Александр Бушков. Умирал дракон
-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Волчье солнышко". СпБ., "Азбука", 1996.
OCR & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000
-----------------------------------------------------------------------
Гаранин вел машину с небрежной лихостью профессионала. Он давно свернул
с тракта и ехал по дороге, не мощенной отроду. Да и впредь ей предстояло
оставаться такой же - никакого значения она не имела, вела к маленькой
неперспективной деревне, и единственным ее достоинством было то, что она
сокращала путь до Крутоярска на добрых шестьдесят километров. Гаранин
узнал о ней года три назад от знакомого водителя самосвала и давно успел
освоить.
Справа покачивался перед стеклом черно-красный рыцарь в доспехах -
купленный в Бельгии амулет. К приборной доске была прикреплена латунная
полоска с красиво выгравированными буквами РОЛАНД. Так он называл свои
темно-синие "Жигули", "ноль-седьмую". В ответ на хмыканье знакомых он
отвечал, что не видит в этом ничего удивительного - дают же имена
кораблям. Сначала с ним пытались спорить, потом перестали - знали, что он
делает то, что считает нужным, не поддается чужим эмоциям (своим, впрочем,
тоже) и не меняет однажды принятых решений и точек зрения. С ним вообще не
любили спорить, и Гаранина это полностью устраивало - так называемым
"своим парнем" он не собирался становиться. "Свой парень" в его понятии
означало что-то общее с медузой - фигуру, ценимую лишь за полнейшую
бесхребетность, - быть для всех одинаково приятным, не иметь врагов и
укреплений, которые следует отстаивать до конца, несмотря ни на что.
Показалась деревня - десятка три домов, наполовину нежилых; смеркалось,
горели редкие окна, слева промелькнула лежащая у забора корова, справа -
трактор, поставленный к воротам (пришлось взять влево и объехать его). На
лавочке за трактором прижались друг к другу двое, белела девичья блузка, и
Гаранин по многолетней привычке анализировать сразу угадал парня -
наверняка после армии, вернулся, изволите ли видеть, к родным пенатам, а
здесь держит и белая блузка, и, скорее всего, плохо осознаваемая самим
боязнь попробовать свои силы в широком и шумном внешнем мире.
Шевельнулось что-то вроде тихого презрения: он не любил таких людей. Он
сам был из деревни, но не стыдился этого, как иные, наоборот. И не
подчеркивал всячески, как опять-таки любят иные, но не забывал никогда.
Маленькая деревня, институт, стройка, другая, и в тридцать - главный
инженер строительства, известного не только в крае, - его что ни неделя
поминала программа "Время", с ним прочно дружили газеты. Главный инженер,
правда, без пяти минут, но встреча, ради которой он мчался в Крутоярск,
расставляла все точки и в самом скором времени влекла за собой
соответствующий приказ...
Деревня кончилась, Гаранин прибавил скорость. Фары он не включал -
сумерки еще не сгустились. Мысли упрямо возвращались к разговору с Ветой.
Вообще-то она была Ивета, но Ивой, как окрестили ее почти все знакомые,
Гаранин ее никогда не называл. Ива для него стойко ассоциировалась с
прилагательным "плакучая", а Вета, несмотря на все присущие женщинам
недостатки, проистекавшие, как считал Гаранин, из самой их женской
природы, сентиментально-слезливой не была. Не тот склад характера. Не
мужской, но и не тургеневских героинь.
- Я не хочу, чтобы ты ездил, - сказала Вета.
Гаранин был искренне удивлен:
- Ты же должна понимать, что это значит для меня...
- Понимаю, - сказала Вета. - Маршальский жезл.
- Вполне заслуженный.
- Никто не спорит - заслужил. Только маршальский жезл обычно принимают,
а не выхватывают из рук.
- Ах во-от ты о чем. - Гаранин подумал, что плохо все же, когда твоя
женщина работает на одном с тобой предприятии. - Ну конечно, глупо было бы
думать, что тебя минуют эти шепотки по углам. Выскочка против седовласого
мэтра, петушок против патриарха. Так?
- Ты же сам знаешь, что так говорят только дураки.
- Ну да, а более умные расцвечивают коллизию морально-этическими
побрякушками... И это знаю, как же. Веточка, - Гаранин привычно обнял ее
за плечи, - ну ты же у меня умница, ты же не станешь разыгрывать сюжет
очередного убогого телефильма - героя, дескать, усиленно не понимает
любимая женщина. Все ты понимаешь, и меня ты понимаешь, так что оставим
штампы голубому экрану, а для нас пусть остается лишь один штамп - тот,
что скоро хлопнут в наши с тобой паспорта.
Это был уже не туманный намек, какие он себе в последний год позволял,
а самый настоящий открытый текст. Он знал, что Вета будет только рада, но
выражение ее лица он бы не расценил как радость оттого, что все наконец
решено, и это было что-то новое - Вета давно была для него открытой
книгой.
- Давай все же закончим о твоем маршальском жезле, - сказала Вета. - Ты
его из рук выхватываешь.
- Выхватываю, - согласился Гаранин. - Можно и так это называть. Но это
будут эмоции. А нам требуется рассудок. Ермоленко - в прошлом. Что бы ни
висело у него на груди и сколько бы ни осталось за спиной, он весь - в
прошлом. Ему следует уступить дорогу таким, как я, а в данном случае -
лично мне. Будь ты непосвященным человеком, могла бы приписать мне
раздутое самомнение, но мы с тобой люди одной специальности, и ты не
станешь отрицать, что я всего лишь трезво оцениваю свои возможности.
- Не стану.
- Вот видишь, - сказал Гаранин. - До пенсии ему остается два года, и
все, в том числе он сам, знают, что он не задержится ни на день дольше,
ибо выработал свой ресурс. Правда, его могут вежливо попросить уйти и
послезавтра...
- Это - если ты завтра встретишься в Крутоярске с министром.
- Встречусь, - сказал Гаранин. - Прудников мне обещал твердо
представить министру, никуда не денется, и словечко нужное замолвит, я ему
нужен, думаю, больше, чем он мне...
- А если ты не поедешь, все, что Прудников успел сказать министру, так
и останется разговором.
- Ага, и мне придется ждать два года, чтобы законным порядком
унаследовать трон. Два года. Веточка, семьсот тридцать дней... Не каждую
неделю к нам приезжают министры.
- Ты ведь можешь и не ехать.
- Да что ты такое говоришь? Не могу я ждать, потому что эти два года
Ермоленко будет работать хорошо, но по-старому. К чему мне - и стройке,
главное - это, если я могу лучше? Заниматься филантропией, чтобы патриарх
тихо-мирно допел лебединую песнь? Да что в этом хорошего? Сам Ермоленко
все понимает.
- Однако не уходит. Значит, ему очень важно допеть.
- А строительству важнее, чтобы я принял трон, пусть в результате
отречения монарха.
- И тебя не коробит, что твой благодетель Прудников сводит таким
образом старые счеты с Ермоленко?
- Ну и что? - сказал Гаранин. - Что он его - под расстрел подведет? В
тюрьму посадит? Всего лишь крайне меленько нагадит - подумаешь, отправил
на пенсию на два года раньше законного срока... Если эта мелкотравчатая
пакость Прудникова по большому счету идет исключительно на пользу
строительству - к чему нам заниматься чистоплюйством? Мы же технари,
Веточка, и наша работа оценивается не по количеству совершенных
благородных поступков, а по числу значков на картах. По тому, насколько
быстро появляются новые значки и что за ними стоит. Правильно?
- Ты все правильно говоришь, - сказала Вета. - Но ведь мало нарисовать
картину с соблюдением всех пропорций и правил. Нужно еще и душу в нее
вложить.
- Это я-то не вкладываю? На дилетанта и обижаться бы не стоит, но ты...
- А я временами боюсь того, что ты считаешь своей душой, - сказала
Вета, и это прозвучало серьезно. - Из кирпичиков все складывается - не
любит спорить, и "Роланд" твой, и даже то, что ты не едешь поездом, а
собираешься промчаться двести километров на машине. У Джеймса Бонда два
нуля перед семеркой, а у твоих "Жигулей" - один...
- Очень мило. - Гаранин не был обижен или раздосадован, скорее не на
шутку удивлен. - Ты что, меня в бонды записываешь? Перебор, родная...
- Перебор, - согласилась Вета. - Ты просто супермен а-ля Киплинг с
поправкой на научно-техническую революцию и страну. Если бы только пыль от
шагающих сапог - судьбы под сапогами...
Бывали и раньше пикировки слабого накала, скорее словесное фехтование.
Но сейчас она, кажется, всерьез верила в то, что говорила.
- Тебе не кажется, что это лишь эмоциональные перепевы иных мягкотелых
откровений? - спросил Гаранин. - Тысячу раз мы это слышали - плохо быть
хоть чуть-чуть похожим на локомотив, плохо быть энергичнее других, плохо
стремиться достичь своей вершины - не дай бог кого-нибудь обидишь... Да
какое Делу дело до обид и колыханий души? Если уж взялся чему-то серьезно
служить, то, чувствуя свою слабость, не криви обиженно губы, когда тебя
обходят более сильные...
Вета ответила новыми колкостями, содержавшими уже значительно меньше
логики. Он на них - тем же. Разыгралась размолвка средней степени. Вместо
завтрашнего утра пришлось выехать вечером - "дипломат" со всем необходимым
все равно лежал в машине.
Дорога вилась размашистыми дугами, еловые лапы стегали по крыше при
резких поворотах. Гаранин думал. Все раздумья над ссорой сводились к
гипотезе - не собралась ли Вета от него уйти? Иной подоплеки у ее
рассуждении быть не могло - то ли нашла другого, то ли просто
неисповедимый выбрык, собралась порвать и стала готовить почву, рассыпая
глупые претензии к его характеру...
Гаранина это никак не устраивало - Вете он предназначил в скором
будущем стать его женой, это оптимальный вариант, и предстоит как-то
исправлять положение, в себе он уверен полностью, так что...
Мотор заглох ни с того ни с сего, как гаснет свеча, машина прокатилась
по инерции метров пять, и Гаранин затормозил.
Прошло больше получаса, прежде чем он убедился в тщетности любых
усилий, - он прекрасно разбирался в моторах, но сейчас ничего не мог
понять. Все было в порядке, никакой видимой неисправности, но двигатель не
работал...
Он стоял утопив руки в карманах куртки. Было бы бессмысленно в
двадцатый раз повторять действия, безрезультатно испробованные в разных
комбинациях. Машину он не материл - всякое случается, было бы
нерационально и глупо тратить время на ругань. Темнело. Ели по обе стороны
дороги начинали уже сливаться в неразличимую стену. Гаранин быстро оценил
вариант - их имелось всего два. Двадцать километров назад, до деревни, - в
любом случае потерять всю ночь. Десять километров вперед, до тракта, - он
их отмахает часа за полтора, движение на тракте оживленное и ночью,
добраться до Крутоярска не составит особого труда. А за машиной можно
съездить, покончив с делами. Или Прудников утром пошлет кого-нибудь.
Никуда машина отсюда не денется.
Гаранин забрал "дипломат", запер машину и размашистым шагом бывалого
туриста направился к тракту. Раздражение на машину улеглось, более того -
было даже что-то пикантное в том, что к решающей его судьбу встрече
приходится добираться таким вот образом. Будет что вспомнить. Он шагал,
помахивая в такт "дипломатом", страха перед темнотой он никогда не
испытывал, в небе все четче проступали крупные белые звезды, было свежо и
спокойно.
Поворот. Далеко просматривается дорога и человек впереди - он шел в ту
же сторону, гораздо медленнее Гаранина, едва ли не брел. Куда это он, с
легким недоумением подумал Гаранин. Корову искать пошел, что ли? Ботал
поблизости не слышно.
Чтобы не испугать внезапным появлением случайного попутчика - все-таки
дорога, вечер, неприятно тому будет вздрогнуть, - Гаранин громко засвистел
какой-то модный мотивчик и прибавил шагу. Человек не обернулся. Гаранин
засвистел громче. Никакого результата. Он крикнул:
- Эй, дядя!
Тщедушный человечек в чем-то мешковатом брел, словно и не слышал.
Гаранин наддал, пристроился к незнакомцу плечо в плечо, посмотрел на него
сверху вниз и спросил:
- Что не отзываешься, дядя?
Маленький козлобородый мужичок в облезлом полушубке не по сезону
посмотрел на него, дернул растопыренной пятерней и без того кудлатые
волосы, лениво обронил:
- А зачем?
- Ну мало ли...
- Мололи, мололи, да и смололи...
Водкой от него вроде бы не пахло.
- Корову ищешь? - спросил Гаранин.
- Коли ты себя коровой считаешь...
- Я-то причем?
- А я? - сказал мужичок. - Ты ни при чем, а я при нем, должность такая.
- При ком?
- При нем. - И мужичок раскатился перхающим смешком. - Эть ты смотри,
как занятно получается, - не похожа твоя вонючая самобежка на мужицкую
телегу, а один ляд прыть потеряла. Занятно... Вот ты грамотный, объясни,
почему так? Ведь по старинке я все делал, как при Ваньке Грозном...
Послал бог попутчика, разочарованно подумал Гаранин. Ему сразу стало
скучно. Услышал шум мотора - далеко ведь по тайге разносится - и стал
плести черт знает что. Как дед Мухомор в нашей деревне - тот, шизанувшись
на старости лет, все лешим себя воображал... Так и помер, не
разуверившись.
- Из Каптайки, батя? - спросил Гаранин, решив, что перебросится парой
фраз и уйдет, не тащиться же с этим вороном здешних мест черепашьими
темпами. - Закурим?
- Свой есть, - сказал попутчик. - От вашей травы и коза не заперхает.
Так объясни мне, пока шагаем, - почему и на твою ворчалку, и на телегу
один наговор действует?
- Какой еще наговор? - без всякого интереса спросил Гаранин.
- Какой, какой... Надежный, раз я снял тебя с колес. Это почему же
"Роланд", своих святых не нашел, за море подался - там святее?
Гаранин даже приостановился от мгновенного удивления:
- Что? Ты откуда знаешь, дедуган?
- Мне положено. Леший я, - скучным голосом сказал дед. - Слышал про
такую лесную разновидность?
Как всякий нормальный человек, Гаранин испытывал к сумасшедшим легкий
брезгливый страх.
- Ну ладно, батя, будь, - сказал он торопливее, чем следовало. Шагнул
прочь. И остановился.
Не было дороги, накатанной колеи с рубчиком нетронутой земли посредине.
Глухая поляна, со всех сторон замкнутая темной тайгой. Дедок затрясся в
дробном смехе:
- Ну ты скажи, до чего ничего не меняется - по старинке я тебя и
завел...
Страх был липкий, подминающий. Гаранин не сомневался в своем рассудке и
в том, что это происходит наяву, но дикая иррациональность происходящего
не укладывалась в понимание - только что они шли по дороге, и вдруг дороги
не стало. Мистика. Бред. Повести Корабельникова.
А старичок заходился довольным хохотком в шаге от него, плотский,
насквозь реальный, пахнущий пыльной одеждой, махрой и еще чем-то
непонятным. Он вдруг оборвал смех, как проглотил, сгреб Гаранина за лацкан
куртки, и в балагуристом тенорке угловато проступили властные нотки:
- Ну пошли, что ли? Заждались нас...
Гаранин тренированно отбил руку, еще секунда, и провел бы подсечку с
болевым захватом, но земля под ногами превратилась в дым, дым растаял, и
Гаранин, нелепо взмахнув руками, провалился куда-то вниз, упал на спину,
всем телом, а больнее всего затылком, стукнулся обо что-то жесткое,
твердое, реальность ослепительно лопнула разрывом гранаты...
Зажмуренные глаза чувствовали свет, тело - твердую поверхность, ничем
не напоминающую землю. Открывать глаза Гаранин не спешил. Слух защекотало
болботание:
- Вы что, подстелить чего не могли? Ему вон памороки забило.
- Ни хрена, оклемается. А ты сам повежливей мог?
- Куда там - прыткий, в личность чуть не влепил. Хорошо, успели вы
калитку отворить...
- Водой его полить?
- Ага! Ресницы-то елозят. Очухался, что ему.
- Гостенек! - позвали требовательно. - Мигайки-то раствори!
Гаранин открыл глаза, уперся ладонями в жесткое и сел. Пещера метров
десяти высотой и столько же в ширину-длину - полированный пол и нетронутый
купол бугристого дикого камня, бело-серые мраморные колонны волокнистого
рисунка в два ряда, и непонятно откуда сочится бледный свет. На скамье с
затейливо гнутой спиной сидел попутчик в компании двух таких же, с
клочкастыми бороденками, в обтрепанных шубейках. Все трое курили "козьи
ножки" и разглядывали Гаранина с любопытной подначкой.
- Ожил, крестничек? - спросил попутчик. - Сам виноват, добром могли
доставить... Да не снимся мы тебе, не снимся... Опробовать хошь?
Он выдернул из-за голенища короткое шило с толстой деревянной ручкой и
подал Гаранину. Гаранин отвел его руку - тронутое крапинками ржавчины
железо доверия не внушало, - достал связку ключей и раскрыл крохотный
ножик-брелок. Мякоть большого пальца обожгла неприятная боль, набухла
капля крови. Никакой это был не сон. Человек в американских джинсах и
модной яркой куртке, с электронными часами на руке, сидел на каменном полу
странной пещеры перед троицей дымящих махоркой лешаков. Невозможность
происходящего занимала больше, чем страх. Рассказать Ветке, поклоннице
"Мастера" и "Альтиста", - не поверит...
- Уставился как, - хмыкнул тот, что сидел справа. - Волтузить сейчас
начнет...
- Следовало бы, - сказал Гаранин, решив перешибить их хозяйскую
уверенность ледяным спокойствием. Сел рядом и вынул сигареты - Постучать
бы вас, мужики, лбами друг о дружку...
- А назад как выйдешь?
- Как-нибудь.
- Как-нибудь и кошка с забора не падает - все на лапы...
- Вот что, мужики, - сказал Гаранин. - Давайте к делу. Машину вы мне
испортили?
- А то кто же?
- Очень приятно... Выкладывайте, что вам от меня нужно, и объясните,
как бы мне с вами побыстрее расстаться с наибольшей выгодой для обеих
сторон.
- Ишь чешет... Грамотный.
- Они там нынче все грамотные.
- Доложить, что ли?
- И то. Он так и велел - чтоб непременно сразу же. Времечко его тает...
- Вот ты и иди.
Сосед Гаранина проворно нырнул в черную двустворчатую дверь, покрытую,
как плитка шоколада, квадратными дольками металла. Остальные присмирели и
даже погасили самокрутки. Гаранин чувствовал любопытство и, как ни
странно, самый настоящий азарт. Если разобраться, ничего повергающего в
растерянность или ужас не произошло. Всего-навсего другой мир,
подчиняющийся своим, но все же законам. Можно надеяться, что и здесь
сильный и уверенный в себе человек, давно проверивший на практике эти свои
качества, сумеет включиться в игру на равных, добьется своего, не обидев и
хозяев...
Выскользнув в приотворенную дверь, леший суетливо подбежал к Гаранину,
обежал его, осмотрел, отряхнул куртку, подтолкнул в спину:
- Ждать изволят...
Дверь отворилась легко. Открывшийся за ней зал подавлял. Пещера по
сравнению с ним казалась одинокой коробкой из-под обуви в пустом товарном
вагоне. Необозримый мозаичный пол, узорчатые черно-красные стены,
отшлифованные до зеркальной гладкости, увешанные какими-то предметами,
малахитовые вазы, деревья из золота, древнегреческие статуи, кучи золотых
монет меж колоннами, в нишах - неисчислимое множество драгоценных
предметов. Зал был так велик, что горы драгоценностей его ничуть не
загромождали.
Мощный голос проревел:
- Ближе!
Гаранин пошел в дальний угол, где спускались с потолка складки
грандиозного балдахина, и на возвышении шевелилось Что-то громадное,
темное, живое, похожее, как ни удивительно, на самолет. Ближе, ближе...
Поднялись три головы на толстых шеях, сверкнули желтые глаза. Гаранин с
трудом подавил удивленный возглас, - лешие, в общем, выглядели
непрезентабельно-буднично, но это...
Это был Змей Горыныч, распластавший зеленые кожистые крылья, - мощные
лапы с кривыми когтями, чешуйчатые шеи, головы в человеческий рост длиной,
увенчанные золотыми острозубыми коронами, длинный хвост, кончавшийся
чем-то вроде наконечника стрелы, выглядывал из-под левого крыла. Змей
наводил страх, но не выглядел уродливой химерой, слепленной из частей
реально существующих животных, - он был гармоничен и, пожалуй, даже красив
основанной на неизвестных канонах красотой. И чувствовалось, что он очень
стар: чешуи размером с блюдце валяются на полу, провисшие крылья,
картонные интонации в голосе...
Проснулись из подсознания невообразимо древние страхи, память, которую
бесполезно было и пытаться облекать в слова, - картины, промелькнувшие
слишком быстро, чтобы их осознать, не имеющие аналогий запахи, образы,
звуки. Гаранин остановился метрах в пятнадцати. Три пары холодных желтых
огней, рассеченных вертикальными темными полосками кошачьих зрачков,
поймали его в невидимые лучи прожекторов, он ощутил себя крохой, мошкой,
собрал в кулак волю, изо всех сил старался быть самим собой, быть прежним.
Инстинкт подсказывал, что только в этом шансы на спасение и успех. Не
дрогнуть, не уронить себя в этих глазах...
- Ближе подойди, не тронем, - сказала средняя голова.
Теперь это был уже не рев, голос звучал разве что самую чуточку громче,
чем обычный человеческий. Головы вроде бы отлиты были по единому слепку,
но все же имели, если присмотреться внимательно, свои отличия, как у
человеческих лиц, и Гаранин назвал про себя среднюю голову Первый. Другие
две словно бы дремали, прижмурив глаза.
Гаранин подошел совсем близко.
- Вот так, - сказал Первый. - Представляться не стоит, надеюсь?
- Не стоит, - сказал Гаранин.
- Прекрасно. Перед тобой тот самый, великий и ужасный, потомок
динозавров. Ах, какое время было, кипение страстей, поэтическое торжество
дикой мощи... И кто мог подумать, что наберут такую силу эти зверюшки
из-под коряг, на которых и презрения-то не тратили... Приятно чувствовать
себя победившей ветвью эволюции? Смелее, не съем...
- Я как-то не задумывался, - сказал Гаранин.
- Ну да, куда тебе, ты и прошлого века не помнишь, не говоря уже о
прошлом тысячелетии, - мотыльковый у вас срок жизни, победители, хоть это
утешает... Впрочем, я тоже не помню, - признался Первый. - Я ведь не
динозавр - я потомок. Можно сказать, молодое поколение.
- Сколько ж вам?
- Сейчас прикинем. - Глаза затянула розоватая пленка, похожая на третье
веко у дога, потом поднялась. - Тогда как раз прирезали этого краснобая
Гая Юлия - то ли за неделю до того, как я вылупился, то ли через. Примерно
так. Ухватываешь координаты?
- Да.
- Впечатляет?
- Впечатляет, - сказал Гаранин.
- То-то. Только, к сожалению, смертны и долго живущие. А я вообще
последний - выбили, перебили, затравили, забрался черт знает куда,
загнали... Теперь умираю. И скучно, ты знаешь, показалось умирать среди
этого сиволапого мужичья, лесных болванов - только и умеют, что заводить в
болото грибников... Послал их на дорогу, они тебя и приволокли. Проникнись
оказанной честью - не каждому выпадает исповедовать перед кончиной
последнего дракона... Пытаешься?
- Пытаюсь, - сказал Гаранин.
- Вот и попытайся без зубоскальных мыслей... Эй, кубки нам!
Прошуршали подобострастные шаги. Гаранина мягко тронули за локоть, и
он, не оглядываясь, принял тяжелый золотой кубок, усаженный яркими
неограненными самоцветами. Горыныч ловко выпростал лапу из-под кожистых
складок крыла и схватил такой же, но размером с хорошую бочку. Хлебнул
скудно, словно бы пасть прополоскал, отставил:
- Больше не лезет. А эти уже и глотка не могут, вечные сотоварищи...
Как выражался восточный гость - сам понимаешь, перевидел всякого народа, -
за ним пришла та, что приходит за всеми. И ведь пришла, стерва, холодом
так и тянет... Как думаешь, страшно?
- Думаю, да, - сказал Гаранин. Он полностью овладел собой, остался
только щекочущий холодок неожиданного приключения.
- Правильно, страшно. А когда-то...
Гаранина обволокли и растворили на несколько секунд чужие горькие
воспоминания - чутко колеблются налитые молодой силой крылья, ловя
восходящие потоки, приятно сознавать себя властелином неба, земля внизу
буро-зеленая, гладкая до бархатистости, мощно бьют по воздуху крылья,
разбрызгивая облака и радугу, глаза зорки...
- Было, - сказал Первый. - Все было. И что самое смешное, послал мне в
последние собеседники бог зодчего...
- Вот именно, смешно до хохота, - вмешалась голова, которую Гаранин для
удобства отметил как Второго. - Ты же, обормот, сроду ничего не построил,
только и умел, что ломать...
- Продремался... - сказал Первый с явным неудовольствием. - Это,
изволишь ли видеть, мой старинный неприятель, - сколько голов, столько и
умов, а умы, случается, и набекрень повернуты. Попил он моей кровушки...
- А я полагал... - немного удивился Гаранин.
- А ты больше не полагай, - сказал Первый. - С ним всегда так и было -
растем из одного тулова, а думаем разное. И никуда нам друг от друга не
деться - куда тут денешься. Хорошо еще, что старший - я и власть над телом
держу я, а он лишь, когда делать нечего, усиленно пытается выступать в
роли моей совести. Воинствующая совесть попалась, шумная, покоя не дает...
А какой смысл?
- Сам знаешь, - сказал Второй.
- Нет, какой смысл? - повернул к нему голову - глаза в глаза - Первый.
- Ведь пожили, отрицать не станешь? Ах как пожили... Смотри!
Гаранин посмотрел вправо - стена густо увешана мечами, щитами разных
очертаний, боевыми топорами, копьями, шлемами - все начищенное,
сберегаемое от пыли и ржавчины.
- Это, так сказать, сувениры ратные, - пояснил Первый. - От каждого
битого нахала по сувенирчику. А здесь - памятки побед иного, более
приятного характера.
Гаранин посмотрел влево - ожерелья, перстни на крохотных полочках,
серьги, шитые жемчугом кокошники, резные шкатулки, зеркальца в драгоценной
оправе, гребни искусной работы.
- Предваряя недоуменные вопросы, - прояснил Первый, - скажу, что слухи
о моей способности оборачиваться человеком истине соответствуют полностью.
Правда, сейчас не хочется, даже ради гостя, - старый мухомор, и только...
Итак, наличествуют сувениры двух видов в огромном количестве. Ну и это. -
Он щелкнул хвостом по груде золота, и монеты звонко рассыпались. - Пожито
и нажито...
- Ну и что? - сказал Второй. - Ну а дальше-то что?
- Хорошо, - сказал Первый. - С таким же успехом и я могу спросить у
тебя то же самое - ну и что? А дальше-то что? Ты мне всю сознательную
жизнь зудел в уши, требовал праведности, добрых дел и прочего слюнтяйства.
А я тебя никогда не слушался. Но в итоге мы оба подыхаем здесь, уходим
туда, где нет ничего, и нас нет - абсолютная пустота. Но мне-то есть что
вспомнить, и я ни от чего не отрекаюсь. А ты, потявкивающая совесть? Тебе
и отрекаться-то не от чего, твои побрякушки и абстракции вообще не имеют
облика, массы, веса, очертаний - так, зыбкие словечки, выдуманные для
оправдания собственной слабости... Ты помнишь, что мы прожили две тысячи
лет? И всегда эти твои приматы грызли друг другу глотки. Они еще разнесут
в клочья планету, жаль, мы этого уже не увидим, не смогу я над тобой
посмеяться...
- Ну, насчет планеты вы... - заикнулся было Гаранин.
Они и внимания на него не обратили - жгли друг друга желтыми взглядами,
клокочущее ворчание рвалось из глоток.
- А вы что же? - спросил Гаранин у третьей головы, спокойно
помаргивающей.
- Я? - Третий поднял брылья, и впечатление было такое, словно он дерзко
усмехнулся. - А какой, собственно, смысл в этих дискуссиях? Старшенький -
хозяин, ему и решать, и коли уж ничего от меня не зависит, ни за что я и
не отвечаю. Принимаю жизнь какой она есть - не так уж черны ее теневые
стороны...
- Ситуацию нужно рассматривать начиная с незапамятных времен, - сказал
Гаранину Второй. - Давным-давно перед созданием, которое ты видишь, встал
выбор - либо стать, отрезая возможность возврата в прежнее состояние,
человеком - умным, талантливым и дерзким, способным многое сделать,
многого достичь, либо сделаться ужасом неба. Как ты догадываешься, выбрано
было второе...
- И не жалею, - сказал Первый. - Стать человеком означало влиться в
стадо, даже и выделяясь в нем талантом и таланом. Стадо, которое все равно
ничего не создает, так что выбиваться в его вожди было бы скучно.
Предпочитаю небо - да, злое. А если кому-то это не нравится, пусть
попробует мне это доказать... - Он мельком глянул на увешанную оружием
стену.
- Лучше бы тебе туда не смотреть, - сказал Второй. - Потому что это
тебе напомнит - мы не растворяемся в пустоте, мы живем в памяти. О них
складывали песни, а о тебе? Припомнить эпитеты? Наблудил столько, что даже
в твое существование не верили... Ты же им всегда завидовал сверху. Ты и
церковь на том озере развалил исключительно потому, что тебе такой не
построить. Ты вспомни, как рассыпал золото перед той девчонкой из Славска,
а она тебя и видеть не хотела, своего с войны ждала. Конечно, украсть ее,
спалить терем - на это тебя хватило... И так всегда - ты им мстил за все,
на что сам оказался неспособен. Значит, волновало что-то? Тоже мне
супермен, дурная сила - от слабости...
О Гаранине они прочно забыли - сыпались имена, ссылки на события бог
знает какой глубокой давности, Гаранин с трудом проводил аналоги, а часто
и понять не мог, о чем шла речь, - История утаила эти города и имена,
свершения и неудачи. Ему пришло в голову, что хотя на него не обращают
ровным счетом никакого внимания, от него все же ждут подтверждения тех или
иных истин - глупо было бы думать, что им понадобился просто слушатель.
Приключение оборачивалось новой стороной, сложной и непонятной.
- Нетленные ценности, человечество добреет... - раскатился жестяным
хохотом Первый. - Добреет оно, как же... Ты посмотри вот на этого
гуманоида. - Он кивнул на Гаранина. - Решил я сделать тебе приятное, велел
приволочь незаурядный экземпляр твоего преодолевшего прошлые заблуждения
примата. Он же сожрал, по сути, своего старика - с самыми благими
намерениями, разумеется, - а теперь святого из себя корчит... Они же
ничуть не изменились, балда! Да пойми ты хоть перед смертью! Костлявая
подступает, а ты дитятком глупым в лучший мир отходишь!
- А уж сюда вы не суйтесь, - сказал Гаранин. - Вам этого не понять.
- Ну-ну, - развернулся в его сторону Первый. - Излагай, приматик, не
слопаем...
- Вам этого не понять, и не беритесь об этом судить, - сказал Гаранин.
- Во-первых, вы, строго говоря, не принадлежите ни к человеческому роду,
ни к этому времени. Во-вторых, вы всю жизнь разрушали. Я строю. И наши
дела и побудительные мотивы вам абсолютно чужды.
- Вот мотивы мне как раз и не чужды, - сказал Первый. - Отбросив все
словесные кружева, отвечай внятно и кратко - сожрал начальника?
- Если рассматривать...
- Кратко отвечай, говорю!
- Сожрал, - сказал Гаранин. - Называй это так. Жонглировать словами
можно как угодно. В действительности...
Он говорил, повторяя то, что не так давно думал сам, то, что пытался
втолковать Вете, старался объяснить Первому сложность своей работы и жизнь
своего века. Он посмотрел на Второго - они были союзниками, если
вдуматься, следовало ждать поддержки и одобрения, но Второй отвернулся,
смотрел в угол, и Гаранин стал путаться в словах, сбился с мысли, а там и
вовсе замолчал.
- Люблю послушать умственного человека... - сказал Первый. - От души
благодарю, старина. Утвердил во мнении, что вы в отличие от моих туповатых
предков достигли больших успехов в искусстве элегантно сглатывать своего
ближнего. Помирать приятнее...
- Зеркало, - бросил Второй, не оборачиваясь к ним.
- А что, и зеркало, изволь. - Первый неприкрыто торжествовал. - Эй,
челядь, зеркало!
Шустро прибежавший леший дернул тяжелую портьеру, и открылось огромное
овальное зеркало в золотом кружеве массивной рамы. Первый и Второй
вперились в него, перебрасываясь короткими репликами:
- Откуда пойдем?
- Давай скоком по узлам...
- Ага, в институте он...
- Шире, шире, глубже.
- Да нет, это же таран, это же я в земном варианте, неужели не понял,
совесть ты моя буйная?
Гаранин смотрел туда же, но ничего не мог различить - в зеркале плавали
непонятные туманы, бесформенные сполохи клубились и таяли, и советы
Второго становились все короче и реже, а Первый похохатывал торжествующе.
Гаранин понимал, что речь идет о нем, что в зеркале проплывает его жизнь,
и дорого бы дал, чтобы туманы превратились для него в ясные образы, -
впервые ему захотелось просмотреть, как киноленту, свою прошлую жизнь и
подумать над ней.
- Ну-ка постой, - сказал Второй.
- Да ерунда все это.
- Все равно.
- Изволь, я не мухлюю, - сказал Первый.
- Ну как?
- И только-то?
- А все же? - настаивал Второй.
- Что - все же? Я тоже когда-то золото рассыпал.
- То-то и оно, что золото, которое, кстати, добывал все теми же
неприглядными способами...
- Но ведь ничего у него больше, кроме?
- А какие его годы? И что может стать первой каплей? Ты тоже не сразу
убрался за облака...
- Ты хватаешься за соломинки.
- Может быть, - сказал Второй и повернулся к Гаранину. Туман растаял,
зеркало стало прозрачно-мертвым. - Так что там у тебя было с цветами?
История была двухгодичной давности. Вета вспомнила как-то историю
Пиросмани и Маргариты, ту самую, что впоследствии была превращена в
средненький шлягер, а потом еще раз вспомнила и еще, будто невзначай,
намекала, что ей хотелось бы увидеть нечто подобное однажды утром -
несмотря даже на вторичность ситуации. Гаранин, пребывая в лирическом - то
есть благодушном - настроении, как-то задумался: а почему бы и нет? Но не
решился. Дело было не в деньгах, останавливала боязнь выставить себя на
всеобщее посмешище - он считал, что выходки в стиле трубадуров и
миннезингеров безнадежно устарели применительно к стройке века. Примерно
так и объяснил Вете, упирая на рационализм и логику. Она вроде бы вняла и
больше о Пиросмани не вспоминала, даже репродукцию убрала со стены.
- Да, конечно, - сказал Гаранин. - Была такая мысль. Но человеку с моим
положением раскладывать на рассвете цветы по асфальту... Мальчишки
смеяться будут.
- Да, разумеется, - согласился Второй, и в его голосе Гаранину снова
послышалось сожаление.
Серебряный удар гонга прошил застоявшийся воздух и разбрызгался,
затухая.
- Время лекарство пить, - сказал Первый. - Видел, Гаранин, что
делается? Бывший ужас высосет микстуру по будильнику. Волоките отраву!
Лешие принесли три чаши, курящиеся парком, грустно пахнущие травами.
Гаранин отвернулся, поднял горсть монет и стал разглядывать рисунки. За
спиной хлюпало и булькало.
Стрелообразный наконечник хвоста несильно шлепнул его по плечу.
- Кончили лечиться, - сказал Первый. - Теперь и поговорить можно...
Наедине.
Гаранин оглянулся - две другие головы шумно посапывали с закрытыми
глазами.
- Маленькие сюрпризы домашней медицины, - сказал Первый. - Пока
проснутся, мы все и обговорим. Помоги старому больному дракону, захотелось
пожить еще, понимаешь.
- А я тут при чем?
- Ты тут очень при чем, - сказал Первый. - Лечить, видишь ли, можно не
только травами и скальпелями. Можно вылечиться и вдохнув кусочек чужой
души. Поспособствуешь?
- Как это? - Гаранин отступил на шаг.
- Да не бойся ты, ничего из тебя высасывать не будут... Иди сюда.
Хвост, с обезьяньей цепкостью обвив плечи, подтолкнул к зеркалу. В руке
каким-то образом оказался длинный двузубец с золотыми остриями и древками
из черного металла, украшенными непонятными знаками. Зеркало неожиданно
осветилось, став словно бы окном наружу, в ясный солнечный день, и там -
протяни руку и коснешься - была комната, и стол, и человек, которого
Гаранин с трудом узнал - забыл его и не собирался вспоминать...
- Технология простая, - сказал Первый. - Размахнись и бей. Желательно
целиться в сердце, да уж бей куда попало - результат один. Не бойся, тот,
чье отражение, не подохнет. Хотя разного рода неприятности гарантированы.
А лично ты ничего не почувствуешь и не потеряешь, ты уж поверь...
- А ты, значит, вылечишься? - спросил Гаранин, впервые за все время
пребывания в пещере переходя на "ты". - Получишь частицу моей души?
- Вот именно, - сказал Первый. - Захотелось мне пожить еще немного,
посмотреть, до чего вы в конце концов докатитесь... Вполне безобидное
желание, по-моему. Ну что ты стал? Бей! Неужели забыл, как этот старый
хрен пакостил тебе в институте? Ты же не слабачок, ты свой парень, мы с
тобой из одной стаи, бей!
Гаранин стоял, опустив руки с двузубцем. Его ошеломил не способ,
заменивший, оказывается, традиционные молодильные яблоки и живую воду, а
легкость, с которой змей ставил знак равенства между ним и собой, ставил
их на одну доску.
Доцент Молчанов исчез, появился Ермоленко.
- Ну что же ты? Не понадобится впрягаться в одну упряжку с этой
дешевкой Прудниковым. Обойдешься и без министра. Твой старикан
всего-навсего занедужит и уйдет по состоянию здоровья. Чистенько и
элегантно. И никто во всем свете, даже твоя принципиальная синеглазка, не
посмеет тебя ни в чем упрекнуть. Бей!
Гаранин медленно сказал:
- Но я-то - я всегда буду помнить это зеркало...
- А пребывание в Крутоярске тебе не пришлось бы иногда вспоминать?
- Это - дела нашего мира, - сказал Гаранин.
- А я - на Марсе? Мы что, на Марсе сейчас? Разбил ты стекло камнем или
взглядом, значения не имеет, - так и так не склеишь... Бей!
Гаранин стоял опустив руки. В зеркале медленно, очень медленно - десять
раз успеешь ударить - проплывали люди, и голос Первого вязнул в ушах:
- Что стоишь? Все забыл, слюнтяй? Помнишь, как этот тебя оскорбил
принародно, а ты и утереться не смог? А из-за этого едва не сорвалось твое
первое самостоятельное задание. А этот увел девушку. А этот? Этот?
Помнишь? У тебя, дурака, уникальная возможность рассчитаться за все обиды,
и ни один суд не осудит! Бей смело!
"Он поставил меня на одну доску с собой, - думал Гаранин. - Значит,
было все же что-то в моих делах, словах, поступках, жизни, что дает ему
право так рассуждать? Было? И есть? Какая разница, чем разбить стекло...
Но как же это? Все было не для себя, для дела, для себя-то ни времени, ни
сил подчас не оставалось. Выходит, все же? А если найдется другой, не
такой совестливый?"
Гаранин размахнулся и что есть силы ударил в невидимое стекло
утолщавшимся к концу черенком двузубца. Светлый солнечный день разлетелся
острыми полосами, из-под него темным взором выступил камень, осколки,
печально звеня, осыпались шелестящим ручейком и таяли на лету. Осталась
тяжелая рама, вычурная и нелепая. И нечеловеческий рев:
- Зеркало мое!
Гаранин не шевелился - то, что ему пришлось осознать о себе, было
страшнее бесновавшегося за спиной чудовища. Безапелляционный холодок
жестоких истин льдистой иголочкой занозил сердце, и Гаранин, удачник,
супермен, жестокий рыцарь НТП, почувствовал, что сейчас заплачет, - дорога
вела в никуда, да и была ли это его дорога?
Он обернулся, услышав хохот. Смеялся Второй - взахлеб, самозабвенно:
- Слопал, старшой? Столько веков талдычу тебе, болвану, а ты уперся,
как Перун перед Днепром...
Третий смиренно похрапывал.
- Ты почему не спишь? - взревел Первый.
- Бессонница, - издевательски хохотнул Второй. - Голубчик, неужели мы
не успели изучить друг друга за две тысячи лет? Микстуру твою я, извини,
держал в пасти, а там украдкой и выплюнул. Если бы он тебя послушался, я
бы успел его пополам перекусить...
- Но это же смерть! Ты что, жить не хочешь, болван?
- Надоело мне с тобой жить, признаться, - сказал Второй. - До серой
зевоты надоело, до ненависти, и если никак иначе нам друг от друга не
избавиться, пусть уж лучше так... Будем подводить итоги?
- Никаких итогов! Я вам покажу итоги! - Первый орал, как
припозднившийся пьянчуга на улице в третьем часу ночи. - Эй, шантрапа,
сюда!
В зал вбежали лешие и опасливо остановились в отдалении.
- Убрать отсюда этого паршивца! - ревел Первый. - Немедленно починить
его тачку, сунуть за руль - и пусть гонит без передышки в свой Крутоярск!
- Не поеду, - сказал Гаранин.
- Нет, вы посмотрите на этого наглого щенка - уходит цел-невредим и еще
смеет ерепениться! Убирайся, пока цел, пока я не передумал, вали в свой
Крутоярск и живи по вашим законам, если не подходят мои!
"Вот оно что, - подумал Гаранин. - Притворная ярость, хитрая ловушка, и
кто знает, что еще у него в запасе кроме растаявшего чародейного зеркала?
Что он еще приготовил, чтобы всеми правдами и неправдами да урвать кусок
твоей души и еще тысячу лет копить в душном подвале злобу на
человечество?"
- Едешь?
- Нет, - сказал Гаранин, и ему показалось, что в глазах Второго
мелькнула живая теплота одобрения.
- Вышвырнуть за порог!
Лешие без особого энтузиазма тесной кучкой засеменили к Гаранину. Вот
это как раз труда не представляло, о современных разновидностях
рукопашного боя они и понятия не имели. "Мельница" - и один,
раскорячившись, заскользил на спине по полу, вмазался в стену. Мелькнул в
воздухе допотопный кистень-гасило: захват, подсечка, коленом - второй
отлетел и шустро уполз за колонну. Разлетелись по углам, сшибая статуи и
золотые кувшины еще двое. Змей исходил криком, но лешие не горели желанием
продолжать кампанию - и с места не сдвинулись.
Гаранин прыгнул к стене, рванул за рукоять длинный широкий меч,
показавшийся самым подходящим. Меч неожиданно легко выскочил из державок,
он был тяжелый и обнадеживающе острый. Гаранин махнул им, примеряясь,
широкое лезвие косым крестом рассекло густой воздух подземелья. По углам
поскуливали от страха лешие.
- Ах вот как? - сказал Первый. - Ну, это дело знакомое, чего уж там...
Не понял своей выгоды - пропадай, дурак. Тоже мне, цветочки под окном...
Он прянул со своего возвышения, раскинув крылья, чертя концами борозды
в грудах золота. Горели холодным светом глаза, затейливый шип пронесся под
сводами, злой мощью тела управлял один Первый, другие головы не имели уже
своей воли, и Гаранин видел, что, несмотря на дряхлость, змей остается
опасным противником. "Где же пламя?" - подумал он с отстраненным
любопытством.
Огня не было, но в лицо ударила волна жаркого воздуха - как на
аэродроме, когда свистит направленное в твою сторону сопло стоящего
поблизости лайнера.
Змей надвигался, щерились пасти, громко брякали по полу когти. Гаранин
ждал, стиснув червленую рукоять меча. Страха не было.
Все, кто жил в квартирах, выходящих на восточную, рассветную сторону,
прилипли к окнам. Знакомого надоевшего асфальта, тусклого, вечно
припорошенного пылью, не было, был ковер - из цветов. Теплым оранжевым
цветом пламенели жарки, таежные тюльпаны, упруго мохнатились георгины, над
улицей вставало розово-золотое солнце, разноцветно подмигивали анютины
глазки. Вета смотрела с балкона и не верила: солидно белели гладиолусы,
голубели колокольчики. Пурпурные кисти кипрея, огоньки, сирень, альпийские
маки, какие-то яркие и диковинные неизвестные цветы...
Никто ничего не понимал, утро было ясное и чистое, а цветы, нежные и
гордые, полыхали небывалой радугой, и их не осмеливались тронуть, задеть.
Даже лихие водители "Магирусов" тормозили и вспоминали ближайший объезд.
Last-modified: Fri, 20 Oct 2000 10:14:23 GMT