. Несмотря на это, Шакспер выделил небольшие суммы товарищам по актерской труппе, чтобы они купили себе памятные кольца (общепринятый тогда обычай). Это, как полагает Н. Б., есть "фактически ясное" (потом переходящее в "лучезарно-ясное") указание на то, что драматург Шакспер (он же Шекспир) поручал товарищам-актерам издать его произведения! "Что-то поэтическое", оказывается, мелькнуло, когда деньги на памятное кольцо выделялись соседу Гамнету Садлеру (его именем и именем его жены Джудит были названы родившиеся у Шакспера в 1585 году близнецы - сын и дочь). "Значит, - пишет академик, - Шекспир вспомнил и умершего сына Гамнета, и свое любимое сценическое детище - Гамлета". Так Шакспер вспомнил о принце Датском... И вообще многое в этом документе - завещании - академику близко и кажется нуждающимся в "обороне". Он уличает Гилилова в том, что, говоря о духовном убожестве завещателя, автор "Игры" "как бы распространяет эту... характеристику с завещания умирающего "Шакспера" на все творчество Шекспира, на всю жизнь драматурга" (!!). Также Гилилов обвиняется в том, что не услышал "трогательный вздох умирающего", который не просто завещал жене кровать, а "моей жене мою вторую по качеству кровать с принадлежностями". Далее на два десятка строк тянутся глубокомысленные размышления: "может, именно эта кровать была и для мужа и для жены самой удобной, самой любимой, связанной с воспоминаниями" и т. п. Многозначительное заключение: "Дважды мое по отношению к жене меняет многое". Также многое, по мнению Н. Б., меняет и упоминание имени соседа, "но больше всего меняет дружба до гробовой доски к товарищам актерам"... Я уже говорил выше, что по поводу завещания Уильяма Шакспера и "второй по качеству кровати с принадлежностями" разные авторы на разных языках в разное время писали всякое, но чтобы так проникновенно... ПАМЯТНИК ДЖЕНТЛЬМЕНУ С ПОКАТЫМИ ПЛЕЧАМИ И КУЛЬТУРОЛОГИЯ ГЕНИАЛЬНОСТИ  Не остался без "обороны" и стратфордский памятник в церкви св. Троицы в связи с тем, что антишекспиристы "любят изображать Шекспира в качестве "колбасника" (их подлинное выражение), криводушно принимают за "портрет" гения сильно подновленный в XVIII веке неумелым мастером бюст Шекспира". Увы, если бы академик внимательно прочитал хотя бы рецензируемую книгу, он бы знал (бы...бы...бы), что "портретом колбасника" стратфордский бюст назвал не какой-то "криводушный антишекспирист", а один из крупнейших английских шекспироведов XX века, непоколебимый стратфордианец Джон Довер Уилсон! Н. Б. пишет, что старый бюст "изображал Шекспира в анфас, джентльменом с покатыми плечами", и заключает: "Осмеиваемый антишекспиристами подновленный бюст, если он и был бы похож на плечистого, самодовольного колбасника, не имеет отношения к анализу характера Шекспира". Не будем пытаться отыскать какой-то смысл в этом утверждении, но как не отметить, что старый вариант памятника (тот самый, который "с покатыми плечами") другой крупнейший шекспировед XX века С. Шенбаум назвал "портретом унылого портного". Полагаю, оба покойных профессора при жизни сильно удивились бы, услышав, что российский академик окрестил их "антишекспиристами"... Но Н. Б. уже взялся за тех "врагов Шекспира", которые "высмеивают изображение у бюста Шекспира пера и книги, размещенных, как говорят исследователи, на каком-то мешке, причем, по-видимому, с деньгами. Мешок ведь был и на старом бюсте..." Попробуем, как это ни трудно, разобраться, о чем говорит здесь наш оппонент, ссылаясь на неких неведомых исследователей. В старом варианте памятника "джентльмен с покатыми плечами" прижимал к животу большой бесформенный мешок, набитый то ли шерстью (так считает большинство шекспироведов), то ли золотом, вероятно, символизирующий богатство. Конечно, окончательно установить, что именно означал этот мешок и что думали тогдашние стратфордцы о его содержимом, вряд ли удастся, поэтому оставим сей вопрос открытым. Но на теперешнем памятнике мешка вообще нет; вместо него - аккуратно положена красивая плоская подушечка с кистями. На подушечке - лист бумаги, который изображенный на памятнике человек придерживает левой рукой, в правой руке у него - перо. Никакой книги на стратфордском памятнике нет и никогда не было, и диву даешься, откуда она могла появиться в воображении академика: ведь он не только видел изображение памятника, но и производил на нем какие-то не совсем понятные измерения! Н. Б. дает читателям справку, что "мешок, скорее подушка" (?!) никакого отношения к "накопительству" не имеет, это "древний элемент античной архитектуры и скульптуры". Книги же есть и на памятнике Данте, а "Гилилов в данном случае... не смущается, на что поднимает руку". Так как я ни на какие элементы памятника "руку не поднимал" (и читатель легко может в этом убедиться), ясно, что Н. Б. опять перепутал или меня с англо-американскими профессорами, или стратфордский памятник с каким-то другим сооружением. Тем более что этот раздел своего труда он завершает назиданием: "Как-никак, обижать надгробное изваяние на могиле Шекспира и высмеивать изображение книги и пера нехорошо". Опять несуществующая книга!! Боюсь, что после ознакомления с этими и им подобными "доводами" - осведомленному читателю действительно может стать нехорошо... Разумеется, и этот оппонент, защищая авторство Шакспера, не ограничивается такими аргументами, как несуществующая книга на памятнике или деньги на памятные кольца, завещанные "друзьям до гробовой доски". Самая большая глава в брошюре академика называется так: "Кратко о культурологии художественной гениальности". Сначала со ссылкой на пушкинское "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон..." утверждается, что поэт, гений, быть может, и бывает "мал и мерзок", но совсем не так, как "толпа", как те люди, которые об этом судили, а несопоставимо, "иначе". Как будто в случае с Шакспером дело упирается только в его "поведение", а не в его неграмотных детей и отсутствие доказательств, что сам он умел читать и писать! Много страниц занимает перечисление гениев, которыми "изобиловала" Европа. Вот Рембрандт, женщины, которых он любил, его сын Титус, вот многословные рассуждения о его картине, изображающей "нисхождение гениальности" на евангелиста Матфея - "в виде нисхождения благодати Святого Духа на внешне простоватого и по принятии апостольства бедно одетого человека". Потом о другой картине, об учениках Рембрандта и - достаточно неожиданно - о том, как, узнав о смерти Достоевского, "расстроенный и бледный Менделеев неожиданно стал говорить [студентам] о скончавшемся". Какое отношение этот эпизод (а также следующие за ним цитаты из Мишле, Гегеля, Энгельса и сборника статей о пушкинском "Моцарте и Сальери") имеет к Шекспиру и Шаксперу - можно только гадать. Но в конце главы появляются кое-какие соображения о гениальности применительно к случаю с Шакспером. Некоторые из них просто невозможно не процитировать. Например: "Подходя культурологически, видно, что государственно-политическая деятельность не помогает развитию художественного гения, не ставит автоматически "четырех графов" {Среди предложенных кандидатур на авторство не четыре графа, а больше. Но никто из них не выдвигается ("ставится") "автоматически".} выше Шекспира... Среди западноевропейских правителей того времени большой художественный талант (не гений) был у одного Лоренцо Медичи Великолепного". Еще: "До универсальной культуры и неслыханного обогащения языка (у Шекспира - 22 000 слов!) едва ли можно дойти тем, кто не вращался в гуще народа". Чистейшая софистика! Во-первых, шекспировские произведения показывают, что их автором был образованнейший и глубоко эрудированный человек (если один человек), а эти качества нельзя обрести, только "вращаясь в гуще народа", тем более - в те времена. Что же касается необычайного богатства лексикона, то у Шекспира оно в значительной части определяется использованием иноязычных слов и неологизмов, юридической и другой специальной лексики и свидетельствует именно о высочайшей образованности и уникальной начитанности, об использовании гигантской библиотеки. Н. Б. просто не может представить себе автором шекспировских произведений образованного аристократа (хотя великое множество фактов говорит именно об этом). Почему же? Оказывается, "лорды, связанные особо спесивым и чопорным этикетом Англии, привыкли получать чинно подобострастные ответы, вроде сохранившихся в современной Англии ("да, сэр", "нет, сэр"). Театр для них был надежным местом, где они могли на сцене и в толпе простолюдинов доискаться до того, что было ясно простому англичанину" (sic!). К тому же, как полагает Н. Б., даже у самых просвещенных аристократов не было "такого личного, народного, добытого непосредственно с помощью плуга, ткацкого станка, меча, повседневного трудового и повседневного ратного опыта, такого общенационального кругозора, как у йоменов и выходцев из них"... Этот "выстраданный и вырадованный" опыт простолюдинов порождал некую харизму, которая "в сочетании с пока недоисследованными генными факторами, сущими или представляющимися небесным осенением, доставляла сыну... йомена средней руки возможность стать создателем своего и национального художественного мира. Конечно, Вильям Шекспир был озарен гением, но реализовать этот гений в творениях помог и жизненный опыт предков, накопленный веками, в частности, в тягостных военных подвигах...". Мы узнаем также, что Шекспир (то есть Шакспер) "странным харизматическим образом возвышался и над сухой и прагматичной, но, видимо, вспоминавшей порой трагизм своей юности королевой и над нежданно получившим английский престол Яковом Стюартом...". И еще: "Наименование адресатов и читателей сонета (? - И. Г.) Шекспировыми private friends {Ф. Мерез в 1598 г. говорит о сонетах Шекспира, известных его близким друзьям (private friends). Какие именно друзья имеются в виду, Мерез не уточняет; когда начали писаться эти сонеты - точно неизвестно.} показывает надобщественное положение внука йоменов, принятого среди высшей знати". Вся эта "краткая культурология художественной гениальности" выглядит как злая пародия на наукообразное пустословие. Однако следующие одно за другим странные даже для самого непритязательного слуха утверждения предлагаются их автором вполне серьезно как неоспоримые доказательства, что Шакспер, "вращаясь в гуще народа", был удостоен "нисшествия гениальности" и "харизмы". Аристократы же подобного нисшествия удостоиться не могли, поскольку "не вращались в гуще" и не имели такого общенационального кругозора, как простолюдины и их потомки... Посмотрим рассуждения Н. Б. об интереснейшем и загадочном человеке - Роджере Мэннерсе, 5-м графе Рэтленде, ближайшем друге графа Саутгемптона, которому посвящены шекспировские поэмы, однокашнике Розенкранца и Гильденстерна, организаторе фарса вокруг шута Кориэта, человеке, смерть которого совпадает с прекращением шекспировского творчества. Сначала просто объявляется, что "16-17-летний Ретленд никак не мог быть ни автором поэм и сонетов, ни их почтительных посвящений {Если кто и мог в 1593-1594 гг. посвятить свои поэмы Саутгемптону - так это прежде всего его младший друг Рэтленд.}, ненужных ему, графу Ретленду - лорду сызмальства". На то, что такие доводы давно опровергнуты, в том числе и в "Игре об Уильяме Шекспире", Н. Б. никакого внимания не обращает. Потом мы узнаем, что Рэтленд стал "трагически безумным, а не будь он граф, то был бы признан уголовно-святотатственным"! В другом месте вдруг сообщается, что Рэтленд "за первое десятилетие 1600-х годов был не просто расслаблен, но впал в какое-то странное психическое расстройство, и если бы был экспертирован как вменяемый, то в преступное". Из сохранившихся писем известно, что у Рэтленда болели ноги, в конце жизни (незадолго до смерти) были отмечены спазмы сосудов головного мозга. Больше о болезни Рэтленда мы ничего не знаем. Что касается какого-то психического расстройства, даже "агрессивного и далеко зашедшего" (!), то это чистейшая - и довольно странная - выдумка нашего Н. Б. Откуда же такая выдумка могла появиться? Оказывается, академик поставил столь серьезный психиатрический диагноз графу Рэтленду, узнав из моей книги, что в своем завещании тот совсем не упомянул жену - Елизавету. Н. Б. сравнивает завещание Рэтленда с завещанием Шакспера (который жену все-таки упомянул) и делает вывод о "безусловном преимуществе Шекспира (то есть Шакспера. - И. Г.) перед Ретлендом". Почему? "Вопрос решается леденящей кровь доныне последней волей Ретленда, успешно остановившей кровь юной вдове". Рэтленд, как понял из его завещания наш академик, будучи психически ненормальным, внушил молодой жене мысль о "необходимости подневольного самоубийства вслед за смертью мужа". Выдумка разукрашивается новыми "останавливающими кровь" подробностями! На самом деле никаких данных о "подневольности" ухода из жизни Елизаветы Сидни-Рэтленд нет и никогда не было, и об этом Н. Б. мог бы прочитать в "Игре об Уильяме Шекспире". Поэты - участники честеровского сборника определенно считали, что она последовала за мужем добровольно, это же видно из стихотворения Джонсона (стихотворение IV цикла "Лес"). Не могло подтолкнуть ее к трагическому шагу и материальное положение - после смерти мужа она в любом случае не оставалась без средств к существованию. Но Н. Б. продолжает фантазировать: "У жены-барышни... столь несчастного и неопытного существа (какое уж писание драм! {Очевидно, Н. Б. полагает, что писать драмы могут только люди вполне благополучные.}) от ужаса обреченности стали возникать те психические отклонения, отражение которых можно выявить в патологическом завещании мужа" (!) и т. д. и т. п. Граф Рэтленд объявляется женоубийцей, редким преступником, изощренным злодеем ("уж лучше бы объявить его окончательно сошедшим с ума и недееспособным"), причем каждый из этих "приговоров" повторяется по нескольку раз! Не будем искать в этой сумбурной и странной эскападе какое-то рациональное зерно. Но обратим внимание на вывод, которым заканчивает ее наш воинственный оппонент: "Таков "вероятный кандидат" И. М. Гилилова в Шекспиры - Роджер Мэннерс, Уграф Ретленд...". То есть все эти громогласные заключения об "агрессивной психической ненормальности" и обвинения в женоубийстве нужны академику, чтобы "признать" Рэтленда неподходящим для роли Шекспира из-за плохой "нравственной репутации"! Конечно, нам не известны все детали отношений четы Рэтлендов, но ясно, что они были непростыми. Очень непростым человеком был сам Роджер, с его склонностью к таинственности, розыгрышам, с его отстраненностью от великосветской суеты; мы не знаем, какая болезнь мучила его и рано свела в могилу, не знаем, почему брак Рэтлендов так и остался платоническим. Да, это была странная чета, ее жизнь и смерть окутаны завесой тайны, созданной ими самими и их верными друзьями - "поэтами Бельвуарской долины". Но ни эта таинственность, ни странность отношений не дают оснований для смехотворных "заключений" об их "психической ненормальности" и т. п. И уж в любом случае эта таинственность не может исключить их вовлеченность в литературное творчество, их причастность к феномену Шекспира, к тому же подтвержденные множеством исторических и литературных фактов. Забавно: наш оппонент верит, что гениальным (и при том - самым образованным) поэтом и драматургом Европы был человек, чья даже элементарная грамотность остается под большим вопросом. А вот Рэтленд, оказывается, быть автором поэм и пьес не мог, так как его "нравственная репутация" кажется нашему оппоненту сомнительной! Еще раз подчеркнем: о подлинной "нравственной репутации" Рэтленда почти ничего достоверного не известно. Но абстрагируемся от данной конкретной личности и даже от "шекспировского вопроса" вообще и зададим вполне оправданный вопрос: исключает ли "нравственная репутация" (характер, поведение, семейные и любовные отношения) таких разных поэтов и писателей, как Байрон, Верлен, Оскар Уайльд, Сергей Есенин (первые пришедшие на ум имена), их причастность к литературному творчеству? В "Игре" рассказывается об обстоятельствах ухода Рэтлендов из жизни, об их загадочных похоронах, и этот рассказ основан на документально подтвержденных фактах. Там, где факты допускают различные толкования, это специально оговаривается. Однако Н. Б. именует рассказ о смерти и похоронах Рэтлендов "черным готическим романом" и неоднократно выражает свое неприятие и непонимание фактов, многие из которых он при этом нелепо искажает. Например, в "Игре" специально оговаривается, что высказывавшиеся ранее предположения, будто Рэтленд и его жена были умерщвлены его братом и наследником Фрэнсисом, не имеют под собой основания. Академик же, видимо, понял все это с точностью до наоборот и пишет: "Гилилов не отрицает, что, возможно, брат-преступник умертвил Ретленда и его жену"! Потом Н. Б. приписывает мне еще одну свою нелепую выдумку: будто Елизавету "по тому же распоряжению мужа" отравил его брат Оливер! Поневоле задумаешься, как все это назвать... В приводимом в "Игре" письме Джона Чемберлена говорится, что причиной смерти Елизаветы Сидни-Рэтленд были какие-то таблетки, полученные от сидевшего в тюрьме Уолтера Рэли. Изготовить таблетки мог его сводный брат Гилберт, возможно, Елизавета и получила их когда-то от него. Деталей этой истории мы не знаем, да они и не имеют большого значения. Но Н. Б. отметает возможность какого-то участия Уолтера Рэли, "так как Рэли был среди врагов Эссекса, то есть и Ретлендов". Нет, уважаемый Н. Б., совсем не "то есть"! Рэли был в отличных отношениях с графиней Пембрук (теткой Елизаветы), она пыталась помирить с ним короля, брат Рэли - тот самый Гилберт - жил в ее доме, большим поклонником Рэли был наследный принц Генри, близкий к кругу Пембруков - Рэтлендов. Ничего невероятного в том, что яд был получен от Рэли и его брата, нет (при этом они могли и не знать, для кого и для чего он предназначается). Не желает Н. Б. понимать и как это Елизавету могли тайно похоронить в соборе св. Павла, в могиле ее отца. Но "тайно" - значит без огласки, такие похороны проводились обычно ночью; разумеется, делалась надлежащая запись в приходской книге (она сгорела в 1666 году). Опять незнание фактов, непонимание достаточно ясного текста в "рецензируемой" книге... Полное непонимание проявляет Н. Б. и когда пытается опровергнуть (основательно запутав) факты, связанные с необыкновенными похоронами Рэтленда. А они действительно необыкновенные: одна торжественная похоронная церемония - без покойника - чего стоит! Пусть театральные режиссеры, актеры попытаются увидеть, представить себе эту потрясающую сцену... Но нигде в "Игре" не утверждается, что вместо Рэтленда и в Боттесфорде, и в Лондоне якобы захоронили тела каких-то других личностей, или что Елизавету похоронили дважды и тому подобные нелепости. Это - домыслы нашего запутавшегося в трех соснах Н. Б. А вот еще. Нигде в моей книге не сказано (и не могло быть сказано), что король прибыл в Бельвуар 28 июля 1612 года, то есть после похорон Рэтленда, но до смерти его жены. Эту дату выдумал сам Н. Б., после чего он торжествующе вопрошает: "Как же мог король знать о тайне погребения еще живой вдовы?" и развивает эту тему в нескольких абзацах. На самом деле в "Игре" говорится - после рассказа о смерти Елизаветы 1 августа 1612 года, - что "через несколько дней в Бельвуар прибыл сам король с наследным принцем". Что тут непонятного? Если академику действительно так нужна точная дата прибытия монарха, сообщаю: это произошло 17 августа 1612 года, и эта дата полностью соответствует тому, что рассказывается в "Игре об Уильяме Шекспире" об удивительных событиях тех далеких дней... В одном месте своей брошюры, касаясь этих событий, Н. Б. признается, что "толком не разберешь", что тут к чему. Было бы с его стороны честным признать, что и в других непростых событиях и фактах, прямо или косвенно связанных со столь ужасающим его "шекспировским вопросом", он просто не может (а поэтому и не хочет) "толком разобраться". Ведь об этом свидетельствует каждая страница его труда, призванного во что бы то ни стало защитить "авторские права" Уильяма Шакспера. Свою некомпетентность Н. Б. наглядно продемонстрировал, когда попытался сходу "разобраться" в сложнейшей проблеме датировки честеровского сборника и идентификации прототипов его главных героев - Голубя и Феникс. Из моей книги Н. Б. узнал о продолжающейся в западном шекспироведении более 120 лет дискуссии об этом сборнике и о напечатанной в нем самой загадочной поэме Шекспира, о выдвинутых за это время западными учеными гипотезах (ни одна из которых, как почти общепризнанно, не дает удовлетворительного решения проблемы). Читатель уже знает о выдвинутой мною на основании исследования целого ряда исторических и литературных фактов гипотезе о том, что все существующие экземпляры книги Честера появились не в 1601 году (мистифицированная, ничем не подтвержденная дата на титульном листе), а в 1612-1613 году, и в них тайно оплакивается почти одновременная смерть четы Рэтлендов. В отличие от рецензента Г., объявившего, что собственного мнения о возможном решении проблемы сборника у него нет, нашему академику понравилась самая старая гипотеза англичанина А. Гросарта, предполагавшего, что Голубь и Феникс - это граф Эссекс и королева Елизавета. Ну, а раз понравилась, то она уже вовсе и не одна из давно спорящих между собой научных гипотез (при этом, по мнению многих западных ученых, наименее убедительная), и не Гросарта (имя которого и упоминать не обязательно); для Н. Б. эта версия приобретает знакомый облик единственно верного Учения, непререкаемой Истины. Картина для академика выглядит предельно просто: существует поэтический сборник Роберта Честера, посвященный (бесспорно) отношениям королевы (Феникс) и графа Эссекса (Голубь), а также казни последнего. Это - Истина. И есть гипотеза Гилилова, этой бесспорной Истине противоречащая, значит, - ложная. Поэтому задача академика, его прямо-таки общественный долг - ложную гипотезу опровергнуть, для чего в большинстве случаев достаточно простых ссылок на бесспорную Истину, желательно многократно повторенных. О других гипотезах, например о пользующейся наибольшей поддержкой среди западных ученых гипотезе К. Брауна (который версию Гросарта осмеивал), в статье Н. Б. - ни слова. Молчанием обойден и важнейший, подчеркиваемый всеми оппонентами Гросарта факт: дополнение к поэме Честера заканчивается (к сведению Н. Б., честеровского сборника не читавшего) смертью Феникс, об этом же потом свидетельствуют в той или иной степени и другие поэты - участники сборника. Если считать (как Гросарт), что Феникс - это королева Елизавета, то как могли английские поэты в 1601 году оплакивать смерть своей государыни, которая уйдет из жизни только через два года? Есть в гипотезе Гросарта и другие неустранимые несоответствия, отмеченные многими западными учеными; об этом можно прочитать и в "Игре об Уильяме Шекспире". МОГУТ ЛИ ОШИБАТЬСЯ В ОКСФОРДЕ?  Кроме ссылок на бесспорную "Истину", для "опровержения" гипотезы Гилилова применяются давно проверенные методы: главные аргументы оппонента просто игнорируются, остальные искажаются до пародии. Вот возьмем для начала заглавие честеровского сборника - "Love's Martyr". Как это перевести на русский язык? В английском оригинале нельзя точно определить, к кому именно относится слово Martyr - к мужчине или женщине (к Голубю или к Феникс); дело в том, что есть основания и для первого и для второго варианта. Эта важная неопределенность теряется при переводе слова "Martyr" на русский язык как "мученик" или "мученица". Поэтому практически все российские комментаторы, упоминавшие в нескольких фразах о честеровском сборнике, переводили его заглавие как "Жертва Любви"; так, поступил и А. А. Аникст в самом авторитетном русском издании Шекспира - 1960 года. Другого выхода просто нет, поэтому я следовал за своими предшественниками, но при этом (впервые в российском шекспироведении) специально объяснил в примечании оптимальность этого традиционного перевода заглавия. Казалось бы, с переводом заглавия все ясно, российский читатель впервые получил об этой (не самой значительной) проблеме полную информацию. Но не тут-то было! Академик полагает, что заглавие сборника относится только к Эссексу, а потому на русский язык должно обязательно переводиться как "Мученик Любви", всякий иной перевод не просто ошибка, но и результат злого умысла! Гилилов (он один) обвиняется в том, что умышленно переименовал "Мученика Любви" в "Жертву Любви"! Вот несколько цитат: "Гилилов превосходно понимал, что заглавие сборника... нельзя (!) переводить как "Жертва Любви"; "в сомнительности такого переименования И. М. (Гилилов) сам признается в примечании на с. 23" (!!). "Гилилов понимал, что переводит заглавие сборника как "Жертва Любви" заведомо неверно, чтобы не назвать мужской пол жертвы" (!!!). Учитывая общеизвестный факт, что этот (совершенно правильный) перевод вообще выдуман не Гилиловым, а применялся практически всеми русскими переводчиками и комментаторами, подобные более чем странные обвинения какому-то рациональному объяснению не поддаются. Или возьмем проблему датировки честеровского сборника. Ну разумеется, никакой такой проблемы для Н. Б. не существует и существовать не может: раз на титульном листе напечатано 1601, значит, книга и появилась именно в этом году, и говорить тут не о чем. На то, что эта дата ничем не подтверждается, в то время как целый ряд фактов ей противоречит, можно вообще не обращать внимания. Каково, например, мнение оппонента о том, что эта книга, в нарушение правил, не была зарегистрирована в Компании издателей и печатников? Особенно после того, как мною было установлено, что оба издателя, чьи имена стоят на титульных листах сборника (Блаунт и Лаунз), всегда строго соблюдали правило регистрации, а печатники Филд и Оллд именно в 1612-1613 годах сотрудничали еще в одной мистификации! Оказывается, Н. Б. ничего об этом не думает, он этих фактов в "Игре об Уильяме Шекспире" вообще не заметил, то есть попросту не понял их значения. Так же обстоит дело и с другими фактами, в своей совокупности указывающими на 1612-1613 годы как на наиболее вероятное время появления честеровского сборника. Если рецензент Г. "пропустил" две трети этих важнейших фактов, то у академика этот показатель зашкаливает за 90 процентов. Не замечены ни "война поэтов", ни верноподданническая аллюзия в адрес Иакова Стюарта, ставшего английским королем лишь в 1603 году, ни книга Деккера, ни связь стихотворений Бена Джонсона в честеровском сборнике с Елизаветой Сидни-Рэтленд, ни многое другое. Впрочем, один факт, связанный с Беном Джонсоном, Н. Б. в "Игре об Уильяме Шекспире" все-таки заметил, но понять, увы, не смог и его. В первой главе своей книги я сообщаю, что Джонсона с 1612-го до лета 1613 года не было в Англии. Значит, торжествует Н. Б., в это время Джонсон вообще не мог принимать участие в честеровском сборнике, то есть датировка Гилилова не подходит! Однако на той же странице "Игры" мой оппонент мог бы потрудиться прочитать, что помешенные в честеровском сборнике стихотворения Джонсона (как и почти вся поэма Честера) написаны ранее, еще при жизни Рэтлендов, поэтому-то он - единственный - ничего не говорит об их смерти. Составители сборника (круг графини Бедфорд) напечатали находившиеся у них стихотворения Джонсона в его отсутствие, чем, кстати, наконец-то объясняется и нетерпимая им транскрипция его фамилии. Академик не понял, что эти и другие факты, связанные с Джонсоном и его отношениями с Рэтленда-ми, не только не противоречат моей гипотезе, но, наоборот, относятся к наиболее веским ее подтверждениям. Н. Б. считает мистификацию с датами на 12 лет невероятной. Он не считал бы так, если бы обратил внимание на историю с мистификацией Джаггарда - Пэвиера 1619 года, напечатавших на титульных листах изданных ими шекспировских пьес даты, отстоявшие от подлинной от одного года до девятнадцати лет, и сделали они это неспроста. Еще один факт был замечен - и, разумеется, искажен - академиком: эпиграф из Горация с упоминанием о смерти, помещенный на шмуцтитуле сразу после имени Джона Солсбэри, ушедшего из жизни одновременно с Рэтлендами, летом 1612 года. После того, как ряд фактов показал, что сборник появился не ранее 1611 года, этот эпиграф, как говорится в "Игре", "явился штрихом, позволившим нам приблизиться еще на один шаг к более точной - 1612 год - датировке сборника". Н. Б. же приписывает мне утверждение, будто этот эпиграф явился главным, "исходным толчком" (а поскольку Н. Б. о всех важнейших основаниях для передатировки умолчал, то, выходит, - и единственным подтверждением) для новой гипотезы! Разумеется, академик приводит тот же довод, что и рецензент Г.: стихотворение Горация, из которого взята строка для эпиграфа, было обращено к здравствовавшему современнику римского поэта. Я уже говорил, что отдельно взятая и перенесенная в качестве эпиграфа в другую книгу строка (фраза) может приобретать здесь новый смысловой оттенок; именно так обстоит дело со шмуцтитулом честеровского сборника (где, кстати, само имя Горация не указано). Вообще обращение к имени Солсбэри в сборнике носит иронический, насмешливый, мистификационный характер; прямо говорится, что это имя нужно для того, чтобы не дать непосвященным возможность проникнуть в смысл произведений сборника, понять, о ком и о чем в них идет речь. Не понимая (и даже не допуская возможности) мистификационного характера всего "внешнего оформления" сборника, академик бурно возмущается тем, что Гилилов выставил Честера и издателей "рассеянными безумцами, доходящими до богохульства" (!). Нашему возмущенному оппоненту полезно, наверное, было бы посмотреть, как обыгрывали авторы "Кориэтовых Нелепостей" не только имя покойного отца Кориэта, но и имена самых знатных лордов (тоже покойных). Кстати, стоит выслушать мнение Н. Б. о грандиозном раблезианском фарсе, разыгрывавшемся вокруг придворного шута Томаса Кориэта, объявленного величайшим в мире писателем и путешественником, превзошедшим Гомера и Одиссея. В российском литературоведении это имя (как и имя его напарника по фарсу Джона Тэйлора - "Водного Поэта") вообще появилось впервые, а определение всей кориэтовой истории как театрализованной Игры, действие которой все время переходит с книжных страниц на сцену реальной жизни, произведено впервые в мировом литературоведении. Исследование показало, что этот удивительный, беспрецедентный Фарс в Жизни родился в том же кругу Рэт-лендов - Пембруков - Сидни, что и трагедии о короле Лире и Гамлете, принце Датском, и это позволяет несравненно полнее, глубже, чем ранее, постигнуть уникальность интеллектуальной жизни и художественной культуры шекспировской эпохи. Но для Н. Б. все это не имеет значения, ибо он считает себя призванным "оборонять Шекспира", а "извлекаемые" из кориэтовых книг "зыбкие параллели топят в шутовской игре и не только чернят великие шекспировские произведения... чернят и их аристократических квазиавторов, будь это даже не кто-то из четырех графов, но и сама Ее Величество - добрая королева Бесс" (!!). Перевести все это на человеческий язык не просто. При чем тут королева Елизавета (которая к началу Кориэтова Фарса уже восемь лет как была в могиле), и как может блестяще сыгранный, не имеющий себе равных фарс кого-то и что-то (особенно "гордость Британии") чернить!? "Очернительство"! Какая терминология, какие воспоминания она навевает! Для кого какие, разумеется... Проигнорировав практически все важнейшие факты, подтверждающие датировку честеровского сборника 1612-1613 годами, Н. Б. раз двадцать по случаю и без случая объявляет, что новая датировка якобы произвольна, недоказуема, выведена "конъюнктурно, только по догадкам" и т. п. Так же голословно отвергается и основанная на многих исторических и литературных фактах идентификация Голубя и Феникс с четой Рэтлендов. Например, Н. Б. утверждает, что Елизавета Сидни-Рэтленд "не могла" быть названа поэтами именем "Феникс". Почему? Не могла - и все! На самом же деле, если и была в Англии женщина, которую поэты могли так назвать, так это именно она, единственный отпрыск Филипа Сидни - общепризнанного "Феникса Англии". Подобно рецензенту Г., академик "с порога" отбрасывает даже возможность трактовки странного заглавия лондонского экземпляра (Anuals) не как простой опечатки, а как сознательной дерзкой игры со словом. Обоим оппонентам явно не хватает знания исторического и литературного контекста; отсюда и непонимание вполне возможной направленности этого выпада в сторону Рэтленда, которого (справедливо или несправедливо) подозревали в гомосексуализме. Также не понял Н. Б. характера и значения сделанного российскими исследователями в Вашингтоне и Лондоне важного открытия - одинаковых (и притом уникальных) водяных знаков в разных экземплярах честеровского сборника, что не мешает ему пространно рассуждать о единорогах вообще, их изображениях на коврах и гобеленах и тому подобных не имеющих отношения к уникальным водяным знакам материях. Возьмем такой вопрос: как следует понимать и переводить трудную строку из "Плача" - "it was married chastity". И первый (1893) русский переводчик П. Каншин, и последний (1960), В. Левик, при переводе этой строки (и всей строфы) обращаются к слову "брак". П. Каншин: "Брак их остался целомудренным". В. Левик: "Не бесплоден был, о нет /Брак бездетный столько лет/ То невинности обет". В обоих случаях смысл оригинала передан достаточно адекватно. В "Игре об Уильяме Шекспире" с самого начала приведена вся поэма о Голубе и Феникс в переводе Левика. Но то ли вообще не прочитав текст поэмы, о которой в книге идет речь, то ли по какой-то другой неведомой причине Н. Б. разражается гневом: "Гилилов от себя придумывает "твердокаменное" определение "их брак"". Разумеется, вместо существительного "брак" можно употребить "союз" или "связь" (хотя Каншин и Левик не посчитали такой перевод оптимальным, и я с ними согласен). Но считать - вопреки мнению и практике авторитетных переводчиков - такой вариант единственно правильным нет ни малейшего основания. И совсем уже странно и дико звучит обвинение, что "брак" якобы "от себя придумал" Гилилов! Опять мы стоим перед невозможностью рационального объяснения... Важный момент: трактовка последней строфы "Плача". В "Игре об Уильяме Шекспире" даются три возможных объяснения смысла этой строфы и подписи под ней, причем последний вариант объяснения вполне приемлем и для стратфордианцев. Однако Н. Б. обрушивается только на первый вариант, ничего не говоря о двух других. Совершенно не привлекли внимания академика "Песни Голубя", близость которых к шекспировским сонетам, давно ставившая в тупик английских ученых, получила наконец убедительное объяснение. Как и рецензент Г., академик не видит ничего особенного в том, что в последнем, оксфордском (академического типа) собрании сочинений Шекспира его редакторы - шекспироведы С. Уэллс и Г. Тэйлор - без каких-либо оговорок выбросили из текста знаменитой поэмы Бена Джонсона "Памяти автора, любимого мною Уильяма Шекспира и о том, что он оставил нам" важную запятую, лишив текст поэмы заложенной в него Джонсоном двусмысленности. Не исключено (будем надеяться), что утрата злополучного знака приключилась не намеренно, а по чьему-то прискорбному недосмотру. Но для Н. Б. никаких проблем здесь нет: раз так напечатали в Оксфорде, значит, так и нужно. И академик заполняет несколько страниц многословными, не имеющими отношения к делу рассуждениями о системах пунктуации и правилах грамматики, посмеиваясь над "удивительной самоуверенностью" Гилилова, вообразившего себе, что "видные оксфордские шекспироведы" могут ошибаться! Короче говоря, нам вполне серьезно внушают, что сегодняшний редактор (особенно если он "из видных") волен по своему усмотрению исправлять в академических изданиях древние тексты, причем без всяких оговорок или объяснений. Как возрадовался бы, услышав такое, пионер "специфического" редактирования, "непонятый" в прошлом веке Джон Пейн Кольер! Разные исследователи честеровского сборника по-разному идентифицировали прототипов его героев, даже по-разному его датировали (от 1586 до 1612-1613), по-разному определяли круг, из которого он вышел (вдохновители, участники, издатели, печатники и др., их связь с содержанием книги). Но академику не до дотошных деталей: гипотезе А. Гросарта (но без упоминания слова "гипотеза" и имени англичанина) придаются "теоретические" аксессуары единственно верного, окончательно все объясняющего Учения. "Пафос сборника в тоске о неосуществленном национальном примирении". "Сборник порожден не семейным кризисом Роджера Ретленда и его жены и их гибелью, а наступлением национального кризиса..." И даже так: "Шекспировское стихотворение указало на приближение конца эпохи Возрождения" (!). И все эти - и другие в том же духе - декларации о книге, которую, судя по всему, Н. Б. и в глаза не видел... Безапелляционность многих - в том числе и достаточно странных - суждений Н. Б. по различным спорным вопросам проистекает прежде всего из непонимания самого процесса научного познания. До окончательного признания, основанного на бесспорных, проверенных фактах, все предлагаемые (обоснованные) решения проблемы должны рассматриваться как гипотезы. Ценность, научная состоятельность, перспективность гипотезы определяются ее соответствием уже известным достоверным фактам и способностью предвидеть, открывать новые, В процессе научного состязания (дискуссии) гипотезы не только сравниваются, но в известном смысле и взаимообогащаются. Но научная гипотеза не может быть отвергнута только на том основании, что она противоречит другой гипотезе; в ходе дискуссии их статус одинаков и критерием оценок могут служить только факты. Это относится и к проблеме личности Шекспира ("шекспировскому вопросу"), и к частным проблемам шекспироведения - таким, как тайна честеровского сборника. Но для Н. Б. эта важная фаза научного процесса - фаза состязательного сосуществования различных гипотез по одной и той же проблеме - просто непостижима. Полюбившаяся ему (или имеющая сегодня официозный статус) гипотеза сразу перестает быть таковой, она уже не рабочий инструмент научного поиска Истины, а сама объявленная окончательной и само собой разумеющейся Истиной, за несоответствие - тем более за противоречие - которой всякие другие решения, проблемы, другие гипотезы отвергаются или просто игнорируются. Игнорируются или неузнаваемо искажаются даже достоверные, но нежеланные или непонятные факты и тексты. Проигнорировав важнейшие факты и тексты, подтверждающие новую датировку и идентификацию прототипов героев честеровского сборника, академик вдруг разыграл целую сцену вокруг хантингтонского экземпляра, где дата на титульном листе отсутствует (не пропечатана или срезана еще в типографии или позже). Этот интересный факт я в "Игре об Уильяме Шекспире" просто констатировал наряду с другими, не делая из него каких-то опреде