подхвачена и по людским рукам, по плечам, по ушам поползла, поползла, и онемел от не╦ аппарат Демичева, и все литературные марионетки, а какие поживей и неприспособленней, вроде Воронкова, кинулись перед нею и хвостом промести. Итак, нисколько не решено ещ╦ было, но поворот от сентября столь крут, что на сиденьи известинской "волги", везшей нас на улицу Воровского, Твардовский опять, как полгода назад, размечтался не только о журнальном печатании, но чтоб непременно сейчас же шла глава в "Литературку" для закрепления позиций, и опять перебирал, какую главу дать, какой "филейный кусочек". В благодушной уступке уже назвал-было предпоследнюю (Костоглотов по городу и зоопарку), но взял назад: - Нет, права первой ночи я Чаковскому не отдам. Были мы на пороге нового цензурного чуда? Тем и дивен бюрократический мир, что на краткое время внутри себя он может отменить все физические законы - и тяж╦лые предметы вознесутся вверх, и электроны устремятся на катод. Но я в этот раз не ждал чуда и, помнится, не очень его хотел: ведь опять начнут выжимать строки и абзацы, гадость мелкая, а в Самиздате так беспрепятственно, так неискалеченно расходился "Корпус"! Мне уже больше нравился открываемый независимый путь. Однако я не препятствовал короткому счастью A. T., не возражал. Коренастый широчелюстный хамелеон Воронков снова был внимателен и любезен, хотя не так рассыпчато, как после моего письма съезду, но и не тот же вышибала, который подсовывал мне листовку "Посева"! Вчетвером сели мы как в карты играют: мы с Твардовским друг против друга, Сартаков против Воронкова, только мы трое за маленьким столиком, а Воронков отнес╦н от нас тушею письменного стола, и сам туша сидел в тяж╦лом кресле, однако и довольно подвижно. Я - только самое необходимое кидал, я сил нисколько не напрягал, не ощущая реальности всей игры, ехидно-аккуратный Сартаков тоже подбрасывал нечасто, а поединок, далеко не выражаемый в произносимых словах, происходил между Воронковым и атакующим Твардовским. Воронков хотел провести беседу, не сказав и не обещав ничего, а вс╦ ж отметиться в дружелюбии. Твардовский, за 35 лет толканья в советско-литературном мире все эти ходы хорошо понимавший, хотел Воронкова прижать и хотя бы устного согласия от него добиться на печатание "Корпуса". - Это - дело журнала, - удивлялся Воронков. - Как хотите, так и делайте. - Но вы, по крайней мере, не возражаете? - Да при ч╦м же тут союз писателей? - вс╦ более изумлялся Воронков. (Разве у нас кто-нибудь давит на издательства?) - Не-ет, я не привык ездить в трамвае без билета! - фразою не из своего быта, но в СП отработанной, парировал Твардовский. А если Воронков маневрировал наступательно, что надо же отрекаться (мне - от Запада и письма), нельзя же обмолчать всю историю, - я просто отмахивался, уж языком молоть надоело, а Твардовский уверенно: - Можно! Смолчим - и вс╦ будет в порядке. - Да как же можно умолчать?? - поражался любитель гласности Воронков. - А в_о_т т_а_к, - очень значительно и уверенно, будто прислушавшись к верхней части стены, припечатывал Твардовский. - Хрущ╦ва сняли - умолчали, и прошло! А покрупней было событие, чем письмо Солженицына. Как вообще дош╦л Воронков до этого кресла? почему он вообще руководил шестью тысячами советских писателей? был ли он первый классик среди них? Рассказывали мне, что когда-то Фадеев выбрал себе в любовницы одну из секретарш СП, тем самым она уже не могла вести простую техническую работу, и на подхват взяли прислужистого Костю Воронкова. Оттуда он вжился, въелся и поднялся. Но что же он писал? Шутили, что главные его книги - адресные справочники СП. А впрочем совсем недавно именно почему-то Воронкову (для того ль, чтоб судьбу "Н. Мира" облегчить?), именно Твардовский доверил... драматургическую редакцию "Т╦ркина". Уж какой там безызвестный негр ту работу для Воронкова сделал - а стал Воронков драматургом. Проговорили часа полтора - но вс╦ ж не дался склизкий объ╦мистый Воронков в пухлые ручища Твардовского: манил и заметал, а ничего не обещал и ничего не разрешил. Пошли мы с A. T. переулками к Никитским воротам и дальше Тверским бульваром к редакции. И за эти полчаса легкоморозных при умеренном зимнем солнышке, поддерживая A. T. под руку и особенно бережа его на переходах улиц, ему необычных, заметил я, как в н╦м внутри прорабатывается, дорабатывается, дозревает - и возвращается к нему исходное радостное состояние, но уже не на мечте, а на собственной тв╦рдости. Вошли в "Новый мир" - распорядился он созвать редакцию, а мне сказал сдержанно-торжественно: - Запускаем "Раковый" в набор! Сколько глав? Договорились на восемь. A. T. "садился в трамвай, не беря билета"! О, сила безликого мнения! Развивая свою тв╦рдость (заложенную, впрочем, и в фамилию его, и быть бы ему таким всю жизнь!), не погнушался Твардовский пойти сам и в типографию "Известий" и там дал понять какому-то начальнику, что с "Корпусом" - не самоуправство, а есть такое мнение, и надо поторопигься. И партийный начальник, не представляя же дерзкого самоуправства в другом партийном начальнике, так поторопился, что хоть и не в несколько ночных часов, как набрался "Иван Денисович", но к исходу следующего дня принесли в редакцию пачку гранок, и я, ещ╦ не успевши унырнуть в берлогу, тут же пров╦л и корректуру. (И тут же выдержал яростную схватку с Твардовским: он до белых гневных глаз запрещал мне давать впереди оглавление - и сама идея, и шрифт, и возможное расположение - вс╦ было ему отвратительно: "Так никто не делает!", а я стоял на сво╦м - и хоть поссорься и разойдись, хоть рассыпь весь набор! Вот так, на нескольких уровнях сразу, обитал Твардовский.) Совершился акт "набора", за рассыпку которого ещ╦ будет долго попрекать западная пресса наших верховных злодырей, - совершился от наплыва слабости в ЦК и от прилива тв╦рдости у издателя. Мне продлило это денег почти на два года жизни, важных два года. Но очень скоро в ЦК очнулись, подпраивились (кто сказал ту неосторожную фразу - так и неизвестно, а может и никто не говорил, на подхвате не дослышали и переврали; кто теперь запретил - тоже неизвестно, вроде опять-таки Брежнев) - и засохло вс╦ на корню. Лишил их Бог всякой гибкости - признака живого творения. А мне и легче - опять стелился путь неизведанный, но прямой, ощущаемо верный. Не отвлекало меня сожаление, что печатанье не состоялось. Не то - Трифонычу. Для него этот срыв прошел как большое горе. Ведь он поверил уже! он своею отчаянной храбростью как был воодушевл╦н! - но поглотило его порыв тупое рыхлое тесто. Ему надо же было в эти дни что-то предпринимать, и тянуло делиться со мной, и он слал мне в Рязань телеграммы, что нужен я срочно (кажется - подготовить смягчения). А я - не хотел смягчений, и больше всего ехать не хотел, два часа до Рязани да три часа до Москвы, да как объяснить забывчивому селянину, что под Новый год десять окружных голодных губерний едут в Москву покупать продукты, за билетами очереди, поездка трудна, не поеду я мучиться. Я телеграфировал отказ. Тогда иначе: приехать сразу после Нового года! Да не поеду я и после, когда же работать, измотаешься от этих вызовов! а не пойм╦т: общая наша борьба, почему же я равнодушен? "Да где он? я вертол╦т к нему пошлю?!" Лакшин-Кондратович особенно изволили выйти из себя: "Если набирается вещь, автор обязан жить тут хоть две недели!" А правильно, что я не поехал: из отдела культуры давили на Трифоныча опять, чтоб хоть смягч╦нное, да написал я письмо-отречение: "Ему пошли навстречу, напечатали "Ивана Денисовича", а он чем отблагодарил? "Пиром Победителей"?.. - "Не с кем разговаривать", - очень грустно вздыхал Трифоныч моей жене. - Даже не "Корпус" говорят, а - "Раковая крепость"... - И мечтал: "А если б сейчас "Корпус" напечатать - ведь опять бы вся обстановка изменилась в литературе!.. Сколько б мы затем двинули!.." Прошло ещ╦ дня два, и вот наш разлояльный Трифоныч тоже взялся за письмо! - век писем! - не открытое, правда, письмо, лишь к одному Федину, зато объ╦мом чуть не в авторский лист, A. T. писал его целых три недели, писал на даче в лучшие рабочие часы, собирая к нему мысли и фразы в чистке снега. А я в Солотче гнал последние доработки "Архипелага", по вечерам балуя слушаньем западного радио, и в феврале с изумлением услышал сво╦ ноябрьское письмо Воронкову - с изумлением, потому что никак не выпустил его из рук, отдельно и смысла не было - а вот так и береги документы в запасе. (Ускользнуло, конечно, у Воронкова, обрезана была дата, как при поспешном фотографировании, но много лет мне будут поминать, что это - я.) К марту у меня начались сильные головные боли, багровые приливы - первый наступ давления, первое предупреждение о старости. А только "Архипелаг" вытянуть - надо было ни на час не разгибаться апрель и май. Лишь бы в эти два месяца ничто не ворвалось, не помешало!... Я очень надеялся, что вернутся силы в мо╦м любимом Рождестве на Истье - от касания с земл╦й, от солнышка, от зелени. Первый в жизни свой клочок земли, сто метров своего ручья, особая включ╦нность во всю окружающую природу! Домик почти каждый год затопляло, но я всегда спешил туда на первый же спад прилива, ещ╦ когда мокры были половицы и близко к крыльцу подходил вечерами язык воды из овражка. При холодных ночах вся вода утягивается в речку, оставляя на пойменных склонах и на овражке - крыши бело-стеклистого льда. Он висит хрупкий над пустотой, утром проваливается большими кусками, будто кто ид╦т по нему. В т╦плые ж ночи воды в реке не менеет, она не отступает, а звучно,громко всю ночь журчит. Да даже и дн╦м не заглушают весеннюю реку машины с шоссе, мудрый звук е╦ журчания можно сидеть и слушать часами, от часа к часу и выздоравливая. То сильно крупно булькнет, то странно шарахнет (упала ветка, застрявшая на иве от более высокой воды), и опять многогласное ровное журчание. Матовое заоблачное солнышко нежно отражается в бегучей воде. А потом начн╦т на взгорках подсыхать - и ласкаешь т╦плую землю граблями, очищая от жухлой травы для подрастающей зел╦ной. День по дню спадает вода, и вот уже можно вилами расчищать бepeг oт нанес╦нного хлама и дрома. И просто сидеть и безмысло грегься под солнышком - на старом верстаке, на дубовой скамье. Paстyт на мо╦м участке ольхи, а рядом - бер╦зовый лес, и каждую весну предстоит проверить примету: если ольха распускается раньше бер╦зы - будет мокрое лето, если бер╦за раньше ольхи - сухое (И каждый год правильно! А когда распустятся одновременно - так и лето перемежное.) Хорошо! Вот в такую же весну год назад здесь написана главная часть этих очерков. А через месяц, когда совсем потеплеет, озеленеет - тут будем печатать окончательный "Архипелаг" - сделать рывок за май, пока дачников нет, не так заметно. Из Рязани в Рождество ехать через Москву. В Москве не миновать зайти в "Н. Мир": "Здравствуйте, Александр Трифонович!" Да что ж теперь "здравствуйте", отгорело давно, что было, уже не тем голова занята. Почти уже три месяца, как отослано письмо Федину, уже и "горьковские торжества" были, и что же Федин? Целовался с Твардовским: "Благодарю, благодарю, дорогой A. T.! У меня такая тяжесть на сердце." - "А правда, К. А., что вы у Брежнева были?" "Да, товарищи вокруг решили, что нам надо повидаться" "И был разговор о Солженицыне?" - (Со вздохом) "Был" - "И что же вы сказали?" - "Ну, вы сами понимаете, что ничего хорошего я сказать не мог - Спохватясь - Но и плохого тоже ничего." (А что ж тогда?) Я слушаю, как всегда в "Новом мире", больше из вежливости, не спорю. Неплохо, конечно, что Трифоныч такое письмо послал (а по мне бы - вчетверо короче), ещ╦ лучше, что оно разгласилось. Да! вот и рана, свежая: почему это по Москве ходит какое-то мо╦ новое произведение, - а он, А. Т., обойд╦н - почему? почему я не прин╦с, не сказал ничего? Какие-то литераторы в Пахре имели наглость предложить А. Т. почитать, "я, конечно, отказался!" Ах, ну как вс╦ объяснить! Да потому что принеси - обязательно не выдержишь, скажешь не надо! А мне - надо, пусть гуляет. Это - "Читают Ивана Денисовича", бывшая глава из "Архипелага", при последней переработке выпавшая oттyдa, а жалко, пропад╦т, ну - и пустил е╦. - Да, А. Т., не моя это вещь, потому и не прин╦с, я - не автор, я - составитель, там 85% цитат из читателей. Я никак не думал, что это распространится и даже будет иметь успех. Я просто дал двум старушкам, бывшим зэчкам, почитать. - Где эти старушки? - грозно порывается он. - Сейчас бер╦м машину, едем к ним и отбираем. Как могло утечь? - А как ваше письмо Федину утекло? Вы ж никому не давали! Вот это - поразительно для него. Тут он верно знает, что не давал. - Вам надо т_и_х_о сейчас сидеть! - внушает. Сейчас - да, я согласен. Но вс╦ же честно предупреждаю: если "РК" напечатают заграницей - я разошлю писателям свои объяснения. (К_а_к_и_е объяснения - тоже нельзя говорить. Прежде времени ему покажи - лапу наложит, и плакало мо╦ "Изложение". Так запретитель сам себя обрекает не знать никогда вовремя правды!..) На том и уезжаю - тихо сидеть. Это было 8 апреля. А уже 9-го во Франкфурте-на-Майне составлялась граневская динамитная телеграмма... Недолго мне в этом году предстояло попить ранне-весеннюю сласть моего "поместья". Шла Вербная неделя как раз, но холодная. В субботу 13-го пош╦л даже снег, и обильный, и не таял. А я в вечерней передаче Би-Би Си услышал: в литературном приложении к "Таймсу" напечатаны "пространные отрывки" из "Ракового корпуса". Удар! - громовой и радостный! Началось! Хожу и хожу но прогулочной тропке, под весенним снегопадом - началось! И ждал - и не ждал. Как ни жди, а такие события разражаются раньше жданного. Именно "Корпуса" я никогда на Запад не передавал. Предлагали мне, и пути были - я почему-то отказывался, без всякого расч╦та. А уж сам попал - ну, значит, так надо, пришли Божьи сроки. И что ж завертится? - после процесса Синявского-Даниэля через год и такая наглость? Но - предчувствие, что нес╦т меня по неотразимому пути: а вот - ничего и не будет! За этой прогулкой под апрельским снегом застала меня жена, только что из Москвы. Взволнована. Знать бы ей неоткуда, ведь передали только-только. Нет, у нее другая новость: Твардовский уже четв╦ртый день меня ищет, рв╦т и мечет - а где меня искать? В Рязани нет, московские родственники "не знают" (я втайне храню сво╦ Рождество именно от "Нового мира", только это и созда╦т защищ╦нность, а то б уж дергали десять раз). В понедельник виделись, а со среды уже "рв╦т и мечет"? "Ещ╦ никогда не было так важно"? У них (у нас) - всегда "никогда", всегда "особый момент, так важно!". Только уши развешивай. Подождут. Не надо всякий раз "волки!" кричать, когда волков нет, тогда и будут вам верить. Не могу я каждый раз д╦ргаться, как только д╦рнутся внешние условия. Вот поеду через три дня, пережив╦т Твардовский. Бесчеловечно к ним? - но они ко мне не заботливей: за эти годы на все их вызовы являться - я б и писателем перестал быть. Уж новей моего известия у них не может быть: выходит "Корпус" на Западе! И не о том надо волноваться, что выходит, а: как его там примут? Первая настоящая проверка меня как писателя! И обдумывать надо - не чего там переполошился "Н. Мир", а: не пришло ли время моего удара? Ведь томятся перележалые документы, Бородинского боя нашего никто не знает - не пора ль его показать? Хотелось покоя - а надо действовать! Не ожидать, пока сберутся к атаке - вот сейчас и атаковать их! Не объ╦мный расч╦т вед╦т меня - тоннельная интуиция. С этим и еду я во вторник 16-го: запускать "Изложение"! Там страниц много, полста экземпляров перепечатаны впрок ещ╦ за зиму (уже Литвинов и Богораз передавали сво╦ прямо корреспондентам, но я ещ╦ осторожничаю, я гнаный зверь, я прячусь за пятьдесят писательских спин), сейчас лишь сопроводиловку [7] допечатать быстро, связку бомбы, чтоб разрозненные части детонировали все разом и к понятному всем теперь сроку: "Я настойчиво предупреждал Секретариат об опасности ухода моих произведений за границу, поскольку они давно и широко ходят по рукам. Упущен год, неизбежное произошло: ясна ответственность Секретариата." В последний момент ещ╦ держат меня за рукава московские друзья: надо подождать! именно сейчас, такой момент - общая реакция, сламывают воли: не надо раздражать верхи. Так вот именно потому сейчас и д_в_и_г_а_т_ь!!! Для э_т_о_г_о я приехал в Москву. А между прочим - заглянуть и в "Н. Мир": что там за переполох? Крайнее возбуждение! горестный т╦мный гнев на лицах Лакшина и Кондратовича - но ничто по-людски не говорят: иерархия и дисциплина прежде всего, без А. Т. нельзя! А тот никак с дачи не доедет: лопнул скат по дороге, у известинского заевшегося шофера даже не нашлось ключа - колесо отвернуть. Через три часа А. Т. вош╦л напряж╦нный внутренне, но и - убитый, м_н_о_ю у_б_и_т_ы_й. Теперь собралась в его кабинете вся главная коллегия, как следственная комиссия, испытующе-строгая. И кладут передо мной - так брезгливо, что даже в руках держать е╦ мерзко - грязную, гадкую телеграмму из предательских подлых "Граней" (а название-то какое хорошее для мыслящих людей!) "Франкфурт-ам-Майн, 9.4., Новый мир. Ставим вас в известность, что комитет госбезопасности через Виктора Луи переслал на Запад ещ╦ один экземпляр Ракового Корпуса, чтобы этим заблокировать его публикацию в Новом мире. Поэтому мы решили это произведение публиковать сразу. Редакция журнала Грани" Так неожиданно, и столько тут противоречий, даже загадок не могу понять! в голову не лезет. Но мне и понимать не требуется! - п_р_о_в_о_к_а_ц_и_я! - и как советский человек, я должен... Им и самим тут почти ничего не ясно, но не хватает простой гражданской зрелости - с выяснения неясностей и начинать. К чему одному привыкли советские люди - дать отпор! чем разбираться, чем исследовать, чем обдумывать - дать отпор! Прибитость многих десятилетий. Но и молодой, критичный, сообразительный же Лакшин немысляще нависает с остальными в той же стенке: дать отпор! О, главная слабость моя - "Новый мир"! О, главная моя уязвимость! Ни с кем не трудно мне разговаривать, только с вами и трудно. Никакому советскому учреждению я давно ничего не должен, только вам одним, но через вас-то и цапает, и заволакивает меня вся липкая система: должен! должен! наш! наш! Твардовский (значительно и даже торжественно): - Вот наступает момент доказать, что вы - советский человек. Что тот, кого мы открыли - н_а_ш человек, что "Новый мир" не ошибся. Вы должны думать - обо всей советской литературе, вы должны думать о товарищах. Если вы неправильно себя повед╦те - наш журнал могут закрыть. Постоянная угроза - могут закрыть. И я - не просто я, а либо ж╦рнов, либо шар воздушный на шее "Н. Мира". После Бородина я возомнил, что я - свободный человек. Нет нет, нисколько! Как вязнут ноги, как трудно вытаскивать их! Пытаюсь отнекаться тем, что: - Опоздали "Грани". Вот уже "Таймс" напечатал. - "Таймс" - неважно, важны - "Грани"! важен отпор и советская принципиальность! Подсовываю А. Т. мою сопроводиловку, копию - Лакшину. (Кондратовичу не даю, он читает через плечо Лакшина) Нет, на А. Т. не действует. И на остальных (глянув на A. T.) не действует. - "Таймс" - это не на русском. Лакшин: - Очень важно, Александр Исаевич, перед историей. Ведь в справочниках всегда указывается первая публикация на родном языке. И если будет указано - "Грани", какой позор! Вдруг A. T. пробуждается и к сопроводиловке: - А вы собираетесь это рассылать? Не время, не время! Сейчас знаете какое настроение - можно головы лишиться. В уголовный кодекс добавляют новую статью. Я: - Ко мне вся гармошка кодекса да-авно не относится, не боюсь. A. T.: - И вы уже начали рассылать! Не начал я, но вру: - Да! - (Чтоб неотвратимее.) Не одобряет, не одобряет. И даже в стол себе не хочет взять такой ошибочной, опрометчивой бумаги. Не это главное сейчас! Единомысленно и строго сдвинулись вокруг меня опять. И Твардовский прямо диктует мне: "Я категорически запрещаю вашему нео-эмигрантскому, откровенно враждебному журналу... Приму все меры..." К_а_к_и_е?! Правительство наших прав не защищает, но требует, чтобы мы защищались сами! - вот это п_о-- н_а_ш_е_м_у. - А иначе, Александр Исаевич, мы вам больше не товарищи! И на лицах Лакшина-Хитрова-Кондратовича каменное, единое: нет, мы вам больше не товарищи! Мы - патриоты и коммунисты. О, как трудно не уступить друзьям! Да мне и действительно не хочется, чтобы "Грани" печатали "РК", только вс╦ испортят, особенно когда уже началось европейское печатание. Ну что ж ну, ладно ну, телеграмму я дам (Я сломлен! Так быстро!) Пытаюсь сложить - а слова не складываются. Дайте подумать! Отводят в кабинет Лакшина. Но я как бы под арестом, пока не напишу запретительной телеграммы - из редакции не отпустят. А всегда надо подумать! Всегда осмотреться. На обороте той же телеграммы карандашом - что это - черновик. "Многоуважаемый П╦тр Нилович! Я считаю, что Солженицын должен послать этому нео- эмигрантскому - (в этом нео они видят какой-то особенный укор!) - откровенно враждебному нашей стране. Я пытаюсь срочно вызвать Солженицына, местонахождение которого мне сейчас неизвестно, в Москву. Жду ваших указаний. Твардовский. 11 апреля" (Указаний после того не получил Твардовский и, изнывая, через сутки позвонил Демичеву сам. Тот "А-а, пусть как хочет". А вы, мол, расхлебаете! Ещ╦ в большем угрызении стал Твардовский искать меня.) А слова-то телетраммы никак не складываются. Что-то наскр╦б, но совсем без ругани, пон╦с показывать. - A. T. разгневался: слабо, не то. Я его мягко похлопал по спине, он пуще вскипел: - Я - не нервный! Это - вы нервный! Ну, ин так. Не пишется. Утро вечера мудреней, дайте подумать, завтра утром пошлю, обещаю. Кое-как отпустили. А на душе - мерзко. Л. К. Чуковская с недоумением: - Не понимаю. Игры, в которые играют тигры. Лучше устраниться. И правда, что за морок? Как мог я им обещать! Да разобраться-то надо? Цепь загадок: 1) как могло случиться, что такую телеграмму вообще доставили? или огрех аппарата - или провокация КГБ. 2) кто такой Луи? 3) "ещ╦ один экземпляр"! а где и кем доставлен первый? (И оба же - не бесплатно! И деньги за мой "Корпус" уже пошли на укрепление Госбезопасности!) Пока неотклонимо готовится мой залп из пятидесяти "Изложений", узнать о Луи - и сразу находится бывшая зэчка, сидевшая с ним в карагандинском лагере, приносит дивный букет: никакой не Луи, Виталий Левин, сел необучившимся студентом, говорят - что-то с иностранными туристами, в лагере был известным стукачом, после лагеря не только не лиш╦н Москвы, но стал корреспондентом довольно "правых" английских газет, женат на дочери английского богача, свободно ездит за границу, имеет избыток валюты и сказочную дачу в генеральском поселке в Баковке по соседству с Фурцевой. И рукопись Аллилуевой на Запад отв╦з - именно он. Вс╦ ясно. Телеграмма - подлинная (доставлена по просч╦ту, по чуду), ГБ торгует моим "Корпусом", "Грани" честно предупреждают Твардовского, за это я должен по- советски облить их грязью, а ГБ пусть и дальше торгует моей душой, она - власть, она - наша, она - имеет право. И полдюжины редакционных новомирских лбов полдюжины дней хохлятся в кабинетах, изливают друг другу, какой я негодяй, что скрываюсь от редакции, во всем угодливо кивают Главному, а он топочет на меня ногами, и угодничает перед Демичевым, и изнывает от страха за "Новый мир" - и н_и о_д_и_н не вчитается в телеграмму, и н_и о_д_и_н не позвонит на телеграф: да подлинная ли телеграмма? не поинтересуется: существует ли такой Луи? в какой стране? кто он и что? Вот это и есть советское воспитание - верноподданное баранство, гибрид угодливости и трусости, только бы дать отпор - по направлению, где не опасно!.. Просто смешно, что накануне я мог обморочиться и заколебаться. Обер╦г меня Бог опозориться вместе с ними. Из штопорного вихря выносит меня на коне: потекли "Изложения"! И тут же, им вослед, попорхало ещ╦ новое мо╦ письмо - о Луи! [8] Да если б не было Виктора Луи - хоть придумай его, так попался кстати под руку! За вс╦ печатание "Корпуса" отвечать теперь будет ГБ, а не я! Чтоб А. Т. пристыдился, две записки день за дн╦м оставляю ему в редакции, - и, освобожд╦нный, уезжаю в сво╦ Рождество. Все удары нанесены и в лучшее время - теперь пусть гремит без меня, я же буду работать. А прежде того - тихую т╦плую Пасху встречать. Церкви близко нет, обезглавленная видна с моего балкончика - в селе Рождестве, церковь Рождества Христова. Когда-нибудь, буду жив или хоть после смерти, надо е╦ восстановить. А сейчас только ночная передача Би-Би-Си заменит всенощное стояние. А в Страстную Субботу, в мирный солнечный день, жаркий из-за того, что ветви ещ╦ голы, с наслаждением ворочаю завалы хвороста, натащенного наводнением, проникаюсь покоем. Как Ты мудро и сильно вед╦шь меня, Господи! Вдруг - быстрые крепкие мужские шаги. Это - Б. М., писатель, мой славный друг, шедрый на помощь. Пришагал на длинных, прикатил новую беду: ..... (что случилось - когда- нибудь потом). Нет, никогда не знаешь, где подостлать. Нет покоя. То же мирное солнышко светит на тот же огол╦нный лес, и так же мудро журчит, струится поток - но уш╦л покой из души, и вс╦ сменилось. Час назад, день назад победительна была скачка моего коня - и вот сломана нога, и мы валимся в бездну. Что же мне делать? Отсечь и эту угрозу. Удержать защищ╦нное равновесие на гребне или даже пике опасности, куда взметнули меня последние дни. Слишком много писем для нескольких дней, но уж такие дни, надо писать ещ╦ одно! Может быть, нет худа без добра: защита от своих и одновременно хорошая возможность прошерстить и западных издательских шакалов, испоганивших мне "Ивана Денисовича" до неузнаваемости, до политической агитки. Человеку свойственно бить по слабому, сильно гневаться на беззащитного. Сколькие советские писатели с удовольствием (и без всякой даже надобности) лягали русскую церковь, русское священство (хотя б и в "Двенадцати стульях"), или весь "западный мир", зная, насколько это безопасно, безответно и укрепляет их шансы перед своим правительством. Этот подлый наклон чуть-чуть не овладевает и мной, сво╦ письмо (в "Ле Монд", "Униту" и "Лит газегу") я наклоняю слишком резко против западных издательств - как будто у меня есть какие-нибудь другие! Друзья вовремя поправляют меня... И вот уже (25.4) с напечатанным письмом [9] я шагаю в редакцию "Литературной газеты". Только гадливо встречаться с Чаковским - но, к счастью, нет его. А два заместителя (нисколько, конечно, не лучше), ошарашенные моим приходом, встречают меня настороженно-предупредительно. Как ни в ч╦м не бывало, как будто я их завсегдатай, кладу им на стол сво╦ письмишко. Кинулись, наперебой читают, вздрагивают: - А в "Монд" уже послали? - Вот сейчас иду посылать. - Подождите! Может быть... Вы понимаете, это не от нас зависит... - Брови к потолку. - Но если... - Вс╦ понимаю. Хорошо, два дня жду вашего звонка. Ещ╦ в "ЛитРоссии" лысого, изворотливого, бесстыдного и осмотрительного Поздняева пугаю такой же бумажкой - и ухожу. Текут часы - и вдруг меня серое щемление охватывает изнутри: а не допустил ли я подлости? а не слишком ли резок я к Западу? а не выглядит это как сломленность, как подслуживание к нашим?.. Очень мерзко на душе. Вот самая страшная опасность: защем совести, измаранье своей чистой чести, - никакая угроза, никакая физическая гибель и в сравненье идти не могут. Хотя уверяют меня друзья, что ничего позорного в письме нет, но с замиранием жду звонка "Литазеты" - не хочу звонка! Да его и нет. Лишил их Бог разума на их погибель, давно лишил (а вс╦ не гибнут...). В международной политике они справляются неплохо - потому что Запад перед ними едва ли не на коленях, потому что все прогрессисты наперебой перед ними заискивают, - а вот во внутренней почти всегда наши выбирают худшее для себя решение изо всех возможных. При отсутствии свободных собеседников это не может быть иначе. Отсылаю в "Ле Монд" заказное с обратным уведомлением. (Вс╦ - кобелю под хвост, не отошлют.) А в "униту"? Говорят, Витторио Страда в Москве, на днях уезжает, коммунистический литературный критик, - вот его и попросим. Но, по лагерной терминологии, Витторио Страда - небитый фрей, глупей бы не мог он выдумать: клочок письма не в карман положил, а - в чемодан, с пачками тяж╦лого Самиздата. А на него, видно, стукнули, что многое вез╦т - и осмелились проверить, да! - где гордость "свободных независимых" коммунистов? - протряхнули и ободрали как последнего буржуазного туриста. И что же в Италии? Написал в свою "Ринашиту"? Пожаловался в свой ЦК? Их ЦК опротестовал перед нашим? Да ничего подобного, смолчали, тут их независимость и кончается: ведь придут ко власти - сами будут делать так же. А в Рождестве - нежная зелень, первые соловьи, перед утрами туман от Истьи. От рассвета до темени правится и печатается "Архипелаг", я еле управляюсь подавать листы, а тут ещ╦ машинка каждый день портится, то сам е╦ паяю, то вожу на починку. Самый страшный момент: с нами - единственный подлинник, с нами - все отпечатки "Архипелага". Нагрянь сейчас ГБ - и слитный стон, предсмертный ш╦пот миллионов, все невысказанные завещания погибших - вс╦ в их руках, этого мне уже не восстановить, голова не сработает больше. Столько десятилетий им везло, каждый раз перед ними уходила вода из Сиваша - неужели попустит Бог и теперь? неужели совсем невозможна справедливость на русской земле? Но - щебечут, заливаются разноголосые птички, квакают лягушки, вс╦ крупнее листы на деревьях, вс╦ гуще тень, - а людей нет, дачные соседи ещ╦ не приехали, никакие шпионы не бродят, - да не знают они, да не видят нас, прохлопают! Правда, слух дош╦л, что ободрали В. Страду на таможне. Провал на границе - как будто страшная вещь для советского человека, - но я так обнаглел, что уже и не пугаюсь: я начинаю ощущать свою силу и взятую высоту. Да и письмишко невинное, да и в коммунистическую газету - ч╦рт с ним. Работаем дальше!! И вдруг - по дачному адресу, куда никакие письма не приходят - (всем запрещено писать, приезжать) - письмо из таможни: "в связи с возникшей необходимостью по касающемуся вас делу" меня приглашают на шереметьевскую таможню к какому-то Жижину (Куда утекла русская нация! Знаем куда, всосалась в землю Архипелага. А на поверхность вот эти и всплыли - какие-то Жижины, Чечевы, Шкаевы). Так не безмятежное небо над нами - огромное зреймо КГБ - и мигнуло, как Голова из "Руслана": знай наших! поминай своих: Вс╦ они видят, вс╦ копошенье наше - и мы у них в руках. Оледенели. Но - спокойно! Взять себя в руки, подумать несколько часов. Без лагерной выучки ещ╦, пожалуй, и помчишься, свободный гражданин, по вызову таможни. А не пора бы - поставить их на место! А напишем так: "Выраженной вами необходимости встретиться я не вижу. Как правило, у художественной литературы не бывает общих дел с таможней. Если, однако, для вас эта необходимость настоятельна - ваш представитель может посетить меня." И - квартира Туркиных, в Москве, дата - на десять дней позже, чем они меня вызывают, и - три льготных часа, буду их ожидать. Послано. Две рабочих недели продолжаем напропалую - держимся, никто не огрызнулся, никто не нагрянул. И вот моя работа кончена, ещ╦ несколько дней работы на машинке. Еду в Москву. Сидим на квартире, час проходит - смеются родственники и ты поверил, что придут? наш╦л дураков! Под окнами - сквер, я ухожу туда гулять с приятелем, а хозяина квартиры прошу если придут - распахни вот это окно. Но заговорились, забыл я на окно оглядываться, и оттуда разбойничьи мне свистят на квартал. (Что подумали бедные таможенники - попали в засаду и со всеми документами.) Я быстро вернулся: - Простите, заставил вас ждать. Они - полны любезности, плащи сняли, ещ╦ стоят - да напуганные, после такого свиста сейчас, гляди, их самих свяжут! Майор, лет шестидесяти, с тонким пустым портфелем, и по виду, пожалуй, правда таможенник. Лейтенант молоденький - гебист безусловно. Садимся, полчаса разговариваем - и никому ж не вдогляд, что рядом со мной на диване беспечно, открыто валяется только что мне привезенный мондадорьевский "Раковый корпус"- контрабанда явная! Молодой: - Давайте дверь закроем, мы кому-то мешаем. (А там за дверью моих двое молодчиков подслушивают.) Я: - Ну что вы, кому ж мы мешаем! Тут все свои. Пожилой: - Вс╦-таки бывают исключительные случаи, когда у таможни находятся общие дела с литературой. Открывает свой тонкий портфель, оттуда доста╦т тонкую папочку и с ехидной готовностью пода╦т мне - мо╦ "Изложение". Мо╦ "Изложение", но первым же зырком ухватываю: машинка не моя, не из наших. Я: - По содержанию мо╦, оформление - не мо╦, а как это к вам попало? - На границе задержали. Я (очень укоризненно): - На границе?! - (Качаю головой) - Это ведь - для внутреннего употребления. Он: - Вот именно. Пауза, в обоюдном сокрушении. Я ведь ничего не знаю, ни о Страде, ни о ком, нельзя сделать ошибочного движения, фигуру тронешь - ходи. Тогда пожилой уже из кармана изящно украдчивым движением доста╦т конверт и пода╦т мне с превосходной любезностью. - А это? И - впились в меня четыре глаза! Да зрячий и я: почерк на конверте мой, и даже обратный адрес рязанский, ещ╦ и лучше - значит, не прятался. Но теперь надо быстро хватать фигуру, а то опять неестественно будет, называй сам. - Как - у Витторио Страды? вы - взяли! Боже мой, что вы наделали! Что вы наделали! Зачем же вы это сделали! Пожилой (благородно): - Это - по нашим правилам. Ведь конверт был распечатан. Вот если бы он был запечатан - мы бы ни в коем случае не стали его открывать! - А - что же? - Мы бы сказали пассажиру - бросьте при нас в почтовый ящик... (А из того почтового ящика труба ид╦т, конечно, к ним в заднюю комнату.) - ...Ну, а уж если распечатано - мы смотрим, и вот видим такое дело - от вас... Надо выяснить... А я "Изложением" трясу: - Скажите, а вот с этим материалом вы познакомились? Пожилой, не так уверенно: - Д-да. - У вас там много людей работает? Мне бы хотелось, чтоб как можно больше с ним познакомились! чтоб вы были в курсе литературной жизни. - Н-ну, не все у нас прочли, - вс╦-таки обнадеживает меня майор, значит похватывали! - Так вот, - приступаю я к нему уже плотней. - Вы теперь понимаете, что делается? Происходит какая-то т╦мная игра: какие-то мрачные силы продали мою вещь за границу. Теперь я пытаюсь остановить это проституирование нашей литературы... - Почему проституирование? - А как же? Произведение наше - прода╦тся, там искажается, а каким словом это назвать? - и мне не дают возражать! Я пишу в одну газету, в другую, обещают - и не печатают! Тогда я протестую в "Ле Монд", сдаю письмо на почту, заказным с обратным уведомлением - перехватывают... - Откуда вы знаете, что перехватывают? - Ну, если обратное уведомление за месяц не вернулось - что я должен думать?.. Надеялся на "Униту" - в "Уните" почему-то тоже нет. А теперь - мне понятно! теперь вс╦ понятно... Что ж вы наделали?.. Кому ж вы на руку играете?.. Надо же: тотчас разобраться, и это письмо дослать Витторио Страде с извинениями, чтоб они его успели напечатать. Он ещ╦ держится: - Нет, простите, у нас правила... Я (с л╦гкостью, сочувствием, да просто как между советскими партийными людьми): - Товарищи! Ну, я не хочу вас называть чиновниками, вы понимаете? Не хочу думать о вас так плохо. Ведь кроме своего служебного долга вы же граждане нашего общества! Вы же не можете так относиться: вот это - мо╦ дело, а что рядом - я не знаю? Ваши правила - да, хорошо, а - почтовые правила? Они - обязательны? Почему же письмо, отправленное по почтовым правилам - не ид╦т? Хорошо, я не буду ссылаться на конституцию... Но по смыслу - если письмо было выгодно для нашей страны, для нашей литературы - почему было задерживать? Это же последняя тупость была... - Ну, работы почты мы не можем касаться... - Если вы граждане? Вы вс╦ должны охватывать вокруг! Шло письмо против разбойников издателей - в итальянскую коммунистическую газету. Это выгодно для компартии Италии! Зачем же вы задержали? Разве только из общего отвращения к моему имени? И вдруг пожилой таможенник улыбается, как бы извиняясь за свои погоны, как бы на миг и без них (сегодня вечером с этим выражением будет семье рассказывать?): - Не у всех. Не у всех. Щадя его перед молодым, я не замечаю поправки: - И вот потеряно три недели! - Так вы же не являлись! - Позвольте, а что это за вызов? - Достаю, сую: "Необходимо явиться..." - кого так вызывают? Это ж милицейский вызов! Одну старуху вызвали так - она чуть не умерла, а оказывается - реабилитация покойного мужа, приятное известие! Майор стесн╦н: - Ну, мы в письме не могли прямо написать. Я уже - прямо в хохот: - Перехватят? Прочтут? да если вы не перехватите, кто же? Таможенник делает последнее усилие вернуться к программе, с которой его послали, но - между прочим, это же не существенный вопрос: - А вы - сами Витторио Страде передавали? - Нет, я сам его не повидал: - (Я его в жизни не видал.) Ещ╦ легче, ещ╦ незначительней: - А - через кого? Но к э_т_о_м_у легчайшему вопросу я наиболее готов. Обворожительно-язвительно, водя пальцем по их же бланку: - Скажите, пожалуйста, это правда, здесь написано, что вы