соседнюю комнату. Почему-то это еще больше
раздражало Петра Васильевича. "Кто хозяин в этом доме -- я или
коты "-- бурчал он себе под нос на разные мотивы, расхаживая из
угла в угол. Пора было кончать с этим двоевластием. Но что было
делать с котом?
Из офицеров на кафедре ближе всего сошелся Петр Васильевич
с подполковником Мотроховым. Это был старый артиллерист,
командовавший орудийным расчетом чуть ли не со времен Японской
войны. Поговаривали, что был он полковником еще лет пять тому
назад, но однажды слишком бурно справил очередную годовщину
Октябрьской революции. Ну, днем пил, конечно, а вечером решил
выразить как-нибудь свое презрение к мировой буржуазии,
отправился на Дворцовую площадь и помочился принародно на
подножие колонны с ангелом наверху. Ну некрасиво вышло, но
разве же это причина, чтобы хорошего человека в звании
понижать? После происшествия этого Мотрохов сразу вдруг как-то
постарел, уволился в отставку и на кафедру стал приходить не в
шинели, а в стареньком пальтишке, из-под которого нелепо
выглядывало зеленое сукно форменных брюк. Студенты Мотрохова
любили, так как основное место на его занятиях занимали не
прицельные трубки или топографические реперы, а анекдоты из
наполненной бурными событиями жизни самого бравого
подполковника. Вот этот-то Мотрохов и присоветовал Петру
Васильевичу, как ему избавиться от кота.
Однажды от начальника кафедры пришел приказ: снимать с
занятий всех и вести строем во Дворец Культуры Кирова. Из
дружественной Северной Кореи прибыл хор министерства Обороны
имени товарища Ким Ир Сена, и в зале необходимо было создать
аншлаг и радостное воодушевление многочисленных зрителей от
знакомства с достижениями культуры братской страны. Однако не
смотря на неоднократные предупреждения о строжайшей каре,
которая постигнет дезертиров, до Дворца Культуры добралась едва
половина студентов. Петр Васильевич тяжело вздохнул, попросил
Мотрохова переписать оставшихся и помчался домой.
Что-то во взгляде внезапно появившегося хозяина Ваське
сразу не понравилось, и он молниеносно нырнул под кровать. Петр
Васильевич встал на колени и, наклонив голову к самому полу,
попытался прошептать несколько раз как можно более ласково
волшебное слово "кис-кис". Затем, ругаясь в полголоса, достал
черную кожаную сумку, в которой обычно носил сдавать бутылки,
разыскал старые брезентовые рукавицы и полез, кряхтя и охая,
под кровать. Комната огласилась истошным мявом. Но силы были не
равны, и, не смотря на мужественное сопротивление, кот был
извлечен, посажен в сумку и наглухо застегнут молнией.
Оглянувшись по сторонам -- не идут ли уже Света с Варей -- Петр
Васильевич ринулся вон из дома, зажав под мышкой сумку с
захваченным в плен котом, продолжавшим при помощи истошных
воплей выражать свое крайнее возмущение. Добежал до метро,
страшно опасаясь встретить по дороге какого-нибудь знакомого
человека в погонах, постарался как можно незаметнее
проскользнуть мимо контролера и, тяжело дыша, помчался вниз по
эскалатору. Но и в поезде Петр Васильевич никак не мог
избавиться от неприятного чувства, что вот-вот кто-нибудь его
узнает и уличит...
Он постарался завезти Ваську как можно дальше, в
противоположный конец города; прошел одну, вторую улицу, выбрал
дом-корабль повыше и поновее, раскрыл в пропахшей краской
парадной сумку, вытряхнул из нее уже уставшего орать кота и,
облегчено вздохнув, закрыл за собой дверь.
Домой возвращался Петр Васильевич по всем правилам хорошо
известной ему из фильмов про шпионов науки. Зачем, почему -- он
не знал сам. Но, тем не менее, сменил несколько трамваев,
автобусов, а последний участок дороги проехал за баснословные
деньги на чудом остановившемся такси.
Варю отсутствие кота особенно не взволновало, зато Света
была вне себя. -- "Это ты, дядька Петька проклятый, моего
Васечку на улицу выпустил!" -- кричала она. Петр Васильевич,
конечно, отвечал, что он ни про какого Васечку вообще ничего не
знает, что был на работе и выпустить кота никак не мог, что ему
самому страшно жалко, что этот Васька куда-то запропастился и
т.д. Девочка успокоилась немного только через несколько дней,
но все равно глядела на Петра Васильевича глазами затравленного
волчонка.
Наконец-то Петр Васильевич начал оживать. Больше ему ничто
не мешало существовать в уютном мирке двухкомнатной квартирки.
Постепенно стала забываться Африка (будь она неладна!) вместе
со своими голоштанными чернокожими солдатами, джунглями,
полными непонятной темной вражды, и удушливой влажной жарой. Он
как-то подобрел, купил Варваре у спекулянта на Октябрьском
рынке дорогие французские духи, а Светке -- неизвестно зачем --
книжку на непонятном языке с красивыми картинками.
И вот, неделю спустя после случившегося так кстати
корейского концерта, лежал Петр Васильевич перед телевизором на
своем любимом диване и смотрел программу "Время". Варвара
шебуршилась на кухне, а Светка делала вид, будто с крайним
усердием занимается приготовлением уроков. Петр Васильевич
начал уже понемногу похрапывать, как вдруг раздался звонок в
дверь. На пороге стояла соседка.
-- Это ваш, что ли, кот там концерт устроил на лестнице?
-- Васечка!!! -- Светлана с визгом бросилась к двери.
За неделю кот исхудал, шерсть на нем свалялась грязными
клочьями, а на разбитом носу красовалась громадная, покрытая
красно-коричневой коркой, ссадина. Держался Васька гордо и
независимо, на Петра Васильевича даже и не взглянул, только
изогнул дугой спину и победно поднял кверху хвост, когда
проходил мимо дивана. Как он сумел найти дорогу домой, не
заблудиться, не угодить под машину, так и осталось тайной для
Петра Васильевича. Впрочем, он не очень об этом задумывался --
такая вдруг навалилась на него тоска. Серая, неподъемная
безысходность, сквозь пелену которой отчетливо проступали и
нагло глядели не желающие признавать в этом доме никакого
порядка нахальные желто-зеленые глаза. Медленно, с отчаяньем,
плохо скрытым во взоре, Петр Васильевич поднялся с дивана,
заперся в уборной, присел на краешек унитаза и тихонечко завыл.
На следующий день студенты заметили, что занятия ведет
Петр Васильевич необыкновенно рассеянно. Не было слышно обычных
анекдотов про голоштанных африканцев, а что творится на
блестящих металлических поверхностях ПУО -- приборов управления
огнем -- он, казалось, вообще не замечал. А с самоподготовки
подполковник и вовсе всех отпустил. Будущие офицеры запаса
радостно повскакали с мест. "Студент Баренбойм, попрошу
задержаться",-- неожиданно для самого себя бросил Петр
Васильевич.
Ничего хорошего от такой просьбы студент Баренбойм,
естественно, не ждал. На военное дело он давно, как говорится,
забил болт и на занятиях либо читал, не особо скрываясь,
припрятанную под столом книгу, либо дулся с соседями в морской
бой. Предложение подполковника, однако, несколько его
озадачило.
-- У тебя отец ведь в больнице работает? Дело есть.
Поможешь -- за мной не пропадет...
Через неделю Баренбойм с торжествующим видом вытащил на
перерыве из портфеля бутылочку с плотно прикрученной пробкой.
"Молодец!-- сказал ему Петр Васильевич тихо,-- можешь сегодня
идти домой.
Оставшиеся на этот день занятия Петр Васильевич проводил с
безоглядной веселостью. "Внимание!-- кричал он в голос,
Воздушная разведка доложила, что вон в том стогу с координатами
такими-то и такими-то находятся Рональд Рейган и Маргарет
Тэтчер. Студент Сидоров назначается командиром батареи. Ваши
действия, товарищ Сидоров?"
-- Товарищ подполковник, -- робко пытался возразить
Сидоров,-- но ведь сейчас в США президентом уже не Рейган, а
Буш работает.
-- Все равно!-- не унимался Петр Васильевич,-- значит она
по старой памяти Бушу Рейгана предпочла... Огонь! -- Пли!
Возвращаясь после работы домой, Петр Васильевич пропустил
два трамвая -- они показались ему чересчур переполненными. В
третий все же сел. Но бутылочку в кармане форменного кителя
старался все время придерживать рукой, чтобы, не дай бог, не
опрокинулась, проверял, не отвинтилась ли случаем крышка.
Напиравшую на остановках толпу решительно отодвигал в сторону:
-- Но-но, у меня тут бомба!
-- Знаем, какая у тебя там бомба!-- посмеивалась толпа, но
на всякий случай отодвигалась.
Утром, дождавшись, когда уйдут Варя со Светланкой, Петр
Васильевич позвонил на кафедру и попросил передать начальству,
что плохо себя чувствует и не сможет сегодня прибыть на службу.
Отпросившись, он удовлетворенно похлопал себя по коленкам и,
насвистывая какой-то марш, принялся шарить по дальним углам
старого платяного шкафа, пока не нащупал хорошо припрятанную с
вечера бутылочку. Затем отодрал от рулона ваты приличный кусок
и зашагал по комнате из угла в угол, поглядывая на дремлющего
возле батареи кота. Веселое возбуждение постепенно сменялось на
лице подполковника некоторой задумчивостью. Наконец, он
решительно двинулся в сторону ванной и достал оттуда таз, с
усилием открутил герметическую пробку бутылочки и -- стараясь
держать вату как можно дальше от собственного носа -- обильно
полил ее хлороформом. Брезгливо отвернувшись, сунул вату под
перевернутый таз и принялся за ловлю кота. Васька, сразу
смекнувший, что дело добром не кончится, сопротивлялся до
конца. Отяжелевший на варвариных хлебах, Петр Васильевич скоро
устал бегать по квартире и остановился, тяжело дыша и ругаясь,
на чем свет стоит. Чуть отдышавшись, он сообразил, что голыми
руками ему врага не взять, и вооружился при помощи лыжной палки
и совка. При посредстве сих орудий орущий благим матом кот был
извлечен из-под дивана, схвачен за шкирку и посажен под таз. Но
тут же с воплем выскочил обратно, перевернув орудия убийства, и
вновь попытался где-нибудь скрыться... Но вскоре снова был
пойман и вновь водворен под таз. Для верности Петр Васильевич
выплеснул остатки жидкости из бутылочки прямо в морду коту,
потом долго думал, чем бы ему прижать таз, чтобы жертве не
удалось освободиться снова, наконец, сел сверху сам, да так и
сидел некоторое время, ожидая, пока там, под тазом, прекратится
всякое движенье. Но кот, по-видимому, решил бороться до конца.
-- У, гад! Падла!-- не выдержал, наконец, Петр Васильевич,
Тут сам помрешь, пока с этой сволочью справишься! Тоже мне,
наркоз!
Васька притих, и Петр Васильевич приподнял таз, зажимая
нос свободной рукой. Кот лежал в какой-то неестественной позе и
хрипло, с надрывом, дышал; изо рта у него шла пена. Петр
Васильевич грязно выругался, схватил обмякшего кота за шею и
изо всех сил сжал пальцы. Васька дернулся несколько раз
конвульсивно, вцепился в последний раз Петру Васильевичу в руки
и вытянулся. Петр Васильевич вздохнул с чувством облегчения,
брезгливо закинул дохлого кота под диван и поехал за город к
приятелю -- отходить душой и смотреть новые американские
видаки.
Вскоре подошло и время экзаменов. Само собой разумеется,
студент Баренбойм военного дела не сдавал. Выбрав билет, он
подошел к товарищу подполковнику и получил свою пятерку
"автоматом" -- за большое прилежание и выдающиеся успехи в ходе
освоения военных дисциплин. Но и остальные студенты не
сплоховали. Отозвав Петра Васильевича в сторонку, они
преподнесли ему по случаю праздника (наверное, приближался
какой-нибудь военный праздник -- ведь у нас их не мало) бутылку
коньяку, и Петр Васильевич остался вполне удовлетворен их
подготовкой.
Сегодня целый день настроение у Анны Андреевны было
приподнятым. Казалось бы, чему радоваться в нашей теперешней
жизни? Жрать нечего, в магазинах -- хоть шаром покати. Но
завтра все-таки праздник. А сегодня -- укороченный день. Да и
на работе сегодня -- какая работа! Сначала пили чай. Федик
Панферов притащил торт, мужчины поздравляли лучшую половину
человечества в лице своих сослуживиц с праздником, а Славик
Шевяков даже сочинил для каждой из дам по стихотворению. Анна
Андреевна получила что-то вроде: "О таинственная Аня, ты цветок
в седом тумане, мы б тобою восхищались, если б только не
боялись",-- Анна Андреевна возглавляла исследовательскую
группу, и ее немного побаивались. Потом загорелся извечный спор
на тему о том, кто же все-таки хуже -- демократы или
коммунисты. Варенька Федотова, возглавлявшая в недалеком
прошлом комсомольскую организацию, вся заплаканная, выбежала в
коридор и сказала, что больше ни с кем разговаривать не будет.
Марья Кузьминична Василевич -- очень активная пожилая дама --
кричала во весь голос, что все, кто не поддерживает Ельцина,--
трусы и предатели. В общем, какая уж тут работа! Вечером Анна
Андреевна собиралась на день рождения к подруге Катьке, к тому
же надо было прикупить кое-каких подарков... Короче, дожидаться
конца рабочего дня она не стала, выскочила на улицу и чуть не
запрыгала, словно школьница, под лучами весеннего солнца...
И весь день сегодня звучала музыка. Надрывались дома и на
работе приемники. Духовые оркестры с натугой сотрясали воздух
чуть ли не у каждой станции метро. И в голове у Анны Андреевны
по-весеннему весело разливался марш "Прощание славянки".
Радостно-торжественная мелодия то взлетала куда-то вверх, где
чернели на фоне ярко-синего неба толстые, морщинистые, как
пальчики откормленного младенца, ветки тополей, то падала вниз,
прорываясь прямо сквозь решетки водосливных люков, сквозь
потрескавшийся от долгой жизни асфальт, туда, где гудели в
подземелье похожие на сказочных чудовищ поезда метро. Анне
Андреевне казалось, что весь город пропитан музыкой, что музыка
выплескивается из каждого окна, каждой двери, разливается
бархатными потоками по улицам и площадям, стекает бурлящими
ручейками в реки и каналы, чтобы затихнуть только лишь где-то
на промозглых просторах Финского залива.
Анна Андреевна быстро пробежалась по магазинам, заскочила
в парочку универмагов, ужаснулась ценам на рынке, но купила все
же у гордой эстонки относительно недорогие и довольно приличные
цветы. Добравшись до дома, плюхнулась на кровать и стала
считать часы, дожидаясь нетерпеливо, пока, наконец, можно будет
ехать к Катьке.
Пили не так, чтобы очень много. Катькин муж говорил тосты
и, подмигивая значительно, чокался с Анной Андреевной. О чем-то
переговаривались гости. Анне Андреевне не хотелось ни говорить,
ни думать. Хотелось просто сидеть вот так, улыбаться, что-то
отвечать невпопад или взлететь вдруг и закружиться в воздухе
под звуки чудной мелодии, не то марша, не то вальса, не то бог
знает чего, что родится в голове вполне довольной собой чуть
подвыпившей женщины.
Домой Анна Андреевна собралась уже в первом часу. "Да ну!
Ты что? Останься! Посидим еще, переночуешь у нас",-- говорила
Катька. Саня, муж ее, все лез провожать. Но Анна Андреевна
только смеялась в ответ. Наконец, отвязалась ото всех,
вздохнула и вышла под вызвездившееся к празднику мартовское
небо. К ночи приморозило. Да это было, пожалуй, и к лучшему:
легкими шажками могла Анна Андреевна перебраться через
затвердевшую новостроечную грязь, не опасаясь утонуть по дороге
в какой-нибудь луже. Трамвая не было. Ветерок разносил вокруг
остановки окурки и всякую бумажную шелуху. Окна многоэтажек
светились холодным желтым светом. Опаздывать на метро Анне
Андреевне совсем не хотелось. Пару раз ей казалось, что она
видит вдали фары вывернувшего из-за поворота трамвая. Анна
Андреевна топала в нетерпении ножкой, но трамвай все-таки не
ехал. "Ну хоть бы такси или машина какая-нибудь",-- в десятый
раз подумала она, и, словно в ответ на эту мысленную просьбу,
показался вдали сипло ревущий старенький автобус, с натугой
преодолевавший ямы и колдобины разбитой дороги. Анна Андреевна
бросилась ему навстречу прямо на проезжую часть, размахивая
высоко поднятой вверх рукой. Автобус затормозил. За рулем
сидел, весело ухмыляясь, парень с папиросой в зубах в сдвинутой
набекрень огромной собачьего меха шапке, явно успевший уже
где-то хорошо отметить наступающий праздник.
-- Ну что, подвезем, мужики -- бросил он в салон,--
Забирайся, красавица. С праздничком тебя!
Анна Андреевна забралась. Кроме водителя в автобусе
расположились с удобством среди груды невообразимого барахла
трое. Перебрасываясь словечками и похохатывая, они допивали
содержимое мутно-зеленой бутылки. Другая бутылка с шумом
каталась по полу. Анна Андреевна вздрогнула внутренне, но
решила не обращать на попутчиков никакого внимания. Да и какое,
право, дело было до них Анне Андреевне Она примостилась на
краешек ближайшего к выходу сидения и попросила водителя
высадить ее у метро. Мотор глухо заурчал, и Анна Андреевна
откинулась облегченно на спинку сидения. Мысли ее были уже
очень далеко и перелетали то к Катьке и ее мужу (Как-то они
живут Что-то Саня уж очень на меня поглядывал. А он, вообще,
ничего!), то в Пицунду, где она отдыхала прошлым летом, то в
родительский сад... Анна Андреевна сняла шапочку, встряхнула
волосами, потянулась. Из приемника на приборной доске
раздавались звуки праздничного концерта. Анна Андреевна
вслушивалась снова в радостную музыку, отдавалась снова ее
прихотливому течению, снова взлетала и падала вместе с ней.
Один из мужиков встал, подошел, пошатываясь, к водителю и
что-то зашептал ему в ухо. Водитель понимающе хмыкнул: "Ну ты,
Вася, даешь!" Вася невразумительно пробурчал что-то и тяжело
опустился на сидение рядом с Анной Андреевной.
-- Погуляем, красавица? В обиде не будешь. Сегодня у нас
праздник. Сегодня у нас денег мно-ого. Кой-что и тебе
перепадет. По сотне получишь. С каждого.
У Анны Андреевны внутри все вдруг оборвалось, и вместо
музыки настала тишина, такая полная, абсолютная тишина, какая
бывает, наверное, только после смерти.
-- Остановите автобус! -- истошно закричала она.
-- Не-ет, красавица, уж мы поездим немножко,-- ухмыльнулся
водитель.
Анна Андреевна вскочила, дернулась к выходу, но сзади
навалились еще двое. Она закричала, но водитель прибавил
громкости приемнику. Затрещали пуговицы, раздался звук рвущейся
ткани...
( ( (
Борис Семенович Школьник был врачом со вполне приличным
стажем. Работа на "Скорой помощи" не слишком его утомляла и
даже доставляла ему определенное удовольствие. Не напрягаясь
чрезмерно, можно было существовать вполне сносно, а если
подхалтуривать -- то и еще лучше. На этот раз Борис Семенович
возвращался от одной из тех полоумных старушек, которые
вызывают "Скорую" по нескольку раз на дню, и не потому вовсе,
что помирать собрались или за здоровье свое драгоценное боятся,
а просто от скуки и желания хоть как-то обратить на себя
внимание, поговорить хоть с каким живым человеком кроме
опостылевших до смерти соседок по коммунальной квартире. Вызов
несложный. Как поется в песне, "В жилу старой димедрол...", --
и всего дел. Второй десяток лет уже бабка помирает -- а все
ничего. -- Борис Семенович не очень надеялся дотянуть даже до
шестидесяти, и потому относился с чувством зависти и легкого
удивления к подобным пациенткам. -- Живет-живет, а зачем?
Развалившись на мягком сидении, Борис Семенович прислушивался к
насвистывавшему сквозь зубы шоферу, поглядывал сквозь
запотевшее стекло на пробегавшие мимо дома и мечтал о партии в
пинг-понг, которую он сыграет через пятнадцать минут на станции
с Левкой Вороновым. Машина проезжала мимо громадного пустыря,
незаметно переходившего в запущенный парк. Неожиданно в лучах
фар сверкнуло что-то белое. Шофер присвистнул. Борис Семенович
чертыхнулся:
-- Ух, алкоголики проклятые! Разбирайся тут с вами!
Опираясь на криво торчащий из земли столб, навстречу
машине пыталась подняться женщина. Ровным счетом никакой
одежды, если не считать рыжих, доходивших до колен сапог, на
ней не было. Борис Семенович выскочил из машины одновременно с
шофером. "Так и есть, винищем несет, как из гастронома перед
закрытием",-- пробурчал он себе под нос. Однако руки врача
привычно делали свое дело, не очень-то обращая внимание на
настроение хозяина,-- помогали женщине подняться, тащили ее к
машине, щупали пульс.
-- Что с Вами произошло? -- громко и отчетливо повторил
несколько раз Борис Семенович, обращаясь к женщине,-- Как Вы
себя чувствуете? У Вас что-нибудь болит? -- Но в ответ
доносились только приглушенные рыдания.
Тут шок. И переохлаждение. Небось, на улице градусов
десять!-- бросил Борис Семенович шоферу, поглядывая на морозное
небо,-- Отвезем в "девятку", пущай там разбираются, и подумал,
что пропала у него партия в пинг-понг с Левкой.
В больнице Анна Андреевна по-прежнему не могла произнести
ни слова. И только когда спрашивали, не болит ли у нее что,
беспомощно утыкала руку между ног и сотрясалась в рыданиях,
забившись в уголок большой смотровой комнаты и завернувшись в
короткий заношенный больничный халатик.
Слух о том, что подобрали на улице голую женщину, быстро
распространился по больнице. Любопытствовавший медперсонал
набился в ординаторскую приемного отделения. По дороге каждый
санитар стремился непременно заглянуть в женскую смотровую,
чтобы измерить скорчившуюся на топчане фигурку взглядом самым
важным и значительным.
-- Да нет у нее ничего,-- со вкусом рассказывал
гинеколог,-- переизнасиловали просто. Да только уж я руками
туда не полезу. Дудки! Чтобы потом в милиции там мои пальчики
нашли?
Анне Андреевне сделали парочку успокоительных уколов,
заставили сдать для анализов кровь и мочу, а утром сказали, что
она может уже ехать домой. Анна Андреевна всплакнула немножко,
набрала было номер катькиного телефона, но передумала и
позвонила Дарье Михайловне, толстухе-соседке. Та привезла
кой-какую одежду и утешала на обратном пути Анну Андреевну,
тесно прижавшись к ней на ободранном сидении медленно
тащившегося через мосты трамвая. В милицию Анна Андреевна не
пошла. Какой в ней прок? Живет по-прежнему, только видеть
больше не может Катьку и ее мужа, да переходит на другую
сторону, если ей встретится на дороге уличный оркестр.
Last-modified: Mon, 15 Dec 1997 20:24:47 GMT