веды, но такого глубокого уважения к этому предмету мебели, придания ему таких важных смысловых и поэтических атрибутов мне, признаюсь, никогда еще встречать не приходилось. Завещание важно тем, что хорошо обрисовывает кругозор Шакспера, его интересы, его духовный и интеллектуальный уровень. Очень важное обстоятельство - нет какого-либо упоминания о книгах, что подтверждает их отсутствие в доме Шаксперов. Для примера: стратфордский священник - один из немногих в городке, у кого в доме было несколько книг, в своем завещании аккуратно их перечислил, ибо они представляли собой не только духовную, но и материальную ценность. Неграмотность всей семьи Уильяма Шакспера, отсутствие подтверждений, что и сам он умел хотя бы читать и писать или что в его доме когда-либо водилась такая вещь, как книга, и являются главными фактами, вступающими в непримиримое противоречие с тем, что говорят о своем авторе шекспировские произведения. Остальные свидетельства - о ростовщичестве Шакспера, преследовании несостоятельных соседей-должников, откупе церковной десятины и т. п. - дополняют главные факты, хорошо с ними согласуясь. Речь, таким образом, идет не о несовпадении каких-то отдельных несущественных деталей или о "нравственной позиции" стратфордца - Уильяма Шакспера отделяет от литературы, поэзии настоящая пропасть. Оппоненты же, замалчивая или обходя главные факты, пытаются свести дело лишь к занятиям Шакспера, доказывая, что ничего особенного в них нет, что сами по себе они не исключают его писательства. Подводится даже некоторая теоретическая база под такое неблаговидное (и сегодня, и тогда) занятие, как ростовщичество, которое уподобляется деятельности современных банков, "тоже взимающих определенный процент за предоставление ссуды". Как сообщает нам рецензент Г., "в Европе, уже ступившей на путь буржуазного развития, ссуды под проценты были как раз способом борьбы против средневекового ростовщичества". То есть давая деньги в рост и загоняя в долговую тюрьму незадачливых соседей - кузнеца, аптекаря, Шакспер выполнял исторически прогрессивную функцию! Очевидно все-таки, что автор "Венецианского купца" и "Тимона Афинского" не понимал до конца прогрессивную роль ростовщичества, когда гневно и презрительно бичевал ростовщиков... Говоря о ростовщичестве Шакспера, стратфордианцы (наши даже чаще, чем британские) любят ссылаться на то, что "гению не чужды земные заботы", и приводят в пример таких поэтов, как А. А. Фет и Н. А. Некрасов, которым отнюдь не были чужды практицизм, деловая хватка и даже прижимистость. Рецензент Г. сообщает, что "переписка многих русских писателей XIX века заполнена просьбами о своевременной высылке гонораров". Вот так параллель! Да разве есть хоть малейший намек на то, что стратфордец где-то или когда-то получал (или требовал) литературные гонорары? Можно ли казуистически приравнивать естественную заботу настоящих литераторов о своих гонорарах к "заботам" о выдирании ростовщических процентов с небогатых соседей-ремесленников?! И разве у Фета и Некрасова были неграмотные дети? НАМ ПРЕДЛАГАЮТ ВЕРИТЬ В ЧУДЕСА  Не видя ничего невероятного в том, что автор "Гамлета", "Лира", тончайших сонетов мог не иметь никакого образования и вместе с неграмотной женой растить неграмотных детей, защитники традиции обвиняют тех, кто не закрывает глаза на чудовищное несоответствие Шакспера роли Великого Барда и ищет этому беспрецедентному феномену научное объяснение, в применении некоего "биографического метода", который-де и приводит их к отрицанию авторства Шакспера. Странное обвинение: ведь речь идет именно о биографии великого человека, для создания (или "проверки, уточнения) которой необходимо собрать и осмыслить все и всякие - прежде всего достоверные - факты, имеющие к нему отношение, все оставленные им на земле следы. Для биографии писателя важное значение имеют и отпечатки его личности в его произведениях (образованность, эрудиция, лексикон, использованные отечественные и иностранные источники, знание той или иной общественной среды и т. п.). Эти свидетельства сопоставляются (не механически, конечно) со свидетельствами документальными (письма, дневники, воспоминания современников, юридические и хозяйственные бумаги и т. д.). На такой основе строится научно состоятельная биография. Это азбучные истины. Но в дискуссии о Шекспире защитники традиции вкладывают в понятие "биографический метод" особый, одиозный смысл: якобы нестратфордианцы наивно требуют полного совпадения документальных биографических фактов об Уильяме Шакспере со своими субъективными представлениями о великом поэте и драматурге, вынесенными из чтения его произведений. А поскольку "характер и поведение" этого человека (Шакспера) противоречат этим представлениям, "антишекспиристы"-де отказывают ему в авторстве и ищут "историческую личность, чей образ находился бы в полной гармонии с творчеством и чья биография нашла бы в нем вполне адекватное отражение" (рецензент Г.). Так карикатурно искажается причина и сама сущность великой дискуссии, создается подобие теоретического обоснования для слепого следования традиции, сложившейся задолго до появления научной истории, с ее методами отделения истины от мифов и сомнительных преданий. Как будто бы все дело в "характере и поведении" Шакспера! С характером и поведением стратфордца (а точнее, с его занятиями), хотя и более чем странными для поэта и драматурга, еще можно было бы как-то смириться - бывают же аномалии... Но неграмотный (или малограмотный) делец не мог быть величайшим писателем, гуманистом, эрудитом - такое не приснится и в кошмарном сне. В посрамление зловредного "биографического метода" рецензент 3. приводит неудачную попытку В. Ходасевича вычислить прототипа героини пушкинской "Русалки", после которой он напрочь отказался от своей мечты создать убедительную биографию Пушкина, что рекомендуется сделать и нам в отношении Шекспира. Опять притянутые за волосы "параллели"! Проблемы биографии - в том числе и творческой - Пушкина (жизнь и деятельность которого прослежена временами до дней и часов, его видели и описывали в дневниках, письмах, публикациях сотни современников, от него остались тысячи страниц бесспорных рукописей, заметок, личных писем) не идут ни в какое, даже самое отдаленное, сравнение с чудовищным, неустранимым противоречием, лежащим в основе "шекспировского вопроса". Повторю вопрос, который я уже задавал в печати рецензенту 3. и другим защитникам "бедного Шакспера": если бы кто-то стал убеждать вас, что Пушкин родился в неграмотной крестьянской семье, не получил никакого образования, не оставил ни строки, написанной собственноручно, что его дети всю жизнь оставались неграмотными и т. п., что ответили бы вы такому "биографу"? Несомненно, вы сказали бы, что он глубоко заблуждается, что он рассказывает не об авторе "Евгения Онегина", а о ком-то совершенно другом! Итак, мы видим, что ни игнорирование фактов, ни их искажение, ни "теоретические" выкладки и произвольные параллели не могут устранить или преуменьшить пропасть, разделяющую Шекспира и Шакспера. Косвенно это признают и наши "защитники бедного Шакспера", когда выдвигают свой последний "аргумент": утверждение, что для гения никакая логика, никакие законы природы не писаны. Рецензент К.: "Гилилов просто не понимает, что такое гений. Гений - это всегда невозможное". Рецензент Н. Б.: "Гилилова, занимающегося вопросом об авторстве шекспировских произведений, то есть объекта сгущенной гениальности (sic!), не волнует вопрос о гении". И наконец, рецензент Г. чеканно формулирует: "Чудо истинной гениальности не подлежит упрощенно-рациональному объяснению". Проще говоря, нас призывают отказаться от попыток анализа и рационального объяснения достоверных фактов и просто поверить в чудо, этим фактам противоречащее. Но подлинная наука такие призывы отвергает и будет отвергать, ибо она всегда ищет именно рациональное, согласующееся с фактами объяснение явлений как природы, так и истории людей, в том числе истории культуры. И не успокаивается, пока такое объяснение не найдено, сколько бы на это времени ни потребовалось. Можно также заметить, что основные факты биографий гениальных представителей человечества рациональное объяснение все-таки находят (пусть и не сразу). За исключением нашего случая - случая с традиционными представлениями о гениальном Шакспере из Стратфорда. Когда речь идет о биографии писателя (гениального или не гениального), мы вправе искать подтверждения, что человек, которого считают писателем, умел хотя бы читать и писать. В отношении Шакспера доказать это с фактами в руках никому еще не удалось. Фактов же, доказывающих противоположное, - множество. Вот и приходится присяжным защитникам традиций в конце XX века призывать к вере в немыслимые чудеса, хотя речь идет не о сотворении мира, а о человеческой биографии. Было ясно, что оппонентов больше всего занимала защита привычной традиции, защита "человека из народа, бедного Шакспера", которого недоброжелатели пытаются заменить аристократом. Доводы оппонентов были не новы, а там, где они пытались прибавить что-то от себя, сказывалось плохое знание (а то и просто непонимание) существа и истории "шекспировского вопроса", что после многолетнего глухого табу на любую объективную информацию о нем удивления не вызывает. Сосредоточиваясь на отстаивании усвоенных с младых ногтей хрестоматийных представлений о личности великого драматурга, первые оппоненты почти не касались результатов последних исследований важных конкретных проблем, которым посвящена большая часть "Игры об Уильяме Шекспире". Эти специфические проблемы (датировки, идентификации прототипов в произведениях Бена Джонсона, Марстона и ряда других современников Шекспира) явно находились за пределами знакомой рецензентам сферы литературно-критического и теоретического словоговорения и особого желания вникать в них не вызывали. Изучение материалов полуторавековой дискуссии вокруг "шекспировского вопроса" давно убедило меня, что к разгадке "прекрасной тайны" (как назвал ее Диккенс) могут привести не бесконечные словопрения и взаимные обвинения, а тщательное научное изучение конкретных исторических и литературных фактов, близких к истокам шекспировского феномена. Разумеется, требовалось следить и за ходом подобных исследований, ведущихся западными учеными. Показательно, что когда впервые результаты моих исследований были доложены на шекспировских конференциях и опубликованы в академической печати, голосов оппонентов не раздавалось, ибо связь этих результатов с "шекспировским вопросом" напрямую не затрагивалась (в противном случае статьи, скорей всего, никогда не увидели бы свет). И только спустя какое-то время после выхода "Игры об Уильяме Шекспире" были сделаны попытки "опрокинуть" вместе с "шекспировским вопросом" и важные конкретные проблемы. Первым объектом исследования, занимающим заметное место в "Игре об Уильяме Шекспире", является поэтический сборник Роберта Честера "Жертва Любви", где когда-то появилось самое загадочное шекспировское произведение - поэма "Феникс и Голубь", название которой до меня всегда переводили на русский язык с грубейшей ошибкой как "Феникс и Голубка", тогда как в ней оплакивается смерть и описываются похороны платонической четы - Голубя (он) и Феникс (она). И за целое столетие никто этого не заметил - ни шекспироведы, ни переводчики, ни редакторы! И только теперь этот прижившийся в русских изданиях Шекспира ляпсус начал постепенно (и далеко не всеми) исправляться. В "Игре об Уильяме Шекспире" впервые в российском шекспироведении изложена история столетней научной дискуссии на Западе вокруг поэмы и честеровского сборника, дан анализ основных гипотез, предложенных западными учеными за это время; объективность этого анализа специально отмечена английским профессором Парком Хонаном. Ни одна из выдвинутых на Западе гипотез о смысле честеровского сборника не дает удовлетворительного решения проблемы, поэтому несколько крупных англо-американских специалистов давно выразили сомнение в возможности достижения такого решения, возможности идентифицировать необыкновенную чету, чью смерть тайно оплакивали поэты - участники сборника. Однако констатация неудовлетворительности всех предложенных до сих пор на Западе гипотез должна вести не к отказу от дальнейших исследований честеровского сборника и почиванию на хрестоматийных паллиативах, а к выбору новых направлений научных поисков. Именно таким новым и чрезвычайно перспективным направлением явился анализ и пересмотр ничем по сути не подтвержденной традиционной датировки сборника 1601 годом. ТАИНСТВЕННАЯ КНИГА - КЛЮЧ К ПОТРЯСАЮЩЕМУ КОПЬЕМ  Целый ряд фактов свидетельствует о более позднем времени появления книги Честера; некоторые из этих фактов ранее отмечали и западные ученые, но объяснить их нестыковку с традиционной датой - 1601 год - не могли. Другие факты, установленные мною уже в процессе исследования, тоже свидетельствовали о более поздней дате, тщательно скрывавшейся издателями и авторами сборника. Эта подлинная дата - 1612 год - позволила раскрыть главную тайну книги Честера: имена платонической четы - "Голубя" и "Феникс"; ибо именно летом 1612 года почти одновременно ушла из жизни чета Рэтлендов, чьи отношения при жизни точно соответствовали отношениям честеровских героев, а смерть и похороны окружены завесой глубокой тайны. Новую датировку сборника и идентификацию прототипов Голубя и Феникс поддержали несколько английских и американских ученых - стратфордианцев, хотя большинство западных шекспироведов продолжают придерживаться привычной им гипотезы К. Брауна невзирая на все ее несоответствия. У нас в течение 12 лет никто против моей гипотезы не выступал, а А. Аникст определенно считал ее самым удовлетворительным решением чрезвычайно сложной проблемы. Первым - после появления "Игры об Уильяме Шекспире" - атаковал новое прочтение честеровского сборника (единственную гипотезу по конкретной проблеме, пришедшую в мировое шекспироведение из России) рецензент Г. Некоторых его доводов в защиту Шакспера, вроде уподобления ростовщичества деятельности современных банков, я ранее касался. К честеровскому сборнику рецензент подходит уже не с экономическими, а с книговедческими (как бывший сотрудник университетской библиотеки и автор нескольких библиографических работ) критериями, хотя сложными и часто запутанными, связанными с шекспироведением проблемами британского книгопечатания и книгоиздания XVI-XVII веков он никогда ранее не занимался, а самого сборника, судя по всему, в глаза не видел. Рецензент Г. считает, что никакого "шекспировского вопроса", никакой "шекспировской тайны" просто не существует, и все сомнения в истинности стратфордской традиции и культа - не более чем дань моде, которую он, в меру своих сил и знаний, старается опровергнуть. И вообще слово "тайна", подрывающее здоровое доверие к зафиксированным в хрестоматиях представлениям и стимулирующее появление всякого рода гипотез, рецензент откровенно не любит. Так же он подходит и к честеровскому сборнику, полагая, что я специально нагнетаю таинственность вокруг этой книги. Похоже, даже соответствующий раздел "Игры об Уильяме Шекспире" он не затруднился внимательно прочитать, иначе узнал бы, что все без исключения западные ученые, изучавшие поэму о Голубе и Феникс и книгу Честера, писали о тайне, которая в них кроется (Р. У. Эмерсон, А. Фарчайлд, А. Гросарт, X. Роллинз, У. Мэтчет и др.). Загадок у Честера столько, что не увидеть их может только безнадежно слепой. Кто скрывается за именами "Голубь" и "Феникс", тайно служивших Аполлону и ушедших из жизни почти одновременно? Какое поэтическое Совершенство они оставили после себя? Почему Честер специально сообщает, что правда о его необыкновенных героях будет показана в книге "аллегорически затененной" и что его поэма якобы переведена с итальянского оригинала никогда не существовавшего Торквато Челиано? Почему у лондонского экземпляра совершенно другое название со странной "опечаткой" в главном слове, имя другого издателя, эмблема другого печатника, хотя весь текст напечатан с одного набора (и как я установил, на бумаге одной, да еще уникальной партии)? Какое отношение имел Шекспир (кто бы он ни был) к участникам сборника и к его ушедшим из жизни героям, к целому собранию прекрасных акростихов, носящих на себе явную печать его гения? Список можно продолжить, но и этого более чем достаточно, чтобы убедиться: издатели и авторы книги намеренно и тщательно скрывали какую-то чрезвычайно важную тайну, связанную прежде всего с необыкновенной платонической четой. Надо быть очень самонадеянным, чтобы, не зная фактов и имен, связанных со сборником, даже не прочитав его, выносить какие-то вердикты! Но наш оппонент смело отрицает не только бесспорные для всех западных ученых, изучавших честеровский сборник, признаки тайны; он "не заметил" и приведенных мною важных фактов, свидетельствующих о том, что книга Честера появилась значительно позже 1601 года, указанного на титульном листе фолджеровского экземпляра. Даже неполный перечень этих "незамеченных" или просто не понятых рецензентом фактов впечатляет, особенно если учесть, что некоторые из них давно заметили (но не могли объяснить) западные ученые. Вот факты, которые шаг за шагом ведут к новой датировке сборника и которые не удостоились внимания нашего книговеда: - относящийся именно к 1601 году разгар так называемой войны театров и доходившей до драк вражды Джонсона и Марстона, делающий их сотрудничество в это самое время крайне маловероятным. Это относится и к характеру поэтического вклада Марстона, отличающегося от всех его ранних произведений; - в честеровском сборнике имеется верноподданнический реверанс в сторону Иакова Стюарта, ставшего английским королем только через два года после 1601 года; - книга Деккера (1609), где и Голубь, и Феникс еще живы; - честеровский сборник в нарушение действовавшего правила не регистрировался в Компании печатников и издателей ни в 1601, ни в 1611 году, хотя издатели Э. Блаунт и М. Лаунз были видными членами Компании, а регистрация стоила гроши. Проверив подряд издания Блаунта и Лаунза, я установил (впервые!), что они регистрировали практически все свои издания; честеровский сборник - редчайшее для них исключение, свидетельствующее о желании скрыть подлинную дату издания этой книги. В таком контексте отсутствие регистрации (да еще дважды!) - факт серьезнейший, и вызывает крайнее удивление, что называющий себя книговедом рецензент вообще не обратил на него никакого внимания. Также не заметил он установленный мною факт сотрудничества печатников Филда и Оллда именно в 1612-1613 годах (что объясняет и необъяснимое раньше появление эмблемы Оллда на лондонском экземпляре). Полное умолчание о впервые выявленных реалиях, связанных с Беном Джонсоном, его вкладом в сборник и его особыми отношениями с Рэтлендами и другими "поэтами Бельвуарской долины" говорит о том, что эта область находится далеко за пределами компетенции рецензента. Бесцеремонно проигнорировав две трети приведенных мною фактов-оснований (причем важнейших!), свидетельствующих о том, что честеровский сборник появился не в 1601-м, а в 1612-1613 годах, рецензент Г. выносит вердикт: "Итак, собственно книговедческий анализ честеровского сборника, независимо от его отношения к "шекспировскому вопросу", не дает достаточных оснований для его передатировки". Ничего себе "собственно книговедческий анализ"! Элементарная предвзятость и некомпетентность - вот как называются такие подходы в литературной критике... Посмотрим теперь, как наш книговед пытается опровергнуть те немногие (и не главные) факты и доводы, которые он все-таки заметил. Он признает: "Несомненной заслугой Гилилова является установление принадлежности всех четырех экземпляров сборника к одному изданию". В огромной рецензии больше ни слова не уделено этому "установлению", а ведь случай удивительный: российские исследователи первыми обнаружили в напечатанных четыре столетия назад и хранящихся в центре Вашингтона и Лондона экземплярах загадочной книги один и тот же (несмотря на разные даты на титульных листах) набор водяных знаков, в том числе уникального, нигде и никогда ранее не фиксировавшегося единорога с искривленными задними ногами. Тот же набор водяных знаков позже обнаружен и на бумаге хантингтонского экземпляра, и этим окончательно было доказано, что все экземпляры отпечатаны одновременно. Рецензент не понял, что эта филигрань (водяной знак) важна совсем не в силу своей возможной (но вовсе не обязательной) связи с гербом Рэтленда, а в силу уникальности рисунка, исключающей случайное совпадение разных партий бумаги. Такой единорог нигде, кроме честеровского сборника, до сих пор не найден (к сожалению!), нет его и в существующих справочниках по филиграням XVI-XVII веков, где представлены многие десятки разновидностей филиграни "единорог". Открытие доселе неизвестной разновидности этой филиграни было зарегистрировано в шекспировском научном центре - в Библиотеке Фолджера в Вашингтоне - и подтверждено Библиотекой Хантингтона в Калифорнии и Британской библиотекой в Лондоне. Не понимая существа и значения сделанного нами открытия (хотя об этом подробно рассказано в первой главе "Игры об Уильяме Шекспире" и даже дано изображение уникальной филиграни), рецензент почему-то решил, что я привязываю ее к гербу Рэтленда, и обвинил в "слабом понимании собственно книговедческих проблем" (!). А для демонстрации своего понимания "собственно книговедческих проблем" счел полезным сообщить, что филиграни бывают разные (буквально он пишет: "Все изображения в филигранях отличались друг от друга"). Такой вот уровень книговедческой эрудиции... О том, что книга Честера напечатана не ранее 1611 года, свидетельствует лондонский экземпляр с этой датой на титульном листе. Все предположения, что в 1611 году якобы продавались снабженные новым и странным титульным листом некие гипотетические "остатки" тиража 1601 года, абсолютно бездоказательны (их неадекватность ситуации подробно рассмотрена в первой главе "Игры"), но рецензент повторяет одно из них чуть ли не как само собой разумеющийся факт. Еще на один год позволяет уточнить время появления сборника эпиграф из Горация: "Мужу, хвалы достойному, Муза не даст умереть" (то есть умереть памяти о нем). Помещенные сразу после имени Джона Солсбэри, умершего летом 1612 года, эти слова имеют здесь посмертный характер, так же как и двусмысленное пожелание ему "блаженства небесного и земного" (в земле!). Там же говорится, что имя Солсбэри помогает скрыть, завуалировать (overshadow) подлинный смысл книги от непосвященных. Совершенно не учитывая мистификационный характер издания, рецензент безапелляционно заявляет, что этот эпиграф может относиться только к живому человеку, ибо Гораций в свое время адресовал стихотворение, из которого взята эта строка, здравствовавшему тогда римлянину. А вот такой ученый, как У. Мэтчет, многие годы отдавший изучению книги Честера и всего, что с ней связано, определенно считал, что эпиграф из Горация носит здесь посмертный характер. Как можно не учитывать, что отдельно взятая и перешедшая в другое произведение в качестве эпиграфа фраза часто теряет детерминированную связь со своей alma mater и приобретает иной смысловой оттенок в новом контексте?! Это относится и к строке из эпиграммы Марциала, обретающей на титульном листе книги Честера двусмысленность, отсутствующую в древнем оригинале и потому начисто отвергаемую Г. Но эту двусмысленность заметил еще выдающийся шекспировед XIX века Э. Дауден! Противоречие моей датировке - 1612 году - Г. видит и в том, что Честер, посвященный в рыцари в 1603 году, не назвал себя на титульном листе "сэром". Но ведь он скрывал подлинную дату издания книги, а такая деталь могла все выдать! И вообще титул "сэр" указывался не всегда, особенно в изданиях-мистификациях. Например, в "Кориэтовых Нелепостях" среди авторов "панегириков" в честь Кориэта была целая дюжина рыцарей, но лишь один из них обозначил себя в этом качестве. В другом месте Г. утверждает, будто новая датировка сборника выводится мною из идентификации его героев с Рэтлендами. Неверно! Даже само имя "Рэтленд" появляется в моей книге только после того, как по целому ряду фактов определилось, что честеровский сборник вышел не ранее лета 1612 года (смерть Солсбэри совпадает почти день в день с похоронами Рэтленда, благодаря чему Солсбэри и попал в сборник - "чтобы его имя вуалировало правду"). Но даже если не обращать внимания на это совпадение, на эпиграф из Горация и, опираясь на лондонский экземпляр, датированный 1611 годом, констатировать, что книга появилась не ранее этой даты (и во всяком случае значительно позже 1601 года), то и этого вместе с поэмой-реквиемом и стихотворениями Джонсона было бы достаточно для отождествления Голубя и Феникс с четой Рэтлендов. Ибо речь идет не о каких-то (как полагает этот и другие не читавшие честеровский сборник оппоненты) незначительных "совпадениях аллегорических и символических намеков с некоторыми фактами биографии Рэтленда и его жены". Перед нами - полное совпадение всех основных линий истории Голубя и Феникс с необыкновенными отношениями и занятиями бельвуарской четы и обстоятельствами их окруженного тайной ухода из жизни и похорон. Другой пары, которая бы так полно вписывалась в честеровский сборник, во все составляющие его поэмы и стихотворения, в то время (и не только в 1612 году) просто не было. Эта идентификация получила потом и другие подтверждения, особенно в связи с Джонсоном и его отношениями с Рэтлендами. Правильная датировка и идентификация персонажей взаимоподтверждаются, чего Г. просто не понял. Считая мистификацию с датировкой, обращенной вспять на 11-12 лет, невероятной, рецензент не обратил внимания на приведенный мною пример с так называемым фальшивым шекспировским фолио. А ведь этот пример - важнейший, имеющий к тому же прямое отношение к "шекспировскому вопросу", чего Г. тоже не понял. В 1619 году издатель Пэвиер и печатник Джаггард отпечатали 10 шекспировских и сомнительно-шекспировских пьес, но были остановлены, хотя на некоторые из пьес они имели законные права; тогда они выпустили эти пьесы в продажу по отдельности, снабдив их титульными листами с фальшивыми датами (1600, 1608, 1618), а некоторые - и фальшивыми эмблемами. То есть датировки отставали от настоящей от одного года до 19 лет! Подлинная датировка установлена английскими учеными только в нашем веке путем анализа водяных знаков и полиграфических реалий, но о причине, побудившей солидных членов Гильдии прибегнуть к мистификационной датировке, можно только догадываться. Запретить печатать не содержащие никакой крамолы книги, на которые издатель имел законные, зарегистрированные права, могло тогда только лицо, облеченное большой властью, например граф Пембрук. Рецензент Г. на целой странице вовсю потешается над теми, кто считает, будто кто-либо, в том числе Пембрук, мог "властно распоряжаться изданием книг в королевстве - запрещать, доверять, поручать". Здесь, как и в других разделах своей рецензии, Г. проявляет незнание достаточно общеизвестных фактов. Граф Пембрук был лордом-камергером, ему была подконтрольна и Компания (Гильдия) издателей и печатников, члены которой обращались к нему как к последней инстанции для решения важных вопросов. Фактов о влиянии в издательском мире его матери Мэри Сидни-Пембрук в "Игре об Уильяме Шекспире" приведено достаточно, так что нет никаких оснований сомневаться в возможностях круга Пембруков - Сидни ("Великих Владетелей пьес") способствовать (доверять, поручать, финансировать) изданию нужных им книг и препятствовать появлению нежелательных. В связи с этим интересно и поучительно посмотреть, как Г. реагирует на сообщаемые в "Игре" обстоятельства появления в 1623 году самой знаменитой книги в истории Англии - первого собрания пьес Шекспира (Великое, или Первое, фолио). Фолиант открывается обращением к сыновьям Мэри Сидни-Пембрук: Уильяму, графу Пембрук, и Филипу, графу Монтгомери. Оказывается, рецензенту точно известно, что "братья графы Пембрук (sic!) просто финансировали дорогостоящее издание, как это было принято в книгоиздательской практике того времени", стало быть, все тут ясно! Великое фолио планировалось выпустить в 1622 году, второе его издание (Второе фолио) вышло в 1632-м - даты точно совпадают с 10-й и 20-й годовщинами смерти бельвуарской четы - факт, о котором, кстати, впервые сообщается именно в "Игре". Но для нашего книговеда факт, не укладывающийся в его представления, вовсе и не факт. Такой "вполне в советском духе" подгонки изданий к знаменательным датам, как он "свидетельствует", не было и не могло быть, никаких годовщин никто никак не отмечал и не замечал! Обратим внимание на этот довольно неожиданный в подобном контексте оборот - "в советском духе", он еще попадется нам в рецензии раз-другой, и тогда мы уделим ему несколько слов. Конечно, забавно, что в представлении нашего рецензента выпуск (или написание) книг и статей к определенным датам связан только с советским периодом в истории известной части человечества! Ну а что касается Англии XVII века, то можно было бы напомнить Г. хотя бы о "годовщинах" Джона Донна. Не говоря уже о более поздних потоках литературы, приурочивавшейся к самым разным "знаменательным" датам, прежде всего - шекспировским. Почему это Г. столь категорично заверяет своих читателей, что друзья Рэтлендов ("поэты Бельвуарской долины") не могли додуматься приурочить создание и выпуск в свет Первого и Второго фолио к годовщинам их одновременного ухода из жизни?! Ведь точно совпадает не одна, а целых две даты, но Г. продолжает утверждать, более того - клятвенно "свидетельствовать", что этого не может быть. Даже если бы речь шла только о случайном, но впервые замеченном и как-то объясненном совпадении, оно является бесспорным фактом, и как таковой он требует к себе научного подхода, а не идеологической (независимо от происхождения и окраски) упертости. О "поэтах Бельвуарской долины" Бен Джонсон рассказал в своей пасторальной пьесе "Печальный Пастух", где местом действия прямо указан Бельвуар - замок Рэтлендов. Результаты исследования "Печального Пастуха" и честеровского сборника хорошо согласуются, но Г. этого просто не заметил, как и многих других важных фактов, связанных с ключевой в шекспироведческих изысканиях фигурой Бена Джонсона. Относительно "величайшего писателя и путешественника мира" Томаса Кориэта из Одкомба рецензент Г. нехотя соглашается, что "возможно, Гилилов прав, и Томас Кориэт не был ни путешественником, ни автором приписанного ему ученого описания путешествия в Европу". Однако раблезианская сущность многолетнего дерзкого фарса вокруг пьяненького придворного шута с участием более полусотни (!) поэтов, написавших на дюжине языков огромное собрание головокружительных "панегириков", изданных даже отдельной книжкой, осталась для нашего книговеда непостижимой. В отличие от рецензентов, связанных с театром, со сценой, он не видит, что кориэтова эпопея - не заурядная литературная мистификация, а необыкновенная карнавальная Игра, действие которой протекает как на печатных страницах, так и на сцене реальной жизни. Не заметил (или не понял) рецензент и многочисленных фактов, свидетельствующих о тесной связи Фарса о Кориэте с Игрой об Уильяме Шекспире (одни и те же участники, покровители, издатели, важная роль в обоих случаях Бена Джонсона и др.), что не мешает ему вынести безапелляционный вердикт о том, что "судьба Кориэта не может быть ключом к решению шекспировского вопроса". Но Фарс о Кориэте рассматривается в "Игре" не как единственный, а как один из важных ключей к пониманию феномена Шекспира, и доказывается это не декларациями, а фактами, впервые проанализированными именно в рецензируемой книге. Научные гипотезы, как известно, оцениваются потому, насколько полно они объясняют факты, прежде всего в сравнении с другими точками зрения по тем же проблемам. Это должно распространяться и на гипотезы о смысле честеровского сборника и ключевой поэмы-реквиема в нем. Не секрет, что англо-американские специалисты обычно не слишком торопятся признавать достижения иностранных исследователей, российских в том числе. Однако несколько видных западных специалистов уже охарактеризовали датировку честеровского сборника 1612 годом и идентификацию его героев с платонической четой Рэтлендов как самую убедительную и доказательную гипотезу из всех, выдвинутых за более чем столетнюю научную дискуссию. Действительно, только она удовлетворительно объясняет все загадки обстоятельств появления честеровского сборника и его содержания, включая замечательные "Песни Голубя", написанные (по признанию английских специалистов) явно той же рукой, что и шекспировские поэмы и сонеты. Старые гипотезы объяснить многих важных фактов не могут, а ряд фактов прямо им противоречит. Разумеется, основные дискуссии с приверженцами старых гипотез на Западе еще впереди, и они не будут простыми: ведь они существуют многие десятки лет, прочно обжили учебники и справочники, к ним привыкли, их повторяют, часто даже не вдумываясь в их соответствие фактам. Какая из предложенных более чем за столетие гипотез - Гросарта, Брауна, Ньюдигейта или Гилилова - получит в шекспироведении окончательное признание, покажет время и новые факты. Пока же ни один из фактов, на которых основываются новая датировка сборника и идентификация его героев, не опровергнут, наоборот, прибавились новые, ранее неизвестные. Никаких обстоятельств, серьезно противоречащих новой гипотезе, рецензент Г. найти не смог, однако объявил, что для "передатировки" честеровского сборника и идентификации его героев с четой Рэтленд оснований нет! Право рецензента на собственное мнение бесспорно, но подкреплять это мнение путем игнорирования этих самых "недостающих" оснований (и искажения других) - по меньшей мере несолидно. Тем более что какого-то собственного мнения о смысле честеровского сборника или анализа иных, ранее появившихся на Западе гипотез мы от рецензента не услышали. Дело тут явно не в старинной и загадочной английской книге (против ее новой датировки никто у нас целые полтора десятилетия не возражал), дело в зловредном "шекспировском вопросе", с которым эта старинная книга сегодня вдруг оказалась связанной, да еще так тесно! К удивлению и неудовольствию кое-кого из наших рецензентов, воспитанных в идеологически очищенной от всяких нездоровых сомнений стратфордианской вере. Несколько иначе дело обстоит с книгой, вышедшей под именем Эмилии Лэньер. Отвергая мою гипотезу относительно этой книги, рецензент ссылается на самые последние английские работы по этой проблеме, содержащие ранее неизвестные факты. Авторства Елизаветы Сидни-Рэтленд они совсем не исключают, но датировка ее книги 1612 годом (вместо 1611) и интерпретация смысла заключительной поэмы "Описание Кукхэма" действительно оказались под вопросом, что и было учтено в новом издании "Игры об Уильяме Шекспире". Чтобы окончательно решить эту проблему, необходимо изыскать возможности для исследования отношений семьи Лэньеров с Саутгемптоном, Пембруками, Рэтлендами, с "поэтами Бельвуарской долины". Вот пример - в этой рецензии, увы, едва ли не единичный - пользы, которую может приносить конструктивная критика. Коррекция гипотез по мере появления новых или уточнения ранее известных фактов - неотъемлемая составляющая научного процесса; в данном случае она касается только частного эпизода с книгой "Славься, Господь" и других сюжетов "Игры об Уильяме Шекспире" не затрагивает. Но нельзя согласиться с рецензентом, когда он категорически отвергает даже возможность того, что гравюра У. Хоула в книге Джона Дэвиса из Хирфорда "Жертвоприношение Муз" (1612) и часть текстов в этой книге связаны со смертью в этом году Елизаветы Рэтленд и ее супруга. Даже если принять предлагаемый Г. перевод надписи в правом верхнем углу гравюры (я переводил с неполного текста фолджеровского экземпляра), рисунок - жертвенный огонь, музы, Аполлон, поверженный бог плотской любви Купидон - вполне может быть отнесен к этому трагическому событию. Это не "коварный обман скорбящих родственников", как сокрушается рецензент. Сходство печальных событий (смерть платонической четы Рэтлендов и юной платонической четы Даттонов) давало Дэвису возможность оплакивать последних, не забывая при этом и о Рэтлендах, о которых открыто писать было нельзя, и сделать это достойным образом. Если добавить, что книга Дэвиса посвящена трем ближайшим к Елизавете Сидни-Рэтленд женщинам, а сам Дэвис и гравер Хоул - активные участники "Кориэтовых Нелепостей", то оснований для столь категорического неприятия и этой гипотезы не останется. Кстати, неверно утверждение Г., будто Дэвис ни разу не назвал в своих произведениях имя Рэтленда (и откуда только берется смелость для таких утверждений - не гипотез, не предположений, а категорических утверждений!); ведь даже в шестой главе "Игры" он мог бы прочитать, что в более ранней книге Джона Дэвиса "Микрокосм" (1603) есть сонет, обращенный к Рэтленду и его супруге, в котором поэт молит считать его "своим"! ЗАЧЕМ ИГРА?  Нельзя не коснуться манеры рецензента Г. приписывать мне высказывания, которых в моей книге нет, чтобы затем их с пафосом критиковать. Вот, в главе второй, рассказывая о стихотворении Л. Диггза в шекспировском Великом фолио, где впервые упоминается стратфорд-ский монумент, я делаю примечание: "В некоторых экземплярах... слово "монумент" транскрибировано Moniment, что на шотландском диалекте означает "посмешище". Просто сообщаю интересный факт для сведения читателей - и только. Однако Г. обвиняет меня в "беспредельных вольностях" (!) и пишет, что "опечатку... Гилилов трактует как сознательную, направленную против Шакспера". Во-первых, почему бдительный рецензент априори и безальтернативно уверен, что это простая опечатка, а во-вторых, где я трактую ее "против Шакспера"?! И везде эта забавная безальтернативная уверенность; свои мнения и предположения Г. сообщает как аксиомы. Еще пример: говоря о знаменитом стихотворении Джонсона к дройсхутовому портрету Шекспира в Великом фолио, я пишу: "Некоторые нестратфордианцы обращают внимание на то, что английское has hit his face (нашел, схватил его лицо) произносится как has hid his face (скрыл, спрятал его лицо), и Джонсон это учитывал, предназначая второй вариант для посвященных". То есть я говорю о мнении других и не пишу, что это мнение по этому вопросу я разделяю (или не разделяю). Между прочим, авторы, которые выражали это мнение, - англичане, а такой авторитетный писатель, как Джон Мичел, сообщает, что слово hit в печатных и рукописных текстах того времени иногда применялось в значении hid. Однако не имеющий желания и времени вникать во все эти тонкости рецензент пишет просто: "Гилилов считает, что поэт имел в виду слово hid", после чего возмущенно заключ