Карел Чапек. Три рассказа
---------------------------------------------------------------
scanned by: uralres@etel.ru
---------------------------------------------------------------
"СЛУЧАЙ С ДОКТОРОМ МЕЙЗЛИКОМ".
"РАССКАЗ СТАРОГО УГОЛОВНИКА".
"ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ГОСПОДИНА ГИРША".
"СЛУЧАЙ С ДОКТОРОМ МЕЙЗЛИКОМ"
-- Послушайте, господин Дастих, -- озабоченно сказал полицейский
чиновник доктор Мейзлик старому магу и волшебнику, -- я к вам, собственно,
за советом. Я вот ломаю голову над одним случаем.
-- Ну, выкладывайте!--сказал Дастих.--С кем там и что стряслось?
-- Со мной, -- вздохнул доктор Мейзлик. -- И чем больше я об этом
случае думаю, тем меньше понимаю, как он произошел. Просто можно с ума
сойти.
-- Так кто же все это натворил? -- спросил Дастих успокаивающе.
-- Никто!--крикнул Мейзлик.--И это самое скверное. Я сам совершил
что-то такое, чего понять не в состоянии.
-- Надеюсь, все это не так страшно, -- успокаивал доктора Мейзлика
старый Дастих. -- А что же вы все-таки натворили, дружище?
-- Поймал медвежатника, -- мрачно ответил Мейзлик.
-- И это все?
-- Все.
-- А медвежатник оказался ни при чем, -- подсказал Дастих.
-- Да нет, он же сам признался, что ограбил кассу в Еврейском
благотворительном обществе. Это какой-то Розановский или Розенбаум из
Львова, -- ворчал Мейзлик. -- У него нашли и воровской инструмент, и все
прочее.
-- Так чего же вы еще хотите?--торопил его старый Дастих.
-- Я бы хотел понять, -- сказал полицейский чиновник задумчиво, --
каким образом я его поймал. Подождите, сейчас я вам все расскажу по порядку.
Месяц тому назад, третьего марта, я дежурил до полуночи. Не знаю, помните ли
вы, что в первых числах марта три дня подряд лил дождь. Я заскочил на
минутку в кафе и собрался было уже идти домой, на Винограды. Но вместо этого
почему-то пошел в противоположную сторону, по направлению к Длажденой улице.
Скажите, пожалуйста, почему я пошел именно в ту сторону?
-- Возможно, просто так, случайно, -- предположил Дастих.
-- Послушайте, в этакую погоду человек не болтается по улицам просто
так, от нечего делать. Я бы хотел знать, какого черта меня понесло туда? Не
думаете ли вы, что это было предчувствие? Знаете, нечто вроде телепатии.
-- Да, -- утвердительно кивнул головой Дастих. -- Вполне возможно!
-- Вот видите, -- заметил Мейзлик как-то озабоченно. -- То-то и оно! Но
это также могло быть и просто подсознательное желание взглянуть, что
делается "У трех девиц".
-- А-а, вы имеете в виду ночлежку на Длажденой улице, -- вспомнил
Дастих.
-- Вот именно. Там обычно ночуют карманники и медвежатники из Будапешта
или из Галиции, когда приезжают
в Прагу по своим "делам". Мы за этим кабаком следим. Как по-вашему,
может быть, я просто по привычке решил заглянуть туда?
-- Вполне может быть, -- рассудил Дастих, -- такие вещи иногда делаются
совершенно механически, в особенности если они входят в круг служебных
обязанностей. Тут нет ничего удивительного.
-- Так вот, пошел я по Длажденой улице, -- продолжает Мейзлик, --
заглянул мимоходом в список ночлежников "У трех девиц" и отправился дальше.
Дойдя до конца улицы, остановился и повернул обратно. Скажите, пожалуйста,
ну почему я повернул обратно?
-- Привычка, -- предположил Дастих, -- привычка патрулировать.
-- Возможно, -- согласился полицейский чиновник. -- Но ведь я уже
кончил дежурство и хотел идти домой. Может быть, это было предвидение?
-- Такие случаи тоже известны, -- признал Дастих, -- но в них нет
ничего загадочного. Просто это значит, что человек обладает
сверхъестественным чутьем.
-- Черт возьми, -- закричал Мейзлик, -- так это была привычка или
сверхъестественное чутье? Вот это-то мне и хотелось бы знать. Да, погодите.
Когда я повернул обратно, то повстречал какого-то человека. Вы спросите --
ну и что же, разве кому--либо возбраняется ходить в час ночи по Длажденой
улице? В этом нет ничего подозрительного. Я и сам ничего в том не
заподозрил; однако остановился под самым фонарем и стал закуривать сигарету
Знаете, мы всегда так поступаем, когда впотьмах хотим кого-нибудь
внимательно разглядеть. Как вы думаете, это была случайность, привычка,
или... некая неосознанная тревога?
-- Не знаю, -- сказал Дастих.
-- Я тоже, черт побери! -- злобно воскликнул Мейзлик. -- Зажигаю я
сигарету под самым фонарем, а человек проходит мимо меня. Господи, я даже не
взглянул ему в лицо, стоял, уставившись в землю. Этот парень уже прошел, и
тут что-то мне в нем не понравилось. "Проклятие! -- сказал я сам себе. --
Тут что-то не в порядке, но что именно? Ведь я этого типа даже не
разглядел". Стою я у фонаря, под проливным дождем, и раздумываю. И вдруг
меня осенило... Ботинки! У этого человека что-то странное было на ботинках.
-- "Опилки!" -- неожиданно громко проговорил я.
-- Какие опилки? -- спросил Дастих.
-- Обыкновенные металлические опилки. В ту минуту я понял, что у
прохожего на ранте ботинок были опилки.
-- А почему бы у него на ботинках не могли быть опилки?-- спросил
Дастих.
-- Могли, разумеется, -- воскликнул Мейзлик, -- но именно в этот момент
я просто видел, да, да, видел вскрытый сейф, из которого на пол сыплются
металлические опилки. Знаете, опилки от стальных пластин. Я просто видел,
как эти ботинки шлепают по этим опилкам.
-- Так это интуиция, -- решил Дастих, -- гениальная, но
бессознательная.
-- Бессмыслица! -- сказал Мейзлик. -- Да не будь дождя, я бы на эти
опилки и внимания не обратил. Но когда идет дождь, обычно на обуви не бывает
опилок, понимаете?
-- Ну так это эмпирический вывод, -- уверенно произнес Дастих. --
Блестящий вывод, сделанный на основе опыта. А что дальше?
-- Я, конечно, пошел за этим парнем, и, само собой разумеется, он
закатился к "Трем девицам". Потом я по телефону вызвал двух сыщиков, и мы
устроили облаву: нашли и Розенбаума с опилками на ботинках, воровской
инструмент, и двадцать тысяч из кассы Еврейского благотворительного
общества. В этом уж не было ничего необычного. Знаете, в газетах писали, что
на сей раз наша полиция проявила блестящую оперативность. Какая бессмыслица!
Скажите, пожалуйста, что было бы, если бы я случайно не пошел по Длажденой
улице и случайно не поглядел этому прохвосту на ботинки? То-то и оно! Так
вот, была ли это только случайность?--удрученно спросил доктор Мейзлик.
-- А это и не важно, -- произнес Дастих. -- Поймите, молодой человек,
ведь это успех, с которым вас можно поздравить.
-- Поздравить! выпалил Мейзлик. -- Господин Дастих! Да как же тут
поздравлять, когда я не знаю, чему я обязан своим успехом7 Своей
сверхъестественной проницательности? Полицейской привычке или просто
счастливой случайности? А может, интуиции или телепатии? Подумать только!
Ведь это -- мое первое настоящее дело! Человек должен чем-то
руководствоваться! Предположим, завтра меня заставят расследовать
какое-нибудь убийство. Господин Дастих, что я буду делать? Начну бегать по
улицам и пристально смотреть на все ботинки? Или побреду куда глаза глядят в
надежде, что предчувствие или внутренний голос приведут меня прямо в объятия
убийцы? Вот ведь какая история получается! Вся полиция теперь твердит: у
этого Мейзлика нюх, из этого парня в очках будет толк, у него талант
детектива. Отчаянное положение! -- ворчал Мейзлик. -- Какая-то метода должна
у меня быть?! Понимаете, до этого случая я верил во всякие бесспорные
методы, где важную роль играют внимание, опыт, систематическое следствие и
прочая чепуха. Но когда я задумываюсь над этой историей, то вижу...
Послушайте! -- воскликнул доктор Мейзлик с облегчением. -- Я думаю, что все
это -- просто счастливая случайность.
-- Да, похоже. -- сказал Дастих мудро. -- Но известную роль здесь
сыграли логика и пристальное внимание.
-- И обычная рутина, -- горько добавил молодой полицейский чиновник.
-- И еще интуиция. А также в какой-то мере дар предвидения. И инстинкт.
-- Господи боже мой! Так вы теперь видите, как все это сложно, --
огорчился Мейзлик. -- Скажите, что же мне теперь делать?
-- Доктор Мейзлик, вас к телефону, -- позвал его метрдотель. -- Звонят
из полицейского управления.
-- Вот вам, пожалуйста! -- проворчал удрученный Мейзлик Когда Мейзлик
вернулся, он был бледен и взволнован.
-- Кельнер, счет! -- крикнул он раздраженно. -- Так оно и есть, сказал
он Дастиху. -- Нашли какого-то иностранца, убитого в отеле, проклятие ...
И Мейзлик ушел.
Казалось, этот энергичный молодой человек сам не свой oт волнения.
"РАССКАЗ СТАРОГО УГОЛОВНИКА".
-- Это что, -- сказал пан Яндера, писатель, -- разыскивать воров --
дело обычное, а вот что необычно, так это когда сам вор ищет того, кого,
собственно, обокрал. Так, к вашему сведению, случилось со мной. Написал я
недавно рассказ и опубликовал; и вот когда стал я читать его уже
напечатанным, охватило меня какое-то тягостное ощущение. Братец, говорю
себе, а ведь что-то похожее ты уже где-то читал... Гром меня разрази, у кого
же я украл эту тему? Три дня я ходил, как овца в вертячке, и -- ну, никак не
вспомню, у кого же я, как говорится, позаимствовал. Наконец встречаю
приятеля, говорю: слушай, все мне как-то кажется, будто последний мой
рассказ с кого-то списан.
-- Да я это с первого взгляда понял, -- отвечает приятель, -- это ты у
Чехова слизал. -- Мне тут прямо-таки легче стало, а потом, в разговоре с
одним критиком, я и скажи: вы не поверите, сударь, порой допускаешь плагиат,
сам того не зная; к примеру, вот ведь последний мой рассказ-то --
ворованный!
-- Знаю, -- отвечает критик, -- это из Мопассана. -- Тогда обошел я
всех моих добрых друзей... Послушайте, коли уж ступил человек на наклонную
плоскость преступления, то остановиться ему никак невозможно! Представьте,
оказывается, этот единственный рассказ я украл еще у Готтфрида Келлера,
Диккенса, д'Аннунцио, из "Тысячи и одной ночи", у Шарля Луи Филиппа,
Гамсуна, Шторма, Харди, Андреева, Банделло, Розеггера, Реймонта и еще у
целого ряда авторов! На этом примере легко видеть, как все глубже и глубже
погрязаешь во зле...
-- Это что, -- возразил, хрипло откашливаясь, пан Бобек, старый
уголовник. -- Это мне напоминает один случай, когда убийца был налицо, а вот
подобрать к нему убийство никак не могли. Не подумайте чего, это было не со
мной; просто я с полгода гостил в том самом заведении, где этот убийца сидел
раньше. Было это в Палермо. -- И пан Бобек скромно пояснил: -- Я туда попал
всего-то из-за какого-то чемоданишки, который подвернулся мне под руку на
пароходе, шедшем из Неаполя. И про случай с этим убийцей мне рассказал
старший надзиратель того дома; я, видите ли, учил его играть в
"францисканца", "крестовый марьяж" и "божье благословение" -- эту игру еще
иначе называют "готисек". Очень уж он набожный был, этот надзиратель.
Так, значит, раз ночью ихние фараоны -- а они в Италии всегда парочками
ходят -- видят: по виа Бутера -- это та улица, что ведет к ихнему вонючему
порту, -- во все лопатки чешет какой-то тип. Они его хвать, и -- porco dio!
(Итальянское ругательство- прим. Перев.) -- в руке-то у него окровавленный
кинжал. Ясное дело, приволокли его в полицию, говори, мол, теперь, парень,
кого пришил. А парень -- в рев, и говорит: убил, говорит, я человека, а
больше ничего не скажу; потому как если скажу больше, то сделаю несчастными
других людей. Так они ничего от него и не добились.
Ну, известно -- сейчас же мертвое тело кинулись искать, да ничего
такого не нашли. Велели осмотреть всех "дорогих усопших", заявленных в то
время как покойники; однако все, оказалось, умерли христианской смертью, кто
от малярии, кто как. Тогда опять взялись за того молодца. Он назвался Марко
Биаджо, столярным подмастерьем из Кастрожованни. Еще он показал, что нанес
этак ударов двадцать человеку христианского происхождения и убил его; но кто
этот убитый, он не скажет, чтоб не втягивать в беду других людей. И --
баста! Кроме этих слов он все только божью кару на себя призывал да
колотился головой об пол. Такого раскаяния, говорил надзиратель, в жизни еще
никто не видывал.
Однако, сами знаете, фараоны ни одному слову не верят; говорят они себе
-- может, этот Марко вовсе никого не убивал, а так только, врет. Послали его
кинжал в университет, и там сказали, что кровь на клинке человечья, надо
быть, сердце он этой штукой проткнул. Ну, прошу прощения, а я все-таки не
понимаю, как это они могут узнать. Н-да, так что же им теперь делать: убийца
вот он, а убийства нет! Нельзя же судить человека за неизвестное убийство;
сами понимаете, должен тут быть corpus delicti(состав преступления (лат.)).
А Марко этот между тем все молится, да хнычет, да просит, чтоб его уж
поскорей суду предали, хочет он свой смертный грех искупить. Ты, porca
Madonna, говорят ему, коли хочешь, чтоб правосудие тебя осудило, признайся,
кого ты зарезал; не можем мы тебя повесить просто так; ты нам, проклятый
мул, хоть свидетелей каких назови! "Я сам и есть свидетель!--кричит
Марко,--я присягну, что убил человека!" Вот ведь какое дело-то...
Надзиратель говорил мне еще, что был этот Марко красивый такой, славный
парень; испокон веку не было у них такого славного убийцы. Читать он не
умел, но Библию, хоть и держал ее вверх ногами, из рук не выпускал, и все
ревел. Подослали тогда к нему одного патера, доброты ужасной, чтоб дал он
ему духовное утешение да между прочим на исповеди ловко бы и выведал, как с
этим убийством дело было. Так этот патер, когда выходил от Марко, слезы
утирал; говорит, коли не испортится еще как-нибудь этот арестант, то
наверняка сподобится великой милости; мол, это душа, жаждущая
справедливости. Однако, кроме таких вот речей да слез, ничего от него и
патер не дождался. "Пусть меня повесят, и баста, -- твердил Марко, -- пусть
уж я искуплю тяжкую мою вину; без справедливости нельзя!" Так тянулось дело
полгода с лишком, а все не могли подыскать подходящий труп.
Видя, что, в общем, какая-то глупость получается, говорит начальник
полиции: тысяча чертей, коли этот Марко во что бы то ни стало желает, чтоб
его повесили, отдадим ему то убийство, что случилось через три дня после его
ареста, там, в Аренелле, где нашли ту зарезанную бабу; просто позор, тут у
нас убийца без убийства и без трупа, а там этакое славное, добротное
убийство, а преступника нет. Свалите все это как-нибудь в одну кучу; если
этот Марко хочет, чтоб его осудили, то ему ведь все равно за что; а уж мы
ему всячески навстречу пойдем, пусть только эту бабу на себя возьмет. Ну,
предложили это дело Марко, обещав, что тогда он наверняка вскорости получит
петлю на шею и будет ему покой. Марко маленько поколебался, да и говорит:
нет, раз уж погубил я душу убийством, то не стану обременять ее еще такими
смертными грехами, как ложь, обман и клятвопреступление. Такой уж, господа,
был он справедливый человек.
Ну, дальше некуда; теперь они там в уголовной полиции думали только о
том, как бы им от проклятого Марко избавиться. "Знаете что, -- говорят они
надзирателю, -- сделайте как-нибудь так, чтоб он мог бежать; предать суду мы
его не можем, это срамиться только, и отпустить его на свободу тоже нельзя,
поскольку он сознался в убийстве; так что постарайтесь, чтоб этот die cane
maledetto (Итальянское ругательство) как-нибудь незаметно смылся". Так
слушайте же, стали с тех пор этого Марко в город посылать, без конвоя -- за
перцем там, за нитками; днем и ночью камера его стояла настежь, а Марко
целыми днями шлялся по церквам и ко всем святым, а к восьми вечера, бывало,
мчится, высунув язык, чтоб у него перед носом не захлопнули тюремные ворота.
Один раз их нарочно закрыли раньше, так он поднял такой гвалт, так колотил в
эти ворота, что пришлось открыть, впустить его в камеру.
Вот раз вечером и говорит ему надзиратель: "Эй ты, роrса Madonna, нынче
ты здесь в последний раз ночуешь; раз не желаешь признаться, кого убил, то
мы тебя, бандит этакий, отсюда вышвырнем; иди ты к черту, пусть он тебя и
наказывает!" В ту ночь Марко повесился на окне своей камеры...
Знаете, тот патер, правда, говорил, что если кто кончает с собой из-за
угрызений совести, то хоть и тяжкий это грех, а все же может такой человек
спасти душу, поскольку умер в состоянии действенного раскаяния. Но, скорее
всего, патер тут что-то путал, вопрос-то ведь до сих пор спорный. Короче,
поверьте мне, дух этого Марко с тех пор так и жил в его камере. Получалось
вот что: как кого в эту камеру засадят, так в том человеке просыпается
совесть, начинает он раскаиваться в своих поступках, и покаяние творит, и
полностью обращается. Конечно, каждому на это свое время требовалось: кто
простой проступок совершил, тот в одну ночь обращался, кто легкое
преступление -- за два-три дня, а настоящие злодеи и по три недели маялись,
пока обратятся. Дольше всего держались медвежатники, растратчики и вообще
те, кто у больших денег ходит; я вам говорю, от больших денег совесть как-то
особенно недоступной, что ли, делается, вроде ей рот затыкают. Но сильнее
всего действовал дух Марко в день его смерти. Так они там в Палермо устроили
из этой камеры что-то вроде исправительного заведения, понимаете? Сажали
туда арестантов, чтоб те раскаялись в своих злодействах и обратились.
Конечно, есть и такие преступники, что пользуются у полиции протекцией, а
некоторые этим сволочным фараонам просто нужны -- так что, ясное дело, не
всякого в эту камеру совали, оставляли кое-кого и без обращения; думается
мне, они даже, случалось, и взятки брали с крупных мерзавцев за обещание не
сажать их в чудотворную камеру. Нынче уж и в чудесах никакой честности
нет... Вот что, господа, рассказал мне этот надзиратель в Палермо, и коллеги
мой, бывшие тогда там, все это подтвердили. Как раз сидел там за бесчинство
и драку один английский матрос по фамилии Бриггс; так этот самый Бриггс из
той камеры прямиком на Формозу подался, миссионером, и, я потом слыхал,
сподобился мученической смерти. И вот еще странность: ни один надзиратель не
желал и носа сунуть в Маркову камеру -- до того они боялись, что, не дай
бог, на них сойдет благодать и они раскаются в своих делах...
Так вот, как я уже говорил, обучал я тамошнего старшего надзирателя
кое-каким играм, что понабожнее. Эк, как он ярился, когда проигрывал! Раз
как-то шла к нему особенно мерзкая карта, это его и вовсе допекло, и запер
он меня в Маркову камеру. "Per Bacco (Клянусь Вакхом {итал.)), кричит, я
тебя проучу!" А я лег, да и уснул. Утром вызывает меня надзиратель,
спрашивает: ну что, обратился? "Не знаю, говорю, Signore commandante
(господин начальник (итал.));я спал как сурок". -- "Тогда марш обратно!" --
кричит. Да что растягивать -- три недели просидел я в этой камере, а все
ничего; никакое такое раскаяние на меня не снизошло. Тут стал надзиратель
головой качать, говорит: вы, чехи, верно, страшные безбожники или еретики,
на вас ничего не действует! И обругал меня ужасными словами.
И знаете, с тех пор Маркова камера вообще перестала действовать. Кого
бы туда ни совали, никто больше не обращался, и ничуть лучше не становился,
и не раскаивался -- ну, нисколечко! Одним словом, прекратилось действие. Ох,
боже ты мой, и скандал же поднялся! Меня и в дирекцию таскали, мол, чего-то
я там у них расстроил и всякое такое. Я только плечами пожимаю: я-то тут при
чем? Тогда они мне трое суток темного карцера влепили -- за то, говорят, что
я эту камеру испортил.
"ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ГОСПОДИНА ГИРША".
-- Недурной случай, -- сказал господин Тауссиг, -- но с большим
недостатком, раз он произошел не в Праге, ведь даже в уголовных делах надо
думать об интересах родины. Ну, скажите на милость, что нам до событий,
которые произошли в Палермо или еще черт знает где? Какой нам от этого толк?
А вот если интересное преступление совершается в Праге, так это, по-моему,
господа, даже лестно. О нас, думаю я себе, сейчас говорит весь мир, так
вроде и на душе приятнее. Ну и понятно, там, где совершается приличное
уголовное преступление, и торговля идет живей: ведь оно свидетельствует о
благополучии жителей и вообще вызывает доверие, не так ли? Но для этого
нужно, чтобы преступник был пойман.
Не знаю, помните ли вы историю старого Гирша с Долгого проспекта. Он
торговал кожами, но случалось ему продавать персидские ковры и тому подобные
вещи восточного происхождения. Долгие годы он вел какие-то дела с
Константинополем и там же подхватил болезнь печени, а потому был тощий,
словно дохлая кошка, и желтый, как будто его вытащили из дубильного чана. А
эти самые торговцы коврами -- то ли армяне, то ли турки из Смирны -- ходили
к нему, потому что он умел с ними по-свойски договориться. Они, эти самые
армяне, страшные мошенники, с ними даже еврей должен быть начеку. Так вот,
на первом этаже у Гирша была кожевенная лавка, а оттуда наверх вела винтовая
лесенка в контору, за которой находилась его квартира, где сиднем сидела
госпожа Гиршова: она была такая толстая, что и двигаться не могла.
Так вот, однажды, около полудня, один из приказчиков поднялся наверх к
господину Гиршу узнать, нужно ли послать некоему Вайлю в Брно кожу в кредит;
но Гирша в конторе не оказалось. Это было странно, конечно, по приказчик
подумал, что господин Гирш заглянул к жене. Однако вскоре вниз спустилась
служанка звать господина Гирша обедать.
-- Как так обедать? -- удивился приказчик. -- Ведь господин Гирш дома.
-- Да как же дома? -- отвечает служанка, -- госпожа Гиршова целый день
сидит рядом с конторой и не видела мужа с самого утра.
-- И мы, -- заметил приказчик, -- тоже его не видели, правда, Вацлав?
Вацлав этот был слуга.
-- В десять часов я отнес ему почту, -- сказал приказчик, -- господин
Гирш еще рассердился, потому что мы должны были настоятельно напомнить
Лембергеру о дубленых телячьих кожах; после хозяин и носу не высунул из
конторы.
-- Господи, -- воскликнула служанка, -- ведь в конторе-то его нет! Не
отправился ли он куда-нибудь в город?
-- Через лавку он не проходил, -- ответил приказчик, -- мы бы
непременно его увидели, правда ведь, Вацлав? Может, он вышел через квартиру?
-- Это невозможно, -- твердила свое служанка, -- госпожа Гиршова
увидела бы его!
-- Погодите, -- сказал приказчик, -- когда я к нему вошел, он сидел в
халате и в шлепанцах; сходите-ка да поглядите, не надел ли он ботинки,
калоши и зимнее пальто. -- Дело-то было в ноябре, шел сильный дождь.
-- Если он оделся, -- говорит приказчик, -- значит, ушел куда-то в
город, а если нет, то должен быть дома, вот и все.
Служанка помчалась наверх, но тут же вернулась сама не своя.
-- Боже мой, господин Гуго, говорит она приказчику, -- ведь хозяин,
господин Гирш, не надевал ботинки, ничего-шеньки не надевал, а госпожа
Гиршова уверяет, что из квартиры он выйти не мог, потому как тогда ему
пришлось бы проходить через ее комнату!
-- Через лавку он тоже не проходил, -- сказал приказчик, -- его сегодня
вообще тут не было, вот только он вызвал меня с почтой в контору. Вацлав,
пойдемте его искать.
Первым делом побежали к контору. Там не было заметно никакого
беспорядка: в углу -- несколько скатанных ковров, на столе -- недописанное
письмо Лембергеру, над столом горел газовый рожок.
-- Тогда совершенно ясно, -- сказал Гуго, -- господин Гирш никуда не
уходил; иначе погасил бы лампочку, не правда ли? Он должен быть дома.
Но обыскали всю квартиру, а Гирш словно сквозь землю провалился.
Госпожа Гиршова в своем кресле рыдала навзрыд. Казалось, -- рассказывал
потом Гуго, -- будто трясется груда студня.
-- Госпожа Гиршова, -- сказал тогда Гуго (удивительное дело, как это
молодой еврей, когда понадобится, сразу все сообразит). -- Не плачьте,
госпожа Гиршова, господин Гирш никуда не сбежал, -- кожи идут хорошо, кроме
того, он не инкассировал никаких долговых исков, не так ли? Где-нибудь шеф
должен быть. Если он до вечера не объявится, сообщим в полицию, но не
раньше, госпожа Гиршова, -- сами понимаете: такое необычное происшествие
фирме не на пользу.
Прождали, значит, до вечера и все искали господина Гирша, а о нем ни
слуху ни духу. В надлежащее время господин Гуго закрыл лавку и отправился в
полицию заявить, что господин Гирш исчез. Тогда из полиции прислали
детективов; они прочесали весь дом, но нигде не нашли ни малейших следов; и
кровь на полу искали -- нигде ничего, ограничились тем, что контору на время
опечатали. Потом, допросив госпожу Гир-шову и весь персонал, разузнали все,
что делалось с самого утра. Никто не сообщил ничего особенного, только
господин Гуго вспомнил, что после десяти к господину Гиршу заходил
коммивояжер Лебеда и проговорил с ним минут десять. Стали разыскивать этого
Лебеду и, конечно, нашли его в кафе "Бристоль" -- он играл там в рамс.
Лебеда живо припрятал банк, а детектив его успокоил:
-- Господин Лебеда, сегодня я не по поводу рамса, я по поводу господина
Гирша: он, представьте себе, пропал, и вы последний, кто его видел.
Так вот, этот Лебеда тоже ничего не знал: заходил он к господину Гиршу
из-за каких-то ремней и ничего странного не заметил, только господин Гирш
показался ему болезненнее обычного.
"Что-то вы похудели, господин Гирш", -- заметил еще Лебеда.
-- Однако, господин Лебеда, -- произнес полицейский, -- если бы даже
господин Гирш похудел еще больше, так и то не мог раствориться в воздухе;
какая-никакая косточка или же челюсть должны бы от него остаться. И в
портфеле унести вы его тоже не могли.
И знаете, как дело обернулось. Вам, наверное, известно, что на вокзале
есть камеры хранения, где пассажиры оставляют всевозможные вещи и чемоданы.
Так вот, дня через два после исчезновения господина Гирша какая-то приемщица
сообщила одному из носильщиков, что ей сдали чемодан и он ей почему-то очень
не нравится.
-- Сама не понимаю отчего, -- сказала она, -- только этот чемодан прямо
страх на меня наводит. Носильщик подошел к чемодану, понюхал и говорит:
-- Мамаша, знаете что, заявите-ка вы о чемодане в железнодорожную
полицию.
Полиция привела собаку-ищейку; та обнюхала чемодан, зарычала, и вся
шерсть на ней дыбом поднялась. Это было уж чересчур подозрительно, чемодан
вскрыли, а в нем оказался труп господина Гирша в халате и в шлепанцах.
Больная печень Гирша дала о себе знать -- от бедняги уже пахло. В шею ему
впился толстый шпагат -- он был задушен. Но оставалось невыясненным, как он
в халате и шлепанцах попал из своей конторы в чемодан на вокзале?
Дело это расследовал полицейский комиссар Мейзлик. Поглядел он на труп
и вдруг увидал на лице и на руках Гирша этакие зеленые, синие и красные
пятна; это тем более бросалось в глаза, что господин Гирш был очень смуглый.
"Странные признаки разложения", -- подумал Мейзлик и одно такое пятно
попробовал потереть носовым платком -- оно и слиняло.
-- Послушайте, -- сказал тогда Мейзлик остальным, -- а ведь похоже, что
это пятно анилиновое. Я должен еще раз заглянуть в контору.
В конторе он все искал, нет ли там каких-нибудь красок, -- красок там
не оказалось, но неожиданно на глаза ему попались скатанные персидские
ковры. Он развернул один и потер синюю завитушку носовым платком, смочив его
слюной, и на платке появилось синее пятнышко.
-- Ну и барахло эти ковры, -- сказал Мейзлик и стал искать дальше; на
столе, на подставке чернильницы, у господина Гирша нашлись два или три
окурка турецких сигарет.
-- Запомните, дружище, -- сказал Мейзлик одному детективу, -- что при
сделках с продавцами персидских ковров всегда курят одну сигарету за другой
-- таков уж восточный обычай.
Потом Мейзлик вызвал Гуго.
-- Господин Гуго, -- сказал Мейзлик, -- тут после Лебеды еще кто-то
побывал, так ведь?
-- Да, -- ответил Гуго, -- только господин Гирш не желал, чтобы об этом
пошли разговоры. "Ваше дело кожи, -- посоветовал он нам, -- а ковры вас не
касаются, это мое дело..."
-- Все понятно, -- говорит тогда Мейзлик, -- это ведь контрабандные
ковры; посмотрите, ни на одном нет таможенной пломбы. Если бы господин Гирш
не отправился на тот свет, у него сейчас было бы по горло хлопот на
Гибернской, он заплатил бы такой штраф, что посинел бы от злости. Ну,
быстро, отвечайте, кто тут еще был?!
-- Гм, -- ответил Гуго, -- около половины одиннадцатого в открытом
лимузине приехал армянский или еще какой-то там еврей, такой толстый и
желтый, и спросил не то по-турецки, не то еще как -- господина Гирша. Ну, я
ему показал, как пройти наверх в контору. А с ним шагал этакий верзила --
слуга, худой, будто щепка, и черный, как черная кошка. Он нес на плече пять
большущих скатанных ковров -- мы еще с Вацлавом подивились, как это он их
поднял. Оба они прошли в контору и пробыли там минут пятнадцать; нас это не
интересовало; впрочем, все время было слышно, как этот нечестивец говорит с
господином Гиршем. Потом слуга спустился, на плече у него было теперь только
четыре скатанных ковра. "Ага, -- подумал я, -- значит, господин Гирш опять
купил ковер". Да, этот армянин в дверях конторы еще раз обернулся и что-то
сказал господину Гиршу, но что именно, я так и не разобрал. Ну, потом
верзила швырнул ковры в автомобиль, и они уехали. Я не говорил об этом
только потому, что ничего удивительного тут не было, -- таких торговцев
коврами у нас перебывало видимо-невидимо, и все, как один, -- мошенники.
-- Знаете ли, господин Гуго, -- ответил доктор Мейзлик, -- странное-то
тут было: в одном из свернутых ковров верзила и вынес труп господина Гирша,
понимаете? Черт побери, ведь вы, друг мой, могли заметить, что этот парень
поднимался наверх легче, чем спускался вниз!
-- Правда, -- сказал, побледнев, Гуго, -- он шел прямотаки согнувшись
пополам! Но, господин комиссар, это невозможно:
толстый армянин шел сзади и еще в дверях конторы разговаривал с
господином Гиршем.
-- Ну да, -- возразил Мейзлик, -- разговаривал, обращаясь к пустой
комнате. А когда верзила душил господина Гирша, армянин все время молол
языком, так-то вот. Господин Гуго, армянский еврей похитрее вас будет. Ну, а
там они отвезли труп, завернутый в ковер, к себе в отель; от дождя паршивый
ковер, крашенный анилином, полинял и испачкал господина Гирша. Это ясно, как
дважды два -- четыре, вот так-то. А в отеле бренные останки господина Гирша
втиснули в чемодан и отправили на вокзал. Вот как, господин Гуго, обстояло
дело!
Пока господин Мейзлик во всем разбирался, тайные агенты напали на след
армянина. На чемодане-то сохранилась наклейка одного берлинского отеля -- из
этого следовало, что армянин не скупился на чаевые, ведь портье этими
наклейками дают друг другу знать по всему миру, какие чаевые можно получить
с клиента. Армянин платил настолько щедро, что берлинский портье запомнил
его фамилию -- Мазаньян; тот ехал в Вену через Прагу, но сцапали его только
в Бухаресте;
в предварительном заключении он повесился. За что армянин убил Гирша,
никто не знает; скорей всего, сводил какие-то старые счеты, еще с тех
времен, когда господин Гирш жил в Константинополе.
-- Этот случай доказывает, -- задумчиво закончил господин Тауссиг, --
что самое главное дело в торговле -- добросовестность. Торгуй армянин
настоящими коврами, а не выкрашенными дешевым анилином, на след убийцы
напали бы не слишком скоро, не так ли? А торговать браком -- это всегда
боком выходит, не так ли?
Last-modified: Tue, 18 May 1999 16:41:28 GMT