ол! А я выйду первый и вскочу первый. Вот так... И убежал. Сперва протискивался Шухов круто (цигарку свернутую оберегая, однако, в кулаке). В коридоре же, общем для двух половин барака, и в сенях никто уже вперед не перся, зверехитрое племя, а облепили стены в два ряда слева и в два справа -- и только проход посрединке на одного человека оставили пустой: проходи на мороз, кто дурней, а мы и тут побудем. И так целый день на морозе, да сейчас лишних десять минут мерзнуть? Дураков, мол, нет. Подохни ты сегодня, а я завтра! В другой раз и Шухов так же жмется к стеночке. А сейчас выходит шагом широким да скалится еще: -- Чего испугались, придурня'? Сибирского мороза не видели? Выходи на волчье солнышко греться! Дай, дай прикурить, дядя! Прикурил в сенях и вышел на крыльцо. "Волчье солнышко" -- так у Шухова в краю ино месяц в шутку зовут. Высоко месяц вылез! Еще столько -- и на самом верху будет! Небо белое, аж с сузеленью, звезды яркие да редкие. Снег блестит, бараков стены тож белые -- и фонари мало влияют. Вон у того барака толпа черная густеет -- выходят строиться. И у другого вон. И от барака к бараку не так разговор гудёт, как снег скрипит. Со ступенек спустясь, стало лицом к дверям пять человек, и еще за ними трое. К тем трем во вторую пятерку и Шухов пристроился. Хлебца пожевав, да с папироской в зубах стоять тут можно. Хорош табак, не обманул латыш -- и дерунок, и духовит. Понемножку еще из дверей тянутся, сзади Шухова уже пятерки две-три. Теперь кто вышел, этих зло разбирает: чего те гады жмутся в коридоре, не выходят. Мерзни за них. Никто из зэков никогда в глаза часов не видит, да и к чему они, часы? Зэку только надо знать -- скоро ли подъем? До развода сколько? до обеда? до отбоя? Всё ж говорят, что проверка вечерняя бывает в девять. Только не кончается она в девять никогда, шурудят проверку по второму да по третьему разу. Раньше десяти не уснешь. А в пять часов, толкуют, подъем. Дива и нет, что молдаван нынче перед съемом заснул. Где зэк угреется, там и спит сразу. За неделю наберется этого сна недоспанного, так если в воскресенье не прокатят -- спят вповалку бараками целыми. Эх, да и повалили ж! повалили зэки с крыльца! -- это старший барака с надзирателем их в зады шугают! Так их, зверей! -- Что? -- кричат им первые ряды. -- Комбинируете, гады? На дерьме сметану собираете? Давно бы вышли -- давно бы посчитали. Выперли весь барак наружу. Четыреста человек в бараке -- это восемьдесят пятерок. Выстроились все в хвост, сперва по пять строго, а там -- шалманом. -- Разберись там, сзади! -- старший барака орет со ступенек. Хуб хрен, не разбираются, черти! Вышел из дверей Цезарь, жмется -- с понтом больной, за ним дневальных двое с той половины барака, двое с этой и еще хромой один. В первую пятерку они и стали, так что Шухов в третьей оказался. А Цезаря в хвост угнали. И надзиратель вышел на крыльцо. -- Раз-зберись по пять! -- хвосту кричит, глотка у него здоровая. -- Раз-зберись по пять! -- старший барака орет, глотка еще здоровше. Не разбираются, хуб хрен. Сорвался старший барака с крыльца, да туда, да матом, да в спины! Но -- смотрит: кого. Только смирных лупцует. Разобрались. Вернулся. И вместе с надзирателем: -- Первая! Вторая! Третья!... Какую назовут пятерку -- со всех ног, и в барак. На сегодня с начальничком рассчитались! Рассчитались бы, если без второй проверки. Дармоеды эти, лбы широкие, хуже любого пастуха считают: тот и неграмотен, а стадо гонит, на ходу знает, все ли телята. А этих и натаскивают, да без толку. Прошлую зиму в этом лагере сушилок вовсе не было, обувь на ночь у всех в бараке оставалась -- так вторую, и третью, и четвертую проверку на улицу выгоняли. Уж не одевались, а так, в одеяла укутанные выходили. С этого года сушилки построили, не на всех, но через два дня на третий каждой бригаде выпадает валенки сушить. Так теперь вторые разы стали считать в бараках: из одной половины в другую перегоняют. Шухов вбежал хоть и не первый, но с первого глаз не спуская. Добежал до Цезаревой койки, сел. Сорвал с себя валенки, взлез на вагонку близ печки и оттуда валенки свои на печку уставил. Тут -- кто раньше займет. И -- назад, к Цезаревой койке. Сидит, ноги поджав, одним глазом смотрит, чтобы Цезарев мешок из-под изголовья не дернули, другим, -- чтоб валенки его не спихнули, кто печку штурмует. -- Эй! -- крикнуть пришлось, -- ты! рыжий! А валенком в рожу если? Свои ставь, чужих не трог! Сыпят, сыпят в барак зэки. В 20-й бригаде кричат: -- Сдавай валенки! Сейчас их с валенками из барака выпустят, барак запрут. А потом бегать будут: -- Гражданин начальник! Пустите в барак! А надзиратели сойдутся в штабном -- и по дощечкам своим бухгалтерию сводить, убежал ли кто или все на месте. Ну, Шухову сегодня до этого дела нет. Вот и Цезарь к себе меж вагонками ныряет. -- Спасибо, Иван Денисыч! Шухов кивнул и, как белка, быстро залез наверх. Можно двухсотграммовку доедать, можно вторую папиросу курнуть, можно и спать. Только от хорошего дня развеселился Шухов, даже и спать вроде не хочется. Стелиться Шухову дело простое: одеяльце черноватенькое с матраса содрать, лечь на матрас (на простыне Шухов не спал, должно, с сорок первого года, как из дому; ему чудно даже, зачем бабы простынями занимаются, стирка лишняя), голову -- на подушку стружчатую, ноги -- в телогрейку, сверх одеяла -- бушлат; и: слава тебе, Господи, еще один день прошел! Спасибо, что не в карцере спать, здесь-то еще можно. Шухов лег головой к окну, а Алешка на той же вагонке, через ребро доски от Шухова, -- обратно головой, чтоб ему от лампочки свет доходил. Евангелие опять читает. Лампочка от них не так далеко, можно читать и шить даже можно. Услышал Алешка, как Шухов вслух Бога похвалил, и обернулся. -- Ведь вот, Иван Денисович, душа-то ваша просится Богу молиться. Почему ж вы ей воли не даете, а? Покосился Шухов на Алешку. Глаза, как свечки две, теплятся. Вздохнул. -- Потому, Алешка, что молитвы те, как заявления, или не доходят, или "в жалобе отказать". Перед штабным бараком есть такие ящичка четыре, опечатанные, раз в месяц их уполномоченный опоражнивает. Многие в те ящички заявления кидают. Ждут, время считают: вот через два месяца, вот через месяц ответ придет. А его нету. Или: "отказать". -- Вот потому, Иван Денисыч, что молились вы мало, плохо, без усердия, вот потому и не сбылось по молитвам вашим. Молитва должна быть неотступна! И если будете веру иметь, и скажете этой горе -- перейди! -- перейдет. Усмехнулся Шухов и еще одну папиросу свернул. Прикурил у эстонца. -- Брось ты, Алешка, трепаться. Не видал я, чтобы горы ходили. Ну, признаться, и гор-то самих я не видал. А вы вот на Кавказе всем своим баптистским клубом молились -- хоть одна перешла? Тоже горюны: Богу молились, кому они мешали? Всем вкруговую по двадцать пять сунули. Потому пора теперь такая: двадцать пять, одна мерка. -- А мы об этом не молились, Денисыч, -- Алешка внушает. Перелез с евангелием своим к Шухову поближе, к лицу самому. -- Из всего земного и бренного молиться нам Господь завещал только о хлебе насущном: "Хлеб наш насущный даждь нам днесь!" -- Пайку, значит? -- спросил Шухов. А Алешка свое, глазами уговаривает больше слов и еще рукой за руку тереблет, поглаживает: -- Иван Денисыч! Молиться не о том надо, чтобы посылку прислали или чтоб лишняя порция баланды. Что высоко у людей, то мерзость перед Богом! Молиться надо о духовном: чтоб Господь с нашего сердца накипь злую снимал... -- Вот слушай лучше. У нас в поломенской церкви поп... -- О попе твоем -- не надо! -- Алешка просит, даже лоб от боли переказился. -- Нет, ты все ж послушай. -- Шухов на локте поднялся. -- В Поломне, приходе нашем, богаче попа нет человека. Вот, скажем, зовут крышу крыть, так с людей по тридцать пять рублей в день берем, а с попа -- сто. И хоть бы крякнул. Он, поп поломенский, трем бабам в три города алименты платит, а с четвертой семьей живет. И архиерей областной у него на крючке, лапу жирную наш поп архиерею дает. И всех других попов, сколько их присылали, выживает, ни с кем делиться не хочет... -- Зачем ты мне о попе? Православная церковь от евангелия отошла. Их не сажают или пять лет дают, потому что вера у них не твердая. Шухов спокойно смотрел, куря, на Алешкино волнение. -- Алеша, -- отвел он руку его, надымив баптисту и в лицо. Я ж не против Бога, понимаешь. В Бога я охотно верю. Только вот не верю я в рай и в ад. Зачем вы нас за дурачков считаете, рай и ад нам сулите? Вот что мне не нравится. Лег Шухов опять на спину, пепел за головой осторожно сбрасывает меж вагонкой и окном, так чтоб кавторанговы вещи не прожечь. Раздумался, не слышит, чего там Алешка лопочет. -- В общем, -- решил он, -- сколько ни молись, а сроку не скинут. Так от звонка до звонка и досидишь. -- А об этом и молиться не надо! -- ужаснулся Алешка. -- Что' тебе воля? На воле твоя последняя вера терниями заглохнет! Ты радуйся, что ты в тюрьме! Здесь тебе есть время о душе подумать! Апостол Павел вот как говорил: "Что вы плачете и сокрушаете сердце мое? Я не только хочу быть узником, но готов умереть за имя Господа Иисуса!" Шухов молча смотрел в потолок. Уж сам он не знал, хотел он воли или нет. Поначалу-то очень хотел и каждый вечер считал, сколько дней от сроку прошло, сколько осталось. А потом надоело. А потом проясняться стало, что домой таких не пускают, гонят в ссылку. И где ему будет житуха лучше -- тут ли, там -- неведомо. Только б то и хотелось ему у Бога попросить, чтобы -- домой. А домой не пустят... Не врет Алешка, и по его голосу и по глазам его видать, что радый он в тюрьме сидеть. -- Вишь, Алешка, -- Шухов ему разъяснил, -- у тебя как-то ладно получается: Христос тебе сидеть велел, за Христа ты и сел. А я за что сел? За то, что в сорок первом к войне не приготовились, за это? А я при чем? -- Что-то второй проверки нет... -- Кильдигс со своей койки заворчал. -- Да-а! -- отозвался Шухов. -- Это нужно в трубе угольком записать, что второй проверки нет. -- И зевнул: -- Спать, наверно. И тут же в утихающем усмиренном бараке услышали грохот болта на внешней двери. Вбежали из коридора двое, кто валенки относил, и кричат: -- Вторая проверка! Тут и надзиратель им вслед: -- Вы'ходи на ту половину! А уж кто и спал! Заворчали, задвигались, в валенки ноги суют (в кальсонах редко кто, в брюках ватных так и спят -- без них под одеяльцем не улежишь, скоченеешь). -- Тьфу, проклятые! -- выругался Шухов. Но не очень он сердился, потому что не заснул еще. Цезарь высунул руку наверх и положил ему два печенья, два кусочка сахару и один круглый ломтик колбасы. -- Спасибо, Цезарь Маркович, -- нагнулся Шухов вниз, в проход. -- А ну-ка, мешочек ваш дайте мне наверх под голову для безопаски. (Сверху на ходу не стяпнешь так быстро, да и кто у Шухова искать станет?) Цезарь передал Шухову наверх свой белый завязанный мешок. Шухов подвалил его под матрас и еще ждал, пока выгонят больше, чтобы в коридоре на полу босиком меньше стоять. Но надзиратель оскалился: -- А ну, там! в углу! И Шухов мягко спрыгнул босиком на пол (уж так хорошо его валенки с портянками на печке стояли -- жалко было их снимать!). Сколько он тапочек перешил -- все другим, себе не оставил. Да он привычен, дело недолгое. Тапочки тоже отбирают, у кого найдут днем. И какие бригады валенки сдали на сушку -- тоже теперь хорошо, кто в тапочках, а то в портянках одних подвязанных или босиком. -- Ну! ну! -- рычал надзиратель. -- Вам дрына, падлы? -- старший барака тут же. Выперли всех в ту половину барака, последних -- в коридор. Шухов тут и стал у стеночки, около парашной. Под ногами его пол был мокроват, и ледяно тянуло низом из сеней. Выгнали всех -- и еще раз пошел надзиратель и старший барака смотреть -- не спрятался ли кто, не приткнулся ли кто в затемке и спит. Потому что недосчитаешь -- беда, и пересчитаешь -- беда, опять перепроверка. Обошли, обошли, вернулись к дверям. -- Первый, второй, третий, четвертый... -- уж теперь быстро по одному запускают. Восемнадцатым и Шухов втиснулся. Да бегом к своей вагонке, да на подпорочку ногу закинул -- шасть! -- и уж наверху. Ладно. Ноги опять в рукав телогрейки, сверху одеяло, сверху бушлат, спим! Будут теперь всю ту вторую половину барака в нашу половину перепускать, да нам-то горюшка нет. Цезарь вернулся. Спустил ему Шухов мешок. Алешка вернулся. Неумелец он, всем угождает, а заработать не может. -- На, Алешка! -- и печенье одно ему отдал. Улыбится Алешка. -- Спасибо! У вас у самих нет! -- Е-ешь! У нас нет, так мы всегда заработаем. А сам колбасы кусочек -- в рот! Зубами ее! Зубами! Дух мясной! И сок мясной, настоящий. Туда, в живот, пошел. И -- нету колбасы. Остальное, рассудил Шухов, перед разводом. И укрылся с головой одеяльцем, тонким, немытеньким, уже не прислушиваясь, как меж вагонок набилось из той половины зэков: ждут, когда их половину проверят. Засыпал Шухов, вполне удоволенный. На дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу, бригадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся. Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый. Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов -- три дня лишних набавлялось... 1 Кум -- по-лагерному -- оперуполномоченный. 2 БУР -- барак усиленного режима. 3 КВЧ -- культурно-воспитательная часть.