Виктор Шнейдер. Ближнего твоего... (песня) --------------------------------------------------------------- © Copyright Виктор Шнейдер, 1993 Email: vschnei@MBPC-150-S1.mpibpc.gwdg.de Date: 18 Aug 1998 WWW: http://blackalpinist.com/scherbakov/fans/memo/schneider.html ║ http://blackalpinist.com/scherbakov/fans/memo/schneider.html Повесть номинирована на литературный конкурс "Тенета-98" http://www.teneta.ru ║ http://www.teneta.ru --------------------------------------------------------------- Гречу Прототипов ни у одного героя нет. Все cюжетные линии выдуманы. Все параллели случайны. Вру. В. Шнейдер СОДЕРЖАНИЕ
Глава 1, в начале которой герой осознает себя, а в конце - и свою творческую задачу Глава 2, в которой возникает новый персонаж и начинает говорить притчами
Глава 3, в которой Олег обдумывает им же сочиненное Глава 4, в которой рассказывается невыду манная история блудного сына и несколько других, связанных с одним и тем же лицом
Глава 5 в которой объявляется еще одно новое лицо, но так и не объясняет - зачем Глава 6, в которой повествуется о судьбе греческой амфоры
Глава 7, в которой дается ретроспектива одной неправдоподобной, но весьма романтической истории Глава 8, в которой герой, наконец, сам произносит вслух то, что переговаривают все, а также то, чего не осмеливается произнести никто
Глава 9, в которой говорится о качестве пива, Божьем величии и обиде, нанесенной новому Шейлоку Глава 10, трактующая одно запутанное место Евангелия от Иакова
Глава 11, в которой герой знакомится с проявлением Русской идеи, а читатель также и с ее истоками Глава 12, в которой говорится о внешнем и внутреннем конфликтах Иакова Меньшего
Глава 13, позволяющая поближе познакомиться с героиней Глава 14, в которой радушный хозяин ждет гостей
Глава 15, в которой Саня декламирует стихи Д.Строцева Глава 16, в которой дамы посещают кавалера
Глава 17, в которой кавалер посещает даму Глава 18, показывающая, что и молитва Сатане бывает услышана
Глава 19, в которой язычники поклоняются своему идолу Глава 20, в которой человек со свое-образным мировоззрением обращается к человеку со своеобразной моралью
Глава 21, которой заканчивается (ничем) эта повесть Глава 22, с которой начинаетсясовременная цивилизация
Глава 1 С последним чаянием свою мечту ночную Душа стремится влить в пустые формы дня... В.Брюсов Тело лежало, поднятое над землей на высоту двух этажей плюс кровать, и дышало.Молодой этот здоровый, хотя и несильный организм не был в данный момент отягощен ни единой мыслью, ни даже сновидением, а потому назвать его человеком было бы так же странно, как столь же исправно функционирующий будильник у него в изголовье. Так же размеренно и так же бездумно, как сердце, перестукивались в пластмассовом корпусе какие-то шестеренки и маятник... Но вот, минут без двадцати восемь, часовая стрелка закрыла собой стрелку будильника, пазы на их осях совместились, и рычажок, сдерживавший до поры молоточек, подался вперед, а уж тот, только дали волю, стал вовсю колошматить по чашке звонка... И тотчас же, по механизму, кажется, еще более простому, включилось в теле сознание. Сперва оно, не разобравшись ни с чем, ничего не зная и не умея себя назвать, развернулось зачем-то в картину залитой светом поляны: много-много ярких цветов тянется вверх, над ними жужжат добрые мультипликационные жуки, а сзади восходит огромный золотой шар cолнца и звенит, звенит, звенит все громче, все навязчивее, все нестерпимее... И уже через секунду или две сознание догадалось, что никакое это не cолнце, а будильник, и вытерпело свалившийся на него в считанные мгновенья поток информации обо всем, что только существует на свете, и наконец нашло себе имя - Олег Кошерский. Пора было вставать, умываться, бриться, потом завтракать, потом... Кошерский - очень талантливый прозаик. Что бы он ни описывал - природу, лица, характеры - во всем удается ему отыскать новые неожиданные черточки, все освещает он свежим, отстраненным взглядом человека, который этого не любит. Но в жизни Олег никогда не пользовался ни одним из общепризнанных прав талантов, наипервейшее из которых - право на несносный характер. Напротив, такого славного, открытого и дружелюбного парня еще поискать... И правом - почти обязанностью - молодых творцов экстравагантно одеваться Кошерский явно пренебрегал. У него, правда, была одна кофта, по сравнению с которой "фатовская фата" Маяковского - выходной фрак, но она уже не первый год невостребованная висела в шкафу. Пожалуй, если у Олега в одежде был бы свой стиль, то эта кофта была бы не в его стиле. Что же до романов - ибо право таланта на дон-жуанство часто неоспоримей права на дон-кихотство - то стыдно признаться: первая и единственная женщина Кошерского была все еще им любима и все еще любила его. К ее любви, правду сказать, на третьем году романа стало подмешиваться чувство почти ненависти к Олегу, упорно не замечавшему, что ей пора замуж. А Олег, хотя и обнаружил, когда прошел первый период любования собою влюбленным и упоения своими речами к возлюбленной, что его Джульетта (ее-таки звали Юлькой) - существо довольно примитивное, знал это только умом, душой же так, что называется, прикипел и так привык считать Юльку своей то ли собственностью, то ли частью, что и сам не мог бы ответить, почему так не хотел жениться. Возможно, такая "полуженатость" лучше всего сочеталась с его статусом "полупризнанности". Но, так или иначе... Олег встал, потянулся, спародировал несколько физкультурных движений и пошел в ванную. Болтая помазком в мыльнице, он думал о том раздражении, которое поползет опять по его шее и щекам после бритья и не оставит в покое часа два, и что хорошо бы было отпустить бороду - писателю вообще к лицу борода -, если бы она росла, как у Фришберга, а то какими-то дурацкими островками: вместо одной бороды получится семь или восемь. Так почему-то Иуду Искариота изображают. Кстати об Иуде: хорошо бы роман написать про юность Иисуса... Первый урожай славы Кошерскому принесла в свое время повесть "Детство Кащея". Ну, то есть какой там "славы"... Но те, кто его заметили, подобрали, напоили и даже стали попечатывать в каких-то полуреальных альманахах, признали в Олеге писателя именно за эту рукопись. Раньше как-то никому в голову не приходило, что Кащей Бессмертный должен был сперва быть ребенком. Сказка била по образам, сохраненным памятью с детства, и несколько шокировала. Новый замысел попахивал слегка самоповтором, а впрочем - только в самом приеме... Итак, году в 22-м новой Эры, от силы - 24-м... Глава 2 ...Послушай: далеко-далеко, на озере Чад Изысканный бродит Жираф... Н.Гумилев Году в 3782 от Сотворения Мира, от силы - 84-м в Иудейке сгорела синагога. Денег на новую не могли собрать вот уже месяца три. Оно и неудивительно: Иудейка была на редкость бедным районом, где и проживало-то на тот момент всего человек 500, почти все - беженцы из Палестины, за что место и получило свое шутливое прозвище. Похожие судьбы - родину покидали обычно, обнищав или повздорив с властями, а чаще всего - и то, и другое вместе - и общие проблемы - поиск заработка и египетский язык - делали и людей неотличимыми друг от друга. Так же безлики и однообразны тянулись дни. Поэтому, когда Шимон услыхал о появлении в Иудейке двоих новичков, то пошел знакомиться, не откладывая. Ему здорово повезло - пришлецы оказались его сверстниками (тут, правда, и в основном жила молодежь), да к тому же земляками-галилеянами. Один, правда, к приходу Шимона уже спал, повернувшись лицом к стене, зато другой - Бар-Йосеф - оказался на редкость словоохотлив. Он, как видно, изголодался по разговору за время скитания с караванами и теперь болтал почти без умолку: - Точно-точно тебе говорю, базар на том берегу гораздо дешевле: рыба на ассарий дешевле, овощи - тоже... Мы с Меньшим за сегодня уже все облазили... "Меньшой" - троюродный брат Бар-Йосефа Яков - разобрал сквозь сон свое прозвище, повернул к говорящим, не открывая глаз, свою смешную круглую голову и торопливо произнес: - Ничего-ничего. Говорите-говорите. Вы мне не мешаете, - и опять погрузился в сон. Шимон не сдержал смеха, услыхав этот высокий хриплый голос, похожий на голос говорящего попугая, но быстро сообразил, что Бар-Йосеф может обидеться за брата, и почел за благо переадресовать свою веселость: - Так сегодня же пятница была! У нас все к празднику закупались, а на тот базар одни гои ходят - им что Суббота, что вторник... - А сюда какие купцы ездят - не гои, что ли? - Да-а, но здесь они уже знают, к кому ездят. Первые еврейские семьи появились в Иудейке лет 15 назад. - А, точно-точно! Я просто не привык: в тех местах, где я бывал, или все знали про Субботу, или уже никто. А ты точно говоришь - это все нормально. - Ты много где бывал? Как сказать, - Бар-Йосеф улыбнулся сладко, как улыбаются только воспоминаниям, и открыл уже рот для рассказа, но тут Яков вдруг издал во сне некий крайне неприличный звук. Улыбка говорящего превратилась в усмешку. Он торжественно поднял палец и не сказал, а именно произнес или даже изрек: - Мне указывают, чтобы я заткнулся, потому что хвастовство - грех, а словесный понос ничуть не лучше... Он даже не договорил: Шимон, старавшийся до того вести себя потише, потому что жалел спящего, откинулся на спинку и залился гомерическим хохотом. - Зря, между прочим, смеешься, - сказал Бар-Йосеф, смеясь, впрочем, и сам. - Точно тебе говорю: так оно все и делается. Это нормально. - Но уж очень смешно. - А почему бы не посмеяться? Бог, между прочим, смеется все время, точно тебе говорю. Ну, если ты смотришь представление греков или римлян... Причем с людьми - это еще не так. А кукольные... Ты где-нибудь видел?.. Так вот - там же все смешно! И убивают смешно, и умирают смешно. А уж если кукла говорит что-то тебе лично... Ты ведь ходишь в синагогу, - Шимон не понял, вопрос это или утверждение. - Представь, как смешно, наверное, ты выглядишь, когда молишься, как колеблются при этом оборочки... И мои тоже, - поспешил он вежливо добавить. - Понима-аешь, - пртянул первое слово гость. Была у него такая манера долго пропевать начало фразы, пока конец еще не совсем продуман, - вообще, это логично: человек так же примитивен рядом с Богом, как тряпичная кукла рядом с человеком. - Шимон хотел добавить, что представлений он таких не видел, но живо их воображает - действительно забавно, но промолчал. То ли из-за того, что это не относится к делу, то ли просто самолюбие мешало. - И во-вторых, Бог достаточно всемогущ... - Шимон заметил, что собеседника, как и его самого, царапнуло дурацкое словосочетание "достаточно всемогущ", хотя тот и не подал вида. - Да-да, что-то вроде "небольшой бесконечности"... Так вот, достаточно, чтобы позволить себе получать всегда только одни удовольствия - смеяться, радоваться... - ...любить. Точно-точно говоришь! И никогда не плакать, не грустить, не ненавидеть. - Да-а... Но уж очень это не сходится с традиционным восприятием. - Традиционное восприятие - вообще опасная штука. Как взгляд из колодца. Надо же смотреть шире - это все нормально... Или не колодец, еще лучше: верблюды и верблюжья колючка. Верблюды раздирают о нее в кровь губы, пьют свою кровь и приговаривают: "Ах, какая сочная травка!" Их так с детства учили, что сочная и вкусная. И что горб - это идеал красоты... - Для верблюдов - действительно идеал. - Да, но вот появляется мустанг или жираф и говорит: "Ребята! Вы же не сок пьете! Вы кровь пьете!" - Какая... - Во-первых, они его вообще слушать не станут, точно тебе говорю. Неважно что он говорит: где его горб? Что это за уродец? - Среди верблюдов - и впрямь уродец. - Да, но - жираф! И на его взгляд, то есть - нормальный взгляд... - Да кто же... Но перебить Бар-Йосефа было невозможно: - ...Нормальная спина - прямая. И пить надо - воду. И верблюдам надо воду. Но они этого не знают. И узнать неоткуда. Потому что жирафа они не слушают, а только спрашивают - где твой горб?! Шимон - где твой горб?! - Шимон только собирался поблагодарить за комплимент, как уже и получил "в зубы". - А Шимон им: "Как где? Вот он. Я тащу багаж знаний: история, философия, традиции, обычаи, обряды, семья, то, это.." Все это было произнесено так артистично, весело и зажигательно, что даже спорить не хотелось. Шимон спросил только: - Так что же делать жирафу, чтобы его послушали? Бар-Йосеф не сразу сообразил, что его спрашивают. Он еще находился под впечатлением собственной речи... - Жирафу? А зачем ему что-то делать? У него-то спина нормальная... А вот верблюдам - превращаться в жирафов. По одному, не боясь, что со всех сторон будут шикать: вот, мол, он без горба, он странный, он не так думает, он не то думает... ...Яков уже не спал. Он сидел и красными непонимающими глазами смотрел куда-то между братом и гостем. Шимон виновато посмотрел на него и, вместо очередного аргумента, хотя было что возразить, и немало, сказал: - Ладно, перерыв. Пора идти. Спокойной ночи. Но к этому мы еше вернемся. Тема интеересная... Глава 3 Исторический роман Сочинял я понемногу, Пробиваясь, как в туман, От пролога к эпилогу. Б.Окуджава Тема интересная. Олег на радостях даже бритвенное лезвие сменил. Пока, правда, ему представилось - и то только смутно - место действия и пара самых общих черт героев. Он прикинул уже их первую беседу, но она скорее походила на философские диалоги Спинозы, чем на повесть. Скорее всего, споров вообще никаких не надо - один голый сюжет, и все. Мешало то, что тема обязывала к знанию деталей быта двухтысячелетней давности, а где же их взять? Да сами личность и учение Христа... хорошо, допустим, со времен юности они могли еще сто раз измениться, хотя лет двадцать в те века - не такая уж и юность... Все это оставалось в сознании Кошерского смутным. Зато ясно, как уже напечатанные, видел он критические отзывы: "самоплагиат", "перепевы Булгакова" (почему-то образ Иисуса ассоциируется у критиков всегда не с Евангелиями, не с Леонидом Андреевым, не с Ренаном и Ллойдом Вебером, а только и именно с Булгаковым), "чужое амплуа"... Олег уже почувствовал в груди жжение ненависти к будущим авторам этих будущих пасквилей. Но ничто не могло омрачить его удовольствия, стоило Кошерскому представить, как будет воспринята добропорядочными христианами, особенно новообращенными, первая же фраза, с которой войдет в роман его Иисус: "Истинно, истинно говорю тебе, базар на том берегу гораздо дешевле..." Если бы мысли занимали время, Кошерский додумывал бы все это в автобусе. Но идеи похожи на землетрясение; первый толчок застал писателя в ванной, второй - на кухне, во время завтрака, вслед за третьим по прогнозам метеорологов могло начаться вулканическое извержение словесной лавы. Этот последний толчок настиг Олега уже открывающим выходную дверь квартиры. Он неожиданно замер, произнес громко - на всю лестницу разнеслось: - Да ну их к черту! - не ту самую фразу, с которой, видимо, стоило приниматься за работу над романом об Иисусе Христе, и, с силой хлопнув дверью, вернулся к письменному (он же и обеденный) столу. За ним, не поднимая головы, Кошерский просидел до того самого момента, пока его не оторвал телефон. Звонил Саня Фришберг (вот ведь вспомни о дураке, он и появится: только утром же о нем подумал!), просил разрешения зайти. - Очень здорово! Жду с нетерпением и ставлю кофе, - неохотно сдружелюбничал Олег. Не то чтобы его огорчало, что Саня отвлекает его от работы, но, Боже мой, как не переваривал Кошерский этого Фришберга! А ведь поначалу тот и ему показался милым парнем... Глава 4 Это уже по-человечески, Господи мой, Господи! 2-я Самуил. 7, 19 - А ведь поначалу он и мне показался вполне нормальным парнем, - Борух несимметрично, как позволяла его лежачая поза, развел руками. И что у него за манера такая, куда бы ни пришел, тут же улечься на хозяйскую постель?! - А он какой? Ненормальный? - осведомился Яков. При этом в глазах его засияло любопытство, а рот расползся в сладко-довольную кошачью улыбку. - Кажется, ты не питаешь к брату особенно родственных чувств, - заметил Шимон, дома у которого, кстати, это случайное сборище и образовалось. Нет, Яков не питал. Да и откуда им было взяться? В детстве, несмотря на дружбу родителей, они почти не общались - пять лет разницы. В последние годы старшего носило Бог знает где, и объявился он, наконец, дома только в прошлом Хашване-месяце. Дядя Йосеф устроил тогда праздник на пол-Назарета. Йехуда - младший из Бар-Йосефов - даже сказал отцу что-то обиженное, вроде того, что "в мою честь, мол, ты даже на бар-мицву такого веселья не устраивал", за что получил две оплеухи и короткий окрик: "Будешь мне разговаривать! Ты и так всегда при мне." Дядя Йосеф, хотя и тяжел на руку, хороший мужик, добрый. Но в радости его хватало и показухи - об этом шушукались по возвращении домой родители Якова. И кабы они одни! Еще и теперь не изгладилась склочная народная память о том, как уже очень скоро после свадьбы стало заметно, что Йосефова Мириам на сносях, и слухи ходили самые упорные, что не от него. Никто, однако же, не мог бы обвинить Йосефа в пренебрежении отцовскими обязанностями, и если сын-пасынок вскоре и почувствовал себя дома неуютно, дело тут было совсем в другом, а именно - в тех новых идеях, которых он за время отсутствия где-то набрался. Они - эти идеи - были в основе своей религиозные, но какие-то странные: не поддерживал их даже отец, уважаемый книжник, заявив, что его глупый сын решил переплюнуть в святости Йова и Довида. Любую мелочь, каждое происшествие - села ли муха на открытую страницу Торы, или соседка пролила на пол молоко - не оставлял теперь юный философ без внимания, считал неслучайным, трактовал и лез к каждому со своими толкованиями, чем надоел всем до смерти. Быт же свой Бар-Йосеф изменил теперь настолько, в честь чего и домашним стал выдвигать странные и труднопредсказуемые требования, что даже тетя Мириам сердилась на сына, хотя и жалела его, начав подозревать, что ребенок сошел с ума. Короче, неправдой было бы сказать, что Йошуа Бар-Йосеф ушел из дома опять, потому что разругался с родителями, но отношения их были уже на грани... В то же время с родителями Якова он как раз сошелся, и когда стало известно, что племянник собирается в дорогу, они сами попросили его взять с собой и мальчика: с одной стороны, сколько ж можно тому дома сидеть, пора и в люди; с другой - все-таки под присмотром... Этот присмотр Якова измучил уже за первую неделю пути, потому что братец, если и не заставлял его пока выполнять все то, что выполнял сам, то, как минимум, запрещал делать что-либо, чего не позволял себе. Но больше строгой диеты, на которую посадил со словами: "Тебе все равно надо худеть", - родич несчастного Меньшого, нимало не волновавшегося вопросом о Боге и позволявшего себе порой запить мяско молочком, мучительна была обязанность убирать по утрам свою постель и чистить после еды посуду... Нет, это раньше Яков "не питал к Бар-Йосефу родственных чувств", а тепрь он его просто ненавидел. Он, однако, мотнул головой и произнес своим птичьим голосом: - Нет, почему? Я просто хочу знать, почему ты, - он еще раз мотнул головой, как бы проталкивая застрявшую фразу, - считаешь Святого ненормальным. - Конечно, ненормальный, - безаппеляционно повторил Борух. - Ты слышишь эти разговоры? На третий день по приезде он заявляет, что он - гений... - То есть как это? - жадно впитывал в себя Меньшой. - Ай, ну когда от тебя тогда шли, - Борух, хотя и отвечал как бы Якову, обращался только к Шимону, - он стал рассказывать, что все эти сказки, которые тогда читал, он написал за два часа... - Кстати, сказки действительно обалденные, - вставил Шимон. - Да, есть парочка неплохих... Так Хава его в шутку спрашивает: "Ты что, гений?" А он в ответ: "Да, я гений". - Ну, знаешь, я бы тоже так ответил. И ты тоже. - Нет! Он без всяких шуток, совершенно спокойно: "Да, я гений. И незачем этого стыдиться"... - Да ладно тебе... - А что ты скажешь про то, что он говорит, что он Святой? - подлил еще масла в огонь Яков. Глаза его светились ожиданием услыхать еще какую-нибудь гадость или колкость в адрес тирана и мучителя. Ответил ему Шимон. Не то, чтобы Бар-Йосеф слишком ему импонировал, но для его защиты требовалось больше изощрять свой ум, что и определило сейчас его позицию: - А ты возьмешься утверждать, что это не так? Если святость - это выполнение Закона, то тут, пожалуй, Бар-Йосефа не упрекнешь. - Так ты слушай! - Борух сделал движение встать, но раздумал и только приподнялся на локте. - Сегодня Мойша назвал его Бар-Йосефом, а он Мойше влепил: "Я не сын Йосефа, я - сын Бога". Борух не получил ожидаемого эффекта от своих слов. В первую очередь потому, что Шимон знал этим словам цену и то, что в семи случаях из десяти за ними не стоит вообще ничего. К тому же, он нашел красивый контраргумент: - Если вдуматься, то мы все - сыновья Бога. - Некоторые - дочери. - Как раз на этих словах в комнату вошла Хава Яффа, похожая, верно, на свою тезку - прародительницу Хаву: безукоризненно красивая, но без капли женственности в жестах и мимике. То ли, выйдя за Боруха, не нуждалась больше в смущенных улыбках и томных взорах, то ли, скорее, с детства не имела рядом примера для подражания. - Как сказал бы Бар-Йосеф, - со смехом сообщил Хаве Шимон, - то, что ты вошла именно в эту минуту, - не случайно. - Ай, для него все не случайно, - отмахнулась Хава. - Борух, пошли обедать. Шимон, есть будешь? - Да нет, спасибо, - отрицательно качнул головой Шимон, умоляя голодными глазами позвать его еще раз. - Да что ты ломаешься?! - прикрикнула Яффа. - Пошли есть. - Кстати, что этот Святой вытворяет с пищей! - предпринял Яков попытку вернуть разговор в прежнее русло. - Во всей Иудейке больше тем для разговоров не осталось, кроме Бар-Йосефа, -недовольно проворчала Хава. - Куда ни пойдешь - кругом один Бар-Йосеф. Вы есть идете? - Да, так я же не дорассказал, - воскликнул Борух и с размаху хлопнул Якова по колену так, чтобы было больно: он так шутил. - Сегодня же он рассказал, что он Мошиах! - Че-го?!?!?! - Вот-вот, - неохотно поддакнул Яков. Кажется, его расстроило, что не он первый сообщил здесь эту новость. - Пока он, правда, поведал это по большому секрету, потому что, говорит : "Мое время еще не пришло". - Мошиах? Ну, это уже... - А, скажи? Рядом с этим меркнет даже его обет безбрачия! - Он не боится, что его побьют камнями? - спросил Шимон, без особой, впрочем, тревоги: последний раз религиозность просыпалась в евреях Иудейки, когда обсуждали, сколько денег потребуется для новой синагоги, и уснула окончательно, когда их - эти деньги - после обсуждения стали собирать. Борух не ответил: ему интереснее был вопрос о половом воздержании Бар-Йосефа, и он стал длинно рассказывать о том, что Святой, мол, потому и обходился без женщин, что во сне, по ночам, он на правах Мошиаха входит в гарем царя Соломона и услаждается там, сколько влезет. А по утрам просыпается в луже... В течение этой речи Хава несколько раз шумно порывалась уйти, но все-таки оставалась, как только оскорбленно замечала, что никто ее и не держит. Шимон же повторял в голове свежевыученную порцию египетских слов, потому что теперь уж Борух точно врал, врал, к тому же, безвкусно и не смешно. И тут вошел Бар-Йосеф. - Аха, - зловеще прошипел он, завидев Якова. - И ты здесь, демоняра! Демон, -повторил он окружающим, не глядя ткнув в сторону брата. - Точно-точно вам говорю. Вы знаете, что он тут учудил? Сегодня с утра он вздумал просить Бога о том, чтобы выучить египетский. Я ему объясняю: "Яков! Подобные сугубо материальные просьбы скорее удовлетворит Сатана. Только он и рассчитаться потом потребует - после смерти." Так я объяснил?! - Ну, так... - А этот Демон, знаете, что мне ответил? "После смерти - меня не интересует,- и бегал полдня по дому, кричал: "Слава Сатане!" Правду я говорю? - Ну, правду, - Яков был смущен, хотя и старался не подать виду, потому что выглядел в этом эпизоде в глазах каждого хотя и по-разному, но одинаково глупо. И вдруг ему явилась неожиданная поддержка в лице Шимона: - Ну, так все верно, Сатане, конечно же, слава. Как самой могущественной личности в этом мире, как преданному слуге Бога. - Шимон улыбнулся, готовый спорить. Единственное, чего он не ожидал, ляпнув эту привлекшую его парадоксом фразу, это того, что Бар-Йосеф согласится. Произошло, однако, именно это: - Ну, разумеется! Разумеется! Но ведь если бы он славил Сатану в этом качестве! Тут Хава окончательно поняла, что ей все это надоело. - Борух! Шимон! Мы уходим, - приказно гаркнула она. - Да и нам пора, - фальшиво засуетился Бар-Йосеф. - Пошли, Меньшой. Так в тот день Шимону и не удалось расспросить земляка о его мессианстве. А до тех пор, пока он это успел, произошла одна забавная история. Глава 5 Во время дружеской беседы Воткни булавку в зад соседу. Ред Янш - ...Забавная история с Сидом, - заявил Саня тоном продолжения начатого разговора, хотя до этого речь шла только о политике. - На моем дне рождения столкнул его с некой девицей. Ну, то есть, как столкнул: единственная "нечетная" девица на единственного "нечетного" Сида... Страшная!.. Чтоб всем моим врагам... Олег глотнул кофе. Ему было интересно, на кой этот тип приперся, но он знал, что ответ если где бесполезно искать, так это в Саниных словах. Поэтому он не просто пропускал мимо ушей Санины байки, а нарочно заглушал их мыслями, более или менее отстраненными. В данный момент Кошерский думал о том, откуда у Фришберга эти местечковые еврейские интонации? Ведь он коренной ленинградец, во втором поколении точно, но кажется - и в третьем. Специально, что ли, подчеркивает свою инородность? И бородой этой... А ведь он, конечно, сионист. Как-то никогда не приходилось заговаривать на национальную тему. Надо будет попробовать. Но не теперь же... - Но Сид есть Сид, ты ж понимаешь, он и с этой шмарой вполне куртуазен... Кстати, если убрать эти его канторские распевы, ну, записать, что ли, его болтовню - она же станет абсолютно бесцветной. Вот Блюмкин его - Кошерского - ругает за "отсутствие ярких речевых характеристик" (тьфу!). А какие тут могут быть "речевые характеристики" на фиг, если у него в одной фразе и "шмара", и "куртуазен", в следующей он загнет два деепричастных оборота и всунет архаизмов штук пять, а еще через одну станет материться, как шофер ломанного КамАЗа в мороз... А может не сделать ни того, ни другого. - Я ей назавтра звоню: "Галя! Володя от тебя без ума! Умолял позвонить, запиши номера"... Через два часа Сид ко мне прилетает, плачется, бьет себя пяткой в грудь: "Саня! Как я вчера напился! Ты представляешь, я этой каракатице, оказывается, в любви объяснился, и это бы ладно, дал телефон, причем не только Фонтанки, - Саня с трудом удерживал хохот, чтобы глупо не перебить себя, только дойдя до соли шутки, - но и своей подруги, который, кроме тебя, вообще никто не знает..." - теперь он дал волю своему смеху. Олег тоже усмехнулся, но другому - самообслуживанию, которое устроил себе Фришберг: сам веселит, сам же и веселится. - Ну? И чего ты этим добился? - Я? Кошерский, ты несносен! Не Вы ли, о досточтимый мэтр, знамя Авангарда, наследство аборта... Ой, pardon, я оговорился, я хотел сказать - наследник абериутов, надежда Дядьков... - Каких Дядьков?.. - начал было Олег, но вовремя осекся, почувствовав ловушку: каким дураком он себя выкажет, уточняя, чья он "надежда". - Так не Вы ли ратуете за искусство для искусства? - И все-таки? Тебе Сид чем-то насолил? - Вообще-то очень смешно слушать увещевания в христианской любви, - вот уж чего Олег в своих словах никак не заметил! - от человека, предварившего свой сборник заверением читателя в абсолютном к нему презрении. - Все это Саня говорил, продолжая смеяться. Вдруг он без какого-либо перехода стал абсолютно серьезен, даже мрачен, и продолжал: - А вообще-то, Олежек, я уже несколько раз натыкался: если ты к человеку относишься снисходительно-доброжелательно, а потом вы вдруг меняетесь местами друг относительно друга... Ну, бывает же?.. то он к тебе обычно начинает относиться презрительно-беспощадно. Я долго не понимал: почему так? Потом, кажется, понял: они мстят! Мстят за снисходительность и не снис-хо-дят... Ну, и я перестал... - Ты это о Сиде? - спросил Олег. Он честно не понял не только о ком, но и о чем речь - больно туманно. - При чем тут Сид!.. - Девица та, что ли?.. - Да нет. Я совсем о другом, - неохотно ответил Саня. И тут у Олега мелькнула неожиданная мысль, что Фришберг - просто дурак. Действительно неожиданная, потому что все кругом (и он следом) как-то привыкли считать Фришберга жутко умным. А он ведь просто притворяется! Он произносит туманные речи ни к селу, ни к городу, несмешные каламбуры, слепленные по одному и тому же алгоритму, трубит на каждом углу о своих кухонных интрижках, которых стыдиться бы, а не хвастать, и которые, кстати, еще неизвестно, подстраивал ли он на самом деле. Но из-за славы этой великого интригана все Саню боятся, а боятся, как гласит народно-уголовная мудрость, - значит, уважают. - Ладно, Кошерский, ле хитроот, мне пора. Извини, что отвлек... Ты сочинял что-то? Можно узнать - что? - Труд научный: "Рыбы и их теология", - оба рассмеялись, но сам Олег сильнее, потому что знал, насколько его ответ недалек от истины. - Ну, почему, стоит человеку, про которого известно, что он написал две с половиной строчки, задуматься или запереться, как все спрашивают: "Сочиняете?" "Пишете?" "Творите?". - Должен Вас огорчить, гоподин сочинитель, в этом своем монологе Вы не оригинальны. Но должен тебя сразу же и утешить: ты повторяешь, по крайней мере, не кого-нибудь, а Пушкина... Да, я ж чего зашел-то, старый склерот! Скажи мне, Кошерский, любимец богов, ты пиво пить пойдешь? - Сейчас? - Вообще. Надо же еще народ поднять. Вот ведь доморощенный ученик Штирлица: "Запоминается всегда последняя фраза"... Только это не к нам, Александр Натанович. - Посмотрим. И Фришберг наконец ушел. Олег видел в окно, как он перебежал на красный свет улицу, медленно сделал несколько шагов вдоль тротуара, потом будто раздумал, сделал несколько шагов в обратную сторону, опять раздумал и, прежде чем двинуться дальше, стал озираться, как будто искал кого-то глазами, остановившись у магазина "Посуда". Глава 6 И если правая твоя рука соблазняет тебя... Мт.5.30 ...пусть левая рука твоя не знает, что делает правая Мт.6.3 Остановившись у посудной лавки какого-то грека, Шимон с удивлением увидал, что некоторые сосуды изрисованы фигурками людей и животных... "Что же этот человек - совсем, что ли, дурак? - подумал он. - Или вообще не понимает, куда приехал? Ни один еврей в жизни не купит и не понесет себе домой изображение живого - это же одна из первых заповедей!". Тем не менее, сам он взял в руки один из сосудов - с двумя ручками, зауженный книзу, чем-то напоминающий подбоченившуюся женщину - и стал его разглядывать. Вообще-то, таких людей, как здесь нарисованы, не бывает. И лиц таких не бывает, и поз таких, и мышцы станут раздельными и выпуклыми, разве что если содрать кожу. Ну, люди еще куда ни шло, но животные уже совсем ни на что не похожи. Нет, художник, расписавший этот кувшин, пожалуй, не богохульствовал, уподобляясь Творцу в создании обличий живого. Он, наоборот, только подчеркнул свою убогость рядом с Создателем... И тут над ухом Шимона раздался знакомый голос: - Аха, идолами интересуемся? Вопрос прозвучал приветливо и дружелюбно, но уловил в нем Шимон и нотки того злобного шипения, с каким обличал тогда Святой Якова в поклонении Сатане. С не слишком довольным лицом повернулся он к Бар-Йосефу и, уже начав что-то ему отвечать, не глядя попытался поставить сосуд на место... Раздался удар и звон разбившейся глины, и, прежде чем купец, занятый торгом за другую амфору (конечно, без рисунка), понял, что случилось, оба приятеля уже бежали сломя голову. Остановились они только у дверей Шимона и, тяжело дыша, ввалились в дом, автоматически гладя на ходу мезузу. Первым обрел дар речи, хотя и более грузный, Шимон. - Пронесло! - Бар-Йосеф, продолжая вытирать рукавом потное лицо, утвердительно кивнул и что-то промычал. Но сделав еще пару глубоких вдохов-выдохов, заговорил и он, как обычно, когда не впадал в патетику, слегка иронично: - Это тебе наказание за интерес к глиняным кумирам. Шимон, пожалуй, слишком устал, чтобы сразу подхватить тон собеседника, и он ответил просто: - Ну, наказание-то было бы, если бы нас успели схватить на базаре. - Ты точно уверен, что тебя не узнает кто-нибудь завтра или послезавтра? - Ну, во-пе-ервых, я не такой дурак, чтобы соваться туда в ближайшие дни; во-вторых, во всех пределах благословенной Римской Империи,- последние три слова галилеянин произнес на плохой латыни и с нескрываемым сарказмом,- доказать чью-либо вину может только суд, а у меня ведь есть свидетель. Но не успел Шимон договорить этой фразы, как в голову ему пришла довольно неожиданная мысль. Он подозрительно прищурился и ехидно спросил: - Постой-ка. Реб Йошуа Бар-Йосеф, что Вы скажете, если Вас вызовут в суд и спросят про треклятую амфору? Святой прекрасно понял, на что намекает Шимон: на девятую заповедь - "не лжесвидетельствуй"- или даже еще конкретнее и применимее к этому случаю: "не произноси ложного показания в суде". Нельзя сказать, чтобы он растерялся, но в первый момент ему действительно ничего не пришло в голову, кроме посторонней мысли о том, что такое точно выражение лица, как у этого Шимона сейчас - хитрое и недоброе - должно быть у Сатаны: так проявила себя подсознательная обида Бар-Йосефа на то, что ему задали слишком сложный вопрос. Но напрасно напрягать свой мозг Святой не стал. Он искренне считал, что правильный ответ должен открыться сам, вернее, ему откроет его всезнающий Дух. Такого мнения придерживался он не только сейчас, но и всегда, не только в логике, но и в математике, и поэтому всегда плохо учился. Пока же Дух безмолвствовал, Йошуа, чтобы дать ему время, притворился, что не расслышал, и попросил повторить вопрос. И покуда Шимон снова говорил про благословенное Римское право и цитировал стихи "Исхода", хотя вопрос от этого и потерял свою скрытую каверзность, Бар-Йосефу действительно пришел ответ: - Нужно сказать, что меня там не было? Пожалуйста. Ведь там и точно было лишь мое тело. Я, как нечто вечное, дух, душа, не имел к этому делу и к этому месту никакого отношения. - Последнюю фразу Святой не договорил, а если и договорил, то одновременно с Шимоном, который досадливо воскликнул: - Да нет же! Ты должен сказать, что был вместе со мной, но никакой амфоры я не бил. - Пожалуй, если бы его все еще в самом деле волновал предполагаемый суд, первая версия Бар-Йосефа сгодилась бы лучше. Но теперь на первое место вышло желание загнать Святого в тупик. - Ну, конечно! Я не видел, чтобы разбивался какой-то сосуд. Точно-точно тебе говорю, не видел. Я ведь это только слышал... - А если спросят: не слышал ли ты? - Ну... Такого не будет. От подобных ловушек меня Бог бережет... А если все-таки спросят... - Бар-Йосеф нахмурился и чуть было не признал, что тогда ему ничего не останется, как ответить "да", но и тут поднявшееся раздражение на Шимона, придумавшего и такой, совсем уж невероятный для судьи вопрос, шепнуло ему подсказку. - Ну, тогда я скажу, что плохо понимаю по латыни. А это правда - даже если этот вопрос я и пойму целиком - и судье ничего не останется, как спросить другими словами, а именно: не видел ли я, как разбилась амфора. Шимон в восторге захохотал, но, отсмеявшись, счел необходимым задать еще вопрос: - Бар-Йосеф, а ты не боишься, что о тебе и твоей святости подумают, будто... - Да плевать мне, что обо мне подумают... Глава 7 Она сказала: Не люблю. А он сказал: Не может быть! Она сказала: Я не пью. А он сказал: Мы будем пить. Когда же выпили вино, Она сказала: Милый мой, Задерни шторою окно, А он сказал: Пора домой. Автор (мне) неизвестен. Плевать ему было, что о нем думают. И к Кошерскому он зашел не от большой к нему любви: Фришберг Олега не выносил примерно так же, как Олег Фришберга и как вообще не выносят друг друга люди, похожие своими недостатками. Если честно, хотя Саня и очень не хотел себе в этом признаться, он надеялся встретить у Кошерского Юльку. А еще лучше - где-нибудь на подходе. Саня не знал, зачем он этого хочет. Точнее - точно знал, для чего он не станет использовать эту встречу... Неужели он шел тогда тоже к Кошерскому? Нет, скорее всего, просто мимо. А во дворе на скамейке сидела такая девушка, что Сане захотелось с ходу упасть ей в ноги ниц или хоть на колени (перед скамейкой как раз лужа, так что зрелище было бы в самый раз) и объясниться в любви. На самом деле Фришберг был глубоко убежден, что любви с первого взгляда не бывает. И с непервого - тоже. Хотя считать, что это просто фольклорно опоэтизированное естественное половое влечение - тоже нелогично, потому что остальные-то биологические потребности человека ведь никому воспевать в голову не приходит: ни желание спать, ни желания есть и пить, ни - наоборот... Но, короче, порассуждать на тему любви можно, а на самом деле ее, Саня знал, нет и быть не может. Но сейчас он это как-то забыл... На колени он все-таки не рухнул, а просто подошел и завел разговор тем самым себе самому противным, неизбывно-насмешливым и ерническим тоном, от которого был и рад бы избавиться, да не умел. Саня только сам удивлялся раскованности и ее, и своей речи, будто они сто лет знакомы. Фришберг как-то никогда раньше не знакомился с девушками на улице. Он знал пару человек, предпочитавших именно этот способ, но это особый сорт людей, и они, говорят, даже узнают себе подобных в толпе... Наверное, проговори Саня с девушкой еще минут пять сверх тех трех, что были, и он сделал бы ей предложение. Как диабетическая кома на какое-то короткое время превращает одну болезнь