Василий Шукшин. Чередниченко и цирк
---------------------------------------------------------------
Spellchecked by Tatyana Andrushenko (1 Oct 1998)
---------------------------------------------------------------
В южный курортный городок приехал цирк.
Плановик Чередниченко отдыхал в том городке, устроился славно,
чувствовал себя вольготно, даже слегка обнаглел -- делал выговор продавщицам
за теплое пиво. В субботу вечером Чередниченко был в цирке.
На следующий день, в воскресенье, в цирке давали три представления, и
Чередниченко ходил на все три.
Он от души смеялся, когда смуглый длинноволосый клоун с нерусской
фамилией выкидывал разные штуки, тревожился, когда молодой паренек в красной
рубахе гонял по арене, отгороженной от зрителей высокой клеткой, семь
страшных львов, стегал их бичом... Но не ради клоуна и не ради страшных
львов ухлопал Чередниченко шесть рублей, нет, не ради львов. Его глубоко
взволновала девушка, которая открывала программу. Она взбиралась по веревке
высоко вверх и там под музыку крутилась, вертелась, кувыркалась...
Никогда еще в своей жизни Чередниченко так не волновался, как
волновался, наблюдая за гибкой, смелой циркачкой. Он полюбил ее.
Чередниченко был холост, хоть разменял уже пятый десяток. То есть он был
когда-то женат, но что-то такое получилось у них с женой -- разошлись. Давно
это было, но с тех пор Чередниченко стал -- не то что презирать женщин, --
стал спокоен и даже несколько насмешлив с ними. Он был человек самолюбивый и
честолюбивый, знал, что к пятидесяти годам станет заместителем директора
небольшой мебельной фабрики, где теперь работал плановиком. Или, на худой
конец, директором совхоза. Он заканчивал сельхозинститут заочно и терпеливо
ждал. У него была отличная репутация... Время работало на него. "Буду
замдиректора, будет все -- и жена в том числе".
В ночь с субботы на воскресенье Чередниченко долго не мог заснуть,
курил, ворочался... Забывался в полусне, и мерещилось черт знает что --
маски какие-то, звучала медная музыка циркового оркестрика, рычали львы...
Чередниченко просыпался, вспоминая циркачку, и сердце болело, ныло, точно
циркачка была уже его женой и изменяла ему с вертлявым клоуном.
В воскресенье циркачка доконала плановика. Он узнал у служителя цирка,
который не пускал посторонних к артистам и львам, что та циркачка -- из
Молдавии, зовут Ева, получает сто десять рублей, двадцать шесть лет, не
замужем.
С последнего представления Чередниченко ушел, выпил в ларьке два
стакана красного вина и пошел к Еве. Дал служителю два рубля, тот рассказал,
как найти Еву. Чередниченко долго путался под брезентовой крышей в каких-то
веревках, ремнях, тросах... Остановил какую-то женщину, та сказала, что Ева
ушла домой, а где живет, она не знала. Знала только, что где-то на частной
квартире, не в гостинице. Чередниченко дал служителю еще рубль, попросил,
чтобы он узнал у администратора адрес Евы. Служитель узнал адрес.
Чередниченко выпил еще стакан вина и пошел к Еве на квартиру. "Адам пошел к
Еве", -- пошутил сам с собой Чередниченко. Он был человек не очень
решительный, знал это и сознательно подгонял себя куда-то в гору, в гору, на
улицу Жданова -- так, ему сказали, надо идти. Ева устала в тот день,
готовилась ко сну.
-- Здравствуйте! -- приветствовал ее Чередниченко, ставя на стол
бутылку "Кокура". Он за дорогу накрутил себе хвоста -- заявился смелый и
решительный. -- Чередниченко Николай Петрович. Плановик. А вас зовут Ева.
Правильно?
Ева была немало удивлена. Обычно поклонники ее не баловали. Из всей их
труппы поклонники осаждали троих-четверых: смуглого клоуна, наездницу и --
реже -- сестер Геликановых, силовых акробаток.
-- Я не помешал?
-- Вообще-то, я спать готовлюсь... Устала сегодня. А что? Я немножко не
понимаю...
-- Да, сегодня у вас денек... Скажите, а вот этот оркестр ваш, он не
мешает вам?
-- Нет.
-- Я бы все-таки несколько поубавил его: на нервы действует. Очень
громко, куда к шутам...
-- Нам ничего... Привыкли.
Чередниченко отметил, что вблизи циркачка не такая уж красавица, и это
придало ему храбрости. Он серьезно задумал отвезти циркачку к себе домой,
жениться.
Что она была циркачкой, они скроют, никто знать не будет.
-- Вы не позволите предложить вам?.. -- Чередниченко взялся за бутылку.
-- Нет, нет, -- твердо сказала Ева. -- Не пью.
-- Совсем?
-- Совсем.
-- Нисколько-нисколько?
-- Нисколько.
Чередниченко оставил бутылку в покое.
-- Проба пера, -- к чему-то сказал он. -- Я сам выпиваю очень умеренно.
У меня есть сосед, инженер-конструктор... Допивается до того, что
опохмелиться утром рубля нет. Идет чуть свет в одних тапочках, стучит в
ворота. У меня отдельный дом из четырех комнат, ну, калитку, естественно, на
ночь закрываю на запор, "Николай Петрович, дай рубль". -- "Василий, --
говорю, -- Мартыныч, дорогой, не рубля жалко -- тебя жалко. Ведь на тебя
смотреть тяжело -- с высшим образованием человек, талантливый инженер,
говорят... До чего же ты себя доведешь!"
-- Но рубль-то даете?
-- А куда денешься? Он, вообще-то, всегда отдает. Но действительно, не
денег этих жалко, я достаточно зарабатываю, у меня оклад сто шестьдесят
рублей да премиальные... вообще, находим способы. Не в рубле дело,
естественно. Просто тяжело глядеть на человека. В чем есть, в том и в
магазин идет... Люди смотрят... У меня у самого скоро высшее образование
будет -- это же должно как-то обязывать, так я понимаю. У вас высшее?
-- Училище.
-- Мгм. -- Чередниченко не понял -- высшее это или не высшее. Впрочем,
ему было все равно. По мере того как он излагал сведения о себе, он все
больше убеждался, что тут не надо долго трясти кудрями -- надо переходить к
делу. -- А родители у вас есть?
-- Есть. Зачем вам все это?
-- Может быть, все-таки пригубите? С наперсток?.. Мм? А то мне неловко
одному.
-- Наливайте -- с наперсток.
Выпили. Чередниченко выпил полстаканчика. "Не перебрать бы", --
подумал.
-- Видите ли, в чем дело, Ева... Ева?..
-- Игнатьевна.
-- Ева Игнатьевна. -- Чередниченко встал и начал ходить по крошечной
комнате -- шаг к окну, два шага к двери и обратно. -- Сколько вы получаете?
-- Мне хватает,
-- Допустим. Но в один прекрасный... простите, как раз наоборот -- в
один какой-нибудь трагичный день вы упадете оттуда и разобьетесь...
-- Слушайте, вы...
-- Нет, послушайте вы, голубушка, я все это прекрасно видел и знаю, чем
все это кончится -- эти аплодисменты, цветы... -- Ужасно понравилось
Чередниченко вот так вот ходить по комнатке и спокойно, убедительно
доказывать: нет, голубушка, ты еще не знаешь жизни. А мы ее, матушку,
как-нибудь изучили -- со всех сторон. Вот кого ему не хватало в жизни --
такой вот Евы -- Кому вы потом будете нужна? Ни-ко-му.
-- Зачем вы пришли? И кто вам дал адрес?
-- Ева Игнатьевна, я буду с вами напрямик -- такой характер. Я человек
одинокий, положение в обществе занимаю хорошее, оклад, я вам уже сказал, до
двухсот в целом. Вы тоже одиноки... Я второй день наблюдаю за вами -- вам
надо уходить из цирка. Знаете, сколько вы будете получать по инвалидности?
Могу прикинуть...
-- Вы что? -- спросила Ева Игнатьевна.
-- У меня большой дом из лиственницы... Но я в нем один. Нужна
хозяйка... То есть нужен друг, нужно кому-то согреть этот дом. Я хочу, чтобы
в этом доме зазвенели детские голоса, чтобы в нем поселился мир и покой. У
меня четыре с половиной тысячи на книжке, сад, огород... Правда, небольшой,
но есть где отвести душу, покопаться для отдыха. Я сам из деревни, люблю в
земле копаться. Я понимаю, что говорю несколько в резонанс с вашим
искусством, но, Ева Игнатьевна... поверьте мне; это же не жизнь, как вы
живете. Сегодня здесь, завтра там... ютитесь вот в таких комнатушках,
питаетесь тоже... где всухомятку, где на ходу. А годы идут...
-- Вы что, сватаете меня, что ли? -- никак не могла понять циркачка.
-- Да, я предлагаю вам поехать со мной.
Ева Игнатьевна засмеялась.
-- Хорошо! -- воскликнул Чередниченко. -- Не надо мне верить на слово.
Хорошо. Возьмите на неделю отпуск за свой счет, поедемте со мной --
посмотрите. Посмотрите, поговорите с соседями, сходите на работу... Если я
хоть в чем-нибудь обманул вас, я беру свои слова назад. Расходы -- туда и
обратно -- беру на себя. Согласны?
Ева Игнатьевна долго, весело смотрела на Чередниченко. Тот открыто,
тоже весело, даже игриво принял ее взгляд... Ему нравилось, как он
действует: деловито, обстоятельно и честно.
-- Мне сорок второй год, забыл вам сказать. Кончаю сельхозинститут
заочно. Родни мало осталось, никто докучать не будет. Подумайте, Ева. Я не с
бухты-барахты явился к вам... Не умею я говорить красивые слова, но жить
будем душа в душу. Я уже не мальчишка, мне теперь -- спокойно трудиться и
воспитывать детей. Обещаю окружить вас заботой и вниманием. Ведь надоела вам
эта бездомная жизнь, эта багема...
-- Богема.
-- А?
-- Бо-ге-ма. Через "о",
-- Ну, какая разница? Суть-то одна. Разная, так сказать, по форме, но
одинаковая по содержанию. Мне хочется уберечь вас от такой жизни, хочется
помочь.... начать жизнь морально и физически здоровую. -- Чередниченко сам
проникался к себе уважением -- за высокое, хоть негромкое благородство, за
честность, за трезвый, умный взгляд на жизнь свою и чужую. Он чувствовал
себя свободно. -- Допустим, что вы нашли себе какого-нибудь клоуна --
помоложе, возможно, поинтересней... Что дальше? Вот так вот кочевать из
города в город? О детях уже говорить не приходится! Им что!.. --
Чередниченко имел в виду зрителей. -- Посмеялись и разошлись по домам -- к
своим очагам. Они все кому-то нужны, вы -- снова в такую вот, извините, дыру
-- никому вы больше не нужны. Устали вы греться у чужого огня! (Эту фразу он
заготовил заранее.) Я цитирую. И если вы ищете сердце, которое бы согрело
вас, -- вот оно. -- Чередниченко прижал левую руку к груди. Он чуть не
заплакал от нахлынувших чувств и от "Кокура". Долго было бы рассказывать,
какие это были чувства... Было умиление, было чувство превосходства и
озабоченности сильного, герой, и жертва, и учитель жили в эти минуты в одном
Чередниченко. Каким-то особым высшим чутьем угадал он, что больше так
нельзя, дальше будет хуже или то же самое... Надо уходить. -- Не буду больше
утомлять вас -- ухожу. Ночь вам на размышления. Завтра вы оставите записку
вашему служителю... такой, с бородавкой, в шляпе...
-- Знаю.
-- Вот, оставьте ему записку -- где мы встретимся.
-- Хорошо, оставлю.
Чередниченко пожал крепкую ладонь циркачки, улыбнулся, ласково и
ободряюще тронул ее за плечо:
-- Спокойной... простите, наоборот, -- неспокойной ночушки.
Циркачка тоже улыбалась:
-- До свидания.
"Не красавица, но очень, очень миловидная, -- подумал Чередниченко. --
Эти усики на губе, черт их возьми).. пушочек такой... в этом что-то есть.
Говорят -темпераментные".
Чередниченко вышел на улицу, долго шел какими-то полутемными переулками
-- наугад. Усмехался, довольный. "Лихо работаешь, мужик, -- думал о себе. --
Раз-два -- и в дамки".
Потом, когда вышел на освещенную улицу, когда вдосталь налюбовался
собой, своей решительностью (она просто изумила его сегодня, эта
решительность), он вдруг ни с того ни с сего подумал: "Да, но как-то все
ужасно легко получилось. Как-то уж очень... Черт ее знает, конечно, но не
оказаться бы в дурацком положении. Может, она у них на самом плохом счету,
может, ее... это... того... Не узнал ничего, полетел сватать. Хоть бы узнал
сперва!" С одной стороны, его обрадовало, что он с таким блеском сработал, с
другой... очень вдруг обеспокоила легкость, с какой завоевалось сердце
женщины. То обстоятельство, что он, оказывается, умеет действовать, если
потребуется, навело его на мысль: а не лучше ли -- с такой-то напористостью
-- развернуться у себя дома? Ведь есть же и там женщины... не циркачки. Есть
одна учительница, вдова, красавица, степенная, на хорошем счету. Почему,
спрашивается, так же вот не прийти к ней вечерком и не выложить все
напрямик, как сегодня? Ведь думал он об этой учительнице, думал, но
страшился. А чего страшился? Чего страшиться-то?
"Так-так-так... -- Чередниченко прошел вдоль приморской улицы до конца,
до порта, повернул назад. Хуже нет, когда в душу вкралось сомнение! Тем-то,
видно, и отличаются истинно сильные люди: они не знают сомнений.
Чередниченко грызло сомнение. -- Скрыть, что она циркачка, конечно, можно,
только... А характер-то куда деваешь? Его же не скроешь. Замашки-то
циркаческие, они же останутся. Ведь он у нее уже сложился, характер, --
совершенно определенный, далекий от семейных забот, от материнства, от уюта.
Ну, обману я людей, скажу, что она была, допустим, администраторша в
гостинице... Но себя-то я не обману! На кой черт себя-то обманывать?! Ведь
она, эта преподобная Ева, столько, наверно, видела-перевидела этих Адамов,
сколько я в уме не перебрал баб за всю жизнь. Она, наверно, давала жизни...
с этим своим пушком на губе. -- Уже теперь не сомнение, а раскаяние и злость
терзали Чередниченко. Он ходил вдоль приморской улицы, сжав кулаки в
карманах пиджака, долго ходил, не глазел на встречных женщин, весь ушел в
думы. "Так, так, так... Значит, обрадовался -- сразу покорил! А она,
наверно, счас богу молится: нашелся один дурак, замуж взять хочет. А то --
будь она на хорошемто счету -- не нашелся бы никто до двадцати шести лет!
Эка... Вывез Николай Петрович царевну из-за синих морей, елки зеленые! Все с
ней: "поматросил да бросил", а один долдон в жены себе определил. А потом
выяснится, что она рожать не может. Или хуже: переспит с кем-нибудь,
забеременеет, а скажет -- от меня. И нечего ее винить, у нее это как
алкоголизм: потребность выработалась -- обновлять ощущения. А начни потом
разводиться, она потребует полдома... Иди доказывай потом судьям, что я
ее... с канатов снял. Можно сказать, разгреб кучу-мала и извлек из-под
самого низа... сильно помятую драгоценность, -- Опять вспомнилась
Чередниченко вдовая учительница в их городке... И он чуть не взялся за
голову: каких глупостей мог наворотить! Ведь вывез бы я эту Еву домой,
вывез, она бы мне там устроила парочку концертов, и тогда -- завязывай глаза
от стыда и беги на край света. Насмешил бы я городок, ай, насмешил! Да
приехай ты домой, дурак ты фаршированный, возьми такую же бутылочку винца
или лучше коньяку, хороших конфет и иди к учительнице. Поговори
обстоятельно, тем более она тебя знает, что ты не трепач какой-нибудь, не
забулдыга, а на хорошем счету... Поговори с человеком. Ведь умеешь! Ведь
скоро диплом в карман положишь -- чего же ждать-то? Страдатель, елки
зеленые!"
Опять долго не мог заснуть Чередниченко -- думал о вдовой учительнице.
Мысленно жил уже семейной жизнью... Приходил с работы, говорил весело:
"Мать-порубать!" Так всегда говорил главный инженер мебельной фабрики,
получалось смешно. Ездил на маевку с женой-учительницей, фотографировал
ее... Воровато, в кустах, выпивал с сослуживцами "стременную", пел в
автобусе "Ревела буря, гром гремел...". Думал о детях -- как они там с
бабкой? Но он -- то еще ничего, базланил с мужиками про Ермака, а вот
жена-учительница, он видел краем глаза, уже вся давно дома -- с детьми, ей
уже не до веселья -- скорей домой! Да нет, черт побери, можно устроить
славную жизнь! Славнецкую жизнь можно устроить.
Он так усладился воображением, что и циркачку вспомнил как далекий
неприятный грех. Попробовал посадить на маевке вместо жены-учительницы
жену-циркачку... Нет, циркачка там никак не на месте. Чужая она там. Начнет
глазами стрелять туда-сюда... Нет!
"Как же быть завтра? Не ходить совсем к цирку? Неудобно. Явился,
наговорил сорок бочек -- и нету. Нет, схожу увижусь... Скажу, что срочно
отзывают на работу, телеграмму получил. Уеду -- спишемся, мол. И все. И
постараться не попасть ей на глаза в эти дни на улице. Они скоро уедут".
С тем и заснул Чередниченко. И крепко спал до утра. Во сне ничего не
видел. На другой день Чередниченко загорал на пляже... Потом, когда
представление в цирке началось, пошел к цирку.
Служитель встретил Чередниченко, как родного брата.
-- Вам письмишко! -- воскликнул он, улыбаясь шире своей шляпы. И
погрозил пальцем: -- Только наших не обижа-ать.
Наверно, еще хотел получить трешку.
"фигу тебе, -- подумал Чередниченко. -- Жирный будешь. И так харя-то
треснет скоро".
Письмецо было положено в конверт, конверт заклеен. Чередниченко не
спеша прошел к скамеечке, сел, закурил...
Под брезентовым куполом взвизгивала отвратительная музыка, временами
слышался дружный смех: наверно, длинноволосый выкомаривает.
Чередниченко, облокотившись на спинку скамьи, немного посвистел...
Конверт держал кончиками пальцев и слегка помахивал им. Поглядеть со
стороны, можно подумать, что он, по крайней мере, раза три в неделю получает
подобные конверты и они ему даже надоели. Нет, Чередниченко волновался.
Немного. Там где-то, внутри, дрожало. Неловко все-таки. Если, положим, ему
пришла такая блажь в голову -- идти сватать женщину, то при чем здесь сама
эта женщина, что должна будет, согласившись, остаться с носом?
Чередниченко вскрыл конверт.
На листке бумаги было написано немного... Чередниченко прочитал.
Оглянулся на цирк... Еще раз прочитал. И сказал вслух, негромко, с
облегчением:
-- Ну вот и хорошо.
На листке было написано:
"Николай Петрович, в сорок лет пора быть умнее. Ева".
А ниже другим почерком -- помельче, торопливо: "А орангутанги в Турции
есть?"
Чередниченко еще раз прочитал вторую фразу, засмеялся:
-- Хохмач. -- Он почему-то решил, что это написал клоун. -- Ну,
хохмач!.. У меня совесть есть, дорогой мой, совесть. Вам этого не понять.
Чередниченко встал и пошел по улице -- в сторону моря. Мысленно отвечал
Еве: "Умнее, говоришь? Да как-нибудь постараемся, как-нибудь уж будем
стремиться, Игнатий Евович. Все мы хочем быть умными, только находит порой
такая вот... Как говорят, и на старуху бывает проруха. Вот она, проруха, и
вышла. Советуешь, значит, быть умнее Николаю Петровичу? Ах, дорогуша ты моя
усатая! Хотя, конечно, ты же по веревке умеешь лазить, кому же и советовать,
как не тебе -- "мне сверху видно все"! Ты лучше посоветуй длинноволосому,
чтоб он с другой какой-нибудь не ушлепал сегодня. А то ушлепает, будешь одна
куковать вечер. А тебе вечер просидеть одной никак нельзя. Как же! Жизнь-то
дается один раз, тело пока еще гнется, не состарилось. Как же вам можно
вечер дома посидеть! Нет, это никак невозможно. Вам надо каждый день урывать
-- "ловите миг удачи"! Ловите, ловите... Черти крашеные".
Чередниченко опустил конверт в мусорную урну, вышел на набережную,
выпил в ларьке стаканчик сухого вина, сел на лавочку, закурил, положил ногу
на ногу и стал смотреть на огромный пароход "Россия". Рядом с ним негромко
говорили парень с девушкой.
-- Куда-нибудь бы поплыть... Далеко-далеко! Да?
-- На таком, наверно, и не чувствуешь, что плывешь. Хотя в открытом
море...
"Давайте, давайте -- плывите, -- машинально подхватил их слова
Чередниченко, продолжая разглядывать пароход. -- Плывите!.. Молокососы".
Ему было очень хорошо на скамеечке, удобно. Стаканчик "сухаря" приятно
согревал грудь. Чередниченко стал тихонько, себе под нос, насвистывать
"Амурские волны".
Last-modified: Thu, 01 Oct 1998 15:08:14 GMT