Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
 © Copyright Юлия Могилевер
 Email: yudit_m@hotmail.com .
 Date: 14 Apr 1999
 WWW: http://www.ksp.israel.net/authors/yulia/sbornik.txt
 не публиковалась раньше нигде, потому что *не хотела*. Теперь согласна.
---------------------------------------------------------------



Почему-то звучит в темноте дребезжащая флейта,
почему-то болит
посредине, в сплетении нервов и слов, кровеносных сосудов, дорог и огней - там,
где гастрит или, может, колит,
или дырка в озоне,
недержание речи, эпохи, границ и неона,
растяженье понятий, и мышц, и обид.
Почему-то саднит
и стреляет
в пояснице и в ухе, в висок и по окнам, вдоль улиц, составов, суставов,
свист снарядов художественный в три октавы
до верхнего ля, и
сотрясенья и сдвиги коры то земли, а то мозга
отдаются толчками и крови и почвы,
и воздух
вырывается с хрипом из легких и кратеров, в корчах
континентов и тел.
Почему же звенит в темноте
тот мотив дребезжащий, то флейты, то скрипки,
все скрежещет и рвется, бессвязный и хлипкий,
неотмытый от золота, зла и золы,
вожделенный, проклятый, безупречный, корявый,
еле слышный от грохота крови и лавы,
заглушает их вечно,
                    и все время болит.




Нас записывают на пленку проходящих мгновений,
чтоб потом от скуки или под настроение
перемотать назад и просмотреть, как заведено,
еще и еще, то ускоренно, то замедленно.
А мы послушно поднимаем руки,
               опускаем руки,
мы разеваем рты безмолвно, как щуки,
и потом на бис повторяем в звуке
то в профиль, а то анфас
в который раз, ну в который раз
те же самые глюки.
Но на нас глядят и глядят,
и пленка вперед-назад.


               AD&D

Что наша жизнь? - игра, причем ролевая,
а мы - персонажи.
Те, кто играют нас, так вживаются в роль, что мы даже
почти не знаем,
что ненастоящие. Они сочиняют коллизии и страсти,
чтоб было поинтересней,
а мы мучаемся, пытаемся радоваться, и честно
умираем. К несчастью,
навсегда - персонажи недолговечны. Игрок подберет другую
роль, и может, в ней что-то будет
похожее, ведь ролевики, при стремленье к разнообразию,
все же люди,
и потому рискуют
вкладывать часть себя в каждого своего героя.
Игра - отдушина,
отвлекающая участника от быта, неурядиц, от жизни его,
перегруженной
беготней пустою -
жизни персонажа ролевой игры, которому не сказали,
вернее, он сам не хочет понять,
что в него играют точно так же, как он - в нас.
Ну и так далее...




От того, что назвалось жизнью, я
так  устала,
а она шипит укоризненно,
ну елы-палы!
предъявляет еще  претензии -
мол, я виновата,
а ее кренделя и вензели
мне по блату.
Это ж надо, моя хорошая,
вот спасибо!
Не гляди, что я огорошена -
так, пришибло,
мне б на скачки твои с препятствиями
глазеть с трибуны -
я б от счастья рада стараться бы,
пускала слюни,
ну а загнанной, недострелянной
кобылой дряхлой
под твоими трястись коленями,
пока не трахнет
колесо твое ржавым ободом
по черепушке,
и не взвыть: пропади все пропадом
в качель и в душу -
это слишком, прости пожалуйста,
моя лапа,
как же так, что нельзя пожаловаться,
хоть поплакать,
я ж терплю, раз уж ты досталась мне,
но вначале
я не так себе представляла все,
елы-палы!




                                 Сыну

Не береди эти дебри, все бредни, бард!
Я прохожу мимо времени, этой колоды карт,
в которой, где туз, где джокер, с изнанки не разглядишь -
да, пропаду... да, пропасть... будь добр, не береди!
Я не хочу, ты слышишь? в азарте ловить свой фарт.
Ну, подбодри оборону, попробуй, бард!
Прости меня, умолкаю, стихам своим рты заткну.
Борись, бард, отбрось, брат, робость, крепи броню!
А я не оставлю следа - какой из меня игрок!...
Бреду, как в бреду, по бедам без брода и без дорог.





Писание стихов, должно быть, сдвиг ума,
тусовка духа вне больного им же тела,
полет, но над гнездом кукушки, дело
не вкуса даже, а укуса, масть
"один на льдине" в воровской малине,
изгиб прелестных губ, и клык посередине,
связующая нить, болт с гайкой на пупе
земли, а в небесах - корона?.. - нет, коронка,
имеющая зуб на всех, ведь там, где тонН
не рвется - анекдотом этот факт воспет,
а поле перейти опаснее, чем жизнь
прожить в который раз. И хватит, отвяжись.





Все, что касается моих стихов, - это сплошной интим:
чтобы жить, мне надо дышать, вот я и пишу их.
А мир и дальше будет прекрасно жить, не подозревая и не интересуясь
тем сгустком углекислого газа, который я выдыхаю на бумагу. И Бог с ним.




                     "Звуки обозначаются на письме буквами."
                     Из грамматики.

Слова, как и мир, непрочны,
буквы дергаются в стремленье
перетасоваться, в клочья
разорвав звучанье и звенья,
перетечь, переплавить слепок,
их ловить на слове нелепо.
Утекает в марево время,
календарь лихорадит кадрилью,
в смеси месяцев смысл бессильно
затемняясь, меняет тему:
вон январь - фонари и варенье,
февраля рельефы форельи,
марта драмы, травмы, смятенье,
акварель на пленэре апреля,
май мой мается, в яму манит,
и июнь - юный нюня с няней,
и с юлой июль или с лютней,
ну а август густой и грустный.
Нес сентябрь серебро браслета,
тек октябрь - акробат с кокардой,
а ноябрь не броней, но бренной
плотью платит. И вот последний
добредает в кордебалете
дат декабрь на дебаркадер,
он сойдет в ритуальном танце,
и придет пора расставаться,
слова завершают круг свой,
и звуки растащат буквы
в иллюзии аллитераций.







Встретишь - узнай, вспомнишь - забудь,
тронешь - стена, отступишься - путь,
шелест: кто вы?, петли следов,
выдох, увы, надежней, чем вдох.
Пламя костра с кожи не смыть,
тычется в прах, корчится мысль,
в прорехах меж дыр чуждая речь,
чьи-то черты - больно смотреть.
Завтрашний день прожит давно,
все еще здесь прошлая ночь,
поздно искать время и суть,
знак у виска - не обессудь.



Влет и навылет,
в сеть и на свет,
лепится пылью
липовый след.
Дани не надо,
слезы со зла,
плетью расплата
к воле вела.
Зелень лесная,
города грош,
стонешь - устанешь,
в яме поймешь.



Буквы - это следы пробежавших звуков,
отпечатки лапок
мысли, мелькнувшей, не задевая слуха,
скользкий запах,
отражение всхлипа и эхо картинной ряби,
вкус наощупь
вытянутой из памяти или хотя бы
из шляпы, что много проще,
то короткой соломинки, то ли лучшей доли,
и мало проку,
если устами младенца пойдут глаголить
эти строки.




Я пишу стихи в стол, а точнее, в папку и кляссер,
я - тюремщик им, и я же стою на атасе,
рассовав по мешочкам несколько экземпляров,
отдаю ближайшим членам семьи в подарок,
я сама - вольнодумный автор, и я же - Главлит,
припечатаю гриф "Совершенно секретно", и козырь бит.
Стихи спрятаны в самом непроходимом углу Интернета,
куда не ступала нога человека и мышки. Нету
никакого пути - ни адреса и ни линка, никто не взглянет,
кроме меня, я сама себе кнут и пряник,
поиграю в известность, размечтаюсь о славе стихов,
в тот же миг от соблазна все двери закрыв на засов.
Нет проблемы с прополкой народной тропы за отсутствием оной,
лишь колючка растет, да плакатик "Запретная зона".
На клочке мирозданья, повально больном говорильней,
пребыванье мое не заразно, почти что стерильно -
никому не открою глаза, не затрону и не поведу,
спи, мой Гаммельн! Ни люди, ни мыши не услышат мою дуду.




Возглас света,
вспышка звона,
запах зеленый,
вкус крещендо.
Эхо касания,
влага сгорания,
радуга дрожи.

И крылья тоже.




Этот мир протекает кровью,
                    сочится смертью -
от основанья, от трех китов
                    до небесной тверди,
навалясь гиеной на плечи,
                    мол, все вы смертны,
век опять себе человечьей
                    требует жертвы.
Это было во все века
                    и под каждым богом,
всех их поила эта река,
                    все умылись ее потоком,
то огонь плотоядно пышет,
                    то пахнет газом.
Тот, кто дымом в небо не вышел,
                    уходит кусками мяса.
То ли рак придавил клешней,
                    то свинец, то голод -
захлебнувшись чужой виной,
                    и своей заколот,
убежденно жестокосердье
                    зовя любовью,
этот мир протекает смертью,
                    сочится кровью.





Льдинка длится в талой воде,
ладонь, ладьей удаляясь, уладит
дело, давлением влаги загладив
давнее, главного недоглядев.

Льдинка длится в талой воде,
тело, взлетев, отделяясь от следа,
делается нетленным, и где-то
одолевает поддельный предел.

Льдинка длится в талой воде,
тает и льется, таясь, разлетаясь,
видится тенью, но это детали,
тянется, манит и льнет в темноте.

Льдинка длится в талой воде.





Артерии забиты автомобильными пробками. Кровь
не течет, а тычется, повинуясь непредсказуемым светофорам,
предпочитающим красный, даже когда зеленые. Страшно, что шов
на открытом сердце не выдержит напряжения, и город
рухнет в дыру между клочьями мяса, заливаясь бензином,
ржавчиной, пеплом, ужасом, рвущим уши беззвучным воем,
зарастая булыжником, небылью, ветром и трын-травою,
утопая в памяти и забвенье, как в болотной тине.
Но пока еще все нормально, машины разносят кровь города по сосудам,
и по улочкам узким она добредает устало,
кровяные тельца разрушаются от нагрузки, не дождавшись помощи ниоткуда,
но город не обращает внимания, у него и своих-то забот немало.
А галактика мечется в спешке, оставаясь лишь клеткой микронной
человеческого организма недоступного нам масштаба,
кровь которого, измученная пробками, всей тяжестью давит на клапан
сердца, точно как в городе, где он живет.
                                          А кстати, об электронах...




Ну давай повторим след в след:
Зла, как ты утверждаешь, нет,
то, что есть - искаженье Добра,
отраженье в кривых мирах.
Что ж, допустим, я соглашусь,
что Добро исказилось, пусть -
преломленный, разъятый Свет
виден Тьмой и источником бед.
Только это конфетный фантик и
упаковочная дощечка -
ну при чем здесь, скажи, семантика,
если все-таки ставят в печку?
И не надо быть простофилей,
ведь Творец, как известно, всесилен,
дорожа чистотой палитры,
захотел бы - поставил фильтры.
Цель и Смысл не постигнуть снизу,
может, все мы, и мир наш - призма,
чтобы Свет переплавить в Тень?
вот и ищем вчерашний день,
бьемся, мечемся, копошимся,
умоляем, качаем права,
образуя тем самым линзу -
так задумана эта глава.
И вселенскою невезухой
платим мы за входной билет.

Через боль протяни мне руку -
в мире станет чуть-чуть теплей.




Пребывая на лабораторном столе в качестве белой мышки,
начинаешь воспринимать скальпель, как нечто не слишком
приятное, но привычное, что же касается боли -
она просто способ существования в этом мире (на этом столе), не более.
О процессе эксперимента, выводах и конечной цели
мышь размышляет, надышавшись эфиром, точнее - в эфирном теле,
не разбираясь в ощущениях вкуса, слуха, обоняния, осязанья, зренья,
создает гипотезы о происхождении и строенье,
вроде теории Большого (включили лампочку) Взрыва,
о Всемирном Потопе (засорившемся сливе),
мы, мол, сгинем и канем в канализацию, то бишь Лету,
но возродимся в новых мышах, и идущие следом
будут сильнее и лучше. При этом, в конечном счете,
каждый получит свое в Книге Судеб (лабораторном отчете),
там, где прошлое, настоящее, будущее - сухим языком без рифм, там,
где смысл жизни аккуратно изложен квадратным шрифтом.





Балансирую -
на мизинце несу рапиру я,
а на переносице шест с подносом,
там бокал и факел. Меня заносит,
и нога на хилом канатике
лишь движения колебательные
совершает, дергаясь, вместо
легкого паренья над бездной.
Балансирую -
вбок кошусь на ориентиры я,
намекают звезд указатели,
как бы не пришлось, мол, назад идти,
кто там впереди, что ты тащишь
в пустоту светильник и чашу,
разве защитишь их рапирою?
Балансирую.




Нам чутье говорит: держись,
все уходит в трубу, и жизнь
утекает ко всем чертям,
не боись, мол, все будем там,
мы в законе, паханом - Рок,
нам опять намотают срок,
станем скопом, один за всех
отрабатывать общий грех.
Выше голову, смерти нет!
Вечно светит нам белый свет,
скрыт решеточкой над дверьми,
и не спрячешься ни на миг.




 (теория о сжимающейся и расширяющейся вселенной)

Когда погаснет свет, и опустеет сцена,
мир съежится, забьется в безжалостной руке -
от вечной, бесконечной, блистающей вселенной
останется спрессованный, фасованный брикет.
Давление растет - все выжато и сжато,
все планы и планеты, все атомы, тома,
кометы и комедии, орбиты и арбаты,
казармы и квазары, все темы, тьмы и тьма.
И больше нет пустот, лишь сгусток квинтэссенций,
где в стронций вдавлен страх, кровь втиснута в Коран,
там правда вбита в прах, крик в крест, свинец в Освенцим,
агония в огонь, и воронье в уран.
Пространства больше нет, а времени - навалом,
все без разбору жрет пасть черная дыры,
и не было еще, еще не начиналось
нигде и никогда. Но вот мгновенье - взрыв!




Четырнадцатого числа утекшего месяца
что-то случилось с небесной сферой -
приплыла туча цвета плесени,
и откуда-то потянуло серой.
Небо то ли сжалось, то ли лопнуло,
то ли вытянулось чуть заметно,
но люди ходили вокруг да около,
и жили худо да бедно.
И поэтому никто не заметил, как в трещину
стало медленно стекать прошлое,
а все вздохнули, и стало легче нам,
мы забыли вечные вопросы тошные.
А может, и не в трещину, а из конца в начало
только сжалось и вытянулось, как атмосфера,
и вопросы не забыли, просто их не стало,
да никто не помнил и не мог проверить.
И друзья стали врагами, но враги не стали друзьями,
но раз черное вышло белым, то никто не понял.
И стала серой надежда, и серой кровь, и лица, и знамя,
и серой пропахли хлеб и соль, стихи и ладони,
дома и земля, молитва, и ложь, и правда,
и плесень покрыла добро, и зло, и небо.
Mожно было еще что-то спасти, угадав, да
то четырнадцатое число - давно уже небыль.




Сквозь быстротечность улиц,
осенний плач,
неся глаза, как пули,
идет палач,
кромсает километры,
калечит дни,
сдирает кожу с ветра
и свет с луны,
обмакивает в небыль
тугую кисть
и тычет, тычет слепо
то вверх, то вниз,
а город, мир и память,
судьба и я -
послушно исчезаем
из бытия.




В нашей деревне - не смейтесь, это правда - живет святая,
она ни разу не сделала то, что нельзя, даже во сне не грешила,
нет, молодая, и не уродина, если не обращать внимания на то, что она надевает,
но вы обхохочетесь, когда услышите, чем занимается эта чудила:
она переписывает Библию, букву за буквой целыми днями,
нет, не с книг, книги - ложь, - так она говорит, - их она не выносит,
там ошибки, - это ее слова, - неточности, о которых мы просто не знаем,
и от этого мир наш похож на бедлам, а мы сами - прохвост на прохвосте.
Ну а ей, - представляете, - ей-то, - ха-ха, - все по буквочкам Бог диктует,
настоящий, единственный Бог, Повелитель Всех Воинств,
ну, конечно, она - юродивая, раз несет чепуху такую,
говорит, мы не знаем, как должен быть мир устроен,
а когда, мол, допишет она до конца, до последней строки,
все исправится во вселенной мгновенно, и мир исчезнет
и появится снова - без ненависти, убийств и тоски,
мудрый, правильный, справедливый, прекрасный, честный.
Ну а мы-то, как? Mы-то, - кричу я, - что с нами будет?
Успокойся, - она отвечает, - мы тоже преобразимся,
тут же станем такими, какими и были задуманы люди
в миг Творения, до того, как Замысел исказился.
Получается, как утверждает эта сдуревшая праведница,
я - останусь, но буду святошей, без желаний, падений и взрывов,
без страстей и пороков, без лени, транжирства, скаредности, -
тот же я, но живущий, как надо, порядочно, - тьфу, - и красиво,
- Нет, не так, - тут она улыбается, - все неверно в придуманном, тусклом рае,
ты подумай, - а я мысленно стаскиваю с нее тряпку за тряпкой, и рву их в
                                                                      клочья, -
будет все, ты позднее поймешь, и неважно, что это сегодня грехом называют,
подожди, - говорит она мне, а голос ее то падает, то взлетает, -
потерпи до тех пор, когда я, наконец-то, поставлю последнюю точку.





Господи, ну скажи, неужели Тебе не скучно?
Согласись, все можно было бы устроить гораздо лучше.
Извини, что я критикую, - ведь мы же свои люди.
Впрочем, я-то ведь без претензий, отнюдь, и
истина в последней инстанции - Ты сам, по определению.
Это тривиально, как надпись на сигаретной пачке о вреде курения,
набранная так мелко, что уже не имеет значения,
а придраться не к чему, да и лень. И я
закругляюсь, желаю удачи, жму руку, целую в щечку,
остаюсь беззаветно преданная,
                              вместо подписи - прочерк.
И, по правилам эпистолярного жанра, P.S. - Post Scriptum :
послушай, может, все это просто пародия, как у Джонатана Свифта,
Сервантеса или, скажем, Льюиса Кэрролла,
а оригинал забыт, поэтому все поверили,
что Ты - всерьез. И не оценив юмора в полной мере,
жалеют себя, Дон Кихота, Алису и Гулливера.




Нога наступает на плитки пола,
не спотыкаясь о лица,
не вздрогнув от криков боли,
мало ли что там может привидеться,
воображенье, не более,
просто пятна и крапинки, вроде оспы, да
прожилки на камне.

Корчась под Твоею ногою, Господи,
до Тебя докричаться как мне?!!





                                     "В Ковчег птенец
                             не возвратившись доказует то, что
                             вся вера есть не более, чем почта
                                       в один конец."

                                        И. Бродский

Кое-кто слышит отклик, у прочих - глухо.
Вероятно, дело в недостатке слуха
музыкального или абсолютного, как ноль
информации, приходящей свыше и столь
желаемой, что как после пароля - если не отзыв, то пуля,
так из молитвы вытечет вопль "надули!",
призванный сотрясти небеса и призвать к ответу
тех, кого - как голосит возопивший - нету.
Но кривая ухмылка, мол, раз пусто, зачем кричать,
неуместна, потому как в подобных вещах
смысл один - получить, наконец, посланье,
хоть в виде возмездия за кощунство, в крайнем
случае, проклятье и казнь - несколько грозных слов,
весточку ответной почтой. И вся любовь.





Вначале было Слово, но до Слова - Мысль,
от нее, собственно, все и зависело.
Слову дано закреплять аморфные очертанья
миропорядка, мироустройства и мироздания,
мира - умышленно, мысленно, в замысле, в смысле,
в сущности, существующего в бесчислен-
ных вариантах, деталях, подробностях, то есть,
созданного, но не названного, в общем-то, совесть
не позволяет совсем игнорировать то, что в основе
миротворения (у?), миротворчества (?) - вовсе не Слово.
Словом, нет слов, безусловно, что Слово - условность,
ну а Вначале, наверно, был скрежет зубовный,
хрип, хруст хребта, в хороводе хромая по кругу,
страсть и страдание страхом скрывали друг друга.
Только за миг до последнего выдоха с привкусом крови
между прокушенных губ пузырем прорывается Слово.




- Как ты бьешь! что ж ты хочешь, скажи!
- Ничего. Я - судьба. Я - слепа.
  Карты выпали, жребий лежит.
  Все вопросы твои невпопад.
- Шулер метил колоду твою,
  жребий мой подменили опять!
  Пощади, на коленях стою,
  можешь ты колесо придержать?
  Что, не слышишь, как кости трещат?
  Вновь то ободом по лбу, то в лоб,
  и опять полный круг, полный ад,
  то надежды, то крови взахлеб.
- Я - судьба, я - слепа, мир - един,
  одинаковы ласка и плеть,
  ненавидеть тебя нет причин,
  нет причин ни любить, ни жалеть.
  Строг закон, и порядок простой:
  "Господа, ваши ставки! Игра!"
  Под дрожащею, потной рукой
  шепчет фишка:
               - опять умира...




Ну так, с Новым годом! Старый плохо кончил.
Стоп! Не стоит плакать: в комнате пустой
я и я. Обеим тошно - нету мочи.
Мы за тень надежды чокнемся бедой.

Крепкая настойка, сходу с ног сшибает.
Ничего, дай руку, встанем как-нибудь,
и скажу я мне: да ладно, дорогая,
будет все путем, ну подождем чуть-чуть.




Мстительной, черной, вертлявой стрелкой проходят дни -
чуть остановишься и попытаешься присмотреться вни-
мательно, а оказалось, что их уже след простыл,
а мы-то все еще, отдуваясь, тащимся, все споты-
каемся о разросшуюся кучу позавчерашних дел,
которые вовсе не замерли мертвым грузом, а с достоинством беспредель-
ным путешествуют в завтра и послезавтра и дальше,
                                          ведь с понедельника точно возьмусь,
но понедельник давно прошел и еще не начался, так что совесть, конечно, му-
чает, если о ней вспоминаешь, поэтому, ясное дело, - не,
как и она о нас, и ее влиянием можно легко прене-
бречь, и свести на нет любое, пусть даже и положи-
тельное, то есть система вполне автономна (точнее, кому непонятно - жизнь)
и действует по своим невнятным законам, которые тоже над ней не вла-
стны, в смысле, что только начнешь задумываться, как она прошла.




Вечная наша погоня за счастьем, скорее вперед и вперед,
все эти цыганские страсти в омуте околоплодных вод,
как и патетическая чушь, дескать, видит око, да зуб неймет,
не более, чем проекция наших смущенных душ на небесный свод.

Ну а поиски смысла жизни, это ведь просто вселенский цирк!
Всем народом пухнем и киснем, лбы просверливаем до дыр,
а если каким-либо ультра-красным зрением можно было увидеть мир,
высветилась бы, в лучшем случае, дата рождения, остальное - тире и пунктир.

И раз никому ничего не известно толком, то хватит крутить мозги.
Даже самые посвященные, и те постольку-поскольку, и понять не дано ни зги,
мы несем караульную службу, сказали: живи - живем, а прикажут: сгинь -
сгинем, если еще не хуже, не от смерти, так от тоски.

Поэтому все, кто ищет и страждет, подобны Ждущему Освобождения По
Амнистии - аббревиатура доступна каждому, не взирая на возраст, пол,
вероисповедание, вес и расу, пребывание в живых и в нетях, над и под,
и все прочие прибамбасы для словивших по правде кайф или тех, кто лишь
                                                                гонит понт.

Для меня ваши песни про солнце, мол, ярче брызни, про победу добра над злом,
и свидетельства о загробной жизни, если не врут, то привет, облом.
Я и этот мир волоку с трудом-то, а еще влачить себя в том...
Вы все спрашиваете недоуменно: о чем ты, да я - о Господи! - ни о чем.





Что-то там рисуется на горизонте.
Ты меня под ядерный свой спрячешь зонтик,
драный, деревянный, с поредевшим дерном,
рдяной дрянью дареной, родней ядреной.
Зонт застыл зениткой, мир со стоном тонет,
изнутри себя не защитить бронею,
небо над тобою бдит бельмом болотным,
то пальнет напалмом, то чернеет сотней.
Падалью запахло да балдой с попойки,
а глаза давно склевала птица-тройка,
больше не кукует, видно, песня спета.
- Много ли осталось? - Не дает ответа.
В рабстве омерзительна, страшна в свободе,
ты меня забыла, лучшая из родин -
плод постылый, нежеланный, да аборт подпольный -
ты так часто предавала, что уже не больно?
Свято место будет пусто, тем оно и свято,
пуповину не отрезать, и родство не спрятать,
берега багровой браги Бог оберегает.
Исполать! Бесплотна плата - пыль да боль слепая...




Тень города, расползающийся след
в памяти.
Города, которого давно нет,
занято
свято место пустым пятном
в дымке,
воображением, воспоминаниями, сном
зыбким,
горем, ненавистью, болью, черной мукой,
криком,
нежностью, надеждой, детством, звуком
тихим
медленных шагов по линиям пустынным, мимо крон
бульваров,
вдоль каналов и мостов, по тро-
туарам
набережных, вдоль оград, где сквозь улов
решетки
проступает ночи белый профиль
четкий.
Оды площадей рифмуют судеб
ямбы,
говорят, что наводнения не будет -
дамба.
Но людские планы - груда слов.
У входа
вновь маячит призрак рокового
года.
Ужас заливает город раз в сто-
летье,
гибнет царь, своих спасая граждан,
смертью
мчится, медными копытами смешав стихи
в стихии,
новый век стекает волнами тоски
в Россию,
а под ложечкою, где душа - опять взахлеб
и с кровью,
все рифмуется, себе назло
с любовью,
и юродствует под прахом стылым
паперть.
Двадцать лет прошло, и я забыла.
Хватит.




             "Мы бредем усталые,
              Руки холодны,
              Мы с тобою старые,
              Словно колдуны,
              Мы с тобою лишние
              В молодом лесу..."

              Из стихотворения неизвестной поэтессы 60-х годов.

Нам не обещали розового сада,
какая жалость !
Обещали коммунизм, спросили: вы рады?
а мы смеялись,
пока не увидели небо в алмазах
и вышки с колючкой,
и беда стащила у судьбы из-за пазухи
наш золотой ключик.
Но ты взломал потайную дверку
и вывел кукол,
а беда просочилась за нами сквозь зеркало,
забилась в угол,
затаилась и смотрит с ухмылкой мстительной,
нет-нет да укусит,
и не откупиться, не подольститься нам.
Так что мы имеем с гуся?
С мокрого гуся, полинявшего лебедя,
двуногой зебры -
хромой судьбы, которая нас по себе ведя,
все время заводит в дебри.
Бредем в темноте усталые, я - рука, ты - плечо,
держи меня, будь рядом -
наощупь: холодно... холодно... горячо...

Нам не обещали розового сада.




Тянется белая полоса -

зелеными коврами, щенячьим визгом,
синими горами, солнечными брызгами,
голубыми струями, веселым ветром,
смехом, поцелуями, светом щедрым,
покоем и счастьем в любимых голосах,
радостью щемящей,
но только надвигается черная полоса...

Катится черная полоса -

ночами бесконечными, ямами, буграми,
воплем пересмешника, верблюжьими плевками,
изменой, зуботычинами, хохотом ослов,
тухлыми, напыщенными штабелями слов,
ненужностью, отчаяньем, горечью в глазах,
грязью нескончаемой,
но только приближается белая полоса...

То слово - то дело, то правда - то ложь,
с черного на белое перешагнешь,
жизнь - чересполосица, за взлетом - спад,
добро и зло уносятся за закат,
пусть ни вздохнуть - ни охнуть, все вышли чудеса,
от слез ослепли окна,

но из-за поворота - белая полоса...




Видно мы - герои второго сорта.
Мертвая вода помогает мертвым.
Это справедливо - они же люди,
и имеют право мечтать о чуде,
верить, что спасенье вполне возможно:
ведь вода живая для мертвых тоже,
чтоб вернуть назад из загробных странствий.
Только для живых не нашлось лекарства -
мед, что по усам, да мороз по коже,
молоко сбежавшее, век, что прожит
без черновиков, лишь бы как, не в ногу,
нам, живым, и сказки помочь не могут,
узелок с тряпьем нам, да ломтик черствый,
видно мы - герои второго сорта.




У десяти ветров и бурь спроси дорогу.
Один из них соврет, и он-то будет прав.
Не верь, что далеко, не говори, что много,
не плачь по волосам, надежду промотав.
Все бродят, кто куда, и каждый ищет счастье,
то все для одного, а то один для всех.
Кто жаждет все себе, а кто доволен частью,
но все хотят добра и знают, что есть грех.
Куда глаза глядят - и правда, путь неблизкий,
там прошлогодний снег занес вчерашний день,
завявшие цветы лежат у обелисков
спасительных идей и неотложных дел.
Искать - напрасный труд, найдешь - цена копейка.
Разъедено яйцо, разломан медный грош.
Давай, концы с концами белой нитью сшей-ка,
в игольное ушко, быть может, проскользнешь.
На десяти дорогах нараспашку двери,
у десяти ветров давно названий нет.
Единожды солгавши, кто тебе поверит?
Но тот, который лгал, знал правильный ответ.




Торопились, толкались по пути в никуда,
все горела, спускаясь, голубая звезда,
и казалось, что вечен свет, огонь и полет,
Прометеева печень до утра заживет!
Факел светит, как знамя, и стихами на нем,
что и те за туманом, кто хотел за рублем!
Героизм непокорный, неприятие зла
посрамляют бесспорно точку зренья орла:
он дурного не хочет, не противник идей,
просто пищи источник для него Прометей,
это ж Божья причуда, не исполнишь - сотрут,
а его ж не убудет, как огурчик к утру,
и потом, по секрету: гарь, пожары, война -
тоже следствия это дарованья огня...
С каждым часом привычней, с каждым годом - верней,
и, пожалуй, логично, что висит Прометей.
Да, делов ты наделал, молодец удалой!..

Пароход белый-белый, черный дым над трубой...
И дорога кружилась, и клубилась беда,
и катилась, катилась к горизонту звезда.




                                    Памяти Евгения Клячкина

Наша юность стала седой, сутулой, но не исчезла,
это так банально, что бьет иногда под дых:
старенькие тетеньки плачут на могиле Элвиса Пресли,
рок-н-ролл и твист - музыка седых.
Лысые дяденьки с призрачным взбитым коком,
узкие брючки мысленно обтягивают отвислый зад,
солнышки лесные в морщинах напевают про гостиницу и со вздохом
не глядят назад. Давно не глядят назад.
"Тянешь еще, старик?" - можно понять буквально,
после "живем, ребята" лучше поставить вопрос,
но проступает что-то живописью наскальной -
бледный, нелепый контур, прощальный апофеоз.
Саксы, барды, гитара, воля, злая насмешка жаргона,
эти мини и патлы, бесившие граждан и власть, -
поколение привидений вымирает поодиночке согласно закону
природы, несовместимое со старостью, умудрившееся постареть и пропасть.


                            "Ни страны, ни погоста..."
                             И. Бродский
                ***

Человеку бывает свойственно предполагать,
располагая потом, между прочим, совсем иначе,
и слова "нельзя вступить в ту же воду" значат,
что не столько вода не та - безнадежно не та нога.
А не той щекой не прижаться к чужой отчизне,
между прежних линий другое тело не втиснешь,
нет причины у этих глаз тот фасад искать,
и туда, где все та же цинковая река
из-под лап грифона смывает вечную пряжу,
никому не прийти. Просто некому. И неважно.



                                 Памяти Булата Окуджавы

Год шестьдесят неучтенный, июнь девяносто седьмого,
день, когда оттрубил трубач, и надежда нашла другого -
ведь не все ли равно надежде, над кем простирая руки,
наиграет ее оркестрик веселый мотив разлуки.
Не грустит, не печалится, в общем-то, что ей за дело? -
это как повезет - на войне, на дуэли, в постели,
он не то чтобы жил, он дышал и летал там, где ходят,
путешествие кончилось, фраеры вышли из моды.
И тогда на гитарных аккордах последнего вздоха
отыграла, отпела и отговорила эпоха,
не смогла приспособиться к новым крутым заморочкам.
Кто-то должен был взять и поставить последнюю точку.




Показалось солнышко из-за тучи,
выползло на свет ваше племя сучье,
вышло, почесалось, сожрало что-то,
занялось унылой своей работой.
Я стою в тени, прикрываясь ложью,
никому уже ничего не должен,
если что и было, все искупил я,
знали бы вы только, как мне постылы.
Я могу пройти в ваш проклятый город,
я толпу, как плащ, натяну по ворот,
кто для всех я? Просто чужак с котомкой,
сколько ж вас на деле - мои потомки!
Обернулась казнь для меня наградой:
я бессмертным стал за убийство брата,
среди вас хожу я, неузнаваем,
ваших жен химерами соблазняя.
Семя мое сеет вражду и стужу,
только мне уже ничего не нужно,
по миру устало бреду, кочуя,
сам не понимая, кому же мщу я.
А земля потомством моим богата -
брат, куда ни глянь, восстает на брата,
Тот, вверху, совавший повсюду нос свой,
что-то перестал задавать вопросы.
Я кружусь по вечности, неприкаян,
и никто не спрашивает, где Каин,
долго ли ему еще крест нести свой?
Вас я ненавижу за то убийство.
Потому что вы на меня похожи,
потому что брата вернуть не сможет
мне никто. Вокруг беспредел без правил.
Я кричу без слов: "Где ты, брат мой Авель?"






- Невозможно жить во лжи!
                         - Не скажи!
- Истина на всех одна!
                         - Вот-те на!
- Кровь мы за нее и пот!
                         - Гонит понт!
- Я готов идти на смерть!
                         - Охренеть!
- Грудью лечь на пулемет!
                         - Во дает!
- В мире нет таких вершин!
                         - Хватит, блин!
- Чтобы нам не покорить!
                         - Ладно, ври!
- Все за мной! крепите дух!
                         - Ну лопух!
- Что ж вы? Ждут нас впереди!
                         - Ща, летим!
- Братья! Это же позор!
                         - Ты, козел!
- А-а! Не бейте! Нет! За что?!
                         - Конь в пальто!
- Люди, как же вы могли?!..
                         - Все, пошли!
- Я ж как лучше, я ж для вас!
                         - Бог подаст!




Листья дождя обрываются на ветру,
опадают на головы и на землю,
его длинные пальцы впиваются в грунт,
стучат по крышам и зонтикам, не приемля
непромокаемого, несбиваемого, чужеродного,
мешающего прильнуть, как встарь, оплодотворить и слиться,
а город пожимает плечами, мол, вот снова
этот брызжет слюной, как припадочный, матерится,
не стыдясь ни детей, ни женщин, отходы льет
радиоактивные и химические - "дитя прогресса",
в экологически чистом мире природы таким не место,
мы вполне обойдемся запасом грунтовых вод! -
дождь грохочет, наглостью поперхнувшись: как же!
я ведь с самого Мига Творения существую, а может, даже
раньше, когда их всех и в помине не было! - но почуяв
запах ртути и ржавчины в собственных струях,
утихает растерянно и высыхает бесследно
под убийственным изначально, жестким ультрафиолетом.



Вот задачка из учебника для второго класса:
между пунктами А и Б пролегает трасса,
и по этой трассе, печальнее год от года,
безнадежно бредут навстречу два пешехода.
Тяжела их жизнь гладиаторов на арене,
как хотелось бы им пролиться водой в бассейне
из соседней задачки, и там, просочась сквозь трубы,
в землекопы пойти, а может быть, в лесорубы.
И никто бедолагам, увы, объяснить не может,
что все судьбы на свете, в общем, одно и то же,
все мечты об успехе, наградах, борьбе и счастье
служат лишь одному - научить разбивать на части,
чтобы скорость найти, объем и длину канавы...

И что толку в вашей любви, в вашей доблести, в вашей славе?!..



КОЛЫБЕЛЬНАЯ УТРУ ПОСЛЕ БЕССОННИЦЫ

Победив неотвратимость утр,
их звон,
мы глаза свои откроем внутрь,
и в сон.
Кролик спит, удав останется ни с чем,
пускай.
Нам до этого нет дела вообще,
бай-бай.
Спать - рукам, словам, истерзанным
простыням.
Ну а день с его интересами
пусть уж сам.
Спит удав, свернувшись калачиком,
в центре - слон.
Если кролик сегодня удачливый -
он спасен.





Во сне мне позвонил папа и сказал:
- Чтобы не разминуться, нам надо договориться о встрече,
запомни: как только попадешь на вокзал,
подойди к "Справочному" - это круглая будка, ты сразу заметишь,
там есть компьютер, напишешь мою фамилию, имя, отчество,
дату и место рождения, дату и место смерти, и я через минуту буду,
только не уходи никуда, жди меня, слышишь, доченька?
- Ну конечно, папочка, все понятно, я буду стоять у будки.



Душа зацепилась жизнью за землю
и не смогла улететь, бедняжка, ну с кем не
случается по ошибке, она ж не хотела.
Жизнь пришлось ампутировать, что поделать,
жаль, конечно, но вырастет новая, еще краше.
Главное, душа теперь свободна, как пташка.




Я - это веревка в начале координат
трехмерного мира, ткань которого расползается, и оси
пытаются разбежаться, раскалываясь в такт
усилиям, разрывая стягивающую их меня, которая уже на износе,
и струйки крови ее стекают по раздувшимся от напряжения граням,
заливая собой пространство, которое хоть и
связано пока еще, но, поздно или, скорее, рано
не выдержит, провалившись в почерневшие головешки собственных дыр,
потому что я - всего лишь веревка в начале координат, и всей моей плоти,
к сожалению, не хватит, чтобы спасти этот мир.




                                      "Когда я умру..."
                                          Федерико Гарсия Лорка
Когда я умру, от меня останутся фотографии,
неразобранные бумаги, ненужный хлам,
в отделе кадров - краткая автобиография, -
а все остальное - ко всем чертям.
Память ненадежна: она выдает желаемое за действительное,
или нежелаемое за недействительное,
или то, и другое, и третье, что так же сомнительно.
Но главное, в ней никогда не останется то,
чего никогда и не было, и ничто,
что всегда было, и нечто, о чем никто не знал, и что, на самом деле,
не менее реально, чем быт и плоть,
и исчезнет еще до того, как она окоченела, -
уйдет...
Впрочем, куда может уйти то, чего нет в помине?
То, чего никогда не было, навсегда сгинет,
а останется все, в чем не будет меня - фотографии,
тряпки, клочки ощущений, бумажный хлам,
с бору по сосенке вех моей биографии,
расплывающийся отпечаток на чьей-то сетчатке,
          дыра в пространстве, расползающемся по швам...




Mои отношения с миром строятся на основе
полной гармонии и взаимности:
я не понимаю его, он не понимает меня совершенно.
Впрочем, чтобы меня не могли поймать на слове
и придраться, как это принято, уточним. Но стиль,
да и смысл сказанного выше останется неизменным.
Итак, попробуем выразиться чуть построже:
я - иногда - не понимаю мир, к сожалению.
Mир не понимает меня никогда, то есть, всегда, точнее, ни капли,
или (что, в общем, по сути одно и то же)
понимает чуть-чуть, кое-кто, приблизительно, более-менее.
Но не так. И не то. Не тогда. Не меня. И не надо, не так ли?




Резкое чувство неприятия мира
действует, как рвотное, на обоих -
ты, содрогаясь, в недра сортира
изрыгаешь его, а он, давясь тобою,
отторгает в конвульсиях, как инородный
элемент, лакомство, которое слишком
поспешно заглотано в пищевод, но
не пошло - ком заткнувшей горло отрыжки.
Тошно, мучительно, то есть, лучше расстаться -
два пальца в рот, и наконец, облегченье.
То ли мир из тебя извергается в канализацию,
то ли ты из него - в общем-то, не имеет значения.



Все беды мира докатываются до моего берега,
бьются о него в истерике,
оставляя частицы соли,
так что мой берег пропитан болью
и серенькой,
липкой мыслью о том, что скоро
эти волны затопят горы,
равнину, леса. И городские стены
зальет мгновенно
до самой высокой башни
тоской вчерашней.
А мне не выдержать, мне не выстоять,
не пережить эту простую истину,
что в горькой сини
мой город сгинет.
Так что ж вы удивляетесь, что я кричу от горя,
и друг другу вторя,
наставляете меня, что слезы напрасны,
что жизнь прекрасна,
и нет причин для страха,
что главное - перестать ахать,
теперь, по крайней мере,
когда все беды мира уже обрушились на мой берег.


                  К ***

Мчись, уносись, пролетай и кончайся - не жалко!
Пухом земля, или скатертью рваной дорожка,
много ль ты стоишь - обед промотавшая ложка
дегтя, кругами текущая шатко и валко
мимо, сквозь пальцы, в бездонную бочку ни меда, ни яда,
под немигающим, незамечающим взглядом.
Что там про сутки молол любознательный Сфинкс?
Грохот часов - это вовсе не вызов на бис.






Стихи пишутся не для того, чтобы кто-то прочел их, это неправда.
Они затыкают глотку, дырявят лоб, и с пальцев сдирают кожу,
отмахнуться от них нельзя, удержать внутри невозможно.
Но, написанные на листке, они затихают, бумаге рады,
и спокойно, безропотно в мертвую папку ложатся.
А читать их вслух и кому-то давать читать их -
это все - суета, тщета и соблазн от лукавого. Кстати,
наказание - неизбежно, и боль от него - ужасна.

Жажда творчества жаждет творения. Точка. И этим
удовлетворится вполне, потому что жажде, заметьте,
безразлично, что будет с исписанным ею листком.
Ну а если слава поманит, польстит, закружит -
будет плохо потом, а позднее - безмерно хуже,
и тогда раздирающий, рвущий, ревущий, исторгнется ком
на бумагу, и стихнет блаженно вселенная, затвердевая стихом.



Mне нет дела, что станет с моими стихами, когда меня не станет.
Идеальней всего - огонь, потому что помойка и свалка - синонимы обнищанья,
но пока я - есть, место стихам в яйце, что в зайце и в птице, в шкатулке,
                                                    запертой поворотом ключа, -
для того, чтобы, в них оставаясь, меня отпустила та боль, о которой они кричат.





Обернувшись к миру самой неприступной своей стеною -
в узких щелях бойниц затаившиеся арбалеты -
окружившись рвом, который не одолеть и Ною
в супергерметизированном его ковчеге, при этом
никакой Сезам не растет у подножья, дабы не открыл потайную дверцу,
никакой птице Рух не долететь до зубцов в поднебесье, -
на таком безнадежном застыла холоде, что уже не верится
в вероятность спасения, потому что - неинтересно.
Нет укрытья от грязных сапог и от наглых глаз - стены рухнут,
в этом мире сезам используют только в пищу,
да и с кем бороться - тут вообще птицы Рух нет,
ну и прочих, огнедышащих и многоголовых, не сыщешь.
Что мои арбалеты могут против ракет и танков?
Через ров наведут понтоны - готово дело.
Ни к чему Сезам - динамитом рванут, и конец атаки.
Самолет взлетит выше всех небес. Надоело.
Не нужны арбалеты со стрелами,
лучше взять и перекраситься в серое,
незаметное, вроде мыши,
был огонь в бойницах, да весь вышел.
Так и жить, не нужной врагам,
и не надо, Господи, не помогай.



                                                   Памяти Иры Чукреевой

Это был обычный жилой дом посреди квартала,
в приличном месте, но достаточно облупленный и старый,
добротный и зажиточный в прошлом, но не высшего ранга, а чуть попроще,
парадное внутри - шириною с площадь,
мраморная лестница, величественная, как в Эрмитаже,
смены жильцов, похоже, не заметила даже,
хотя без ковра выглядела не так богато.
Первый пролет упирался в зеркало в раме, нарядной когда-то,
а сейчас потускневшей, побитой, подернутой патиной.
Было оно пыльным, в трещинах, и покрыто тщательно
мутным слоем времени, который согласно своей природе,
не отражает того, что перед ним происходит,
и если по бокам, у рамы, еще просматривались наши оторопевшие физиономии,
пропорциями способные поразить знатока человеческой анатомии,
то ближе к центру, в глубине неизвестности,
не видны были вовсе ни перила, ни лестница,
стены дома, лампочка, двери в квартиры,
а угадывались лес и озеро, живущие явно не в нашем мире,
поражающие чужеродностью и достоверностью
в общем ряду обыденности и благонамеренности,
торжества реализма, материализма и скуки.

Нам было около четырнадцати - мне и моей подруге.
Лет через столько же, более или менее,
ее тело найдут в Неве, факт самоубийства не вызовет ни у кого сомнения.
Но пути Господни, а также человеческие, неисповедимы,
нам свойственно видеть лишь то, на что глядим мы,
и принимать за действительность - банальность, данную нам в ощущениях,
именуя свободой - осознанную необходимость превращения в тлен и прах.
Очевидность доходчиво и занудно зевотою сводит скулы.

А она, я надеюсь, вошла в тот подъезд, поднялась по лестнице к зеркалу,
                                                                 и шагнула.




Девятое мая. Год шестьдесят пятый.
День Победы. Полдень. Звенящий свет.
Канал Грибоедова. Mостик горбатый.
Запах счастья. Шестнадцать лет.
Mодное пальто в черно-белую клетку еще не думает об упадке,
о том, что ему предстоит превратиться в рвань, и
что появятся огромные темносиние карманы на серой подкладке,
для поездок в лагерь, в Mордовию, на свиданье.
Ах, как я хороша, мгновение, ты прекрасно!
Потом будет жизнь, и еще ничего не ясно,
и как хорошо и мне и пальто - не знать.
И эта весна - навек, этот свет не гаснет,
и счастье, что я понимаю, что это - счастье...
Mостик. Листочки. Девятое мая. Весна.
Солнце. Шестнадцать лет. И музыка из окна.





Именем звезды летящей,
именем царевны спящей,
утром листьев, ночью пня,
вьюги, ветра и огня,
именем крыла и бега,
именем дождя и снега,
блеском мглы и тьмой вины,
вечным воплем тишины,
колдовской неслышной ратью,
черным голодом проклятья,
пеньем лис и визгом сов,
гарью пройденных мостов,
желтой патокой измены,
тухлым хохотом гиены,
ледяным провалом глаз,
верою, что Бог не спас,
жизнью, прожитой на плахе,
между ужасом и страхом,
между пламенем и льдом,
между плетью и кнутом,
заклинаю...





- Не бойся!
            - Да я ничего не боюсь,
я в Ваши окна зову-стучусь,
я очень прошу: ответьте!
а Вы говорите: ветер!
как  видно, ветер опять за свое,
он снова стекла сейчас перебьет,
бушующий, своенравный!
и Вы закрываете ставни.

- Не бойся! не бойся!
                      - Да я не боюсь,
у Вас на балконе дождем прольюсь,
впустите меня, умоляю!
- Какая погода плохая!, -
так скажете Вы, и балконную дверь
запрете, вздохнув: ну и дождь! теперь
не высунешь нос наружу,
покуда не высохнет лужа!


- Не бойся! не бойся!
                      - Боюсь, боюсь,
прозрачным туманом сквозь щель втянусь,
послушайте, не гоните!
Вы ежитесь, Вы дрожите,
Вы шепчете: надо разжечь огонь,
темно, я как будто бы слышу стон,
кто там? может, жду тебя я?
ответь!
        - Но я таю, таю...




Крыши деревьев и ветки домов,
грустный фонарь, опустивший морду.
Сквозь дырочки звезд протекает зимой
гнилой потолок над простуженным городом.
Кухня чадит. Опираясь о дым,
с мутного варева первую пробу сняв,
туча задумалась, пальцем большим
гладя глазастые лица автобусов.
Под ноги коврик травы подстелив,
плед из огней натянувши на плечи свои,
вечер раскинулся в кресле скалы,
себя одомашнивая и очеловечивая.
Жизнь затевает уборку везде,
моет, скребет, надоевшее - в мусор,
часть человечков, домов и т.д.
в новом порядке расставит по вкусу.




Музыку выводит за окном оркестр
капель. Капельдинер и капельмейстер.
А capella капелек хор пропел,
капает мелодия, как капель.
Ей бы капитал в облаках накапливать,
скальпелем стакатто не щадит ни капли вас,
аккомпанементом по капюшонам -
каприччо для оркестра с оконным звоном.
Перекличка капель или капитанов:
Акапулько, Капуя, Копакабана,
капор, капучино в кафе с капралом...
Как по нотам,
             как по рельсам,
                            как по шпалам.




Сорви-голова лежит под кустом.
Но это неважно, и дело не в том.
Подумаешь, голову кто-то сорвал
(он был, говорят, негодяй и нахал) -
сорвал кто-то с клумбы намедни цветок,
сорвали личину, сорвали урок,
известнейший тенор раз голос сорвал:
привычки поклонниц с женой обсуждал.
А тут голова, что лежит под кустом -
с ушами, с ногами, хребтом и пупком,
к ней руки приделаны, грудь и живот,
хотя непонятно, где зад, где перед,
неясно к тому же, где верх , а где низ,
поскольку лежит, распростертая ниц.
Валяется в луже сорви-голова,
при этом упорно качает права:
- Сорвать перемирье, сорвать разговор,
обои и куш, поцелуй, договор,
сорваться с катушек, на крик, и в бега,
сорвался спектакль, и план, и нога,
афера, слеза и шальные слова,
сорваться с цепи, оторваться едва.
Оторва и прорва, рванина и рвач,
зарвался, урвал, оборвался, хоть плачь.
Урывками пьесу в отрывках читал,
потом с сочинителем связи порвал.
Терпел сорванец, но сорвался, не смог:
он шляпу сорвал и удрал со всех ног.
Обрывки газет оборванец прочел
и, когти рванув, от погони ушел,
сорвался с крючка он и угол сорвал...
- Сорви-ка мне розу, сорви-голова!




Вот слова одного нахала:
"Карл у Клары украл кораллы" -
это все клевета и бред:
Клара у Карла украла кларнет!
Кроют колоратурно крали
Карла с Кларой на карнавале,
и укрыл на крыльце клеврет
в кляре кораллы, в кольраби - кларнет.
В клевере колобродит кролик,
карлик алкал ликер до колик,
арлекин заарканил аккорд,
в клиросе каркает клавикорд,
в кресле лирик клико лакает,
в Кинерете крокодил киряет,
кролем плывут клерикал и корнет,
с криком догнав королевский корвет.
На каравелле креол в кулуарах
чистит карболкой кораллы для Клары.
Скрылись закрылки и киль корабля,
клика колибри храпит у руля.
Клир лихорадит и коловоротит,
Клио король по запарке колотит,
кличет под кровлю кретинов кулик,
и коростеля разносится крик,
клево в колье лопотать по-коряцки,
круто калякать по-каракалпакски,
колокол кроток, рокочет клавир,
клерку - каракуль, крокет и клистир,
Карл в карауле под баркароллу
крылья раскрыл и кружит в рок-н-ролле,
а с калькулятора в рыло ответ:
Клара в кораллах, у Карла - кларнет.




Инфузория-туфелька с левой ноги
захотела приладить себе каблуки
на высокой и узенькой шпильке,
и натурою будучи пылкой,
сговорилась с морским безработным коньком,
что послужит он ей за харчи каблуком -
деловая играла в ней жилка.

Инфузория-туфелька с правой ноги
не хотела приделать себе каблуки,
утверждая, что шпильки - немодны,
что колодка должна быть свободной,
и пружинить, ступне обеспечив покой.
И условилась туфелька с губкой морской,
флегматичной, но к делу пригодной.

Но когда час расплаты настал и истек,
инфузорию съел, как зарплату, конек -
близорук был, прожорлив и глуп, как
ее пару сглотнувшая губка.
Вот печальная участь! С тех пор, как ни кинь,
что касается правой и левой ноги, -
обе ходят босыми, голубки.






Спи, спи, спи -
да вроде, я уже -
спи, спи, спи -
уже почти заснула -
спи, спи, спи -
немного сводит скулы -
спи, спи, спи -
от непривычки же -
спи, спи, спи -
на этом ля-фурше
моей забавной жизни
мы только зубы стиснем,
да и кому до нас?
плевать, что в неглиже,
пусть ноблес нас оближет,
нам до него поближе,
сподручнее попасть.
А если что чего,
то лихо поминайте,
отметьте копирайтом,
и в общем, не того,
а смысл? смысл вот,
тут где-то, в файле, в байте,
в хомпэйдже, в нетях, в сайте,
ку-ку, не зависайте!
адье,
      гуд-бай,
               всего.



Last-modified: Sun, 18 Apr 1999 15:32:34 GMT

Оцените этот текст: