Эдуард Бабаджан. Как все происходит
Email: guga@stk.mmtel.ru
- Если вы откажетесь, они вас зарежут!.. Шутка.
Шутка.
" Пожарский на полном скаку осадил коня!" -- вывожу я старательно на самой первой странице
новенькой общей тетради, специально припасенной для Большого Случая. Поднимаю глаза на
коллегу:
- Записано. Что дальше?
Пауза.
- Ну? Есть варианты?
- Погоди, дай подумать.
Гожу. Даю. Думаем.
- Ага! Вот: "Она резко остановилась..."
- Кто?
- Ну, лошадь же!
- Там был конь!..
Мы растерянно смотрим друг на друга. Слова-словечки перекатываются в голове, как шурупы в
ящике, и не складываются в предложения. Сева беспомощно потирает очки и
моргает воспаленными глазами. Правым глазом. Наконец, в качестве озарения, выдает:
- Покурим?
- "... сказала лошадь Пржевальского"?
- Н-да-а...
Курим долго. Курим молча и сосредоточенно. Сперва цыбарим целые сигареты, потом шмаляем
окурки, позже -- вообще какие-то ошметки. В конце концов, на подписанной Общепитом
тарелке остается только грязно-оранжевая жменя скрюченных, отфильтровавших свое червяков.
И хорошо бы сгонять в ближайший ларек, но нету возможности: на дворе ночь и лето года одна
тысяча девятьсот восемьдесят шестого, когда Гайдара еще зовут Аркадием, и оттого нет у нас
ни круглосуточных магазинов, ни спасательных ларьков, ни реформ, ни демократии, ни
учителей-шахтеров -- вообще ничего нет на белом свете. Только Пустота. Правда, есть и Чапаев,
но существуют они отдельно, пока даже без намека на то, чтобы слиться им однажды в
лирическом экстазе, наполняя зыбким счастьем прокуренные души недавних медалисток и
одуревших в Интернете пользователей ПК. И это, в общем, не наша история.
А наша с Севой персональная История предлагает нам выйти на пустые ночные недоулки
пришибленной и не воинствующей покудова провинциальной столицы на добычу какого
табаку. В тетрадку я добавляю к уже написанному две аккуратные точки, решительно
откладываю свое фигуральное перо, и мы выходим.
Миссия наша тревожная, но внятная: перемещаясь вдоль трамвайных путей от остановки к
остановке, собирать окурки сигарет. На остановках они -- самые длинные, поскольку трамвай
всегда приходит не вовремя. Сева с непередаваемым изяществом, оправдываемым его
высоким происхождением, отнимает у железных пингвинов жирные "бычки" и бережно их
укладывает в заранее припасенную коробочку.
Мой друг -- мордовский князь. Тухлая голубая кровь, наполняющая его организм, позволяет ему
чувствовать себя раскованно и непринужденно в самых щепетильных ситуациях. Он может,
например, в ресторане показать член приглянувшейся официантке, или в гостях помочиться
хозяевам на новый холодильник. Не особо одаренный читатель поспешит увидеть в таком поведении
вызов условностям, типа,социальный протест. Говно! Аристократу чужды как сами условности,
так и протест. Асоциальность поступка в данном случае иллюстрирует только необычность,
неадекватность реакции субъекта на простой набор внешних раздражителей.
Таковая реакция присуща человеку высокого рода, к каковым относит себя и мордовский князь Сева.
Вот вам еще один характерный случай: Как-то раз мы втроем (с нами был еще некто Гусь)
смотрели в кинотеатре картину, снятую в жанре эксцентрической комедии. Фильм, как фильм:
актеры выбивают телами окна и двери, поминутно падают в грязные лужи и бросают друг в
друга едой. Публика умеренно веселилась, я, честно говоря, тоже. Наш Гусь -- тот просто-таки
визжал от восторга, съезжал со стула и колотил меня по коленке. Севка же, наоборот, угнетенно
молчал на протяжении всего сеанса. И случился там эпизод: помещик-самодур спрашивает, как
бы между прочим, у своего дебильного лакея:
- Отчего это у тебя, Степан, на носу прыщ?
- А это, барин, Бог дал-с! -- отвечает Степан.
Весь зал огорченно притих, и в этой темной тишине громко заржал Сева.
Удивляюсь я и завидую на его реакцию. Правда, иногда бывает обидно: Мама моя однажды
печку покрасила. "Это нИтра?"- спрашиваю. Севка долго и зло смеялся.
Мой друг -- эстет, но не пидор -- еще один атрибут вырождения. Для него само словосочетание
"Сокровища Мировой Культуры" -- это не "в принципе", не на палке у бастующего
искусствоведа и, уж конечно, не в закромах доисторических музеев. Культурные ценности для
него -- предметы быта, материальные вещи для духовного потребления. Книжка, картинка,
фильм, в общем, все, что можно за деньги или даром употребить внутрь, не глотая, не вдыхая и
не вводя. А как употребит, так немедленно и в натуральном виде (т.е. без дешевых
интерпретаций и комментариев -- чему завидую дополнительно) -- несет культурку в массы: на
первой же вечеринке и в любой компании (когда все уже порядочно нажрались, но еще
дЕржатся вместе), Сева, не спросясь, начинает вслух читать Бродского или Кибирова, тем
самым, поддерживая в окружающих неизбежно угасающее - в стратегическом смысле -
сознание. И вот вам результат: в день, когда умер Бродский, и печаль была на свете, Севке
среди ночи позвонил один экспедитор -- святая душа -- и радостно сообщил, что тут, мол, твои
стишки по телевизору читают (это значит, "Уехать к морю в несезон...").
О чем говорить, если даже я -- человек-амфибия, благодаря его отсидел целую "Ностальгию" (и
жопу), дыша чужими ногами и щурясь на экран размером с открытку из последнего ряда
железных стульев, и вышел одухотворенный?! Теперь даже я знаю, как надо держать свечку!
В связи с изложенным и безоговорочно признавая его приоритет в этой области, я всегда
послушно принимаю из его рук очередной кирпич какого-то Фаулза и иду приобщаться. Не
скрою, что зачастую я использую известный народный способ прочтения нудной, но заведомо
"нужной" книги: я кладу ее в "нужном" месте (в сортире) на специальную полочку и имею
Фаулза примерно сорок минут в день. При средней крейсерской скорости моего чтения в
полторы минуты на страницу, за месяц я могу победить даже телефонный справочник. Или
Ветхий Завет.
Поздний зимний вечер. Мы с Севкой стоим на остановке и поджидаем трамвая, чтобы с
комфортом вернуться домой. Мы не одни: чуть поодаль три студенточки оживленно говорят о
чем-то своем, недоступном нашему статусу. Когда к ним вдруг присоединяется компания
развязных молодых людей, я медленно начинаю нервничать и задыхаться в предчувствии
неотвратимого испытания. Парни же ведут себя максимально естественно. Угроза обнимает
атмосферу. Все грубее выражения, все настойчивее предложения. Все трамваи -- суки! Якобы
увлеченно, я что-то рассказываю моему спутнику, но унижение ввергает меня в омут отчаяния.
Господи! Если ты -- человек, сделай же что-нибудь! Пошли какое чудо, а не то сгину во цвете.
Ну, ты пошлешь, старый пень, или нет?!
Послал...
В принципе, я ждал трамвая, но вышло иначе: Сева (рост 171, вес 56) изящно поправил свои
тонкие очки и вслух произнес историческую фразу: "Ребята, вы ведете себя КРАЙНЕ
НЕПРИЛИЧНО!.." И покудова трудовая молодежь пыталась вникнуть в смысл малознакомых
слов, липкий сволочной СТРАХ отпустил настолько, что УЖАС едва не состоявшегося позора
обернулся во мне радостным отчаяньем. И я закричал, выбираясь из остатков страха, закричал
не своим голосом не свои, в сущности, слова: "Ста-аять, ка-азлы-ы!!!", и самолетом бросился на
врага.
Неловко взмахнув ножкой, я упал на снег с чувством огромного облегчения и, прямо скажем,
счастья. Рядом по-братски свалился Сева. И тотчас мы взлетели высоко и, взявшись за руки,
поплыли над большим и красивым городом, словно демоны добра...
Побили нас несильно и неумело, к тому же, почти сразу к нам на подмогу подоспел пожилой
мужчина и надавал шпане подзатыльников. Девчонки куда-то смылись под шумок, но и нам --
варягам было не до них: мы праздновали победу над собственным трусом.
(Тут надобно заметить, что мы с Севой исполнили тогда, что на Руси называются обычно
древним словом "подвиг". Специально для иностранцев поясняю, что подвигом (podvig) у нас
называют зачастую бессмысленный, но всегда красивый поступок с заведомо печальными для
героя последствиями. Наш герой -- это обязательно жертва, это -- Данко, Матросов, Гастелло и
прочие подобные люди и персонажи. Напротив, американская героическая традиция, уходящая
своими коротенькими корнями к ассимилированной культуре древних греков, диктует прямо
противоположное: какой же ты на хрен герой, если не можешь врагу задницы надрать? У них
герой не только побеждает злодея, но и выживает сам. Все вокруг ликуют и тоже непременно
хотят стать героями. Это рационально, но, в целом, противно русскому сердцу).
Ночная жатва окончена. Вот мы и дома, и с бычками. Будем вкушать от богатого урожая.
На самом деле, мы собрались в моей келье в этот неурочный час вовсе не для того, чтобы
перекуривать чьи-то слюнявчики. Мы вроде как два писателя, пытаемся написать давно
задуманную ПОВЕСТЬ. Одну на двоих. Специально для этого был назначен не слишком
оригинальный, но веселый парный псевдоним: Жилин и Костылин.
Идея написать чего-нибудь вечного зрела меж нами давно. Мы остановились на повести,
поскольку рассказ, например, не может выйти вечным по определению, а роман затрюхаешься
писать. Так что Повесть.
У нас не было ни плана, ни концепции, ни даже общей идеи. Судя по тому, что было читано у
других гениев, достаточно нам стало бы изобразить первую фразу-паровоз, как все остальные
потянутся за нею сами собой. И антре, надо думать, получилось. Конечно, это не "все
смешалось...", но и не хуже, по крайней мере, чем "Городок наш, Арзамас...".
Дальше дело не пошло: каждое паршивое слово бедного нашего языка имело роль
самостоятельную и никак не хотело полезать в свиток. Как кретины, они шли рука об руку, и
"закат" тянул за собой "пламенеет", а "жизнь", почему-то, непременно должна была "кипеть".
Теперь, по прошествии нескольких колов времени, я начинаю понимать, что соединить сотню-
другую слов в осмысленный текст так же непросто, как из десятка отпетых негодяев сколотить
приличную банду. Мы всего лишь определились с главным героем, и нам, как истинным
инженерам ЧД, было абсолютно наплевать, кем был этот памятник при жизни, что сделал он
для России--матушки и для нас с коллегой конкретно. Мы не сотворяли СЕБЕ кумира, но хотели
сотворить его для наших будущих читателей, нимало не заботясь о чужих интересах. Придумав
начало, мы попытались сдвинуть эту глыбу дальше, но Пожарский, осадив коня, решительно не
стал участвовать в продолжении процесса, как бы мы не склоняли его доброе имя. Дядя Минин
тоже никуда не втыкался. На этот раз нам так и не удалось ни строчки добавить к гениальному
началу. В конце концов, посовещавшись, мы решили, что это будет такая Специальная Повесть,
состоящая из одного предложения. Я хотел было присобачить какое-нибудь многозначительное
название и, тем самым, сделать произведение абсолютно законченным, но Сева не велел.
С того момента наш творческий брак распался, но духовная связь сохранилась.
Прошли годы...
По крайней мере, мне показалось, что их прошло достаточно, чтобы определиться с главным
героем и моей персональной истории. Тогда я поднял все свои папочки-тетрадочки, перечитал в
последний раз и, пройдясь гоголем через двор, выбросил все на помойку.
В городе Москве, на площади Маяковского, возле одноименного памятника всегда кипит жизнь.
Если поздней весной при хорошей погоде ближе к вечеру встать спиной к поэту, а лицом к
гостинице "Пекин", можно увидеть, как пламенеет закат. Если пройти пятьдесят шагов вперед
и двадцать пять влево, упрешься в невысокий парапет, отделяющий тебя от проезжей части
внизу. Отсюда, с шестиметровой высоты хорошо видно, как из тоннеля внизу плотным потоком
в шесть рядов выезжают и въезжают автомобили. Исполнив указанные действия, Сева
взобрался на парапет, потер веко, улыбнулся чему-то, и шагнул вниз.
Я не пошел смотреть на ЭТО - я вообще не люблю подобных зрелищ - а остался сидеть на
лавочке возле памятника. Однако, его все равно принесли вскоре, как мумию, целиком
обмотанного бинтами. Они принесли его и положили рядом со мной на ту же лавочку. Белый
бинт в нескольких местах сочился красными пятнами. На воздухе пятна словно обугливались:
покрывались черным от краев к центру. Люди подходили смотреть. Некоторые трогали тело
руками. Один старичок начал зачем-то отдирать бинты, стремясь увидеть его лицо. Брызнула
кровь. И еще: играла музыка. Такой жесткий металлический ритм. И под эту музыку кто-то
танцевал.
(Рассказывать сны -- занятие кислое: ты сам аж задыхаешься в надежде донести эмоцию, а
слушатель зевает. Попробуйте рассказать кому-нибудь про вангоговские "Подсолнухи":
- Представляешь, там такое, как бы, поле, а на нем растут подсолнухи.
- Да ты что? Кла-асс!.
К тому же, любой пересказ есть приближение. Набросок -- не фото. Изложение факта на языке,
не предназначенном для его изложения, искажает смысл непоправимо: е равно эм це два
сверху. Для пересказа снов нет подходящего языка, то есть нет таких глаголов и
прилагательных, каковые мне нужны. В связи с этим, приходится втискивать чудесный мир
моих сновидений в прокрустово ложе плоской вашей реальности).
"Сука!" -- подумал я, открывая глаза.
"Сука!" -- сказал я вслух, нашаривая кнопку выключателя.
"Сука!" -- обижался я, отыскивая бумагу и карандаш.
И, окончательно принимая жертву, вывел старательно на самой первой странице новенькой
общей тетради: " Пожарский на полном скаку осадил коня!"...
- Свистнуто, не спорю, - снисходительно заметил
Коровьев, - действительно, свистнуто, но, если гово-
рить беспристрастно, свистнуто очень средне!
Булгаков.
" Нет, девочка, все будет не так, как ты себе представляла, - сказал, оборачиваясь, тот, третий,
сидевший рядом с водителем, - не будет ни шампанского, ни музыки, ни цветов. Гораздо,
гораздо проще..."
Как-то накануне моей свадьбы у меня дома Сева излагал мне одну, не помню, какую именно,
но жутко интересную теорию,. Пришла Наташка, уже в статусе невесты, и села рядом с
рассредоточенным видом. Она послушала немного, и ей стало скучно. Тогда она пересела ко
мне на колени и начала надменно целовать меня в ухо, со значением посматривая на Севу. Тот
запнулся, рассмеялся невесело: "Ну вас в задницу!", - и ушел. А что, луна и солнце все еще не
враждуют на небе?
- Наташка, ты сошла с ума! Как ты себя ведешь?! -- радуюсь я.
- Я веду себя крайне неприлично, -- отвечает она знакомой фразой, и лезет ко мне в штаны.
Руками я сжимаю руль, а ногами иногда давлю на педали, поэтому оказать серьезного
сопротивления не имею возможности. Да и желания.
Когда Наташка пьяная, она вообще любит похулиганить. Например, высунуть голую сиську из
окна автомобиля, привлекая всеобщее внимание. Или на вечеринке дернет за штанину
какого-нибудь мужика: "А можно, хлопчик, я вас изнасилую? Только обещайте не вертеться!"
Бедный пациент не в шутку отбивается и смотрит на меня взглядом загнанного девственника.
"Жена друга!..", - как бы оправдывается этот мудак. Мудака в России много.
- Как ты себя вела, - спрашиваю наутро с притворной строгостью, -- тебе не стыдно?!
- Мне не стыдно, мне не стыдно, не помню ничего! -- поет и скачет она на постели.
- А вот я кого-то буду сейчас немножко душить! --я бросаюсь на нее, и мы катаемся по
всклоченной кровати, сцепившись словно две сестры. А потом: "Поезд отправляется... " Гремят
колеса на прикроватных стыках. Вагоны сталкиваются и разбегаются, но не далеко и не
надолго, удерживаемые упругим стальным прутом, вставленным в отверстие сцепки. Все
быстрее и быстрее мчится наш поезд. Все чаще и чаще мелькают за оконцем столбы, деревья, и
станции. Жарко. Мы едем на Юг. Тук-тук, тук-тук. Стоп, приехали. Перекур на пересадку.
Дальше -- море. Я сажусь в лодку и начинаю упорно грести. Чем дальше от берега, тем круче
волны. Штормит. Мы приближаемся. На том берегу меня встречает замечательный юный
горнист. Он подносит к губам мой блестящий горн и издает протяжный звук такой
удивительной силы и красоты, что я рыдаю, сотрясаясь всем телом, и весь мой вековой запас
слез за считанные мгновения изливается наружу потоком, и светлым дождем выпадает на
горячий песок.
К женщинам я всегда относился с трепетом и почтением, как к существам непонятным и
далеким. Словно представители иной цивилизации, они ходят, думают и писают по-другому.
Между собой они говорят на непонятном языке и любят ушами. Они внушили нам мысль о
своей беззащитности перед стихиями чужой им планеты, и мы купились. Мы заботимся о них,
как умеем, способствуя сохранению вида, и даже находим в этом некоторое отчаянное
удовольствие. Предназначение женщины очевидно: выжить здесь, на этой корявой планетке, и
закрепиться, по возможности, паразитируя на аборигенах. Мужички, в целом, воспринимают
это, как должное, и добросовестно функционируют в рамках поставленной задачи: добывают
пищу, строят жилье, оплодотворяют. Но иногда, растревоженный непонятными снами
рудиментарного происхождения, мужчина просыпается в уютной супружеской постели и
задумчиво чешет репу: ЧТО-ТО НЕ ТАК! Редкие проблески сознания как фотовспышка
высвечивают таинственные горизонты и перспективы, навевая мысли о поисках собственного
предназначения. Для женщины это -- опасный синдром, и чтобы остановить непредусмотренные
программой поползновения духа в самом начале, она вручает тебе пылесос, молоток, или вовсе
говорит, что в доме кончились деньги. И ты, напуганный тем, что не позже, как завтра дом
рухнет, а семья пойдет по миру, лихорадочно окунаешься в быт.
А семена посеяны, а ростки непонятной болезни распрямляются и набирают силу. И чем чаще
проявляется болезнь, тем сильнее давление снаружи: "Ты где? О чем ты думаешь?!", -
ежесекундно беспокоится твоя половина. А тебе хуже и хуже, все труднее заставлять себя идти
на работу, и все тяжелее возвращаться домой. "Где я, - спрашиваешь себя постоянно, -
О чем я думаю?" . И ничего не хочешь. И никого не любишь.
- Я так больше не могу, нам надо поговорить.
- Ната, милая, не надо бы нам сейчас говорить!
- Ну почему?!
- Потому, что если мы сейчас начнем выяснять отношения, то, во-первых, не выспимся, а, во-
вторых, поссоримся.
- Ты даже не хочешь меня выслушать!
- Ну хорошо, я слушаю.
- Я понимаю, что сама виновата, что я делаю все неправильно, но ведь и ты тоже...
(Далее следует длинный список претензий).
- Хорошо, я не прав, но ведь и у тебя...
(Еще более длинный список).
- Ты меня никогда не понимал, и не хотел понять! Эгоист!
- Дура!
- Дурак!
- Коза!
- Козел!
- Овца!
- Овец!
Поговорили.
Ни шампанского, ни музыки и никаких цветов, все будет гораздо, гораздо проще!..
Рассказ я писал в злобном и мстительном расположении духа, надеясь хотя бы чуть-чуть
притушить печку в груди, писал с такой злобой и сладострастием, на которую только способен
самый уже отпетый мизантроп. И это было не какое-то там "... Его нежные, но сильные руки
обхватили ее стройный стан...", а напротив: "... Захочешь, сука, и сможешь!.. Это разве больно?
Скоро будет совсем больно!.. Ты станешь большой резиновой куклой!.."
Писалось легко. Я задумался только один раз, когда решал, что же сделать мне в конце концов с
моей несчастной героиней: оставить жить на белом свете или ... А вы бы как поступили? Что бы
сделал каждый из вас имея на руках абсолютную власть профессионального гонщика?
Абсолютную и безнаказанную?!
А и модная темка, разве нет?! Вот ведь скачем как козлы по сетке, отыскивая в ее закромах в
мягком случае детишек. А в жестком? Кадавры на страницах глянцевого журнала -- приятное
времяпрепровождение для отчаянного рыбаря. Вот девушка, лицом жеманна, по которой
проехал тяжелый самосвал. Фоном к ней -- городская свалка пищевых отходов. А вот эта,
пожалуй, хороша: фигура модели, мягкий фильтр, кружева. Улыбается, к тому же. Только
слишком. Хотя нет, не улыбается вовсе: просто у нее разрезан рот!..
Жена моя, заставшая меня с этим занятием, не говоря ни слова, достала из железного ящика мое
охотничье ружье, вложила в ствол один патрон с крупной дробью и выстрелила мне прямо в
лицо.
Я выкатился из кровати, как горящий резиновый мячик. Выл собакой и никак не мог прийти
в себя. Чуть успокоившись, я достал свою тетрадку с недописанным рассказом и сжег ее огнем.
Надеюсь, что она все же сгорела.
- Мы теряем его!...
Каганов.
В окне спальни стояла луна, но стоило открыть дверь, и солнце хлынуло внутрь. И я вышел.
Снаружи меня уже ждали. На залитой солнцем площади приветственным гулом, точно как
встречают американцы своих именинников (сюрпрайз!), меня встретила толпа. Здесь были все:
Баба Яга, страшненький домовой, древний воин с огромным мечом, поролоновый султан со
своим поролоновым гаремом, заразный человек с большими губами, половина маленькой
собачки, большая синяя лошадь, белая мумия Севы и даже старый забытый друг - утопленник,
бессменный спутник ночей седьмого года моей жизни. И много-много девочек, девушек и
женщин, красивых и не очень, живых и не совсем. В общем, меня встречали ВСЕ. И еще
новенькая, которую я не знал и не видел раньше. Девочка-подросток -- огромные глазищи на
тоненькой шейке и еще рыжые-рыжие волосы, из тех, о ком говорят: "Ебу и плАчу". Но именно
она и была сегодня главной.
Она подошла сама и, взявши меня за руку, увлекла за собой.
- Как быстро мы идем, - удивился я, потому, что каждый наш шаг был длиной в сто
километров, а за десять мы делали тысячу.
Нам нужно успеть до заката, - сказал Сева, потому, что это был он, а вовсе не девушка --
подросток.
Итак, мы шли с ним, проходя город за городом, страну за страной, перешагивая реки и моря.
Вскоре мы попали в безлюдный город, и, пройдя мимо Железной Башни, вошли в большой и
просторный Дом. По стенам Дома были развешаны тысячи картин и рисунков, а вокруг стояли
железные и каменные болваны. В Доме было пусто. Мы прошли мимо картины, с которой на
нас посмотрела, ехидно улыбаясь, молодая, но уже некрасивая женщина. Я хотел было
рассмотреть ее поближе, но Сева увлек меня прочь: "Пойдем, у нас слишком мало времени!"
Мы почти бегом промчались через все комнаты, как вдруг мой спутник резко остановился.
"Здесь!" -- сказал он, и кивнул в сторону невзрачной на первый взгляд картинки: маленький
плоский человек из палочек отважно входит в открывающуюся перед ним бледно-зеленую
пустоту. Над человечком большими строгими буквами написано таинственное и звонкое слово-
заклинание: EXIT. Мы постояли немного, глядя на целеустремленного человечка, поражаясь его
легкомысленной храбрости, затем мой товарищ аккуратно снял картинку с гвоздя и передал
мне.
И мы поспешили дальше, в другой город и в другой Дом. Этот был ничуть не меньше первого и
так же безлюден. Все комнаты были уставлены многоярусными стеллажами, поблескивающими
корешками плотно стоящих книг. Здесь были миллионы томов, и я подумал, что, наверное,
сложно будет отыскать тот, что нам нужен. Но Сева, безошибочно ориентируясь в лабиринтах
стеллажей, провел меня к одному из самых дальних, и там, взобравшись на лесенку, достал с
верхней полки небольшую книжку в черном кожаном переплете. "Держи!" -- протянул он мне
тяжелый томик. Я взглянул на обложку: тусклым золотом светилось на ней единственное слово
на древнем языке: КНИГА. Перелистав ее наугад, я убедился, что все странички в книге
абсолютно чистые. Ни строчки, ни слова, ни символа не нарушали контрольной белизны.
- Еще одно последнее дело, - сказал Сева и потянул меня к выходу.
Мы остановились посреди пустыни, возле огромного каменного зверя среди разновеликих
окаменевших куч одинаково правильной формы. Лицо у зверя было вполне человеческое. Сева
подошел к нему и с хрустом выломал у идола его каменный нос. "Возьми и спрячь!", -- сказал он,
и сунул мне в руку тяжелый шершавый обломок. "Зачем?" -- глупо спросил я. Мой спутник с
таинственным видом оглянулся вокруг, поманил меня пальцем и прошептал в самое ухо: "Это --
нИтра!". "Тьфу ты, черт!" -- и я выбросил все эти дурацкие трофеи, в то время как Севка икал и
задыхался своим ужасным смехом.
И вот мы оказались на берегу странного водоема, на красном песке пустынного пляжа. Все
берега водоема открывались нам одновременно, ярко освещенные гигантским приплюснутым
заходящим солнцем. Берегов же было великое множество, самых разнообразных. На одном из
них стояли пальмы среди золотистого песка. Другой зарос камышом. Были берега, закованные в
гранит и бетон, с причальными баржами и длинными рядами фонарей. В одном месте город
словно шагнул в море, выставив вперед свои здания, будто каменный десант на огромных
каменных ногах. Кое-где, словно подражая последним, виднелись небольшие, крытые камышом
домишки, так же стоявшие по колено в воде, но на тонких спичечных ножках. А один берег,
самый дальний, сверкал неправильно наколотыми кусками льда, с которых в светлую воду,
перемешанную со снегом, бесконечной вереницей сыпались маленькие черные точки.
- Пингвины, - заметила Рыжая, потому что это снова была она.
- Что дальше? -- спросил я, когда солнце окончательно ушло за горизонт.
- Дальше будет ночь, - ответила моя спутница и вдруг легонько коснулась губами моей щеки.
Губами моей жены .
...Посредине обширной комнаты с низким потолком стоит круглый стол, покрытый
бильярдным сукном. Четверо, включая меня, за этим столом играют в Игру. Наташка сидит
справа от меня и глядит в мои карты. Она ничего не понимает в правилах, и оттого волнуется
больше моего. Это настоящая мужская Игра, с серьезными ставками, и последняя ставка, как
всегда, самая важная. Сдающий с растяжечкой и слегка небрежно швыряет карты по одной,
после каждого круга не забывая затянуться сигареткой. Безмолвная напряженность повисла в
клубах дыма, освещаемых яркой лампой под низко надвинутым абажуром. Я складываю свои
карты в аккуратную стопочку и подношу их к глазам. С верхней на меня глядит маленькое
одинокое сердечко в самом центре листа. Я осторожно сдвигаю его в сторону, и открываю
короля червей. Следом идет такая же дама. От волнения у меня дрожат руки. Медленно, очень
медленно из-под дамы выползает белокурый валет, держащий на острие своего копья мое
израненное сердце. Я перестаю дышать, губы мои мертвеют. Валет начинает сдвигаться в
сторону со скоростью на полградуса в сто лет. Сначала из-под него показывается тонкий и
ослепительный клинышек белой бумаги. Он расширяется и растет, оставаясь по-прежнему
белым. Но вот у самого обреза, как на далеком горизонте появляется микроскопическая точка.
Черная. Мое сердце обрывается и проваливается вниз. В последней надежде я резко сдергиваю
карты и вижу тройку треф. Все кончено. Я бросаю карты на стол и ухожу, оставляя свою
спутницу моим более удачливым партнерам...
- Ты так замечательно все придумал!
- Правда? Значит ты согласна?
- Конечно, только все будет немножечко не так, как ты себе представляла!
- А как? -- пытаюсь выяснить я, пропуская ошибку окончания рода.
- Увидишь! -- отвечает она и занимает мое место за игровым столом...
Под утро мы с Рыжей лежали на берегу того самого водоема со множеством берегов, и я
спросил, в предчувствии момента расставания:
- Как я буду теперь без тебя?
- Мы будем видеться, - ответила она почему-то грустно.
А я, наоборот, обрадовался, вскочил, подбежал к самой кромке воды и, сложив руки рупором,
заорал как пионер в горах:
- МЫ БУДЕМ ВИДЕТЬСЯ-А-А!!! - и мой демонический крик, отражаясь от ионосферы, в секунду
облетел земной шар и ударил меня сзади кривляющимся эхом: "Ми-и будэм-дэмм-дэммм...!"
Смеется. Гладит по голове. Убаюканный ее лаской, я задремал на несколько мгновений. Когда
проснулся, она по прежнему тихонько гладила меня и смотрела на звезды. Лицо ее
было печально.
- О чем ты думаешь сейчас, когда смотришь на звезды?
- О том, что звезды -- это души грешников, - печально ответила она.
- Интересная теория, - сказал я, поразмыслив, - значит, по-твоему, это и есть Ад?
- Одиночество -- это и есть настоящий Ад, - она по-прежнему смотрела на небо, и слезы
хрустальными линзами медленно заполняли ее глаза, пока одна из них, а потом и другая, не
прорвали хрупкую плотинку поверхностного натяжения, и не устремились прозрачными
ручейками, стремясь поскорее укрыться в теплом песке.
- Ну и где же тогда Рай?
Она приподнялась, опираясь на локти, и посмотрев на меня мокрыми глазами, серьезно
спросила:
- А на Земле чем тебе не Рай?
- Ты шутишь? Это здесь-то, где каждый первый либо моральный урод, либо преступник?
- Ты смешиваешь понятия преступления и греха.
- Согласен, что преступление суть понятие светское, но ведь если бы все, кто именно
согрешил перед Богом, обращались в звезды...
- Правильно, не каждому грешнику предназначено гореть. Только Великий Грешник должен
испытать ужас Одиночества. Остальных Бог не может ни наказывать, ни прощать, это не в
его власти (на самом деле, слова "Бог" она не произнесла. Это как в читаной однажды Торе
-- имя Бога не пишется, но подразумевается: " ").
- Что же тогда в его власти?
- Принести жертву.
- Кому?!
- Самому себе.
Я помолчал, пытаясь усвоить сказанное, и вдруг меня осенило:
- Если звезды это души грешников, тогда что есть Солнце?
- Солнце -- душа " ".
- Кого?! Так твой Бог, что, тоже Великий Грешник?!
- " " это " ", - спокойно ответила она.
- Смеешься?! -- возмутился я.
Она мягко привлекла меня к себе.
Успокойся, - сказала она, - подумай немного и попытайся представить себе, как все происходит.
Я положил голову к ней на колени, закрыл глаза и представил себя сверхгигантским
расплавленным сгустком сущности, но, в то же время, бесконечно малой точкой на карте
мироздания. Триллионы ... чего? Время еще не делится на части и промежутки. Существует
лишь некий сплав пространства и времени, заполненный моим бесконечным страданием.
Прикованный к своей точке Континуума, я могу лишь гореть, выбрасывая протуберанцы и
рассылая кванты света в пустоту с надеждой хотя бы таким образом дотянуться и сообщить о
себе своим товарищам по несчастью, но все мои попытки увязают в Бесконечности. Со
временем я начинаю остывать, понимая, что мой удел -- навечно оставаться замурованным в
космос. Тогда, отрывая из себя малые частицы и затягивая в сети собственной гравитации
обломки других миров, я начинаю построение своего собственного Мира в доступных пределах.
Я раскладываю кусочки остывающей материи по орбитам, как ребенок расставляет вокруг себя
свои оловянные армии, и это нехитрое занятие начинает наполнять мое существование хоть
каким-то смыслом. Проходит Время, и однажды я замечаю вокруг одного из моих камушков
прозрачное облачко атмосферы.
Озабоченный только тем, чтобы не осушить и не заморозить эту малость, я пытаюсь сохранить
хрупкое равновесие температуры на ее орбите, а это требует Терпения. Потом на безжизненных
прежде скалах планетки появляется первая плесень. И это -- успех, это -- счастье! Остается
только надеяться и ждать -- долго-долго - что наступит день, когда рожденное на планете
существо, глядя на свое отражение в воде, вдруг подумает: аз есмь! С этого момента нет больше
Великого Грешника -- настало Время Бога.
- Я все понял! -- сказал я, открывая глаза и приподнимаясь, - я не знаю только одного: что
есть Великий Грех?
- Знаешь, иногда, примерно один раз в тысячу земных лет, рождается тот, кто может
остановить Время " ".
- Это и есть Великий Грешник?
- Да
- И его ждет Ад одиночества за грех, которого он никогда не совершит?
- Да.
- А как " " распознает его среди других?
- " " его любит.
- Но " " любит всех.
- " " его любит больше всех.
- Не понимаю, - сказал я, - как же можно полюбить... дьявола?
- У вас - у людей -- другая логика, - мягко ответила она.
- Погоди, - воскликнул я в глубоком волнении, - ты сказала "У ВАС"?! А ты... А вы... кто?
- Она тряхнула своей рыжей головой, и будто сто миллионов микро солнышек одновременно
засияли в ее волосах: это начинался рассвет.
Она посмотрела прямо мне в глаза и произнесла строго и спокойно:
- Я -- День твой и Ночь твоя.
Свет! Весь горизонт засиял красным золотом. Триллионами бликов засверкал океан. Все птицы
мира запели для нас свою первую утреннюю песню. Проснулся ветер, и пронесся по берегу,
подняв в воздух тучу невесомой золотой пыли. И, отчаянно перекрикивая шум ветра, я задал
свой последний вопрос:
- А я... Кто я? -- и ужас предполагаемого ответа сдавил мне сердце, медленно превращая его в
пылающий камень.
Она посмотрела на меня с невыразимой печалью и нежностью и ответила одними губами:
- Мой Великий Грешник...
И настала тьма.
* * *
И был день первый...
Last-modified: Mon, 06 Dec 1999 18:59:52 GMT