ч по Шизгаре, по незабвенной Lizzy (Dizzy), Michelle (ma belle), Rita (Lovely meter), Martha (My Dear), Suzy (Кью), Lady (Jane), Mary (Long), Angie. Oh, Angie Don't you weep all your kisses still taste sweet You can't say we're satisfied But they can't say we never tried Да, мы пытались, и об одной из попыток автор ведет рассказ, эпилог коего уже близок и неотвратим. Итак, около семи часов вечера четвертого июня 197... года под проезжей крышей метромоста, вдоль клепаной паутины зеленого (синего? серого?) металла, над неширокой рекой, несущей свои высокооктановые воды в поэтическую жемчужину среднерусской возвышенности Оку, прошел молодой человек, которого мы уже на протяжении двадцати шести глав довольно беспардонно и по-свойски величаем Лысым. Ободряемый хищным урчанием в чрево большого города засасываемых поездов метро, Мишка по нешироким (сравнительно с длиной) пролетам каменной лестницы спустился в лужниковский парк и двинулся, ища проход между кустами и деревьями, навстречу влекшим его сюда с вершины горы звукам. И, отмечая это счастливое прибытие, автор, одержимый пусть навязчивым, но похвальным стремлением к установлению абсолютной истины во всем, что имеет касательство к нашей истории, должен без ненужного упрямства признать,- проделать все описанное Лысому не составляло особого труда. Да, вообразите, любому досужему прохожему не возбранялось удовлетворить как минимум свое любопытство, а зрелищем не соблазнившимся никто не препятствовал добраться до дома на своих двоих. Но если такое положение вещей еще можно, скажем, объяснить беспримерным коварством, то во всех случаях разум отказывается допускать сознательное пренебрежение порядком и сохранностью зеленых насаждений в общественных местах. И тем не менее около трех часов пополудни, оставив свои посты у стыков переносных заграждений, исчезли даже немногочисленные обладатели фуражек с белым воскресным верхом, кои с утра еще, поминутно переходя с "приема" на "передачу", наполняли донесениями эфир. Невероятно, но большую часть того незабываемого дня грандиозная тусовка (впрочем, больше трех-четырех тысяч буйных, глухих к газетному и дикторскому слову голов все же не насчитывавшая даже в час наивысшего прилива) была предоставлена сама себе. Даже пара неутомимых поливалок, с утра до вечера драивших площадь перед бассейном, третий день без устали с места на место перегонявших терпеливую, чудо ждущую публику, и те, уехав в половине четвертого заправляться, не вернулись, канули, исчезли. Но что случилось и как все это понимать? Откроется ли непостижимая логика Создателя вдумчивому наблюдателю бури? Безусловно, старательные исследователи того неповторимого дня не без основания утверждают,- в прекрасное летнее утро Творцу угодно было стравить, столкнуть лбами, поссорить две могущественные организации, ведающие покоем и сном граждан нашего государства. Подумать только, покуда мы шли по пятам за нашим неудачливым героем, радовались его немудреным радостям и переживали его несложные печали, в высоких сферах совершались события космической важности, масштаба невероятного и значения необыкновенного. Ну, а если точнее (насколько, конечно, раскрытие этих скобок в интересах безопасности Отечества), одно всеведущее ведомство обвинило другое, не менее вездесущее, в злокозненных интригах, в бессовестной фальсификации и неприкрытой попытке дискредитировать своих лучших людей. Бесшумные мероприятия тишайшего Афанасия Антоновича Беседы, целью своей имевшие одно лишь разоблачение вдохновителей (profiteerin' mastermind of) билетного бума, были объявлены гнусной провокацией, никакого оправдания не имеющей, ни морального, ни этического. Но как же, как же, откуда могло явиться это очевидное заблуждение, уж мы-то, приглядеться успев к кабинетному затворнику, педантичному и исполнительному Афанасию Антоновичу, и допустить не смеем, все ехидство его нрава во внимание даже принимая, будто бы мог он покуситься на самое святое, на нерушимость союза серых шинелей и габардиновых пальто. И тем не менее, сам того не замечая, Афанасий Антонович занес свою белую мягкую, с рыжими конопушками руку над братским учреждением. Вышло, правда, несчастье исподволь и без умысла. Надо сказать, появление в скверах и подворотнях главного города необычного вида молодых люден вполне укладывалось в оперативную схему полковника. По известным причинам недоверие особо неразумной части молодежи к официальным заверениям было на руку многоопытному мастеру по обезвреживанию замаскированного противника, каким, без сомнения, являлся Афанасий Антонович Беседа. Скажем больше, полковник не только всеми доступными способами препятствовал рассеиванию безобидного при должном присмотре сборища молодых бездельников в Лужниках, он в интересах проводимой им акции готов был и после четвертого числа еще день-другой водить за нос несмышленых юнцов и их хитроумных поставщиков. Да, он шел по следу и ощущал обреченность преследуемых, когда вечерней порой, приподняв уголок плотной портьеры, вглядывался из своего служебного окна в смутные контуры памятника первопечатнику. Скоро, скоро он схватит отчаянных аферистов, не побоявшихся наводнить страну пачками разноцветных билетов, и уж тогда по всем правилам протокольного искусства выяснит, одна ли жажда наживы подвигнула пока неизвестных, но неотвратимо влекомых в расставленные сети дельцов на предприятие, подвергшее опасности (ввиду международного характера несостоявшегося фестиваля) ни больше ни меньше - престиж горячо любимой державы. Вывести же прямиком на непосредственных организаторов должны были, в чем совершенно не сомневался Афанасий Антонович, во множестве попадавшиеся продавцы. Во всяком случае, начав с незначительных барышников и невысокого полета перекупщиков, уже первого июня доблестные сотрудники полковника задержали на платформе Сетунь, куда, естественно, сами же заманили голубчиков, двух, по всем наметкам, основных столичных оптовиков. Правда, надо заметить, вели себя пойманные с поличным (с двумя кейсами, полными краской пахнущих билетов) исключительно вызывающе. Так, один из прихваченных уже в первый момент предъявил удостоверение с гербом, а второй, едва войдя в кабинет лефортовского следователя, стал с невиданной наглостью произносить фамилии, кои могли в те времена кого угодно заставить забыть о долге, но, конечно, только не подчиненных полковника Беседы, железных людей с холодными головами и горячими сердцами. Но, увы, увы, одержанная победа оказалась сродни той, над коей прослезился царь Пирр в 279 году до нашей эры. Уже третьего числа начальство затребовало у полковника все материалы дела, ну, а что до противоположной стороны, то коллеги, лишь возбужденные отсутствием должного обоснования столь длительной задержки своих людей, занимавшихся как будто бы разоблачением все той же преступной махинации, посчитали себя оскорбленными с намеренной целью и в виде ответного действия сочли недействительными все обязательства, ранее принятые в связи с затеянной полковником Беседой, как оказалось, весьма недружественной игрой. Иначе говоря, повернулись спиной, отвели свои силы, а расстроенную гвардию бросили вне очереди и без предупреждения на книжных жучков, мешавших проходу к станции метро "Кузнецкий мост". Ну что ж, здесь мы можем считать историю того, как Афанасий Антонович Беседа оказался жертвой своих хитроумных замыслов, завершенной. Мир между руками (правой и левой) был достигнут в восемь тридцать, разрешение профессионального спора было решено передать нейтральной третьей стороне, прокуратуре, ну а породившее взаимное недоверие безобразное попустительство юнцам в Лужниках было полюбовно условлено прекратить действием быстрым и эффективным. Не прошло и часа, как вслед за этим вдоль всего лужниковского периметра возникла запомнившаяся многим из кативших в сумерках по левой стороне Комсомольского проспекта многорядная цепь конной и пешей милиции, необыкновенную значимость коей придавало присутствие широкоплечих и многочисленных добровольных помощников, наряженных в одинаковые штатские костюмы ПШО "Орленок". Цепь возникла, уплотнилась и стала совершенно непроходимой. Но это "поздно", все-таки предпочтенное "никогда", по здравому рассуждению, должно быть признано ему равным. Сочетание служебного рвения одной всесильной организации и неуместных амбиций другой, не менее могущественной, сложились в чудо, то самое, вожделенно ожидавшееся волшебство, фантастическое происшествие, должное остаться в веках. Иначе говоря, около шести часов в без всякого присмотра оставленные кущи въехал автобус, единственное отличие которого от прочих цельнометаллических собратьев составляли необыкновенное уродство форм и никелированные буквы "Кубань" над радиатором. Автобус без всякой помпы подрулил к помосту, возведенному для демонстрации ненависти и солидарности на до блеска отмытой площади перед плавательным бассейном, увитому лентами, декорированному лозунгами, нриветствиями и рождественским гирляндами, разноцветными лампами, остановился, фукнув сладковатым выхлопом, распахнулась, мигнув слюдой пыльного стекла, дверь, и со спертым воздухом из душного чрева машины, словно видение, галлюцинация, вышли, появились один за другим все участники самой забойной московской "банды" той солнечной поры. Эта пятерка, легендарная уже тогда, явилась из подпольного своего небытия как прямое свидетельство Божьего Промысла, возникла на деревянном помосте во всеоружии своего beag'oвскoгo арсенала, чтобы на все грядущие десятилетия стать звездой, мифом, былиной, а потом легализоваться в виде удачливого трио, легко войти в обойму Москонцерта и застрять там между Иосифом и Муслимом. Но знание предстоящих разочарований не должно и не может омрачить нам пусть недолговечную, но беспредельную радость сегодняшнего дня. Итак, когда Лысый ступил на мелкозернистый асфальт аллей, с горы его звавшие звуки Black Dog'a, в пути воодушевлявшие Stairway to Heawen прервались неожиданно посреди нудноватых повторов When the Leeve, и в воздух, быстро теряющий прозрачность с приближением грозового, с юго-запада наплывавшего фронта, ворвалось, наполняя сердце нашего мечтателя восторгом и смятением, простое: - Раз... раз, два... - Раз, два, три,- простуженный голос пробовал резонирующий микрофон. - Раз, два... раз, два, три... Затем опять включился магнитофонный тандем Пэйджа и Планта. Музыканты долго мудрили и заговаривали капризное сочетание двухсот двадцати вольт и пятидесяти герц, но площадь, полоумная площадь демонстрировала великодушное терпение. Само перемещение по деревянным подмосткам худых, в дерюгу облаченных тел, откидывание непослушных локонов и прядей, мигание красных глазков на передних панелях плоских ящиков и многократное повторение: "Раз... раз... раз, два..." - одно только это воспринималось как чудо, сверхъестественное волшебство, долгожданное знамение всеобщей победы и немыслимое начало всех начал. Ну а когда в половине девятого первая дробь сотрясла барабанный пластик, когда пятка уверенно прищемила педаль, а микрофонная стойка покачнулась от призывного: "У-аау-у-ааау!" - вся сумасшедшая площадь встала, да что площадь, небо, земля, вода; и плоть, и кровь, и душа соединились в одну сверкающую огненную субстанцию. She's got it, your baby, she's got it И все разрешилось, и все исполнилось, и не стало правых и неправых, чистых и нечистых, своих и чужих, и вся Вселенная открылась от края до края, простая и понятная. И Лысый, еще двадцать минут назад с унынием почти вопрошавший: "Так что ж, они не приедут?" - сам превратился в те несколько магических слов, кои получил в ответ от черноглазого и белозубого соседа в придачу к обломанному батону и початой бутылке: "Чувак, да какое это теперь имеет значение". Он стал частицей всемирной энергии единения и веры и закричал. Ну, а теперь, даже в момент катарсиса не желая поступиться обстоятельностью повествования, выясним, ощущали ли это всеобщее, неповторимое и безумное напряжение магнитного поля те, кто по вине печальных обстоятельств оказался вдали от эпицентра? Прежде всего нас, конечно, должны волновать чувства молодого человека, стрелою, без оглядки, без памяти кинувшегося в синюю, обжитую лешими, русалками и водяными муромскую ночь. Снизошел ли покой на Евгения Агапова и просветление, когда спринтерский галоп вынес несчастного к бронзовому лику героического авиатора? Трудно сказать, во всяком случае, силы оставили Штучку, колени его подогнулись, и он сел не то на бордюр, не то на низенькую оградку, потеряв волю противиться злым проказам судьбы. На неудобном холодном предмете Евгений просидел до рассветных размывов в небесах, но вопреки ожиданиям из дверей уездного вокзала, сработанного под тринадцатый, не иначе, век, не вышел его предполагаемый преследователь с гневной тирадой на устах. Нет, около шести утра с бессовестной улыбкой на губах появилась знакомая нам юная запасливая особа в черной железнодорожной шинели с серыми петлицами. Быстрый плотоядный взгляд метнулся справа налево, скользнул по привычной фигуре "утомленного и сидящего", вернулся, задержался, сверкнул, и вот уже безудержные колесики обидного смеха, прыгая по асфальту площади, докатываются и до Штучки. Еще мгновение, и, угрожая осыпаться дешевой помадой, алые и веселые констатируют: - Ты... да ты, никак, от поезда отстал. Ах, эти беспутные глаза, что будут являться Штучке во снах и дразнить, сияя над острым кончиком влажного, чуть подрагивающего языка. - Ну что, гостить пойдешь, или посадить тебя на проходящий? Фея, добрая бесстыжая фея в шинели и серебряных босоножках, она отвела его в зал ожидания, она заверила какую-то бумагу, втолкнула в общий вагон поезда номер 381 Ижевск-Казань-Москва, на прощание вложив в ухо со смешком горячий шепоток: - А то смотри, может, передумаешь, глянешь на город-то наш хоть одним-то глазком? Нет, не захотел, вошел в обойным клеем пахнущий тамбур и даже не попрощался, не обернулся, словно знал определенно,- получит вдогонку гнусный девичий хохоток. Но, впрочем, откровенно признаться, подгоняемый настойчиво крайне неприятной несуразностью весьма деликатного, прямо скажем, свойства. Милейшие читатели, надеясь кое-что оставить только между нами и в способности вашей сопереживать ни секунды не сомневаясь, позвольте сообщить об одном совершенном недоразумении. Итак, вплоть до самого отправления если и вынимал из кармана левую руку Евгений, то лишь предварительно сев. Непредвиденные игры в чреслах нашего обалдуя не закончились вопреки ожиданиям после встречи с призраком Лысого на пустынной платформе. Отнюдь, еще дважды в течение ночи продолжительные и необъяснимые приступы афродизиаза беспокоили одинокого рыцаря у холодного бюста, ну а уж утренняя встреча со смешливой служащей Министерства путей сообщения обернулась, клянусь вам, настоящим испытанием Божьим. Право, тут нет ни малейшего преувеличения, любой, знакомый с влиянием перепадов давлений в замкнутой системе мужских кровотоков на душевный покой и просто статическое равновесие организма, автор не сомневается, способен оценить всю постыдную мерзость происходящего. Good bye my love. Good bye, don't say au revoire оказалось феерическим. Так или иначе, но, победы над распоясавшимся инстинктом отпраздновать не сумев ни в союзе с рассудком, ни с терпением, Штучка, присев на первое подвернувшееся в вагоне, едва наполнять начавшем встречной свежестью, боковое сиденье, пошел на самую крайнюю меру. Евгений смял, сдавил, скрутил в кармане три круглых упругих колечка, запечатанные в беленькие пакетики с розовой кляксой вместо рисунка, зажал в ладони комок, привстал, с товарищеской нежностью прикрытый откидным столиком, и коротким кистевым движением отправил за окно, огорошив, должно быть, все на свете повидавшую путевую щебенку девственным состоянием каучука. Вот. Сказать,- после этого ему немедленно полегчало, значило бы несправедливо умалить Штучкины тяготы, но все же решительность поступка в конце концов не могла не сказаться и, несмотря на свойственное транспортному средству и умиротворению не способствовавшее равномерное и мягкое покачивание, необходимость ноги держать под столом отпала. Штучка смог расслабиться, откинуться, прикрыть утомленные глаза и начать различать звуки и запахи. Запахи, правда, едва ли стоили его страданий, да и звуки не особенно услаждали ухо, хотя чуткий музыкальный рецептор нашего влюбленного среди сочных оттяжек, с которыми напротив него короли покрывали валетов, чайной переклички - звяканья алюминия о стекло, доносившегося и спереди и сзади, детского "не-ее-ет", мужского "ды-дыды", различил негромкие переборы струн, слагавшие, что уже совершенно невероятно, прекрасную балладу о июльском утре. Евгений открыл глаза, повертел головой, заглянул за перегородку и в полутора метрах от себя увидел курносый лик молодого человека, сидевшего на байковом одеяле в позе, более распространенной в нижнем течении Ганга, чем на Восточно-Европейской равнине, и медитировавшего в согласии с припавшим к его животу щипковым инструментом. Неизвестный был рыжим. Рыжим и уже начавшим лысеть. Золотые колечки его ниспадавших на плечи кудрей успели уступить лоб, высокий и узкий, розовым капелькам пота. Впрочем, на облик своего в недалеком будущем названого брата Штучка в момент знакомства не обратил особого внимания, ибо глаз не мог отвести от гитары, от кофейной деки и не то укороченным, не то зауженным казавшимся и потому, наверное, особенно удобным и изящным грифа. Пройдет совсем немного времени, и Евгений узнает,- приятно резонирующую восьмерку и мореного дерева гриф соединили в одно прекрасное целое желтолицые буддийцы с острова саке. А еще раньше убедится, как в самом деле податливы и понятливы струны, растянутые перламутровыми колками, как приятен и долог их звон. Ну а неделю спустя, когда общий шприц с водным раствором перекиси марганца, старый матросский способ умиротворения уретры, соединил Евгения и Яниса (хозяин восточного чуда оказался обладателем короткой латышской фамилии Эглэ) уже нерасторжимо, выяснилась неожиданно фатальная предопределенность сего события. Оба (первый Эглэ, а через два года Агапов) появились на свет (за палату ручаться невозможно) в одном и том же родовспомогательном учреждении города Прокопьевска, это совершенно точно. Да, отец Яниса, Вальдемар Эглэ, юный и бронзоволосый сын священника из Риги, неожиданно для себя самого заметно расширил свои знания географии азиатского субконтинента в сорок девятом году. Попав в Западную Сибирь, он благодаря нескольким взаимосвязанным недоразумениям оказался не в тайге, а на шахте угольной, где его приметила неряшливая нормировщица Зоя, пленявшая многих банькой и глухой, ко всему безразличной старушкой матерью. Эглэ в отличие от других особенно не злоупотреблял Зоиным гостеприимством, но надо же, однако, чтобы мальчик, коим благополучно разрешилась от бремени в пятьдесят пятом неразборчивая нормировщица, оказался рыжим, курносым, словом, вылитым ссыльно-переселенцем из бывшей буржуазной республики. Сие обстоятельство, однако, не помешало Вальдемару Арвидовичу в пятьдесят седьмом немедленно, едва лишь в его нагрудном кармане новенький паспорт занял место изрядно помятого вида на жительство, отбыть с одним лишь маленьким фанерным чемоданчиком в направлении тех земель, где воды Западной Двины превращаются в волны Даугавы. Жил он у самого синего моря шесть лет не так уж и плохо, смог восстановиться в институте, доучился, нашел неплохую работу, а когда возвращался домой, прямо в дверях ему в ноги бросалась совсем крошечная Милда. Да. Эглэ не знал особых забот, покуда в одно теплое пасхальное воскресенье, любуясь своим детским фото. украшавшим верхнюю крышку громоздкого фортепиано в доме старшей сестры, не сообщил ей вдруг, странно улыбаясь. что в холодной Сибири существует точная копия этого мальчика. С того дня не стало спасения Вальдемару от его сестры Бируты, сумасшедшей старой девы, убежденной, будто карьерой инженера-электрика брат загубил свой несравненный музыкальный дар. И вот представьте себе неистовый характер, своего добилась, второй шанс воспитать Ван Клиберн из одного и того же мальчика вопреки всем законам природы был Бируте Эглэ дан, иначе говоря, в апреле шестьдесят пятого во дворе двенадцатой прокопьевской школы курносого второклассника, на ходу жевавшего хлеб с чесноком, остановил лысоватый, но совсем еще молодой мужчина и. странно обращаясь с согласными, спросил: - Ты Олег? И, получив утвердительный кивок, объявил ни больше ни меньше: - А я твой отец Вальдемар. Надо заметить, привыкший к довольно частым превращениям дядь Саш в дядь Володь паренек особенно не возражал, а мама его тем более. Через четыре дня он уже был в Москве, еще через день - в Риге, где с удивительной быстротой, перейдя на попечение доброй, но, право, чокнутой тетки, превратился в Яниса. Впрочем, справедливость требует подтвердить, относительно способностей извлекать гармоничные звуки посредством клавиш и кнопок, губ и пальцев Бирута Эглэ не ошиблась, мальчик из варварского края был одарен поразительно, но, увы, в дополнение к упрямству и своеволию отца от второй своей темной линии взял пренебрежение ко всему и вся абсолютное и непочтительность просто возмутительную. Радовал тетку, восседая на винтовом стуле, и убивал через два часа, выйдя во двор или просто пересев за обеденный стол. Ну, а в семнадцать лет, едва став студентом консерватории, женился на московской художнице Нелли, коей было ровно двадцать четыре, тетке Янис, правда, сказал - двадцать, но сердце старой женщины подсказывало - двадцать восемь минимум. Проведя свой первый семестр в поездах, летавших между двумя столицами, молодой муж на зимнюю сессию просто не приехал, уведомив несчастную тетю открыткой с краснорожим Дедом Морозом о решении занять вакансию гитариста, нет. к сожалению, не в оркестре Большого театра, а на подмостках ресторана "Пекин". В следующий сочельник он триумфатором явился на гастроли в Латвию уже в составе стремительно к славе возносимого Московской филармонией квинтета "Букет" и сидя на старом диване возле неотличимой от его сообственной фотографии папаши, сознался,- с Нелли пришлось расстаться. На сем, правда, полоса расставаний в жизни Яниса не закончилась. Прошло полгода, и уже популярный молодежный коллектив сделал "рыжему" ручкой, впрочем, скорее ножкой, но вряд ли иная участь могла быть уготована осмелившемуся не только своего благодетеля - художественного руководителя, но и его матушку, ответственного работника Министерства культуры, причислить к животным парнокопытным подотряда нежвачных, попросту к свиньям, кои, если решили, будто для Яниса нет большего счастья, как под дешевый "совок" ездить по стране, приторговывая между концертами ботинками "Саламандер", весьма и весьма просчитались. Он, Эглэ, музыкант, а если хотел бы валять ваньку и красиво жить, то в Риге или Юрмале нашел бы себе занятие поинтереснее мелкой спекуляции. Короче, не приняв его творческих установок, здоровый музколлектив, собравшийся как раз в Польскую Народную Республику, в которой, по рассказам, отлично шли утюги и ВЭФы, исторг склочника из своих рядов, и он, правдоискатель, как видим, следует из Казани третьим классом на свои. Впрочем, еще не сам по себе. Нет, так просто, без хорошего назидания отпустить непокорного не мог себе позволить прославленный ансамбль. Увы, непрошеное, но своей грубоватой искренностью тронувшее душу нашего отщепенца утешение, дарованное вечным подшафе подрумяненной костюмершей Ниночкой, оказалось всего лишь дележом колонии в самом, казалось бы, для жизни не подходящем, просто гиблом месте охотно готовых размножаться микроорганизмов. Да. Ну, а пока вяло текущий гастрольный недуг еще медлит объявиться не столько болезненным, сколь унизительным симптомом, в мрачность и меланхолию всего лишь неудобствами медленной езды введенный Эглэ сидит в общем вагоне, наигрывает на гитаре что-то совершенно бессознательно и размышляет,- а не губная ли это гармошка торчит из верхнего кармана рубахи у парня с таким пристальным взглядом. Что ж, "Вермону" Эглэ признал прежде земляка, он отложил инструмент, спустил ноги на пол (ноги, затянутые в еще не виданные Евгением штаны из трехцветной матрасовки), встал на корточки перед телепатией ошарашенным Штучкой и попросил, пальцем указывая предмет: - Позволь. А получив, немедленно выдул все те же звуки "Июльского утра". - Разреши.- Тут и Евгений осмелел, взял бережно великолепную гитару и предложил другую тональность. - Мм,- молвил Эглз, с удивлением наблюдая за работой левой руки случайного попутчика. - Ну-ка, теперь вдвоем. - Чувак,- делясь последней сигаретой, улыбался уже в тамбуре примерно через полчаса,- а зовут тебя как? - Женя,- ответил Штучка и извлек из заднего кармана (класс!) два заветных билета. После этого широкого жеста, пожалуй, обмен меж Женей Агаповым и ВИА "Букет" можно считать состоявшимся. За голосистую, практичную и вероломную Мару Евгений получил беспардонного бессребреника Яниса, на вопрос самоуверенного поэта "А вы блюз (да, блюз) сыграть смогли бы?" имевшего право без колебаний ответить: "Запросто". Впрочем, в начале этой любви, как и всякой настоящей, не обошлось без недоразумения. - Женя,- продолжал улыбаться Янис, любуясь Агаповым и его щедростью.- Жениа,- сказал, руку положив на доверчивое плечо,- это ловушка для простаков. - Ты думаешь? - О, я знаю. И тем не менее около пяти, очутившись меж квадратных колонн станции "Комсомольская", они собирались ехать в согласии с магической, Грачику час назад путь указавшей стрелкой. Правда, не до "Университета" и не до "Спортивной", а до бывшего "Охотного ряда", где рассчитывали, сделав пересадку, успеть на площадь трех театров и двух ресторанов, надеялись перехватить чумного Борька, барабанщика из хунвэйбинской забегаловки с подачей холодной осетрины, Борька, имевшего право звать Яниса Кеглей, водителя старинного "опель-москвича", человека, гораздо раньше Жени Агапова предложившего: - А не совершить ли нам назло врагу турне по знойным южным пределам Отечества? Но вот неожиданность, собрались на Маяковку, а попали на Преображенку. Как Эглэ углядел за желтым окном тормозящего у противоположной платформы состава четыре великолепных профиля, загадка магнетизма той золотой поры, важно одно - сумел и увлек за собои Штучку. а когда сошлась за их спинами бестрепетно черная резина, ткнул пальцем в бок и поделился восторгом: - Смотри. И Штучка посмотрел и увидел девушку, прекрасную девушку в сиреневой майке с нитками первобытных бус. удлинявшихся, вытягивавшихся от вожделения коснуться, дотронуться, лизнуть игривый хлопчатобумажный хвостик, выбившийся нечаянно из-под обруча линялого денима. Она стояла совсем рядом и к вишневому, с буквами NY слитому сердечку прижимала конверт с коротким словом doors. Она пожалела их уже у самого дома, у самом подворотни, этих смешных и славных преследователей, замеченных еще в вагоне метро. Она обернулась. - Так и будете молча наступать на пятки? - Мадемуазель,- ответил ей Эглэ, латинизировав выговор до грани разборчивости,- меня зовут Янис, а это мой друг Женя. - Штучка,- сказал представленный и, поддерживая европейский тон, поклонился. - Мы страстные поклонники "Дверей",- обаятельную улыбку, огоньки чудесных глаз бросает рыжий метис на чашу весов. - И... и предпочитаем водить "бьюик",- в приступе внезапного вдохновения добавляет Евгений, определенно, решившую дело в пользу двух балбесов толику образованности. - Возьмите нас с собой,- заключает бывший Олег. - Пожалуйста,- ставит финальную точку наш сибирский обалдуй, Штучка, Штукенция. И ответный смешок, и прядь, упавшая на губы, заставляют его дивно покраснеть и что-то мелкое приняться искать в карманах, сначала в одном, а потом и в двух одновременно. Друзья, чудо для этих двоих совершилось раньше, чем для собравшихся в Лужниках. В комнате, в зеленом полумраке тополиной листвы, среди книг, беспорядочно громоздившихся тут и там, поражавших фитами и ятями утраченной орфографии, под портретом горбоносой женщины холодного Альтмана они сидели втроем на полу, Моррисон им пел, Манцарек соревновался с Кригером, а Денсмор не давал никому расслабиться, и когда наконец безумец воззвал: C'mon baby take your chance with us,- бесподобная девочка, не вставая и не открывая глаз. смешав цепочки и бусы, сняла через голову сиреневую майку червонной масти... И не только спустя много лет, когда Янис жил на берегу озера Мичиган и пластинки записывал на студии Chess, когда сам Женя по воскресеньем в родном южносибирском горсаду, недооценив свежесть пива, путал такты, не только спустя пятнадцать лет, в эпоху кооперативного бума, казалась Штучке та длинная ночь самой счастливой в жизни. Нет, и через пять дней, в рыдване Борька, уносившемся в темень украинской ночи, прочь от Полярной звезды, когда от игр, пробуждаемых дорогой и воспоминаниями, непрошеные слезы выкатывались из глаз, и тогда считал Евгений этот вечер прекрасным. Прекрасным и сказочным не считал его Свиридон Пахомыч Горемыкин, около полуночи остановивший прохожего у входа на станцию метро "Юго-западная". Свиря дышал чем-то сладким и невыразимо липким, его глаза стеклянно поблескивали, а загипсованная рука (да-да), слетев с грязной перевязи, неуклюже висела вдоль тела. Как он попал сюда, каким волшебством был перенесен из азиатского беспредела в больничной куртке и тапочках? Эту тайну Свиря не раскрыл никому. Просто не помнил, как не помнил, что спрошенный им: "Скажите, здесь доеду в Лужники?" - молодой человек (Боже, Юра Постников), не менее зловонные пары выпускавший сквозь губы и ноздри, но одетый в белую рубаху и подвязанный красным галстуком, коротким и безжалостным движением ударил его по лицу. ВЫНУЛ ФИГУ ИЗ КАРМАНА А в Лужниках ждали дождя. Метеорологи предвещали короткий, но тропического нрава, многоводный ливень, темные тучи наплывали на золотые шпили краснозвездных домов послевоенной готики, и готовые уже в десять ноль-ноль перейти к решительным действиям людские цепи, сомкнутые вокруг лужниковского парка, тысячами глаз обозревали разверзнуться грозившие хляби, множеством пальцев теребили в нетерпении плащ-палатки, распределенные из расчета одна на троих, и вслушивались, вслушивались, наполняя сердца праведным гневом, в неправдоподобную вакханалию неистовых, над кронами древ рассыпавшихся звуков. Внезапный исход влаги, затемнившей, к земле заставившей жаться белые воздушные перья, грозил нарушить четкость квадратно-гнездового метода ликвидации неорганизованных скоплений человеческих тел, и рука, лежавшая на рубильнике, должная обесточить гром вселенский порождающий "аппарат", буйствовавший на помосте у плавательного бассейна, и тем самым сигнализировать "вперед", покоилась на черном эбоните, в важная и расслаблениая. Впрочем, не одно лишь естественно-научное объяснение можно услышать в той затянувшейся паузе меж концентрацией сил и выдвижением. Есть мнение, будто из тщательно замаскированного укрытия, бессовестно пользуясь достижениями наукоемкой технологии, смотрели на беснующуюся площадь кинокамеры одной, все в превратном свете изображающей телекомпании, и потому весьма нетактично и даже непатриотично утверждать, будто бы дождь, вода, зависшая над головами решительных мужчин, конденсат из кислорода и водорода в пропорции один к двум, мог их устрашить, нет, соображения иного, высшего порядка руководили рыцарями без страха и упрека. Возможно. Во всяком случае, дождь так и не собрался освежить утомленную дневным зноем флору и фауну, сизые облака лишь ускорили сгущение сумерек и сделали бессильным недоброжелательство напрасно скандала ждавших линз, и, когда синева стала непроницаемой (в самом начале двенадцатого), разом, одновременно, внезапно и неожиданно погасли все парковые фонари и красные Ьеаg'овские глазки перестали светиться, и голос гитары сел, и голос певца осип. И тогда, встречных слепя фонариками, стройными рядами, разрезая тревожно и растерянно взвывшую толпу надвое, натрое, молниеносно, отделяя руку от руки, плечо от плеча, тесня, сминая и направляя в распахнутые двери рядами у выходов выстроившихся автофургонов, принялись за дело застоявшиеся люди и кони. И лишь один, один человек из всех, переживших чудо, не бежал, понукаемый, не натыкался на пластиковые щиты, не кричал в отчаянии в лицо безжалостному свету. И этим везунком, подумать только, оказался наш вечно попадающий впросак Грачик. Лысый лежал без движения на теплой земле, прижимал дрожащий живот к ее теплому травяному пузу, молчал и ждал, сердобольно укрытый ветвями, когда увидят, потащат за ноги. за руки, ждал, и кровь закипала, густела и спекалась на его нижней губе. Но как миновала Мишку общая участь, что предопределило ему, смешному романтику, иную cyдьбу? Стыдливость, воспитание, господа, коим блистал он перед нами на протяжении всех этих шести дней. Но, впрочем, не без содействия струны, блестящей металлической жилки, порванной неуемным плектром. Да. за несколько минут до команды "пошли" стих музыкальный смерч, умолк, а покуда извлекалась лопнувшая и продевалась уже ненужная новая, обреченная площадь властно скандировала: - Андрей! Андрей! - требуя.-песню, так и не прозвучавшую, которую ждали и не могли дождаться, песню главную и хоровую, не требовавшую бешеных ватт, а лишь хрипловатого тембра человека, весь вечер стоявшего в отдалении, вполоборота, отвернувшегося от микрофонов и глаз, занятого четырьмя толстыми, не способными целостность потерять серебряными жгутами. - Андрей, давай!- кричала площадь. - Давай, Андрей!- велела Шизгара, и он, стоявший весь вечер в тени, не выдержал, он бросил взгляд на умолкших товарищей, отстегнул "отвертку", поднял возле барабанов забытую, желтую, теплую, как хлеб, двенадцатиструнку, вышел вперед, поправил стойку и запел. А Лысый, вечный неудачник, в эту секунду стоял в отдалении, скрытый листвой, он не облегчению радовался. а переживал бессилие свое удвоить, утроить скорость истечения. Увы, он не смог по примеру иных просто выбраться к бордюру и, спину повернув для всеобщего обозрения, уставиться в дружественный мрак. Не смог, пошел, воспользовавшись нечаянным антрактом, искать уединения. Но вот роняет последние капли, шурша травой, раздвигает ветви, делает шаг и... И замирает, инстинктивно становится на колени, ложится плашмя, а в трех метрах от него, перед ним, за ним, справа и слева дробной перекличкой железных подковок наполняется ночь. И лежал Мишка долго, и дождался лишь серого света в таинственно освобожденной от туч вышине, и решил "пора", и встал, и, вглядываясь в искаженный лик предрассветного мира, постоял, убеждаясь,- даже звуки тихой возни, даже шумы невнятных движений не нарушают покоя природы, и двинулся прочь. Останавливаясь, замирая и снова пускаясь в путь. Лысый перемещался от дерева к дереву, от куста к кусту. черные завитки решетки и туманная темень противоположного берега уже стали являться ему в просветах листвы. когда невидимый соглядатай, устав беззвучно красться за привидением, одним прыжком догнал, поравнялся и. грубой неумелой рукой обхватив за шею, опрокинул наземь. Читатель, Боже, над искаженными чертами грачиковского лица зависли глаза Чомбы. Толика, хвастуна, трепача, мерзавца с южносибирской улицы Патриса Лумумбы. (А знаете, ведь утром он был на подготовительном отделении, да, был и решил поступать, минуя рабфак, сразу, но на вечерний, и потому днем уже заправлял общежитское одеяло, глядя в окно на крепость, форт, равелин, притаившийся за беленькими домами в двух шагах от Белорусского вокзала.) - Не надо,- тихо попросил Грачик. - Положено,- назидательно произнес Толя, но ослабил давление тяжелого колена на грудную клетку бедняги.- Чё ты так смотришь? - спросил, любуясь поверженным,- Ну, отпущу, куда ты пойдешь? Там,- Чомба махнул рукой в сторону фигурного чугуна,- через каждые двадцать метров человек. Если только поплывешь. - Поплыву. - Не слабо? - Не слабо. - Снимай майку,- вдруг приказал Чомба. - Встать дай. - Только без баловства. - На.- Грачик встал и стянул с себя самодельного Джона Леннона. - Только, когда попадешься,- сказал Чомба, отправляя добычу, трофей куда-то за борт новехонького пиджака,- второй раз уж не проси, извини, не узнаю, не узнаю, земляк... Но Лысый не слушал. Он опустился на корточки и развязал кеды, стянул трико, стыдливой белизной нательного х/б заставив Чомбу умолкнуть, смущенно поглядеть по сторонам, отступить. Мишка свернул в трубку болоньевую, бесценное направление содержавшую сумку, вложил в резиновый башмак, прикрыл вторым и обмотал крест-накрест штанинами, которые тут же стянул надежным узлом. Все. Он распрямился и, нужды не видя более в унизительных скрытых перебежках и паузах, ломая кусты, лицо подставляя ветвям, рванулся, на мгновение завис, кажется, даже не опираясь рукой на чугун, и провалился, ухнул в бездну, в молочные спящие воды реки, вспенил, обдал прохладой небо, вынырнул и поплыл на боку с высоко поднятой рукой и лицом, обращенным к утренней чистой звезде. Да, он не смотрел на тот, желанный и близкий, берег с трамплином и невидимым университетом, не смотрел туда, где залегшие, засевшие вдоль кромки воды члены сводной дружины московского городского рок-клуба, глядя, как отважно борется пловец со стихией, потирали от нетерпения холодевшие руки и гладили от предвкушения трепетавшие ляжки. ПЛАТФОРМА ПАНКИ Столичное лето восемьдесят шестого выдалось необыкновенно жарким, и неудивительно, если человек, облаченный в синий бельгийский костюм в благородную нитяную полоску, сохранял самообладание лишь ценой необыкновенных усилий. Впрочем, в электропоезде, а ехал он первой электричкой после полуденного перерыва, притормозившей у солнцем изнуренного навеса с ныне утерянными буквами "Ждановская", на кожемитовом сиденье у открытого окна, человек, хотя, может быть, вы немедленно его признали сами? - да, верно, это давно уже не лысый, а аккуратно стриженный и чисто выбритый Михаил Грачик, так вот, подставив встречным потокам крахмальную белую грудь пакистанской сорочки, чувствовал он себя более или менее сносно. Выйдя же на обесцвеченный солнцем асфальт платформы Панки с тяжелым и жарким, вдобавок по-дурацки блиставшим игрушечными барабанчиками секретных замков серым индийским кейсом, ступив югославской бумажной подошвой на перегретую щебеночно-битумную смесь, Мишка вновь должен был собрать в кулак всю свою недюжинную волю. Но если пренебречь физическими страданиями, доставленными нашему знакомому в этот приезд немилосердным небесным светилом, то в целом командировка удалась, как никогда. В Гипроуглемаше Миша с ходу подписал процентовки за первое полугодие, немного, правда, покрутился с новым договором, но и эти бумажки в пол