Оцените этот текст:


--------------------
Галина Георгиевна Васюкова
Золотые росы
----------------------------------------------------------------------
Г.Васюкова. Золотые росы: Повесть. - Мн.: Мастацкая лiтаратура, 1977
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 13 октября 2003 года
----------------------------------------------------------------------
--------------------


                                  Повесть


     -----------------------------------------------------------------------
     Г.Васюкова. Золотые росы: Повесть. - Мн.: Мастацкая лiтаратура, 1977
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 13 октября 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------

     Для детей младшего школьного возраста.




                        Часть первая. Друзья и недруги
                        Часть вторая. Грачи колхозные









     В  тот  день  я  проснулась  рано.  Мой  братишка Ленька услышал, что я
встала,  и  тоже  вскочил,  испуганно  протирая круглые заспанные глаза. Он,
видно,  как  и  я,  боялся  прозевать  самое  интересное.  Шутка ли, ведь мы
переезжали. И не куда-нибудь, а в деревню.
     Наш  папа еще с весны уехал туда на работу. Его послали председателем в
отстающий,  недавно организованный колхоз. Все лето ему было не до нас, и мы
жили  в  городе с мамой и бабушкой. Приезжая по делам, он на минутку забегал
домой,  и  мы  с Ленькой засыпали его вопросами. Что такое колхоз? Почему он
отстающий?  И  что  папа  там  делает?  Леньке  казалось,  что  колхоз - это
какая-то машина, вроде паровоза.
     - Все  колхозы  идут быстро, а папин отстает. Наверно, в нем что-нибудь
испортилось и папу послали исправить, - говорил он.
     Я,  конечно,  не  верила. Если бы только исправить, то папа уже приехал
бы  обратно,  а  он  там  живет  целое  лето,  и мы тоже туда поедем. Все. И
бабушка,  и  мама,  и  мы  с  Ленькой, и Рыска. И даже наш зеркальный шкаф и
бабушкина швейная машина.
     Когда  я  все  Ленькины  рассуждения  передала  маме, она рассмеялась и
сказала:
     - Колхоз  -  это  не  как паровоз, а скорее как город, только поменьше.
Там есть поле, лес, луг, речка... и дома.
     - А  почему он отстающий? Как он может отставать, если стоит на месте и
никуда не идет? - допытывались мы.
     Мама подумала и сказала:
     - Он  называется отстающим потому, что у людей, которые там живут, мало
хлеба,  мало  коров и молока. А нужно сделать так, чтобы всего было вдоволь.
Вот нашего папу и послали помочь этим людям.
     - Видишь,  -  сказала  я  Леньке.  -  Наш  папа  не только машину может
исправить, он все может.
     Ленька  был  согласен  со мной. Он тоже гордился нашим отцом. Только он
никак  не  хотел  согласиться, что в деревне все такое же, как и в городе: и
небо, и земля, и солнце.
     - Знаешь,  Оля,  -  говорил  он  мне,  - я думаю, что небо в деревне...
фиолетовое.  Домики  маленькие,  белые  с  разноцветными  крышами, а трава и
деревья синие...
     Я не соглашалась.
     - Зажмурь глаза. Крепко-крепко, сама увидишь, - посоветовал он.
     Я  зажмурила  глаза,  но,  кроме  красных  прыгающих  кругов, ничего не
увидела.
     - Ну что?
     - Ничего.
     - Совсем ничего не видела?
     - Круги красные.
     - Это коровы, - заявил Ленька. - В деревне коровы красные.
     Я рассердилась:
     - Не  выдумывай!  Коровы  красные не бывают, и трава синяя не бывает, и
фиолетовое небо!
     - Не  бывает?!  А  помнишь,  мы  видели  с тобой розовое небо и красное
солнце? Оно висело совсем низко, над лесом.
     Я вздохнула, не зная, что ответить.
     И  вот сегодня мы увидим деревню собственными глазами. Накануне приехал
папа  и  сказал,  что  будем  переезжать.  Еще  с  вечера все было уложено в
чемоданы,  посуда  -  в большой ящик, а швейная машина стояла полосатая, как
зебра.  Это  бабушка обшила ее половиком. Только шкаф громоздился на прежнем
месте  и,  казалось, никуда не собирался. В его зеркале я увидела девчонку в
коротеньком  синем  платье,  в  сандалиях  и  с черной челкой на лбу. Из-под
челки выглядывали серые глаза.
     Это была я.
     Одеваясь на ходу и пыхтя от усердия, из спальни вышел Ленька.
     - Вкусно пахнет, - заметил он, потянув носом.
     Из   кухни  доносилось  шипение  примуса.  Заглянув  туда,  мы  увидели
бабушку.  Она  жарила  наши  любимые картофельные оладьи. В другой раз мы бы
захлопали  в  ладоши  от  радости, но сегодня оладьи показались чем-то таким
обычным,  будто  мы  ели  их  каждый день. Хотелось скорее выбежать во двор,
взглянуть,  не пришли ли за нами подводы. Однако бабушка усадила нас на ящик
с посудой и заставила поесть.
     - Ешьте, ешьте, - сказала она, - обедать, может, сегодня не придется.
     И  верно,  обедать  нам  не  довелось.  В полдень из колхоза пришли три
подводы.  Это  были  не  обыкновенные  телеги,  какие  мы видели в городе, а
высокие, решетчатые. В таких, как мы после узнали, возят снопы и сено.
     Взглянув  на  подводы,  запряженные тощими лошаденками, бабушка сердито
фыркнула:
     - Председатель называется! Лошадей для себя не мог выбрать?
     А  нам с Ленькой и лошади, и телеги очень понравились. Только бы скорее
ехать. Но нас посадили в последнюю очередь.
     Сначала  уложили  шкаф.  Он долго упирался и никак не хотел грузиться -
ни  боком,  ни стоя. Когда его наконец уложили, оказалось, что он занял чуть
ли  не  всю телегу. На вторую подводу погрузили стол, кровати, стулья и ящик
с  посудой.  А  на  последнюю уселись мы с мамой. Под нами лежали чемоданы и
узлы  с  подушками  и  одеялами.  Сидеть  было  удобно.  Наша телега выехала
вперед,  и  мы  видели,  как  на самой последней, рядом со шкафом, восседала
бабушка,  придерживая  руками  фикус. Фикус вежливо кланялся во все стороны,
прощаясь с городом.
     И вдруг Ленька закричал:
     - Рыска! Рыска! Бабушка, Рыску забыли!
     Я  тоже  было  открыла  рот,  но  не успела зареветь, как где-то совсем
рядом послышалось "мяу".
     - Здесь ваша Рыска, - сказала мама.
     Оказалось,  что  Рыска  едет  на  одной  телеге  с нами, - в бабушкиной
большой корзине из-под белья.
     Мы  сразу  успокоились  и  стали смотреть по сторонам. Вдаль, к темному
лесу  убегали  сжатые  поля.  Белые  и  ершистые, они были похожи на недавно
постриженную  Ленькину  голову.  По  жнивью  паслись  коровы. Были среди них
черные,  рябые  и  коричневые,  но  красных  не  было.  И небо над нами было
обыкновенное,  голубовато-серого  цвета.  Мы  так  и не дождались, чтобы оно
стало  фиолетовым.  Потом из-за леса навстречу нам выползла огромная туча, и
небо  сразу  стало  темным.  Лошади  зашагали быстрее. Мы сидели притихшие и
смотрели,  как  первые  капли  дождя  скатываются  с пыльных листьев фикуса.
Прижавшись к маме, мы укрылись плащом.
     Ехать стало неинтересно.
     Дорога  быстро  размокла,  и  лошади  устало тащились по хлюпкой грязи.
Телеги  скрипели,  как  будто  вот-вот развалятся. Под их монотонный скрип я
уснула.  Проснулась  оттого,  что  мы остановились. Вокруг была непроглядная
темнота, и только позади мелькал крошечный огонек.
     "Может,  волки?"  -  подумала  я,  но  огонек  вспыхнул  сильнее,  и  я
догадалась,  что  это  кто-то  курит.  Из  темноты донесся сердитый бабушкин
голос:
     - Вот тут где-то она упала и как сквозь землю провалилась.
     - Кто провалился? - спросила я оторопело.
     - Крышку   от  кастрюли  потеряли,  -  сказала  мама,  и  я  по  голосу
почувствовала, что она улыбается.
     Отец  чиркал  спичками,  стараясь посветить на дорогу. Желтый крошечный
огонек  на  секунду  выхватил  из  темноты  бабушку,  закутанную в клетчатый
платок. Согнувшись, она шарила палкой вокруг телеги.
     - Да  бросьте  вы, Михайловна, - сказал отец. - Стоит ли из-за какой-то
крышки мокнуть? Поехали.
     - Много   ты  понимаешь!  -  рассердилась  бабушка.  -  Ты  и  кастрюлю
потеряешь - не пожалеешь. Все нипочем...
     - Я же не виноват. Грязь кругом, - примирительно сказал отец.
     Усаживаясь на телегу, бабушка ворчала:
     - Жил  бы себе, как люди... А то сам не сидит на месте и семью за собой
таскает. Один убыток от такой жизни, а пользы...
     - Подождите,  Михайловна,  будет  польза, - весело сказал отец, помогая
ей устроиться поудобнее.
     - Да уж будет! Весь свет на свой лад все равно не переделаешь...
     - Переделаем со временем, - не сдавался отец.
     Подойдя к нам, он спросил:
     - Ну, как бы тут, команда?
     - Мы  за  тебя, - улыбаясь, сказала мама, - хотя, конечно, крышки жаль.
Кастрюля новая...
     - Па-апка,  -  сонно протянул Ленька, - я тебе помогу переделать. Я все
люблю переделывать.
     - Ну,  тогда  вперед,  - рассмеялся отец. - Трогай, - скомандовал он и,
обернувшись к нам, ласково сказал: - Скоро приедем, потерпите немножко.
     Уютно  прижавшись к маминому теплому плечу и снова засыпая, я подумала,
что  наш  папа  когда-нибудь  непременно  все  переделает на земле. Он такой
смелый и сильный - ему даже грязь и дождь нипочем.




     Проснувшись,  я  увидела прямо над собой незнакомый дощатый потолок, на
котором  весело  прыгали  солнечные  зайчики.  Зайчики  были  знакомые.  Они
прыгали  у  нас  еще  в старой квартире, в городе. Наверно, мы их привезли с
собой.
     Я  плохо  помнила,  как  мы вчера приехали. Сонная, усталая, я упала на
подушку,  едва бабушка стащила с меня пальто и сандалии. Оказывается, мы все
спали  на  полу.  Мама  спала  возле Леньки, подложив под голову свою тонкую
руку,  и  была  похожа не на маму, а скорее на большую девочку. Папино место
уже  пустовало,  и  бабушки  тоже  не  было видно. Я растолкала Леньку, и мы
выбежали на крыльцо.
     Дома  с  позолоченными  солнцем окошками, голубое небо и зеленая трава.
Обыкновенная  трава,  как  и  на  нашем  городском дворе - еще зеленая возле
домов  и  заборов и вытоптанная посреди улицы. Из труб вьются сизые дымки, и
солнце  полощет  косички в лужах от вчерашнего дождя. Все самое обыкновенное
и  все-таки  необыкновенное. Солнца больше, неба больше и воздуха больше. Мы
с  Ленькой  соскочили  с  крыльца  и  помчались  по лужам. Золотистые брызги
разлетались во все стороны.
     - Стой! - вдруг крикнула я. - Смотри!
     Перед  нами прямо на земле лежит крыша. Обыкновенная крыша, как на всех
остальных  домах.  Только  эта лежит прямо на земле, и никакого дома под ней
нет.
     - Гм, почему это она здесь валяется? - спрашиваю я.
     Ленька молчит. Даже Ленька не может ничего сказать!
     - Может,  ее  вчера  ветром снесло, когда был дождь? - говорю я, и мы с
Ленькой оглядываемся по сторонам, ожидая увидеть дом без крыши.
     Но все дома с крышами и даже с трубами.
     - Это, наверно, еще только строят дом, - говорит Ленька.
     - Почему же его начали строить с крыши? - допытываюсь я.
     Ленька  задумывается.  Он  не  успевает  ничего  сочинить, потому что я
говорю:
     - Дома  так  не  строят.  Сначала  делают  стены,  а потом уже крышу. Я
видела в городе...
     - Ага, - говорит Ленька, - так то - в городе, а это - в деревне...
     Присмотревшись  как  следует, мы заметили, что у крыши есть еще дверь и
что  она  замкнута  на  огромный  висячий замок. Это открытие нам не удалось
обсудить как следует. На крыльцо вышла бабушка и позвала нас домой.
     Обернувшись,  я  вдруг  увидела, что дом, в котором мы остановились, не
похож  на  другие  дома.  Он  большой,  с зеленой железной крышей и высокими
окнами.
     Не  успели  мы взбежать на крыльцо, как бабушка подала мне стеклянный в
цветочках кувшин и сказала:
     - Иди,  Оля,  с  отцом  на  ферму  за молоком. Только дорогу запоминай,
назад одна пойдешь. Отец на минутку домой забежал. Ему будет некогда.
     - И я хочу, - заныл Ленька.
     - У  нас  с  тобой  другая  работа,  -  сказала  бабушка. - Тыкву будем
чистить. А в ней семечки есть, белые, крупные. Хочешь?
     Ленька  наклонился  к  круглой  желтой  тыкве  и потянул ее за жесткий,
закрученный,  как  у поросенка, хвостик. Мне стало завидно. "Конечно, Леньке
всегда  все  самое  лучшее.  Ему  тыкву  чистить, а мне - тащись на какую-то
ферму. Что я, молока не видела, что ли?" - с обидой подумала я.




     Ферма  оказалась  просто  длинным-предлинным  сараем,  в  котором живут
коровы. Коров дома не было. Они встают очень рано и уходят в поле.
     Зато  на  ферме была тетя Маша в белой косынке и в белом переднике. Она
повела меня в маленький домик с марлевыми занавесками на окнах.
     В  этом  домике  никто не жил. В нем было очень много больших блестящих
бидонов - с молоком и пустых.
     И  тетя Маша, и домик мне очень понравились. Взяв у меня из рук кувшин,
тетя Маша налила в него молока выше цветочков.
     Взглянув  на  меня, она почему-то вздохнула. Потом взяла белую кружку с
длинной,  торчащей  вверх,  как  палка,  ручкой,  зачерпнула  в нее молока и
подала мне:
     - На, пей.
     Я  опустила  губы  в  теплое  душистое  молоко  и  даже  зажмурилась от
удовольствия.
     - Вкусно?  -  улыбаясь, спросила тетя Маша. - В городе, наверно, такого
нет?
     Я кивнула головой, не отрываясь от кружки.
     Пока я пила, тетя Маша смотрела на меня добрыми, жалостливыми глазами.
     - Худая  какая  да бледная, - сказала она. - Плохо вам в городе жилось,
наверно?  Я  ведь  говорила отцу твоему: "Вези, Егорыч, ребят сюда поскорее,
отпоим  их  хоть молоком маленько". А он все твердит, что, мол, еще и молока
в  колхозе  не  заработал.  А  в городе они, говорит, паек получают и молока
могут  купить.  Я,  говорит,  не объедать колхоз приехал, а поставить его на
ноги...
     Мне  стало  смешно,  что  нашего  молодого  и  безусого папку тетя Маша
назвала  Егорычем,  как старика. И вроде она его ругает, а сама любит. Точно
как наша бабушка.
     - Ну,  так  как  же вы там жили, в своем городе-то? - допытывалась тетя
Маша.  -  И впрямь, что ли, паек какой получали? Ведь отец-то ваш из колхоза
крупинки еще не взял...
     Я  не знала, что сказать. Мне вспомнились бабушкины пестрые мешочки для
пайка,  которые  чаще всего бывали пустыми. Вспомнилось, как однажды бабушка
поднялась  чуть  свет  и,  собрав  их,  отправилась в очередь. Нас с Ленькой
оставила  дома  смотреть  за  примусом,  на  котором  стояла большая зеленая
кастрюля.   Вытряхивая   корзинку,  она  вдруг  обнаружила  между  очистками
небольшую  картофелину.  Бабушка поскребла ее ногтем и, ополоснув, бросила в
кастрюлю.
     - Пускай  варится, - сказала она. - А ты, Ольга, смотри. Тут в кастрюле
вода с молоком. Я вот пойду крупу получу, и тогда суп будет.
     Щелкнул  замок,  мы  с Ленькой остались одни. Несколько минут мы сидели
молча,  и  у  обоих  вертелась  в  голове одна и та же мысль: "Сварилась уже
картофелина или нет?"
     Ленька, вдруг вооружившись ложкой, направился к кастрюле.
     - Стой!  -  закричала  я.  -  Не  лезь!  Ты  слышал, бабушка велела мне
смотреть.
     Ленька только фыркнул и, приподняв крышку, понюхал варево.
     - Ах так! - сказала я и тоже схватила ложку.
     Наши  ложки  заработали  вовсю.  Мы  обшаривали дно и бока кастрюли, но
маленькая  картофелина была неуловимой. Драгоценная, засиненная молоком вода
расплескивалась,  и  примус угрожающе шипел. Мы едва успели отскочить, когда
он, разъяренный, прошипел в последний раз.
     Кастрюля  валялась  на  боку,  а  по  полу  расползалась  мутная  лужа.
Картофелина откатилась в сторону и лежала на сухом месте.
     Ленька завладел ею первый. Откусив половину, он протянул мне мою долю.
     - На. Сырая еще, - сказал он.
     - Не хочу, - ответила я, шмыгнув носом. - Достанется нам теперь...
     Ленька  задумчиво  повертел  вторую  половинку,  положил  в  рот и, как
кролик,  схрумкал  ее передними зубами. Одной рукой я вытирала лужу на полу,
а другой - глаза и нос. За этим занятием и застала меня бабушка.
     Взглянув на ее корзинку с пустыми мешочками, я заулыбалась:
     - Не  получила  паек?  Ну  и  хорошо.  Все равно у нас тут разлилось...
Вот... - развела я руками.




     Солнце   поднялось  высоко.  Оно  пригрело  так,  что  белое  пятно  за
огородами,  про которое я подумала, что это река, начало расползаться во все
стороны. Это был туман.
     От  выпитого  молока  и  солнца,  которое  проворно  сушило  лужи и мои
сандалии,  мне  стало  так  радостно, что я даже запела свою любимую песенку
про Красную Шапочку:

                Красной Шапочкой Катюшу
                Мама называла.
                Раз она ее с гостинцем
                К бабушке послала...

     Красной  Шапочкой, разумеется, была я, а гостинец - у меня в кувшине. И
только  не  было  злого  серого  волка. Да и откуда ему взяться, когда здесь
деревня,  а  не  лес?  А  позади  ферма, на которой хозяйничает тетя Маша. Я
оглянулась,  чтобы посмотреть на ферму, и... замерла. Шагах в десяти от меня
стоял  волк.  Серый  и огромный! Левое ухо у него было разорвано. Он смотрел
на меня красноватыми глазами.
     Я хотела бежать, но ноги мои точно приросли к земле.
     Мы  стояли  оба,  не  шевелясь,  и  смотрели  друг  на друга. Наконец я
немножко  пришла в себя. "Почему он не бросается на меня? Может, он ручной?"
- подумала я и осторожно начала пятиться назад.
     Волк   не   двинулся  с  места.  Он  стоял,  вытянув  острую  морду,  и
принюхивался.  Я  осмелела,  потихонечку пошла. Волк стоял. Я пошла быстрее.
Волк  тоже  заковылял  за  мной.  Не  раздумывая больше, я пустилась бежать.
Оглядываясь  на  ходу,  видела,  что  волк  трусит следом. Придерживая рукой
кувшин,  чтобы  не расплескать молоко, я побежала быстрее. Я уже не смотрела
назад, чувствуя, что волк и не думает отставать.
     "Только  бы  не  упасть,  -  думала  я. - Он сразу тогда набросится". А
вокруг,  как  назло,  ни  души, и до деревни еще порядочно. Вдруг я увидела,
что из-за поворота на телеге выехал человек.
     - Дядя! - закричала я. - Дядя!..
     Но  вместо  дяди  на  телеге,  держа  в  руках вожжи, стояла белобрысая
девчонка.  Она глянула на меня, потом на зверя, остановившегося в нескольких
шагах, и, ничего не говоря, взялась за кнут.
     - Пошел вон! - крикнула она.
     Волк стоял и, вытянув морду, посматривал то на меня, то на нее.
     - Ах,  ты так! - обозлилась моя спасительница и, поставив босую ногу на
край телеги, подалась вперед. - Кому говорю, пошел вон!
     К моему удивлению, волк повернулся и потрусил обратно.
     - Спасибо вам, - сказала я вежливо.
     Не обернувшись, девчонка взмахнула вожжами:
     - Н-но! Пош-шел!
     И  не  успела  я  опомниться,  как  она покатила прочь. Я смотрела, как
ветер пузырит ее цветастое платье, и мне почему-то хотелось зареветь.
     Телега  была  уже  почти  возле  фермы,  и  все  же мне было видно, как
храбрая девчонка размахивала кнутом и ветер трепал ее светлые волосы.
     - Дура  лохматая! - бросила я ей вслед и тут же с испугом схватилась за
голову.
     Банта  не было. Мой новый голубой бант, который я утром завязала первый
раз,  потерялся.  Волосы  торчали во все стороны, и я, верно, похожа была на
взъерошенную ворону.
     Я вздохнула и поплелась домой.
     Навстречу мне выбежал сияющий Ленька.
     - Знаешь, я сделал открытие, - объявил он. - Хочешь, скажу?
     - Не  надо  мне  твоих  открытий,  можешь  не  говорить,  -  ответила я
сердито.
     Но  Ленькино  открытие  так и распирало его, и он, не дожидаясь, пока я
попрошу, выпалил:
     - Мы живем в школе!
     - Как - в школе?
     - В обыкновенной школе, в которой учатся. Там есть классы и парты!
     Я смотрела на Леньку, думая, что он опять сочиняет.
     - Не  веришь? Ну так смотри - вон уже первый ученик пришел. Скоро уроки
начнутся.
     Только  тут  я  увидела  возле  крыльца незнакомого мальчишку в длинных
холщовых штанах и с сумкой через плечо. Он молча таращился на меня.
     Вспомнив,  что  мой  отец  председатель колхоза, я задрала нос кверху и
прошагала мимо.




     После  "первого  ученика",  пришли  остальные.  Они стояли и глазели на
нас.  Обычно  Ленька  очень  быстро  заводил  знакомства,  но на этот раз не
успел.  Из  школы  вышла учительница и позвала их в классы - в этой школе не
было даже звонка. Мы остались одни, и нам стало скучно.
     - Пойдем? - предложил Ленька.
     - Куда?
     - Куда глаза глядят, - сказал он.
     Мы пошли. Шли-шли и вдруг видим: из одного дома валит дым.
     - Бежим, - крикнул Ленька, - это, наверно, пожар!..
     Мы  подбежали  и  увидели, что никакого пожара нет. Только дым валит из
открытой  двери,  пролезает  через  крошечное  оконце.  И  дом  -  не дом, а
избушка, маленькая, с огромной соломенной крышей.
     Мы  с  Ленькой уцепились друг за дружку и стояли как заколдованные. Мне
даже  показалось,  что  это  вовсе  не  избушка, а какой-то страшный зверь и
наверху  у  него  не  крыша  из пожелтевшей соломы, а грозно торчащая во все
стороны  щетина.  Чудовище  уставилось  на  нас своим единственным глазом и,
открыв четырехугольную пасть, выбрасывает клубы едкого дыма.
     И  вдруг из этой пасти вынырнула старушка с деревянным корытцем в руках
-  маленькая, сухонькая, в длинной синей юбке с передником. Сгорбившись, она
засеменила  за  дом.  Не  успели мы опомниться, как она вернулась обратно. В
корытце  лежала свекла. Ополоснув ее водой из деревянного ведра, бабка снова
нырнула в дымящееся отверстие.
     - Смотри, - прошептал вдруг Ленька, - трубы нет...
     Я взглянула на крышу и тоже не увидела там трубы.
     - Может, с другой стороны? - сказала я.
     Мы  стали  осторожно  обходить избушку. Вокруг ни изгороди, ни колышка.
Только грядки со свеклой и зеленовато-белыми кочанами капусты.
     И вдруг Ленька чуть не наступил на какой-то крошечный желтый комочек.
     - Ой, цыпленок! - закричал он.
     Между  грядок  копошились  цыплята.  Желтые и серенькие. Они разгребали
землю,  как  настоящие куры, и тоненько попискивали. Ленька нагнулся и хотел
погладить одного.
     - Осторожно, - сказала я, - а то курица тебя сейчас ка-а-ак клюнет!..
     - Не бойтесь. Курицы нет. Я тут за курицу.
     Мы  испуганно  обернулись. Возле дома, на завалинке, сидел старый дед с
лицом, заросшим седыми волосами.
     Он  и в самом деле был похож на наседку с растрепанными перьями. Я даже
хихикнула, но дед смотрел на нас строго, и мне тут же расхотелось смеяться.
     - Мы гуляли... - начала я смущенно, - и...
     - И  вдруг  видим - пожар! - подхватил Ленька. - Мы подошли сюда, а это
вовсе не пожар. Просто дом без трубы.
     Дед улыбнулся в прокуренные усы, и мы с Ленькой тоже заулыбались.
     - А где же ваша труба, дедушка? Упала? - спросила я.
     - Ее у меня никогда не было, - сказал дед.
     - Не было? А как же зимой без трубы? - удивились мы.
     - А вот так, как видите... Топим по-курному.
     - Мы скажем папе, и вам сделают трубу, - сказал Ленька.
     Дед усмехнулся.
     - Не  верите?  Наш  папка  председатель,  он  здесь  самый главный... -
быстро заговорил Ленька, поглядывая на меня.
     - Да,  -  сказала  я.  -  Нашего папку прислали сюда все переделать. Он
сделает,  что  все  будут  жить  богато.  А  труба ему пустяки - в два счета
сделает... - заявила я, видя, что этого деда ничем не проймешь.
     Вместо   того   чтобы   обрадоваться   и  поблагодарить,  дед  еще  раз
усмехнулся, покачал головой и сказал:
     - Дай  бог,  дай  бог...  Только  тут уже бывали такие, переделывали. А
толку... - Он вздохнул и, махнув костлявой рукой, полез в карман.
     - Вы  нашего  папку  не  знаете!  - взволнованно сказал Ленька. - Он не
такой, как другие, он... он...
     Ленька  готов  был  зареветь  от  досады,  а  дед,  не  обращая на него
внимания, набивал свою трубку.
     Мы и не заметили, как к нам подошла бабка.
     - Вот, Марта, гости к нам пришли, - кивнул на нас дед.
     - А  ты  уж  их  и  обидеть успел, - взглянув на наши насупленные лица,
сказала бабка Марта. - Ну, пойдемте в хату, я вас горохом угощу.
     Мы  с  Ленькой  покосились  на  дверь, из которой только что валил дым.
Дыма  было  уже  меньше.  Он  плыл,  совсем  светлый и реденький, как старый
бабушкин  шарф,  который  я у нее выпрашивала для куклы. Мы нырнули вслед за
бабкой  Мартой в избушку. Внутри дым был только вверху. Мы сели на низенькую
скамеечку  и  смотрели,  как бабка проворно снует по избушке. Она делала все
не  разгибаясь.  Быстро  передвинула  в  печи кипящие горшки, принесла нам в
миске свежий вылущенный горох.
     - Вкусно?   -   улыбнулась  она,  глядя  на  нас,  и  веселые  морщинки
разбежались у нее по лицу.
     Присев рядом с нами, она сказала:
     - А  на моего Савельича вы не обижайтесь. Он добрый, только так ворчит,
с  обиды...  -  Поглядывая  на  дверь, бабка шепотом рассказывала: - Табак у
него рос на грядках, а огород у нас, сами видели, не огорожен...
     - Ни  кола  ни двора... - догадался Ленька, вспомнив сказку про бедного
мужичка.
     Бабка кивнула.
     - Правда  твоя, дитятко. Ну, а эта ведьма, кулачка Лещиха, пустила свою
корову, она весь табак и потоптала.
     - А  пусть  бы  дед  Савельич  взял  палку  и побил бы ведьму Лещиху, -
сказал Ленька.
     Я только глаза вытаращила от удивления, как он все сразу понимает.
     Мне,  например,  совсем не ясно, как это табак растет на грядках, когда
он  должен  продаваться  в  магазине.  Я постеснялась спросить, да и рот был
занят горохом, а бабка продолжала:
     - Он ей так и посулил, а она за это возьми да отними у нас курицу!
     - Как это? - не поняли мы с Ленькой.
     - А  так,  отняла  -  и  все,  -  сказала  бабка, и веселые ее морщинки
сбежались  в  горькие складочки вокруг рта. - Курица-то ее была. Одолжали мы
наседку,  цыплят  выводить,  - пояснила она. - Осиротила их, маленьких. А на
дворе осень, им теперь трудно без матери...
     Мне даже горох не полез в горло, так жалко стало цыплят.
     - И  что  это  наш  папка  смотрит?!  - возмущался Ленька, когда мы шли
домой.  -  Беспорядки  кругом,  а  ему  вроде  и  дела нет. Я ему все доложу
сегодня! Все! - заявил он решительно.




     Уроки  в  школе  уже  кончились,  все ребята ушли домой, только "первый
ученик"  со  своей  холщовой  сумкой  остался  возле крыльца. Оказалось, его
зовут  Павликом  и  они  с  Ленькой  уже друзья. Они сидели на скамеечке и о
чем-то разговаривали.
     Вдруг  я  заметила  знакомое  цветастое платье, мелькнувшее за забором.
Когда  девочка  подошла,  я  увидела у нее в руке мой бант, который потеряла
нынче утром.
     - Это твой? - спросила она. - Я сразу догадалась... На, возьми!
     Я  взяла  бант и стояла, не решаясь сказать ей, что мне очень хочется с
нею  дружить.  Ведь  это  была не какая-нибудь городская девочка с соседнего
двора,  к которой я могла подойти и просто сказать: "Давай с тобой дружить".
А  эта  вон  какая  -  ездит на лошади и даже может расправиться с волком. С
виду  она  была  совсем обыкновенная, почти такого же роста, как и я, только
босоногая,  загорелая  и  растрепанная.  И вдруг, когда она уже повернулась,
чтобы идти, я решилась.
     - Как тебя зовут? - спросила я.
     Она обернулась.
     - Зинка.
     - Зина, хочешь, я... я тебе этот бант подарю?
     Она смотрела на меня насупившись.
     - Он  тебе  знаешь как пойдет! У тебя волосы белые, а бант голубой... А
мне он не подходит, и... у меня еще есть. На, возьми.
     - Вот еще придумала! Сама носи... - сказала она и фыркнула.
     Потом  смерила  меня взглядом с головы до ног, снова чмыхнула и, ничего
не говоря, помчалась прочь.
     Я   покосилась   на   скамейку,  где  сидели  Ленька  с  Павликом.  Они
сочувственно  глядели  на  меня. Тогда я, размахивая ленточкой, запрыгала на
одной  ножке  к  крыльцу. Но мне вовсе не было весело. Мысли мои были заняты
тем, как покорить эту странную Зинку.
     И вдруг я придумала.
     - Бабушка, где моя кукла?! - крикнула я, влетев в комнату.
     Бабушка сердито отмахнулась.
     - Отстань,  не  знаю  я.  Разве  тут  найдешь  что? Нужную вещь не могу
найти, не то что куклу...
     - Кукла  тоже  нужная  вещь,  - сказала я и начала перетряхивать ящик с
вещами.
     Игрушки  и  кукла,  как  назло,  оказались на самом дне. У куклы был не
особенно  нарядный  вид.  Я  кое-как пригладила ей волосы, поправила измятое
платье.  Спустя  несколько  минут  на крыльце уже была настоящая квартира из
нескольких комнат, отгороженных кубиками.
     В спальне сидела моя кукла с ярким бантом в растрепанной косе.
     Я  сразу заметила, что она произвела сильное впечатление на Павлика. Он
стоял возле крыльца и во все глаза глядел на куклу.
     - Что, красивая? - спросила я.
     Павлик молча кивнул.
     "Конечно,  -  подумала  я,  -  он  и в глаза такой не видал. Зинка тоже
ахнет. Не будет тогда нос задирать..."
     Но Зинка не появлялась, и мне стало скучно.
     - Павлик, хочешь со мной играть? - предложила я.
     Он растерянно взглянул на Леньку.
     - Ленька тоже будет, - заверила я. - Вы будете дети, а я - мама.
     - Ладно, - сказал Ленька. - Он будет послушный сын, а я - балованный.
     - Дети, идите обедать! - сказала я строго.
     Но  ни один из "сыновей" - ни послушный, ни балованный - не поспешил на
мой зов.
     Ленька,  забравшись  на  перила  крыльца, свесился вниз головой и начал
кривляться, а Павлик стоял, как столб, не зная, что делать.
     - Ну, что же ты? Иди домой, говорю! - набросилась я на него.
     - А  чего  ты  кричишь?  -  заступился  за  приятеля  Ленька.  -  Он же
послушный. Ты на меня кричи, видишь, я балуюсь?
     Я разозлилась:
     - Уходи отсюда! Никто с тобой играть не будет, с таким...
     - Тогда и Павлик уйдет!
     - Нет, не уйдет!
     - Нет, уйдет.
     - А я говорю, не уйдет!
     Павлик  стоял  растерянный,  не  зная,  кого  слушать,  а  мы с Ленькой
тормошили  его  с  обеих  сторон  и шумели на всю улицу. Вдруг откуда-то как
вихрь вылетела Зинка.
     - Вы чего тут деретесь? - закричала она.
     - Мы не деремся, мы играем, - сказал, улыбаясь, Павлик.
     - Давай и ты с нами играть, - обрадовалась я.
     - Вот еще, - сказала Зинка, - что я, маленькая? Некогда мне...
     Она  шмыгнула  веснушчатым  носом  и  убежала,  даже не взглянув на мои
игрушки.
     Я  хотела  было  крикнуть  ей  вслед что-нибудь обидное, но, как назло,
ничего  не  могла  придумать.  Третий  раз  за сегодняшний день эта девчонка
доводила  меня  до  слез.  Я стояла отвернувшись, чтобы Ленька с Павликом не
видели,  как  ползут  у меня по щекам две слезины. И вдруг позади я услышала
чей-то шамкающий голос, как будто у говорившего был завязан рот.
     - Не обраш-шай на нее внимания...
     Я  обернулась.  Передо  мной  стоял мальчик с черной челкой, зачесанной
набок,  и  в  синей  косоворотке,  подпоясанной  ремешком. В руке у него был
огромный  кусок  хлеба  с  маслом. Рот был тоже забит хлебом. Проглотив его,
мальчик  сразу  же  заулыбался.  Кивнув  головой  в ту сторону, куда убежала
Зинка, он сказал:
     - Эта голь несчастная сроду таких игрушек не видела.
     Я  посмотрела  на  мальчика,  на  его  хлеб с маслом и тоже заулыбалась
сквозь слезы.
     - Как тебя зовут? - спросила я.
     - Петя. А тебя?
     - Оля, - ответила я. - Будем с тобой играть?
     Он кивнул.
     - Вот сейчас, только хлеб доем.
     Он  сел на крыльцо и не спеша принялся доедать свой хлеб. А мы стояли и
смотрели:  Ленька с Павликом немного поодаль, а я рядом. Мне даже видны были
крупинки  соли,  блестевшие  на  масле.  И  мне  почему-то  вдруг совершенно
расхотелось  играть  в куклы. Я тоже уселась на крылечке и, подперев кулаком
щеку, задумалась. Вдруг мне в голову пришла одна мысль.
     - Петя, ты в школу ходишь? - спросила я.
     - Ага, в первый класс, - промямлил он.
     - А Зинка?
     - Она - нет.
     Ничего не говоря, я побежала в дом.
     - Бабушка! Мама! - закричала я. - Я пойду в школу!
     - Тебе рано еще, - сказала мама. - Что это ты вдруг придумала?
     - Ну,  мамочка,  дорогая,  -  умоляла я, - пусти меня в школу. Ведь я и
так все знаю: и буквы, и цифры, а там я все-все выучу...
     Мама  объясняла  мне,  что  в школу принимают только с восьми лет, но я
никак не соглашалась.
     - Мала  ты еще! - прикрикнула на меня бабушка. - Семи не исполнилось, а
она - в школу!
     - И вовсе я не маленькая, меньше меня бывают ученики...
     Я выскочила во двор, схватила за рукав Павлика и потащила в дом.
     - Вот, пожалуйста. Он в школу ходит, а почему я не могу?
     Я встала с ним рядом.
     И сразу стало видно, что он меньше меня ростом на целую ладонь.
     - Видели? - торжествующе сказала я.
     Мама  и  бабушка рассмеялись. Смущенно подняв глаза, Павлик взглянул на
бабушку, потом на маму и вдруг тоже заулыбался.




     Утром,  едва  я  открыла  глаза,  меня  сразу охватило ощущение чего-то
необычного. И тут же вспомнилось: ведь я сегодня иду в школу!
     Вчера  я  все-таки  уговорила  маму,  и  она  пошла к учительнице, Вере
Петровне, которая жила у нас за стенкой. Вернувшись, она сказала:
     - Ну  что  ж,  собирайся.  Вера Петровна разрешила тебе прийти в первый
класс. Посмотрим, что из этого выйдет...
     И  вот  я  стою  на  крыльце  в  сером  платье  с белым воротничком и в
начищенных  ради  такого  случая  ботинках. В волосах у меня не какой-нибудь
бант,  который  лезет  в глаза и мешает смотреть, а узенькая ленточка: как у
мамы на фотографии, когда она тоже ходила в школу.
     В  школе  пока  пусто.  Нет  даже  "первого ученика" - Павлика, который
вчера пришел раньше всех. Солнце только начало свой утренний обход.
     Я  выхожу  во  двор.  С  крыльца, как мячик, скатывается Ленька. Он так
спешит,  что даже не замечает меня. Правая рука у него за пазухой, и я вижу,
как он там что-то придерживает, завернутое в бумагу.
     - Ты куда? - спрашиваю я.
     - Так, куда надо... - уклончиво говорит он, не глядя на меня.
     Мне  становится  обидно, что у него появились какие-то свои собственные
дела.  Но  стоило  вспомнить,  что  я  иду  в  школу,  и ко мне возвращается
радостное и торжественное настроение.
     - Знаешь,  Ленька, я тебе буду все рассказывать, о чем будут говорить в
школе, и ты тоже все будешь знать.
     - Ладно,  -  соглашается Ленька, но я вижу, что его мысли заняты чем-то
другим. Он пятится от меня, стараясь поскорее улизнуть.
     - А ну, покажи, что у тебя за пазухой! - говорю я.
     Ленька  видит,  что  ему  не  отвертеться,  и, оглянувшись по сторонам,
разворачивает газету. В ней лежат высушенные зеленые листья.
     - Это  табак,  -  таинственно  шепчет  он. - Я вчера нарвал и высушил в
печурке. Савельичу отнесу...
     - А где нарвал?
     - На дереве, - говорит Ленька, кивая на кленок возле школы.
     Отбежав немного, он вдруг оборачивается.
     - Послушай,  Оля,  а  та  крыша, что мы вчера видели, вовсе не крыша, а
холодильник. Для молока...
     - Да ну! А кто тебе сказал? - удивляюсь я.
     - Зинка! Я с ней вчера ходил туда...
     - Ах,  Зинка! Ну и пусть. Зато твоя Зинка не ходит в школу, а я хожу! -
кричу я.
     И  все  же мне очень обидно, что Ленька сумел уже подружиться с Зинкой,
а я нет.
     "Это  он,  наверно,  вчера, когда я собиралась в школу, - подумала я. -
Ну ничего, я им еще докажу!"
     - Оля! - зовет меня бабушка. - Сходи-ка принеси тыкву с огорода.
     "Вот  хорошо! - подумала я. - Значит, сегодня снова у нас будет сладкая
каша с молоком".
     В  огороде  за  школой,  кроме  этих тыкв, почти ничего нет. Развалясь,
лежат  они  по  всему  огороду.  Их толстые стебли зелеными змеями вьются по
земле,  переплетаются  между  собой. Только в дальнем углу торчат на смешных
ножках  седые  от  утренней росы кочаны капусты да жмется к изгороди длинная
грядка краснолистой свеклы.
     Я выбрала самую толстую тыкву и отнесла бабушке на кухню.
     - Бабушка,  -  спросила  я,  - как это может быть: стоит прямо на земле
крыша  и  вдруг это вовсе не крыша, а холодильник для молока? Его что, прямо
туда наливают, что ли?
     - Ox!  -  спохватилась бабушка и, не отвечая, сунула мне в руки кувшин.
- Про молоко-то я совсем забыла. Иди, Оленька, на ферму.
     - Но мне же в школу, - говорю.
     - Рано еще в школу.
     - А я потом опоздаю.
     - Не опоздаешь! Еще восьми нет, а школа с девяти.
     Я  сморщилась,  зная,  что  она  все  равно  настоит  на своем. И вдруг
вспомнила:
     - Бабушка, я не пойду. Там волк бродит.
     - Еще  что выдумай! - рассердилась бабушка. - Какой это волк может быть
в деревне?
     - Большой  такой,  серый,  с красными глазами... Он вчера знаешь как за
мной бежал! Чуть удрала...
     - Иди, иди. Нечего сочинять, - сказала бабушка.
     Я взялась за кувшин.
     - Ну  и  пусть он меня съест! Тогда пожалеешь, - говорю я, надеясь, что
бабушка все же одумается.
     Но она и бровью не повела.
     Я постояла еще минутку, вздохнула и пошла.
     Все   время  оглядываясь  по  сторонам,  я  дошла  до  фермы.  Волк  не
пояелялся.  Он  вынырнул откуда-то, когда я уже возвращалась обратно. У меня
от  страха задрожали ноги, и я остановилась. Волк тоже стоял, нюхал воздух и
не  двигался  с  места.  Вид  у  него был довольно мирный. "Может, он молока
хочет?  -  подумала  я.  -  Интересно,  едят  ли волки молоко?" Я огляделась
вокруг, соображая, во что бы ему налить.
     Заметив  на  краю  дороги глиняный черепок, я, не спуская глаз с волка,
подняла  его  и плеснула туда немного молока. Едва я отошла, волк набросился
на  черепок  и  чуть  не проглотил его вместе с молоком. Вылизав черепок, он
снова  пошел  за мной, приветливо помахивая хвостом. Я нашла в канаве старую
банку.
     - Ты  хороший  волк, раз кушаешь молоко, а не людей, - сказала я. - На,
ешь!
     Волк лакал молоко, а я стояла почти рядом. Потом мы снова пошли.
     - Глупый  ты  волк,  - говорила я ему. - Что же ты сразу не сказал, что
хочешь молока? Напугал только меня...
     Пока  мы  шли, я наливала ему молоко во все черепки, которые попадались
по  дороге.  Около деревни он от меня отстал. И тут я заметила, что молока в
кувшине  только  на донышке. "Достанется мне от бабушки", - уныло подумала я
и сразу же вспомнила про холодильник.
     Не  теряя времени, помчалась прямо туда. На холодильнике висел замок. Я
обошла  вокруг,  но  ничего  не  могла придумать. Можно было пробить гвоздем
дырочку, но ведь в школу опоздаешь. Так и поплелась домой.
     Взглянув на мой почти пустой кувшин, бабушка всплеснула руками:
     - Господи, и что это за девчонка такая! Одно наказание! Молоко где?
     - Хорошо, что сама цела осталась, - обиженно ответила я.
     Ребята   уже   сидели  в  классах,  и  мне,  к  счастью,  некогда  было
расписывать  подробности  своей  встречи  с волком. Я взяла приготовленные с
вечера  две тетрадки с выгоревшими обложками и старый букварь. В другой руке
у  меня  был  пенал  без  крышки,  и  я шла по коридору прямо и важно, боясь
рассыпать  свои  драгоценности:  два  пера - рондо и еще неизвестно какое, с
обломанным концом, и обгрызенный химический карандаш и "сердце" от желтого.
     Взглянув  на меня, Вера Петровна улыбнулась и велела мне сесть с Петей,
который сидел один.




     В  школе  было  четыре класса, и все они занимались в двух комнатах. На
каждом ряду сидел отдельный класс.
     Вера  Петровна  учила первый и третий. Для первоклассников она написала
на  доске  примеры  и  велела  их  решать,  а  сама перешла на другой ряд. В
третьем классе был урок чтения.
     Цифры  я  знала  и  поэтому  быстро  переписала все, что было на доске.
Потом  стала слушать, что читали на другом ряду. Павлик сидел немного сбоку,
впереди  меня,  и  мне  было  видно,  как  он  морщит лоб, загибает пальцы и
хмурится.  Петя  склонил  набок голову и, высунув кончик языка, тоже усердно
срисовывал цифры.
     - Павлик! - позвала я шепотом.
     Он  обернулся.  Я  скорчила  ему  рожу,  показывая,  что  он  ничего не
соображает  и поэтому так долго копается. Петя взглянул на меня и засмеялся.
Павлик покраснел и отвернулся.
     К   концу   урока   Вера   Петровна   задала   третьему   классу  учить
стихотворение, а сама начала проверять у нас примеры.
     - Ну, ребята, кто решил? - спросила она.
     Все подняли руки. И я тоже.
     - Первый столбик прочитает... - Она обвела взглядом весь наш ряд.
     "Я  прочитаю,  я..."  -  мысленно  твердила  я, глядя на нее умоляющими
глазами.
     - Оля Лещук, - сказала Вера Петровна.
     Я вскочила, бросив на Павлика победоносный взгляд, и затараторила:
     - Два  -  крестик  -  один - две черточки, четыре - крестик - три - две
черточки...
     Дружный  смех  не  дал  мне  дочитать  столбик.  Ничего  не  донимая, я
замолчала. Взглянула на Веру Петровну и увидела, что она тоже улыбается.
     - Оля  у  нас  сегодня первый день, и ничего нет смешного, если она еще
не умеет решать. Садись, Оля, я тебе потом объясню, - сказала она.
     Я села.
     - Это тебе не в куклы играть, - хихикнул Петька.
     Я  закусила губу, стараясь не заплакать. Особенно стыдно мне было перед
Павликом.  Он  читал  первый  столбик примеров, и все у него было правильно.
Оказывается,   цифры   надо   было  сложить  или  отнять,  чтобы  сколько-то
получилось.  А  я просто списала, и у меня не получилось нисколько. Зато и у
Петьки,  к  моему  великому  удовольствию, от восьми отнять три вышло шесть.
Разве так бывает? Даже я сообразила, что это неправильно.
     - А это тебе не хлеб с маслом есть, - отплатила я ему.
     Но  Петька  нисколько  не  смутился.  Он  достал  из  кармана новенькую
резинку,  стер  шестерку  и  вместо нее написал цифру пять. Я просто глаз не
могла отвести от резинки, которую он положил на парту.
     - Петь, а Петь, давай поменяемся, - сказала я, кивнув на резинку.
     - А что дашь? - оживился он.
     Я вытащила из парты пенал.
     - Хочешь два пера?
     Петька  взял  перья,  осмотрел  их  со всех сторон и, положив на место,
презрительно сказал:
     - Барахло...
     - Бери уж и "сердце" в придачу, - вздохнула я.
     Петька почиркал моим "сердцем" по бумаге и задумчиво произнес:
     - Цвет какой-то...
     Мне показалось, что сейчас он согласится.
     - Знаешь,  -  прошептала  я,  -  если  достать  еще  синий  карандаш  и
покрасить сверху по желтому, то получится зеленый. Вот увидишь.
     Прикидывая что-то в уме, Петька молчал.
     - А может, на карандаш поменяемся? - сказала я.
     Скосив глаза, Петька безошибочно определил:
     - Старый он...
     - Твоя  резинка  тоже  не новая. У нее один уголок уже стерт, - сказала
я.
     Петька  запустил  руку  в  карман,  и у него на ладони появилась вторая
резинка, совершенно новенькая.
     - Ух  ты,  жадина!  - сказала я. - Если бы у меня было две резинки, а у
тебя ни одной, я бы тебе просто так отдала...
     Петька ухмыльнулся.
     На переменке ко мне подошел Павлик и несмело сказал:
     - Хочешь, я покажу, как складывать и отнимать?
     Я  отмахнулась.  В голове у меня засела мысль, как раздобыть резинку, и
мне было не до примеров.
     - Павлик, у тебя есть резинка? - спросила я.
     Павлик покачал головой.
     - У  Петьки  две, да он не дает, - вздохнула я. - А ты дал бы, если б у
тебя было две?
     - Хоть бы одна, так я ее пополам перерезал бы, - сказал Павлик.
     Вторым  уроком в третьем классе было рисование, и я пересела туда. Вера
Петровна  взглянула  на  меня,  улыбнулась и ничего не сказала. Я нарисовала
дом с трубой, из которой вился кудрявый дым.
     Дом  получился немножко кривой, потому что рисовать прямо длинные палки
очень  трудно  даже и в третьем классе. И снова я вспомнила про резинку: ну,
просто невозможно учиться в школе без резинки!
     На  следующий  урок меня переманили к себе девочки из второго класса. У
них   была   книжка  для  чтения  с  интересными  картинками.  Весь  урок  я
рассматривала картинки.
     Но  когда  на  последнем уроке в четвертом классе появился глобус, я не
выдержала и сразу же перешла в четвертый.
     Серафима  Ивановна,  которая учила четвертый и второй классы, взглянула
на  меня  строго.  Она  рассказывала  ребятам, что глобус имеет форму земли.
Наша  земля  на  самом  деле  тоже круглая. Слегка поворачивая глобус рукой,
учительница  показывала,  какие  и где есть моря и земли. Я сидела, подперев
щеку  рукой,  и,  не  отрываясь, смотрела на глобус. Он мне вовсе не казался
похожим  на  землю.  Когда  Серафима Ивановна его поворачивала, он скрипел и
кряхтел  так,  словно ему было тяжело стоять на своей единственной тоненькой
ножке.
     Как  только Серафима Ивановна ушла на другой ряд, я дотронулась до него
пальцем.  Он  вздрогнул.  И тут, не выдержав, я завертела его изо всей силы.
Замелькали  голубые,  бурые  и  зеленые  пятна. Все перемешалось: и земля, и
вода. Я улыбалась, а глобус просто визжал от удовольствия.
     Это веселое занятие прервал сердитый голос Серафимы Ивановны.
     - Вот  что,  милочка, - сказала она, - я вижу, тебе скучно, пойди лучше
поиграй в коридоре...
     Но  в  коридоре  было  еще  скучнее.  Из  классов доносилось монотонное
гудение.  Огромная  муха  жужжала  и  билась  в  оконное  стекло. Я стояла и
скребла подоконник пером, пока оно не сломалось вовсе.
     Только  я  принялась  за  рондо, как урок кончился, и ребята высыпали в
коридор.
     Ко мне подошел Петька.
     - Хочешь,  давай  меняться?  -  сказал  он.  - Я тебе резинку, а ты мне
пенал и... все остальное...
     Я  взглянула  на  его  аккуратненький  чубчик,  на  хромовые сапожки и,
ничего не говоря, направилась к Павлику.
     - Вот,  возьми.  Мне  не  нужно,  -  сказала  я,  подавая  ему  пенал и
тетрадки.
     Дома мать, узнав о моих "школьных успехах", огорченно сказала:
     - Глупая ты у меня, совсем глупая...
     - Неглупая,  -  сказала  я обиженно. - Попробовала бы ты учиться, когда
ничего нет... даже резинки...
     Зато отец, когда ему рассказали обо мне, рассмеялся.
     - Ничего,  дочка,  - сказал он, - четыре класса в один день - не так уж
плохо...
     - Четыре класса и коридор, - уточнила бабушка.
     Я  хотела  было сказать, что она в школе не училась и поэтому ничего не
понимает, но, вспомнив про молоко, промолчала.
     Кашу  из  тыквы  в  тот  день  мы все же ели с молоком. Я не знала, где
бабушка его взяла, но была рада, что все так обошлось.




     За  школой  был  овраг,  в  который  свозили  мусор. По краям его росли
тонкие  и гибкие лозы. Свешиваясь вниз, они как бы старались прикрыть свалку
своими ветвями.
     Овраг был любимым местом ребят.
     Мы,  словно  грачи,  налетали  на  эти  кусты и качались на них, как на
качелях.  Было  радостно  и  немного страшно, когда тонкие, но прочные ветки
лозы  раскачивались  над  обрывом.  Мы  уже  знали,  который  куст удобный и
крепкий,  а  который  нет.  На  некоторых  прутья  росли так, что можно было
сидеть,  как в кресле, и раскачиваться, не боясь сорваться вниз. А на других
приходилось  держаться  покрепче  и  то  и дело с опаской поглядывать на дно
оврага,  усыпанное  битым стеклом, щепками, кирпичами. Поэтому ребята всегда
спешили захватить место получше.
     Петька  мне  сказал,  что раз мой отец - председатель, то я здесь самая
главная и все мне должны уступать.
     Я заважничала.
     Когда  бы  я ни появилась возле оврага, мое место тут же освобождалось.
Завидев меня, ребята беспрекословно слезали и перебирались на другой куст.
     И  вот  однажды на "своем" месте я застала Зинку. Увидев меня, она даже
не  шелохнулась.  Я растерянно остановилась. Зинка раскачивалась, не обращая
на  меня  ровно  никакого внимания, и ветер трепал ее белые волосы и пестрое
платье. Она щурила свои зеленоватые глаза и весело смеялась.
     - Слезай! - потребовала я. - Это мое место.
     - Ты что, купила его? - фыркнула Зинка.
     Я  оглянулась,  ища  поддержки,  но  ребята молчали. Миролюбивый Павлик
предложил  мне  свое место, однако я не соглашалась и требовала, чтобы Зинка
немедленно слезала. Меня поддержал Петька.
     - Это ее место, слышишь? Слезай лучше, - сказал он храбро.
     - Замолчи, кулацкий подпевала! - сердито крикнула Зинка.
     В  ту же секунду я прыгнула на нее и, схватив за волосы, потащила вниз.
Зинка одной рукой держалась за куст, а второй тоже вцепилась в мою челку.
     Мы  молча таскали друг друга за волосы, куст под нами качался и трещал.
И  вдруг  я почувствовала, как ветер засвистел у меня в ушах, а потом больно
стукнулась коленом о что-то твердое и острое.
     Приподнявшись,  я  увидела  Зинку.  Она  стояла рядом на четвереньках и
выжидательно смотрела на меня, готовая снова дать отпор.
     Но  мне уже было не до драки. Руки горели, из разбитого колена сочилась
кровь, и я, едва сдерживая слезы, полезла наверх.
     Не  успели  мы  с Зинкой отряхнуться, как я увидела своего отца. Он шел
прямо к нам.
     - Ну,  будет!..  -  сказал  Петька  и на всякий случай юркнул за чью-то
спину.
     - Что случилось? - спросил отец, оглядывая нас с Зинкой.
     - Свалились, - сказала Зинка, отряхиваясь.
     - Да-а,   свалились!   Она   ей  не  хотела...  -  начал  было  Петька,
высовываясь вперед.
     - Замолчи, никто тебя не спрашивает, - прошипела я.
     Взглянув  на  отца,  я  не выдержала и опустила глаза. Он стоял и молча
смотрел  на  меня.  Я чувствовала, что не права, и мне было стыдно. Выручила
Зинка.
     Пригладив  свои  торчащие  во все стороны волосы и отряхнув платье, она
беззаботно сказала:
     - Ничего  страшного.  Вот  только  куста  жаль - сломали... Хороший был
куст...
     Обведя ребят внимательным взглядом, отец, словно оправдываясь, сказал:
     - Руки  все не доходят придумать вам что-нибудь получше. - Он кивнул на
свалку. - Вот погодите, будет у нас хлеб, а потом и все остальное...
     Когда  он  ушел, я взглянула на Зинку, и мне захотелось подойти к ней и
сказать что-нибудь хорошее, может быть, даже попросить прощения.
     Я  уже  было  шагнула  к  ней,  но Зинка отвернулась, показывая, что не
желает со мной знаться.
     Прихрамывая, я поплелась домой, и на душе у меня было скверно.




     Бабушка,  увидав  меня  после  сражения  в  овраге, всплеснула руками и
запричитала:
     - Ой,  да  что  это за девчонка растет! Хуже мальчишки! Живого места на
ней нет...
     Ворча,  она  промыла  мне  колено  и  завязала  чистой белой тряпочкой.
Тряпочка  мне  понравилась, я решила, что она пригодится для другой цели, и,
не долго думая, сняла.
     Колено  перевязано  носовым  платком.  Побаливает. Я даже хромаю. Не от
боли, конечно, а просто мне так нравится.
     Бабушка  возится  в  темном  коридорчике возле нашей комнаты. Там у нее
примус и все хозяйство. Мама куда-то ушла, и в комнате я да Рыска.
     Рыска  лежит  на  старом  мамином  халате, зевает и жмурится. Видно, ей
тоже  скучно. Сначала, когда ее привезли, она металась по незнакомой комнате
и  жалобно  мяукала. Потом нашла мамин халат и улеглась. Теперь лежит на нем
целыми днями и только ночью выбегает во двор.
     Я  брожу  из  угла  в  угол  и никак не придумаю, чем бы заняться. Вещи
стоят как попало. Никто почему-то не разбирает их и не приводит в порядок.
     Вдруг  я  вижу  в окно, как Ленька с Зинкой идут к школе. Ленька что-то
горячо  и  быстро  говорит, размахивает руками и даже, заглядывая ей в лицо,
забегает  вперед.  Это  с  моим  заклятым врагом, с Зинкой! Они остановились
возле  школы  и  кого-то  ждут.  Я  вижу,  как к ним подходит третьеклассник
конопатый  Федя.  Федя  -  Зинкин  друг.  Он  живет где-то далеко на хуторе.
Молчаливый  и  солидный не по возрасту, Федя не станет заниматься пустяками.
Наверно,  у  них  серьезные  дела. И Ленька с ними. Они о чем-то совещаются.
Потом все трое уходят.
     Возле  школы  вертится  Павлик. Он поглядывает на наше окно, в надежде,
что  я  выйду.  Но я нарочно не выхожу. Раз меня все бросили, не нужен мне и
Павлик. Пусть поглядывает. Я отхожу от окна и начинаю играть с куклой.
     Сначала  просто  так,  от  нечего  делать  шью  ей  кофточку из тряпки,
которой  было  завязано  колено. Пошить кукле кофточку проще простого. Можно
даже  без  иголки.  Взять  тряпочку,  сложить  ее пополам и еще раз пополам.
Потом  резать  прямо  и  направо. Выйдут рукава. Посредине, вверху прорезать
дырочку  для головы - и кофточка готова. Бока зашивать не обязательно, можно
подвязать пояском.
     Кофточка  у  меня  получилась  на  славу. Моя старая, начинающая лысеть
кукла  в  ней  просто  помолодела.  Мне  сразу  же  захотелось  нарядить  ее
по-настоящему.  Я разыскала черный шелковый лоскут, и из него вышла отменная
юбка,  узкая  и  длинная.  Дело  портила  только  плешь  на куклиной голове.
Непременно  нужна  шляпа. И вдруг я вспомнила про мамину соломенную шляпку с
прозрачной  розочкой.  Найти  шляпку  было недолго, но обнаружилось, что она
великовата.  Я  принялась  за дело. Шляп я никогда не шила и даже не видела,
как  их  шьют.  Но это не беда - была бы охота, а научиться можно всему. Мне
порядком  пришлось  повозиться, зато моя кукла обзавелась шляпой. Настоящей,
соломенной  и  даже  с  розочкой! Голова у куклы болталась во все стороны, и
розочка нежно покачивалась.
     Вообще  в своем новом наряде она стала похожа на барышню. Рядом с ней я
выглядела  просто  замарашкой. Тогда мне в голову пришла еще одна интересная
мысль.  Я  полезла  в  бабушкину  корзину  и  вытащила  два  платка: черный,
шерстяной, и беленький в черную крапинку.
     Белый  я сложила пополам, потом еще раз пополам. Чик, чик - рукава, чик
- прорез для головы, и кофточка готова.
     Черный  резать не пришлось - я его просто обернула вокруг себя. Когда я
глянула  в  зеркало,  то с огорчением заметила, что вырез для головы немного
великоват  и  кофточка  спадает с плеч. Но это пустяки, а в общем-то я очень
нарядная,  не  хуже  своей куклы. Я только хотела показаться в окно Павлику,
как  вдруг увидела маму. Она шла домой. Не успев снять свой наряд, я юркнула
под  кровать. С замиранием сердца прислушивалась, как бабушка докладывала ей
о моих синяках. Войдя в комнату, мама сказала:
     - Ну, покажись, героиня, как ты разукрасилась?
     Я  сидела  под  кроватью и боялась дышать. Бабушка, оглянувшись вокруг,
сразу определила, где я. Она нагнулась и ловко вытащила меня на свет.
     Я  уже  не казалась себе такой нарядной. "Кофта" совсем съехала с плеч,
хвост  "юбки"  волочился.  Известное  дело,  какой  бывает  вид,  когда тебя
вытащат  из-под  кровати.  Взглянув  на  меня и на обрезки соломенной шляпы,
валявшиеся на полу, мама всплеснула руками:
     - Что это такое?
     - Мамочка,  ведь ты ее все равно не стала бы носить здесь, в деревне...
- сказала я жалобно.
     И тут на меня грозно двинулась бабушка.
     - А  платки  тоже,  по-твоему,  в деревне не нужны? - сказала она, тыча
пальцем мне в плечо.
     Наказанная,  я  стояла  в  углу  и  горько  плакала.  Бабушка ходила по
комнате и все никак не могла успокоиться.
     - И  где  твоя  голова  была, когда ты все это делала? - отчитывала она
меня.
     Голова моя была на месте! Куда она могла деться?




     В  школе  мы, оказывается, жили временно. Однажды снова пришли подводы,
на  них  погрузили все наши вещи, и мы поехали. Ехали недолго. Еще не успела
скрыться  деревня, как мы увидели впереди какие-то постройки. Из-за поворота
выглянула  крошечная избушка с одним оконцем, похожая на старушку, присевшую
отдохнуть  у  дороги.  Дальше  громоздились  длинные  сараи  с растрепанными
соломенными   крышами   и   открытыми   настежь  дверями.  Немного  поодаль,
окруженный  яблонями,  стоял  дом  с  желтыми ставнями. Большой и старый, он
смотрел неприветливо.
     Внутри  тоже  было  пусто  и  мрачно,  и  только в первой половине дома
стояла огромная печь да в углу висела голубая с позолотой икона.
     Увидев ее, бабушка заворчала:
     - Тьфу ты, господи, кому она тут нужна?
     Наша  бабушка,  хоть  и  поминала бога на каждом шагу, верить в него не
верила  и  не  терпела ни икон, ни попов. Она тут же хотела снять икону, но,
захлопотавшись с вещами, забыла.
     Пока  разгружались,  почти  совсем  стемнело,  и мы с Ленькой не успели
ничего  толком рассмотреть. Бабушка зажгла лампу и стала собирать ужин. Мама
стелила  постели.  Мы  с  Ленькой сидели притихшие и боязливо посматривали в
угол,  где висела икона. Бог на ней был строгий, недобрый, с пустыми глазами
и  постным  лицом.  Когда  поужинали и легли спать, мне все казалось, что он
косится  на  нас,  и  я  долго не могла уснуть. Ночные шорохи наполняли дом.
Где-то  жалобно повизгивала ставня, скреблась под полом мышь, и таинственные
тени  таились по углам. Я залезла с головой под одеяло, свернулась клубком и
лежала так, пока не уснула.
     Утром  мы увидели, что все вокруг побелело. Крыльцо было седым от инея.
Трава  возле  сарая  переливалась  перламутром. Пожелтевшие яблоневые листья
свернулись в трубочки.
     Когда  солнце  растопило  эти морозные украшения, мы с Ленькой побежали
обследовать наши владения.
     Маленькая  избушка у дороги оказалась баней. В ней была печь, сложенная
из  камней,  и  скамьи  вдоль  стен.  Пахло  вениками  и  дымом. Несмотря на
полумрак,  в бане не было страшно. Зато сараи пугали своей неприветливостью.
Сквозь  открытые  двери в одном из них мы тоже увидели большущую закопченную
печь,  а  второй  был  пустой,  с  гладким земляным полом, по которому ветер
гонял остатки соломы.
     За  сараями  мы  обнаружили  веселый  ручеек.  Прозрачный и быстрый, он
перекатывался  по  камешкам  и  бежал  к березовой роще, которая вставала за
дорогой.  За рощей виднелись крыши колхозных построек. Ленька долго стоял и,
приложив  козырьком  руку  ко  лбу, вглядывался в сторону деревни. Но, кроме
крыш и жиденьких дымков над ними, ничего не было видно.
     Когда  мы возвращались, я вдруг увидала какие-то бурые снопы, сложенные
в  бабки. Это была не рожь, а что-то непонятное, на толстых, не успевших еще
засохнуть  стеблях, с почерневшими листьями. Присмотревшись внимательней, мы
увидели,  что  это  вовсе не листья, а стручки. Я разломила один стручок - и
из него выкатились зеленоватые, сочные бобы.
     - Гм, - сказал Ленька, - интересно, чей это боб?
     - Да, чей это боб? - повторила я.
     Ленька сложил ладони рупором и громко крикнул:
     - Чей бо-о-б?
     Я повернулась в другую сторону и тоже заорала:
     - Чей бо-о-о-б?
     Никто  нам  не отвечал, и мы, не раздумывая больше, принялись угощаться
бобами, у которых не было хозяина.
     - Правда, хорошо здесь? - сказала я, ощипывая стручки.
     Ленька  молча  жевал  бобы  и  все  поглядывал  в  сторону  деревни.  Я
обозлилась:
     - Что, по Зинке своей скучаешь?
     Запихивая шуршащие стручки в карман, Ленька солидно сказал:
     - Ты дура. У меня там дела остались незаконченные.




     Когда  осенние  ветры насквозь продули рощу, колхозные дома стали видны
и  с  нашего  крыльца. На бледном фоне выгоревшего за лето неба они казались
нарисованными  черным  карандашом.  Становилось  холодно.  За  ночь  молодые
морозы  разукрашивали  все вокруг легкими узорами. Даже солома, разбросанная
по двору, переплеталась за ночь в замысловатые серебристые рисунки.
     Раз  в  день мы выходили погулять, полакомиться бобами, а больше сидели
дома.  Расплюснув носы о стекло, смотрели на дорогу или приставали к бабушке
с разными вопросами.
     - Бабушка, а что такое "кулацкий подпевала"? - спросил однажды Ленька.
     - Некогда мне, видишь - печь растапливаю, - отмахнулась бабушка.
     - Ага,  не  знаешь!  Сама  не  знаешь,  -  заявил  Ленька,  - поэтому и
говоришь - некогда...
     Бабушка рассмеялась:
     - Вот  назола!  Длинная  это  история,  так  сразу и не расскажешь. Вот
управлюсь с делами, тогда все по порядку...
     Вечером  бабушка  выполнила  свое  обещание,  и  мы  с  Ленькой  узнали
удивительные  вещи. Оказывается, когда нас еще и на свете не было, был царь.
И  не  какой-нибудь  там  сказочный,  а  самый настоящий, живой. Все на него
работали, а ему все было мало.
     После  царя  самыми главными были помещики, а за помещиками - кулаки. И
вот  людям  много-много нужно было работать: и на царя, и на помещиков, и на
кулаков.
     - Вся  земля у них была, - рассказывала бабушка, - а у бедных ничего не
было.  Рассердился  народ и прогнал царя и помещиков вон. А у кулаков отняли
землю  и  роздали  бедным.  Потом  люди  эту  землю вместе сложили и сделали
колхоз, потому что сообща легче обрабатывать ее.
     А  мы-то  с  Ленькой  жили  себе  до  сих  пор и ничего этого не знали.
Оказывается, вон как на земле все устроено.
     - А  кулаков?..  -  спрашивает Ленька. - Их тоже надо было в три шеи...
Ты, бабушка, не все рассказала.
     - А  чего  тут  еще  рассказывать?  -  говорит бабушка. - Кулаки теперь
смирными  прикинулись,  а сами исподтишка так и норовят навредить, да только
у  них ничего не выйдет. Такие, как ваш отец, не дадут им разгуляться. Ну, а
кулацкие подпевалы, это которые за кулаков заступаются...
     "Вот  какая  у  нас бабушка, все знает, - думаю я. - У других бабушки в
церковь  ходят,  богу  молятся, а наша и икону даже сняла. И про папу нашего
так  хорошо говорит, даром что ругается с ним часто. Хорошая бабушка, хоть и
ворчит иногда".
     А Ленька никак не может успокоиться.
     - Бабушка, а какие они, эти кулаки?
     - Жадные  да злющие, - говорит бабушка. - Мне за свою жизнь пришлось на
них  поработать...  Ладно,  спать  идите. А то вы до утра готовы сидеть, вам
только рассказывай.
     Но  мы  с  Ленькой  никак  не  можем уснуть. Лежим, думаем над тем, что
рассказала бабушка.
     И вдруг я спрашиваю:
     - Лень, а Лень, ты когда-нибудь видел живого кулака?
     Уже засыпая, он бубнит:
     - Не видел... Но теперь я кулака сразу узнаю, только покажи мне его.




     Назавтра  бабушка  истопила  баню. Она пришла с раскрасневшимся лицом и
слезящимися  от  дыма  глазами  и  отправила  всех  нас  мыться, а сама села
отдохнуть.
     Скоро  мы  с  Ленькой,  чистые и распаренные, прибежали домой. Бабушка,
усадив нас на печку, сказала:
     - Сидите  и  не  балуйтесь.  Мы  с мамой помоемся, а потом придет отец,
будет мыться.
     Чтобы  нам  не  было  страшно,  она  зажгла  лампу и ушла. Мы с Ленькой
остались  одни.  Не  успели  мы  придумать,  чем бы заняться, как на крыльце
послышались шаги.
     - Папка идет, - обрадовался Ленька.
     Но это был не отец.
     Сначала  в дверь просунулась голова с седой козлиной бородкой, потом мы
увидели  незнакомого  старичка в новых лаптях и бурой поддевке, подпоясанной
ремнем.   Метнув  глазами  в  угол,  где  раньше  висела  икона,  он  быстро
перекрестился.  Мы  смотрели  на  него  молча  и  настороженно. Заметив нас,
старичок вдруг заулыбался.
     - Ну,  здравствуйте,  как  поживаете?  -  сказал он, словно мы были его
старыми знакомыми.
     Мы молчали.
     Не смущаясь, старичок продолжал:
     - А где же ваши мама или бабушка?
     - В бане, - сказал Ленька басом и для солидности кашлянул.
     - Жаль,  жаль,  - сказал старичок, бегая по избе глазами, - а я тут вам
подарочек принес...
     Не  успели  мы  опомниться, как он достал из-за пазухи и посадил на пол
курицу.   Она   взмахнула   крыльями,   отряхнулась   и,   повернув  голову,
подслеповато  уставилась  на  лампу.  Ленька  в один миг скатился с печки. Я
тоже  слезла за ним. Ленька поглаживал курочку по спине. При свете лампы она
вся  искрилась  и  казалась  красновато-золотистой.  Мы с Ленькой никогда не
видели такой красивой курочки. Дедушка улыбался.
     - Как вам тут живется? - спросил он.
     - Хорошо, - сказал Ленька.
     - Ну,  слава  богу,  слава  богу,  - оживился дедушка, - живите себе на
здоровье.  В  этом  доме  я  раньше  жил, да мне он ни к чему. Пусть, думаю,
лучше  люди  живут, - рассказывал он. - Вон она, какая хоромина, - обшаривая
взглядом  углы,  говорил  старичок.  - Одному-то мне что в ней делать? Вам и
то, небось, велик дом-то...
     - Нет, - сказал Ленька, - нам как раз...
     - Что ж, обе половины заняли? - поинтересовался старичок.
     - Там у нас вещи, а живем мы больше здесь, - сказала я.
     Ленька  гостеприимно распахнул дверь во вторую половину, показывая, что
там  у  нас.  Но  старичок  заходить  не  стал. Он только сунул туда голову,
посверлил бегающим взглядом темноту и заспешил уходить.
     - Ставеньки  закрыты...  Ну и правильно. Оно так спокойней. Ну, живите,
живите, - сказал он уже с порога. - А курочка вам на разведение...
     Старичок  ушел,  а  мы с Ленькой просто опомниться не могли. Ну до чего
добренький дедушка! Дом свой отдал, да еще и курицу принес...
     Когда  мама  с  бабушкой пришли из бани и мы им все рассказали, бабушка
почему-то разохалась:
     - Ох ты, господи, что же теперь делать?
     И  мама,  к нашему удивлению, тоже нисколько не обрадовалась, что у нас
теперь есть своя курица. Она озабоченно поморщила брови и сказала бабушке:
     - Спрячь ее пока, завтра что-нибудь придумаем...
     Бабушка  сунула  курицу под печь, а нам велела сидеть и помалкивать. Мы
с Ленькой ничего не понимали. Все разъяснилось, когда пришел отец.
     Он  сидел  и  ужинал,  а бабушка, суетясь больше обычного, собирала ему
белье.  И  вдруг  курица  под  печкой  тихонько  закудахтала.  Мы  с Ленькой
вытянули  шеи,  прислушиваясь,  а  бабушка исподтишка погрозила нам пальцем.
Все  это  было  так  непонятно,  что  мы с Ленькой не знали, что и думать. Я
только  хотела  сказать  Леньке, что эта курица, наверно, волшебная, как она
вдруг с громким кудахтаньем вылетела из-под печки.
     - Это что за явление, откуда? - спросил отец.
     Путаясь  и  сбиваясь,  мама  начала  рассказывать, а он ходил из угла в
угол и хмурился.
     Ленька  пытался  было  вмешаться  и  рассказать  все  подробнее, но под
строгим бабушкиным взглядом снова усаживался на место.
     - Так,  -  вдруг  грозно  сказал  отец,  -  за  моей  спиной  у кулаков
начинаете  взятки  брать?  Сегодня курицу принесли, а завтра корову приведут
во двор?!
     - Не  кричи  ты,  -  сказала  мама,  - никто ее не брал. Дети одни были
дома.
     Не слушая, отец продолжал!
     - Ишь,  гады  какие!  На  всякие хитрости идут. С курицы начинают!.. Да
нас  не  возьмешь  ни  на  какую  приманку, - он погрозил кому-то кулаком. -
Выбросьте ее сейчас же!
     - Как  же  так?  Живая ведь... - недовольно сказала бабушка. - Ночью на
холод выбрасывать?..
     Мы   с  Ленькой  были  готовы  зареветь  в  два  голоса.  А  ничего  не
подозревавшая   курица,   подойдя  поближе  к  свету,  чистила  клювом  свои
золотистые перышки.
     Отец уже более спокойно рассказывал:
     - Этот  хозяин  хутора  -  самый  крупный  кулак во всей округе. У него
земли  больше  было,  чем  у помещика. И домов несколько... Теперь смиренным
прикинулся,  в  лапотках  ходит,  а  раньше кровь сосал из народа... А сын и
сейчас где-то в банде скрывается...
     Почувствовав,  что  гроза поутихла, бабушка взяла курицу и, снова сунув
ее под печь, решительно сказала:
     - Завтра сама отнесу, а пока пусть сидит...
     Мы  с  Ленькой вздохнули с облегчением. Уж очень жаль было нам курочку.
Она  ведь  не  виновата,  что  хозяин у нее кулак. Где ей разобраться, когда
даже мы с Ленькой ничего не раскумекали.
     - А  еще  хвастался,  что  кулака  сразу  узнаешь...  Ну  что, узнал? -
сказала я, когда мы сидели на печке. Ленька только вздохнул.
     Молчалив  он  был  и назавтра, когда мы утром пошли с ним гулять. Дойдя
по  привычке  до  бобовых  снопов, мы остановились. Ленька поглядел на меня,
потом  на  бобы и, повернувшись, зашагал прочь. Я с недоумением смотрела ему
вслед.  Поставив воротник своего ветхого пальтишка и засунув руки в карманы,
он  шел  не  оглядываясь.  Весь  его  нахохленный  вид  как бы говорил: "Нас
кулацким  бобом  не  купишь". Я с сожалением взглянула на бобовые стручки и,
проглотив слюну, зашагала вслед.




     Потолок  в  доме  - из некрашеных, пожелтевших от времени досок. На них
отчетливо выделяются темные, растресканные сучки.
     Если  взобраться на печку, потолок оказывается над самой головой. Может
быть,  поэтому  здесь так хорошо лежать вьюжным декабрьским днем и мечтать о
том  времени,  когда у всех будет вдоволь хлеба и молока, о далеких чудесных
странах, о чем-нибудь желанном и несбыточном.
     За окном - сугробы.
     Деревня  далеко-далеко,  как  будто  на  другом  конце света. Даже труб
почти не видно.
     Мы  с  Ленькой,  сидя  на  печке, все чаще отправляемся в увлекательные
путешествия.  У каждого из нас свое государство. В моем живут необыкновенные
люди.  Они совершают подвиги, прогоняют царей и помещиков, устраивают у себя
прекрасную  жизнь.  Там  растут  самые  красивые  сады,  стоят  стеклянные и
зеркальные  дома.  Всем  этим  миром управляет одна очень умная девочка. Она
ходит  нарядная,  конечно,  не  в  юбке  из  бабушкиного  платка,  и  все ей
поклоняются.  Едят  там  тоже  не  одну  толченую картошку, а всякие вкусные
вещи, - например, хлеб с повидлом или халву.
     У  Леньки  совсем  другой  мир.  В  нем  живут обыкновенные мальчишки и
девчонки.  Они ездят на лошадях, лазят по огородам и страшно орут. Всей этой
оравой  управляет тоже девчонка, которая мне очень напоминает Зинку. И зовут
ее  тоже  очень похоже - Зан. И еще там есть один маленький мальчишка - Лен,
-  который  везде  сует  свой  нос.  А  однажды  там  даже появился дед Сов.
Лохматый  и  сердитый  с  виду,  а  на самом деле очень добрый. У этого деда
случилось  несчастье.  "Злая  ведьма  послала  в  его владения черный вихрь,
который  уничтожил  ароматные  листья,  -  рассказывает Ленька. - А без этих
листьев  дед  совсем  не мог жить". И вот тогда Лен оборвал с молодого клена
золотые  листья,  высушил  их  и  принес  деду.  Дед  поблагодарил мальчика,
спрятал  листья  в  мешочек,  но  Лен заметил, что дед не курит эти листья и
сидит  грустный. "Почему ты не куришь, дед?" - спросил Лен. Дед Сов вздохнул
и сказал:
     "Мне,  мой  мальчик,  нужны ароматные листья, а не золотые. Я просто не
хотел  тебя огорчать". Тогда Лен пошел к самой главной начальнице Зан, и они
стали совещаться, как раздобыть для деда ароматные листья.
     - Это  вы  тогда совещались, я видела в окно, - говорю я. - Зинка, ты и
Федя...
     - Не   мешай,   -   сердито   отмахивается  Ленька,  -  а  то  не  буду
рассказывать...  И  вот  мы  тогда  надумали  залезть  в огород... Ой, что я
говорю!   Во  владения  волшебницы  и  раздобыть  для  деда  Сова  ароматные
листья...
     Я  хохочу,  что  Ленька  заврался  и  уже  путает владения волшебницы с
огородом. Он сердится и, надувшись, молчит.
     - Ну,  рассказывай  дальше, - прошу я. Мне ужасно хочется узнать, что у
них   тогда   произошло.   Немного   поломавшись,   Ленька   продолжает.  Он
рассказывает,  как трое смельчаков - Лен, Зан и еще один, Фен, - проникли во
владения  злой  волшебницы  и  раздобыли для деда Сова ароматные листья. Зан
зацепилась  за  кол  и  порвала  платье. (Оказывается, у волшебницы владения
тоже огорожены забором.) Волшебница выскочила за ними с метлой.
     - Не  с  метлой,  а  с  этой,  ну...  волшебной  палкой, - поправляется
Ленька.  -  Фен  расцарапал  себе ногу, когда они удирали, а Лен упал и весь
перемазался.
     - А листья? - спрашиваю я.
     - Листья есть, да только мало. Деду на всю зиму не хватит...
     Ленька  ковыряет  ногой  сучок в потолке. Мне завидно, что у него такие
интересные дела, и я нарочно говорю:
     - Подумаешь.  Я сто раз могу в огород залезть и даже не порвать платье,
как твоя Зинка...
     - Это  же не Зинка, а Зан. Там... - показывает он на потолок. - Ты что,
не веришь?
     Я пожимаю плечами.
     - Ну хорошо! - горячо говорит Ленька. - Я тебе докажу!
     На  дворе  метель.  Она свистит и швыряет в окно снежные хлопья, злясь,
что  не  может проникнуть на теплую печку, в наш с Ленькой волшебный мир. Мы
лежим  и  молчим.  Каждый  хочет  придумать  что-нибудь такое, чтобы удивить
другого.  Вдруг  Ленька  садится  и  начинает петь. Песни он всегда сочиняет
сам, на ходу. Поет все, что придет в голову:

                Стол стоит, кровать плывет,
                За окном метель метет.
                Кошки-мышки по углам,
                Тара-рам, тара-рам...

     Глаза у него блестят, и я вижу, что он уже что-то придумал.
     Утром,  когда я просыпаюсь, бабушка давно топит печь. За окном голубеет
рассвет.  На  стене  прыгают  красноватые  блики,  у  бабушки в печке что-то
весело  шипит.  Ленька  уже  встал.  Он  подбегает  ко мне, и в руках у него
круглая  тарелочка  от  кукольного  сервиза.  На ней горкой лежат крошечные,
величиной   с   орех,  картофелины.  От  них  идет  аппетитный  пар.  Ленька
преподносит мне тарелочку с картошкой и, раскланиваясь, говорит:
     - Моя  великая  правительница  Зан  в знак своего уважения посылает вам
это угощение...
     Я  оторопело  смотрю  на  картошку.  Где  он  ее  взял?  Конечно, такая
маленькая  картошка  бывает. Я вспоминаю ту картофелину, из-за которой у нас
однажды  полетела  с  примуса  кастрюля.  Но  ведь здесь их много, и они все
вареные... Когда он успел?
     Повернувшись,   я  вижу  у  бабушки  на  припечке  чугунок  с  отварной
картошкой.  Сразу  догадываюсь, в чем дело, но не подаю вида, и мы с Ленькой
угощаемся картошкой с кукольной тарелочки. Съев картошку, я говорю:
     - Благодарю  вас  и  вашу  правительницу  Зан  за прекрасное угощение и
приглашаю вас на завтрак в мою страну.
     Назавтра,  встав  чуть  свет,  я  увиваюсь  возле  бабушки. Она сердито
ворчит:
     - И что вам не спится? Вертитесь под ногами то один, то другой...
     - Бабушка, что ты будешь готовить? - допытываюсь я.
     - Блины,  -  говорит  бабушка,  думая,  что я обрадуюсь. Но я прихожу в
ужас.
     - Бабушка, а картошку? - спрашиваю я.
     - Не надоела она тебе? - говорит бабушка.
     - Нет, бабушка, я очень люблю картошку, - жалобно говорю я.
     - Ладно, сварю попозже, на обед, - говорит бабушка.
     Я  готова  заплакать.  Шутка  ли,  ведь  у  меня  срывается завтрак, на
который приглашены правители другой страны!
     Бабушка  печет  блины. Капли теста падают с ложки и засыхают. Пригретые
сверху  ярким  пламенем,  они  подымаются, как сдобные булочки. Я немедленно
лечу  за  кукольной  тарелочкой.  Мне  хочется  петь от радости, но я молчу,
чтобы не разбудить раньше времени Леньку.
     Скоро  тарелочка  наполняется  крошечными  лепешками.  Не беда, что они
снизу  грязноватые.  Я  преподношу  их  проснувшемуся  Леньке с таким видом,
будто  это  самый  изысканный  торт.  Угощение  у  меня  готово,  а  вот его
правительницы  Зан  нет  к  завтраку.  Но  хитрый  Ленька  находит  выход из
положения.  Он  мне  заявляет,  что  великая  Зан  уехала  в другую страну и
поручила  ему  быть  у  меня послом. Я раскланиваюсь. Нисколько не удивляясь
моим   лепешкам,   "посол"   принимается  за  завтрак.  Итак,  дружественные
отношения между нашими странами установлены.




     Наша  мама  заболела.  Ее  положили  в  другой половине дома, и бабушка
велела  нам не ходить туда и не шуметь. Отец, как всегда, рано ушел из дому,
но  через  час  приехал  на  лошади,  запряженной  в  сани.  В  санях сидела
старушка,  закутанная  до самых глаз. Я не сразу узнала ее. Только когда она
сняла  с  себя  шубейку и несколько платков, повязанных один на другой, мы с
Ленькой  увидели, что это бабка Марта. Я хотела подойти к ней и спросить про
трубу,  но вид у нее был строгий и озабоченный, и я не посмела. Она сразу же
прошла к маме и закрыла за собой дверь.
     - Собирайтесь,  - сказал отец. - Я вас на лошади прокачу. Поедем к тете
Маше в гости.
     Мы  с  Ленькой  со  всех  ног кинулись одеваться. Я еще разыскивала под
кроватью  валенок,  а  Ленька  уже  был готов. Одно ухо шапки у него торчало
вверх,  а  другое  болталось,  как  перебитое,  руки  без варежек засунуты в
карманы,  но  все  же  он  уже  может ехать. А вот попробуй мне без валенка!
Этому  Леньке  всегда  везет.  "Лучше  бы у меня две варежки потерялись, чем
один валенок", - думала я, ползая по полу.
     Наконец  мы  кое-как  оделись  и  вышли  во двор. Высокая, темной масти
лошадь нетерпеливо перебирала тонкими ногами.
     - Ух  ты!  -  воскликнул  Ленька, не найдя больше слов, чтобы высказать
свое восхищение.
     - Ну, Громик, надоело стоять? - ласково сказал отец.
     Громик повел ушами и, кося глазами, потянулся мордой к отцу.
     Мы  сели  в  сани  и  поехали.  Снежная  пыль  завихрилась под ногами у
Громика,  а  навстречу  нам побежала баня, березовая роща и сараи. Не успели
мы  оглянуться,  как  из-за сугробов вынырнула деревня. С мохнатыми снежными
крышами,  она  была  совсем  не  похожа на ту, из которой мы уезжали осенью.
Узнали мы только школу да избушку деда Савельича.
     - Смотри! - закричал Ленька, показывая на нее пальцем.
     Я  обернулась и увидела, что над снежной крышей возвышается труба, а из
нее  идет  дым. Оставив нас у тети Маши, отец уехал по своим делам и сказал,
что заедет за нами вечером.
     Тетя  Маша  жила  одна.  В  доме  у  нее был такой же порядок, как и на
ферме.  Она  накормила  нас  гречневой  кашей  с  молоком  и  тоже собралась
уходить.
     - Сидите тут, я скоро вернусь, - сказала она.
     Мы  так  и  просидели  до  ее  прихода.  Ленька все собирался сходить в
деревню,  но я не хотела оставаться одна и поэтому не пускала его. В деревне
мне  делать было нечего. И у тети Маши в доме тоже было скучно. Кругом такая
чистота,  что  игры  никакой  не  затеешь.  А со стены вдобавок прямо на нас
смотрит незнакомый мужчина с длиннющими черными усами.
     Вернувшись   домой   и  взглянув  на  наши  грустные  лица,  тетя  Маша
рассмеялась:
     - Что же вы, так и сидите?
     Она  снова принялась нас кормить, а потом, повздыхав немного, полезла в
сундук и достала оттуда голубой узелок.
     - Вот, играйте. Только потом все обратно сложите, - сказала она.
     В  узелке  оказалась  маленькая  резиновая кукла и много разных нарядов
для нее. Я в недоумении уставилась на тетю Машу - откуда у нее все это?
     - От  дочки осталось, - сказала она. - Десять лет было, когда умерла. А
это муж, - кивнула она на усатый портрет. - Погиб... Кулаки убили...
     Мы  стояли и молча смотрели на тетю Машу. А она вдруг улыбнулась сквозь
слезы и, погладив Леньку по голове, сказала:
     - Ну, чего носы повесили? Играйте, а я пойду. Коров доить пора...
     Я  принялась  разбирать  узелок.  Там  были платья, вышитые салфеточки,
вязаные  платки  и  даже  пальто  с  меховым  воротником. Тети-Машина дочка,
видно, умела шить, не то что я...
     Только  мы  разыгрались,  как за нами пришел отец, а с ним и тетя Маша.
Она  смотрела  на  нас  и  чему-то  улыбалась.  У  отца тоже был довольный и
веселый вид.
     - Ну,  команда,  поехали  домой,  -  сказал  он,  -  у  вас там сегодня
появилась маленькая сестренка. Ждет вас...
     Мы с Ленькой завизжали от радости и сразу же засыпали отца вопросами:
     - А какая она?
     - Как ее зовут?
     - Какие у нее глаза?
     - Я  и  сам  еще  не  знаю,  - смеясь сказал отец. - Там, на месте, все
выясним...
     Тетя  Маша  суетливо помогала нам одеваться. Я собрала игрушки, связала
в узелок и протянула ей. Она, сияя глазами, вдруг сказала:
     - Возьми себе.
     - Тетя Маша!.. - прошептала я, не веря такому счастью.
     - Бери,  бери,  -  сказала она, - чего им зря лежать. Я вот только одну
салфеточку возьму... на память.
     Она выбрала одну вышитую салфеточку, а остальное подала мне.
     Прижимая  к  груди  драгоценный узелок, я уселась в сани. Мы поехали, и
малиновая  заря  поплыла нам навстречу. Березовая роща стояла притихшая, вся
запорошенная  пушистым  снежком. Она просвечивалась насквозь. Казалось, там,
за нею, укладывается спать зимнее солнце.
     Нам  с  Ленькой  не  терпелось скорее увидеть нашу маленькую сестричку.
Ленька наклонился ко мне и сказал:
     - Если она еще не умеет ходить, так мы будем водить ее за ручки.
     - А я отдам ей свою куклу, какую она захочет, - сказала я.
     Но  дома  нас ждало разочарование. Оказалось, что наша сестричка совсем
крошечная  и  не  умеет  ни ходить, ни играть в куклы. Она лежала на полатях
вся  закутанная,  и  нам  даже  не сразу разрешили к ней подойти. Сначала мы
отогрелись,  и  только  тогда  бабушка  позволила  на  нее  взглянуть. Нам с
Ленькой  она нисколько не понравилась. Отчего все были так довольны - просто
непонятно.




     Нашу  сестру  зовут Лиля, и она такая крикливая, что хоть из дому беги.
Кричит  она  и  днем и ночью, и, главное, никто не знает, что ей нужно, даже
мама.  Мы  с  Ленькой  предлагали  ей  мою  куклу, чайный сервиз, показывали
Рыску,  но она знать ничего не хочет и все орет и орет, как заводная. Мы уже
ума  не  приложим, куда от нее деваться. На улице холодно, носа не высунешь.
И  в  другой половине у нас тоже холодно, как на улице. Ее пока закрыли и не
топят. Там поселился мороз.
     Печь  у  нас  очень высокая и большая, с деревянными полатями. Чтобы на
нее  забраться,  нужно  лезть  по  лесенке. Но теперь там, на полатях, лежит
Лиля.  С  нею  лучше  не  связываться.  От  нее всем достается, и мама с ней
просто  измучилась.  А  тут еще заболела бабушка, и ее отвезли в больницу. У
нее  на ноге "рожа". Когда ей делали перевязку, мы с Ленькой смотрели во все
глаза,  но  никакой  рожи  не  увидели.  Просто  у  бабушки  нога распухла и
покраснела.   Уезжая,   бабушка  велела  нам  помогать  маме.  Мы,  конечно,
помогаем,   но  мама  все  недовольна.  Я  хотела  было  постирать  пеленки,
намоченные  в  корыте,  так  она меня прогнала и сказала, что я только залью
пол,  а толку от моей стирки ни на грош. Ленька носил дрова и натаскал в дом
снегу, больше, чем дров. Мама сказала:
     - Смотрите  лучше  Лилечку...  А  я  пойду немного снег разгребу вокруг
дома.
     Мы сидим на печке и смотрим, вернее, слушаем, как Лилька орет.
     Ленька вдруг говорит:
     - Знаешь,  Оля,  а если ее распеленать? Скрутили бы так нас с тобой, мы
бы тоже заорали.
     Мы  подтягиваем  сестричку  поближе  прямо  с  подушкой, на которой она
лежит.  Ленька  нечаянно  задевает  ногой  лестницу, и та с грохотом падает.
Лиля  вздрагивает  и  орет  еще  громче.  И  тут мы решаемся. Я разворачиваю
пеленки, и, к нашему восторгу, Лиля перестает кричать.
     - Пусть  она,  может, немножко походит? - говорит Ленька. Он берет Лилю
обеими руками и приподымает.
     - Пусти!   -  испуганно  кричу  я,  пытаясь  отнять  ее  у  Леньки.  Мы
сталкиваемся,  и  вдруг... наша Лилька летит вниз. С перепугу я зажмуриваюсь
и  лишь  через  несколько  секунд,  раскрыв  глаза,  вижу,  что она лежит на
бабушкиной  кровати  и  орет  во  все  горло.  На  наше счастье, когда стало
холодно, бабушка придвинула свою кровать к печке.
     Мы  мечемся  по  печке,  пытаясь  слезть  вниз,  но без лестницы это не
так-то просто.
     - Что же теперь делать? - говорю я, чуть не плача.
     - Я прыгну, - решается Ленька.
     - С ума сошел! А если на нее?
     Мы свешиваемся вниз и начинаем уговаривать сестричку:
     - Лилечка,   маленькая,  ты  хорошая  девочка,  не  кричи  так  громко,
пожалуйста... а то мама услышит...
     Ленька  строит  ей  разные  смешные  гримасы, но она не обращает на них
ровно  никакого  внимания. Распашонка у нее задралась до шеи, и она отчаянно
колотит пятками по суконному одеялу.
     - Ленька, - говорю я. - Она сейчас шлепнется на пол...
     - Ну,  это  не страшно, - успокаивает он, прикинув на глаз расстояние с
кровати до пола. - Там уже меньше осталось...
     Но  шлепнуться  Лиля  не  успевает.  В комнату входит отец. Взглянув на
наши растерянные лица, он вдруг спрашивает:
     - Что это она у вас здесь делает?
     - Ле-лежит.
     - Простудится... - как-то рассеянно говорит отец. - А где мать?
     - Во дворе.
     Отец  берет  с  веревки  теплую  пеленку,  заворачивает  в  нее Лилю и,
прижимая  к себе, носит по комнате. Лиля умолкает. Мы только переглядываемся
и сидим тихонько, как мыши.
     Вечером  отец с матерью о чем-то вполголоса разговаривают за столом. Мы
с  Ленькой,  боясь,  как  бы  он  не  рассказал маме лишнего, навострив уши,
прислушиваемся  к  разговору.  Отец  говорит  очень  тихо,  но кое-что можно
разобрать:
     - ...Луна  уже  вышла, и я вижу - тень... Прямо на дорогу, от рощи... -
Показывая,  отец  ставит  на  столе  ладонь  ребром.  - Я - туда. Не успел -
только  сучья  затрещали.  Драпанул, проклятый... Ну, куда за ним гнаться? Я
все равно его не вижу, а он из-за любого дерева может пальнуть...
     У мамы перепуганное лицо.
     - Ой,   Саша,   разве  можно  так?  Убьют  они  тебя...  -  шепчет  она
побелевшими губами.
     - Ничего,  -  спокойно говорит отец. - Они думают, что у меня оружие...
Не  знают, что вот, только и всего, - показывает он крепкий смуглый кулак. -
Только бы узнать, кто это, - задумчиво говорит он.
     Несколько  дней  мы  наблюдаем  за  отцом,  стараясь  разгадать всю эту
историю.   Когда   его   поздно   нет,  мы  сидим  притихшие  и  с  тревогой
прислушиваемся  к  каждому  шороху. Но отец по-прежнему весел, шутит с нами,
как  будто  ничего не случилось, и нам с Ленькой тоже начинает казаться, что
вовсе и не было этого тревожного разговора за столом.
     Однажды, придя домой пораньше, отец весело говорит:
     - Ну,  ребята,  сегодня  мы  с  вами  будем  нянчить Лилю, а маме дадим
выспаться. Замучилась она у нас. Согласны?
     Мы, конечно, согласны.
     Мама укачивает Лилю и кладет ее на полатях.
     - В  ту  половину  мне пойти, что ли? - говорит она нерешительно. - Она
как заплачет, я тут все равно проснусь...
     - Правильно,  -  говорит  отец,  -  укройся  потеплее, не замерзнешь. В
холоде даже лучше спится...
     Мама  идет  в  холодную  половину  и укладывается спать. Мы укрываем ее
двумя  одеялами  и  еще  сверху  папиной шубой. Она закутывается с головой и
блаженно бормочет:
     - Согрелась уже... сейчас усну. Смотрите там хорошенько...
     - Не беспокойся, все будет в порядке, - заверяет отец.
     Лиля  молчит,  в  доме  тишина. Мы сидим и отчаянно боремся со сном, но
глаза,  как  назло,  слипаются  все  сильнее  и  сильнее.  Заметив это, отец
говорит:
     - Ложитесь спать. Я сам справлюсь.
     Мы  с  Ленькой пытаемся возражать, но языки у нас едва ворочаются, и мы
тут же засыпаем.
     Просыпаемся от маминого сердитого голоса:
     - Доверила им ребенка, так они его чуть не угробили...
     Вскочив,  мы  испуганно оглядываемся. Отец сладко спит, раскинувшись на
кровати.
     - Ребенок  выкатился  на горячую печку, надрывается, а ему хоть бы что!
- бранится мама. - Я за стенкой услышала, а он тут храпит, заливается...
     Мы  с  Ленькой  хлопаем  глазами  и  молчим. Отец вскакивает, старается
сообразить, что произошло.
     - Ты,  Леночка,  спи,  не  беспокойся,  - бормочет он и трясет головой,
прогоняя сон.
     Мама,  укачивая  Лилю, даже не отвечает. Взглянув на нас, отец разводит
руками и сокрушенно вздыхает.
     Лица у нас у всех расстроенные.
     - Эх вы, няньки несчастные! - говорит мама.




     С  крыши  прозрачной гирляндой свисают сосульки. Днем, когда пригревает
солнце,  с  них  падают звонкие капли. Снег покрывается тонкой корочкой. Она
золотится  на солнце так, что на нее больно смотреть. За ночь она подмерзает
и  становится  твердой.  Возле дома, по обе стороны дорожки, снег лежит выше
головы.  Мы  проделываем  в  сугробе ступеньки и лезем наверх, в сад. Яблони
тоже  в снегу. Стволы замело, сучья почти лежат на снегу. Между ними петляют
заячьи следы.
     - Вот  бы  поймать  хоть  одного  зайца!  -  говорит Ленька. И вдруг мы
видим,  что  от деревни прямо через поле движется какая-то темная точка. Она
приближается, а мы с Ленькой стоим и гадаем, что бы это могло быть.
     - Может, заяц? - говорю я.
     - Зайцы черные не бывают, - отвечает Ленька. - И бегают они быстрее.
     Точка все увеличивается.
     И вдруг я, всмотревшись внимательней, радостно кричу:
     - Павлик! Ленька, это же Павлик!..
     Мы  бросаемся  навстречу.  Павлик  улыбается  и  молчит, а мы с Ленькой
трещим, как сороки. Схватив его за руки, бежим к дому.
     - Бабушка, посмотри, кто к нам пришел! - кричу я.
     Взглянув  на  Павликово  пальтишко,  застегнутое  на  одну  пуговицу, и
дырявые валенки, бабушка велит нам всем немедленно лезть на печь.
     Мы  забираемся  в  самый  угол  и,  перебивая друг дружку, рассказываем
Павлику о своих делах.
     В этот день у нас весело.
     Бабушка  угощает  нас  свежими  картофельными  оладьями,  а потом мы за
печкой  лакомимся бумажными блинчиками. Я "пеку" их очень быстро. Нарезав из
бумаги  кружочков,  начиняю  их опилками, которые Ленька трясет из куклиного
живота.  Кукла  становится совсем тощей и дряхлой, но для дорогого гостя мне
ничего не жалко.
     Потом  Ленька  предлагает  сходить  к  сараям  и  посмотреть,  что  там
делается.  Мы  давно  собирались  туда,  да одним как-то было страшновато. С
Павликом мы идем смело.
     Сараи  занесло  снегом,  и они выглядят еще таинственнее. Открыть дверь
нам  не  удается. Заглядываем в щель. В полумраке ничего нельзя рассмотреть,
только  в  углу,  куда  сквозь  дырявую  крышу  проникает свет, белеет горка
снега. Вдруг я замечаю два зеленых огонька.
     - Смотрите, что это? - шепчу я испуганно.
     - Где? - спрашивает Павлик.
     - Вон, видишь, огоньки... Может, там зверь какой?..
     Ленька ничего не видит и, смеясь, говорит:
     - Может, волк. Смотри не суй нос, а то он ка-а-к хватит!
     - Рысь, наверно... - говорит Павлик.
     Ленька   долго   всматривается  в  щель  и  вдруг,  ничего  не  говоря,
поворачивается  и  бежит  прочь. Я - за ним. Оглянувшись, я вижу, что Павлик
стоит и с недоумением смотрит на нас.
     - Чего стоишь? Удирай! - кричу я.
     Павлик не спеша направляется вслед за нами.
     Не  успеваем мы добежать до дома, как из сарая показывается наша Рыска.
Она щурится на свет и, мягко ступая лапками, идет к бане.
     - Вот вам и рысь, - хохочу я. - Не рысь, а Рыска...
     Ленька смущенно оправдывается:
     - Я... только за палкой побежал...
     Я молчу. Что говорить, когда сама удирала.
     Павлик  над  нами  не  смеется. Он вообще очень серьезный, этот Павлик,
серьезный и чуткий.
     Как  бы  не  замечая  нашего  смущения, он вдруг вытаскивает из кармана
что-то интересное и непонятное.
     Присмотревшись,  мы  видим, что это обыкновенная картофелина, в которую
воткнуто   рыжее  куриное  перо,  а  с  другой  стороны  -  гвоздик.  Павлик
размахивается и запускает картофелину вверх.
     Она  вертится  в  воздухе  волчком  и  опускается, втыкаясь гвоздиком в
снег.
     Мы  с  Ленькой в восторге и по очереди запускаем хвостатую картофелину.
Она неизменно падает гвоздиком вниз.
     - Вот здорово! - восхищается Ленька. - Мне бы такую...
     - Бери,  -  говорит  Павлик.  -  Это  я  тебе  нес,  да  боялся, что не
понравится.
     За  игрой  мы  не  заметили, как снег начал голубеть и из рощи поползли
сумерки.  Выйдя  на  крыльцо,  бабушка сказала, что Павлику пора домой, а то
стемнеет.  Мы  идем  провожать  его.  Я  на  ходу  запускаю  новую  игрушку,
подаренную  Павликом.  Рыжее  перышко  вертится  в  воздухе, напоминая яркую
птичку.  Вот  картофелина  падает  на снег, я нагибаюсь, чтобы поднять ее, и
вдруг  в  ужасе  замираю. Из-за бани прямо на меня смотрит остроносая волчья
морда.
     Не успеваю я ничего сообразить, как ко мне подбегает Ленька.
     - Дай я разок... - и тут же, увидев зверя, он умолкает.
     - Бежим, - шепчу я, пятясь назад.
     Но  Ленька, вероятно, вспомнив свой постыдный побег от Рыски, стоит как
вкопанный.
     - Ну что ты стоишь, как столб? Он же нас сейчас съест... - говорю я.
     - Ну и пусть ест, - чуть слышно лепечет Ленька. - Я один не побегу...
     - Волк, ты что тут делаешь?! - восклицает подбежавший Павлик.
     Взмахнув  хвостом,  волк  бросается на Павлика. Я взвизгиваю и закрываю
глаза.  Когда  я  осмеливаюсь  глянуть  в  ту  сторону,  то вижу, что Павлик
треплет зверя за уши, а тот прыгает и пытается лизнуть его в нос.
     - Куда бы я ни пошел, все равно разыщет, - говорит улыбаясь Павлик.
     - А... а кто это? - спрашивает Ленька.
     - Это  наша  собака,  Волком  зовут.  Видишь,  морда  какая?  Только он
добрый, - поясняет Павлик.
     Мы  с  Ленькой  осторожно  гладим  Волка по шерсти. Он приветливо машет
хвостом.
     И  вдруг  по  кончику  разорванного  уха  я  узнаю  того  самого волка,
которого когда-то поила молоком.
     - Ой,  да  я  же  его  знаю!  - говорю я. - Только я не думала, что это
собака... Волк, помнишь, как ты у меня все молоко съел?
     Волк  вертится  вокруг,  стараясь  лизнуть  мне  руку. Это он, наверно,
благодарит за то угощение.
     - Ну,   хватит,   пошли,   Волк,  -  говорит  Павлик,  и  Волк  покорно
направляется за ним.
     Мы  с  Ленькой  стоим  и  смотрим  им  вслед.  Взойдя  на горку, Павлик
оборачивается и машет нам рукой. Волк машет хвостом, не оборачиваясь.
     - Пусть  бы  у  нас вместо Лильки был лучше Павлик, - вздохнув, говорит
Ленька.
     Павлик,  конечно,  хороший,  но я с Ленькой не совсем согласна - Лильку
тоже жаль.




     Курица,  которую  принес  незнакомый  дед,  так  и осталась жить у нас.
Утром, когда рассвело, она вышла из-под печи и тоненько затянула:
     - Ко-о-ко-ко-ко!
     Мы  с Ленькой, глядя на нее, только вздыхали: бедненькая, не знает, что
ее  хозяин  кулак.  Днем  она  была  еще  красивее, вся золотистая, с темной
шейкой.
     - Ишь шейка какая, словно бархатная, - сказала бабушка.
     И точно, казалось, что ее горлышко перевязано бархатным шарфиком.
     Мы  с  Ленькой  стали  упрашивать,  чтобы  Бархатную  шейку не отдавали
старому хозяину.
     - Отдадим ее лучше в колхоз, - сказала я.
     Мама предложила:
     - Может, заплатить за нее деньги?
     Так  и  сделали.  Хозяину  отдали  деньги, а Бархатная шейка осталась у
нас.  Потом  бабушка  раздобыла  еще петуха - огненно-красного и важного. Он
оказался  настоящим  разбойником.  Стоило  мне или Леньке повернуться к нему
спиной,  как  он  прыгал  сзади  на  плечи  и  клевал в голову. Мы с Ленькой
боялись выйти во двор.
     А  на  дворе была уже настоящая весна. Веселый перезвон капель сливался
с  птичьим  щебетом.  Яблони уже стояли почти во весь рост, темнея стволами.
Ручеек  за  садом  распеленался  и только по утрам одевался нежной синеватой
корочкой  льда.  Тонкие,  горьковатые  на  вкус прутики вербы склонились над
ним.  Они  ждали,  когда  ручеек  их  напоит.  За  сараем лежала целая груда
старого, почернелого хвороста.
     - Давай его посадим, пусть тоже растет, - сказал Ленька.
     Мы  притащили  по  охапке мокрых веток и начали садить их прямо в снег.
Спустя  несколько минут перед домом красовался целый садик. Полюбовавшись на
свою  работу,  мы снова пошли за ветками, а когда вернулись, то увидели, что
все те, которые мы посадили, повыдерганы.
     - Может, это ветер их повалил? - сказала я.
     Но  ветра  не  было  и  в  помине.  Так  и  не разгадав, в чем дело, мы
принялись  садить  свой  сад  заново.  Посадили  и  опять  пошли за ветками.
Возвращаясь,  еще  издали  увидели, что все "деревья" лежат на снегу. Словно
какой-то  злой волшебник разрушал все, что мы делали. Но мы с Ленькой решили
не  сдаваться и в третий раз начали все сначала. Веток набралось много, и мы
даже вспотели, пока их все посадили.
     Когда мы уже кончали работу, Ленька вдруг хлопнул себя ладонью по лбу:
     - Знаю, кто это наделал! Это петух!
     "Ну,  конечно! Как это я сразу не догадалась? - подумала я. - От такого
разбойника всего можно ожидать".
     Мы  решили  рассчитаться  с петухом за все его проделки и, выбрав ветки
потолще,  направились к нему. Петух, видно, почуял недоброе и посматривал на
нас  настороженно. Не ожидая, пока он набросится, Ленька огрел его по спине.
Петух  отскочил  в  сторону и, нахохлившись, приготовился к бою. Не успела я
опомниться, как он уже сидел у Леньки на плечах и долбил его в голову.
     Я  бросилась на выручку. Петух, теряя перья, пустился наутек. Отбежав в
сторону,  он  отряхнулся  и,  высоко  поднимая  ноги,  важно  зашагал прочь.
Разозлившийся Ленька хотел было поддать ему еще.
     - Хватит, - сказала я, - больше не полезет.
     Когда мы вернулись обратно, все ветки снова валялись на снегу.
     - Что же это такое? - воскликнул Ленька.
     И вдруг я догадалась:
     - Это  же  солнце!  Снег  тает  -  и  они падают. Смотри, вон та сейчас
упадет, - показываю на последнюю веточку, склонившуюся набок.
     - А мы петуха отлупили, - виновато сказал Ленька.
     - Ничего, тебе от него не раз доставалось, - успокоила я его.
     Но  Ленька  не мог простить себе несправедливости. Подойдя к петуху, он
сказал:
     - Петушок, я ведь не знал. Ты на меня не сердись...
     Петух,  с  опаской  поглядывая  в  нашу  сторону,  вытянул шею и что-то
взволнованно прокричал.
     - Сердится, - вздохнул Ленька.
     - Зато не полезет больше драться, - сказала я. - Забияке так и надо!




     Ручеек  за  садом  сбросил  с  себя  последние  зимние одежды и, весело
журча,  перепрыгивал  с  камешка  на  камешек. На красноватых веточках вербы
появились  пушистые  "котики".  Они  были  такие  мягкие,  что  их  хотелось
погладить. Мы наломали веток и поставили на окне в бутылку с водой.
     - Это для Лильки, - сказал Ленька. - Пусть тоже посмотрит...
     Потом  мы отправились в рощу посмотреть, нет ли там подснежников. Дойдя
до бани, остановились. Из деревни по дороге к нам двигался какой-то обоз.
     - Что это? - никак не могла догадаться я.
     - Демонстрация! - воскликнул Ленька.
     Вглядевшись  хорошенько,  я  и  в  самом  деле  увидела  красный  флаг,
воткнутый  в воз с сеном. Впереди шла тетя Маша, ведя на поводку темно-бурую
корову,  а  позади, рядом с возом, шагал рослый парень в серой кепке, из-под
которой озорно выбивался кудрявый чуб.
     - Встречайте делегацию! - весело крикнул парень, поравнявшись с нами.
     Тетя  Маша  молча  улыбнулась.  Ничего  не  понимая,  мы пошли за ними.
Навстречу  выбежала  бабушка, завязывая на ходу платок... Вслед за ней вышла
мама. Тетя Маша, обращаясь к парню, сказала:
     - Давай, Коля, держи речь.
     Коля достал из кармана какую-то бумагу и начал читать:
     - По решению правления колхоза...
     Мы  с  Ленькой  не все поняли из того, что он читал. Сообразили только,
что эту корову по решению всех колхозников отдают нам.
     Когда  он  кончил  читать,  тетя Маша передала бабушке поводок. Бабушка
несмело взяла и тут же оглянулась на мать.
     - Бери,  бабушка,  не бойся, - заметив ее нерешительность, вылез вперед
Ленька. - Видишь, она с бумагой... и с флагом. Значит, не кулацкая.
     Все  засмеялись.  Бабушка  никак не могла прийти в себя. Она растерянно
топталась вокруг коровы и все охала:
     - Ах ты господи! Да как же так?
     - Не  сомневайся,  Михайловна.  Егорыч-то  не одну корову заслужил. Век
ему  колхозники  благодарны  будут...  Правильный он человек, - сказала тетя
Маша  и,  похлопав  корову  ладошкой по спине, с улыбкой напутствовала ее: -
Ну, Буренка, слушайся свою хозяйку.
     Ленька  тоже  хотел погладить Буренку, но та мотнула на него головой, и
он испуганно отскочил.
     - Она у нас с характером, - сказала тетя Маша. - Породистая...
     Мы  с  Ленькой смотрели на Буренку с уважением и страхом. Но стоило нам
подойти к ней поближе, как она вскидывала голову и наставляла рога.
     - Ничего, пообвыкнет, - сказала тетя Маша.
     Когда  тетя  Маша  с  Колей уехали, мы с Ленькой стали просить бабушку,
чтобы она подоила корову.
     Бабушка рассмеялась.
     - Не доится она еще.
     - Как не доится? А зачем она тогда нам? - сказала я.
     - Вот  погодите,  будет  у  нее  скоро  теленочек, тогда будем доить, -
сказала бабушка.
     - А ты попробуй теперь, - настаивал Ленька.
     - Нет у нее молока, и пробовать нечего, - сказала бабушка.
     - А еще породистая! - разочарованно сказал Ленька. - Только бодается.




     Мы  с  Ленькой  решили  подкараулить, когда придет лето. Каждый день мы
смотрели  во все глаза и все-таки прозевали. Совсем незаметно березовая роща
стала  такой  густой и зеленой, что сквозь нее уже не было видно деревенских
крыш.  С  яблонь,  как  легкие  бабочки,  улетели  белые цветы, и вместо них
появились   крошечные  яблочки.  А  трава  за  садом  оказалась  рожью.  Она
поднялась  и  зашелестела  мягкими,  еще  зелеными  колосками.  И все вокруг
зеленое,  яркое.  Только  нам  с Ленькой некогда любоваться этой красотой: у
нас  теперь  дел  по  горло.  Самая  главная  забота  - пасти Буренку. Нужно
смотреть,  чтобы  она  не забралась в молодую рожь. А как ее удержишь, когда
она,   кроме   бабушки,  и  близко  никого  не  подпускает?  Мы  с  Ленькой,
вооружившись  длинными  прутьями,  сидим на краю сада, возле ржи. И выходит,
что  мы  рожь пасем, а не Буренку. Она ходит где ей вздумается и даже иногда
пытается  полакомиться  рожью. Тогда мы с Ленькой начинаем махать прутьями и
подымаем такой визг, что Буренка, испуганно кося на нас глазами, отходит.
     - Ну  и  вредная же корова, все бы ей лезть куда не нужно, - отдуваясь,
говорит Ленька.
     Зато  ее  дочь,  маленькая  Бурушка, очень ласковая. Вот она подходит и
тычется  нам  в  лицо  и  руки  своей  влажной  мордочкой. Ленька знает, что
Бурушка  жует  все  подряд и однажды сжевала даже Лилину розовую распашонку,
висевшую  на  веревке.  Но  он стоит и посмеивается, пока дело не доходит до
его  штанов. Тут он легонько шлепает озорницу ладошкой, и она, откинув хвост
и разбрасывая во все стороны ноги, несется прочь.
     Рыска,  гревшаяся на солнышке, испуганно отскакивает в сторону. У нашей
Рыски  теперь  тоже  полно  забот. У нее котята. Они совершенно не похожи на
свою  мать:  двое  серых и один беленький. Озорные и быстрые, они носятся по
двору,  лазят  на деревья, гоняются друг за дружкой. Рыска мяукает ласково и
тревожно.  Больше  всего она боится, как бы котята не упали в колодец. У нас
во  дворе  колодец  ничем  не  огорожен, и нам не разрешают даже подходить к
нему.
     А  как  хочется  туда  заглянуть.  Когда  бабушка  черпает  воду,  мы с
Ленькой,  держась за ее юбку, наклоняемся и смотрим вниз. Старые бревенчатые
стенки  поросли  зеленым  мхом, а на дне, как живая, колеблется темная вода.
Страшно. Мы осторожно пятимся назад, а бабушка говорит:
     - Видели? Чтоб больше сюда ни шагу!
     После   обеда  бабушка  идет  пасти  Буренку,  а  мы  отдыхаем.  Ленька
выстругивает  из  длинной  палки  пику, а я сижу на крыльце и смотрю, как по
ясному  небу  плывут легкие пушистые облака. Одни из них похожи на маленьких
кудрявых  ягнят,  другие  -  на  причудливые  цветы,  а некоторые напоминают
сказочных птиц с большими прозрачными крыльями.
     И  вдруг  во  дворе  раздается  отчаянное  мяуканье Рыски. Мы с Ленькой
бросаемся  на  выручку.  Рыска  мечется  вокруг  колодца, готовая прыгнуть в
воду.  Глянув  вниз,  я  вижу,  что  белый,  самый озорной и быстрый котенок
барахтается в воде.
     - Бабушка! Мама! - отчаянно орем мы, позабыв, что никого нет дома.
     - Что же делать? - испуганно говорит Ленька.
     Не  долго  думая, я начинаю опускать в колодец шест с ведром. Шест, как
живой,  рвется  вверх,  будто  ему  тоже  страшно  опускаться в темную воду.
Ленька,  уцепившись с другой стороны, стал мне помогать, и мы вдвоем кое-как
опустили  ведро  в  колодец.  Котенок  все  плавал.  Мы  о Ленькой старались
поймать  его  в  ведро,  но  он  шарахался  от него, как от страшного зверя.
Скользкий  шест  вырывался  из  рук,  и  мы,  стукаясь лбами, шипели друг на
дружку:
     - Куда ты тянешь?
     - А ты куда? - огрызался Ленька.
     - Пусти!  -  крикнула я и, оттолкнув Леньку, изо всех сил дернула шест.
Ведро чавкнуло и вместе с водой зачерпнуло котенка.
     - Тяни! - испуганно прошептал Ленька.
     Ведро  уже  показалось  над  срубом,  когда одуревший от страха котенок
уцепился  когтями  за железную дужку, перевесился через край и снова полетел
вниз.
     Мы  с  Ленькой  склонились  над  колодцем.  И вдруг в колеблющейся воде
рядом  с  нами  появилась  еще одна голова. Обернувшись, я увидела Зинку. Не
успела я удивиться, откуда она здесь взялась, как Зинка начала командовать:
     - Корзинку давай! Быстро!
     Ленька  побежал в дом. Зинка, не теряя времени, отцепляла ведро. Спустя
минуту  на  конце  шеста болталась легкая корзинка. Обессилевший котенок уже
захлебывался.  Зинка  привычно  и ловко опустила шест в колодец и, подхватив
котенка,  потянула  вверх.  Распластав  окоченевшие  лапки,  он лежал на дне
корзинки.  Мы  вынули  его  и  положили  на  солнышко.  Рыска  бросилась его
вылизывать.
     Я  взглянула на Зинку. Она была все такая же верткая. И я не знала, как
вести  себя  с  ней.  Я  могла командовать Ленькой и другими мальчишками, но
перед  Зинкой  робела.  Я  готова  была  подчиняться ей беспрекословно, но у
Зинки  были свои дела и секреты, и она не желала делиться ими со мной. Вот и
сейчас  было  непонятно,  как и зачем она сюда попала. Зинка не стала ничего
объяснять,  а  просто  исчезла  так же неожиданно, как и появилась. Я только
успела  заметить,  что  побежала она не домой, а куда-то в другую сторону. Я
видела, как мелькнуло возле рощи ее полинялое желто-зеленое платье.
     Пострадавший  котенок обсох и уже пил молоко. Рыска блаженно мурлыкала,
а  мы  с Ленькой все боялись, чтобы кто-нибудь и из куриного выводка не упал
в этот злополучный колодец.
     У  нашей  Бархатной шейки детей побольше, чем у Рыски, - где ей за ними
усмотреть!  Серенькие,  желтые и золотистые комочки шныряют в траве, а мать,
вытянув шею, зорко поглядывает вокруг.
     - Кыр-р-р!   -  предостерегающе  кричит  она,  едва  какая-нибудь  тень
мелькнет в небе.
     - Чего это она боится? - удивляюсь я.
     - Коршуна,  -  говорит Ленька. - Бабушка видела, как он вчера летал над
садом.
     - Ну и что?
     - Цыпленка утащит.
     Но   я   не  верю.  Как  это  можно  утащить  цыпленка?  Ленька  всегда
выдумывает.  Я  собираюсь  спросить  насчет коршуна у бабушки вечером, когда
она  придет  домой. А вечером Ленька начинает рассказывать про приключение у
колодца  и  так  развозит всю эту историю, что я начинаю клевать носом и мне
уже не до коршуна и не до цыплят.
     Видя, что я почти сплю, бабушка говорит:
     - Ладно, ужинайте да ложитесь. Завтра вставать рано.
     Она ставит на стол картошку и молоко.
     Я сонно бубню:
     - Все молоко да молоко... Надоело...
     И в самом деле, молока у нас теперь хоть отбавляй, а вот хлеба нет.
     Ночью  мне  снится, что к нам приходит Зинка и приносит круглый каравай
хлеба.  Я  отрезаю  поджаристую  краюшку  и  только  собираюсь откусить, как
кто-то толкает меня в плечо.
     - Оленька,  вставай,  - шепчет бабушка. - Я Буренку выгнала, как бы она
там не нашкодила...
     - Ба-а-бушка, еще немножко, - хнычу я.
     - Некогда, вставай, - твердит бабушка.
     - Сейчас,  только сон досмотрю... - говорю я скороговоркой, стараясь не
проснуться. - Ленька пусть попасет.
     Но бабушка неумолима.
     - Ленька маленький, пусть поспит, а ты вставай.
     - Не  маленький  я! Сейчас встану, - бормочет Ленька, подымая голову, и
снова  шлепается  на  подушку.  Наверно,  и  ему  снится что-нибудь хорошее.
Ладно, пусть досмотрит.
     Я  быстро  одеваюсь  и  бегу  во  двор. На траве - подсвеченные солнцем
золотые  капельки росы. Буренка уже шагает через сад к зеленому клину ржи. Я
бегу ей наперерез, и золотистые брызги разлетаются у меня из-под ног.




     На  пригорках  рожь  стала  похожа  на  Зинкино выгорелое платье: кусок
желтый,  кусок  зеленый.  А  через несколько дней она пожелтела вся. Женщины
вышли  жать.  С  каждым  днем  они  подвигались  к нашему хутору все ближе и
ближе.  У нас стало шумно и весело, как будто весь колхоз переселился к нам.
Целый  день  скрипели  телеги,  слышались  голоса. Снопы возили и складывали
возле  сараев.  Ночью  дед Савельич их караулил. Когда затихал скрип возов и
вечерняя  заря  окуналась  в  ручей,  мы  с  Ленькой  бежали к Савельичу. Он
затапливал   в  сарае  печь,  и  мы  помогали  ему  раскладывать  по  полкам
сыроватые, пахнущие полем снопы.
     Потом  пекли  в  золе картошку. Дед Савельич молча попыхивал трубкой, и
красные языки пламени плясали у него в бороде.
     - Дедушка,  как узнать, кто кулак, а кто нет? - спросил однажды Ленька,
которому,  как  и  мне,  этот  вопрос  не давал покоя. Савельич задумался, а
потом сказал:
     - С  виду,  конечно, кулака теперь не распознаешь: человек как человек.
Только нутро у него кулацкое - жадное и подлое... Чем богаче, тем жадней.
     Ленька вздохнул: ничего неясно. А дед Савельич продолжал:
     - Был  у нас в деревне такой. Сам здоровенный, как медведь, морда - что
ряжка.  Вот,  бывало,  ест  блины  со  сметаной,  а  в сметану - раз! - муха
попала.  Так  он  ее осторожненько за крылышки вытащит - и в рот. Обсосет со
всех  сторон  и только потом прихлопнет... Чтобы, значит, и капля сметаны не
пропала...
     Мы с Ленькой, отплевываясь, хохочем.
     - Теперь   они  смирные  стали,  прибедняются,  а  в  колхоз  не  идут,
выжидают, - говорит Савельич.
     - Ага, - говорю я. - Если не колхозник, значит - кулак. Да?
     - Почти что так, - говорит Савельич.
     - О-о-ля! Ле-е-ня, домой! - раздается с крыльца бабушкин голос.
     Нам  жаль  расставаться с Савельичем. Он хоть и неприветливый с виду, а
добрый.  Нет-нет  да  и расскажет что-нибудь интересное. И потом мне страшно
оставлять  его  одного:  вдруг  нападут  на  него  ночью  кулаки. А он такой
старый, весь будто мхом поросший.
     Отец  тоже,  видно,  беспокоится.  Ночью  он  несколько  раз  встает и,
попыхивая  папиросой,  выходит  во  двор.  Я  лежу,  прислушиваясь  к ночным
шорохам,  и  страх  холодной  змейкой  заползает ко мне под одеяло... Утром,
когда  я  просыпаюсь,  ночных  страхов  нет  и  в  помине.  Искристое солнце
рассеивает их без следа.
     За  нашим  садом  рожь  уже  сжата, и Буренка ходит по жнивью. Пасти ее
теперь  не надо, мы с Ленькой свободны. Из деревни прибегают ребята, и у нас
всегда весело.
     Однажды  появляется  Петька.  Он  в  новой  голубой  рубашке  в  черную
крапинку,  постриженный  и чистенький. Я радуюсь. Все-таки Петька не Павлик,
который  ходит  замарашкой и поминутно вытирает нос рукавом. А у Петьки есть
носовой   платочек,  маленький,  розовый,  обвязанный  кружевным  узором.  Я
мечтаю,  что  вдруг  он  расщедрится и подарит этот платочек мне, потому что
мне  он больше подходит. Ни у одной девочки в мире не будет такого платочка,
как у меня. Зинка лопнет от зависти - это я уж точно знаю.
     Но  пока  что  платочек  у  Петьки,  и  я  ломаю  голову,  как  бы  его
заполучить.
     - Идем к вам в сад, - предлагает Петька.
     - Идем, - соглашаюсь я, хотя мне и не очень хочется.
     - Иди,  иди, - предостерегающе говорит Ленька, - только помни, что отец
сказал.
     - А что он сказал? - спрашивает Петька.
     - Яблоки  запретил  рвать.  Это  же  колхозные,  а  не  наши, - говорит
Ленька.
     - Паданки можно, - говорю я.
     Мы с Петькой идем в сад, и Ленька, как сторож, тянется за нами.
     Не любит он этого Петьку почему-то.
     - Ну  чего  ты  пристал?  Что  я,  без  тебя не знаю, что ли? - сердито
говорю  я.  Ленька,  обиженно  шмыгнув  носом,  отстает.  Я поднимаю с земли
несколько яблок и подаю их Петьке.
     - На, угощайся.
     Повертев яблоки в руках, Петька размахивается и бросает их в кусты.
     - Разве  это  яблоки?  Одни  черви,  -  говорит он обиженно и, глядя на
деревья, ветви которых гнутся от яблок, предлагает: - Давай нарвем, а?..
     Я молчу.
     - Никто не увидит, - уговаривает Петька.
     - Все равно нельзя, - говорю я.
     - Вроде вы уж никогда и не рвете? - удивляется Петька.
     - Никогда,  -  говорю  я, вспомнив, как бабушка печет в миске собранные
паданки.
     Петя недоверчиво ухмыляется.
     - Отец  сказал,  что  яблоки  продадут  на базаре, а за те деньги будут
строить телятник, - доказываю я.
     Петька только фыркает.
     - Подумаешь,  честные  какие  нашлись!  Ничего  не  случится,  если  мы
немного наколотим, - заявляет он, хватаясь за сук.
     - Не тронь! - кричу я.
     Я  злюсь,  и не оттого, что Петька сейчас натрясет яблок, а оттого, что
он мне не верит.
     Оглянувшись  по  сторонам  и не обращая на меня внимания, он дергает за
сук.  С  десяток яблок с мягким стуком падают на землю. Он быстро хватает их
и  запихивает  за свою нарядную рубашку. Я, как кошка, бросаюсь ему на спину
и,  вцепившись  в его аккуратненький чубик, трясу изо всех сил. Петька молча
сопит,  потом,  изловчившись, сильно лягает меня ногой. Я падаю, и тут из-за
кустов  выскакивает  Ленька.  Теперь  Петькины дела плохи, ему нужно думать,
как бы вырваться и удрать.
     - Нет, - говорю я, - не уйдешь, сначала яблоки выложи.
     - Пустите,  выложу...  -  вырывается  Петька, но, почувствовав свободу,
тотчас бросается наутек.
     Мы с Ленькой нагоняем его и вытряхиваем из-за пазухи все яблоки.
     Петька, отбежав немного, грозит нам кулаком:
     - Подождите, попадетесь еще, грачи колхозные!..
     На  земле  валяется  затоптанный  розовый  платочек.  Я  поднимаю его и
швыряю Петьке вслед.
     Мы  с  Ленькой  с жаром обсуждали исход сражения. Ленька и в самом деле
похож  на  маленького  взъерошенного грача. Рубашка у него выехала, лямки от
штанов  оборваны,  и  он  придерживает  их  руками. Мне смешно. Но и у меня,
наверно,  вид не лучше, потому что Ленька тоже не может смотреть на меня без
смеха.
     - А  все  же  дали  мы  ему!  -  говорит  он, довольный. - Будет знать,
кулачуга, как трясти колхозные яблоки.
     - Почему же - кулачуга? - удивляюсь я.
     - Потому, что его бабка кулачка, Лещиха.
     Я стою с раскрытым ртом, а Ленька поясняет:
     - Мне  дед  Савельич  говорил...  Отец  у  него  умер,  давно еще. Он с
матерью   живет   и   с   бабкой.  Бабка  всем  в  доме  командует  и  такая
вредная-превредная...
     Я задумчиво молчу. Ленька, чтобы развеселить меня, предлагает:
     - Пойдем покатаемся.
     Мы  взбираемся на телегу к Коле, который весной приводил к нам Буренку,
и ездим с ним. Нагрузив телегу снопами, Коля шутит:
     - Граждане пассажиры, прошу занимать мягкие места!
     Мы  с  Ленькой  проворно  залезаем  наверх  и сидим там, покачиваясь на
зыбком возу.
     Но  мне  неловко  ехать  пассажиром,  и я все время прошу у Коли вожжи.
Зинка,  Федя  и  другие  ребята  постарше ездят самостоятельно. Мне завидно.
Когда  мы  едем порожняком, Коля дает мне править. Я волнуюсь и дергаю вожжи
сильнее,  чем  нужно, но лошадь, не обращая на меня внимания, идет привычным
шагом.
     Приехав  на  поле,  мы  видим, что женщины, суетясь, складывают нажатые
снопы  в  бабки.  Из-за леса, закрывая полнеба, ползет черная лохматая туча.
Быстро нагрузив воз, Коля говорит мне:
     - Вези сама, а я тут помогу. Справишься?
     - Справлюсь.
     Туча  стелется  все  ниже,  ветер  треплет верхушки деревьев. Над самой
землей  с  тревожным  криком  проносятся  ласточки.  Навстречу  мне, тарахтя
пустой  телегой,  мчится Зинка. Увидев меня с полным возом, она сворачивает,
уступая дорогу. Ее зеленые глаза смотрят на меня дружелюбно.
     - Правей держи, там дорога лучше! - кричит она.
     - Ладно, - киваю я, и сердце у меня прыгает от радости.
     Сгрузив снопы и переждав дождь, мы с Ленькой снова едем в поле.
     - Дай я поправлю немножко, - канючит Ленька.
     Я  великодушно  передаю  ему  вожжи.  Ленька, уцепившись обеими руками,
гордо  поглядывает  по  сторонам,  и  его  стриженая голова похожа на свежее
жнивье.




     Однажды,  когда  уже всю рожь перевезли с поля и мы слонялись без дела,
Зинка сказала:
     - Хотите, я вам покажу одну тайну?
     - Хотим, конечно, - обрадовался Ленька, большой любитель всяких тайн.
     С  того  дня,  когда  мы  возили  снопы,  Зинка стала относиться ко мне
совсем  по-новому.  Она  иногда  даже  подходила  ко  мне  сама,  и мы с ней
разговаривали.  Больше всего она любила слушать про город, в котором никогда
не  была.  Мы садились где-нибудь в укромном уголке, и я рассказывала, какие
в  городе  улицы,  магазины,  скверы  и  городской сад, в котором по вечерам
играет  музыка.  Я  рассказала  ей,  как однажды в город приехал цирк и мы с
мамой  ходили  смотреть. Там был смешной и веселый клоун. Он выделывал такие
штучки,  что  все  покатывались со смеху. А потом он разбил стакан и, боясь,
как  бы  ему  не  попало,  съел  все осколки. Это было так невероятно, что я
испугалась  и, прижавшись к маме, заплакала. Но клоун остался цел и невредим
и прыгал как ни в чем не бывало.
     Зинка  слушала,  широко  раскрыв  от удивления глаза. Я думала, что она
мне  не поверит, но она поверила. Зато когда я сказала, что дома в городе из
кирпича, Зинка возмутилась:
     - Рассказывай  сказки!  -  сказала  она.  -  Как  это  - из кирпича? Из
кирпича только печи бывают.
     Я   начала  доказывать  и  начертила  дом  прутиком  на  земле.  Дом  я
нарисовала  многоэтажный,  со  множеством  окон на каждом этаже, точно как в
нашей  книжке  с  картинками. Дверь я сделала внизу, на первом этаже, потом,
подумав, пририсовала по двери на каждый этаж.
     Зинка,  прищурившись, рассматривала рисунок. Потом вдруг, ткнув пальцем
в дверь на верхнем этаже, сказала:
     - А как же в нее попасть?
     Я растерянно молчала.
     Дело  в  том,  что в городе, где мы жили, дома были хоть и каменные, но
одноэтажные,  и  я  сама  не  знала,  как забираются люди на второй и третий
этаж.
     Подумав, я сказала:
     - По лестнице.
     - Ну  и  рисуй  лестницу,  чего же ты! - сердито сказала Зинка, которой
хотелось представить себе все, как бывает на самом деле.
     Я  хорошо  помнила,  что  на  рисунке  в  нашей  книжке не было никакой
лестницы,  и  не  знала,  где  и  как  ее  рисовать. Выручил Ленька, который
однажды ездил с отцом в Витебск, к врачу. Взглянув на мой дом, он сказал:
     - Дверь  только  на  первом  этаже,  а  вверху  нет!  Там  внутри  дома
лестница, по ней и подымаются.
     - Вот видишь, - сказала я, - а ты пристала: рисуй да рисуй...
     Зинка  промолчала.  Она,  видимо, соображала, как это все получается. А
чего  тут  соображать:  внутри  дома стоит длинная лестница с перекладинами,
как у нас на сеновале, по ней и лазят...
     Тогда  мне показалось, что Зинка на меня обижается, и теперь, когда она
предложила показать нам какую-то тайну, я очень обрадовалась.
     Взглянув на нас с Ленькой своими быстрыми глазами, она сказала строго:
     - Только никому ни слова! Ясно?
     Мы молча кивнули.
     - Айда.
     Сначала  мы  зашли  за  сарай,  который  стоял  поближе к роще, и я уже
думала,  что дальше не пойдем, но Зинка, оглянувшись по сторонам, углубилась
в  рощу.  Я сразу вспомнила, что в тот день, когда спасали котенка, она тоже
побежала в эту сторону.
     Мы  вышли  на  опушку, пересекли гречишное поле и снова подошли к роще,
которая поворачивала сюда.
     Освещенные  солнцем,  золотились  березки.  Узорчатые тени скользили по
лицу  и  рукам.  Зинка  шла  впереди,  иногда оглядываясь на нас, и глаза ее
казались  таинственными  и  совсем зелеными. Неожиданно дорогу нам преградил
ручеек.
     Шагая  вдоль ручья, мы пересекли рощу. Впереди показалась дорога. Зинка
остановилась  на  краю  рощи.  Когда  мы  подошли,  она, выглянув на дорогу,
сказала шепотом:
     - Кажись, никого?
     - Никого, - отозвались мы с Ленькой, ничего не понимая.
     Тогда  Зинка  махнула  нам  рукой  и  нырнула  в самую гущу кустарника.
Заслоняя  лицо  от веток, мы пробирались за ней. Выкарабкавшись из зарослей,
мы  увидели  высокий  деревянный  крест, выкрашенный в голубую краску. Прямо
под  ним  разливалось  небольшое озерцо, в которое впадал веселый ручеек. От
дороги  к этому озерцу был свободный подход, и я удивилась: зачем нужно было
царапать себе лицо и руки, пробираясь через кусты?
     Крест  был убран выгоревшими бумажными цветами, и на нем, как на иконе,
висело  белое  вышитое  полотенце.  У  подножья креста, прямо в воде, стояла
деревянная  бадейка. Вся заполненная прозрачной водой, она всосалась в песок
и, казалось, росла прямо из земли.
     - Вот,  -  сказала  Зинка,  показывая  на бадейку. - Святой родник. Кто
напьется - бросает монетку. А я их оттуда достаю, - хихикнула она.
     И  в  самом  деле,  на  дне  бадейки  поблескивало  несколько  медяков.
Запустив туда руку, Зинка выудила медяки и вздохнула:
     - Что-то последнее время мало бросают... Пейте, - предложила она нам.
     Мы с Ленькой переглянулись.
     - А... у нас нет денег, - сказал Ленька.
     Зинка захохотала.
     - Так  пей,  глупый  теленок.  Кто с тебя деньги требует? Знаешь, какая
вода вкусная? Ключевая. Какая б жара ни была, а она все равно холодная.
     Ленька  зачерпнул  ладошками  воду  и  начал  пить. Я тоже. Пройдясь по
жаре,  мы  здорово  захотели пить, а вода и в самом деле была вкусная, не то
что в нашем старом прогнившем колодце.
     Не  успели  мы  как  следует  напиться,  как на дороге что-то загудело.
Выглянув,  мы  увидели  легковую  машину,  похожую на черного пузатого жука.
Машина  остановилась  как  раз  напротив  тропинки,  которая  вела к святому
роднику.  Из нее вышли двое мужчин. Один высокий, молодой, в белой рубашке с
закатанными  выше  локтя  рукавами;  второй  поменьше  ростом  и постарше, в
старой  гимнастерке,  -  видно,  шофер.  У  высокого  через  плечо на тонком
ремешке  болталась  маленькая  кожаная  сумочка. Мы залегли в кустах и стали
смотреть, что будет дальше.
     - Вот,  Федор  Иванович,  сколько  ни  езжу,  а  вкусней  этой  воды не
встречал! - сказал высокий, обращаясь к шоферу.
     Второй что-то ответил, но мы не расслышали.
     Толкая меня локтем в бок, Зинка зашептала:
     - Смотри, смотри, сейчас пить будут...
     И  в  самом деле, приезжие, наклонясь над родничком, пили воду прямо из
бадейки.
     Зинка, сопя мне прямо в ухо, шептала!
     - Как ты думаешь, бросят они что-нибудь или нет, а?
     - Не знаю, - прошептала я.
     - Дядьки,  видать,  богатые, - не унималась Зинка. - Эх, кабы полтинник
отвалили!..
     Мужчины,  напившись,  ополоснули  в  роднике  руки,  и высокий, смеясь,
вытер их о висевшее на кресте полотенце.
     Зинка  только  охнула.  Когда  они ушли, мы бросились к роднику. На дне
бадейки было пусто.
     - Вот  тебе  и на! Напились, вымылись, да еще и полотенцем вытерлись! -
возмущенно воскликнула Зинка. - Хоть бы пятак бросили!
     - Хоть бы одну копеечку, - вторил Ленька.
     Мы  выбежали  на дорогу посмотреть, куда поедут эти дядьки, но их уже и
след простыл.




     Дорогой  Зинка  рассказала, что у нее дома накоплено уже немало пятаков
и гривенников из святого родника.
     - Вот  накоплю  еще,  тогда  куплю  себе  букварь,  тетрадки  и ручку с
пером...
     - И резинку, - подсказала я.
     - Можно  и  резинку,  коли денег хватит, - согласилась Зинка. - Нынче в
школу  пойду,  а  то  прошлый год мамка не пустила, говорит: "Нет снаряжения
никакого,  так  нечего тебе там зря сидеть! Побудь дома годок, не перестарок
еще..."
     - А тебе сколько лет? - спросила я.
     - Девять уже, - сказала Зинка.
     - А  мне  скоро  восемь.  Я  тоже  в школу пойду, - сказала я не совсем
уверенно. - Букварь у меня есть, мне бы только резинку...
     - Купим! - уверенно сказала Зинка, подбрасывая на ладони медяки.
     Когда  мы вернулись на хутор, возле сараев стояла молотилка, похожая на
товарный  вагон, только поменьше. Рядом, дрожа всем железным телом, тарахтел
старенький трактор.
     От  трактора  к  молотилке бежал широкий ремень. Женщины бросали в ящик
снопы,  отгребали  солому.  По  желобку непрерывной струйкой сыпалось зерно.
Зинкина мать, подававшая снопы, увидев дочку, сердито крикнула:
     - Где  тебя  носит  целыми  днями? Есть тебе принесла, - кивнула она на
лежащий в стороне узелок.
     Развязав  узелок,  Зинка  достала  свежую  ржаную  лепешку,  намазанную
сверху  толченой  картошкой.  Мы  с Ленькой так и уставились на эту лепешку.
Отломив  половину, Зинка разделила ее на три части и протянула нам с Ленькой
по куску. Остальное снова положила в узелок.
     Лепешка  была  такая  мягкая,  с  подрумяненной  картофельной  корочкой
сверху, что нам не пришлось долго над нею трудиться.
     - Как пирожное! - заявил Ленька, облизывая пальцы.
     Зинкина  мать,  поглядывая на нас из-под надвинутого на глаза платка, с
улыбкой сказала:
     - Ешьте всю, я уже поела.
     Мы  доели  вторую половину и вприпрыжку помчались домой. Зинка побежала
с нами.
     - Что  это  вы  и  глаз не кажете? - набросилась на нас бабушка. - Мать
ушла  в правление - счетоводу помогать, а я тут хоть разорвись одна!.. А ну,
марш картошку копать!
     Втроем  мы  быстро  накопали  корзину  картошки,  но  это  было не все.
Бабушка  сказала, что нужно пойти пригнать домой Буренку, а тут Лилька с рук
не слазит.
     Ленька  заявил было, что мы сейчас пригоним, но я не согласилась: лучше
мы понянчим Лилечку, а бабушка пусть идет за Буренкой сама.
     - Нужна тебе эта Лилечка! - сердито сказал Ленька, когда бабушка ушла.
     Я  промолчала. Не признаваться же, да еще при Зинке, что я просто боюсь
бодливой   Буренки   и  готова  делать  что  угодно,  только  бы  с  нею  не
связываться.
     - Пошли в сад, - предложила я, беря Лилю на руки.
     Лиле  было  невдомек,  что  она  совсем  лишняя  в  нашей компании. Она
радостно  смеялась,  выставляя напоказ все свои четыре зуба. Последнее время
она  уже  не  ревела,  как раньше, безо всякой причины. С ее румяного личика
почти не сходила улыбка.
     Перегнувшись  через  мое  плечо, она вцепилась Леньке в ухо и с веселым
визгом  трясла  его,  как  бы  в  наказание  за  то, что брат не хотел с нею
играть.
     Ленька   вырвался   и,   сердито  сопя,  отошел  подальше.  Тогда  Лиля
ухватилась  своими  цапками-царапками  за  ветку  яблони  и  тоже тряханула.
Огромное  яблоко  ударило  Леньку  по  макушке.  Мы  с  Зинкой захохотали, а
Ленька, сморщившись, потирал ушибленное место.
     - Стойте! - заорал он вдруг.
     Мы с Зинкой в недоумении уставились на него.
     - Это  что,  паданки или нет? - сказал он, показывая на яблоки, которые
натрясла Лиля.
     - Конечно, паданки! - крикнула я обрадованно. - Угощайся, Зина!
     Позабыв  про  шишку на голове, Ленька принялся уписывать сочные румяные
яблоки.  Мы  с  Зинкой  тоже не отставали. Покончив с "паданками", двинулись
дальше.
     - А  не  угоститься  ли  нам  вот  с  этой  яблоньки?  - сказал Ленька,
останавливаясь  возле  дерева, усыпанного белыми, просвечивающимися насквозь
яблоками.
     Лиля  с  радостью  принялась  за  дело,  но  яблоки,  такие  красивые и
заманчивые с виду, оказались твердыми и кислыми.
     - Паперовка. Не созрела еще, - сказала Зинка.
     Когда  мы  вернулись  домой, бабушка уже поджидала нас. Достав из печки
миску печеных яблок, она поставила ее перед нами.
     - Ешьте.
     Мы взяли по яблоку и нехотя начали жевать.
     - Ешьте, ешьте, - сказала бабушка, - не стесняйтесь.
     Не без труда мы съели по одному яблоку.
     - Не хочется что-то, - сказала я.
     - В саду, наверно, наелись? - догадалась бабушка.
     Мы молча переглянулись.
     - Ну, признавайтесь, ели яблоки в саду? - допытывалась бабушка.
     - Только  паданки!  -  сказал  за  всех  Ленька,  глядя бабушке прямо в
глаза.  И  это  была  сущая  правда, потому что мы не сорвали сами ни одного
яблочка.




     Когда  бабушка нас отпустила, мы снова помчались смотреть молотьбу. Там
уже  грузили  на  подводу  мешки с зерном, а неподалеку возвышалась огромная
скирда  соломы.  Женщины  вилами  относили  солому  от  молотилки, а мужчины
подавали  наверх,  где  стоял здоровый, плечистый Федин отец и укладывал ее,
подравнивая по краям.
     Возле   молотилки   топтался  какой-то  незнакомый  мужчина,  босой,  в
домотканых заношенных штанах, которые он поминутно поддергивал на ходу.
     - Ну  так как, граждане колхозники, насчет молотилки? - заглядывал он в
лицо то одному, то другому.
     - И  что  ты,  Лексей,  топчешься  тут  без  толку? Председателя ищи, -
сердито сказала ему Зинкина мать.
     Отойдя от молотилки, мужчина поймал за рукав Колю и прицепился к нему:
     - Скажи, Николай, кончите вы до ночи али нет?
     - Да  как тебе сказать... Может, и кончим, - неуверенно ответил Коля. -
Вон у бригадира спроси, - кивнул он наверх, на Фединого отца.
     - А  ну его! - отмахнулся мужчина. - У него допытаешься! А мне надо еще
рожь подготовить, ежели молотилка будет.
     - А  ты  бы  наперед  подготовил,  а потом за молотилкой шел, - сказала
Зинкина мать.
     Кто-то из женщин озорно затянул:

                Как в Зареченском колхозе
                Все да жито погнило,
                Председатель все голосит,
                Что рабочих не было...

     Вокруг засмеялись.
     Мужчина  плюнул  с досады, махнул рукой и направился было в деревню, но
тут же вернулся и закричал Фединому отцу:
     - Я тебя спрашиваю, Степан, отмолотишься ты к ночи аль нет?
     Степан,  взглянув  через  плечо  на  сложенные у сараев снопы, спокойно
сказал:
     - Отмолотимся.  Гони  коней  за  молотилкой. Трактор, сам знаешь, через
речку не потянет.
     - От  те  и раз! - воскликнул мужчина. - Какие ж у меня кони? Вы бы мне
подсобили  по-соседски  молотилку  доставить,  -  попросил он срывающимся от
волнения тенорком.
     - А это уж как Егорыч решит, - сказал Степан.
     В это время верхом на Громике подъехал мой отец.
     - Вот,  Егорыч,  -  бросился  к  нему  мужчина. - Степан говорит, что к
вечеру  отмолотитесь.  Молотилку бы мне привезти надо. Сам знаешь, не на чем
у меня. Пара кляч и те заезжены до основания...
     - У нас тоже лошади заезженные, - буркнул Коля.
     Отец бросил на Колю быстрый взгляд и сказал:
     - Ну  что  ж,  Алексей  Иванович, привезем как-нибудь тебе молотилку. -
Потом,  глянув  в  худое, поросшее рыжеватой щетиной лицо мужчины, участливо
спросил: - Что, туго?
     - Не говори, Егорыч! - махнул рукой Алексей Иванович.
     - Кто это? - спросила я у Зинки.
     - Председатель зареченский, - сказала она. - Отец Павлика.
     Я  вытаращила глаза. Вот это новость! Павлик, оказывается, совсем не из
нашего колхоза! То-то его не видно последнее время.
     Я смотрела и сравнивала отца Павлика со своим.
     Высокий,  подтянутый,  в  защитных  галифе  и гимнастерке, мой отец и в
самом  деле  был похож на председателя. Неважно, что это обмундирование мама
шила  сама.  Я  помню,  как,  pacстелив  на  полу  отцовские  рваные галифе,
распоротые  по  швам,  она  выкраивала точно такие же новые. А потом шила на
машинке,  покусывая  ногти  и  украдкой вытирая слезы, когда у нее ничего не
получалось.  Отец  успокаивал  ее и говорил, что все получится, только нужно
терпение...  На  его  богатырской фигуре гимнастерка сидела красиво и ладно.
Рядом с ним отец Павлика казался совсем щупленьким и жалким.
     Как бы угадав мои мысли, Зинка сказала:
     - Жена у него померла позапрошлый год...
     Я чуть не заплакала, так жалко мне стало и Павлика, и его отца.
     - А что, они так вдвоем и живут? - спросила я.
     - Еще  девочка  есть, Танька, сестра Павлика. Четыре года ей, - сказала
Зинка.
     - Ну,  так  я  надеюсь  на  тебя,  Егорыч,  -  сказал Алексей Иванович,
подавая на прощание руку.
     В  это  время из-за бани вынырнула та самая легковая машина, которую мы
утром  видели  возле родника. Переваливаясь, как утка, она медленно поползла
к сараям.
     - Смотри-ка, те самые дядьки! - воскликнула Зинка.
     К  моему  удивлению,  вместе  с ними из машины вылезла моя мама в своем
нарядном батистовом платье.
     - Вот,  Саша, к нам в колхоз товарищ корреспондент из областной газеты.
Я  как  раз  в  правлении  была... Ну, прошлись с ним по колхозу, а потом...
поехали сюда... - сказала она.
     Отец нахмурился.
     - Сивцов, - отрекомендовался приезжий, пожимая отцу руку.
     - Кто, кто он такой? - допытывалась Зинка.
     - Ты же слышала - Сивцов, - сказал Ленька.
     - Да  я  не  про  фамилию.  Твоя  мать его как-то иначе назвала. Кор...
кор... пойдет... - силилась она вспомнить непонятное слово.
     В это время к нам подбежал запыхавшийся Федя.
     - Фу ты, не успел! - сказал он, отдуваясь.
     - Чего  не  успел? В самый раз, - успокоила его Зинка. - Вот только что
подъехали, без тебя еще ничего не начинали...
     - Да  молчи  ты, если не соображаешь, - зашептал Федя. - Я их еще возле
правления  встретил.  Они как приехали, так и полезли везде фотографировать,
а   председательша,   Елена  Сергеевна,  говорит:  "Беги,  Федя,  предупреди
Егорыча,  что из газеты приехали". Я побежал в первую бригаду, а мне сказали
-  сюда  уехал...  Пока  добежал,  а  они...  вот,  явились... - вздохнул он
огорченно.
     Между  тем  корреспондент  уже  вынул из кожаной сумочки фотоаппарат и,
покручивая его, весело говорил:
     - В  этом  году  вы по району первые с уборкой хлеба управились. Того и
гляди вообще на первое место выйдете.
     - Рано еще толковать об этом, - хмурясь, возразил отец.
     - Ничего не рано. Есть у вас такие возможности, - сказал Сивцов.
     Отец усмехнулся.
     Все собрались вокруг и, прислушиваясь к разговору, тоже улыбались.
     - Ну,  так  я  того,  пойду,  -  сказал вдруг отец Павлика, поддергивая
штаны.
     Никто не обратил на него внимания, и он незаметно ушел.
     - Оленька,  бегите  домой  переоденьтесь,  -  наклонясь ко мне, шепотом
сказала мама. - Красное платье надень, в горошек. Да умойся...
     Мы  не  стали  долго  расспрашивать,  что к чему, и помчались с Ленькой
переодеваться.
     Когда  мы  вернулись,  корреспондент,  щелкая аппаратом, фотографировал
молотьбу.
     Потом начал фотографировать колхозников, группами и в одиночку.
     Я потянула Зинку за скирду и сунула ей в руки две оранжевые ленты.
     - На, заплетись.
     - Зачем? - удивилась Зинка.
     - На всякий случай. Может, и нас сфотографируют...
     Зинка  неумело  начала  заплетать  свои  непослушные  вихрастые волосы.
Вдвоем  мы  кое-как  справились  с ними, и она стояла, как деревянная, боясь
нарушить всю эту красоту.
     Фотографироваться  нас  пока  никто  не приглашал. Нам надоело стоять и
ждать.
     - Пойдем съедем разок, - предложила Зинка.
     Забыв  про  косы, она первая полезла на скирду. Я - за ней, Ленька тоже
не  отставал.  Наверху  Зинка  подобрала  под себя платье, села и - ж-жих! -
ловко  съехала  вниз.  Не  долго  думая,  я  тоже уселась на свое горошистое
платье  и  скользнула  вслед за Зинкой. В ту же секунду я почувствовала, как
подо  мной что-то треснуло. Оказавшись на земле, вскочила и глянула сзади на
свое  платье.  Оно  было разорвано до самого низа и болталось треугольником.
Подняв  глаза, я увидела прямо перед собой корреспондента. Взглянув на нас с
Зинкой, он улыбнулся и сказал:
     - Ловко!
     Я молчала, держась за платье.
     - Давайте сфотографирую, - сказал корреспондент.
     Увидев,  что  нас  собираются  фотографировать,  не решавшийся до этого
съехать Ленька мигом оказался внизу.
     Корреспондент  поставил  нас всех под яблоней и навел аппарат. Я стояла
с  несчастным  видом,  придерживая сзади разорванное платье, и думала о том,
что дома мне непременно попадет...
     Через  несколько дней отец привез из города целую пачку фотографий. Там
были  колхозники возле молотилки, возле скирды с соломой, Коля возле лошади,
тетя  Маша на ферме, Громик, девушки с телятами и даже дед Савельич со своей
трубкой. А на одной фотографии были мы: Федя, Зинка, Ленька и я.
     У  Леньки  было  испуганное  лицо - после полета со скирды, Федя стоял,
важно  вытаращив  глаза,  а Зинкины косички торчали в стороны, как палки. Я,
казалось,  готова была заплакать: нос морщится, уголки губ опущены. Взглянув
на фотографию, мама рассмеялась:
     - Нет, вы только посмотрите, какое выражение лица у этой девчонки!
     "Интересно,  какое  бы у вас было выражение, если б вас фотографировали
с разорванным сзади платьем?" - подумала я.




     Дрожат  на  холодном ветру тоненькие березки. Ветер безжалостно треплет
их  желтые  совсем реденькие косынки. И яблони стоят печальные, притихшие, с
натруженными  корявыми  сучьями.  Согнулась,  сгорбилась  потемневшая мокрая
баня.  Где-то  за  нею,  в  роще,  живет  хищный коршун. Он стрелой вылетает
оттуда  и,  распластав огромные крылья, медленно кружит над садом. Бархатная
шейка  издает  тревожный  клич, и вся ее пестрая семья рассыпается кто куда.
Самый  маленький  и пронырливый петушок, которого бабушка почему-то прозвала
Симонькой,  норовит заскочить в сарай. Там много соломенной трухи и мякины -
и  коршун  не достанет, и можно кое-чем поживиться. Рябушка, Шелковая шейка,
Белянка и остальные разбегаются по кустам.
     Все  они  ростом  почти  со  свою мать. Особенно похожа на нее Шелковая
шейка.   Только   у   нее  горлышко  перевязано  золотистой,  как  шелковой,
косыночкой,  а  сама  она  вся черная. В кустах ее почти не видно. Ничего не
высмотрев, коршун улетает.
     - Давай подкараулим его, - говорит Ленька. - А прилетит - камнем!..
     Но  я  во  двор не иду, мне некогда. Я сижу за столом и, высунув кончик
языка, усердно вывожу палочки и крючки.
     С  этой  осени  я  уже  хожу  в школу. Учительница Серафима Ивановна, у
которой  я  учусь,  очень  строгая, да и сам папа каждый вечер проверяет мою
тетрадь.  Мама наша уехала в город. Она там работает, а мы всю неделю одни с
бабушкой.  В  субботу папа на Громике привозит маму домой, и у нас праздник.
Мама  всегда привозит булку белого хлеба и "клубнику" с повидлом. "Клубника"
-  эта  такая  фарфоровая  масленка  в  виде  ягоды.  Вместо  крышки  у  нее
фарфоровый  зеленый  листочек  с  хвостиком, за который открывают. Даже наша
Лилька  знает  эту  "ягоду"  и,  увидев  ее,  всякий  раз  радостно  хлопает
ручонками.
     Теперь,  когда  мама  пошла  работать,  нам  стало  легче.  Иногда  она
привозит  сахар, хлеб и обещает купить мне скоро новое платье. Только скучно
без  нее,  особенно  Леньке,  который целыми днями сидит дома. Утром бабушка
будит  меня  чуть свет, и мы вместе с папой уходим из дому: папа - в колхоз,
а я - в школу.
     Придя  домой,  я  сажусь  за  уроки,  а Ленька вертится вокруг, ожидая,
когда я освобожусь.
     Я  пишу.  Лиля  учится  ходить.  Держась  за табуретку, она топчется на
месте,  целясь  дойти  до скамейки. Потом бросает табуретку и, быстро семеня
ножками,  мчится  вперед. Благополучно достигнув какого-нибудь предмета, она
хватается за него руками и, глядя на нас, радостно смеется.
     Одному  Леньке  нечем  заняться. Он сидит на подоконнике и во все горло
распевает свои странные песни:

                Плывут по небу облака,
                Куры ходят по двору,
                Коршун кружится над садом -
                Хочет курицу украсть...

     - Шел бы погулял немножко, - говорит ему бабушка.
     Ленька  начинает  одеваться.  Целых  полчаса  он зашнуровывает ботинки,
время  от  времени поглядывая в мою сторону, потом ищет какой-то ремешок. Он
ищет  его  так  долго, что я успеваю сделать уроки, и гулять мы отправляемся
вместе.
     Осенний  ветер  гонит  по  мерзлой  земле  сухие  листья, забирается за
ворот.
     В  открытую дверь сарая выглядывает Буренка - даже ей не хочется гулять
в  такую погоду. Маленькую Бурушку отдали в колхоз, и ей теперь там весело с
колхозными телятами, не то что нам с Ленькой на этом хуторе.
     Мы  бродим  по  двору  и  никак не придумаем себе занятия. Вдруг Ленька
говорит:
     - Давай все-таки коршуна поймаем...
     - К-а-к  же,  поймаешь  его!  Держи  карман,  - отвечаю я насмешливо. -
Шапкой, что ли?
     - А вот можно поймать, - говорит Ленька, - если устроить засаду...
     Он  так  горячо убеждает меня, что я соглашаюсь устроить засаду и, если
не поймать, то хотя бы напугать этого злодея.
     Бархатная  шейка  со  своим семейством копошится возле сарая, а посреди
двора, вытянув шею, стоит на страже петух.
     Мы  с  Ленькой,  набрав  камней  и вооружившись палками, усаживаемся за
сараем.  Мы  сидим  долго  и  уже  начинаем  замерзать,  а  разбойник все не
появляется.   И   вдруг,   когда  я  уже  собираюсь  уходить,  петух  издает
предостерегающий  клич.  Все  бегут  врассыпную,  и  только  Бархатная шейка
остается  на  месте.  Поворачивая  голову,  она  зорко всматривается в небо.
Петух  что-то  сердито клокочет, видимо, велит ей тоже уходить. Серый хищник
кружит  над двором. Он опускается все ниже и ниже. Мы с Ленькой настороженно
замираем.  И  вдруг коршун взмывает вверх. Не успеваем мы опомниться, как он
камнем  падает  прямо  на  Бархатную  шейку.  Петух  торопится  на  выручку.
Раздается  хлопанье  крыльями,  летят  во  все  стороны  перья  -  и  спустя
несколько   секунд  коршун  тяжело  отрывается  от  земли,  держа  в  когтях
трепещущую  Бархатную  шейку.  Мы с Ленькой, опомнившись, бросаемся на него.
Он  выпускает добычу и быстро улетает. Бархатная шейка лежит на земле. На ее
голой,  словно  оскубленной  спине  видны  кровавые  царапины. Петух, высоко
поднимая  ноги, взволнованно топчется вокруг. Я беру Бархатную шейку на руки
и несу домой. Осмотрев ее, бабушка говорит:
     - Вовремя  подоспели.  Не  горюйте,  выживет. Дома ее подержим, а то ей
теперь холодно с голой спинкой.
     Мы  с  Ленькой  даем  Бархатной  шейке  водички  и,  устроив в подпечке
гнездышко, садим ее туда.
     Уже  в  сумерках,  тарахтя  по мерзлой земле, к дому подъезжает тележка
отца. Переобувшись, он говорит:
     - Я в город, на пленум. Кончится поздно, видно, там и заночую...
     - Поешь хоть, - предлагает бабушка.
     - Некогда,  -  отмахивается  отец.  -  Ну,  что нахохлились как грачи в
холод?  -  обращается  он  к нам. - Ольга завтра в школу, наверно, одна идти
боится, а ты, Ленька, что, за компанию?
     - Ничего  я  не  боюсь,  - говорю я, - просто неохота, чтобы ты уезжал.
Скучно.
     - Мы даже коршуна не боимся, - заявляет Ленька.
     Торопясь и сбиваясь, он рассказывает, что произошло днем.
     - Ну,  ничего,  - говорит отец, - вот я приеду, достану ружье, и мы его
обязательно подкараулим...
     - Живого бы поймать! - говорит Ленька.
     - Может, и живого удастся, - отвечает отец.
     Мы  сидим,  прислушиваясь к удаляющемуся стуку отцовской тележки, и так
пусто, тоскливо становится в нашем большом мрачном доме.




     В  ту  ночь  я легла спать на бабушкиной кровати возле печки, а бабушка
ушла  на  мамину.  Вдруг  среди  ночи  что-то мягкое и теплое шлепнулось мне
прямо  на  лицо.  Я вскочила и тут же успокоилась - Рыска! Должно быть, она,
сонная,  упала  с печки. В ту же секунду за окном послышался какой-то шорох.
Я  обернулась  и  увидела, как в щели от приоткрытой ставни мелькнула темная
фигура.
     Тоненько  повизгивая, сначала открылась одна половина, потом вторая. На
пол  упал  косой  квадрат  лунного  света.  Я  хотела крикнуть, но у меня от
страха  пропал  голос,  и я только шевелила губами, не в силах произнести ни
звука.
     - Бабушка!..  -  заорала  я вдруг, когда темная фигура в лохматой шапке
надвинулась на окно.
     Бабушка вскочила и тут же бросилась к окну.
     - Кто там? Что надо? - крикнула она.
     - Открой,  старая  ведьма, тогда узнаешь!.. - послышался грубый мужской
голос.
     Ленька тоже вскочил и, ничего не соображая, испуганно тер глаза.
     - За печку! Живо! - скомандовала нам бабушка, на ходу влезая в юбку.
     Снаружи  колотили в дверь, дергали за раму. Вероятно, их там было двое.
Видя, что дверь не поддается, они подошли к окну.
     - Бей,  чего  смотреть!  -  сказал  один.  И  в  ту же секунду раздался
ледяной  звон  разбитого  стекла.  Холодный  ветер  ворвался  в  комнату.  Я
схватила на руки проснувшуюся Лилю и, вся дрожа, бросилась за печь.
     Укутывая  ее  в  одеяльце  и  прижимая к себе, я увидела, как в руках у
бабушки сверкнул топор. Держа его над головой, она крикнула:
     - А ну, сунь сюда голову, если жить надоело!
     Сунувшийся  было  бандит  отскочил  назад.  Несколько  минут  за  окном
слышались  угрозы  и  выкрики,  но  лезть, видимо, никто не решался. Бабушка
стояла  наготове,  не  спуская  глаз с разбитого окна. Мы, прижавшись друг к
дружке, дрожали за печкой.
     Бандиты совещались.
     Потом  мы  услышали,  как  во  второй половине дома зазвенело стекло, а
через  минуту  послышались чьи-то тяжелые шаги. Ленька изо всех сил вцепился
в  меня  и замер. Шаги приближались. Сильный толчок в дверь, которая вела на
другую  половину,  и  снова брань - дверь оказалась запертой: бабушка успела
закрыть ее на палку.
     Но  палка  была  ненадежным  запором.  Дверь  под  ударами  трещала,  и
бабушка, оставив окно, всей тяжестью своего тела навалилась на нее.
     В  окне  тотчас  показалась  голова  в  лохматой шапке. Ленька рванулся
вперед.  В  ту  же  секунду  бандит, схватившись руками за лицо, вскрикнул и
отшатнулся от окна. Второй, услыхав крик, поспешил ему на помощь.
     - Чем это она тебя?
     - А  черт ее знает!.. Ну, старая карга, коммунистка, получишь за все! -
шипел  он.  -  Тащи  солому,  подожжем к чертовой матери! - заорал он вдруг,
срываясь от злости на визг. Его голос показался мне знакомым.
     Второй спокойно заметил:
     - Зачем  жечь?  Прирезать  их  всех - и конец, а жечь это не дело, дома
жалко...
     Несколько  минут  они  спорили, потом первый, в лохматой шапке, остался
возле окна, а второй пошел к сараю.
     Бабушка,  придвинув к двери стол, навалила на него что потяжелее. Возле
окна, сжимая в руке детскую лопатку, стоял Ленька.
     - Бабушка, тот замок в сарае ломает, - тревожно прошептал он.
     "Ох,  Буренка,  Буренка,  не  давайся  им",  -  думала  я, позабыв в ту
минуту, что нас собираются сжечь.
     И  вдруг  бандит,  стоявший у окна, метнулся к сараю. Он что-то крикнул
и,  махнув  рукой  в  сторону  деревни,  помчался  прочь.  Тут  же  из сарая
показался второй. Он шел, держась руками за живот, и шатался, как пьяный.
     - Господи, что это с ними?! - удивленно воскликнула бабушка.
     И тут я услышала едва уловимое цоканье копыт по мерзлой земле.
     - Едет...  папка  едет!  -  прошептала я, все еще боясь поверить такому
счастью.
     Бабушка  вдруг  осела  на лавку, как будто у нее разом отнялись ноги, и
тихо заплакала.




     Отец  первым  делом  бросился  в погоню за бандитами, а бабушка наскоро
позатыкала   разбитые  окна.  Потом  она  зажгла  фонарь  и  пошла  в  сарай
посмотреть,  что  с Буренкой. Нам с Ленькой страшно было одним в доме, и мы,
кое-как одевшись, тоже пошли в сарай.
     Буренка,  глядя  на  нас  большими печальными глазами, вытянула морду и
замычала.  Бабушка  приподняла  фонарь,  и мы вдруг увидели на шее у Буренки
кровавую рану.
     - Это он ее ножом, - сказала бабушка.
     - Смотрите, и рога в крови, - сказал Ленька.
     И  тут вдруг стало ясно, почему бандит, выйдя из сарая, не мог бежать и
шатался, как пьяный. Это Буренка поддела его рогами!
     Бабушка  сходила  в  дом, принесла чистую тряпочку и какую-то мазь. Она
промыла  рану  и  замазала  ее  мазью.  Буренка  стояла  спокойно, доверчиво
разрешая бабушке ее лечить.
     Пока не вернулся отец, мы не отходили от бабушки ни на шаг.
     Отец рассказал, что обшарил все вокруг, но бандиты как в воду канули.
     - Все  равно  им  не уйти! - закончил он и стал подробно расспрашивать,
как было дело.
     - Мне  кажется,  что  один  из  них  был хозяин этого хутора, - сказала
бабушка.
     - И мне показалось, что голос знакомый, - подтвердила я.
     - Пожалуй, с этого и начнем... - сказал отец.
     - Ленька,  а  чем  это  ты  его?  -  спросила  я,  вдруг  вспомнив, как
неожиданно Ленька бросился к окну.
     - Да моей лопаткой, - скромно сказал Ленька. - Видно, по носу.
     Мы все захохотали.
     - Ты у меня храбрый... мужчина, - серьезно сказал отец.
     Хотя  луна  уже  зашла  и  в  доме  стало  темно, за окном чувствовался
рассвет. Отец уехал, а мы, измученные ночными событиями, уснули.
     Проснувшись,  я  увидела,  что  на  дворе все присыпано легким снежком.
Было   уже   поздно,   в  школу  я,  конечно,  опоздала.  Бабушка  торопливо
растапливала   печь,   а   мы   с  Ленькой  вышли  во  двор.  Яблони  стояли
разукрашенные  пушистой  бахромой.  Я  глядела  на эту нетронутую белизну, и
прямо  не верилось, что ночью тут творилось такое... Нигде никаких следов, и
только заткнутое подушкой окно напоминало о ночном происшествии.
     Ленька,  проделывая  первые  следы в снегу, направился к сарайчику, где
сидели куры.
     - Бедняжки, до сих пор взаперти, - хозяйственно бубнил он.
     Ступая  на  снег,  куры  испуганно  поднимали  ноги и, пройдя несколько
шагов, останавливались.
     И  только  один  Симонька,  не  обращая  внимания  на  снег,  привычной
дорожкой, через сад, направился к большому сараю.
     Мы с Ленькой глядели на его деловую походку и удивлялись:
     - Ишь, какой храбрый! И снег ему нипочем!
     Вдруг  мы  увидели,  как  Симонька,  хлопая крыльями, вылетел из сарая.
Отбежав   на  несколько  шагов,  он  остановился  и,  поворачивая  голову  и
вытягивая  шею, стал смотреть назад. Было видно, что ему хочется в сарай, но
он чего-то боится.
     - Интересно, что там такое? - сказала я.
     - Давай посмотрим, - предложил Ленька.
     Осторожно  ступая,  мы  подкрались  к  сараю. Я заглянула в приоткрытую
дверь,  ничего  не  увидела,  кроме кучи соломы, наваленной посредине, и уже
хотела  сказать,  что ничего там нет, как вдруг Ленька толкнул меня в бок. Я
в  недоумении  уставилась  на  него,  потом  снова  заглянула  в  сарай. Мне
показалось,  будто  солома  шевелится.  Я  замерла.  Из-под соломы показался
сапог  и  тут  же  снова  исчез.  Ленька  сделал мне знак рукой, и мы начали
медленно пятиться назад.
     - Видела? - спросил он, когда мы немного отошли.
     Я молча кивнула.
     - Стой  здесь  и  смотри,  -  прошептал Ленька и побежал к дому. Спустя
минуту он вернулся вместе с бабушкой.
     - Беги за отцом, - сказала мне бабушка.
     Я, не мешкая, побежала в колхоз.
     Не  пробежав и полдороги, я увидела отца, ехавшего мне навстречу. Рядом
с   ним   в   тележке  сидел  Алексей  Иванович  -  тот  самый  председатель
зареченского колхоза.
     - Что  случилось?  -  взволнованно  спросил  отец,  подхватывая  меня и
усаживая в тележку.
     Я быстро рассказала.
     Когда  мы  подъехали,  то увидели Леньку и бабушку, стоявших неподалеку
от  дома  и наблюдавших за сараем. В руках у бабушки был топор, а у Леньки -
лопатка.
     Отец  с Алексеем Ивановичем направились прямо в сарай. Через минуту они
вышли,  ведя  впереди  себя  здоровенного парня в поддевке. Отец, ощупав его
карманы, кивнул Алексею Ивановичу, и тот вернулся в сарай.
     - Вот, в соломе нашел, - сказал он, подавая отцу узкий, длинный нож.
     - Попался, бандюга, - сказал отец.
     Бандит  угрюмо смотрел на нас и молчал, потом вдруг схватился руками за
живот и застонал.
     - Что,  угостили?  -  не  зло,  а  скорее  даже  весело  сказал Алексей
Иванович.  - Будешь знать, как без приглашения в гости ходить... Папаша твой
тоже, между прочим, далеко не ушел.
     - И того поймали? Где же это? - воскликнула бабушка.
     - Дома, в Заречье, - сказал отец.
     - Пришли  мы, стучим, - не открывает, - рассказывал Алексей Иванович. -
Потом  открыл  и  говорит: "Извините, люди добрые, не слышал, как стучали...
Зубы  болят,  всю  ночь  маялся,  только-только  задремал..."  Смотрим: щека
завязана. Сорвали повязку, а у него бровь и вся щека располосована...
     - Здорово ты его этой лопаткой! - смеясь, сказал отец.
     Бандит быстро взглянул на Леньку и тут же отвел глаза.
     - Что ж, полюбуйся, с кем воевал... - показывая на нас, сказал отец.
     Когда они, посадив бандита в тележку, уехали, Ленька удивленно сказал:
     - Вот... какого коршуна поймали!
     Через  несколько дней в колхозе достроили новый дом, в который перевели
правление,  а  мы переехали в старый. В школу мне было теперь почти рядом, и
у нас с Ленькой началась новая жизнь, совсем не похожая не прежнюю.









     Дом,  в  котором  мы  теперь живем, большой и старый. Если взглянуть на
него   издали,   то   кажется,  будто  он  лежит  распластавшись  на  земле,
придавленный  огромной  снежной  шапкой.  Крыльцо  с деревянными ступеньками
ведет  в  темные  сени,  которые  делят  дом  на две половины. В одной живет
колхозный  конюх Терентий с семьей. Во второй раньше было правление колхоза,
а   теперь   поселились  мы.  В  нашей  половине  -  дощатая  перегородка  с
ободранными обоями и неизживный запах табака.
     - Ну и прокурили! - ворчит бабушка.
     Бабушка,  как  известно,  всегда чем-нибудь недовольна, а нам с Ленькой
здесь нравится.
     Первым  делом мы с ним, обшарив все вокруг, обнаружили, что перегородка
раньше была оклеена розовыми обоями.
     Когда мы сообщили об этом бабушке, она проворчала:
     - Нам-то что толку от этого?
     Мы  с Ленькой тщательно ободрали уцелевшие розовые клочки с золотистыми
прожилками  и  припрятали  на  всякий  случай. Стенка стала похожа на старую
географическую  карту.  Сверху в углу я вдруг заметила светлое прямоугольное
пятно.
     - Смотри,  Ленька,  и  здесь,  в  конторе,  икона  висела!  - удивленно
воскликнула я.
     Отец рассмеялся.
     - Здесь портрет Ильича был, - сказал он.
     - Зачем сняли? - надул губы Ленька.
     - Он  теперь  в новом доме висит. Смотрит на всех, щурится, улыбается -
хороший, мол, дом построили...
     - Прокурите и новый, - не смолчала бабушка, распихивая по углам вещи.
     Отец  сокрушенно  развел  руками  и,  подмигнув нам с Ленькой, придавил
недокуренную  папиросу. Потом они с Терентием втащили в дом бабушкин сундук.
Квартира  сразу  приняла жилой вид, и бабушка понемногу начала отходить. Она
пере  стала ворчать и деловито распоряжалась, что куда ставить. Мы с Ленькой
охотно ей помогали.
     Рыска,  уже  привыкшая к нашим переездам, первым делом отыскала печку и
домовито сидела там, жмурясь и равнодушно позевывая.
     Закутанную  Лилю  тоже  сунули  к Рыске на печь. Она что-то лопотала на
своем  непонятном  языке,  и  по ее удивленно-радостным возгласам можно было
понять, что ей нравится вся эта суматоха.
     Наконец  все  было  расставлено  по  местам,  и  я, оглянувшись вокруг,
радостно сказала:
     - Ой,  как  здорово  получилось!  Мама  приедет  в субботу, а у нас уже
совсем порядок...
     Чтобы  еще  больше  удивить  маму,  мы  с  Ленькой  распотрошили старые
журналы и, вырезав из них картинки, наклеили на ободранную стенку.
     Мама  и  в  самом  деле  была  удивлена. Войдя в дом и взглянув на нашу
работу,  она  всплеснула  руками  и расхохоталась. Потом начала переделывать
все по-своему.
     Мы  с  Ленькой  стояли  надувшись.  Пришла  тетка  Поля, жена Терентия.
Подперев  щеку  рукой,  молча  смотрела,  как  мама снимала со стены пестрые
картинки. Постояла и, вздохнув, ушла.
     - Не понравилось, видно, у нас, - сказала мама.
     - Да  что  там!  -  махнула  рукой бабушка. - Она и в тот раз вздыхала,
когда мы убирали. Не поймешь ее...
     Мама  навела  порядок  и  снова уехала на целую неделю. Короткие зимние
дни  понеслись один за другим. После школы, сделав уроки, я бежала к оврагу.
У  оврага собирались ребята со всей деревни. До самых сумерек не стихали там
визг  и смех. По укатанной дорожке летели вниз быстрые санки. Вихрился снег,
замирало  сердце,  и  ветер  лихо  подсвистывал  вслед.  Наверх  приходилось
карабкаться   по   выбитым   в   снегу  ступенькам.  Иногда  кто-нибудь,  не
удержавшись,  кубарем  катился  вниз,  сбивая  с ног остальных. Пустые санки
обгоняли  копошащийся  клубок.  А то наваливались на одни санки по нескольку
человек,  по  дороге  срывались,  падали  и  с  разгону  зарывались  в снег.
Вылезали  с  раскрасневшимися  веселыми  лицами. Никто не обижался, если его
нечаянно  сталкивали  вниз.  Только  один  Петька  ходил чистенький, ревниво
оберегая  свой  новенький  черный  полушубок.  Он  все  время  катался один.
Отдуваясь   и   пыхтя,  втаскивал  санки  на  гору  и,  усевшись  поудобнее,
аккуратненько съезжал вниз.
     - У, единоличник! - косясь на него, ворчала Зинка.
     - Давай сшибем! - предложила я.
     Мы своими санками налетели на Петьку и опрокинули его в сугроб.
     - Куча мала! - заорал подоспевший Ленька, наваливаясь сверху.
     Ребята  налетели  со всех сторон. Покатились с горы шапки, кто-то сыпал
сверху на барахтающихся снег. Из кучи малы Петька вылез весь растрепанный.
     Размазывая  по лицу снег и слезы, он погрозил нам кулаком и пошел домой
жаловаться.  Завидев  Лещиху, мы, как воробьи, рассыпались по кустам. Лещиха
наоралась  вдоволь и ушла. Раз-другой Петьке удалось съехать благополучно, а
потом  мы  снова,  не  сговариваясь,  вихрем налетели на него. Напихав ему в
свалке за шиворот снега, чтоб не ябедничал, разбежались по домам.
     Каждый  раз  после такого катанья мы с Ленькой отогревались на печке, а
потом,  пробравшись  через  темные  сени,  заставленные ящиками и кадушками,
вваливались  к  соседям.  Леньке  нравилось  смотреть,  как  Терентий  и его
пятнадцатилетний  сын  Пашка  чинили  по  вечерам  колхозную сбрую: уздечки,
хомуты, седла.
     Усевшись  рядом  с  молчаливой  теткой  Полей, я слушала, как монотонно
жужжит  прялка  и тянется длинная, как зимний вечер, ниточка пряжи. Попозже,
заглушая  прялку, с улицы пробивались в дом лихие переливы гармошки и чей-то
озорной девичий голос, распевающий частушки.
     Прильнув  лицом  к  окну,  я всматривалась в темноту. На крыльце нового
правления   толпилась,  расходясь  с  танцев,  молодежь.  Частушки  уплывали
куда-то  в  другой  конец деревни, а у нас под окнами раздавались торопливые
шаги,  и тотчас же на пороге появлялась дочь тетки Поли - Феня. Феня снимала
полушубок,  и я просто немела от зависти: такая она была красивая в шелковой
розовой  кофточке  с  белыми  пуговицами  и  черной юбке. Переодевшись, Феня
бережно складывала свой наряд, прятала его в сундук и замыкала на ключик.
     Тетка  Поля  ставила  на  стол  глиняную миску с молочной крупеней. Все
садились  ужинать. Нам с Ленькой было невдомек, что пора уходить домой, и мы
сидели,  провожая  глазами  каждую  ложку. Однажды Ленька смотрел, смотрел и
вдруг заявил:
     - А  у  нашей  бабушки  был  один  знакомый  кулак,  так  он мух ел, со
сметаной.
     Я  хотела  было  уточнить,  что  это  вовсе  не  у  бабушки  был  такой
"знакомый",  а  у  деда  Савельича  и  что  мух  он  вовсе  не  ел, а только
облизывал,  но  тут  Феня,  зажав ладошкой рот, выскочила из-за стола. Пашка
засмеялся, а я покраснела и толкнула Леньку локтем в бок.
     - А чего ты толкаешься? - возмутился Ленька.
     Терентий взглянул на нас и, улыбнувшись в прокуренные усы, сказал:
     - У  нас,  правда, не такое деликатное кушанье, но крупник ничего себе.
Может, отведаете? Налей-ка им, Поля, - распорядился он.
     Тетка  Поля  поставила на стол еще одну миску, поменьше, и положила две
ложки.
     - Садитесь, - предложил Терентий.
     - Спасибо, я не хочу, - сказала я, не отводя глаз от миски.
     Леньку  долго  уговаривать  не  пришлось.  Он  подсел  к  столу и начал
хлебать  без  остановки.  Я  во все глаза следила за его ложкой. Черпая суп,
она  опускается  все  ниже  и  ниже  и вот уже скребет по самому дну. Ленька
деловито  нагнул миску и вылил остатки себе в ложку. Едва сдерживая слезы, я
проглотила слюну.
     - Ну, пошли! - весело сказал Ленька, слезая с лавки.
     - До  свиданья,  - выговорила я дрожащим от обиды голосом и направилась
к двери.
     - Спасибо за угощение! - крикнул уже из сеней Ленька.
     Я  вбежала  к  себе домой и, бросившись на кровать, разревелась. Ленька
стоял,  ничего  не  соображая,  а  у  меня едва допытались, в чем дело. Отец
расхохотался,  а бабушка, бросив на него сердитый взгляд, уложила меня спать
с  собой и, пошарив в шкафчике, сунула мне в руку твердый, точно деревянный,
баранок.  Я  молча  грызла  его  и все раздумывала, поделиться с Ленькой или
нет.  Когда  от  баранка  осталось чуть-чуть поменьше половины, я, вздохнув,
засунула его к себе под подушку.
     Утром,  уходя в школу, я вытащила баранок и, откусив небольшой кусочек,
положила остальное на подушку рядом с Ленькой.
     Днем  бабушка  что-то  толкла в деревянной рассохшейся ступе в сенях, а
вечером, когда мы снова собирались улизнуть к соседям, сказала:
     - Куда? Ужинать сейчас будем.
     Мы  уселись  за  стол,  и  она, достав из печки чугунок, налила в миску
точно такого же, как у тетки Поли, крупника. Мы заработали ложками.
     - Ну, как? - подмигивая мне, спросил отец.
     - Вкусно, - улыбнулась я.
     После  ужина  нам  что-то  расхотелось  идти  к соседям и мы залезли на
печь.  Отец  еще  немного  почитал за столом газету, а потом тоже забрался к
нам.
     - Подвиньтесь,  команда,  дайте  погреть старые кости, - шутливо сказал
он.
     Мы обрадовались, что он никуда не уйдет и целый вечер будет с нами.
     - Папочка, расскажи что-нибудь, - попросил Ленька.
     - Что же вам рассказать? - спросил отец.
     - Про войну, - сказал Ленька.
     - Лучше сказку, - сказала я.
     - Сказку? - удивился отец. - А я разве знаю?
     - Знаешь, - убежденно заявила я.
     - Ну,  раз  уж  знаю,  придется  рассказать,  -  развел руками отец. Он
улегся  поудобнее  и,  глядя  в  потолок,  будто видел там что-то, сказал: -
Ладно, слушайте...




     Наш  папа  заболел.  Уже несколько дней он ходит с завязанным горлом, и
бабушка  ворчит,  что  ему  и  больному  нет  покоя.  Днем он, как обычно, в
колхозе,  а вечером мы все залезаем на печь, и папа рассказывает нам сказки.
В  его  сказках  один  и  тот  же  герой,  и  не  какой-нибудь  богатырь или
Иванушка-дурачок,   а   простой  парень,  по  имени  Орлик.  С  виду  совсем
обыкновенный,  а  на  деле  очень  ловкий, смелый и справедливый. Он борется
против  разных  жуликов и злодеев, спасает людей и совершает необыкновенные,
героические  поступки.  У  него  целая команда таких же, как и он, веселых и
храбрых ребят.
     Приключения  Орлика  похожи и на сказку и на быль. Они интереснее самой
интересной  книги,  тем  более,  что  у  любой  книги  есть конец, а папиным
сказкам про Орлика нет конца. Он рассказывает их из вечера в вечер.
     И  вдруг однажды, в самом интересном месте, когда Враги схватили Орлика
и  посадили  в  крепость,  я  слышу за стеной какой-то подозрительный шорох.
Руки  у  меня  холодеют  от  страха, и я сижу, боясь шелохнуться или сказать
хоть  слово.  Отец  продолжает  рассказывать,  но  я  уже не слышу, о чем он
говорит.  Напрягая  слух, я улавливаю за стенкой какие-то вздохи, похожие то
ли  на всхлипывание, то ли на смех. Может быть, это кружит за стенкой метель
или  злые  духи  рвутся в ночную сказку? Я напряженно всматриваюсь в стенку,
за  которой  слышатся  шорохи, и вдруг вижу, что стенка тоже смотрит на меня
любопытным  человеческим  глазом. Может, мне это только так кажется? Но нет.
Я  вижу, как глаз исчезает и на одну секунду вместо него на стене появляется
пустой  желтоватый  кружок.  Потом  снова  показывается  глаз.  Я  собираюсь
крикнуть,  но вдруг вижу в кружке губы трубочкой и приложенный к ним тонкий,
совсем  человеческий  палец. "Молчи!" - предостерегает он меня. Я замираю. А
отец   все  говорит  и  говорит.  В  таинственном  кружке  на  стенке  снова
появляется  глаз.  Большой,  серый, он смотрит прямо на меня и, мне кажется,
даже  улыбается,  подмигивает мне. Я не приложу ума, что это такое, но страх
мой почему-то вдруг исчезает. Я улыбаюсь и тоже подмигиваю озорному глазу.
     - Ты что? - удивленно спрашивает отец.
     Я  молчу,  не  сводя  глаз  со  стенки.  Отец  щупает ладонью мой лоб и
озабоченно говорит:
     - Горишь ты вся. Простудилась, что ли?
     Приходит  бабушка  и тоже щупает мою голову. Потом стаскивает с печки и
укладывает в постель. Я протестую:
     - Не  заболела  я,  бабушка,  слышишь!  Не заболела... Пусти на печь, я
хорошенько рассмотрю...
     - Да что рассматривать там, на печи? - удивляется бабушка.
     - Орлика. Это он там, наверно, смотрел на меня.
     - Ох ты, господи, бредит девчонка, - испуганно говорит бабушка.
     Я  плачу  с  отчаяния,  что  она меня не понимает. Я не брежу, я хорошо
видела,  как смотрел на меня блестящий озорной глаз. Конечно, это был Орлик!
Как это я сразу не догадалась?!
     На печь меня не пускают, и бабушка сердито ворчит:
     - Такими  сказками  ребенка  совсем  уморить  можно... Не сказка это, а
одна война...
     Я  хочу  возмутиться,  сказать,  что это самая лучшая сказка в мире, но
язык  меня  не  слушается,  и  я куда-то проваливаюсь. Вокруг темно, пусто и
жарко.  Я  хочу  выкарабкаться  и  не  могу.  Что-то душит меня, я кричу, но
голоса  нет,  и  никто  меня не слышит. И вдруг появляется Орлик. Он, весело
посвистывая,  берет  меня за руку, вытаскивает наверх. И тут я вижу, что это
вовсе  не Орлик, а моя мама. Она гладит меня прохладной рукой по лицу, и мне
становится легко и приятно. Я улыбаюсь, закрываю глаза и засыпаю.




     Проснувшись,  я  вижу,  что  в комнате полумрак. Интересно, что сейчас:
день  или  ночь?  Не  похоже ни на то, ни на другое. Свет какой-то странный,
серо-желтый,  как  будто  я  еще  не  проснулась.  Оказывается,  это  просто
завешено  окно.  Я лежу на маминой большой кровати, а в другом углу комнаты,
на  своей кровати, лежит Ленька. В голубой деревянной люльке копошится Лиля.
Мне  смешно,  что  мы  все  так  разоспались,  и  я  тихонечко  смеюсь. Лиля
цепляется  руками  за люльку, встает на ноги и, приоткрыв рот, молча смотрит
на  меня.  Потом хлопает в ладоши и визжит: "Ойя". Это она меня так зовет. Я
хочу  подняться и не могу. Тяжелая голова болтается на тоненькой непослушной
шее. Я снова шлепаюсь на подушку.
     - Ле-е-нька, - хнычу я, - подай мне валенки...
     В комнату входит мама.
     - Проснулась! - обрадованно говорит она. - Кушать хочешь?
     Я отрицательно качаю головой.
     - Может, сметаны с белым хлебом? - спрашивает мама.
     Удивительно, но я ничего не хочу, даже самых вкусных вещей на свете.
     - Ленька, а ты хочешь сметаны? - спрашиваю я.
     - Нет, - слабо говорит Ленька.
     - А почему?
     - Потому что я больной.
     - А я разве тоже больная?
     - И  ты, и Лиля - все больные, - отвечает Ленька. - У нас корь. Видишь,
окно завешено?
     Ленька  совсем  слабенький,  он даже не поднимает головы. Мне его очень
жалко.
     - Ленька,  ты  только не умирай, - жалобно говорю я. - Ты, может, лучше
поешь, а?
     - Я не умру, мне банки ставили, - равнодушно говорит Ленька.
     - Все равно поешь, - уговариваю я.
     - А ты?
     - Я?.. Ну ладно, я тоже поем, - соглашаюсь я из-за Леньки.
     Обрадованная  мама  кормит  нас  с  ложки, как маленьких. Мы съедаем по
нескольку ложечек сметаны, и каждый торжественно объявляет, сколько съел.
     Легче  всех переносит болезнь Лиля. С виду она почти здоровая, и только
на лице у нее красные пятна. Она визжит и все время лезет из люльки.
     Через  несколько  дней  одеяло,  которым  у нас в комнате было завешено
окно,  снимают.  Лиля  уже  топает  по  полу, я сижу в постели и смотрю, как
пушистые  снежинки  плавно  кружатся  за  окном, и только один Ленька лежит.
Лицо  у  него  бледное,  а глаза красноватые. Он не жалуется, но я вижу, что
ему  плохо.  Он  почти  не  разговаривает,  и  мне  так  странно  видеть его
молчащим.  Бабушка  приносит нам куриный суп. От него идет такой аромат, что
я  без уговоров берусь за ложку. В прозрачном жирном бульоне видны разбухшие
ячменные крупинки, которые нам так нравились с молоком.
     - Что, Бархатную шейку сварили? - спрашивает вдруг Ленька.
     Я опускаю ложку и испуганно смотрю на бабушку.
     - Выдумал еще! - сердито говорит она. - Ешь лучше да поправляйся...
     Но  Ленька  есть  не  желает.  Он твердит, что сварили Бархатную шейку,
потому  что  она  болела  и  бабушка  говорила,  что  она  не  перезимует  с
ободранной спиной.
     - Ешьте сами, а я не буду! - плачет он, размазывая по лицу слезы.
     Он  так  горько всхлипывает, что я не выдерживаю и тоже начинаю шмыгать
носом.
     Бабушка  уходит  и  спустя  несколько  минут возвращается, неся в руках
Бархатную  шейку.  Она  ставит ее на пол, и мы с Ленькой смотрим на нее, как
на чудо.
     Ободранная  ее  спина  уже покрылась легким пушком, только гребешок еще
бледный, как у больной.
     - Ко-о-ко-ко!  -  тоненько  затягивает  она  и,  склонив  набок голову,
смотрит  на  Леньку  своим  круглым желтым глазком. Ленька смеется. Он вдруг
садится  в  постели,  берет  мисочку с супом и начинает есть. Бульон хлебает
сам,  а  крупу  вытаскивает  и  бросает Бархатной шейке. Она клюет и, подняв
голову, смотрит на Леньку в ожидании новой порции.
     Проходят  день  за  днем.  Теперь  каждый  раз,  как  только мы садимся
обедать,  бабушка  приносит  Бархатную  шейку.  Мы  кушаем все вместе, и все
вместе  быстро  поправляемся.  Гребешок  у  Бархатной  шейки  с  каждым днем
краснеет  все  больше,  а  слабый  пушок  на спине превращается в золотистые
перышки.  Ленька тоже окреп настолько, что швыряется в меня подушкой. Каждый
день  к  нам  под  окно прибегают ребята. В дом их бабушка не пускает - корь
болезнь  заразная.  Зинка,  расплюснув  нос  о  стекло, таращит свои озорные
глаза,  смеется  и  что-то  втолковывает  мне  жестами, чего я никак не могу
понять.  Она  сердится  и, махнув рукой, убегает. Верный Павлик стоит до тех
пор, пока не начинает синеть от холода.
     - Бабушка,  -  говорю  я,  -  ну  пусти  ты  его  в дом. Может, он и не
заболеет...
     - И  в  самом  деле,  -  говорит  мама,  -  он  там  на  холоде  скорее
простудится.
     Бабушка,  набросив  платок,  выходит  на  крыльцо.  Они  там  о  чем-то
переговариваются,  и  через  минуту  Павлик  появляется  у  нас  в  комнате.
Оказывается, он уже болел корью и теперь ему не опасно.
     - Ой,  бабушка, может, и Зинка уже болела! Что же ты у нее не спросила?
- говорю я.
     - Только  и  делов  мне  -  узнавать,  кто  чем  болел,  - отмахивается
бабушка.
     - Я сбегаю к ней, спрошу, - с готовностью вызывается Павлик.
     Вскоре  он  возвращается вместе с Зинкой. Та, сбросив валенки, проходит
к  нам  в  спальню  и,  поглядывая  на маму, смущенно молчит. Мама уходит, а
Зинка  все топчется в рваных чулках возле порога, шмыгает носом и молчит: не
знает, о чем говорить с больными.
     - Что ты там за окном мне показывала? - спрашиваю я.
     - "Что,  что!"  Вроде  не знаешь! - оживляется вдруг Зинка. - Резинки в
сельпо привезли - вот что! - объявляет она.
     - Ну  и хорошо, давай покупай, - обрадованно говорю я, - мне одну, себе
и... еще Павлику, если денег хватит.
     Зинка бросает на меня быстрый взгляд.
     - Купила я уже... - говорит она.
     У  меня  замирает  сердце  -  неужели только себе купила? Я знаю, что у
Зинки  от тех денег, из "святого родника", оставалось еще порядочно медяков.
Куда  же  она  их дела? Оглянувшись на дверь, Зинка вытаскивает из-за пазухи
узелок и кладет мне на кровать.
     - Вот, на все деньги купила, - говорит она.
     В узелке не меньше двух десятков резинок.
     - Разве  я  знала,  почем  они?  -  растерянно говорит Зинка. - Куда их
теперь девать?..
     Я  хохочу. Павлик тоже улыбается, а Ленька, поморщив лоб, рассудительно
говорит:
     - Разделить на всех, поровну.
     Но  разделить  на  всех  поровну  не удается, потому что знакомых ребят
больше,  чем  резинок.  Приходится  некоторые разрезать пополам. Леньке тоже
достается половинка.
     - Лучше  бы  совсем  не  давали,  -  обиженно  говорит  он, однако свою
половинку  запрятывает  под  подушку.  Остальные  Зинка  снова  завязывает в
узелок.
     - Завтра раздам ребятам в школе, - говорит она.
     Я завистливо вздыхаю - когда-то еще я пойду в школу!




     Через  несколько  дней  мы с Ленькой уже гуляем по улице. Закутанные до
самых  носов  топчемся  возле  дома.  Пушистые  от  инея стоят в палисаднике
вишни. Их ветки, свисающие чуть не до самой земли, искрятся на солнце.
     Хрустит  под  ногами  промерзший снежок. Мороз порядочный. Он щиплет за
нос  и,  если постоять на месте, начинает точно иголочками покалывать пальцы
на  ногах.  Мы с Ленькой все время ходим, едва таская ноги, обутые в валенки
с галошами. Из окошка, улыбаясь, на нас посматривает мама.
     - Ленька, идем, - киваю я, чувствуя, что нас вот-вот позовут домой.
     Ленька  быстро смекает, в чем дело, и мы, стараясь не смотреть на окно,
сворачиваем  за  угол.  Здесь  -  тень.  Как с северного полюса, веет на нас
холодом.  Сумрачный  голубоватый  снег сугробом подпирает дом. Где-то здесь,
за  этим  сугробом,  прилепилась к стене наша печка. И вдруг мне приходит на
память тот вечер, когда я заболела.
     - Ленька,  - говорю я, - помнишь, я тебе рассказывала про глаз, который
на меня смотрел?
     - Помню,  -  кивает  Ленька  и смотрит на меня округлившимися от страха
глазами.
     Потом  мы  оба, как по команде, задираем носы кверху и начинаем изучать
бревенчатую   стену  нашего  дома.  Где-то  здесь  притаилась  та  волшебная
дырочка, через которую можно заглянуть к нам прямо на печь.
     - Смотри-ка, что это? - шепчет Ленька.
     Скосив  глаза  из-под  платка,  который все время сползает мне на лоб и
мешает   смотреть,   я   вижу   слева  какую-то  пристройку,  прижавшуюся  к
завьюженной стене нашего дома.
     Подойдя   ближе,   мы  видим,  что  это  маленький  дощатый  коридор  с
крылечком.
     - Пойдем?  - предлагает Ленька и первым карабкается на крыльцо. Я из-за
Ленькиного плеча заглядываю внутрь.
     - Капустой пахнет, - потянув носом, говорит Ленька.
     Я еще стою на крыльце, а Ленька, осмелев, шагает через порожек.
     - Апчхи! - раздается вдруг где-то совсем рядом.
     Мы  с Ленькой бросаемся наутек. По дороге кто-то из нас задевает старое
жестяное  ведро, и оно с грохотом катится по лестнице. Пересчитав ступеньки,
мы  растягиваемся возле крыльца: я, ведро и Ленька. Ведро осталось лежать, а
мы  с  Ленькой тотчас вскочили на ноги, собираясь улизнуть на нашу солнечную
сторону,  как вдруг услышали смех. Поправив платок, который закрывал от меня
полсвета,  я  увидела  высокую тоненькую девушку в кожушке и белом шерстяном
платке. Глядя на нас, она весело смеялась. Мы тоже заулыбались.
     - Целы?  -  спросила  девушка,  отряхивая смущенного Леньку от снега. -
Ой, дедуся, здорово же ты их напугал! - воскликнула она вдруг.
     Я  обернулась  и  увидела  на  крылечке  деда  в  наброшенном  на плечи
полушубке  и  с  кисетом  в  руках.  Он открыл рот, прижмурил глаза и громко
чихнул.
     - Разве  я  такой  грозный,  а?  - спросил он, взглянув на нас добрыми,
выгоревшими голубыми глазами.
     - Да  нет,  -  солидно  сказал  уже  оправившийся от смущения Ленька, -
просто... мы еще с вами не знакомы...
     - Ну, так пошли в хату знакомиться, - сказал дед весело.
     "Хата"  оказалась  небольшой  комнатушкой, чуть побольше коридорчика, а
веселый  дед  -  колхозным  сторожем.  Он  рассказал нам, что его все просто
зовут дед Сашка и что ночью он сторожит, а днем спит.
     - А  это  моя  внучка  Устенька,  тоже  колхозница, - сказал дед Сашка,
показывая на девушку.
     Устенька  была  больше  похожа  на  снегурочку. У нее под белым платком
оказались  две  толстых  темных  косы  с  кудрявыми  завитушками  на концах.
Веселые  глаза  с  пушистыми  ресницами  так  и  искрились,  и она поминутно
улыбалась,  сверкая  белыми, как сахар, зубами. Мы с Ленькой, сидя на лавке,
смотрели  на  нее  во все глаза. Быстро двигаясь по комнате, она смахнула со
скамьи какую-то соринку, заглянула в печь.
     - Ты  ел,  дедуся?  -  спросила  она и, обернувшись к нам, сказала: - А
гостей чем будем угощать?
     Дед Сашка прищурил один глаз, заглянул в печь.
     - Пирогов  у  нас  нонче  нет,  а  картошку  я  почти всю съел, так что
извиняйте...
     - Мы  сыты, - поспешила заверить я, зная Ленькину повадку угощаться при
каждом удобном случае.
     - Ну,  гостей  не  спрашивают,  сыты  они  али  нет...  Так  вот, ежели
желаете, могу угостить вас моченой брусникой, - сказал дед Сашка.
     Пока  мы  с  Ленькой  угощались брусникой, Устенька, наскоро перекусив,
начала одеваться.
     - Ну, я побежала, дедуся, - сказала она.
     Мы тоже собрались уходить.
     - А...  ты  куда  пойдешь?  -  спросила  я  Устеньку, когда мы вышли на
улицу.
     - На работу, - сказала Устенька, - лен трепать.
     - Как это "трепать"? - не поняла я.
     - Пойдем, посмотрите, если охота, - предложила она.
     Мы с Ленькой нерешительно переглянулись.
     - А далеко? - спросила я.
     - Вон  в  тот овин, - показала она на длинный сарай за оврагом. - Там у
нас весело.
     - Пошли!  -  решительно  сказал  Ленька,  поправляя  съехавшую  на  нос
шапку...
     Сунув  головы  в полуоткрытую дверь овина, мы попятились назад. На куче
льна, окруженный женщинами, сидел наш отец и читал вслух газету.
     - Все равно пошли, - шепнул Ленька.
     Отец   нас,   казалось,   не   заметил,  и  мы,  прячась  за  Устеньку,
благополучно  пробрались  в  дальний  угол.  Возле стенки лежали бурые снопы
льна, тут же возвышалась огромная груда седой кудели.
     - Устенька, а как ее делают? - спросила я.
     Устенька  взяла  пучок льна, подняла с пола деревянную лопатку и, держа
лен  на  весу,  начала  его  сечь.  Со льна посыпалась ломкая труха, и через
несколько минут в руках у Устеньки был мягкий, шелковистый пучок волокна.
     - Ой, да это же совсем просто! Я тоже так могу, - воскликнула я.
     Устенька  с  улыбкой  протянула  мне  лопатку. Я взяла пучок льна и что
есть   силы  начала  его  колотить.  Мне  уже  стало  жарко,  а  волокно  не
получалось. Лопатка выскальзывала из рук, лен больно хлестал меня по лицу.
     - Лопатка  тяжелая,  -  сказала  Устенька.  Она  ушла  поискать лопатку
полегче,  а  мы  с  Ленькой  стояли  и с опаской поглядывали на отца. Он уже
кончил читать и, складывая газету, сказал:
     - Может, что кому не ясно, спрашивайте...
     - Да вроде все ясно, - за всех ответила Зинкина мать.
     - Ну,  раз  вопросов  ко  мне  нет,  можете  работать,  -  сказал отец,
подымаясь.
     - У  меня один вопрос, если можно, - вдруг смущенно сказала Устенька. -
Вот...  Орлика  поймали  и  в крепость засадили... А дальше что, выбрался он
оттуда или нет?
     Мы  с  Ленькой  рты  разинули:  откуда  она знает про Орлика? Отец тоже
удивленно   поднял   брови   и   почему-то   нахмурился.  Женщины  стояли  и
выжидательно смотрели на него. И вдруг он улыбнулся и весело сказал:
     - Убежал   Орлик.   Скоро  к  нам  в  колхоз  приедет  -  невесту  себе
выбирать...
     Девушки засмеялись. Отец зашагал к выходу, бросив нам на ходу:
     - Пошли домой, команда.
     Мы  с  Ленькой  переглянулись:  "Заметил  все-таки,  а  казалось,  и не
смотрел  даже..."  В  дверях  я  обернулась. Женщины, стоя кружком, проворно
трепали  лен.  Среди  них  я не сразу узнала Устеньку. Свой белый платок она
сняла  и теперь стояла до самых бровей повязанная пестрой косынкой. Быстро и
ловко  мелькали  ее маленькие руки. Вздохнув, я поплелась за отцом. Мы шли и
молчали. Отец тоже молчал.
     - А почему ты нас не ругаешь? - спросил вдруг Ленька.
     Отец приостановился и, пряча улыбку, сказал:
     - А я думаю, что вам дома достанется...
     Дома,  как и предсказывал отец, нам порядком влетело. Мама сказала, что
вообще  не  будет  нас  пускать  во двор, пока не поправимся окончательно, а
бабушка  разворчалась  на целый день. Пришлось беспрекословно ложиться спать
после  обеда.  Вечером  мы  с Ленькой залезли на печь. Я первым делом решила
отыскать ту дырочку, из-за которой было столько недоразумений.
     Дырочка  нашлась  сразу.  Обыкновенная, круглая, кем-то проковырянная в
стене,  она  слабо светилась тусклым огоньком. Не успела я приложиться к ней
глазом, как увидела, что кто-то смотрит на нас с той стороны.
     - Это  же Устенька! - воскликнула я. За стенкой послышался смех. Сложив
губы трубочкой, Устенька прошептала:
     - Что, будет ваш отец сегодня дальше сказку рассказывать?
     - Его дома нет, - прошептала я.
     - Ой,  жалко  как!  -  сказала  Устенька.  -  Так  хочется  узнать, чем
кончилось. И женщины ждут, я им потом рассказываю...
     - Мы попросим, как придет, - заверил Ленька.
     - Только  вы  не  говорите,  что  я тут слушаю, а то он рассказывать не
станет, - сказала Устенька.
     - Сами  знаем,  не  маленькие,  -  сказал  Ленька, довольный, что и ему
доверили секрет.




     Однажды, когда мы с Ленькой снова вышли на улицу, я сказала:
     - Давай к школе сходим, а?
     - Нельзя. Попадет, как в прошлый раз, - рассудительно сказал Ленька.
     У  нас  был  еще  карантин,  и  мама не пускала меня в школу. А мне так
хотелось туда. Хоть одним глазком взглянуть, что там делается.
     - Мы не будем заходить, только подойдем к крыльцу, - уговаривала я.
     - Ну  ладно,  пошли!  - согласился Ленька, которому, как и мне, надоело
слоняться без дела.
     Не  подходя к самой школе, мы остановились около соседнего дома и стали
наблюдать.  Шел  урок,  и  возле  школы  было  пусто.  Только одна маленькая
девочка топталась у крыльца.
     - Интересно, что это за девчонка? - спросил Ленька.
     - Первый раз вижу, - сказала я.
     - А  я  ее  давно  приметил, она мимо нашего дома часто ходит, - сказал
Ленька.
     - Куда?
     - В школу.
     - Вот выдумал! - сказала я. - В каком же она классе?
     - Не знаю.
     - Не  знаешь, а говоришь, - рассердилась я. - Со мной, в первом, она не
учится. Так что, может, скажешь, во втором или в третьем?
     - Может, и в третьем, - назло мне сказал Ленька.
     - Тогда чего же она под дверями стоит? - не сдавалась я.
     Меня  злило,  что  Ленька не проявляет ко мне никакого уважения, хотя я
самым  законным  образом  учусь  в  первом  классе,  а  о какой-то крошечной
девчонке  в  огромных  валенках  может  думать, что она чуть ли не в третьем
классе.
     Я  уже  готова  была  с  ним не на шутку рассориться, как вдруг увидела
Петьку.
     Он  вышел на крыльцо в наброшенном на плечи полушубке. Взявшись было за
железную клямку двери, он торопливо отдернул руку, как будто обжегся.
     - Чего это он? - удивился Ленька.
     - Воду, наверно, пил, и рука мокрая, - сказала я.
     - Ну и что? - не понял Ленька.
     Пока  я  объясняла  Леньке,  что если на морозе взяться мокрой рукой за
железо,  то  сразу  приморозит,  Петька  тоже  что-то  говорил девочке. Она,
подняв  голову, таращила на него глаза и молчала. Петька сбежал с крыльца и,
обернувшись, крикнул:
     - Вот дура! Попробуй, если не веришь!
     Он  скрылся  за  углом,  а  девочка  взобралась  на крыльцо и подошла к
двери.  Сначала она потрогала железную клямку рукой, а потом, оглянувшись по
сторонам,  быстро  нагнулась и приложилась к ней языком. И в тот же миг мы с
Ленькой  услышали  писк.  Девочка  стояла, жалко скрючившись, и скулила, как
попавший  в  беду  щенок,  а из-за угла выглядывал Петька и трясся от смеха.
Ленька  бросился  к  нему.  Не  ожидавший  нападения  Петька  растерялся. Он
прижимался  к стене и закрывал лицо руками, а разъяренный Ленька колотил его
кулаками  по  чем попало. Я подбежала и тоже хотела поддать ему разок, но он
так  отчаянно моргал ресницами, что мне стало противно. Полушубок его упал и
валялся в снегу.
     - Хватит с него, пошли, - потянула я Леньку.
     Обернувшись,  мы  увидели,  что  девочка  все  еще  стоит  возле двери,
неестественно  согнувшись  и  беспомощно  расставив  руки. Бросив Петьку, мы
помчались  к  ней.  Она  стояла, боясь шелохнуться. Мелко дрожал прилипший к
дверной  клямке  розовый  язычок,  и  крупные,  как горох, слезы катились из
глаз.
     Ленька  уже  протянул  было  к ней руку, но, тут же ее отдернув, быстро
спросил:
     - Ты корью болела?
     Девочка  скосила  на  него  глаза  с  запорошенными  инеем  ресницами и
заревела еще громче.
     - Что ты пристаешь к ней с глупыми вопросами! - возмутилась я.
     - Это  не глупый вопрос, - заявил Ленька. - Как же мы ее отцепим, если,
может, нам нельзя за нее браться?
     Я  не  стала  с  ним  спорить,  а,  сняв  варежки, осторожно взялась за
клямку. Руки мои обожгло, как огнем.
     - Давай, Ленька, - кивнула я.
     Ленька  понял меня с полуслава. Он тоже снял варежки и теплыми пальцами
ухватился  за  железо.  Мы  сразу почувствовали, как оно стало согреваться и
словно  бы  оживать.  Девочка  сначала  с опаской наблюдала за нами, видимо,
боясь,  что  мы,  чего  доброго,  еще  оторвем  ей  язык.  Потом она немного
успокоилась  и даже перестала плакать, а спустя минуту язык был уже у нее во
рту.
     - И как это ты додумалась? - спросила я у нее.
     - А  он  сказал,  что  сладко,  если попробовать языком, - сказала она,
утирая нос.
     Я  поглядела  на  нее  внимательней  и  увидела,  что  она  совсем  еще
маленькая,  меньше  Леньки.  Вместо  пальто  у нее какая-то старая поддевка,
подпоясанная  веревочкой.  Из  худых валенок торчат голые пятки, а на голове
грязный ситцевый платочек. Не диво, что она вся дрожит от холода.
     - Как тебя зовут? - спросил Ленька.
     - Танька, - сказала девочка.
     - Ой, да это же, наверно, сестра Павлика! - догадалась я.
     - Пойдем к нам погреемся, - предложил Ленька.
     Танька недоверчиво подняла на него глаза.
     - А твоя мама пустит?
     - А почему же нет? - удивился Ленька.
     - Скажет:  "Нанесла только снегу", - вздохнула Танька, взглянув на свои
валенки.
     - Наша мама не скажет, - вмешалась я. - Пошли!
     - А  мне Павлик не велел людям надоедать, сказал, чтоб я дома сидела...
А дома скучно... - снова вздохнула она.
     - Сам  пусть  сидит, раз он такой умный, - рассердился Ленька. - А ты к
нам приходи, и...
     Он  умолк  на  полуслове. Я обернулась и увидела Лещиху, направляющуюся
прямо к нам. Рядом с ней шагал Петька.
     - Бежим!  -  шепнула я, оглядываясь по сторонам, но Ленька даже с места
не двинулся.
     - Так  что же это вы, голубчики, делаете? - прищурившись, ехидно завела
Лещиха.  -  Дитя  с урока на минутку вышло, а вы, как разбойники, из-за угла
на него...
     - Это ваш Петька разбойник, а не мы, - храбро заявил Ленька.
     - Он ее первый обидел, - добавила я, кивнув на Таньку.
     - Думаете,  если  ваш  отец председатель, так на вас уже и управы нет?!
Или  это  у  вас  в  городе  мода такая - драться? - не слушая нас, повышала
голос  Лещиха.  Она  разошлась  вовсю  и визжала все громче и громче. Вокруг
стали  собираться  люди,  и  мне  было  стыдно.  Вдруг  я  увидела маму. Она
торопливо  шла  в  нашу  сторону.  Подойдя, окинула всех быстрым взглядом и,
нахмурившись, спросила:
     - Что еще натворили?
     - Да  ничего  особенного,  -  совсем  уже другим тоном запела Лещиха. -
Подрались немножко, известное дело - дети, - улыбнулась она.
     Мама покраснела и, не глядя на нас, сердито сказала:
     - А ну, марш домой!
     Я потянула Таньку за рукав.
     - Может,  я  лучше  пойду?  -  поглядывая с опаской на маму, прошептала
Танька.
     - Нет  уж!  -  возмутился  Ленька.  - Мы тебя выручали, а теперь ты нас
бросаешь?
     Танька  умолкла  и  покорно  поплелась за нами. Мы все трое ввалились в
дом и молча выстроились у порога.
     - Ну? - обернулась к нам мама.
     - Это Танька, - поспешно сказал Ленька.
     - Сестра Павлика, - уточнила я.
     Танька, открыв рот, во все глаза смотрела на маму.
     - Ты же вся замерзла! - взглянув на нее, воскликнула мама.
     - Не  вся,  у  нее  только язык отмерз, - сказал Ленька. - Покажи язык,
Танька! - скомандовал он.
     Девочка  покорно  высунула  язык.  Кончик  его  был  весь  красный, как
ободранный.
     - Вот видишь! - торжественно сказал Ленька.
     - Это все Петька... - подхватила я.
     - Как это? - удивилась мама.
     Перебивая  друг  дружку,  мы  торопливо рассказали, что произошло возле
школы.
     - Негодяй какой! - возмутилась мама. - Ну, полезайте на печь греться!
     Мы   обрадовались,  что  все  так  хорошо  обошлось,  и  начали  быстро
раздеваться.
     - Крошечная совсем, - сказала мама, помогая Таньке развязать платок.
     Танька  уклонилась  от  маминой руки, которой та хотела погладить ее по
голове, и, ловко выскочив из валенок, юркнула вслед за нами на печь.




     Наша  мама просто не может без дела. Пока мы болели и она была дома, ей
некогда  было  ни  о  чем  думать, а сейчас она говорит, что стосковалась по
работе,  хотя  я  никогда  не видела, чтобы она хоть минутку посидела. Вечно
она  или  шьет,  или  пишет  что-то  в толстой тетрадке и при этом все время
щелкает  на счетах, или стирает и убирает в квартире. У нас стало так хорошо
и уютно, что даже тетка Поля одобрительно посматривает вокруг.
     Я  не  представляю,  что будет, когда она снова скоро уедет. Папа тоже,
видно, беспокоится. Однажды он сказал:
     - Лена,  ты  как  думаешь  насчет  работы?  Может,  тебе  еще  ее  пока
оставить... на время...
     - Я  и  сама  уж  подумывала. Какая тут работа, когда таких вот малышей
девать некуда, - вздохнув, потрепала она Лилю по вихрастой головке.
     - Ты  не горюй, мы тебе здесь найдем работу, - обрадованно сказал отец.
- Библиотеку организовать надо и... еще дело найдется...
     - А  еще  можно  в  магазин,  -  вмешалась  я,  представив, какая нам с
Ленькой тогда будет жизнь.
     - Ну, в магазин я не гожусь, - улыбнулась мама.
     - Ничего,  -  успокоила я ее, - на счетах ты уже умеешь, тебе бы только
взвешивать научиться...
     Но,  к  великому  моему  огорчению,  мама  и не подумала устраиваться в
магазин.  Она  или помогает колхозному счетоводу подсчитывать всякую всячину
или  воспитывает  нас.  И  от  того  и от другого нам с Ленькой пользы мало.
Сидим   дома,   как  привязанные,  и  без  разрешения  -  ни  шагу.  Никаких
развлечений!  Вроде  мы  на хуторе живем, а не в деревне. Хорошо, что я хоть
стала уже ходить в школу. А у Леньки единственное развлечение - это Танька.
     Каждое  утро,  как  только  я собираюсь уходить, она появляется у нас в
доме.  Ходит  она точнее любых часов. Таньке, видно, понравилась наша печка,
и  она  на  ней  здорово  прижилась. Целыми днями сидит там с Ленькой и, как
маленький дикий зверек, настороженно поблескивает глазами.
     В  первый  день, когда мы привели ее к нам, мама расчесала ей гребешком
голову  и  заплела  косички. Потом достала мое платье горошками, которое мне
уже было мало, и отдала Таньке.
     - Еще  Лилечке сгодилось бы, - проворчала бабушка, а потом, покопавшись
в  своем  сундуке,  принесла  еще  чулки и мою старую фланелевую кофточку. К
маме  Танька  немного  привыкла,  а вот бабушки она почему-то дичится до сих
пор.
     Однажды,  придя из школы, я увидела, что Танька сидит в углу возле моих
игрушек  и,  укачивая  мою  резиновую  куклу,  тихонько  поет.  "Уродилася я
девицей  красивой..."  Это любимая песня нашей бабушки. Когда я болела, мы с
бабушкой  пели  ее  вдвоем. Бабушка садилась возле меня с вязаньем или еще с
какой-нибудь  работой,  и  мы  затягивали  в  два  голоса.  Рядом  с  низким
бабушкиным  голосом тянулся мой тоненький, дрожащий от слабости. Слушая нас,
мама почему-то всегда улыбается.
     Мне становится обидно. Выхватив из рук у Таньки куклу, я говорю:
     - Никто не просит тебя трогать без разрешения!
     Эта  кукла  -  самое мое дорогое сокровище. Я только Зинке не говорю об
этом  -  засмеет.  Я  кладу  куклу  в  коробку  со всеми ее нарядами и прячу
подальше:  буду  играть  летом.  Притихшая Танька смотрит на меня печальными
глазами.  Мне  вдруг  делается  стыдно.  Немного  поколебавшись,  я все-таки
запихиваю  коробку  с  куклой  под кровать, а Таньке даю свою старую большую
куклу.
     - Можешь играть с этой, если хочешь, - смущенно говорю я.
     С  минуту  Танька  держит  куклу, как полено, в руках, потом, осторожно
положив  ее  в  угол,  садится  рядом  с  Ленькой, который задумчиво скребет
пальцем замерзшее окно. Вдруг Ленька говорит:
     - А  помнишь, Оля, как у нас давным-давно, когда мы были еще маленькие,
однажды была елка.
     - Помню. На Новый год, - говорю я.
     - А сейчас уже был Новый год или нет? - спрашивает он.
     - Нет еще, наверно, - говорю я.
     - Да,  что-то  давно Нового года не было, - говорит Ленька. И в прошлом
году не было, и в этом...
     - Мама, давай елку на Новый год сделаем! - предлагаем мы.
     - И в самом деле, почему бы нам не сделать елку?! - оживляется мама.
     - Глупости! - говорит бабушка. - Из чего ты ее едет лаешь?
     - Из елки! - отвечает Ленька.
     - А  убирать  чем?  Игрушек  нет,  бумаги цветной нет и... денег нет, -
говорит бабушка.
     - Ну, что-нибудь придумаем, - отодвигая в сторону счеты, говорит мама.
     - Зинка, у нас елка будет на Новый год! - кричу я появившейся Зинке.
     - А что это такое? - спрашивает она.
     - Не знаешь?! - удивляется Ленька.
     - Ну,  елку,  которая  в лесу, знаю, - сердито бубнит Зинка. Она всегда
сердится, если чего не знает.
     - А это не в лесу, а дома у нас будет, - объявляет Ленька.
     - И на ней разные игрушки будут понавешены, - поясняю я.
     Но  я вижу, что Зинка не очень-то понимает, в чем дело. Конечно, трудно
себе представить то, чего сроду и в глаза не видел.
     - Ничего,  тебе  понравится,  -  успокаиваю я ее и начинаю рассказывать
подробно,  как  это  все  выглядит.  Мама  предлагает первым делом накрасить
бумаги,  и  мы  все  принимаемся  за  работу.  Обыкновенные  белые  листы из
тетрадок  мы  раскрашиваем  красками,  которые  мне  папа  недавно привез из
города.  Красные, зеленые, желтые и фиолетовые, они лежат по всей квартире и
сохнут.
     Назавтра  мы  начинаем мастерить из них всякую всячину. Нарезаем бумагу
узенькими  полосочками  и  клеим из них цепь. Вырезаем флажки и продеваем их
на толстую длинную нитку.
     - А   я   умею   делать   корзиночки  из  бумаги,  -  говорит  Зинка  и
вопросительно смотрит на маму.
     - Корзиночки на елку очень подойдут, - улыбается мама.
     Зинка   искусно   переплетает   между  собой  цветные  полоски  бумаги,
подклеивает  их,  потом  прилепляет  ручку - и корзиночка готова. Маленькая,
квадратная  - совсем как настоящая! Когда я пытаюсь сделать такую же, у меня
ничего  не  получается.  Зато  я  умею  делать маленькие рожки с бахромой на
конце. Подвешенные на нитке, они выглядят очень красиво.
     Приходит  Павлик  и  тоже  включается  в работу. Он складывает из листа
бумаги  кораблик  и  раскрашивает  его.  Все  что-нибудь  мастерят. Ленька с
Танькой  крутят  толстые,  как  палки,  "конфеты"  с пушистыми концами. Даже
маленькая  Лиля  хочет  что-нибудь делать. Она лезет к столу и требовательно
визжит.  Мама  дает  ей  небольшой листок и скрученную из бумаги "кисточку".
Лиля  макает  ее  в краску и, поглядывая на всех, с довольным видом мажет по
листу.
     - Ишь ты, сколько всего понаделали! - удивляется бабушка.
     - А ты говорила, убирать нечем, - смеется мама.
     - Погодите-ка, я тоже кое-что сделаю, - таинственно говорит бабушка.
     Мы пристаем к ней с расспросами, но она загадочно улыбается и молчит.
     Мама  тоже  не сидит без дела. Она достала цветных лоскутков, разрезала
картонную  коробку  и  что-то  шьет.  И  вот  на  столе выстраивается больше
десятка   маленьких  пестрых  коробочек,  обтянутых  шелком.  Я  замираю  от
восторга,  разглядывая  круглые, квадратные и треугольные коробочки, которые
бабушка  называет  "бомбоньерками".  У  некоторых  из  них  торчат  задорные
бантики,  похожие  на  мотыльков.  Я  беру  тонкую  проволоку,  свертываю ее
кружком  и  сжимаю  посредине.  Получается  два колечка, которые я затягиваю
марлей.  Марлю  раскрашиваю  пестрыми завитушками. Потом приделываю усики из
той  же  проволоки.  Ну  чем  не  бабочка?!  К нашим сокровищам прибавляются
веселые  зайцы,  пестрые  петухи  и бурые медведи, которых Ленька вырезал из
старого  букваря,  наклеил  на картон и раскрасил. Павлик принес красноватых
шишек.  Груда  игрушек  растет,  и  только  бабушка  все не открывает своего
секрета.
     Уже  под вечер, когда мы все собрались вокруг стола, она положила перед
нами  четырех  сказочных  принцесс  в  длинных  прозрачных  платьях. Я сразу
догадалась,  из  чего  сделаны их платья, - из газового шарфа, который я так
вымогала  у  бабушки  для куклы. Но вот где она взяла эти кудрявые головки с
блестящими  румяными  лицами? Мы с Ленькой, зная наизусть все закоулки нашей
квартиры,   никак   не   могли   смекнуть,  откуда  они  появились.  Бабушка
усмехнулась,  полезла  в  сундук  и  достала  оттуда свою заветную старинную
картинку,  на которой порхали крылатые ангелы. Мы только ахнули. От кудрявых
ангелов  остались  одни  жирные  тушки,  беспомощно  повисшие на крыльях. На
месте  голов  были  дырки.  Мы  рас  хохотались.  Подошел  отец, взглянул на
картинку  и  сказал,  что  нашим  елочным  принцессам  эти  головки подходят
больше, чем разжирелым ангелам.
     - Вот и я так думаю, - сказала бабушка, любуясь на свою работу.
     В  этот вечер мы засиделись допоздна, и Танька осталась у нас ночевать.
Мы  легли спать, так и не допытавшись у взрослых, когда все-таки Новый год и
не  пора ли уже убирать елку. Проснулась я среди ночи с таким ощущением, как
будто  произошло  что-то  очень  радостное  и приятное. Прямо в окно светила
луна,  и  в  косом  квадрате зеленоватого света я увидела маленькую лохматую
фигурку.  Я  сразу  узнала  Таньку.  Она  стояла  и  молча смотрела на елку,
которая  во  всей  красе  высилась  посреди комнаты. Я ахнула от восхищения.
Шлепая по полу босыми ногами, выполз сонный Ленька.
     - Что  случилось?  Новый  год  уже?  -  деловито  осведомился он и тоже
замер, уставившись загоревшимися глазами на нарядную гостью.
     Луна, перепрыгивая с игрушки на игрушку, обшаривала все ветки.
     - Чудо  ты  мое  ненаглядное!  -  сложив  ладони,  восторженно  сказала
Танька.




     Вечером  на  Новый год у нас собралось много народа. Пришли и взрослые,
и  ребята. Первым явился наш сосед Пашка. Хотя ему уже почти пятнадцать лет,
елки он еще никогда не видел. Войдя, он смущенно топтался у порога.
     - Ну, что же ты стоишь? Проходи, - сказала бабушка.
     - Взглянуть вот пришел, - оправдываясь, робко пояснил Пашка.
     Потом  с  ватагой  ребят прибежала Зинка. Несмотря на мороз, она была в
ботинках,  а Федя - в новой рубашке и такой весь приглаженный, как будто его
с  головы  до  пят  вылизала  корова.  Пришла тетя Маша и принесла нам целый
узелок орехов.
     - Гостинец вам, от Деда Мороза, - сказала она.
     Отец  ради праздника явился домой пораньше. Вместе с ним пришел Алексей
Иванович.  С того злополучного дня, когда он помогал отцу ловить бандитов, я
его  не  видела.  За  это  время  он  похудел еще больше, глаза запали, губы
обветрены.  Он, как и Павлик, неловко вертит в руках шапку, поглядывая, куда
бы ее сунуть.
     - Вот, едва затащил, - кивает отец на Алексея Ивановича.
     - Нельзя  так,  Алексей  Иванович. Не все работать, надо и отдохнуть, -
здороваясь, говорит мама.
     Алексей Иванович машет рукой:
     - Заботы   все,   некогда.  Спасибо  вам,  хоть  за  ребятишками  моими
присматриваете...
     - Ну что вы! - смущается мама.
     Алексей  Иванович смотрит на Таньку и Павлика, и его худое, издерганное
лицо светлеет.
     - Проходите,  -  говорит мама, а тетка Поля подвигается на лавке, молча
приглашая его садиться.
     Улыбчивая  Феня  протягивает  ему  горсть  семечек.  Взглянув на нее, я
вдруг вспоминаю про Устеньку и сразу же лезу на печь.
     - Господи!  -  возмущается  бабушка,  которую я чуть не сшибла с ног. -
Что ты там забыла? В новом платье - на печь!..
     - Устенька,  - зову я, приложив губы к дырочке, - иди к нам. У нас елка
и народу много - весело!
     - Неудобно, - шепчет в ответ Устенька.
     - А я говорю, иди! - сержусь я.
     - Я лучше завтра приду, когда никого не будет.
     Сколько  я  ее  ни  уговариваю,  она не соглашается, и я слезаю с печки
расстроенная.
     Приходит  учительница  Вера  Петровна.  Оглядев собравшихся, она весело
говорит:
     - А музыка где?
     - И в самом деле, почему бы не поплясать? - задорно откликается отец.
     Федя  вызывается  сбегать позвать Колю с гармошкой. А Вера Петровна уже
командует. Она собирает ребят в кружок и затягивает с нами песню.
     Подперев  плечом косяк двери, стоит Терентий и, глядя на нас, улыбается
в прокуренные усы. В руках у него погасшая трубка.
     - Только не курить! - предупреждает мужчин Вера Петровна.
     Алексей  Иванович  поспешно  придавливает пальцем недокуренную цигарку.
Вера  Петровна берет нас за руки, и мы начинаем хоровод вокруг елки. Танька,
как  дикий зверек, жмется к отцу и ни за что не хочет плясать вместе с нами.
Наконец   Леньке  удается  вытащить  ее  в  круг.  В  самый  разгар  веселья
появляется Коля.
     - Ура!!! - кричим мы.
     Коля,  тряхнув  чубом,  растягивает меха, и переливчатые звуки плясовой
мелкой  дробью  сыплются  из-под  его  пальцев.  Феня  торопливо  поправляет
розовую кофточку, а я снова карабкаюсь на печь.
     - Устенька, у нас музыка, слышишь? - шепчу я.
     - Слышу, - отвечает она.
     - Может, придешь?
     - Приду,  сейчас...  -  Каким-то  звенящим,  радостным  голосом говорит
Устенька.
     Через  несколько минут она появляется у нас, без платка, в накинутой на
плечи жакетке. Две темные косы толстыми жгутами лежат на белой кофточке.
     - Садись, Устенька, - приглашает ее тетя Маша.
     Тетка  Поля  обводит  Устеньку  колючим  взглядом, у Фени отсутствующий
вид.
     Коля,  вскинув  на Устеньку опущенные к гармошке глаза, склоняет голову
набок,   и   вдруг  его  пальцы  начинают  двигаться  с  какой-то  особенной
осторожностью.  Гармонь послушно выводит что-то ласковое и нежное. Все сидят
притихшие,  а  Устенька  смущенно теребит кончик косы. И вдруг Вера Петровна
затягивает:

                Стоит березка над рекой,
                И до нее достать рукой...

     Она кивает Устеньке, и та подхватывает:

                Но как к березоньке пройти?
                Водой залиты все пути... -

ведет  ее  высокий  сильный  голос.   "Но  как  пройти,  но  как  пройти?" -
допытывается гармонь.
     Я  сижу зачарованная. За окном зима, а мне кажется, что сквозь морозные
узоры  на  стекле я вижу яркое лето и тонкую березку, стоящую у воды. Ребята
притихли,  и  взрослые  сидят  задумавшись.  Тетя Маша, подперев щеку рукой,
глядит  не  мигая  на  елку,  и огоньки от елочных свечей пляшут в ее широко
раскрытых  глазах.  И  Алексей  Иванович  смотрит  куда-то  вдаль, и тяжелая
складка  залегла  у  него  на  лбу.  Может быть, он тоже видит белую березку
возле  реки, а может, думает о том, что весной снова зальет луг и заречанцам
опять не управиться с сеном. Феня негромко вздыхает.
     - Что-то грустное затянули, - недовольно ворчит тетка Поля.
     - Можно  и  веселое, - говорит Коля, снова бросая взгляд на Устеньку, и
из-под  его  пальцев  летит  песня, от которой ноги сами просятся в пляс. На
середину  комнаты  выходит  наш  отец и начинает лихо отплясывать вприсядку.
Вера  Петровна  подталкивает нас с Зинкой, и мы, выскочив вперед, как пчелы,
вьемся  вокруг него. Зинкины ботинки с облупленными носами выделывают такое,
что  я  только  рот  раскрываю  от  удивления. Вот так Зинка! Она кружится с
такой   легкостью,  что  я  рядом  с  ней  кажусь  неуклюжим  теленком.  Мне
становится  так обидно, что я готова зареветь. И вдруг в проталину на окне я
вижу  чье-то  лицо.  Любопытные глаза обшаривают комнату. "Это же Петька!" -
догадываюсь  я.  Быстро  оглянувшись,  я показываю ему язык. Петькина голова
исчезает, и мне вдруг снова становится легко и весело.
     Поздно  вечером,  когда  почти  все  расходятся, бабушка гасит лампу. В
комнате  от  елочных  свечей  таинственно, как в сказке. Самодельные свечки,
потрескивая,  догорают,  и  бабушка  ходит  вокруг,  как пожарник, наблюдая,
чтобы не вспыхнули все наши бумажные украшения.
     Зинка,  Ленька,  Павлик,  Танька  и я сидим под елкой. За перегородкой,
тихонько  напевая,  мама укладывает Лилю спать. А в кухне разговаривают отец
с Алексеем Ивановичем и тетя Маша.
     - Ведь  я  не  за  себя  стараюсь,  не  о  себе  хлопочу,  -  доносится
взволнованный  голос  Алексея  Ивановича.  -  Колхоз гибнет. Не вытянуть нам
одним.
     - Подожди,  не  горячись,  -  говорит  тетя  Маша,  - не во мне да не в
Егорыче тут дело...
     Я  напряженно  вслушиваюсь.  Неужели  мой  папка, такой умный, добрый и
сильный, не может сделать, чтобы и в Заречье хорошо жилось?
     - Вынесем  вопрос  на правление, обсудим... Думаю, сможем вам помочь, -
говорит отец, и я верю, что это не пустые слова.
     Бабушка  приносит  нам  всем  по  куску  пирога с повидлом. Уставшие за
день, мы молча жуем.




     Елку  уже давно выбросили. Она валяется возле дома, вся обсыпавшаяся, с
застрявшими  в  ветках  пестрыми  бумажками,  и  мальчишки  катаются  на ней
верхом.  Мне  жаль  бедную елочку. Я прогоняю мальчишек и ставлю ее в снег -
пусть  поживет  еще  немножко.  Ветер  треплет  цветные  обрывки  бумаги,  и
кажется,  будто  елка  и  в  самом  деле  развеселилась.  В комнате без елки
сначала было скучно и пусто, а теперь мы уже привыкли.
     Тем  более,  что скучно у нас теперь не бывает. По вечерам всегда полон
дом народу. Приходят и по делу, и так просто - посидеть.
     Тетка  Поля  приносит  свою  прялку  и  усаживается  с нею где-нибудь в
уголке.  Нас  с Ленькой прялка уже не интересует, зато Лиля весь вечер сидит
смирно  и  не  сводит  с нее глаз. Устенька прибегает с просьбой, чтобы мама
скроила  ей  кофточку.  У  нее  всегда находится время поиграть с нами. Мы с
Ленькой никак не можем понять, взрослая она уже или нет.
     Один  раз  Ленька  прибежал  домой,  раскрасневшись,  и  прямо с порога
закричал:
     - Бабушка,  мама,  мы с Танькой сейчас на ферму ходили, и знаешь какого
я  там  теленочка  видел?! Нет, не теленочка, а коровку... Ну, и не коровку,
а... в общем, как Устенька...
     Все  рассмеялись,  а  тетка  Поля  еще  плотнее сжала губы. Я уже давно
заметила,   что  она  всегда  почему-то  недовольна,  когда  вспоминают  про
Устеньку.
     Вера  Петровна  заходит  почти  каждый  вечер,  и  они с мамой о чем-то
шепчутся. Однажды она принесла какую-то тоненькую потрепанную книжонку.
     - Вот, достала! - сказала она радостно.
     Они  с  мамой  ушли  за  перегородку,  листали  книжку  и что-то горячо
обсуждали.  Меня  отправили  спать,  и  я  так  и  не  узнала,  в  чем дело.
Выяснилось  все  неожиданно.  Однажды  я увидела возле правления объявление,
что  Восьмого  марта  в  колхозе  состоится  вечер  и  будет  показана пьеса
"Хозяйка".  Мама  весь день хлопотала, собирая какие-то горшки, миски. Потом
в правление зачем-то потащили Лилину люльку.
     Я  помчалась  к Зинке, и мы явились на вечер задолго до начала. Клуба в
колхозе  не было, поэтому в правлении устроили зрительный зал. Часть комнаты
отгородили  занавесом,  сшитым  из простыней, а в другой половине расставили
лавки  и  табуретки. Перед занавесом стоял стол, покрытый красной скатертью,
а  на  нем графин с водой. Что было за занавесом, мы пока что не знали. Туда
никого из посторонних не пускали.
     Сначала   наша   учительница   Серафима  Ивановна  прочитала  доклад  о
Международном  женском  дне Восьмого марта, а потом папа говорил про колхоз,
благодарил  женщин  за  хорошую  работу. Людей набилось битком. Счастливчики
сидели на лавках, а кто пришел попозже, стояли вдоль стен.
     Ребята  облепили  все  окна.  Когда кончился доклад и стол убрали, мы с
Зинкой  пролезли вперед и уселись прямо на полу перед занавесом. И сейчас же
к нам, как горох, посыпалась вся детвора.
     - Только  не  шуметь!  -  сказала  Серафима Ивановна. - А то я вас всех
домой отправлю.
     Мы замерли, зная, что у нашей учительницы слова с делом не расходятся.
     Наконец  занавес  открылся! На сцене была обыкновенная комната с печью,
столом и такой знакомой Лилиной люлькой. За столом сидел мужчина.
     - Смотри, - прошептала Зинка, - это же Коля!..
     И  в  самом  деле  это  был наш веселый гармонист. Мы его сразу узнали,
хотя  у  него  были  приклеены  черные  усы.  Он  сердился, что у него много
работы,  а  жена  сидит  себе  дома,  и  делать  ей нечего. Жену играла Вера
Петровна.  Она  скрутила  узлом  свои  косы, надела полушубок и заявила, что
поедет  вместо  мужа в лес за дровами, а он пусть хозяйничает дома. "Сваришь
обед,  накормишь  скотину,  в  доме  уберешь  и  за  ребенком присмотришь, -
сказала она. - А если что неясно будет, у бабки спроси".
     Бабка,  повязанная  платком, сидела на печке, старенькая-престаренькая.
Мы  ее даже сразу и не заметили. Жена ушла, а муж взялся хозяйничать. Тут-то
все  и началось! Он метался по сцене, не зная, за что взяться. "Первым делом
печь  затопи",  -  скрипела  бабка.  Но  дрова,  как  назло, не разгорались.
Пришлось  полить их керосином. Деревянной качалкой он катал на столе белье и
одновременно  помешивал  в  печке.  Потом  вдруг  замычал  в  сенях теленок,
раскричался  в  люльке  малыш.  Хозяин  сломя  голову  бегал между люлькой и
сенями.  "Тпрути, тпрути", - запутавшись окончательно, успокаивал он ребенка
и  тут  же  принимался  напевать  теленку:  "Бай-бай!" Публика заходилась от
смеха.  А  у  старой  бабки невозможно было ничего допытаться. Она то и дело
приставляла  к  уху  ладонь  и  спрашивала:  "Ась?"  Всем было ясно, что она
ничего не слышит.
     - Интересно, кто эту бабку играет? - сказала я.
     - Наверно,  старушка  какая-нибудь, - прошептала Зинка. - Только я всех
бабок в деревне знаю, а такой не видела...
     Когда  хозяйка  вернулась  из  леса,  дома  был  сплошной ералаш. Мычал
теленок,  надрывался  ребенок.  Щи в печке пахли керосином, а каша - дегтем.
Свекла  для  коровы  стояла  нетронутая,  зато в другом корыте было посечено
намоченное  в  стирку  белье. Усы у хозяина обвисли, и вид у него был далеко
не  геройский. Зато хозяйка пришла веселая и объявила, что выполнила за него
полторы нормы...
     Придя  домой,  я  начала  рассказывать  спектакль бабушке. Я прыгала по
кухне,  изображая  то хозяина, то хозяйку, то глухую бабку. Бабушка смеялась
до слез.
     - Ох   ты,  артистка  моя,  -  сказала  она  ласково,  -  так  все  мне
представила, будто я спектакль посмотрела...
     На  другой  день  пришла  тетка  Поля,  и  пришлось ей рассказывать все
сначала. Потом однажды появился дед Сашка и, кашлянув в кулак, сказал:
     - Говорят,  тут  у  вас артистка появилась, представление дает, охота и
мне посмотреть...
     Я  с  удовольствием  расставила  в  комнате  стулья  и сделала "сцену".
Зрителей усадила на длинную лавку - и представление началось.
     Я  разрывалась,  играя  за  троих,  и,  если  публике  было  что-нибудь
непонятно, то останавливалась и давала пояснения.
     Пришла Зинка. Я обрадовалась.
     - Давай  вместе  играть,  - предложила я. - Ты кого хочешь: хозяина или
хозяйку?
     - Хозяина, - помявшись, сказала Зинка.
     Мы  начали  сначала. Но уже через несколько минут выяснилось, что Зинке
со   своей  ролью  не  справиться.  Она  двигалась  "по  сцене"  неуверенно,
смущалась  и  забывала,  что  нужно  делать  и говорить. Пришлось остановить
пьесу  и  поменяться  ролями. Я заправила платьишко в шаровары и для большей
убедительности  напялила  на  голову Ленькину шапку. Не хватало только усов,
но  и  без  них дело пошло на лад. Публика была довольна и вслух высказывала
свои  замечания.  Дед  Сашка  был явно на стороне незадачливого хозяина. При
каждой новой его неудаче он огорченно восклицал:
     - Ох ты, мой хлопчик бедненький, как тебе лихо привелось...
     Я  разошлась  вовсю.  Теперь  мне  уже  казалось,  что  передо  мной не
картонная  коробка  из-под игрушек, а настоящее корыто и не бабушкин сундук,
а  печь...  Мешало  лишь  то,  что нужно было говорить еще слова и за бабку,
сидящую на печи.
     - Бабушка, - взмолилась я, - помоги. Говори вместо бабки, ладно?
     - А что говорить-то? - спросила бабушка.
     - Ну, я же сколько раз тебе рассказывала, неужели не помнишь?
     - Что-то не помню, - отмахнулась бабушка.
     - Ну, говори что хочешь. Подсказывай в общем, что делать нужно...
     - Ну ладно, - согласилась бабушка.
     Я  стала  играть  дальше. Бабушке трудно и за зрителя, и за актера. Она
то  совсем  забудет  про свою роль - сидит и хохочет, то вдруг спохватится и
бухнет невпопад:
     - За водой сходи, внученька...
     - Бабушка,  я  же  не  внученька,  а  хозяин,  и  за водой мне не надо.
Подсказывай, чтобы я теленка напоила, - расстроенная, говорю я.
     Публика  хохочет  еще больше. И вдруг в самый разгар нашего спектакля я
слышу скрипучий старческий голос:
     - Ох ты господи, щи не забудь посолить...
     Я  даже  не  заметила,  кто  это  начал мне помогать. Дело у меня снова
пошло   на  лад,  и  я  под  бурные  аплодисменты  зрителей  закончила  свое
выступление.
     - Ну, молодец, - сказала мама, - здорово играла, и Зина тоже.
     И тут я спохватилась.
     - А кто же это так здорово за бабку говорил? - спросила я.
     Взглянув на мамино лукавое лицо, я все поняла:
     - Ой,  мамка,  да  ведь  это  же  ты!  И на спектакле ты играла, а мы с
Зинкой весь вечер гадали...
     - Не узнали? - засмеялась мама.
     - Ты как артистка настоящая! - сказала я.
     - Вы  с  Зиной получше меня артистки - целую пьесу разыграли, - сказала
мама.
     Я  взглянула на покрасневшую от смущения Зинку и самодовольно подумала:
"Разыграла бы она без меня! Это ей не на лошади ездить..."




     Почти  каждый  вечер  играли  мы  с  Зинкой  свой  спектакль,  и всегда
находились желающие его посмотреть. Однажды Вера Петровна сказала:
     - Я  думаю,  девочки,  надо  вам  подготовить  что-нибудь и выступить в
городе, на олимпиаде.
     Я захлопала в ладоши, а Зинка вытаращила глаза и испуганно прошептала:
     - В городе? Да я помру со страха...
     - Не  помрешь,  -  заверила  я  ее,  -  в  городе знаешь как? Совсем не
страшно. Вот увидишь...
     Мама с Верой Петровной советовались, какой номер нам придумать.
     - Может быть, танец? - предложила Вера Петровна.
     Мы  попробовали, но сразу же выяснилось, что с танцем ничего не выйдет.
Я  не  могла  справиться  со  своими ногами, и они выделывали такое, что мне
хотелось плакать. Тогда мама предложила песню.
     - Красную Шапочку! - обрадовалась я.
     - И  в  самом деле, - сказала мама, - сделаем ее с костюмами. Ты будешь
Красная Шапочка, а Зина - волк...
     На  том и порешили. До олимпиады оставалось не больше десяти дней, и мы
срочно  принялись за работу. Мама выкрасила в красный цвет старую простыню и
теперь  шила  мне юбку с белым передником и маленькую шапочку. Вера Петровна
делала  для волка маску. Мы с Зинкой пели. У Зинки от волнения совсем пропал
голос,  и  она  хрипела так, как, наверно, не хрипел ни один настоящий волк,
даже  самый  старый. Зато я чувствовала себя именинницей, и мой голос звенел
по всему дому. Даже тетка Поля, глядя на меня, умильно улыбалась.
     И  вдруг  случилось  несчастье.  Накануне  того дня, когда нам уже надо
было  уезжать,  я  проснулась  утром  и  сразу почувствовала, что горло, как
обручом,  сдавила  боль.  Я попробовала запеть, но сиплые звуки, вырвавшиеся
из  моего  рта,  были  совсем  не  похожи  на  звонкую песню веселой Красной
Шапочки. Размазывая по лицу слезы, я поплелась в кухню.
     - Допрыгалась!  - сердито набросилась на меня бабушка. - Говорила тебе:
"Не  носись  по  холодным  сеням  раздетая",  так  нет  же. Ног под собой не
чуяла... Марш в постель!
     В  школу я в тот день не пошла. Меня уложили в постель и начали лечить.
Первым  делом  мама  мне  запретила  разговаривать,  а  бабушка  стала поить
горячим  молоком  с  содой.  Я  сидела  с  завязанным  горлом и страдала: от
противного молока и от сознания, что все пропало.
     После  школы  прибежала  Зинка.  Узнав,  в  чем  дело,  она расстроенно
вздохнула и уселась рядом, украдкой посматривая на разложенные костюмы.
     - Может, еще пройдет? - с надеждой спросила она.
     Я  вытянула  шею и попробовала глотнуть. Боль острым комком прокатилась
по  горлу.  Страдальчески  взглянув  на  Зинку,  я  покачала  головой, и две
крупные слезины поползли у меня по щекам.
     - Ну  ничего,  не горюй, - принялась успокаивать меня Зинка. - В другой
раз  поедем.  Может,  летом...  А  что,  в  городе  летом лучше или зимой? -
спросила она.
     Я   начала   объяснять   жестами.   Зинка   смотрела-смотрела  и  вдруг
рассмеялась.
     - Я  все  равно ничего не понимаю, - сказала она и со вздохом добавила:
- Может, когда-нибудь сама увижу...
     Мне  было  жаль Зинку, и я чувствовала себя виноватой перед нею, но все
же  меня  тешила  мысль,  что я все-таки главнее ее и без меня она ничего не
может. Ведь заболей Зинка, я спела бы всю песню одна, а она не споет.
     Зинка ушла, и ко мне начал приставать Ленька.
     - Ну-ка, открой рот, покажи, что там у тебя.
     Я покорно исполнила его просьбу.
     - Ух,  красно  как!  -  сказал он восхищенно. - А ты знаешь что: сделай
будто так и надо. Вроде это волк схватил тебя за горло...
     - Отстань! - сказала я, рассердившись.
     - Ага!  -  торжествующе  сказал Ленька. - Ты же можешь говорить. Может,
ты и петь сможешь? А ну, попробуй!
     Я  сдуру  послушалась  и,  открыв  рот, выдавила из себя жалобный писк.
Ленька расхохотался, а я с досады толкнула его ногой.
     - Еще  и  толкается,  - обиженно сказал он. - Я для нее стараюсь, а она
толкается...
     - Ну как, не лучше тебе? - через каждые полчаса спрашивала бабушка.
     Я только качала головой.
     После  обеда  тетка  Поля  принесла  старый  чулок,  наполненный теплой
золой.
     - Вот, - сказала она, - самое верное средство...
     Чулок  обвязали  мне  вокруг  горла,  мама  дала  еще  выпить  какую-то
таблетку,  и  я,  пригревшись,  уснула.  Проснулась, когда окна уже голубели
вечерними  сумерками.  На  маленькой  скамеечке  сидела красная от плясавших
языков   пламени   бабушка   и   помешивала   кочергой   в   печке.   Рядом,
пригорюнившись, стояла Зинка.
     Проглотив  слюну и прислушавшись, я не почувствовала такой острой боли,
как раньше.
     - Бабушка, не болит! Прошло уже, - радостно закричала я.
     - Вот  и  хорошо,  только  молчи.  Нельзя  тебе  пока  разговаривать, -
сказала бабушка.
     Зинкины   глаза   засияли   надеждой.  Из-за  перегородки  вышла  мама,
укладывавшая Лилю спать.
     "Поедем?" - спрашивала я глазами.
     - Не знаю, что и делать, - нерешительно сказала мама.
     - Я сбегаю за Верой Петровной! - метнулась к двери Зинка.
     Тетка Поля, узнав, что мне полегчало, уверенно сказала:
     - К утру все пройдет. Еще теплой золы наложим...
     Ехать  надо  было  рано утром, и мама боялась, как бы я не простудилась
еще больше.
     Пришла  Вера  Петровна  и,  узнав,  что температуры у меня нет, а горло
почти не болит, решительно заявила, что нужно ехать.
     - Так красиво у них получается... - сказала тетка Поля.
     - Закутаем потеплее, - вставила слово бабушка.
     Все  были  за то, что нам обязательно следует выступать, и мама пошла в
правление сказать, чтобы завтра заехали за нами пораньше.
     Прибежала Устенька и, узнав, что мы все же едем, радостно сказала:
     - Вы там еще премию получите, вот увидите. Только не теряйтесь.
     Ее  оживление  передалось  и  нам  с  Зинкой,  и  мы сидели радостные и
счастливые.
     На  ночь мне еще раз сменили золу в чулке, и я перед сном не удержалась
и попробовала запеть. Голос был еще очень слабый и неуверенный.
     - Окрепнет,  - утешила меня мама. - Олимпиада несколько дней продлится,
так что, может, вам не сразу придется выступать...
     Утром,  чуть  свет,  у  нас  в  доме  началась веселая суета. Зинка уже
сидела  в  санях,  закутанная  до самого носа, в огромных своих валенках. На
коленях  она  бережно держала ощерившуюся волчью пасть и узелок с ботинками.
Громик фыркал и нетерпеливо перебирал ногами.
     Меня   собирали  все.  Бабушка  суетилась,  отыскивая  шерстяной  шарф,
который, как назло, куда-то пропал.
     Лиля,  про  которую совсем забыли, обрадовалась свободе и, забравшись в
угол,  сыпала  себе  на  голову  из чулка золу, которой меня лечили. Ленька,
натянув  на босу ногу валенки, топтался вокруг. Улучив минуту, он подошел ко
мне и смущенно сказал:
     - Если  вам  дадут премию, ну... если коня на колесиках... так ты бери,
не отказывайся - мне привезешь...
     Когда  мы  уже  уселись  в  сани  и  отец  взялся  за вожжи, на крыльцо
выскочила тетка Поля.
     - Вот, полушубок еще... Пашкин. Ноги потеплее укройте...
     Сани  тронулись, и я смотрела, как пятился назад наш взбудораженный дом
со светящимися в предрассветных сумерках окнами.




     В  сизой  дымке  зимнего  утра дремал притихший лес. Громик, выбрасывая
из-под  копыт  комья  снега,  бежал  быстрой  рысью.  Потом  лес  кончился и
потянулось  скучное,  покрытое  снегом  поле. Мы с Зинкой, прижавшись друг к
дружке,  клевали  носами. Когда навстречу нам из-за поворота выбежали первые
городские  дома,  я,  очнувшись  от  дремоты,  толкнула  Зинку. Она высунула
из-под  платка  нос  и  стала  водить  им  из  стороны  в  сторону. Ее глаза
разочарованно  скользили  по деревянным домикам со ставнями, по запорошенным
снегом  палисадникам.  Все  было почти такое же, как и в деревне, и только в
самом  центре  быстро  промелькнули  каменные  дома со стеклянными витринами
магазинов.  Отец  высадил  нас  возле дома старой маминой хозяйки, у которой
она  жила,  когда  работала  в  городе,  а сам умчался по своим делам. Топая
онемевшими ногами, мы, порядком измятые и неуклюжие, вошли в дом.
     - Ой,  да  кто  это  к  нам  пожаловал?  - запела навстречу нам пожилая
худощавая женщина, обшаривая темными глазами мамину корзинку и наши узелки.
     - Артисток  на  олимпиаду  привезла, - немного смущенно сказала мама. -
Если разрешите, мы у вас остановимся...
     Лицо  у  хозяйки  на  секунду  вытянулось, но мама, берясь за корзинку,
поспешно сказала:
     - Вот, гостинцев вам привезли деревенских...
     Когда  мама  выложила  на  стол большой кусок отжатого сыра и поставила
бидон  с молоком, хозяйка стала еще любезней. Она засуетилась, предлагая нам
погреться  с  дороги чайком. Мама сначала отказывалась, но, взглянув на наши
посиневшие  носы,  и,  вероятно,  вспомнив  о  моем  горле,  согласилась. Мы
уселись  за  стол,  и  я  с  недружелюбным  интересом наблюдала, как хозяйка
расставляла  чашки.  Возле  каждой  чашечки,  на  блюдце,  она  положила  по
маленькой  серебряной  ложечке  с изящной выгнутой ручкой. Посреди стола, на
цветастом блюде, красовался наш сыр.
     - Вашими  гостинцами вас угощаю. А хлеба нет, вы уж извините... - слабо
улыбнулась хозяйка.
     - У  нас  лепешки  есть,  -  сказала  мама  и  положила  на стол свежую
лепешку, испеченную бабушкой.
     Налив  чаю,  хозяйка  достала  из буфета маленькую стеклянную вазочку с
цветными  конфетами  "горошек"  и  выудила ложечкой каждому по две конфетки.
Остальные  она  снова  спрятала  в  буфет.  Проводив взглядом вазочку, я без
долгих  раздумий  отправила в рот первую конфету. Не успела я сделать и двух
глотков,  как конфета растаяла. Я заложила за щеку вторую. Чай остался почти
нетронутым,  а  конфеты  исчезли.  Я  тихонько  потянула  маму за рукав. Она
бросила  на  меня  быстрый  взгляд и тут же отвернулась, продолжая болтать с
хозяйкой. Несладкий чай стыл в позолоченной чашке. И вдруг я решилась.
     - Тетя, у меня конфеты кончились, - сказала я, обращаясь к хозяйке.
     Ее  глаза  метнулись  куда-то в сторону, она даже не взглянула на меня,
как будто и не слышала, что я сказала.
     - Я не люблю чай несладкий, - сказала я более настойчиво.
     Мамина  ложечка  тревожно  звякнула  о  блюдце,  и  в  ту  же секунду я
почувствовала  толчок  под  столом.  Я  в недоумении уставилась на маму. Она
смотрела  на  меня  строго,  с упреком. Я вздохнула и от нечего делать стала
помешивать  ложечкой  свой  пустой  чай. "Интересно, зачем эта ложечка, если
нечего мешать?" - подумала я.
     Облизав  ложку, я сунула ее за щеку и посмотрела на Зинку. Держа блюдце
на  растопыренных  пальцах,  она чинно хлебала чай. Я никак не могла понять,
есть  у  нее  во  рту  конфета  или нет. Зинка уже кончала чашку, а я все не
хотела  верить,  чтобы  двух  крошечных конфеток хватило на весь чай. Но она
пила  с таким видом, как будто ей и в самом деле было вкусно. Я взглянула на
маму  -  она так же спокойно прихлебывала свой чай, а возле ее блюдечка даже
лежала  одна  нетронутая  конфета.  "Да  что  они,  притворяются, что ли?" -
удивленно подумала я.
     - Сыр кушайте, - любезно предложила хозяйка.
     Сыр  лежал  на  блюде целиком, и я подумала, что угоститься им довольно
трудно  -  не  есть же по очереди прямо от целого куска. Лепешка тоже лежала
целехонькая,  издавая  приятный  ржаной  аромат, и я представила, как сейчас
хозяйка отправит все это в буфет, где притаилась вазочка с конфетами.
     Я  решительно вытащила из-за щеки ложку, отломила себе кусок лепешки и,
положив  сверху  такой  же кусок творога, принялась есть. Мама наступила мне
на  ногу,  но  я  не  обращала  внимания - запихивала в рот свой бутерброд и
запивала  его  остывшим  чаем.  Взглянув  исподтишка на маму, я увидела, что
глаза  у нее растерянные и несчастные. Мне стало стыдно, и я едва проглотила
последний  кусок.  Встретившись  взглядом  с  хозяйкой,  я заметила, что она
сверлит  меня  своими быстрыми колючими глазками. И тут в меня как будто бес
вселился.  Под всеобщее молчание я протянула руку и торжественно положила на
язык  ту  самую  мамину  конфету. Зинка вытаращила на меня глаза и от испуга
громко  икнула.  Когда мы вылезли из-за стола, мама, оттащив меня в сторону,
больно дернула за ухо и сердито сказала:
     - Ну подожди же, я с тобой еще поговорю! Вести себя не умеешь...
     Она  ушла  узнавать,  когда  будет  наше  выступление,  а  мы  с Зинкой
остались дома.
     Притихшая,  сидела я возле окна и размышляла: "Ну что я такого сделала?
Разве  есть  за столом неприлично? И почему я должна была хлебать пустой чай
и  делать  вид,  что  мне  вкусно?  Мама сама говорила, что терпеть не может
людей,  которые  врут  или притворяются... Я тоже терпеть не могу эту тетку,
нашу  хозяйку.  Она притворяется доброй, а на самом деле - ведьма... И Зинка
тоже хороша - сидит, как барыня в гостях, чаевничает..."
     - Ты  почему  лепешку  не  ела?  -  набросилась я на нее, когда хозяйка
вышла.
     - Да  как  есть,  когда она так и сверлит глазищами, - сказала Зинка, с
опаской  поглядывая  на  дверь. - Я чаем весь язык обожгла... - Она высунула
красный ошпаренный язык.
     - Да-а,  -  сказала я сочувственно, - тебе тоже, оказывается, не сладко
пришлось.
     Мы взглянули друг на дружку и расхохотались.
     - Знаешь,  - предложила я вдруг, - чего нам дома сидеть? Пойдем лучше в
город, а?
     - Пойдем! - обрадовалась Зинка. - Только как?
     - Удерем,  - сказала я, злорадно представив себе, как перепугается наша
хозяйка,  когда  мы  вдруг  исчезнем.  Кое-как  одевшись, мы выскользнули за
дверь.
     - Ох и попадет же нам! - тревожно сказала Зинка.
     Я  беспечно  махнула  рукой,  и  мы  бодро  зашагали  к центру. Миновав
деревянные  дома  с крашеными заборами, мы вышли на центральную улицу. Здесь
стояли  каменные  одноэтажные  дома,  и  почти  не было снега. Посреди улицы
бойко разъезжали извозчики. В пролетках с кожаным верхом сидели пассажиры.
     Один даже раз, тарахтя и фыркая, проехал грузовой автомобиль.
     - Вот видишь, здесь даже автомобили ездят, - сказала я с гордостью.
     Но  эту  Зинку  ничем  было не пронять. Она шла, спокойно поглядывая по
сторонам,  как  будто  все  это  ее  нисколько  не интересовало. И вдруг она
остановилась  как  вкопанная.  Перед нами была витрина книжного магазина. За
стеклом  красовались  пестрые  книжки,  тетради, карандаши и резинки. Зинка,
чуть не уткнувшись носом в стекло, рассматривала выставленные сокровища.
     - Давай зайдем, - предложила я.
     - Попрут  нас  оттуда.  Чего  без  денег ходить? - нерешительно сказала
Зинка.
     - Не попрут, - уверенно заявила я и первой шагнула на крыльцо.
     В  магазине  было  мало  народу,  и нам сразу показалось, что все так и
уставились  на  нас. Мы долго и старательно шаркали возле двери ногами, пока
наконец решились пройти к прилавку.
     - Смотри!  - восторженно прошептала Зинка, показывая на раскрытую пачку
цветных карандашей.
     Я  ахнула.  Никогда  мне  не приходилось видеть такого чуда. В школе, у
некоторых  ребят,  были  цветные  карандаши  (у  меня  у самой был карандаш,
который  с  одной  стороны писал красным, а с другой синим), но все это были
обыкновенные  тоненькие пачки по шесть штук. А эта коробка была широкая, как
лопата, и в ней было целых двенадцать разноцветных карандашей.
     - Интересно, сколько они стоят, - взволнованно сказала Зинка.
     Мы  долго  топтались возле прилавка, пока я, наконец, решилась спросить
про  цену.  Карандаши  стоили  рубль.  Мы  с  Зинкой  вспомнили свой "святой
родничок", занесенный сейчас снегом, вздохнули и поплелись вон.
     Домой  мы  возвращались  уже  в сумерках, когда волшебная витрина сияла
электрическим  светом.  В  окнах  тоже  зажигались  огни. Искоса взглянув на
меня, Зинка мрачно сказала:
     - Что-то нам сейчас будет...
     Но  на  этот раз наши тревожные предчувствия не оправдались. Еще издали
мы  увидели  возле дома Громика. Заметив нас, он повел ушами и приветственно
фыркнул.
     - Папка здесь! - обрадовалась я.
     Отец  сидел  на  низенькой  скамеечке  и,  улыбаясь,  смотрел  на  двух
крошечных  девчушек,  повязанных  крест-накрест  платками. Мы с Зинкой молча
уставились на них.
     - Внучки  мои,  сиротки.  В  садик  ходят,  -  заметив наше недоумение,
пояснила хозяйка.
     Девочки   держали   в  руках  по  куску  нашей  лепешки  с  сыром  и  с
наслаждением ели. Вспомнив утреннее чаепитие, я покраснела до ушей.
     - Что, набегались? - спросил отец.
     - Удрали, - сказала мама.
     - А  что  ж  им  одним  тут  сидеть.  В городе интересней, - неожиданно
заступилась за нас хозяйка.
     Мы  с  Зинкой  только  переглянулись.  Отец  собрался уезжать, пообещав
прислать за нами через пару дней лошадь.
     - Выступать послезавтра, - сообщила мама.
     Это  известие  меня даже нисколько не взволновало. В голове засела одна
мысль - как раздобыть рубль, чтобы купить карандаши.




     Утром,  едва проснувшись, я первым делом вспомнила про карандаши и ни о
чем  другом  уже  не  могла  думать, тем более, что выступать нам предстояло
только на следующий день.
     Всю  дорогу,  пока  мы шли в Дом культуры, я оглядывалась по сторонам в
надежде,  что  вдруг найду рубль. Бывают ведь такие чудеса на свете! Наконец
я решилась спросить у мамы.
     - Нет  у  меня, Оленька, денег, - печально сказала она. - Придется тебе
подождать...
     - Я же не на игрушку прошу, а на карандаши.
     - Ты  уже  не  маленькая  и  должна,  понимать,  что нет у нас денег, -
сказала  мама и тут же, пожалев меня, добавила: - Подожди немного, мне здесь
одна  женщина  должна  рубль.  Если  она  отдаст,  так и быть, я его тебе на
карандаши пожертвую...
     - А какая женщина? - спросила я с надеждой.
     - Тетя Аня, жена пожарника. Помнишь, что напротив нас жили?
     Радость  моя  сразу  померкла.  Я  прекрасно  помнила эту тетю Аню, про
которую бабушка говорила, что у них зимой снегу не допросишься.
     В  Доме  культуры  уже  шел смотр. На сцене ребята танцевали матросский
танец.  В зале тоже сидели ребята, съехавшиеся на олимпиаду со всего района.
Перед  сценой  стоял  стол,  покрытый  красной  скатертью, за которым сидела
комиссия.  Маму  куда-то  позвали.  Она велела нам сидеть на месте и без нее
никуда не уходить, а сама пошла за сцену.
     В  зале  все время хлопали стулья: одни люди уходили, другие приходили.
Нам с Зинкой тоже надоело сидеть, мы пошли ближе к сцене.
     - Смотри-ка! - потянула меня за рукав Зинка.
     Я  глянула,  куда  она  показывала,  и  увидела маму, которая сидела за
красным  столом  и  что-то  записывала.  Понимая, что ей сейчас не до нас, я
потянула Зинку за рукав:
     - Пошли!
     - Куда? - удивилась Зинка.
     - Дело есть, - сказала я таинственно.
     Мы  вышли на улицу. Легкий снежок плавно кружился в воздухе. Возле Дома
культуры,  мерно  жуя  сено,  стояли  лошади. Прямо под ногами у них шныряли
бойкие городские воробьи.
     - Ишь, народу понаехало! - удивленно сказала Зинка. - Как на ярмарку.
     Я  не  знала, что такое ярмарка, но спросить постеснялась, да и некогда
было.
     - Знаешь  что,  -  сказала я, - пойдем к пожарничихе, может, она отдаст
рубль...
     - А чего там, пусть отдает и все! - загорелась вдруг Зинка.
     Мы  зашагали вдоль по улице. Возле церковной ограды стояла закутанная в
платок  бабка  и  продавала  груши.  Маленькие  коричневые  дички  гремели о
жестяную мерку.
     - Почем? - осведомилась Зинка.
     - Рубль, деточки, рубль мерочка, - сказала бабка. - Сладкие...
     Я проглотила слюну, а Зинка пренебрежительно бросила:
     - Рубль  за  такое  барахло?  Да  их летом у нас в лесу сколько хочешь,
даром бери!
     - Вот  и  бери...  летом,  - сердито сказала бабка, потеряв вдруг к нам
всякий интерес.
     - Неужто покупают? - недоумевала Зинка.
     - Конечно.  Видишь,  уже  полкорзины  осталось,  - сказала я, вытягивая
шею.
     И  как  бы  в  подтверждение  моих  слов из-за угла выбежал мальчишка и
направился  прямо  к  бабке.  Протянув  ей  новенький  хрустящий  рубль,  он
подставил карман.
     - Есть  же  люди,  которым  деньги  девать некуда! - сердито проворчала
Зинка.
     Мы пошли дальше.
     Новый  дом  пожарника с белыми ставнями был обнесен высоким забором. Во
дворе  на  цепи металась огромная собака. Мы остановились в нерешительности.
Я  осторожно  тронула  калитку. К моему удивлению, она оказалась незапертой.
Собака, гремя цепью, бросилась на нас.
     - Не  бойся,  Зина, она не достанет, - сказала я, прижимаясь к забору и
совсем  позабыв  в  это  время,  что  не Зинка, а сама я когда-то удирала от
собаки.
     На крыльцо вышла хозяйка.
     - Чего надо? - крикнула она.
     - Здравствуйте,  тетя  Аня, - сказала я вежливо, не обращая внимания на
нелюбезный прием.
     - Здравствуй,  здравствуй,  коли  не  шутишь,  -  сказала  пожарничиха,
всматриваясь в нас с Зинкой.
     Мы  молчали,  не  зная,  что  говорить дальше, и хозяйка, поеживаясь от
холода,  кивнула  нам,  чтобы  шли в дом. Я так и не поняла, узнала она меня
или нет.
     - Ну,  как  вам живется, в колхозе-то? - спросила она, когда мы, шмыгая
носами, замерли у порога. "Узнала, оказывается!" - обрадовалась я.
     - Хорошо  живется!  - сказала я и тут же получила сильный толчок в бок.
Я  оглянулась  на  Зинку,  но  та стояла с невозмутимым видом, и я было даже
подумала, что это не она толкнула меня.
     - У нас корова есть, Буренка, - хвасталась я, - и еще...
     - Корова-то есть, да что толку! - перебила меня вдруг Зинка.
     Я в недоумении уставилась на нее, а Зинка продолжала:
     - На одной корове далеко не уедешь...
     - И  правда,  что  с нее толку, когда денег нет! - смекнув, в чем дело,
подхватила  я.  - Мама у нас не работает, и отец ничего не получает, так что
у нас и рубля даже нет...
     - А без денег известно какая жизнь, - рассудительно заметила Зинка.
     Намек,  казалось, был достаточно ясным, но тетя Аня и бровью не повела.
Мы  с  Зинкой  еще  долго  расписывали  нашу "несчастную жизнь". Наша бывшая
соседка  слушала,  кивала  головой,  но даже не подумала отдать нам долг. Мы
так и ушли ни с чем.
     Сердито хлопнув калиткой, Зинка сказала:
     - Точно кулаки живут, потому и совести нет!
     Расстроенные, мы уныло потащились назад.
     Бабки  с  грушами  возле  церкви  уже  не  было,  и только там, где она
стояла,  валялась  на  грязном  снегу  одна  маленькая дичка. Оглянувшись по
сторонам,  я  торопливо  подняла  ее и, отогрев в кулаке, незаметно сунула в
рот.
     - Нет,  ну  ты  подумай, есть же на свете такие бессовестные люди! - не
унималась Зинка.
     Рот  у  меня был занят грушей, и я молчала. Бабка не обманула - дичка и
в самом деле оказалась очень сладкой.




     Первая  попытка  достать  рубль  оказалась неудачной, но мы с Зинкой не
собирались  так  легко  сдаваться.  Назавтра  мы встали с твердым намерением
действовать смело и решительно.
     Смотр  затягивался, и наше выступление перенесли еще на один день. Мама
снова была занята в комиссии, и мы беспрепятственно улизнули из зала.
     Веселым  чириканьем, как старых знакомых, приветствовали нас воробьи. У
церковной  ограды,  на  том  же  месте,  стояла бабка с грушами, но мы шли с
видом  людей,  спешащих  по  важному  делу,  и  не оглядывались по сторонам.
Ткнувшись  в  запертую  калитку нужного нам дома, мы на секунду растерялись,
но  тут  же  начали  стучать.  На наш громкий, требовательный стук торопливо
вышла тетя Аня.
     - Это  вы? - удивленно подняла она брови и с кислой улыбкой добавила: -
Вот гости!..
     Мы поздоровались, и я, не отвечая на ее улыбку, твердо сказала:
     - Тетя, мама просила, чтобы вы отдали нам долг.
     Брови хозяйки поднялись еще выше.
     - А сколько же я ей должна? - удивилась она.
     - Вы ей должны... рубль, - уже менее уверенно сказала я.
     - О,  боже мой, вот долг-то! - закатив маленькие глазки, заколыхалась в
смехе пожарничиха. - Я и забыла, мелочь такую...
     - Кому мелочь, а кому и нет, - насупившись, проворчала Зинка.
     Я  толкнула  ее локтем, чтобы не вмешивалась, а то, чего доброго, своим
языком испортит все дело.
     - Вы  бы  вчера  сразу  и  сказали,  зачем  приходили, - уже не скрывая
своего  раздражения,  проскрипела  хозяйка,  когда  мы  вошли  в дом. - А то
шляетесь,  только  снег  таскаете,  -  бросила  она  свирепый взгляд на наши
стоптанные валенки.
     Мы молчали.
     Она  долго  рылась по карманам и сумкам, отыскивая злополучный рубль, а
мы  с  Зинкой  стояли  у порога и с замиранием сердца следили за ее полными,
мясистыми  руками.  Наконец  она  сунула  мне какой-то серый мятый комок, и,
провожаемые ее недобрым взглядом, мы очутились за калиткой.
     Разжав  руку,  я  разгладила  измятую  бумажку. Мы увидели, что это и в
самом  деле  рубль.  Самый  настоящий  рубль,  хотя  очень старый и мятый, с
оторванным  углом  и  вообще  грозивший рассыпаться на клочки. Сразу исчезло
чувство  мучительной  неловкости,  которое  мы  испытывали, пока стояли, как
нищие, у порога, и нас с Зинкой охватил безудержный восторг.
     Сейчас,  через несколько минут, мы за него получим долгожданную пеструю
коробочку - настоящее сокровище!
     Мы  летели  по  городу  не  чувствуя  под  собой  ног и с разбегу - вот
невезение!  -  сунулись  в  закрытую  дверь  магазина.  Еще  не понимая, что
случилось,  Зинка  изо  всей  силы  дергала  за ручку, а я торкалась носом в
стекло,  чтобы  заглянуть  внутрь.  И  тут  я  увидела  наклеенную на стекло
изнутри бумажку, на которой было написано: "Переучет".
     Мы  с  Зинкой  долго  стояли  как  в  столбняке  и с ужасом смотрели на
бумажку. Этого не может быть!
     - И  главное  неизвестно,  сколько  он может продолжаться, - растерянно
сказала я.
     - Может, неделю, а может, и скоро откроют, - пожала плечами Зинка.
     - Давай подождем, - предложила я.
     Мы   уселись   на   крыльцо   и   стали  ждать.  Морозец  тотчас  начал
прокрадываться  к  нам под пальто, тонкими иголочками покалывать в пальцы на
ногах.  Когда становилось нестерпимо холодно, мы вскакивали и топали ногами,
как  солдаты  на  посту.  Поминутно,  приплюснув  носы к стеклу, заглядывали
внутрь.  Там  все  было  свалено  на  пол и продавщицы перекладывали товар с
места  на  место.  Карандашей  не  было  видно. "Может, распродали все", - с
тревогой подумала я.
     - Ну  что им стоит вынести нам одну коробочку? Минутное дело! - сказала
Зинка.
     - Правда,  мы  бы даже и не заходили туда, а в щелочку, - поддержала ее
я. - Мы им рубль, - а они нам карандаши, без сдачи...
     Но  на  нас никто не обращал внимания, и мы топтались возле магазина до
самого  вечера.  Когда  уже  начало  темнеть, продавщицы ушли домой. Высокий
мужчина  вышел  последним  и закрыл дверь на висячий замок. Взглянув на наши
посинелые носы, он спросил:
     - Вы что хотели, девочки?
     - К-карандаши, - едва выговорила непослушными губами Зинка.
     - Закрыто  у  нас, - сказал он, как будто мы сами не видели, и шагнул с
крыльца.
     - А... завтра вы откроете? - рванулась за ним я.
     - Завтра еще нет, послезавтра приходите, - сказал мужчина.
     Все  пропало!  Послезавтра  мы уже будем в деревне. Все наши мытарства,
хитрости  и  унижения  оказались  напрасными.  Мы с Зинкой плелись по улице,
едва   переставляя  одеревенелые  ноги.  Я  готова  была  зареветь,  но  так
продрогла, что казалось, будто и слезы у меня все вымерзли.
     - А  пошел  он,  этот дяденька! - сказала вдруг Зинка. - Может, он и не
самый главный, может, он даже сам ничего не знает...
     - И правда, придем завтра, - а магазин открыт! - обрадовалась я.
     Окрыленные  надеждой,  мы  зашагали  быстрее. В клуб уже, конечно, идти
было нечего, и мы направились домой.
     Возле  нашей  калитки  маячили  две  маленькие  закутанные  фигурки. Мы
догадались, что это внучки хозяйки - Маша и Катя.
     Увидев нас, девочки бросились навстречу.
     - А  где вы были? - заглядывая нам по очереди в лицо, спросила старшая,
Маша.
     - По делам, - не очень вежливо буркнула Зинка.
     - А вас мама искала, сердится, - сообщила Катя.
     - Вы завтра выступать будете, а мы смотреть пойдем, - сказала Маша.
     - У нас в садике выходной, - доложила Катя.




     Когда  мама  утром  нас  разбудила,  Маша  и  Катя  уже сидели умытые и
причесанные  и  с  нетерпением  посматривали  на нас. Мы с Зинкой вскочили и
заторопились.
     - В  клуб  еще  рано,  -  сказала  мама.  -  Я  по  делам  пойду,  а вы
собирайтесь и часа через два придете...
     У  нас тоже были "дела", и мы с Зинкой мешкать не стали. Наскоро связав
в узел костюмы, мы собрались уходить.
     Заметив,  как  я  торопливо  запихивала  в  узел  свою юбку и передник,
хозяйка сказала:
     - Куда она годится такая мятая? Выгладить надо...
     Она разогрела утюг и даже помогла мне погладить.
     - А  она  ничего,  оказывается,  эта  бабка, - удивленно сказала Зинка,
когда мы вышли на улицу.
     - Ничего,  ничего,  -  передразнила  я ее. - Только мы сейчас из-за нее
опоздаем.  Да  эти  еще...  хвостики,  - кивнула я на шагавших позади Катю с
Машей.
     Но  я волновалась зря - мы никуда не опоздали. Магазин был закрыт, и не
было  заметно никаких признаков, что его собираются открывать. Расстроенные,
мы  отправились  в  Дом  культуры.  Мама, встретив нас, велела переодеться и
ждать.  В зале было довольно холодно, и я набросила пальто. "Хорошо Зинке, -
с  завистью  подумала  я,  -  она в своем волчьем костюме не замерзнет". Но,
взглянув на нее, я увидела, что она вся дрожит.
     - Ты чего? - удивилась я.
     - С-страшно, - призналась Зинка. - А ты разве не боишься?
     Мне  почему-то  вовсе  не  было страшно, и я беспокоилась больше за то,
как  бы  там  без нас не открыли магазин. Когда я сказала об этом Зинке, она
тоже заволновалась.
     - Надо сбегать посмотреть, - сказала она.
     - Давай ты, - предложила я, - а то мне пальто одевать не хочется.
     Зинка  положила  рядом  со  мной на стул волчью маску и, сунув в карман
рубль, побежала.
     Через несколько минут она влетела в зал и, едва переводя дух, сказала:
     - Понимаешь... собаки, увязались за мной, еле ноги унесла...
     Представив  себе, как она мчалась по улице в своем вывернутом наизнанку
кожухе,  в котором должна была изображать волка, а за ней неслась целая стая
собак, я не выдержала и громко расхохоталась.
     На нас зашикали.
     - А магазин закрыт, - наклоняясь ко мне, прошептала Зинка.
     Мы сидели в зале довольно долго, и нас никто не вызывал на сцену.
     - Может,  там  уже  открыли,  -  сказала Зинка, которой, как и мне, это
мысль не давала покоя.
     - Пойду  посмотрю,  - решила я и, быстро надев пальто, не застегиваясь,
выскользнула из клуба.
     Собаки  не  обратили  на  меня  никакого  внимания,  зато  люди  начали
оглядываться.  Заметив,  что  на  меня смотрят, я пошире распахнула пальто и
шла, гордо поглядывая на прохожих.
     Книжный  магазин был по-прежнему закрыт, но мой необычный костюм придал
мне  смелости,  и я решила непременно выяснить, откроют его сегодня или нет.
Повертевшись возле двери, я постучала.
     - Скажите,  пожалуйства,  когда  будет  открыто? - спросила я, когда ко
мне вышел вчерашний дяденька.
     - Завтра, - сказал он.
     - А... сегодня не откроете? - допытывалась я.
     - Нет.
     Я  тоскливо  посмотрела на захлопнувшуюся за ним дверь и медленно пошла
назад.  Возле  церкви,  где  стояла  бабка  с грушами, задержалась и, разжав
ладошку,  нерешительно  взглянула  на  пригревшийся  в  руке  серый бумажный
комок.  Осторожно  развернула  его  и  начала разглаживать мокрыми пальцами,
стараясь  придать  бедному  рублю  более  солидный  вид.  И  вдруг  одна его
половинка  как-то незаметно отползла в сторону и, соскользнув с моей ладони,
плавно  опустилась на тротуар. Я ахнула, бросилась ее поднимать. Потом и так
и  этак  прикладывала  разорванные половинки одну к другой, но ничего у меня
не получалось. Вместо рубля на ладони лежали два жалких клочка.
     - Ну-ка, покажи, - услыхала я вдруг.
     Подняв  глаза,  я  увидела  бабку, торговавшую грушами. Она внимательно
рассматривала обе половинки.
     - Ишь, как его... разделали... - сказала она неодобрительно.
     - Вот...  только сейчас... порвался, а то был совсем целый, - сказала я
чуть не плача.
     - Ну  ладно, куда тебе сыпать-то? - спросила бабка, пряча обе половинки
в карман.
     Я  уставилась  на  нее,  еще  не  веря  неожиданному  счастью.  И вдруг
сообразила,  что  она  не  шутит,  сдернула  с головы свою красную шапочку и
подставила бабке.
     В  клуб  я  влетела  вся  сияющая  и  довольная,  что  все  так  хорошо
кончилось.  Но  Зинка,  к  моему великому огорчению, и не думала радоваться.
Взглянув  на  мерзлые  дички  с  торчащими  в разные стороны хвостиками, она
поджала губы и молча отвернулась.
     - Так ведь сегодня не откроют! - доказывала я ей. - Я узнавала...
     - Ну и что? - уставилась на меня Зинка.
     Уже чувствуя, что сделала глупость, я смущенно сказала:
     - И  потом,  ведь  он  совсем  порвался...  пополам. Нам бы за него все
равно ничего не дали...
     - Бабке небось дадут, - сказала Зинка.
     Я  еще  хотела что-то сказать, но в это время подбежала Катя и сказала,
что  мама  велела  нам идти на сцену. Я сунула шапку с грушами под пальто и,
прижимая ее локтем, двинулась за Зинкой.
     В  маленькой  комнатке  за  сценой  мама подозвала какого-то паренька с
гармошкой.
     - Может, ты им подыграешь, Саша? Им выступать скоро...
     Саша  солидно  кивнул  и,  усевшись на стул, растянул меха гармони. При
первых  звуках  знакомой  песни  мое  сердце  радостно дрогнуло. Я запела, и
вдруг...  умолкла на полуслове, растерянно поглядывая вокруг. Вместо звонкой
песни  изо  рта у меня вырывались какие-то булькающие звуки, как будто горло
было  заткнуто  дырявой  пробкой. Откашлявшись, я попробовала еще раз, но...
результат был тот же.
     - Ой!  - испуганно схватилась я за живот, чувствуя, как вместе с шапкой
из-под полы пальто поползли груши.
     И в ту же секунду они с деревянным стуком рассыпались по комнате.
     Маша  с  Катей  удивленно  вытаращили  глаза,  Зинка  нахмурилась,  а я
стояла,  опустив  голову, и сосредоточенно рассматривала торчащие вверх носы
собственных валенок.
     - Так.  Все  ясно.  Можете  идти  домой,  - с убийственным спокойствием
сказала мама.
     Подавленные  и несчастные, мы вышли на улицу. Все было кончено. Зинка в
своем  вывернутом  наизнанку  кожухе хмуро молчала. Позади шествовали верные
Маша  с Катей. У Кати в руках была ненужная уже волчья маска. Маша несла мою
корзиночку, которую дед Сашка сплел для Красной Шапочки.
     - Вот, я собрала, - протягивая мне корзиночку, сказала Маша.
     Скосив глаза, я увидела в корзиночке груши.
     - Можешь взять себе, - сказала я.
     Корзиночка  мне  была теперь не нужна, а груши я просто ненавидела, как
будто  они  одни  были  виноваты во всем случившемся. И вообще мне казалось,
что я самая несчастная девчонка на всем свете.
     И  вдруг прямо перед собой я увидела Устеньку. Она стояла на тротуаре в
своем белом пушистом платке и, глядя на нас, улыбалась.
     - Устенька!  -  бросилась  я  к  ней,  и горячие слезы посыпались ей на
руки.
     - Ты чего это? - заглядывая мне в глаза, удивленно спросила Устенька.
     Не  в  силах произнести ни слова, я плакала все громче и громче. Когда,
наконец,  Зинка рассказала, что случилось, Устенька, закусив губу, несколько
минут молчала.
     - А  нельзя  ли  вместо  песни  -  танец?  -  сказала она вдруг. - Ведь
танцевать и без голоса можно.
     - Я... "веревочку" не умею, - всхлипывала я.
     - Ну, это пустяки, - сказала Устенька. - Давайте попробуем...
     Мы  зашли  за  чей-то сарай и принялись за дело. Слезы мои высохли, и я
старалась так, что только снежные вихри разлетались во все стороны.
     - Раз,  два,  три,  четыре!  Раз,  два, три, четыре, - хлопая в ладоши,
считала Устенька.
     Зинка  в своем полушубке запарилась так, что у нее на лбу выступил пот.
Маша  с  Катей  сосредоточенно  и строго следили за нашей работой. Прибежала
чья-то  огромная тощая собака и, вытянув морду, несколько минут в недоумении
смотрела   на   нас.   Потом  возле  нас  остановилась  старушка,  постояла,
повздыхала и ушла.
     Мы,  не  обращая  ни на кого внимания, все плясали и плясали. И вдруг я
почувствовала,  что  злополучная  "веревочка", которую я дома никак не могла
научиться  делать, получилась. Ноги мои не мешали одна другой и, несмотря на
усталость, летали легко и складно.
     Потом  мы  во весь дух мчались в Дом культуры. Впереди бежала Устенька,
поминутно  оглядываясь  и подбадривая нас взглядом. Мы с Зинкой старались не
отставать,  а позади семенили Маша с Катей. Катя прижимала к себе оскаленную
волчью  морду,  а  у  Маши  в  руках была корзиночка с грушами, которые она,
боясь  рассыпать,  придерживала  рукой.  Вслед  нам оборачивались удивленные
прохожие, а растревоженные собаки провожали нас громким лаем.
     В  клубе  мы  с  Зинкой  стояли  у  порога  и  напряженно смотрели, как
Устенька,  отозвав  маму  в сторону, что-то горячо ей говорила. Наконец мама
обернулась  и  кивнула  нам.  Мы едва успели раздеться и немного отдышаться,
как  на сцене объявили, что исполняется танец "Красная шапочка и злой Волк".
Уже  знакомый  нам  Саша  улыбаясь  растянул  меха гармони, и мы вылетели на
сцену.  Я неслась, не чуя под собой ног от страха, а Зинка-волк топала возле
меня  вприсядку.  Потом  она,  склонив голову набок, наступала на меня, а я,
делая  "веревочку",  испуганно  пятилась  назад  и  защищалась  рукой  от ее
страшной  оскаленной  пасти.  В зале послышались возгласы одобрения. Мельком
глянув  туда,  я  успела  заметить  в  первом  ряду  Машу  и  Катю  с широко
раскрытыми  восхищенными  глазами  и  улыбающуюся  маму. Мне вдруг стало так
легко  и  радостно,  что  я,  наперекор  злому  волку,  вырвалась  вперед  и
закружилась,  размахивая  корзиночкой с грушами, которую мне впопыхах сунула
Катя. За сценой взволнованная Устенька, сложив ладони рупором, шептала:
     - Волк, волк, уходи первым... Слышишь, волк?
     Зинка  кивнула и начала отходить. Она петляла вокруг меня, удаляясь все
дальше,  и,  наконец, зарычав на прощание, скрылась совсем. В зале раздались
дружные  аплодисменты.  Нас  с  Зинкой вызывали, требовали повторить, но мы,
смущенные  и счастливые, только раскланивались и убегали за кулисы. При всем
своем  желании  мы  не могли повторить этого танца, потому что его и не было
вовсе.  Мы  танцевали  как  умели  и  как  подсказывала  нам Устенька и наша
фантазия.
     Вечером мы уезжали.
     Возле  калитки  стояла  наша хозяйка, вышедшая нас провожать, а рядом с
ней  Маша  и Катя. У Кати под мышкой была зажата волчья маска, которую Зинка
ей подарила. Катя собиралась показать ее ребятам в садике.
     Приехавший  за  нами  дед  Сашка  топтался  возле  саней, устраивая там
что-то  поудобнее.  И  вдруг,  когда он уже взялся за вожжи, я выпрыгнула из
саней,  бросилась  к  Маше  и  сунула ей в руки свою крошечную корзиночку, с
которой  выступала.  (Груши  мы  еще  раньше разделили на всех и съели, даже
Зинка  не  отказалась  от  своей  порции.)  Усевшись  в сани, я первым делом
пощупала  карман,  где лежало мое сокровище - двенадцать цветных карандашей,
среди  которых был даже розовый. Такая же точно коробка покоилась у Зинки за
пазухой. Это была наша премия, которую мы получили за танец.
     Прижавшись  друг  к  дружке,  мы  с  Зинкой перебирали в памяти события
прошедшего  дня.  Таяли  в снежной дымке городские огни, и я радовалась, что
мы едем домой.




     Нынешняя  весна  совсем  не  была похожа на ту, которую мы встречали на
хуторе.  Там  она  пришла  к  нам с нежным перезвоном капель, с искринками в
засахаренном  снегу, мягкая, тихая, немного задумчивая. Мы с Ленькой одиноко
бродили  вокруг  дома,  с  тоской  поглядывая  на потемневшие крыши деревни.
Казалось,  что там, в деревне, настоящая весна, а до нас дошли только слабые
ее отголоски.
     Зато  сейчас мы были в центре весенних событий. Весна хлынула в деревню
сразу,  со  всех  сторон,  наполняя  ее  хрустом прозрачных сосулек, скрипом
телег, хлюпаньем воды под ногами и звонкими голосами людей.
     У  нас  в  доме  она  появилась в образе Таньки со сбившимся платком на
голове и мокрыми до колен ногами.
     - Господи! - всполошилась бабушка. - Ведь она вовсе простудится...
     Танька  всегда  ходила простуженная, поминутно вытирала рукавом нос, но
никогда  не  простуживалась  "вовсе".  И  мама,  и  бабушка  пытались за нею
присматривать,  сушили ей валенки, отогревали на печке, но приручить ее было
невозможно.  Она,  как  дикий  зверек, смотрела на всех искоса и чувствовала
себя  хорошо  только тогда, когда ее оставляли в покое. Ее отец, худой, весь
заросший   рыжеватой  щетиной,  носился  по  деревне  в  своих  расползшихся
сапогах. Он все хлопотал, чтобы Заречье присоединили к нашему колхозу.
     - Ведь  не  о  себе я стараюсь, о людях, - доказывал он. - Нам одним не
подняться - пропадем...
     Встретив по дороге Таньку, он останавливался и растерянно говорил:
     - Ну куда ты идешь? Ведь мокрая вся. Сидела бы лучше дома...
     - Не буду я одна дома сидеть, - угрюмо отвечала Танька.
     - Иди  хоть  к  кому-нибудь в дом, побудь там, - говорил он, беспомощно
оглядываясь по сторонам. - К Елене Сергеевне пойди или к Павлику в школу.
     - Ладно,  -  соглашалась  Танька  и  направлялась  в  школу,  но  потом
передумывала, поворачивала в другую сторону и снова шла по своим делам.
     Наш  Ленька  все  чаще  присоединялся  к  ней,  и  они с утра до вечера
бродили по деревне.
     Вечером,  забравшись  к  отцу на колени и обхватив его рукой за шею, он
просил:
     - Папка,  прими  в  наш  колхоз  Таньку  с  Павликом, а то они пропадут
совсем...
     Отец  терпеливо  и серьезно объяснял, что, если б это зависело от него,
он  бы давно принял. Но ведь в колхозе есть правление, и как оно решит - еще
неизвестно, потому что не все согласны.
     - А кто там у вас, в этом правлении? - вмешивалась в разговор я.
     - Тетя Маша, Коля, Федин отец... - перечислял папа.
     - И они против? - удивлялась я.
     - Видишь  ли,  -  говорил  отец,  -  наш  колхоз сам едва начал на ноги
становиться, вот некоторые и боятся, что Заречье его снова назад потянет...
     - Значит, пусть они там, в Заречье, пропадают?! - возмутилась я.
     - Танька  вот  возьмет  простудится  и  умрет! Что тогда? - дрожащим от
обиды голосом воскликнул Ленька.
     Отец задумчиво ходил по комнате.
     - Пропасть, конечно, мы им не дадим, - сказал он.
     Его  ответ  меня  почему-то  не  успокоил,  и  я  весь вечер просидела,
обдумывая все эти дела.
     "Ну  как  же  это  так,  что наш отец, такой справедливый и сильный, не
может  им  помочь?  Ну, хотя бы Таньке, Павлику и Алексею Ивановичу. Ведь им
так   плохо  живется!  И  неужели  ничего  нельзя  сделать,  чтоб  им  стало
полегче?.."
     И  вдруг  мне в голову пришла одна мысль, которой я решила поделиться с
Зинкой.  Назавтра  мы  с нею шептались во время занятий, и Серафима Ивановна
пригрозила  выставить  нас  за  дверь.  На  четвертом уроке она привела свою
угрозу в исполнение.
     Очутившись  на  улице,  мы  нисколько  не  огорчились - ради того дела,
которое мы задумали, можно было и пострадать.
     Мы  отыскали  Таньку  и,  утопая в грязи, отправились в Заречье. Дорога
мне  показалась  не  близкой,  и я удивилась, как это такая маленькая Танька
каждый день ходит в нашу деревню.
     В  Заречье  старые  почернелые  избы  смотрели  на  нас  подслеповатыми
окошками,  и  только один бывший кулацкий дом возвышался над ними. Казалось,
он  высосал из них все краски, оставив один серый цвет, потому и стоит такой
светлый  и  нарядный.  На  улице  было  пустынно,  и даже весеннее солнце не
скрашивало унылого вида.
     Когда  мы  вошли  во  двор  Алексея  Ивановича,  на  нас с громким лаем
набросился Волк.
     - Ты  что  это,  Волк, старых друзей не узнаешь, - сказала я, на всякий
случай  отступая  назад.  Но  Волк  меня тут же узнал. Он приветливо замахал
хвостом и, пристыженный, пошел за нами.
     Танька, пошарив под крылечком, достала ключ, и мы вошли в дом.
     - Да-а! - сказала Зинка, оглядываясь по сторонам.
     В  доме  было  такое  запустение,  что  мне стало как-то не по себе. Но
Зинка не растерялась.
     - Где у вас метла? - обратилась она к Таньке, снимая платок.
     - Метла? - удивленно переспросила Танька.
     - Ну да! И ведро с тряпкой, да поживее, - командовала Зинка.
     Через  несколько  минут  работа  закипела. Раздевшись и подоткнув подол
платья,  Зинка  веником терла пол. Я, высунув от усердия язык, скребла ножом
некрашеные   доски   стола  с  черными  кругами  от  чугунов  и  сковородок.
Растерянная  Танька  сперва  молча наблюдала за нами, а потом, забравшись на
табуретку, начала мокрой тряпкой протирать цветы.
     Мы   работали   почти   до   вечера.   Когда  все  было  готово,  Зинка
удовлетворенно потерла руки:
     - Ну вот, теперь порядок.
     Я,  окинув  взглядом  блестевшие в лучах заходящего солнца умытые окна,
помолодевшие фикусы и желтый выскобленный пол, сказала:
     - Скатерть бы еще на стол...
     - А у нас есть, мамкина еще, - бросилась Танька к сундуку.
     Она  достала  белую  скатерть,  вышитую  крестом,  и  подала  мне.  Я в
нерешительности   взглянула   на   Зинку.   Скатерть   была   совсем  новая.
Чувствовалось, что ее берегли.
     Порывшись  еще  в сундуке, Танька достала фотографию на толстом картоне
и, протянув ее мне, сказала:
     - А  вот  моя  мама.  А  это  тятька,  -  ткнула она пальцем в молодого
бравого  парня, в котором трудно было узнать нынешнего Алексея Ивановича. Он
стоял,  опершись  о стул, на котором сидела светловолосая женщина с ребенком
на руках.
     - Это  Павлик,  -  пояснила  Танька.  -  Меня  еще не было, потому и не
сфотографировали, - вздохнула она.
     Я  смотрела  на  улыбчивое лицо Танькиной матери, на ее широко открытые
глаза  и  думала:  "Она, наверно, была добрая и веселая, и ей, наверно, было
бы приятно, что в доме красиво и чисто..."
     Не раздумывая больше, я постелила на стол скатерть.
     - И  где это Павлик болтается? - уныло проговорила Танька, заметив, что
мы собираемся уходить.
     - Тебя, наверно, ищет, - сказала я.
     - Мы  его  домой пошлем, если увидим, - добавила Зинка, - а ты пока тут
сама похозяйничай.
     - Как  только они с тятькой заявятся, я им скажу, чтоб ноги вытирали, -
оживилась  вдруг  Танька.  -  И  картошки сейчас наварю, а то Волк тоже есть
хочет...
     Мы  с  Зинкой  шли и молчали. Перед моими глазами стояла Танька, совсем
маленькая,  одна в пустом доме, и даже то, что у нее там сейчас все убрано и
помыто, не утешало. В голове вертелись разные мысли. Вдруг я остановилась.
     - Послушай-ка, Зинка, а что если...
     Я  выложила  свою  новую  идею и по оживившемуся Зинкиному лицу поняла,
что затея ей понравилась.
     Дойдя  до  перекрестка,  где  одна  дорога  поворачивала  на  ферму, мы
остановились.  Со  стороны  леса  надвигались  сумерки.  Из  деревни  тянуло
дымком, заливались лаем собаки.
     - Поздно уже. Может, лучше в другой раз? - нерешительно сказала Зинка.
     Несколько минут мы спорили и наконец все же повернули на ферму.
     Там  шла вечерняя дойка коров. Весело позванивая подойниками, пробегали
по  двору  девушки.  Спрятавшись  за  угол,  мы  с Зинкой выжидали, пока все
разойдутся.  Было  слышно,  как  звонкими  струйками  ударяется  о подойники
молоко,  мерно  дышат  коровы.  В приоткрытую дверь коровника я увидела тетю
Машу. Она сидела на маленькой скамеечке и доила рябую корову.
     Мы  стояли  долго.  Доярки  разошлись, в маленьком домике зажегся свет.
Заглянув  туда  сквозь  марлевую занавеску, мы увидели тетю Машу. Она что-то
записывала в тетрадь.
     - Пошли, - сказала Зинка.
     Мы  долго скреблись у двери - никак в темноте не могли отыскать клямку.
Тетя Маша открыла изнутри.
     - Кто  тут? - спросила она и, вглядевшись, удивленно добавила: - Что за
поздние гости пожаловали?
     Мы  растерянно  молчали.  Мне  стало  неловко,  и я подтолкнула Зинку -
говори, мол. Но Зинка будто проглотила язык. Тогда я выпалила:
     - Тетя  Маша,  мы  пришли  просить вас, чтобы вы вышли замуж за Алексея
Ивановича, зареченского председателя.
     Тетя Маша в первую минуту не могла сказать ни слова.
     - Это... кто же вас послал? - спросила она наконец строго.
     - Никто. Мы сами, - сказала я виновато.
     Тетя Маша облегченно вздохнула, но лицо ее осталось строгим.
     - Хозяйка им нужна, - проговорила Зинка.
     - А   Танька...   она   такая   маленькая,  -  сказала  я  звенящим  от
подступивших слез голосом.
     - Мы сейчас у них были, убрали там все...
     Тетя  Маша  обняла  меня  за плечи и притянула к себе. Другой рукой она
обхватила  упиравшуюся  Зинку.  Уткнувшись  носом  в  тети-Машино  плечо,  я
почувствовала, как что-то теплое поползло у меня по щеке.
     - Ничего,  ничего,  девочки,  все  будет  хорошо,  - сказала тетя Маша,
ласково поглаживая меня по голове.
     - А  он,  Алексей  Иванович, красивый даже... На фотографии. Не верите?
Спросите у Зинки, - сказала я.
     Приподняв  голову, я осторожно взглянула на тетю Машу. Она улыбалась, и
две прозрачные слезинки дрожали у нее на ресницах.
     - Когда-нибудь  такая  жизнь  наступит,  что  никакого горя на земле не
будет, - задумчиво сказала она.
     Я радостно встрепенулась.
     - Ну, пошли, Зина, а то уже поздно.
     - Не боитесь? Может, проводить вас? - живо поднялась тетя Маша.
     - Дойдем, - по-взрослому солидно сказала Зинка.
     Захлопнув  дверь  домика,  мы  с  Зинкой  сразу  окунулись  в  темноту.
Подморозило. Под ногами с легким хрустом ломались тонкие льдинки.
     На  душе  у  меня  было  празднично, как будто тетя Маша своей ласковой
рукой сняла с меня невидимую тяжесть.




     Земля  впитала  в  себя  весенние  ручьи,  и все вокруг зазеленело. Над
оврагом   лозы  развесили  прозрачную  занавеску.  Сплетенная  из  тоненьких
листьев  на  голубом  фоне  неба,  она  покачивалась  от  легкого  ветерка и
казалась  кружевной.  Склонив  голову набок и прищурившись, я прикидывала на
глаз, какое бы из нее получилось платье.
     Стоит  только  оглянуться  вокруг  -  и  бери себе какие хочешь наряды.
Можно  сшить  платье бархатное - из зеленой муравы, что устилает всю площадь
посреди  деревни,  можно голубое с белыми разводами облаков, а лучше всего -
из розовой зари, что склонилась к лесу.
     - Какое тебе больше нравится? - спрашиваю я у Зинки.
     - Мне  мама обещала, когда подрасту, сшить из своего шерстяного платка,
- говорит она.
     У  моей  мамы  нет  такого платка, и мне нечем похвастаться, но я назло
Зинке говорю:
     - Жди  еще,  пока  подрастешь!  А  вот  мне мама на лето перешьет свое,
которое серыми "яблоками".
     - А мне скоро новую рубаху сошьют, сатиновую, - хвастает Петька.
     - А... меня тятька подстрижет, - нерешительно говорит Павлик.
     - Тоже  нашел  чем  хвалиться, - скривив губы, говорит Петька. - Меня к
каждому празднику стригут.
     - Ну  и проваливай отсюда. Нечего тебе стриженому с нами, нестрижеными,
сидеть, - говорит Зинка.
     Петька  обиженно  сопит,  но  не  уходит.  Все молчат. Подходит высокая
кареглазая женщина и, глянув на Петькино насупленное лицо, говорит:
     - Пойдем, Петя, домой. Пойдем, сыночек...
     Петька  нехотя  подымается.  Отойдя  немного,  женщина  обхватывает его
рукой  за плечи и что-то говорит, заглядывая в глаза. Петька, дернув плечом,
сбрасывает ее руку и вразвалку идет дальше.
     - Еще обнимает, такого индюка! - возмущается Зинка.
     - Он же ей сын, - говорю я.
     - Я бы такого сына и знать не захотела, - ворчит Зинка.
     - А что, разве она... не кулачка? - спрашиваю я.
     - Ничего  у  нее  своего  нет. Век на Лещиху работает. Та на ней верхом
ездит, - говорит Зинка.
     Я  задумчиво гляжу вслед матери с сыном. Мне не совсем понятно, как это
Лещиха  "ездит  верхом",  но  я  чувствую,  что в словах Зинки есть какая-то
правда.  У Петькиной матери большие грустные глаза, и я часто вижу, как она,
стоя  на крыльце Лещихиного дома, с тоской провожает взглядом женщин, идущих
на работу в колхоз.
     "Ушла  бы  от  этой Лещихи и все!" - думаю я. Однако я уже знаю, что не
все  в жизни так просто, как кажется. Вот, например, тетя Маша: живет совсем
одна  и  почему-то  не  выходит  замуж  за Алексея Ивановича. Тогда, весной,
когда  мы  с  Зинкой  пришли  к  ней  на ферму, мне показалось, что она была
согласна  с  нами. Правда, она ничего не обещала, но мне почему-то думалось,
что  все  скоро  решится.  Однако  прошло вот уже больше двух месяцев, а она
живет  себе  как и жила. При встречах с нами она улыбается по-прежнему, а мы
с  Зинкой  отводим в сторону глаза и, быстро поздоровавшись, спешим уйти. Ни
я, ни Зинка не возвращаемся к тому разговору.
     Танька  все  бродит беспризорная, хотя Заречье уже давно присоединили к
нашему  колхозу.  Алексей Иванович теперь не председатель, а бригадир. Почти
каждый  вечер  он босиком спешит по залитому водой лугу в правление колхоза,
и вид у него оживленный и бодрый.
     А  в  деревне  цветут  сады.  От самого центра до конца деревни тянется
колхозный  сад.  Прислушиваясь  к  гудению пчел, стоят молочно-белые яблони.
Изо  всех палисадников выглядывают кудрявые вишенки, которых и не видно было
раньше, когда они стояли без своего убора.
     Даже  унылое  Заречье принарядилось - там ведь тоже весна! У нас с ними
теперь  одна  весна,  общая.  Наш  старенький,  поминутно  чихающий  трактор
вспахивает  зареченское  поле.  Ровными  рядами ложатся темные пласты земли,
которые  скоро  начнут  зеленеть. Хорошо им! Уберутся в зеленый наряд, потом
сменят  его  на  желтый.  Осенью  жнивье  ощетинится колючей шубой, а к зиме
снова  поле  укроется  стегаными  пластами  вспаханной  земли.  И нет у него
никаких  забот  о  нарядах,  не  то,  что у тетки Поли, которая целыми днями
дежурит возле сельпо.
     - Вот  ситчику  Фене  на  платье набрала, - говорит она, показывая маме
синенький в белые цветочки материал. - Как, ничего? - спрашивает она.
     - Красивый. Фене пойдет, - говорит мама.
     - Очередь  там  огромадная. Да вы бы пошли, вам без очереди отпустят, -
говорит тетя Поля.
     Я выжидательно смотрю на маму.
     - Нам,  собственно говоря, ситец... не очень нужен, - смущенно отвечает
мама,  взглянув на меня. Я опускаю глаза. Я понимаю, почему она так говорит:
у нас нет денег. Тетке Поле как-то удается кое-что скопить, а нам нет.
     Однажды тетка Поля принесла отрез голубого шелка на платье.
     - Девчата  лен  полют,  а  тут  шелк  привезли.  Фене  платье  будет, -
довольная, рассказывала она.
     Взглянув на материал, моя мама тоже всполошилась.
     - Поля, есть у вас еще деньги? - спросила она.
     - Вот,  все  что  осталось, - ответила тетка Поля, протягивая на ладони
несколько бумажек. - На отрез мало...
     - Спасибо. Вечером отдам, - сказала мама, пересчитывая деньги.
     - Тоже  еще  молодая,  нарядиться охота, - глядя ей вслед, сочувственно
вздохнула тетка Поля.
     Я  обрадовалась,  что  у  мамы  будет новое платье. Тогда она, пожалуй,
отдаст мне то самое, с серыми "яблоками", о котором я мечтала.
     Мама пришла домой часа через два.
     - Полдеревни  обегала,  пока денег достала, - сказала она весело. - Ну,
зато Устенька рада будет...
     - Так это ей?! - воскликнула тетка Поля.
     - Ей,  конечно, - сказала мама. - Вы вот своей Фене купили, а дед Сашка
не догадается. Мужчина, что с него взять!
     - Стоило так ради кого-то стараться! - удивлялась тетка Поля.
     Я  бросилась  к  маме  и крепко поцеловала ее. Потом помчалась к Зинке,
чтобы поделиться радостью: у Устеньки будет нарядное платье.




     Окончились  занятия  в  школе,  и  мы  уже  несколько  дней носились по
деревне вольные, как птицы.
     Белыми  мотыльками  разлетелись  цветы  яблонь, и на их месте появилась
первая  завязь.  Яблочки  были еще такие маленькие и незавидные, что их даже
не  караулили.  Мы  попробовали  было на зуб, но потом долго отплевывались -
горькие.
     А  у  Петьки  в  огороде  наливался  соком прозрачный крыжовник. Петька
ходил важный и даже близко никого не подпускал к своему огороду.
     - Лопнешь  от  жадности,  буржуй  несчастный,  -  говорила Зинка, и мы,
задрав носы, проходили мимо.
     - Грачи  голодные,  -  шипела  нам  вслед Лещиха. Мы не обращали на нее
внимания. Крыжовника, конечно, хотелось, но у нас были дела и поважнее.
     Возле  нашего  дома  на фанерках стояли изделия из глины. У нас там был
целый  завод.  Глину  мы  брали  в  овраге  и месили в старом жестяном тазу.
Каждый  лепил,  что  умел:  Ленька  по большей части зверей, а мы с Зинкой -
посуду.
     Из-под  Зинкиных  пальцев  выходили  горшки,  кувшины и миски, я лепила
сервизы  и  вазы. Крошечные чашечки с ручками были как настоящие. Сначала мы
держали  свои  изделия  в  тени,  чтобы  не  потрескались, а потом сушили на
солнце.    Когда    это    занятие    надоедало,    мы   бежали   играть   в
"Казаков-разбойников".  И  так  каждый день с раннего утра до самой темноты.
Волосы   у  меня  выгорели,  лицо  было  обветрено  так,  что  я,  к  своему
удовольствию,  почти  не  отличалась от Зинки. И вот однажды моей привольной
жизни  наступил  конец.  Забежав  как-то  днем на минутку домой, я увидела в
руках у мамы письмо.
     - Вот,  Оленька,  к  нам  едут  гости, - сказала она, - твоя двоюродная
сестра и тетя...
     - А сестра большая? - спросила я.
     - Пожалуй, такая, как ты, - прикидывая в уме, сказала мама.
     Я   обрадовалась  и  побежала  разыскивать  Зинку,  чтобы  сообщить  ей
неожиданную новость. Вечером мама сказала отцу:
     - Письмо  получила из Витебска - твоя сестра Ульяна с Алей собираются к
нам...
     - Да  ну?!  -  удивился  отец и, взглянув на меня, как-то неопределенно
улыбнулся.  Я  не  понимала,  почему  он как будто нисколько не обрадовался.
Ведь  он,  наверно,  соскучился  по  своей  сестре,  потому  что,  сколько я
помнила, он никогда не ездил к ней в гости и она не приезжала к нам.
     Несколько  дней  у нас в доме шли приготовления к приему гостей. Мама с
бабушкой  все  стирали  и  убирали,  я  срочно лепила новый сервиз в подарок
своей сестре. Глядя на всю эту возню, отец посмеивался:
     - Леньке  бантик  на  рубашку  не забудьте нацепить, а Ольга чтоб умела
делать реверанс...
     Мама   сердито  отмахивалась,  но,  когда  отец  уходил,  она  тревожно
спрашивала меня:
     - Оленька, я надеюсь, ты не разучилась вести себя прилично?
     Я   молчала,  потому  что  никак  не  могла  припомнить,  чтобы  вообще
когда-нибудь  проходила  эту  науку. Отец и сама мама всегда учили меня быть
правдивой.  Я  привыкла  говорить  в  глаза  все,  что думала, а потом вдруг
как-то так обычно получалось, что я, оказывается, плохо себя вела.
     Мама  до сих пор не могла простить мне тот рубль, который мы с Зинкой с
таким  трудом отвоевали. Она говорила, что я ее просто опозорила, хотя мне и
сейчас казалось, что не отдавать долг гораздо хуже, чем просить.
     Тетю  Ульяну  я никогда не видела, она ничего нам не была должна, и мне
казалось,  что  у мамы нет никаких оснований волноваться. Ну, а с сестрой мы
уж,  наверно,  поладим,  независимо  от того, умею я себя прилично вести или
нет.
     Я  с  нетерпением ожидала ее приезда и мечтала о том, как буду ходить с
нею  вместе  на  речку,  играть  и,  может  быть, даже спасу от какой-нибудь
опасности,  как  когда-то  Зинка спасла меня от волка, хотя и не настоящего.
Зинка,  разумеется,  тоже будет с нами, и мы будем дружить втроем. Только бы
поскорее она приехала!
     И  вот однажды, влетев в дом с полными карманами ранеток, которыми меня
угостила  Зинка,  я  замерла.  Посреди  комнаты  стояла незнакомая худощавая
женщина  в  белой  блузке  и  черной  юбке,  подпоясанной  кожаным поясом, и
смотрела на меня строгими темными глазами. Я растерянно улыбнулась.
     - Ну, подойди сюда, - сказала она, поманив меня пальцем.
     Я подошла.
     - Почему же ты не здороваешься? - сказала женщина.
     - Здравствуйте, - сказала я с опозданием и покраснела.
     - А ты знаешь, кто я? - спросила она.
     - Знаю, - улыбнулась я.
     - Кто же?
     - Папина сестра, тетя Ульяна! - обрадованно выпалила я.
     Темные  брови  гостьи  полезли вверх, и она, бросив укоризненный взгляд
на маму, снова уставилась на меня. Мне вдруг стало не по себе.
     - Меня  зовут  тетя Люся, - чеканя слова, сказала женщина. - Запомнила?
Тетя Люся. Повтори!
     - Тетя Люся, - сказала я покорно.
     Тетя  Люся,  взглянув  на  мой облупившийся на солнце нос, поцарапанные
ноги и непослушные, вихрастые волосы, сказала:
     - Пойди умойся, переоденься и можешь погулять со своей сестрой Алей.
     Только  сейчас  я заметила у окна тоненькую рыжую девочку в коротеньком
нарядном  платье, тихую и бледную, похожую на перышко зеленого лука, который
прорастал  у  бабушки  в мешке, за печкой. Я попробовала было ей улыбнуться,
но  девочка,  приоткрыв рот, смотрела на меня без улыбки, и я, повернувшись,
пошла выполнять приказание тети Люси.
     - Яблоки выбрось, - сказала она мне вслед, - они еще зеленые.
     Выйдя  на  крыльцо,  я  не  без  сожаления  зашвырнула  совсем спелые и
сладкие  ранетки  в  огород и с ожесточением принялась скрести ноги, которые
оказались    недостаточно    чистыми   для   знакомства   с   моими   новыми
родственниками.  Спустя  несколько  минут  я  предстала  перед тетей Люсей в
своем  самом  лучшем,  уже  порядком  выгоревшем  голубом  платье,  в  белых
растянутых  носках  и  сандалиях,  которые  были  старательно  зашиты мамой.
Критически  оглядев  меня,  как  бы  прикидывая,  можно  ли мне доверить мою
сестру, тетя Люся сказала:
     - Хорошо.  Можете  идти.  Только не уходите далеко, не бегайте быстро и
не  подходите  к  собакам  и  коровам... Возьми Алю за руку, - приказала она
мне.
     Потеряв  всякую  волю, я покорно исполнила ее приказание, и мы, как два
деревянных  болванчика,  сошли с крыльца. Увидев вдали ребят, с любопытством
глядящих в нашу сторону, я потянула Алю за руку:
     - Побежим!
     - Нет, - сказала она, боязливо оглядываясь назад.
     - Ну  и  стой  тут  одна,  как  столб,  а  я побегу. Мне мама бегать не
запрещает, - раздраженно сказала я.
     Она  вытаращила на меня свои голубые глаза, в которых уже стояли слезы.
Потом повернулась и молча пошла назад.




     С  этого  дня  неприятности  посыпались  на меня, как горох из дырявого
мешка.  За  все,  что  бы ни случилось с Алькой, я должна была отвечать. Мне
поминутно  ставили ее в пример, и я даже шагу не могла ступить, чтобы мне не
дали  почувствовать,  какая  я  плохая  и  невоспитанная  девочка. Тетя Люся
взялась  за  меня  не  на  шутку и не теряла надежды на мое исправление. Она
всеми  силами  стремилась  переделать меня по образу и подобию своей дорогой
Али,  а  я меньше всего хотела быть похожей на нее. Я терпеть ее не могла, и
мне  даже  было  стыдно  перед  ребятами,  что  она  моя сестра. Играть ни в
"Казаков-разбойников",  ни  в  лапту  она  не умела, и стоило кому-нибудь ее
задеть,  сразу  начинала  плакать или бежала жаловаться. Один раз, когда Аля
мне  вконец надоела, я просто-напросто удрала от нее. Она нажаловалась дома,
что  я ее бросила и она чуть не заблудилась. Тетя Люся меня за это так долго
отчитывала,  что  я  устала  стоять.  Сначала я слушала молча, а потом стала
оправдываться  и  сказала,  что  оставила  ее  почти у самого дома и что она
никак не могла заблудиться.
     - Ты   совершенно  невоспитанная  девчонка.  Старшим  не  возражают,  -
сказала  мне  тетя  Люся.  После этого я еще добрый час выслушивала, какая я
плохая и что мне нужно делать, чтобы исправиться.
     Чем  дальше  я слушала, тем яснее понимала, что толку из меня не будет.
Ни  один  ребенок,  разумеется,  кроме  Али,  не  мог  выполнить  всего, что
требовалось,  чтобы  заслужить  звание  "воспитанного".  Поэтому  я  с видом
полной  безнадежности смотрела в потолок и придумывала для Альки кару за все
муки,  которые мне из-за нее приходилось терпеть. Я мечтала о том, чтобы она
когда-нибудь  и  в  самом  деле  заблудилась  и не пришла домой или чтобы ее
хорошенько потрепал Павликов Волк.
     Но,  к  моему  огорчению,  ничего  такого  с  Алькой  не  случалось,  а
неприятности  сыпались на меня одна за другой. Однажды, когда мы вышли с ней
во  двор,  я увидела Зинку. Она издали делала мне какие-то знаки, а я стояла
возле  Альки,  как пришитая, и даже носа не смела высунуть за калитку, чтобы
узнать,  в  чем  дело. Тогда, оглянувшись по сторонам, я подбежала к забору,
подтянулась  на  руках  и выглянула на улицу. Но Зинки уже и след простыл. И
вдруг  рядом  со  мной  послышалось  кряхтенье,  потом над забором появилась
Алькина рыжая голова.
     - Что там, а? - наваливаясь всей грудью на планку, спросила она.
     - Ничего.  Слезай  долой!  - заорала я в страхе, что она сорвется и мне
снова придется отвечать.
     Однако  Алька  и  не  думала  слезать.  Осмелев,  она болтала в воздухе
свободной ногой, и ветер пузырил ее широкое розовое платье.
     - Кому  говорю, слезай! - кричала я, но Алька в ответ только щурилась и
улыбалась.
     Я  дернула  ее за ногу. Раздался треск... Когда я опомнилась, Алька уже
лежала  на  земле,  а  в  нашем заборе, как у Таньки в передних зубах, зияла
дыра.   Подол  Алькиного  нарядного  платья  украсился  треугольным  клином,
который болтался, как собачье ухо.
     На крыльце появилась тетя Люся.
     - А ну-ка, поди сюда, - кивнула она мне.
     Зная,  чем  все  это  кончится,  я, не раздумывая, юркнула в выломанную
Алькой дыру и пустилась наутек.
     - Куд-кудах,  тах-тах!  -  вытянув  шею,  тревожно  закричала мне вслед
курица.  Я,  не  оборачиваясь,  неслась  прочь. Возле оврага остановилась и,
переводя  дух,  оглянулась  назад.  Погони не было, и я немного успокоилась.
Постояла,  подумала  и  решила  идти разыскивать Зинку. Не успела я дойти до
сарая,  где  жила  наша  Буренка,  как наткнулась на тетю Люсю. Она схватила
меня за руку и молча поволокла в дом.
     - Вот,  полюбуйтесь!  -  торжественно  объявила она, подталкивая меня к
маме.
     - Что ты натворила? - сердито спросила мама.
     - Ничего, - сказала я.
     - А почему через забор удирала?
     Я  молчала.  Подошла  Лиля  и, засунув в рот палец, молча уставилась на
меня.
     - Вынь изо рта палец! - строго сказала ей тетя Люся.
     Лиля  перевела глаза на маму, как бы спрашивая: вынимать или нет? Мама,
занятая  мною,  не  обратила  на нее внимания, и она, успокоившись, засунула
палец еще глубже. Я улыбнулась.
     - Еще  и  улыбается! - возмутилась тетя Люся. - Как вам нравится? Из-за
нее ребенок чуть не убился, а она улыбается!
     - Это она ребенок? - кивнула я на заплаканную Альку.
     Та исподтишка показала мне язык.
     - Ябеда  она,  а  не  ребенок!  -  выкрикнула  я. - Ее никто не звал на
забор. И вообще... вы мне надоели!
     - Что?! - остолбенела тетя Люся.
     В  ту  же  секунду мама хлопнула меня по щеке. Слезы брызнули у меня из
глаз,  и  я  бросилась вон. Ничего не видя вокруг, я мчалась прочь от дома и
остановилась  только  возле  реки. Наша небольшая тихая речка как бы в дреме
лежала  на  пестром  лугу. Вода в ней казалась неподвижной и зеленой. В нее,
как  в  зеркало,  смотрелись склонившиеся лозы. Я помочила обкрапивленные по
дороге  ноги и, подставив их солнышку, села в густую траву. Ноги горели, как
в  огне,  но  еще  больнее  обида  жгла сердце. Я всхлипывала, роняя слезы в
подол.  Монотонно  жужжали  пчелы,  и  меня начало клонить в сон. Я закинула
руки  за голову, легла на траву и не заметила, как уснула. Проснулась, когда
вода  в  речке  стала  розовой от вечернего заката. Вскочила на ноги и вдруг
увидела  на  лугу  Леньку.  Его  светлая  голова, едва возвышаясь над рослой
травой, плыла в мою сторону. Я обрадованно замахала рукой.
     - Оля,  тебя  мама  ищет.  Сказала,  чтобы ты шла домой, - закричал он,
заметив меня.
     - Не  пойду,  -  отрезала  я,  стараясь  не  подать  и  вида, что очень
обрадовалась.
     - А...  что же ты тут будешь делать... одна? - спросил он растерянно. -
Скоро уже ночь...
     Я молчала.
     - А знаешь, - сказал он вдруг, - мне Алю жалко.
     - Вот  как!  Тогда  иди  и  жалей  ее,  и нечего было сюда приходить, -
сердито буркнула я.
     - Нет,  правда,  Оля, она какая-то бедненькая... Ну, в общем, не такая,
как все... - пытался он мне объяснить.
     Я не стала его слушать и, быстро скинув платье, бросилась в воду.
     Розовая  гладь  дрогнула  и  разошлась кругами. Я погрузилась в воду по
самую шею и замерла. Вода казалась теплой, как будто подогретой.
     - Вылезай,  пойдем!  -  настойчиво сказал Ленька, но я плеснула на него
водой,  и  он  обиженно  отошел. Спустя минуту его светлая макушка с задорно
торчащим  хохолком  была  уже  далеко.  Мне тут же расхотелось купаться, и я
вылезла  на  берег.  Сразу  стало холодно. Щелкая зубами, я натянула платье.
Оно  неприятно  липло  к  мокрому  телу.  Я села на траву и, обхватив колени
руками,  пыталась  согреться.  Холодные  капли,  скатываясь  с мокрых волос,
падали  за шиворот. Обида подступала к сердцу. "Альку ему жалко, а меня нет,
-  думала  я.  -  Она  в  нарядных  платьях  ходит и - бедненькая. А меня по
щекам...  из-за  нее..."  В  носу  защекотало,  и  я тряхнула головой, чтобы
отогнать подступившие слезы.
     Темная  кромка леса вдали на светлом фоне неба стала похожа на зубчатую
крепостную  стену.  Подтянув  колени  к  подбородку,  я смотрела туда, и мне
казалось,  что  я и в самом деле вижу перед собой старую волшебную крепость.
Может  быть,  в  этой  крепости  живут сильные и справедливые люди, и они не
обижают  своих детей понапрасну. А может, там даже живет храбрый Орлик. Если
идти  в  ту  сторону  долго-долго,  то,  должно  быть,  можно  дойти до этой
крепости...
     Вдруг  впереди  я  увидела какую-то фигурку, скачками приближающуюся ко
мне.
     - Ж-ж-их,  ж-ж-их,  -  послышался  свист  рассекаемой  на бегу травы, и
рядом со мной оказался... Ленька.
     - Все! Я убил Альку! - сказал он, тяжело дыша.
     - Что?! - вскочила я. - Как это ты ее... убил?
     - Я не хотел... Я нечаянно, - сказал он и в отчаянии сел на траву.
     Меня обдало жаром. Опустившись рядом с Ленькой, я тихо спросила:
     - Как же... ты ее?
     - Я  пришел  домой,  -  начал  рассказывать  Ленька,  -  а она сидит на
крылечке  и  такая грустная-прегрустная... Ну, мне стало жалко, и я решил ее
развеселить...
     - Ну, дальше, - торопила я.
     - Я  взял картошину, - продолжал Ленька, - воткнул в нее перо от нашего
петуха,  а  снизу  -  гвоздик.  Помнишь,  как Павлик делал? Ну и запустил...
Алька смотрела и смеялась, а картошина прямо ей в голову... гвоздиком...
     - И что же? - не выдержала я.
     - Сразу насмерть, - всхлипнул Ленька.
     - Откуда ты знаешь? - воскликнула я.
     - Так ведь она упала и не шевелится, - развел руками Ленька.
     - Пошли! - решительно поднялась я.
     - Нет,  не  пойду,  -  безнадежно  сказал  Ленька,  но  я  не стала его
слушать, а, схватив за руку, потянула за собой.
     Мы  притаились  возле Буренкиного сарая и стали наблюдать, что делается
у  нас  дома.  В окнах горел свет, и все было тихо. Потом скрипнула дверь, и
на крыльцо вышла бабушка.
     - Оля!  Леня!  -  вглядываясь  в  темноту,  приглушенно позвала она. Мы
бросились на голос.
     - Пошли домой, - обнимая нас, ласково сказала она.
     - Бабушка, а что Леньке теперь будет? - прижимаясь к ней, спросила я.
     - Уши надерут, - сказала бабушка.
     Стараясь заглянуть ей в лицо, Ленька тревожно спросил:
     - Бабушка, а что Аля?
     - Лежит, - сказала бабушка, - с компрессом на голове.
     - Жива! - воскликнул Ленька.
     - А  чего  ей  неживой быть, ведь не из пушки в нее выстрелили, - сразу
успокаиваясь,  сказала  я. - А перо рыжее от нашего петуха ей даже подходит.
Под цвет волос...
     - Нечего  смеяться-то,  -  сердито  сказала бабушка и легонько толкнула
меня в плечо. - Она, горемычная, и так уж натерпелась, обижать ее - грех...
     Я сконфуженно замолчала.
     Возле двери бабушка остановилась и, нагнувшись к нам, прошептала:
     - Вы  как  заявитесь,  так сразу просите прощения. Мать покричит на вас
для острастки и все. Больше ничего не будет, не бойтесь.




     Через  несколько  дней  от  Алькиной  "смертельной"  раны  и  следа  не
осталось.  Она  снова гуляла во дворе и назойливо приставала к нам с Зинкой.
У  меня  так  и  чесались  руки  надавать ей хорошенько, чтоб не лезла, но я
решила  больше с ней не связываться. Не обращая на нее внимания, мы с Зинкой
в углу двора снова лепили посуду.
     - Я тоже хочу, - канючила Алька.
     - Лепи. Кто тебе не дает? - сказала я, отделяя ей кусок глины.
     Алька  неуверенно  мяла  в  руках  глину,  с завистью поглядывая на мой
новый сервиз, который уже сушился на солнце.
     - Дружок  твой  пришел, - сказала ей Зинка, заметив за забором Петькину
сатиновую рубаху.
     - Повадился сюда! - сердито сказала я.
     В  самом  деле,  последнее время Петька вечно шнырял возле нашего дома.
Однажды тетя Люся поманила его к себе и, оглядев с ног до головы, спросила:
     - Как тебя зовут, мальчик?
     - Петя, - сказал он смущенно.
     Петькино  смущение  покорило  тетю  Люсю,  и она решила, что это вполне
подходящий товарищ для Али.
     - Ее  зовут  Аля,  -  сказала  она,  кивнув  на стоявшую рядом Альку, -
можешь с ней поиграть, если хочешь...
     Еще  бы  он  не  хотел!  Когда все от тебя отвернутся, будешь рад любой
компании.  С  этого  дня  у  них  с  Алькой  завязалась  дружба. Петька даже
приглашал ее к себе в сад и угощал крыжовником.
     Зайти  во двор Петька побоялся. Они о чем-то пошептались возле калитки,
потом  Алька сбегала в дом, - видимо, спросить разрешения у тети Люси, и они
исчезли.  Мы с Зинкой успели испортить не по одному куску глины, а Алька все
не возвращалась.
     - Интересно, куда они делись? - задумчиво сказала я.
     - Наверно, у Петьки в саду, - пожала плечами Зинка.
     - Пойдем посмотрим, - предложила я.
     Мы бросили свою глину и пошли.
     - Смотри,  смотри! - прошептала Зинка, когда мы поравнялись с Лещихиным
забором.
     Я  поднялась  на  цыпочки  и  увидела Альку. Она сидела на скамеечке и,
болтая  ногами, ела крыжовник, который был насыпан у нее в переднике. Петька
стоял рядом и воинственно размахивал тонким прутом.
     - Ишь, красуется! - хихикнула Зинка.
     И вдруг я увидела Таньку.
     - Смотри-ка, и Танька там!
     - Что она там делает? - не меньше меня удивилась Зинка.
     - Крыжовник собирает... кажется...
     Танька  и  в самом деле собирала крыжовник. Одна рука у нее была занята
спелыми,  прозрачными  ягодами,  и  она,  держа ладонь лопаточкой, двигалась
осторожно, чтобы не рассыпать их. Петька, ухмыляясь, наблюдал за нею.
     - Может, уже хватит? - сказал он.
     - Сейчас, Петя, сейчас, - заторопилась Танька, - еще немножечко...
     Она  сорвала  пару  самых  спелых  ягод  и осторожно положила их поверх
остальных.  Золотистый  крыжовник пирамидкой возвышался на Танькиной ладони.
Видя,  что  больше  не  поместится,  она  вздохнула  и,  взглянув на Петьку,
сказала:
     - Ну, Петя, все...
     - Становись  сюда!  -  приказал  ей  Петька,  показывая на ровное место
перед  скамеечкой.  Танька, боязливо моргая ресницами, встала перед Петькой.
Алька  перестала  есть  и  уставилась  на  Таньку.  Мы  с  Зинкой  удивленно
переглянулись,  не  понимая,  что за представление там происходит. Петька не
спеша  закатывал  правый  рукав своей новой рубахи. Взглянув на него, Танька
робко сказала:
     - Петь, а может, лучше там, за калиткой? Я уж тогда сразу и пойду...
     - А ты не сбежишь, с крыжовником? - недоверчиво спросил Петька.
     - Честное слово, не сбегу! - тараща глаза, заверила Танька.
     - Ну ладно, пошли! - согласился Петька.
     Алька  подобрала  рукой  передник  с ягодами, и все трое отправились на
улицу.  Мы  с  Зинкой  присели  возле  куста.  Не  доходя до калитки, Танька
приостановилась и, взглянув на Петьку, жалобно сказала:
     - Петь, а может, я пойду, а?
     - Э,  нет!  - заявил Петька. - Сразу не надо было соглашаться, а теперь
расплачивайся...
     Танька  пересыпала  крыжовник  в  пригоршню  и,  повернувшись  к Петьке
спиной,  закрыла глаза. Он, воровато оглянувшись вокруг, быстро размахнулся,
прут свистнул в воздухе и...
     - А-а-а-а!  -  закатилась  Танька,  хватаясь  руками  за  то  место, по
которому пришелся удар. Ягоды, подпрыгивая, покатились по дорожке.
     - Эй,  Танька,  а  крыжовник? Крыжовник подбери! - крикнул уже вслед ей
струсивший Петька. Но Танька даже не оглянулась.
     - Ах  ты,  гад проклятый! - Зинка, вся бледная от возмущения, рванулась
к Петьке.
     Мы сшибли его с ног...
     Закрывая  руками голову и давя рассыпанные Танькой ягоды, он катался по
дорожке.  Потом,  изловчившись,  юркнул  к  себе  в  калитку,  и  перед нами
осталась одна перепуганная насмерть Алька.
     - Я... я ее не трогала, - лепетала она.
     Я было шагнула к ней, но Зинка, остановив меня, спросила:
     - Это за что он ее так?
     - Танька  попросила  ягод...  Ну, он разрешил, только с уговором: пусть
берет  крыжовника,  сколько  унесет  в  руках,  а  он  за это... один раз...
прутом... Танька сама согласилась, - сбивчиво рассказывала Алька.
     - А ты тоже крыжовник ела? - нахмурясь, спросила Зинка.
     - Ела, - едва слышно сказала Алька.
     - А прутом не получила? - допытывалась Зинка.
     - Нет,  -  глядя  на  нее  округлившимися  от ужаса глазами, прошептала
Алька.
     - Значит, тебе тоже положено? - прищурив глаза, сказала Зинка.
     Я  готова была тут же восстановить справедливость, но Зинка, не обращая
внимания на мой воинственный вид, сказала Альке:
     - Эх ты, жаба! Убирайся отсюда, чтоб я тебя не видела...
     Алька,  вытряхнув  из  передника  остатки  крыжовника,  быстро зашагала
прочь.
     - Эх,  зря  не  дали!  Все  равно  ведь нажалуется! - глядя ей вслед, с
сожалением сказала я.
     Зинка  бросила  на  меня  хмурый  взгляд и промолчала. Весь этот день я
просидела у нее и решила пойти домой только когда уже совсем стемнело.
     К  моему  удивлению,  на  меня никто не обратил внимания. Бабушка молча
усадила  меня  есть,  и  лишь  тетя Люся, изобразив на губах подобие улыбки,
спросила,  не  с  работы  ли я так поздно. Алька за спиной матери делала мне
какие-то  знаки,  но  я  показала  ей  кулак,  и  она,  надув губы, обиженно
отвернулась.
     Утром,  едва  я вышла во двор, моим глазам предстала картина полнейшего
разгрома  на  нашем  глиняном заводе. Вся посуда была поломана и разбросана,
как  будто  здесь  ночью  бушевал  ураган. Мой новый сервиз, который вызывал
зависть у Альки, превратился в бесформенные осколки.
     В  это  утро  наша  Буренка не шла в поле чинно и важно, как и подобает
всякой  уважающей  себя  корове.  Мне  некогда  было с ней церемониться, и я
подгоняла  ее вовсю. За поворотом я встретила Зинку, которая тоже выгоняла в
поле свою рябую Лысуху.
     - Алька у нас там все поколотила! Всю нашу посуду! - сказала я Зинке.
     - С чего ты взяла, что это она? - спросила Зинка.
     - Сама увидишь, - сказала я.
     Коровы  мчались  галопом:  Лысуха  резво,  с  охотой, подхлестывая себя
хвостом  по  облезлым  бокам,  Буренка  - недовольно косясь на меня сердитым
глазом. Наконец мы от них избавились и побежали к нам.
     - Д-да,  дела!  - задумчиво сказала Зинка, глядя на учиненный погром. Я
смотрела  на  нее,  ожидая, что она скажет еще, но Зинка так ничего больше и
не  сказала.  Мы  сидели  возле нашего дома на завалинке и молчали. Вдруг на
крыльце  появилась  сонная  Алька. Не замечая нас, она потягивалась, зевала,
потом пошла через двор, осторожно ступая по земле босыми ногами.
     Увидев  разбитую  посуду,  ахнула  и  стала  тревожно  оглядываться  по
сторонам.
     - Ишь ты - удивляется! Может, не она? - шепнула мне Зинка.
     - Притворяется! Ты ее еще не знаешь, - уверенно сказала я.
     По-прежнему  не  замечая  нас,  Алька нагнулась и стала собирать в кучу
глиняные осколки.
     - Ой,  какие  хорошенькие чашечки были! Так жаль их ужасно... - ласково
приговаривала она.
     - Видишь,  видишь, хитрюга какая! Я ей ни на грош не верю, - прошептала
я.
     И вдруг Алька, как вспугнутая кошка, бросилась в дом.
     - Чего это она? - удивилась Зинка.
     - Причесываться, наверно, Петька появился, - хихикнула я.
     Мы  с  Зинкой  приподнялись,  чтобы  выглянуть  на улицу, и, к великому
своему  удивлению, вместо Петьки за изгородью увидели конопатого Федю. Я уже
хотела было позвать его во двор, но Зинка, нахмурив белесые брови, сказала:
     - Постой, посмотрим, что тут дальше будет.
     - А  ты  знаешь,  и  он  последнее время что-то часто возле нашего дома
стал вертеться, - подозрительно сказала я.
     Зинка метнула на меня быстрый взгляд и еще больше нахмурилась.
     В  это  время  на крыльцо вышла Алька в цветастом сарафане и с огромным
бантом в волосах. Федя неловко топтался возле калитки.
     - Заходи, чего ты там стоишь? - сказала ему Алька.
     Федя  вошел  и,  смущенно  переминаясь  с  ноги на ногу, протянул Альке
крошечный букетик незабудок.
     - Вот,  шел  возле  речки,  дай,  думаю,  нарву,  руки не отсохнут... -
сказал он.
     Мы  с Зинкой просто замерли от удивления. Алька нюхала цветы и радостно
тараторила:
     - Ой,  какие  хорошенькие!  Им  надо  вазу слепить из глины. Ты умеешь,
Федя?
     Федя  важно  кивнул и, засучив рукава, принялся месить нашу глину. Меня
так  и  подмывало  выскочить  из  своего  укрытия  и наделать шуму, но Зинка
сердитым взглядом останавливала меня.
     - Ой,  Федя,  ну  что  же  ты  лепишь?  Это  же  не  ваза,  а кувшин, -
расстроилась Алька.
     Федя старался изо всех сил.
     - У вазы горлышко должно быть тоньше и длинннее... - объясняла Алька.
     Наконец ваза была готова, и Алька сунула в нее цветы.
     - Как  красиво! - восхищенно сказала она. - Я видела точно такую вазу с
цветами на открытке.
     - Да-а,  ничего  себе, красиво, - подходя, сказала Зинка. - А так будет
еще красивее... - наступая пяткой на вазу, добавила она.
     Даже  не  глянув  на  растерявшегося  Федю,  она повернулась и пошла со
двора.  Я  последовала  за  ней.  Когда  мы  были  уже за калиткой, со двора
донесся отчаянный плач Альки.




     В  тот  день  мы с Зинкой ходили печальные. Особенно тихой и задумчивой
была  Зинка.  Я попыталась развлечь ее и начала изображать Альку с петушиным
пером  в  голове,  но  Зинка  даже  не  улыбнулась,  и  мне тоже расхотелось
кривляться.
     - Пойдем на речку, - предложила я.
     - Пойдем, - вяло согласилась Зинка.
     Усевшись  рядом  на  бережку,  мы  молчали.  Солнце жгло вовсю, но даже
купаться почему-то не хотелось.
     - Нет,  это  подумать  только  -  цветочки Альке носит! - с возмущением
сказала я. - Ну, предположим, Петька - это еще куда ни шло, а то ведь Федя!
     Зинка  только  вздохнула.  Ей, конечно, было вдвойне обидно, потому что
она  больше  всех  дружила  с  Федей.  Они и снопы возили вместе, и лазили к
Лещихе  в сад, и доходами со "святого родничка" Зинка тоже делилась с Федей.
Даже  половину  цветных  карандашей, которые она в городе получила за танец,
отдала Феде.
     - Пусть  себе,  -  сказала  вдруг  Зинка,  -  Алька-то ведь уедет, а мы
останемся...
     - Ничего,  Федечка,  будешь  еще  подлизываться,  да  поздно  будет,  -
сказала  я,  оборачиваясь и грозя вдаль пальцем, как будто Федя мог увидеть.
Сказала  - и замерла: по лугу шли Алька с Петькой в сопровождении тети Люси,
а  за  ними,  немного  поодаль,  тащился  Федя.  Вид у него был хмурый. Зато
Петька  так  и  юлил  перед  тетей  Люсей. Он что-то рассказывал, размахивая
руками и умильно заглядывая ей в лицо, а тетя Люся благосклонно улыбалась.
     Мы  с  Зинкой  юркнули за куст. Петька с Федей сразу же полезли в воду.
Алька с завистью смотрела на них.
     - Можешь  и ты искупаться, - сказала ей тетя Люся, усаживаясь с книжкой
на берегу.
     Алька  сняла  свою  соломенную шляпу, аккуратно сложила пестрый сарафан
и, несмело ступая тонкими ногами, пошла к воде.
     - Осторожно только, не утони, - сказала ей вслед тетя Люся.
     Алька нерешительно остановилась.
     - Тут  неглубоко,  смотри,  -  крикнул из воды Федя, становясь на дно и
показывая глубину.
     Повизгивая  и  ежась,  Алька  сделала  несколько шагов. Петька нырнул и
схватил  ее  под  водой  за ногу. Алька вскрикнула и брызнула на него водой.
Петька  хохочет  и,  сложив  ладонь лодочкой, тоже обдает ее густым серебром
брызг.
     - Сейчас жаловаться побежит, - шепчу я Зинке.
     Но,  к  моему  удивлению,  Алька и не думает жаловаться. Она брызжет на
мальчишек  водой, и ее полосатый купальник проворно мелькает в воде. Петька,
изловчившись,  снова  ныряет и хватает ее за ногу. Алька плашмя шлепается на
воду  и  хохочет.  А  Федя  стоит в сторонке и только жмурится, защищаясь от
брызг,  летящих  ему  в  лицо.  Он  не осмеливается ни брызнуть на Альку, ни
дернуть  ее  под  водой  за ногу. Зинка насмешливо смотрит на него и, кивнув
мне, говорит:
     - Пойдем?
     Мы  раздеваемся  и  предусмотрительно  обходим то место, где сидит тетя
Люся.  За поворотом - небольшой обрыв, и мы ныряем прямо с него. Проплыв под
водой,  я  выныриваю  под  самым  носом у Альки. Она испуганно отскакивает в
сторону.  Увидев  нас  с  Зинкой,  Федя  хмурится,  а Петька как ни в чем не
бывало  продолжает играть с Алькой, будто это не мы колотили его вчера возле
его  собственной  калитки.  "Ах  так, расхрабрился под охраной тети Люси!" -
думаю  я  и снова ныряю. Приоткрыв глаза, пытаюсь разобраться, где чьи ноги,
но  в  желтой  колеблющейся  воде  они  все кажутся одинаковыми, похожими на
длинные  щупальца.  Так  и  не  найдя  Петькиных  ног,  я  выныриваю,  чтобы
запастись  воздухом,  и  вдруг прямо перед собой вижу тетю Люсю. Она стоит в
воде  в  таком  же,  как  и  у  Альки,  полосатом купальнике и, подняв руки,
закалывает  на макушке косу. Я хватаю побольше воздуха и испуганно опускаюсь
в  воду.  Возле меня мелькает рыжая Федина голова. Протянув руку, он дергает
кого-то  за  ногу. И вдруг раздается визг. Вынырнув, я вижу, что визжит тетя
Люся.  Прямо  перед  ней  стоит  растерянный Федя. Мокрый чуб свисает ему на
глаза, а на побледневшем лице еще ярче выступили веснушки.
     - Ты что, с ума сошел? - наступает на него тетя Люся.
     - Я... я... не хотел, - заикаясь, говорит он.
     Бац! - на Фединой щеке остается красное пятно.
     - Ну, говори, ты зачем меня за ногу дергал?
     - Я... думал... эт-то Аля... - стуча зубами, бормочет Федя.
     - Ах  ты, хулиган! Ведь ты ее мог утопить! - еще больше расходится тетя
Люся.
     Бац! - вторую пощечину Федя уже получает за Алю.
     - Невоспитанный  мальчишка,  -  выносит ему окончательный приговор тетя
Люся.  - Чтоб я тебя близко возле нее не видела! А ты, Аля, играй только вон
с  тем,  хорошим,  мальчиком,  - кивает она в сторону злорадно ухмыляющегося
Петьки.
     Мы с Зинкой хохочем.
     - Что,  Федечка,  получил  по  заслугам?  -  насмешливо  глядя на него,
говорю я и вдруг умолкаю.
     Тетя   Люся  уставилась  на  меня  своими  темными,  колючими  глазами,
соображая, откуда я вдруг появилась.
     - Так,  -  говорит  она,  сверля  меня  взглядом,  -  ты здесь? А тебя,
голубушка,  дома  ищут.  Получишь  тоже  сегодня...  по заслугам... - ехидно
добавляет она.




     Если  разобраться  хорошенько,  то  мне,  пожалуй,  и нечего бояться. Я
почти  ничего  не сделала. Вазу с цветами растоптала не я, да если б и я, то
не  такое  уж это большое преступление. Алька перебила всю мою посуду и в ус
не дует, а тут одна ваза. Подумаешь!
     И  все-таки  домой  идти я не решаюсь. Раз тетя Люся пообещала, что мне
достанется,  то  она  уж  постарается. Я боюсь маминых упреков, но, главное,
мне  стыдно.  Ведь  я  обещала  не задираться больше с Алькой и, выходит, не
сдержала  слова.  Я сижу и с ненавистью думаю про эту противную Альку, из-за
которой у меня всегда неприятности.
     - Уж  лучше  бы  я ей надавала хорошенько, все равно отвечать, - мрачно
говорю я.
     - Побить  ее не штука. Она, как воробей на тонких ножках... - задумчиво
произносит Зинка.
     Я  таращу на нее глаза и не знаю, что сказать. И вдруг замечаю Федю. Он
идет, понурив голову, и босой ногой подбивает валяющиеся на дороге камешки.
     - Где же твоя подружка? - вприщур смотрит на него Зинка.
     Вздрогнув от неожиданности, Федя останавливается.
     - Эх ты, подлиза! Получил за свою Алю? - подливаю я масла в огонь.
     Федя хмурит брови, но говорит спокойно:
     - Вы ее лучше не трогайте, сороки, а то я вам хвосты повыдергиваю.
     Мы   с   Зинкой   на   минуту  немеем  от  изумления.  И  вдруг,  круто
повернувшись,  Зинка  бежит  к  оврагу.  Я  не поспеваю за ней. Уже с откоса
вижу,  что  она лежит, уткнувшись носом в жесткую, пыльную траву, и плечи ее
вздрагивают. Первый раз Зинка плачет при мне.
     - Зина, не надо, - говорю я растерянно, - слышишь, Зина!
     В  ответ  мне раздаются отчаянные всхлипывания. Я сажусь рядом. Немного
погодя  Зинка  перестает  плакать,  и  я  слышу,  как  в  траве, точно часы,
стрекочут кузнечики.
     Подогнув   колени   и   положив   на   них  подбородок,  Зинка  моргает
слипающимися от слез ресницами и молчит.
     Когда-то   прозрачная,  занавеска  из  лозы  над  оврагом  стала  такой
плотной,  что  сквозь  нее  уже  не  просвечивается  небесная  синь.  Только
кое-где,  как окошки, - голубые просветы. Вдруг в одном из таких просветов я
замечаю  пестрый  Алькин  сарафан. Ничего не говоря, срываюсь с места и бегу
ей  наперерез.  Алька,  конечно,  не  подозревает об опасности, идет, слегка
пританцовывая, и что-то мурлычет себе под нос.
     Передо  мной на секунду встает Зинкино заплаканное лицо, и я решительно
раздвигаю кусты.
     - Ну, попалась!
     Алька  даже  не  пытается  бежать  и  только  испуганно оглядывается по
сторонам.
     - Не  крути  головой,  никто тебе не поможет, - говорю я и изо всех сил
толкаю ее в плечо.
     Алька  падает,  шляпа  слетает  у  нее с головы и катится по дорожке. Я
быстро  выдергиваю толстый стебель крапивы и, не обращая внимания на то, что
моя ладонь горит, как в огне, хлещу Альку по ногам.
     - Это тебе за Зинку, это за посуду, это за меня...
     Алька  вертится, стараясь прикрыть сарафаном ноги, и тихонько скулит. В
заключение  я наступаю ногой на ее шляпу, которая валяется на дороге, отчего
она становится похожей на большой блин.
     - Перестань  сейчас  же!  -  кричит  Зинка,  неожиданно появляясь возле
меня. - Совсем с ума спятила!
     Крапива  -  оружие мести - падает к моим ногам. Зинка поднимает Алькину
шляпу, вертит ее в руках.
     - Такая  красивая  была... Может... ее еще починить можно? - протягивая
шляпу Альке, говорит она.
     Алька  молча  берет  шляпу,  машинально  нахлобучивает  на голову и, не
глядя  на нас с Зинкой, идет прочь. Мы смотрим, как она поднимает на ходу то
одну,  то  другую  ногу и трет их руками. Потом вдруг присаживается прямо на
дороге и, уткнув голову в колени, плачет.
     - Зачем ты ее? - повернувшись ко мне, строго спрашивает Зинка.
     - Заработала  -  и  получила. И еще дам, если заслужит, - говорю я. - А
тебя спрашивать не буду.
     Несколько  секунд  мы  молча  мерим  друг  друга взглядом, потом так же
молча  расходимся  в  разные  стороны.  Нос  у меня гордо поднят кверху, а в
глазах,  застилая  свет,  уже  стоят  готовые  брызнуть  слезы.  Все  вокруг
расплывается,  как  будто я смотрю на мир сквозь стеклянные граненые шарики.
Кажется,  стоит  стряхнуть  их  -  и  все станет на свое место. Я встряхиваю
головой,  шарики  скатываются  по  щекам, но ничего не становится на прежнее
место. Мир пуст, потому что от меня ушла моя лучшая подруга - Зинка.




     Я  сижу  за  нашим  сараем  и смотрю, как по голубому небу плывут белые
облака.  Они  такие  легкие  и  пушистые,  будто  сделаны  из  ваты. Если бы
взобраться  на  такое облако и улететь далеко-далеко! Жить больше здесь я не
могу:  мама  меня  поминутно  ругает, бабушка жалеет только Лилю, а папа так
занят  колхозными  делами,  что  ему  и  поговорить  со мной некогда. Ленька
куда-то  исчезает  с  самого  утра,  и я его целыми днями в глаза не вижу. И
вообще  у меня в целом свете нет ни одного друга. Все меня бросили, и никому
нет  до  меня  дела. Я могу умереть с голоду, меня может покусать собака или
убить  гром,  и  никто  меня  не пожалеет. Всхлипывая от жалости к себе, я с
нетерпением  смотрю  на  ватные облака, из которых никак не дождешься грома.
Лучше  погибнуть,  чем  так мучиться. Моя обкрапивленная рука стала красной,
на ней, как бородавки, выскочили белые волдыри.
     "Интересно,  есть  ли у Альки такие на ногах?" Я вспоминаю, как здорово
отхлестала  ее,  и,  к  своему  удивлению,  почему-то  не  чувствую от этого
никакой радости.
     А  облака  все  плывут и плывут, белые и пушистые. И нет у них ни горя,
ни  забот.  Постепенно  небо  передо  мной становится сиреневым - это позади
меня,  за  сараем,  заходит  солнце.  Извилистые  края облаков - все в ярком
золоте.  Есть  хочется  нестерпимо.  "Догадался бы Ленька хоть хлеба кусочек
принести", - думаю я.
     Белые  облака куда-то уплыли, и вместо них стали появляться темные. Над
лесом,  как  огромное  чудовище,  нависла  туча. Она медленно надвигалась на
деревню.
     - О-о-ля! - раздался тревожный голос бабушки.
     Я  замерла.  Сердце мое отчаянно колотилось, и я едва сдержалась, чтобы
не броситься к ней. Бабушка звала меня долго, но я не подавала голоса.
     Когда  она ушла, я представила себе, как Ленька сейчас уплетает молодую
картошку,  и  проглотила  слюну.  Мне  даже  показалось,  что  я слышу запах
укропа, которым посыпана картошка.
     Сумерки сгущались, тучи становились фиолетовыми.
     В  сарае  зашуршала  солома,  послышались  грузные  шаги  - это Буренка
пришла  с  поля.  Потом  я  услышала,  как,  ударяясь,  о подойник, тоненько
зазвенело  молоко.  Бабушка почему-то все время вздыхала, и, поскрипывая, ей
вторила маленькая скамеечка, на которой она сидела.
     Когда  бабушка  ушла,  тишина  пробралась  в сарай. Только мерно дышала
Буренка, жуя свою вечную коровью жвачку.
     Выглянув  из-за  сарая,  я увидела, что в наших окнах горит свет. Горит
как  ни  в  чем не бывало, словно ничего не случилось и я сижу там вместе со
всеми  за столом. Вдруг в косом квадрате света, падавшего из окна, я увидела
Леньку.  Он  стоял,  вытянув  вперед  голову  и  напряженно  всматриваясь  в
темноту.
     - Ленька! - позвала я громким шепотом.
     Он прислушался и торопливо подошел ко мне.
     - Ты чего здесь?
     - Что на ужин было? - не отвечая, спросила я.
     - Картошка.
     - А мне оставили?
     - Оставили.
     - Ну  и  напрасно. Я все равно не пойду домой... никогда... - сказала я
дрожащим от подступивших слез голосом.
     Ленька  придвинул  свой  нос  к  моему  лицу  и, вглядываясь, удивленно
спросил:
     - Ты чего?
     - Пусть у вас Алька живет... вместо меня, - всхлипнула я.
     - Вы что, опять поссорились? - спросил Ленька.
     - А... разве она не жаловалась? - удивилась я.
     - Нет.  Меня  мама послала искать тебя, говорит, что вы с Зинкой совсем
от рук отбились, домой не являетесь до темна...
     Я  была  озадачена.  Оказывается,  дома  ничего не знают. Как же так? А
растоптанная Алькина шляпа, а крапива?..
     - А тетя Люся что? - спросила я.
     - Ничего.  Книгу  читает,  -  сказал  Ленька.  - А Аля ее длинный халат
надела и на бабушкином сундуке сидит...
     - И что?
     - Ничего. Молчит и в угол смотрит... - сказал Ленька.
     - Нет,  не могу я идти домой, - подумав, сказала я. - Не могу, пока она
спать не ляжет...
     - У-у, книжища знаешь какая толстая! Она ее не скоро дочитает.
     - Я  не  про  тетю  Люсю, я про... Альку, - сказала я. - Ты иди и лучше
мне поесть принеси, чтобы только не видел никто...
     - Ладно,   -   обрадованно  согласился  Ленька,  который  любил  всякие
секреты.
     - Да смотри не говори никому, что видел меня, - крикнула я ему вслед.
     Ленька умчался, и я снова осталась одна.
     Там,  куда  ушло  солнце,  небо  еще розовело, а у меня над головой оно
было  совсем  темное,  с  чернильными  тучами.  Становилось  неуютно  и даже
страшно,  но  идти  домой  я  не  могла. И вовсе я не тети Люси боялась, как
подумал  Ленька.  Я  знала,  почему  Алька  сидит на сундуке, прикрывая ноги
полами  халата,  и  мне  было  тревожно  и...  стыдно. Вдруг острым зигзагом
полыхнула  молния.  Послышался  треск,  как  будто  разлетелся вдребезги тот
золотой  ободок,  который  днем  окаймлял  белую тучку. Я прижалась к стенке
сарая.
     "Что-то  Леньки долго нет. Еще, чего доброго, не выпустят его из дому в
грозу", - невольно подумала я, но тут же услышала его таинственный шепот:
     - Оля, где ты?
     Я  радостно  бросилась  к  нему и при свете полыхнувшей молнии увидела,
что  он не один. Рядом с ним маячила еще какая-то закутанная фигура. "Это же
Алька!"  - догадалась я, заметив длинный, до самых пят, халат. Над головой у
нас  снова  треснуло,  и крупные капли дождя зашуршали о соломенную крышу. Я
бросилась  открывать  задвижку  сарая, Ленька дернул Альку за полу халата, и
они юркнули в открытую дверь.
     - Давайте  сюда!  - командовала я, пробираясь в угол, откуда шел густой
аромат свежего сена.
     Сарай  был  большой  и  дырявый.  Днем  его  вкривь  и вкось полосовали
солнечные  лучи.  Они  были  похожи  на  реки,  в  которых  купались золотые
пылинки.  В  одной половине был свален хлам, который неизвестно когда и кому
принадлежал,  а  рядом  был отгорожен закуток для Буренки. В другой половине
лежало сено, и крыша здесь была поплотнее.
     Буренка  фыркнула, видимо, удивляясь таким поздним гостям, а мы наощупь
пробрались к сену и закопошились в нем, устраиваясь поудобнее.
     - Ой,  осторожней,  Леня.  Чуть  всю  картошку  не опрокинул, - сказала
Алька.
     - Мы  тебе  есть  принесли,  картошки. Попробуй, теплая еще... - сказал
Ленька.
     - Мы  ее  утащили!  -  восторженно  прошептала  Алька, протягивая мне в
темноте маленькую мисочку. - На, бери. Где твоя рука?
     Я молчала.
     - Меня  одного  не пускали, - сказал Ленька, - а Аля сказала, что мы на
минутку выйдем...
     Запах  укропа  перебивал  даже  запах  свежего  сена, и я, не выдержав,
протянула руку за мисочкой.
     Дождь  разошелся  вовсю. Мы сидели и молчали, как мыши, прислушиваясь к
его озорной пляске.
     - Шляпа моя бедная там, на огороде, мокнет, - сказала вдруг Алька.
     Я поперхнулась картошкой.
     - Что же ты ее там бросила? - спросил Ленька.
     - Так, - уклончиво сказала Алька.
     Я догадалась: она оставила ее там нарочно, чтобы не увидела тетя Люся.
     Снова  сверкнула  молния,  и я на секунду увидела расширенные от страха
Алькины глаза.
     - Двигайся сюда, ко мне, - сказала я.
     Ленька  тоже  придвинулся,  и  мы  все  втроем закутались в платок. При
каждом  раскате  грома  Алька  вздрагивала и еще ближе прижималась ко мне. Я
чувствовала  рядом  с  собой ее худенькое плечо, и мне было непонятно, как я
могла ее когда-то обижать.
     - Скорее  бы  дождь  кончился,  -  прошептала  она,  -  а  то тетя Люся
сердиться будет, что я ушла...
     Я так и подпрыгнула.
     - Почему ты на нее говоришь "тетя Люся", разве она тебе не мать?
     - Нет.  У  меня  мамы  нету  и  отца  тоже... - как о чем-то само собой
разумеющемся сказала Алька.
     - Тихо!  Идет,  кажется,  кто-то,  -  прошептал  вдруг  Ленька. Высунув
голову  из-под  платка,  я  прислушалась.  Сквозь шум дождя было слышно, как
кто-то осторожно открывал дверь сарая.
     - Наверно, бабушка нас ищет, - прошептала я.
     - Давайте ее напугаем, - предложил Ленька.
     Мы  замерли.  Сверкнула  молния,  и в освещенном квадрате двери мы ясно
увидели темную фигуру.
     - А-а-а-а!
     - Гав-гав-гав!
     - И-и-и-и!.. - завизжали мы на разные голоса.
     Резко  хлопнула  о стенку сарая дверь, фигура метнулась прочь, и тотчас
же хлюпающие шаги смешались с шумом дождя.
     С  минуту  мы  сидели,  онемев  от удивления и страха, потом все вместе
бросились  вон  и,  разбрызгивая  лужи,  понеслись к дому, который мигал нам
освещенными окнами.




     Зинка  ко  мне  не  приходила,  и  я тоже не шла к ней. Раньше я, может
быть,  и  не  выдержала  бы, но сейчас дело другое - я целые дни проводила с
Алей.  Дружить  с  ней  было  легко  и  просто.  Она  всюду  ходила за мной,
преданная  и  послушная.  Иногда  мы  садились  где-нибудь  в  уголке, и она
рассказывала, как они живут с тетей Люсей.
     - Тетя  Люся работает в библиотеке, - рассказывала Аля. - Я часто к ней
туда  захожу  после школы. Там книг знаешь сколько! Целые полки от пола и до
самого потолка...
     Я  не  могла  себе  представить  такого  множества  книг  и  с завистью
смотрела на Алю, которая видела их собственными глазами.
     - И  дома у тети Люси тоже всякие книги, альбомы и разные безделушки, -
продолжала Аля. - По утрам я всегда вытираю с них пыль...
     - А с кем ты дружишь? У вас там есть во дворе ребята?
     - Есть. Только тетя Люся мне с ними играть запрещает.
     - Почему?
     - Она  говорит,  что  они  все  ужасно  невоспитанные  и  я  тоже  могу
испортиться...
     - И ты к ним не ходишь?
     - Нет,  -  замялась Аля, - а они ко мне приходят иногда год окошко, и я
им показываю свои книги и игрушки...
     Я лежу, молчу, соображаю.
     - А еще у нас с тетей Люсей есть Матрос.
     - Кто это? - спрашиваю я.
     - Это  кот,  -  говорит  Аля. - Он, знаешь, такой полосатый, пушистый и
важный-преважный.  Тетя Люся ходит на рынок и покупает ему легкое. Больше он
ничего не ест.
     - Даже  картошку?  - удивляюсь я. - А наша Рыска всегда ест картошку...
и молоко...
     Мне  хочется  спросить  у  Али про ее родителей, но я молчу. "Может, ей
будет  тяжело вспоминать об этом, лучше спрошу у бабушки", - решаю я. Теперь
мне  понятно, почему Аля сразу подружилась с Петькой. Ведь она никогда ребят
возле  себя  не  видела,  откуда  же  ей  было  разобраться, что за тип этот
Петька.  Она  еще  совсем  цыпленок,  эта Алька, хотя и старше меня на целый
год. "Я тоже была не лучше, когда сюда приехала", - вспоминаю я.
     - Эта  твоя тетя Люся совсем тебя завоспитывает. Ты ее лучше не слушай,
- говорю я. - И вообще она ведьма...
     - Нет,  Оля,  она  добрая,  -  заступается  за нее Аля. - Только так...
немного странная. Это потому, что она все время читает...
     - Моя  мама  тоже  читает,  но... - Заметив появившуюся на крыльце тетю
Люсю, я умолкаю.
     Ее  темные  колючие  глаза,  обшарив  двор,  останавливаются  на мне, и
сердце мое замирает в предчувствии очередной неприятности.
     - Вот  что,  девочки,  - подозвав нас, говорит она, - сходите-ка в сад,
за яблоками.
     - Как это... за яблоками? - не понимаю я.
     - Очень  просто:  сходите  и  принесите хороших яблок. Ну, что же вы? -
удивленно поднимает она брови, видя, что мы все еще стоим на месте.
     - А... нам дадут? - заметив мое замешательство, спрашивает Аля.
     - Кто  это  посмеет отказать дочери самого председателя?! - недоумевает
тетя Люся.
     - Там  сторож  новый,  с  Заречья,  он  меня вовсе и не знает, - угрюмо
говорю я.
     - А ты скажи, нечего стесняться.
     Бросив на нее хмурый взгляд, я поворачиваюсь и медленно иду к калитке.
     - Что нам теперь делать? - растерянно говорит Аля.
     - Не пойду и все, - решительно заявляю я.
     Алины  ресницы  испуганно  вздрагивают,  и  она с опаской оборачивается
назад.
     - Пойдем. Может, я как-нибудь... попрошу... - говорит она.
     - Ты как хочешь, а я ничего не стану просить.
     Я   не  могу  себе  представить,  как  это  я  приду  в  сад  и  скажу:
"Здравствуйте.  Я  дочь  председателя.  Тетя  Люся велела, чтобы вы дали нам
яблок..." Да лучше сквозь землю провалиться!
     - А  может,  там  даже  и  сторожа нет? Придем и нарвем сколько надо, -
говорит Аля.
     - Ладно,  пойдем,  -  соглашаюсь  я  в  надежде,  что  там,  на  месте,
что-нибудь придумается.
     Дойдя  до сада, мы останавливаемся. Аля остается недалеко от входа, а я
иду вдоль ограды посмотреть, есть ли сторож.
     В  саду  солнечно  и  тихо.  Белея  стволами, стоят ровные ряды яблонь.
Надувая  розовые  щечки,  выглядывают  из  зеленой листвы яблоки. Они как бы
поддразнивают  меня. Я оглядываюсь - вокруг никого. "Пойду позову Алю. Пусть
покараулит,  а  я  полезу".  Возвращаюсь  ко  входу  и вижу, что Аля стоит и
смотрит  через  щелку забора в сад. Когда я ее окликнула, она махнула рукой,
чтоб я молчала, и снова приложилась к щелке.
     - Ну что? - спросила я.
     - Ходит он там.
     Я  тоже  заглянула в щель и увидела сторожа. Совсем старенький и седой,
он  тихо  шел  по  саду,  а за ним, высунув язык, плелась желтая, похожая на
облезлого  льва собака. Конечно, можно было зайти с другой стороны и нарвать
яблок,  но  мне  почему-то  вдруг  расхотелось  лезть  в  сад. Я смотрела на
сторожа  и соображала, как быть. Вдруг собака насторожилась и, вытянув морду
в нашу сторону, залаяла.
     - Побежим! - шепнула перепуганная Аля.
     - Стой!  -  приказала  я,  зная,  что от собаки лучше всего не удирать.
Пока  мы  раздумывали,  в  щель,  захлебываясь  лаем,  просунулась  лохматая
собачья голова.
     - Э-гей,  Полкан!  Ты  чего?  -  послышался  голос  сторожа.  -  Сейчас
посмотрим, что ты там за разбойников поймал, - сказал он, подходя к забору.
     - Мы... не разбойники... - пролепетала Аля.
     - А  кто  же  вы  такие?  Почему  здесь  околачиваетесь? - глядя на нас
из-под седых бровей, грозно спросил дед.
     - Она вот - председателя дочка, а я... сестра, - представилась Аля.
     - Мы...  в  гости  пришли, посмотреть, - бросив на нее свирепый взгляд,
сказала я.
     - Ну,  коли  в  гости,  тогда  другое дело - милости просим. Вон там, в
калитку, заходите, - улыбнулся дед. - Полкан, не пикни! - приказал он псу.
     Мы  с  Алей  направились  к  калитке.  Полкан  уже приветливо махал нам
хвостом.
     - Пошли, покажу вам сад, ежели интересуетесь, - сказал дед.
     Вокруг нас звенели пчелы, и мы с опаской поглядывали по сторонам.
     - Не  бойтесь, - сказал дед, - пчела - скотина разумная. Ты ее не тронь
- и она тебя не обидит.
     Сам   он  словно  не  замечал  пчел,  и  мы  тоже  понемногу  осмелели.
Оборачиваясь к нам, дед рассказывал:
     - Вот  это  -  антоновка.  Яблоки  большие,  да  еще не зрелые. Который
несмышленый  воришка дорвется, обколотит, да только перепортит товар. Сейчас
они еще кислые, зато зимой, когда полежат, - первый сорт.
     Мы  с удовольствием слушали деда, и только когда он оборачивался к нам,
я  отводила  глаза.  Мне  было  стыдно,  что  я  сама  несколько минут назад
собиралась оборвать первую попавшуюся яблоню.
     - А  вот  эти  яблочки  с  виду неказистые, зато сладкие, - сказал дед,
подведя нас к яблоне с зелеными продолговатыми плодами.
     Я  незаметно  нагнулась  и  подняла одно, валявшееся на земле. Оно было
похоже  на  маленькую  тыквочку:  узкое сверху и расширенное книзу. Граненый
рубчик  перепоясывал  его  вдоль. Покосившись на деда, я незаметно надкусила
яблоко.
     - Брось!  -  строго  сказал  он.  -  С  земли  и  прямо  в  рот, да еще
червивое... Вот сейчас придем в шалаш - хорошими угощу.
     В  шалаше  у  деда  было,  как  в  овощной  лавке.  Яблоки  кучками - и
большими,   и  поменьше  -  лежали  прямо  на  полу.  Я  заметила,  что  они
рассортированы.  С  одной стороны свежие и сочные, а с другой разные: мелкие
и зеленые. Кивнув на свежие, дед с сожалением сказал:
     - Нападали  ночью,  когда  гроза  была...  Ешьте сколько душе угодно, -
предложил он нам.
     Мы с Алькой принялись угощаться.
     - А эти, зеленые, зачем вам? - спросила я.
     - Посушим. Зимой все сгодится, - сказал дед.
     И  тут  только  я  заметила,  что  весь шалаш увешан связками подсохших
яблок.
     - Ой, сколько их у вас здесь! - воскликнула я.
     - А  сколько зазря пропадает! - сокрушенно сказал дед. - Где мне одному
справиться  с ними! Паданки по всему саду гниют. А ежели высушить да продать
- сколько выручить можно! Колхозу сгодилась бы лишняя копейка...
     - Дедушка, давайте мы вам поможем! - взглянув на Алю, предложила я.
     - Мы сейчас, мигом все соберем, - подхватила Аля.
     - Ну что ж, давайте, коли не лень, - улыбнулся дед.
     Мы сорвались с места и, держась рядышком, запорхали по саду.
     Полкан-лев,  высунув  язык,  носился вслед за нами. Спустя какой-нибудь
час во всем саду не было ни одного валявшегося яблочка.
     - Ну  вот,  -  сказал  довольный  дед,  -  мне  бы одному и за сутки не
справиться. А теперь я их помаленьку переберу все да порежу.
     - Мы  завтра  еще  придем, - пообещала я, направляясь вслед за Алькой к
выходу, но дед вдруг задержал нас:
     - Постойте,  я  вам  яблочек с собой дам. Вот выберу которые получше...
Ешьте  на здоровье, - сказал он, накладывая нам в передники самых отборных и
спелых.
     - Спасибо, дедушка! - обрадованно сказала Аля.
     Я тоже была довольна, что дед догадался предложить нам яблок.
     - Где  вы так долго пропадали? - встретила нас тетя Люся, прищурив свои
колючие глаза.
     - В саду, - сказала Аля.
     - И  что  же  вы  там делали? Уж не землю ли пахали? - взглянув на наши
грязные руки и испачканные платья, спросила тетя Люся.
     - Нет, мы помогали сторожу собирать яблоки, - сказала Аля.
     Тетя Люся только охнула и, указывая на меня пальцем, сказала:
     - Полюбуйтесь  на  нее,  пожалуйста  -  это  дочь  самого  председателя
колхоза! Да ведь ты позоришь своего отца!
     Я  стояла  и  спокойно  смотрела на тетю Люсю в полной уверенности, что
будь на ее месте мой папа, он бы этого не сказал.




     Наливаясь  солнцем,  желтела  на  полях рожь. Как-то отец, придя домой,
озабоченно сказал:
     - Жать  скоро  пора,  не  знаю  как  справимся...  Жнеек  пару дадут на
несколько дней, а в основном придется своими силами...
     - И  что  же,  разве мало у вас этих "своих сил"? - иронически спросила
тетя Люся.
     Отец  ничего  не  ответил.  Он  стоял  и  сосредоточенно глядел в окно,
видимо, думая о чем-то своем. Потом вдруг, повернувшись к маме, сказал:
     - Понимаешь,  рук  не хватает. Многие женщины не могут работать - детей
не на кого оставить...
     - А  что если попробовать организовать ясли? Хотя бы на время уборки, -
говорит она.
     - Думал  уже  об  этом. Да где взять для них помещение? - хмуро говорит
отец.
     Мама  тоже  задумывается  и  вдруг,  подняв  на  отца оживленные глаза,
говорит:
     - А  если...  в  доме  у  Маши? Она замуж за Алексея Ивановича выходит,
пожалуй, переедет в Заречье...
     - А  что, в самом деле, хорошая мысль, - обрадованно говорит отец. - Ты
у меня просто гений.
     Они  оживленно  обсуждают,  как  и  с чего начинать, а тетя Люся стоит,
приподняв  брови, собрав в трубочку губы, и вид у нее такой, будто ее чем-то
обидели.
     Я  вылетаю  во  двор.  Новости,  которые  я  только  что  узнала, так и
распирают  меня.  Я  должна  ими  с кем-нибудь поделиться. Тетя Маша выходит
замуж,  а  в ее доме будут ясли - это же не шутка! Немедленно нужно бежать и
все  рассказать  Зинке! "Но... ведь мы поссорились с Зинкой", - вспоминаю я.
Я  ее  не  видела  уже  давным-давно  и  даже не знаю, где она пропадает все
время.
     Мы  с  Алей  все  эти  дни  проводили в колхозном саду, помогая сторожу
собирать  и сушить яблоки. Сторож, дед Трофим, никогда не молчал за работой.
Он  рассказывал  нам  о  пчелах,  о муравьях, о деревьях и земле. Однажды за
нами увязался Ленька.
     - Я Полкана хочу посмотреть, - сказал он.
     И  Полкан,  и дед Трофим так ему понравились, что Ленька тоже теперь не
вылезал из сада. Однажды он привел с собой Федю.
     - Это  мой  друг,  - сказал он деду Трофиму, гордо указывая на длинного
Федю.
     Мы  с  Алей хихикнули, а Федя смущенно опустил глаза. Взглянув на него,
дед Трофим подозрительно спросил:
     - А  не  тебя  ли,  мой  хороший, я на прошлой неделе спровадил отсюда?
Сдается мне, твои пятки я уже видел, а?
     У Феди на лице покраснели даже веснушки.
     - Ой,  дедушка, наверно это не он был, - вступилась за него Аля. - Федя
хороший   мальчик,  а  вот  у  нас  Петька  есть,  так  тот...  плохой...  -
взволнованно сказала она.
     - Ну,  тогда  извиняюсь, ошибся, - развел руками дед Трофим и улыбнулся
в усы.
     Наша  "Садовая  бригада",  как  прозвал  нас дед Трофим, увеличивалась.
Работать  в  сад приходили многие ребята, и только одна Зинка не появлялась.
Мне  было  скучно без нее, хоть я и не призналась бы в этом даже самой себе.
А  тут  еще  заболела  Аля. У нее разболелся живот, и тетя Люся уложила ее в
постель  с  грелкой.  Я  бродила  возле дома, не зная, чем заняться. Бабушка
собралась на речку полоскать белье, и я отправилась с ней.
     - Бабушка, а почему у Али нет ни отца, ни матери? - вспомнила вдруг я.
     - Убили, - вздохнула бабушка.
     - Как убили? Кто?
     Бабушка  рассказала,  что  мать  у  Али  была  учительница и работала в
деревне,  а  отец - брат нашего папы - был тоже коммунист. Они жили в школе.
И  вот  однажды  на  школу напали бандиты и убили их. Маленькая Аля осталась
жива  случайно.  Когда  бандиты  стали ломиться в школу, мать завернула ее в
одеяльце  и  сунула  под  печь.  Бандиты впопыхах ее не нашли. С тех пор она
живет с тетей Люсей.
     Мне  сразу  вспомнилась  та  тревожная  ночь  на хуторе: звон разбитого
стекла,  мычание  Буренки  и  рваные  клочья  облаков,  мечущиеся по небу...
Сейчас  в  деревне  тихо.  Тех  бандитов  поймали и посадили, кулацкий дом в
Заречье  отдали двум бедным семьям. С тех пор как мы переселились в деревню,
я  почти  никогда  не  вспоминала,  как  страшно было в ту ночь на хуторе. И
вдруг этот бабушкин рассказ...
     Весь  остаток  дня  я с особым интересом присматривалась к Але. Живот у
нее  уже  перестал  болеть, и мы сидели на скамеечке. Мне хотелось спросить,
знает  она всю эту историю или нет, но я почему-то не решалась. Потом пришла
тетка  Поля  и  сообщила, что во дворе у Лещихи скандал. Мы с Алей незаметно
выскользнули на улицу и побежали узнавать, что там произошло.
     Возле  калитки  сидела  Петькина мать и, уткнув лицо в ладони, плакала.
На  крыльце мы увидели Лещиху. Размахивая руками, она кричала, что не станет
терпеть  в  своем доме дармоедов. "Это она, наверно, про Петьку", - подумала
я.  Но  Петька стоял во дворе с таким видом, как будто все это его нисколько
не  касалось.  Начали собираться люди. Петькина мать встала и, точно слепая,
побрела прочь. И тут вдруг я увидела Зинку.
     - Я бы ей весь дом разнесла! - сказала она, сердито глядя на Лещиху.
     - За что это она ее? - провожая глазами Петькину мать, спросила Аля.
     - Ни за что! Известное дело, кулачка, - проворчала Зинка.
     - А  тетя  Маша  замуж  выходит,  и  в  ее  доме будут ясли, - невпопад
сказала я.
     - Знаю,  - отрезала Зинка и, даже не взглянув на нас, зашагала в другой
конец деревни.
     Раздосадованные,  притихшие,  мы  с  Алей  вернулись  домой.  Было жаль
Петькину  мать,  да  и  Зинка  не  выходила  у меня из головы. "Ну, что я ей
сделала, что она так нос дерет?" - с обидой думала я.
     Уже в сумерках к нам кто-то постучал.
     - Войдите!  -  сказала  мама, и на пороге неожиданно появилась Петькина
мать. Она стояла, робко опустив глаза и прижимая к себе крошечный узелок.
     - Вот, пришла до вас, Елена Сергеевна...
     - Проходите, - сказала мама немного удивленно.
     - Хоть  я  и  не  колхозница,  а все ж таки... вот... к вам пришла... -
повторила  Петькина  мать,  и губы у нее дрогнули. Она без сил опустилась на
лавку и, уронив голову на узелок, снова расплакалась.
     - Успокойтесь,  -  взволнованно сказала мама, присаживаясь возле нее, -
все  обойдется.  Она  не  имеет  права  отправить  вас...  вот  так, с одним
узелком. Ведь вы не один год на нее работали, да и сын у вас...
     - В  том-то  и  дело,  что  он...  там остался... не пошел со мной... -
всхлипывала Петькина мать.
     Нечаянно  взглянув  на  Альку, я увидела, что она стоит вся бледная, не
сводя расширенных глаз с Петькиной матери.
     - Пойдем, - потянула я ее за руку.
     Мы  ушли  в  спальню.  Аля вздрагивала, как будто ей было холодно, и я,
обхватив ее за плечи, прижала к себе.
     - Как  он  так  может...  Петька?  - шептала она. - Если бы у меня была
мама, я бы ее ни за что ни на кого не поменяла...
     Мне  сразу  стало  ясно,  что  Аля знает, как погибли ее родители, что,
пожалуй,  ей не так уж легко живется, несмотря на нарядные платья, игрушки и
полки с книгами...
     Все  мои огорчения и обиды отступили далеко-далеко, и я показалась себе
такой  счастливой, что мне было просто неловко перед Алей. Я молча погладила
ее по руке. Она с благодарностью взглянула на меня.
     Мы  сидели  и  прислушивались,  как моя мама уговаривала Петькину мать.
Потом она, набросив платок, пошла ее проводить.
     - Ох ты господи, у каждого свои заботы, - вздохнула бабушка.
     Я сразу догадалась, что она чем-то расстроена.
     - Буренка  заболела,  ничего  не  ест,  -  сказала  она  маме, когда та
вернулась.
     - Ой,  бабушка,  ей, наверно, что-то сделали! - воскликнул молчавший до
сих пор Ленька.
     Я так и подскочила.
     Мне сразу вспомнился тот вечер, когда мы все втроем сидели в сарае.
     - Я знаю, ее отравили! - выпалила я.
     Бабушка так и села на лавку.
     - Да с чего вы это взяли! - тревожно глядя на нас, сказала она.
     Перебивая  друг дружку, мы все втроем стали рассказывать, что произошло
тогда в сарае.
     - Видно,  кое-кто  снова  берется  за  старые штучки, - сказала мама. -
Нужно что-то делать...
     - Поймать  и  голову  открутить  за  такие  дела!  - горячо проговорила
бабушка. - Ты это куда? - вдруг спросила она, взглянув на Леньку.
     - Буренку  сторожить,  -  заявил  тот, надевая старую бабушкину кофту и
подпоясываясь веревочкой.
     - Ты  вот  что, лучше сбегай в правление за отцом, - сказала мама. - Не
боишься один?
     Покосившись  на  нас с Алей, Ленька покачал головой и решительно шагнул
за порог.




     Перед  отъездом  в  Заречье тетя Маша забежала к нам и, сияя счастливой
улыбкой, пригласила на новоселье.
     - Вот  управлюсь маленько, тогда... Ивановича пришлю за вами, - сказала
она.
     - Это  чего же ты туда решила? - поинтересовалась тетка Поля. - Твой-то
дом получше будет, пусть бы они сюда перебирались.
     - Алексей  Иванович  бригадир, ему там сподручней, - сказала тетя Маша.
-  А мне на ферму что отсюда, что из Заречья ходить - все одно. Да и дом мой
тут сгодится, мы уж говорили с Егорычем...
     Тетка Поля только пожала плечами.
     - Не  понимаю,  как это люди своей выгоды не замечают? Такую обузу себе
на  шею  взвалила! Шутка ли - семья целая! Да и дом еще бросает... - сказала
она, когда тетя Маша ушла.
     - А  это  оттого,  что выгода у людей бывает разная: одни только о себе
думают, а другие хотят, чтобы всем хорошо было, - сказала бабушка.
     Тетка  Поля,  поджав  губы,  ушла,  а  я  притянула  бабушку  за  шею и
поцеловала в щеку.
     - Ну,  ладно,  ладно, не лижись, говори, что нужно-то, - отмахиваясь от
меня, сказала бабушка.
     - Ничего  мне  не нужно. Я просто так, безо всякой выгоды, - засмеялась
я и побежала на улицу.
     - Постой.  На-ка  вот,  отнеси  деду Сашке, а то ему теперь, бедному, и
поесть некогда, - сказала бабушка, подавая мне узелок.
     Я  отправилась  под  навес,  где  дед  Сашка мастерил низенькие столы и
табуретки  для  будущих  яслей.  Наш  Ленька  целыми днями тоже пропадал под
навесом.  Когда  я пришла, он с важным видом держал наготове какую-то палку,
ожидая,  пока  она понадобится деду. В углу стояли готовые столы и маленькие
табуреточки.
     - Ой, сколько уже наделали! - воскликнула я.
     - Помощник у меня мировой - вот и работа спорится, - сказал дед Сашка.
     Ленькин  нос так и полез кверху, но мне некогда было даже одернуть его,
чтобы  не  задавался.  Оставив деду узелок с едой, я побежала помогать маме.
Все  эти  дни  мы  с  нею  и  с Верой Петровной ходили по деревне, составляя
список детей, которых нужно было принять в ясли.
     Не успела я сделать и двух шагов, как налетела на Павлика.
     - Ты куда?
     - Так, в одно место, - смущенно сказал он.
     - А почему к нам не приходишь?
     - Да вот... некогда все. Дома надо, - сказал Павлик.
     - Ну,  ничего. Теперь тебе полегче будет, как тетя Маша к вам переедет,
- успокоила я его.
     Павлик, бросив на меня быстрый взгляд, раздумчиво сказал:
     - Зинка тоже говорит...
     - Зинка?! - встрепенулась я. - А ты... где ее видел?
     - Она с тетей Машей к нам приходит, - сказал Павлик.
     У  меня  все  так  и  заныло  внутри. "Ах, вот, значит, как! Раньше все
вместе делали, а теперь я уже не нужна!.."
     - Я  тоже  потом  зайду.  Сейчас  вот  список  составляю,  кого  в ясли
принимать,  -  помахала я перед носом у Павлика замусоленной бумажкой. Потом
быстро повернулась и пошла.
     Я  знала,  что Павлик стоит и с уважением смотрит мне вслед и что Зинка
теперь  уж  обязательно узнает, каким важным делом я занимаюсь, и все же мне
почему-то  было  обидно  до слез. Моя истертая бумажка, в которую я крупными
каракулями  и  в  самом  деле  записала нескольких ребятишек, показалась мне
жалкой  и  ненужной.  Мне хотелось порвать ее на мелкие клочки и зареветь. Я
уже  было  шмыгнула  носом,  но  вовремя  спохватилась,  увидев  идущую  мне
навстречу Алю.
     - Знаешь, Аля, давай сходим с тобой завтра в Заречье, а? - сказала я.
     - Тетя Люся не пустит, - безнадежно вздохнула Аля.
     - А мы удерем!
     Алькины  печальные  глаза  загорелись  озорным  огоньком,  и  мы тут же
принялись  строить  планы  побега.  А  побывать  в  Заречье  мне было просто
необходимо.  Я  первая  придумала,  чтобы  тетя  Маша вышла замуж за Алексея
Ивановича,  и  теперь,  когда она туда переезжает, не могла допустить, чтобы
Зинка там распоряжалась без меня.
     Придя  домой,  я  увидела  бабушку с распухшим носом и красными от слез
глазами.
     - Буренке совсем плохо, - сморкаясь в передник, всхлипывала она.
     Все  эти дни отец с Ленькой ночевали в сарае, но ничего подозрительного
так  и не заметили. Буренка ходила вялая и плохо ела. Я была уверена, что ее
болезнь  связана  с  тем  недобрым,  темным  человеком, что появился у нас в
сарае тогда вечером, в грозу. Но как узнать, кто он?




     Буренка  лежала  в  сарае,  тяжело дышала и поглядывала на всех умными,
влажными  глазами. Возле нее хлопотала сгорбленная бабка Марта. Она поила ее
разными отварами и настоями.
     - Выживет ли? - тревожилась бабушка.
     Бабка  Марта  пожимала  плечами  -  она ведь не доктор. Да и Буренка не
скажет,  где у нее болит и отчего. Однако через несколько дней Буренке стало
легче.  Когда  кто-нибудь  заходил  к  ней в сарай, она вытягивала навстречу
свою  исхудалую  шею  с  обвисшими  складками  кожи  и  тихонько мычала. Все
повеселели.  Мы  уже  собирались с Алей улизнуть наконец из дому и сходить к
Павлику,  но  тут как раз пришел сам Алексей Иванович и пригласил нас всех к
себе.
     - Баню  истопили,  и моя хозяйка велела, чтоб без вас не возвращался, -
улыбаясь, сказал он.
     Начали  собираться,  и  я  заметила,  что, кроме свертка с бельем, мама
положила в корзинку еще стеклянную вазочку и новую вязаную скатерть.
     - Это зачем? Мы же в баню...
     - Глупая  ты,  -  улыбнулась  мама.  - Баня это так просто, а идем мы в
гости, на новоселье. Вот и подарим им на счастье...
     Несколько  минут  я  стояла  в  раздумье, потом из-под кровати вытащила
свою  заветную  коробку с игрушками. Резиновая куколка, которую мне когда-то
подарила  тетя  Маша,  лежала  на самом дне. Увидев, что я завязываю куклу в
узелок со всеми ее нарядами, Ленька насмешливо спросил:
     - Ты что, решила ее в баню сводить?
     - Глупый ты, - важно сказала я, - мы вовсе не в баню, а на новоселье.
     Он  хотел  что-то  ответить,  но,  махнув рукой, побежал догонять отца,
который  с  Лилей  на  руках ушел с Алексеем Ивановичем вперед. Мы с мамой и
Алей  направились вслед за ними, а бабушка осталась присматривать за больной
Буренкой.  Тетя  Люся  идти с нами отказалась, и я радовалась, что мы с Алей
хоть  ненадолго  избавились от ее надзора. Выйдя за деревню, мы разулись и с
удовольствием  шлепали  босыми  ногами  по влажной земле. Я знала, что Зинка
непременно  будет там. Я только не могла решить, как мне держать себя с нею:
разговаривать,  как  будто  мы  и  не  ссорились,  или  подождать, чтобы она
заговорила первой?
     - Баню  натопили знатно, дух так и шибает оттуда, - оборачиваясь к нам,
сказал Алексей Иванович.
     - Вы нас только не зажарьте там, - рассмеялась мама.
     - Не  беспокойтесь. Поначалу, на первый дух, пойдут мужчины, а потом уж
вы. В самый раз будет... - сказал Алексей Иванович.
     Я  заметила,  что  Алексей  Иванович  с  весны  здорово переменился. Он
выглядел  помолодевшим  и главное - веселым. Остановившись посреди луга, они
с  отцом  что-то  обсуждали, и Алексей Иванович оживленно размахивал руками,
как  бы  развертывая перед нами убегавшие к лесу поля. Я посмотрела вперед и
вдруг  увидела  Зинку.  Она  стояла  на  мостике  и, приложив руку к глазам,
смотрела на нас. Сердце мое заколотилось, я нарочно немного замедлила шаг.
     - Тетя  Маша послала меня навстречу. Ждем не дождемся, - сказала Зинка,
когда мы подошли.
     Меня  она  как  будто  и не заметила. Обида горьким комком подступила к
горлу,  и  я  шла,  опустив  голову и сосредоточенно глядя на свои ноги. Они
покорно  шлепали  по  влажной  черной  земле, потом по теплым пыльным доскам
мостика,  по  зеленой  сочной  траве.  И  вдруг  под ногами у меня оказалась
длинная  узкая  кладка.  Я  подняла  голову  и  посмотрела  вперед. Все идут
гуськом  друг  за  дружкой,  а  я, чуть не наступая на Зинкины пятки, тащусь
последней.  Кладка  прогибается  под ногами и почти касается зеленой плоской
травы,  которая  покрыла  все  вокруг. Я распрямляю плечи, делаю героическую
попытку  обогнать  вредную  Зинку  и... лечу в воду. Отчаянно барахтаясь, на
секунду  выплываю на поверхность и сквозь налипшие на лицо водоросли успеваю
заметить  расширенные  от  ужаса  Алькины  глаза  и прижатые к бледному лицу
кулачки.  Что-то  тянет  меня  вниз,  и  я снова погружаюсь в теплую грязную
воду.  Когда  я снова оказываюсь наверху, то вижу рядом с собой Зинку. Одной
рукой  она  держит  меня  за  платье,  а другой пытается ухватиться за жерди
кладки.  Губы  ее  плотно  сжаты,  и лицо почему-то все в зеленых веснушках.
Сильные  руки  отца  помогают нам влезть на кладку, под которой мелко дрожит
зеленая  ряска.  На  том  месте, где мы только что барахтались, стоит черная
вода и в ней плавают мои тапочки и узелок с резиновой куклой.
     - Вы...   как  русалки...  -  говорит  Аля,  глядя  на  нас  и  пытаясь
улыбнуться побелевшими губами.
     Я  растерянно оглядываю свое белое платье, которое, как и Зинкино лицо,
стало  все  в  зеленую  крапинку.  Ленька смотрит на меня, на Зинку, которая
отряхивает с себя водоросли, и хохочет. Я невольно начинаю шмыгать носом.
     - Ну   ничего,   ничего,   успокойся,  -  говорит  взволнованная  мама,
поглаживая меня по мокрой голове, - теперь уж все в порядке...
     Я  покрепче сжимаю губы, чтобы не разреветься, и, не поднимая глаз, иду
вперед.  Все  пропало! С Зинкой мне уж теперь не помириться. Только добрая и
мягкая Аля может дружить с такой дурой, как я...




     Во  дворе  навстречу нам с громким радостным лаем выскочил Волк, но тут
же,  поджав  хвост,  шарахнулся  в  сторону:  видно,  ему еще не приходилось
видеть таких зеленых чудовищ.
     Я  молча  сунула  вытаращившейся  на меня Таньке мокрый узелок, который
папа выудил палкой.
     - Что... это? - удивленно спросила она.
     - Подарок от русалки, - пояснил Ленька.
     Мне  стоило  немалого  труда  сдержаться  и  не  отодрать его за уши. В
гостях  это,  должно  быть,  не  очень  красиво,  да, кроме того, нужно было
спешить  в  баню. Мы с Зинкой, нарушив весь распорядок, мылись первыми. Тетя
Маша,  ахая  и удивляясь, как это мы не утонули совсем, выполоскала в корыте
наши  платья  и  повесила  их  сушить.  Кое-как  закутавшись  в  тети-Машины
кофточки, мы залезли на печь.
     Когда  все  перемылись  в  бане,  тетя  Маша  пригласила к столу. Зинка
разгладила  руками  свое  ситцевое  платье,  которое  уже  почти высохло, и,
одевшись,  полезла  с  печки.  Мое  платье  было  еще  мокрое,  а после всех
пережитых волнений есть хотелось нестерпимо.
     - На тебе платок, слезай, - сказала мне тетя Маша.
     - Ну,  хозяюшка,  дай-ка  нам  чего-нибудь  горяченького,  чтобы  мы не
простудились после бани... - сказал с улыбкой Алексей Иванович.
     Тетя  Маша  поставила  на  стол  бутылку  и  стаканы,  нарезала хлеба и
огурцов. Потом налила в две большие миски горячего борща.
     - Ешьте, - придвигая одну миску ребятам, сказала она.
     Мы  усердно  заработали  ложками. Борщ был вкусный, и я, радуясь в душе
своему   проворству,   с  сожалением  посматривала  на  Алю,  которая  плохо
справлялась  с большой деревянной ложкой. Когда ложки начали задевать дно, я
придвинула к себе миску и выскребла все до самого донышка.
     Сполоснув  миску,  тетя  Маша  налила  в  нее  лапши с курятиной. Потом
появилась тушеная картошка, а за нею блины со сметаной.
     - Ешьте, ешьте, еще подложу, - приговаривает тетя Маша.
     Ребята  стараются  вовсю. Даже Лиля с усердием возит блином по миске, и
все  смеются,  глядя  на  ее  измазанные в сметану щеки и нос. Аля тоже ест,
клюет  понемножку, как цыпленок, всего успела попробовать. А я гляжу на стол
осоловелыми глазами и чувствую, что не могу проглотить ни кусочка.
     Зинка,  не  обращая  на  меня ровно никакого внимания, пересмеивается с
ребятами.  Павлик,  раскрасневшийся после бани, в чистой рубашке поглядывает
на всех счастливыми глазами. И только я чувствую себя забытой и несчастной.
     Когда  тетя  Маша  ставит  на  стол  миску со сладкими варениками, я не
выдерживаю. Уткнувшись лицом в стол, я всхлипываю.
     - Оленька, да что это ты?! - удивленно спрашивает тетя Маша.
     - Я... я... борщом объелась.
     Дружный смех покрывает мои слова.
     - Ну  и  вылезай  из-за  стола, раз объелась! - сердито говорит мама. -
Расхныкалась, как маленькая.
     Путаясь в платке, я лезу на печь.
     - Да  ты  посиди,  передохни  маленько,  а потом еще вареников поешь, -
ласково говорит тетя Маша.
     - И  в самом деле, Маша, что это ты гостей не предупреждаешь, сколько у
тебя там блюд наготовлено, - раскатисто хохочет отец.
     Несколько  минут за столом все шутят и смеются, потом обо мне забывают,
и  кто-то затягивает песню. Тетя Маша тихонько поглаживает рукой забравшуюся
к  ней на колени Таньку, и лицо у нее задумчивое и счастливое. А со стены на
всю   компанию   смотрит   усатый   портрет,  который  переселился  сюда  из
тети-Машиного  дома.  Вид  у  него  сейчас  почему-то  не такой грозный, как
раньше,  и  мне  кажется,  что  он  улыбается из-под усов. Всем весело, даже
портрету,  и  только я одна сижу и тихонько плачу. Слезы катятся по щекам не
переставая,  как  будто  я  весь  борщ,  который  съела, решила перевести на
слезы.  Теплая  печка  пахнет  мокрой  глиной,  старым тулупом и еще чем-то,
горьким,  как  полынь.  Уткнувшись  носом  в  старую  овчину,  я стараюсь не
смотреть  на  вареники,  которых мне все равно не суждено попробовать. Но я,
конечно,  не из-за них реву. Пусть мама не думает, я не маленькая. У меня на
душе совсем другая обида, только я о ней никому никогда не скажу...
     Пригревшись  на  печке,  я незаметно засыпаю. Просыпаюсь уже в сумерки.
Стол  прибран,  гости  разошлись,  только  у  окошка  мой  отец  с  Алексеем
Ивановичем  беседуют о колхозных делах. А в углу, под лавкой, сидит Танька и
перебирает высохшие куклины наряды.
     - Уро-одилася  я  девицей  счастливой, - слышится ее тоненький голосок.
Дальше  этого  она  не  поет:  то  ли  слова забыла, то ли петь ей эту песню
совсем  неохота. Вдруг я слышу, что сзади, за моей спиной, кто-то шевелится.
Я  оборачиваюсь и вижу две темные фигуры в углу. Я сразу узнаю Алю и рядом с
ней... Зинку!
     - Оля,  -  наклоняясь  ко  мне,  шепчет Аля, - ты как, уже можешь есть?
Проголодалась?
     - Тетя  Маша тебе вареников оставила, на припечке стоят, - басит Зинка,
и от этого ее грубоватого голоса мое сердце радостно замирает.
     - А где все, ушли? - как можно спокойнее спрашиваю я.
     - Твоя  мама  с  Лилечкой  домой  ушла,  а  Леня с Павликом во дворе, -
говорит Аля.
     С подойником в руке входит со двора тетя Маша.
     - Что это вы огня не зажигаете? - говорит она.
     Танька, выскочив из-под лавки, бросается зажигать лампу.
     - Ну, а вы что летом на печь забрались? - подходит она к нам.
     - Мы...  греемся, - бросив на меня быстрый взгляд, говорит Зинка, и мне
вдруг становится так хорошо и радостно, что я готова всех расцеловать.
     Зинка,  Зинка!  Ведь  это  она,  оказывается, ради меня сидела здесь на
печке  и ждала, когда я проснусь! И вареников мне принесла. Самая лучшая моя
подруга! И Аля тоже...
     Потом  мы все вместе сидим за чистым, застланным белой скатертью столом
и едим вареники со сметаной.
     - Ты,  Ольга, осторожней, а то домой еще не дойдешь, - подшучивает надо
мной отец.
     Все  смеются, и мне тоже весело. Домой мы возвращаемся поздно. Узенький
серп  месяца  выглядывает  из-за  леса,  и по лугу расползается белый туман.
Кажется,  будто  мы  идем  меж  облаков.  В  пруду,  в котором я сегодня так
некстати  искупалась,  надрывно  квакают  лягушки.  Кладка  едва различима в
темноте.
     - Ну, русалка, давай перенесу, а то лягушки съедят, - говорит отец.
     - Сама, - отмахиваюсь я и храбро шагаю по жердям.
     Мы  все  благополучно  перебираемся  на  ту сторону, даже Аля переходит
сама. Отец с Ленькой уходят вперед, а мы немного отстаем.
     - Ты  знаешь,  я  теперь за вашей Бурушкой на ферме ухаживаю, - говорит
вдруг Зинка. - Мы с тетей Машей ее на выставку готовим...
     - А  мы  с  Алей  в  саду,  -  говорю я, - помогаем деду Трофиму яблоки
собирать.
     - Я знаю, мне Федя рассказывал, - неожиданно говорит Зинка.
     "Ага, значит, с Федей они помирились", - обрадованно замечаю я.
     Мы  останавливаемся  возле  Зинкиного  дома,  и  она,  уже  взявшись за
калитку, говорит:
     - Приходите завтра на ферму, я Бурушку покажу. Аля ее еще не видела...
     Глухо хлопает за нею калитка.
     Мы идем дальше. Деревня уже спит, и только в наших окошках горит свет.
     Выслушав  от  тети Люси положенную порцию упреков и поучений (досталось
даже  отцу), мы укладываемся спать. Аля ложится со мной, и я после минутного
молчания спрашиваю:
     - Аля, нравится тебе у нас?
     - Сначала не нравилось, а теперь нравится... очень, - шепчет она.
     - Знаешь  что,  -  повернувшись, говорю я ей в самое ухо, - оставайся у
нас  насовсем!  Тетя  Люся  пусть  уезжает, а ты оставайся, а? Завтра скажем
моему папе - и все...
     Аля молчит, потом, вздохнув, говорит:
     - Нет,  тетю Люсю жаль... Она добрая, только так... странная немного...
И у нее никого нет, кроме меня и... Матроса. Совсем никого...
     Лунный  свет бродит по комнате, скользя по обоям, которые когда-то были
розовыми, а может быть, сиреневыми или голубыми...
     Сейчас  меня  это  мало  занимает. Мой мир разросся, и ему тесно в этих
облупившихся перегородках.




     Началась  жатва,  и  теперь  ни у кого не было свободной минуты. Мама с
Верой   Петровной  возились  в  яслях  с  ребятами,  которых  там  собралось
порядочно.  Зинка,  Аля  и  я  помогали  бабушке, которой теперь приходилось
управляться  и  дома, и в яслях. Она почти одна готовила на всех ребят, а мы
приносили  ей с фермы молоко, чистили картошку и мыли посуду. Но меня больше
тянуло  на  поле,  где  стрекотала жнейка и посвистывали серпы. Когда ребята
немного  привыкли  и  с  ними  стало  легче, мама отпустила нас в поле. Мы с
Зинкой  убежали, и возле бабушки осталась одна Аля, которую тетя Люся в поле
не  пустила. В поле работали все, кто только мог держать в руках серп. Вышла
жать  и наша соседка тетка Поля, и даже Петькина мать, которая жила теперь у
деда Савелия и бабки Марты.
     Мы  с  ребятами  носили снопы и складывали их в бабки. Петьки среди нас
не  было.  Последнее  время  он вообще не показывался на улице. Я исподтишка
посматривала  на  его мать. Она была какая-то не такая, как все женщины. Все
шутили  друг  с  дружкой,  пели,  а  она жала молча, надвинув на самые брови
платок.  Громче  всех  звенел  на  поле  голос  Устеньки. Я следила за ней и
думала,  что  хочу  быть  непременно  такой,  как она: веселой, быстрой и...
красивой.  Заметив,  что  я  смотрю  на  нее,  она улыбнулась и помахала мне
рукой. Я подошла.
     - Устенька, дай я жать попробую, - заглядывая ей в глаза, попросила я.
     - Что ты, еще палец отхватишь!
     Я не отставала, и она в конце концов согласилась.
     - Держи вот так, - показала она, - только смотри, осторожно...
     Я  зажала  левой  рукой пучок упругих стеблей и стала пилить их серпом.
Стебли не поддавались.
     - Ты  не  пили,  а нажимай сразу, - сказала Устенька, - и пучок забирай
поменьше.
     Я  попробовала,  как  она  говорила,  но  у  меня  почему-то  все время
оказывались  лишние  пальцы и норовили попасть под серп. Я с досады закусила
губу,  капельки  пота  выступили  у  меня на лбу. И все-таки рожь сдалась. С
жалобным  звоном  покорился  первый  пучок,  потом  второй,  третий.  Спустя
несколько  минут  мне уже казалось, что не боли так спина, я вполне могла бы
жать.
     - Давай-ка  серп  сюда,  а  то нас обгонят, - глядя на меня, улыбнулась
Устенька.
     Зевать  было  некогда - рожь не ждала. Тяжелые колосья клонились вниз и
готовы  были брызнуть на землю золотым дождем. Заречье лежало ниже, и на его
полях  хлеб  еще  держался,  поэтому  бригада  Алексея Ивановича работала на
нашем  поле.  Мой  отец  летал  на  Громике из бригады в бригаду, и женщины,
завидев его, говорили:
     - Готовься, председатель, дожинки справлять, - скоро кончим...
     Через  несколько  дней  наше  поле  стояло, щетинясь жнивьем, как будто
чья-то  огромная  рука подстригла его под машинку. На нем осталось не больше
десяти женщин, которые дожинали в лощинах, а остальные ушли жать в Заречье.
     Несколько  дней Алексей Иванович вообще не показывался у нас в деревне,
а  потом  вдруг  пришел  к нам домой вечером веселый и оживленный и доложил,
что завтра, пожалуй, закончат.
     Мы  возили  с поля снопы, и один раз, приехав с полным возом в деревню,
я  увидела  Алю.  Она,  позабыв,  видимо, наказ тети Люси не бегать, неслась
куда-то сломя голову.
     - Мы угощение готовим, - сообщила она мне по секрету.
     - Какое угощение? Разве сегодня праздник? - удивилась я.
     - Не знаю, - сказала Аля.
     Так  и  не  разузнав,  в  чем дело, я снова поехала в поле. По дороге я
встретила  незнакомого  человека  в  белой  рубашке  и  соломенной шляпе. Он
приостановился,  навел  на меня фотоаппарат, щелкнул и, помахав рукой, пошел
дальше.  И  тут  только я вспомнила, что это корреспондент из газеты Сивцов,
который  приезжал  в  прошлом году. Когда я вернулась в деревню со следующим
возом  снопов,  был  уже  почти  вечер.  Солнце  клонилось к Заречью, как бы
стараясь  продлить  там  день,  чтобы женщины успели дожать. Возле правления
было  оживленно.  Сюда  собрались  освободившиеся  от  работы  колхозники  и
ребятишки  со  всей деревни. Из раскрытого окна валил табачный дым. Заглянув
внутрь,  я увидела своего отца, трех бригадиров и еще кое-кого из мужчин. Не
было  среди  них  только  Алексея  Ивановича.  Иногда  кто-нибудь  из мужчин
выходил  на  крыльцо  и  всматривался в сторону Заречья. Было видно, что все
чего-то ждут. Вдруг я увидела Павлика.
     - Идут, идут! - кричал он, размахивая руками.
     Вслед  за  ним  появился  Алексей  Иванович  и,  шагнув  к вышедшему на
крыльцо отцу, доложил:
     - Товарищ  председатель, четвертая бригада колхоза имени Шестого съезда
Советов закончила уборку хлеба.
     - Ну, спасибо. Поздравляю, - пожал ему руку отец.
     - Тебе  спасибо,  Егорыч,  - взволнованно сказал Алексей Иванович, - да
нашим женщинам... Слышите? - повернувшись в сторону Заречья, сказал он.
     Оттуда  слышалась  песня.  Веселая  и  звонкая,  летела  она  по  полю,
приближаясь  к  нам. Песня слышалась все ближе и ближе, и вот уже показались
женщины  с  серпами  на  плечах  и  с  огромными венками из полевых цветов и
колосьев.   Сразу   стало   весело   и   празднично,  хотя  все  были  одеты
по-будничному.
     Зинкина  мать  вышла  вперед и, поднявшись на крыльцо, одела моему отцу
на  шею  золотистый  венок.  Все  захлопали,  а  отец стоял, приложив руку к
груди,  и  лицо  у  него  было счастливое и смущенное. Ленька глянул на меня
сияющими  глазами,  как  бы говоря: "Вот какой у нас папка!" Такие же венки,
только  немного  поменьше,  одели  и  бригадирам.  Когда  подошли с венком к
Алексею  Ивановичу,  он  сперва  попятился,  но,  взглянув  на  веселые лица
колхозников,  покорно  подставил шею. Потом приосанился, сделал шаг вперед и
встал рядом с другими.
     И  вдруг  среди  женщин  пронесся  шорох.  Они оглядывались, разыскивая
кого-то   среди  толпы.  Чьи-то  руки  подтолкнули  к  крыльцу  мою  маму  в
стареньком  платье  и  с передником, который она, выбежав из яслей, так и не
успела  снять.  Устенька  подбежала  к  ней  и  одела  ей на шею самый яркий
веночек из васильков.
     - Спасибо,  спасибо,  - говорила мама, смущенно оглядываясь по сторонам
и  торопливо  развязывая  передник.  -  За  что только мне, я ведь ничего не
сделала...
     Женщины  окружили  ее, обнимали, жали руки и улыбались. Сивцов, забегая
со  всех  сторон,  поминутно  щелкал  своим фотоаппаратом. И вдруг я увидела
тетю  Люсю.  Она  стояла  в  стороне и смотрела на всех растерянно-грустными
глазами.  Выражение  у  нее  было  такое, как будто она что-то потеряла. Мне
стало жаль ее.
     Я  смотрела,  не  понимая,  как можно быть такой одинокой, когда вокруг
столько людей!
     Вечером  в  яслях  шел пир. За низенькими столиками сидели колхозники и
угощались.  В  дверях,  окошках  и  даже  на  печке  торчали ребячьи головы.
Растягивая  меха  старенькой гармони, задорно наигрывал плясовую Коля. Рядом
с  ним в новом голубом платье сидела Устенька. А в другом углу точно в таком
же платье сидела наша соседка Феня.
     - Устенька замуж за Колю выходит, - шепнула мне всезнающая Зинка.
     Я  взглянула  на Устеньку, и сердце мое почему-то сжалось. "Как же так,
а...  Орлик?"  Мне всегда казалось, что он непременно появится, этот храбрый
Орлик,  и наша красивая Устенька будет ему достойной невестой. "Но Коля ведь
тоже красивый парень", - подумала я.
     На  середину  комнаты  вышла  Зинкина мать, легко и плавно понеслась по
кругу.  Коля  заиграл  быстрее.  И  вдруг  я  увидела  свою маму. Сделав шаг
вперед,  она  на  секунду  замерла, потом вскинула голову и, взмахнув рукой,
начала  быстро выстукивать каблуками. Зинкина мать вихрем кружилась на одном
месте,  а  моя  мама  в своем платье серыми "яблоками", которое она так и не
перешила  мне,  кружилась  вокруг нее, похожая на тонкую молодую березку. По
комнате пронесся гул одобрения:
     - Ай да председательша у нас!
     - Молодец - что работать, что плясать...
     "Вот,  оказывается,  какая  у  нас  мама!  Пожалуй,  и  самому  папе не
уступит!" - с гордостью и удивлением думала я.
     На  смену  им  вышла  Феня. Гордо подняв голову и не глядя на Колю, она
плыла,  помахивая  платком  и  притопывая каблуками. В эту минуту я никак не
могла решить, кто из них красивее: Феня или Устенька.
     - Эх,  соседка, дай-ка подмогу! - вышел на середину дед Сашка. Топал он
тяжело  и  неуклюже,  но  по всей его повадке чувствовалось, что когда-то, в
пору молодости, он был лихим плясуном.
     - Утер  вам дед Сашка-то носы, - со смехом говорили женщины засевшим за
столами мужчинам, которые никак не могли наговориться.
     - Ну,  люди  добрые, отжались! Теперь с хлебом будем, - разводя руками,
восклицала немногословная обычно тетка Поля.
     - Первыми в районе закончили! - гремел раскатистый бас Фединого отца.
     - Я  вам это еще в прошлом году предсказывал, - говорил Сивцов, который
тоже сидел за столом.
     - Ой,  девочки, - наклонясь к нам с Алей, прошептала Зинка, - мальчишек
в сад за яблоками послали! Пойдем и мы...
     Протискавшись  сквозь  толпу, мы вышли на улицу. Полная луна висела над
деревней, и в нее, как в зеркало, смотрелись блестящими окнами избы.
     - Давайте  в  обход,  возле  оврага. Подкараулим их там и напугаем... -
предложила я.
     Не  успели  мы  дойти  до  нашего  сарая,  как мне послышались какие-то
странные звуки.
     - Тише, девочки, - прошептала я, - слышите?
     Мы замерли и вдруг где-то почти рядом отчетливо услышали всхлипывания.
     - Пойдем посмотрим, - предложила Зинка.
     - Надо кого-нибудь позвать, - боязливо сказала Аля.
     Всхлипывания  раздавались  все  громче и громче, и было как-то странно,
что  в  такую  ночь,  когда  все кругом веселятся, кто-то может так горько и
безутешно плакать. Даже бесстрашной Зинке стало не по себе.
     - Беги  позови  кого-нибудь,  -  сказала  она  мне, - а мы с Алей здесь
постоим...
     Я  бросилась  к  яслям,  откуда  доносились  смех  и  музыка,  но через
несколько  шагов  вдруг  наткнулась на деда Савельича и бабку Марту, которые
шли домой.
     - Там... плачет кто-то... - испуганно прошептала я.
     Когда  мы все вместе подошли к оврагу, то увидели чью-то темную фигуру,
прижавшуюся к земле.
     - Это же Петька! - всмотревшись, удивленно воскликнула Зинка.
     Петька  испуганно  вскочил,  прижимая к груди что-то завернутое в белую
тряпицу, и, весь дрожа, уставился на нас стеклянными от слез глазами.
     - Ну, чего дрожишь, как преступник? - строго спросил Савельич.
     - Я  не  преступник...  Я  не  хочу...  Это  она, бабка, велела... - не
переставая дрожать всем телом, забормотал Петька.
     - Что велела? - насторожился дед.
     Петька  молчал.  Савельич взял у него из рук узелок, протянул его бабке
Марте. Та развернула тряпочку, и мы увидели серый комок хлебного мякиша.
     - Отрава в хлебе, - понюхав, сказала бабка Марта.
     - Так  это  ты! Ты нашу Буренку... - задыхаясь от гнева, подскочила я к
Петьке.
     Он испуганно шарахнулся от меня.
     - Нет,  это  не  я.  Я  ничего... Бабка послала... а я... не хотел... -
бормотал он. - Я только посуду вашу побил, больше ничего не сделал...
     - Эх ты! Пропадешь ни за что, хлопец! - сокрушенно сказал Савельич.
     - Я...   я...  к  мамке  хочу,  -  как  маленький,  пролепетал  Петька,
задыхаясь от слез.
     - Отведи  его,  Марта.  А  я пойду - разобраться надо, - взял у жены из
рук узелок Савельич. - А вы - пока никому ни слова! - сказал он нам.
     Притихшие и озадаченные брели мы по деревне.
     - Что-то теперь будет? - не смолчала я.
     - Судить будут! - сказала Зинка.
     - Его... Петьку? - испуганно спросила Аля.
     - Не  его, а Лещиху. Он, может, и не виноват... - задумчиво проговорила
Зинка.
     - А плакал как... - сказала Аля.
     - Ой, девочки! - прошептала я испуганно.
     К  нам  приближалась  высокая  темная  фигура.  Мы сразу узнали Лещиху.
Миновав нас, она обернулась и погрозила кулаком:
     - У-у, семя проклятое, грачи колхозные! Шляются по ночам...
     Мы молча, как заколдованные, смотрели ей вслед.
     - Видно, Петьку искать пошла, - прошептала я наконец.
     - Пусть ищет! - тряхнув головой, сказала Зинка.
     Без оглядки мы пустились к яслям, откуда доносился радостный гул.




     Жаркое  солнце докрасна накалило рябину на пригорке за школой. При виде
ее мы сразу вспоминали, что скоро осень и в школе начнутся занятия.
     Было  и  радостно и почему-то грустно. Жаль было расставаться с речкой,
с золотистыми полями, с привольным летним житьем.
     И  еще  мне  было  жаль  расставаться с Алей, которая начала собираться
домой.  Накануне  отъезда  отец с тетей Люсей допоздна сидели на лавочке и о
чем-то  беседовали.  Мы  с  Алей,  закутавшись  в бабушкин платок, сидели на
крыльце,  и  до  нас  долетал  сердитый  голос  отца  и  неуверенный, как бы
оправдывающийся  -  тети Люси. Позже, когда все сели ужинать, я увидела, что
глаза  у  тети  Люси  заплаканы. И мне почему-то вдруг показалось, что все у
них  теперь  будет  по-новому и Алина жизнь совсем изменится. У нее будут не
только  нарядные  платья,  но и друзья. Тетя Люся будет читать им интересные
книжки,  и  даже кот Матрос, может быть, оставит свою скверную привычку есть
одно  только  легкое. Поезд на Витебск отправлялся рано утром, поэтому ехать
в  город  решили  с  вечера.  Провожать  Алю  пришли все ребята. Мы с Зинкой
торжественно  вручили  ей вазу из глины, которую потихоньку лепили целых три
дня.  Я  не  пожалела  на  нее  моточек  красных  бисерных  бус, которые мне
когда-то  сделала  бабушка  из  старого  своего кошелька, и ваза так и сияла
тонким  ободком и яркой звездочкой посредине. Взглянув на нее, Аля ахнула от
восторга.  Федя,  помявшись  немного,  достал  из  кармана  букетик кошачьих
лапок.
     - Вот...  шел, нарвал по дороге. Трудно, что ли? - смущенно пробормотал
он, бросив быстрый взгляд на Зинку.
     - Бери. Кошачьи лапки - бессмертники, не повянут, - улыбнулась Зинка.
     Павлик  тоже  принес  подарок  -  черного,  точно  лакированного жука в
коробочке.  Все  что-нибудь  дарили  Але  на память, и только Ленька, обводя
всех по очереди глазами, обиженно сказал:
     - Не  могли  предупредить!  Я  бы  тоже... хоть жука какого-нибудь... -
Вдруг,  не  договорив,  он бросился в дом и тотчас вернулся, держа на ладони
половинку резинки, которую ему когда-то дала Зинка.
     - На  вот!  - сказал он, протягивая ее Але. - Настоящая, резиновая... -
и для большей убедительности попробовал на зуб.
     На  Громике  лихо  подкатил дед Сашка, и через минуту Аля сидела уже на
телеге и смотрела на нас грустными глазами.
     - На следующий год приезжай обязательно, - сказала я.
     Аля кивнула.
     Я  боялась,  как бы тетя Люся не стала на прощание меня воспитывать, но
она  молча  клюнула  нас  с  Ленькой  в  щеку и тоже полезла на телегу. Отец
примостился   на  решетчатом  ящике,  из  которого  выглядывали  краснобокие
яблоки.
     - Гостинцы, что ли? - кивнув на ящик, спросила любопытная тетка Поля.
     - Гостинцы, да не тебе, - отрезал дед Сашка, сердито дергая вожжами.
     Телега  тронулась,  и  мы пошли рядом. Выйдя за околицу, остановились и
долго  махали  руками. Вот уже не видно Алиного лица и лошадь кажется совсем
маленькой,  игрушечной. Поднявшись на пригорок, она маячит темным силуэтом и
вдруг сразу исчезает, как бы нырнув в розовую речку вечернего заката...
     Весь  следующий день мы с нетерпением поглядывали на дорогу: не едут ли
из  города отец с дедом Сашкой? Они приехали поздно вечером и, остановившись
возле правления, стали сгружать тот же решетчатый ящик.
     - Яблоки назад привезли! - удивленно воскликнула Зинка.
     - Нет, это не яблоки, - всмотревшись внимательней, сказала я.
     Мы  пристали  с  расспросами  к Вере Петровне, которая была в городе на
конференции и приехала вместе с отцом и дедом Сашкой домой.
     - Это пока секрет, - сказала она с улыбкой.
     Узнать  что-либо  у  отца  тоже  не удалось. Наскоро поужинав, он снова
отправился  в правление, и мама тоже пошла с ним. Потом мы увидели, как туда
прямо с фермы прошла тетя Маша, а за нею Устенька с Верой Петровной.
     - Совещание у них там, что ли? - сказала я.
     Сгорая  от  любопытства,  мы топтали косые квадраты света, падавшего из
окон, пытаясь хоть что-нибудь разузнать.
     - А если залезть и... взглянуть? - предложил Ленька.
     В  это  время отворилась дверь, и мы, как горох, посыпались за угол. На
крыльцо вышел отец, а за ним тетя Маша с большим белым листом в руках.
     - Как бы дождя не было, Егорыч, - обеспокоенно проговорила она.
     - Не   будет,   -  попыхивая  папиросой,  сказал  отец,  и  они  начали
прилаживать  лист  на  доску,  врытую  в  землю. Потом мама принесла длинную
полоску бумаги и, помахивая ею, сказала:
     - Краска еще не совсем высохла...
     Бумагу  кнопками  прикрепили  вверху, и она, белея в темноте, разжигала
наше нетерпение.
     Вот  растаяли  пятна света под окнами, звякнули у отца в кармане ключи,
затихли  шаги.  Мы  бросились  к доске. В наступившей темноте ничего не было
видно.
     - Клеем пахнет, - потянул носом Ленька.
     - Тут фотографии, - пощупав лист рукой, сообщила Зинка.
     - Ну хоть бы кусочек луны! - сказала я с досадой.
     Мы  оглянулись,  и  сразу  как-то стала заметнее обступившая нас ночная
темнота.
     - Пойдем,  что  ли?  -  поеживаясь, сказал Павлик, которому дальше всех
было добираться домой.
     Утром  я  поднялась  чуть  свет и, стараясь, чтобы не скрипнула ни одна
половица,  выскользнула  на крыльцо. Ни тетка Поля, ни бабушка еще не встали
доить коров. Только Рыска сладко позевывала на заборе.
     Я потянулась и, стряхнув остатки сна, направилась за калитку.
     Позади  скрипнула  дверь.  Я  обернулась  и  увидела Леньку. Совсем еще
сонный, он натягивал на ходу рубашку.
     - Сестра называется! - сердито буркнул он.
     Я  виновато молчала. Ленька, шагая рядом, обиженно сопел. Я думала, что
мы  явимся первыми, но, к моему удивлению, ребята уже стояли возле доски, на
которой  были  наклеены  фотографии  колхозников,  а вверху крупными буквами
написано: "Лучшие люди колхоза".
     Я  с  восторгом  смотрела  на улыбчивое лицо тети Маши, на моего отца с
прямым  и ясным взглядом, на задумчивого Алексея Ивановича... И вдруг сердце
у  меня  замерло.  Внизу,  справа,  я  увидела  очень  знакомое изображение:
растрепанная  девчонка, сидя на возу, держит в руках вожжи и смотрит на меня
удивленными  глазами.  Я  в  недоумении  перевела  взгляд на надпись вверху,
потом  снова на девчонку. Конечно же это я! Я осторожно скосила глаза, чтобы
узнать, видят ребята или нет.
     - Здорово получилась! - послышался вдруг позади меня Зинкин голос.
     - Прямо как живая! - подтвердил Федя.
     - Только...  причесаться  бы...  а  то вон какая лохматая... - смущенно
пробормотала я, стараясь скрыть распиравшую меня гордость.
     - Выдумала!  -  возмутилась  почему-то Зинка. - Может, еще скажешь, что
бантик надо было прицепить?!
     - А хотя бы и бантик! - назло ей сказала я.
     Ленька  захихикал,  а Зинка удивленно вытаращила на меня глаза и вдруг,
схватившись за живот и давясь от смеха, проговорила:
     - Нет... вы только представьте себе эту... корову с бантом...
     - Это... это кто же корова? - угрожающе спросила я.
     - Не  видишь,  что  ли?  -  сказала Зинка, кивнув в левый угол доски. Я
взглянула  туда и увидела на фотографии Зинку, снятую во весь рост на ферме,
рядом с Бурушкой. Вид у обеих был гордый и важный.
     - Как здорово на свою мать похожа! - воскликнула я.
     - Я или Бурушка? - с серьезным видом осведомилась Зинка.
     - Бурушка...
     - Красавица! Скоро на выставку пойдет! - восторженно сказала Зинка.
     - Только  ты,  Зинка,  бантик  ей  все  же прицепи, - лукаво прищурился
Ленька.
     Я  сердито  толкнула  его в бок, снова уставилась на доску и только тут
увидела,  что  не  одни  мы  с  Зинкой  красуемся  здесь.  Внизу, посредине,
приклеена фотография, на которой сняты все ребята в саду возле шалаша.
     Я  всмотрелась  внимательней  и увидела, что даже остренький Алин носик
выглядывает  из-за  Фединого  плеча.  И  над  всеми нижними фотографиями, на
которых сняты ребята, надпись красными чернилами: "Наши юные помощники".
     - Ой,  ребята,  да  ведь  это  же  мы! - ни к селу ни к городу выпалила
вдруг я.
     Но никто даже не засмеялся.
     - Пошли,  что  ли?  А  то  солнце  вон  уже  где,  -  стараясь спрятать
радостную улыбку, сказала Зинка.
     Мы   двинулись   к   конюшне,  где  дед  Сашка  уже  запрягал  лошадей.
Повернувшись  к  притихшему  Лещихиному  дому  с  закрытыми  ставнями, Зинка
озорно крикнула:
     - Вот тебе и грачи колхозные!
     - Ребята,  стойте!  -  вспомнила  вдруг  я.  -  А  ящик,  который вчера
сгружали?  И  вообще - секрет, про который говорила Вера Петровна... Ведь мы
так ничего и не узнали.
     - Надо спросить у деда Сашки, - подсказал Ленька.
     Дед  Сашка долго отнекивался, но мы не отставали, и он, почесав затылок
и  таинственно  оглянувшись по сторонам, сообщил, что яблоки, которые возили
в  город,  продали,  а  за  деньги  купили  для  нас книг, тетрадей и всякой
всячины...
     - И  еще,  -  сказал  дед Сашка, - Вера Петровна привезла такие красные
косынки, которые ребята в городе на шее носят...
     - Галстуки! Пионерские галстуки! - догадалась я.
     - А зачем это? - спросил Павлик.
     - В  пионеры  нас  примут,  -  пояснила  Зинка,  которая зимой в городе
видела пионеров.
     - И  будем  мы не просто грачи, как дразнят нас кулаки, а... пионеры...
-  пыталась  я растолковать ребятам. - А папа говорил, что пионеры - это как
коммунисты, только пока еще маленькие...
     Через   несколько  минут  высокие  решетчатые  телеги  одна  за  другой
выезжали из деревни.
     Я  привстала  на  вздрагивающих  досках  и,  взмахнув вожжами, крикнула
ехавшей впереди Зинке:
     - Эй, держись, а то обгоню!
     Зинка,  обернувшись  ко  мне,  тоже что-то кричала, смеясь и размахивая
рукой.
     Вдоль  узенькой  улочки  на  вишняке,  протянувшем  ветви через заборы,
висели  ломкие  соломины.  Навстречу  нам  вставало  солнце.  Оно  искрилось
золотыми  брызгами  в капельках росы, на ветках, на ограде, на новых тесовых
крышах.

Last-modified: Mon, 13 Oct 2003 23:31:01 GMT

Оцените этот текст: