ой и думали, что она вас защитит! - А вы... - начал было поляк. - А у нас герб - мужик на коне и с копьем, Георгий Победоносец. Попробуй победи! - Победили, - усмехнулся торговец. - вы к нам теперь за пьенендзами ездите. А про наш герб, пан, больше никому так не говори - побить могут! Башмаков потащил желающего продолжать дискуссию Каракозина подальше от греха, но спор этот ему запомнился, и он даже потом размышлял, смог бы сам, к примеру, дать в ухо иностранцу, назвавшему, скажем, двуглавого орла - чернобыльским мутантом или как-нибудь по-другому, но тоже обидно. И пришел к выводу: нет, не побил бы, а посмеялся с ним за компанию. В этом вся и беда! Гоша накупил для будущего ребенка бутылочек, распашонок и памперсов. А Каракозин все деньги ухнул на умопомрачительное вечернее платье с французской этикеткой. С тех пор они ездили в Польшу каждый месяц, научились угадывать конъюнктуру, торговаться с оптовиками, любезничать с польскими старушками и льстить 'пенкным паненкам', которые курили как паровозы, командовали своими мужиками и решали - покупать или не покупать. Специализировались компаньоны в основном на сигаретах. Гоша привык к Каракозину и уже не обижался на его штучки, тем более что Джедаю покровительствовала таможенница Лидия - они уже и поезд подгадывали таким образом, чтобы попасть в ее смену. Когда она входила в купе, Каракозин ударял по струнам и пел куплеты собственного сочинения: Ах, прекрасная Лидия, Это явь или сон? Вас впервые увидя, я Навсегда покорен! - Ох, певун-говорун! - улыбалась она и бросала на Каракозина нежные взгляды. - Что везете? - Вот! - он протягивал ей заранее приготовленный букетик цветов. Однажды Каракозин показал компаньонам специальную трехгранную отвертку и спросил: - Что это? - Отвертка! - догадался Гоша: после кодирования у него резко обострилось эвристическое мышление. - Трехгранная! - стараясь предупредить подвох, уточнил Башмаков. - Нет. Это золотой ключик, которым отпирается волшебная дверь в сказочную страну... - ...дураков, - добавил Гоша. - Я, кажется, понял! - догадался Юрий Арсеньевич. Философ, очень удачно продавший в тот первый раз сковородки и часы, ездил теперь в Польшу регулярно. Дела у него шли неплохо: он купил полдомика с четырьмя сотками в Болшево и теперь копил на подержанную машину. В поезде или на варшавском стадионе они частенько встречались. Каракозин уговорил Юрия Арсеньевича вложить деньги в дело, потому что для успеха задуманного нужно было, чтобы в купе ехали только свои люди. Сигарет они закупили раз в пять больше, чем обычно. - Ты обалдел, что ли? - возмущался Гоша. - Думаешь, если тебе Лидка глазки строит, теперь можно все? Это даже она не пропустит! - Спокойно, Георгий Петрович, от нервов укорачивается половая жизнь! - оборвал Каракозин, отвинчивая потолочную панель в купе. Там оказалось довольно обширное пустое пространство, куда и засунули сигаретные блоки, оставив в сумках обычное, не вызывающее подозрений количество. Операция прошла успешно. После возвращения Башмаков отправился в магазин и купил большой японский телевизор со встроенным видеомагнитофоном, о котором давно мечтала Дашка. Заволакивая коробку в квартиру, он чувствовал себя первобытным охотником, завалившим мамонта и втаскивающим в пещеру отбивную размером с теленка. - Наконец-то, Тапочкин, ты себя нашел! - констатировала обычно скупая на похвалы Катя. - Уважаю! Дела пошли. Но тут они лишились Гоши. Оказалось, послом может стать любой проворовавшийся или проинтриговавшийся политик, а вот специалистов по 'жучкам' не так уж и много в Отечестве. Гошин отказ организовать 'прослушку' посла оценили где следует. Ведь даже генералы-гэбэшники ломались, секреты продавали, книжки разоблачительные писать начинали, а тут, смотри-ка, какой-то электромонтеришка устоял. Гошу вдруг вызвали куда следует (называлось это теперь по-другому, но занимались там тем же самым) и предложили работу в Афинах. Он поначалу даже заколебался, не хотел бросать налаженный бизнес, но друзья подсказали, как из Греции можно гнать в Москву дешевые шубы, чем, собственно, в основном и занимаются теперь сотрудники посольства. И он согласился. Отъезд Гоши оказался очень некстати, потому что у Джедая созрела идея, сулившая огромные - по их челночным понятиям - барыши: один варшавский оптовик, которому они уже доставили сотню театральных биноклей и тридцать микроскопов, теперь заказал партию очень дорогих приборов ночного видения. Каракозин провел большую маркетинговую работу, охмурил секретаршу директора 'почтового ящика', и партия новеньких ПНВ досталась им. Повезло! Товар-то ходовой, каждая охранная фирма, любой уважающий себя киллер с удовольствием обзаведется прибором ночного видения! Оставалось найти четвертого компаньона, готового вложить деньги в дело. И вдруг ночью Башмакову позвонил Каракозин и сказал мертвым голосом: - Я никуда не еду. - Что случилось? - Она ушла. - Куда? - К нему... Теперь мне все это не нужно. Идею дарю. Богатей, Олег Триллионович, и будь счастлив! Лидии скажи, что я умер, шепча ее имя... - Э-э, Каракозин, ты чего надумал? - Не бойся, Олег Трясогузович, покончить с собой я могу, только бросившись с гранатой под танк. Верным задуманной негоции остался лишь Юрий Арсеньевич, он согласился вложить в дело деньги, скопленные на автомобиль. Требовались еще два компаньона. Поразмышляв, Башмаков вовлек в мероприятие 'челноков', с которыми познакомился в поездках: актрису и завязавшего рецидивиста. Актрисе он как-то помог втащить в поезд сумки - и она ему понравилась. У Башмакова даже появилось настойчивое желание выяснить, насколько форма ее груди соответствует характеру. А рецидивиста, учитывая будущий грандиозный заработок, он взял скорее для безопасности. Однажды, идя со стадиона на вокзал, Башмаков отстал от своих. Вдруг из кустов выскочили три качка и на чистейшем русском языке, правда, немного окая, потребовали деньги. Случившийся рядом рецидивист покрыл их такой затейливой бранью, подкрепленной ножом-выкидушкой, что злоумышленники отступили. В общем, и актриса, и рецидивист вложили в эту негоцию довольно приличные суммы. - Таможенников не бойтесь, - убеждал Олег Трудович новых компаньонов, - у меня все схвачено! А старшая по смене, Лидка, - просто свой человек! - Смотри, деловой, - предупредил рецидивист. - Я тебя за язык не тянул! Отвинтив не только потолочную, но и боковые панели, они сложили туда коробки с приборами, оставив в сумках невинные сигареты и пластмассовые розы. Потом расселись, начали выпивать и разговаривать. Рецидивист рассказывал, как в закатанных банках сгущенки им в зону передавали дурь, а актриса жаловалась на главного режиссера театра. Оказалось, этот мерзавец, не добившись от нее взаимности, отдал роль Саломеи своей жене, а та даже по сцене двигаться не умеет! Утка, просто утка! - А ведь я столько размышляла над этой ролью! Понимаете, у Уайльда Саломея целует отрубленную голову Иоанна Крестителя... И почему-то всегда считалось, что целует в губы! И эта дурища тоже целует в губы. Но если бы я играла Саломею, я бы целовала в лоб! Понимаете - в лоб! - Еще бы! - значительно кивнул Башмаков. - Да? Понимаете? Правда?! Она положила ему ладонь на колено и посмотрела с восторгом одинокой души, наконец-то нашедшей в этом страшном мире родственную консистенцию. Потом актриса стала жаловаться на то, что мерзавец режиссер сдал полтеатра под эротическое шоу - и ей приходится делить гримерную с омерзительной стриптизеркой, а к той шляются разные мужчины известного сорта - она незаметно показала глазами на рецидивиста. Олег Трудович успокаивал ее, тоже клал руку на колено, уверяя, что эти страшные для тонких, талантливых людей времена обязательно кончатся и она непременно сыграет Саломею... Актриса смотрела на него с трогательной благодарностью и неуловимым движением ресниц давала понять, что после успешного завершения дела ее благодарность может перерасти в более конкретное чувство... Вечером в тамбуре, после курения, он сорвал у нее поцелуй, сладкий от помады и горький от табака, поцелуй, напомнивший ему давнюю-предавнюю шалопутную Оксану и вызвавший нежное волнение. В Бресте дверь купе шумно отъехала - и вошли два сурово насупленных молодых таможенника в новенькой форме. - А где Лидия? - растерянно спросил Олег Трудович. - Что везете? - вопросом на вопрос ответил тот, что понасупленнее. - Как обычно, - стараясь не выдать волнения, пробормотал Башмаков и предъявил показушные пластмассовые цветы, сигареты и водку. - Больше ничего? - Только героин в заднем проходе! - пошутил рецидивист, вызвав крайнее неудовольствие актрисы. Таможенники нехорошо посмотрели на него и как по команде достали из карманов одинаковые 'трехгранники'. - Это чье? - спросил тот, что понасупленнее, вытаскивая на свет первую коробку. - А что это такое? - изумился Башмаков, от растерянности решивший ни в чем не сознаваться. - Прибор ночного видения... Их здесь много. Это ваше? - В первый раз вижу! - отмел подозрения Олег Трудович. Остальные негоцианты столь же решительно отказались от обнаруженных залежей редкостной оптики. - Враги подбросили! - просипел рецидивист. - Мистификация какая-то! - пожал плечами философ. - А можно посмотреть в стеклышко? - детским голоском попросила актриса. В окно было видно, как таможенники, весело переговариваясь, катят тележку, нагруженную конфискованными коробками. Актриса рыдала, размазывая по лицу тщательный свой макияж, и ругала Башмакова чудовищным рыночным матом, порываясь при этом выцарапать ему глаза. Рецидивист скрипел железными зубами и твердил: - Опарафинили, как быдленка! Готовь, отмороженный, капусту! И только Юрий Арсеньевич философски вздохнул и молвил: - Не переживайте, Олег Трудович, утраты закаляют сердце. Зато хоть теперь Варшаву посмотрим... Вавель! Старо Място... Музей Шопена! А то ведь я из-за этого товара со стадиона никуда никогда и не ходил... - Я тоже, - кивнул Башмаков. Он пребывал в таком состоянии, словно очнулся от наркоза и увидел вдруг, что нога у него ампутирована под самый пах. Увидеть-то увидел, но пока еще не осознал окончательную и бесповоротную утрату конечности. - А где находится музей Шопена? - спросил он. - Я бы тоже... Но договорить ему не дали: рецидивист и актриса буквально в один голос высказали решительное намерение немедленно вступить с великим польским композитором в разнузданно-противоестественные сексуальные отношения. Башмаков вздрогнул от неожиданности и осознал чудовищность потери... В Москву Башмаков вернулся в ужасном состоянии. Особенно его угнетала мысль, что случись при этой катастрофе Джедай, он бы обязательно что-нибудь придумал. Ну, отвлек бы таможенников автографом барда Окоемова на 'общаковой' гитаре, рассказал бы им какую-нибудь смешную историю, дал бы денег, в конце концов. Олег Трудович не знал наверняка, как именно поступил бы Каракозин, но в одном он был уверен: катастрофы бы не произошло! Катя, узнав о случившемся, ничего не сказала, а только посмотрела на мужа так, как смотрят на мальчика, которого родители объявили уже совсем взрослым и даже переодели в брючки вместо коротких штанишек, а он вдруг на глазах у гостей эти брючки взял да и обмочил. Еще бы! По сравнению с великим и могучим Вадимом Семеновичем Башмаков выглядел жалко и ничтожно. А через несколько дней рецидивист, неведомо откуда узнавший адрес Башмакова, отловил его вечером в подъезде, приставил к горлу нож-выкидушку и просипел: - Ты что, дешевло, не понял? Половину, так и быть, с меня - за то, что, как ибанашка, на зрячую пошел. А половина с тебя за хреновую натырку! Въехал или уговорить? - Въехал! - еле вымолвил Башмаков. - Актриске все отдашь. Понял? - Понял. Я с ней сам... - Не-е, это я с ней... сам! - осклабился рецидивист и значительно цыкнул зубом. Немного денег удалось занять у Труда Валентиновича, но в основном выручили Каракозин и, как ни странно, теща... Оставшись без Петра Никифоровича, Зинаида Ивановна задумала разбогатеть и поменяла свою трехкомнатную квартиру с доплатой на однокомнатную в том же подъезде. А вырученные деньги под триста процентов годовых вложила в банк 'Аллегро', организованный каким-то администратором Москонцерта. Сделать это посоветовал ей по старой дружбе композитор Тарикуэллов, утверждавший, будто даже Алла Пугачева держит сбережения в этом банке. Теща после долгих уговоров Кати и унизительных просьб Башмакова сняла все-таки деньги со счета, погубив проценты, но при этом она взяла с зятя слово никогда больше не заниматься коммерцией. Катя обидно кивнула и пообещала не подпускать мужа к бизнесу на пушечный выстрел. - Зачем куда-то ездить? - удивлялась теща. - Положил деньги в банк - и полеживай себе на диване! Башмаков возместил потери профессору. Отдал деньги рецидивисту и больше никогда его не встречал. А вот актрису он совсем недавно увидал. В отечественном сериале 'Тайны высшего света', где она играла сумасбродную графиню, ушедшую из-за несчастной любви в монастырь. Олег Трудович, смотревший по вечерам эту тягомотину, обратил внимание на то, что графиня-монахиня в каждой серии обязательно норовила поцеловать кого-нибудь в лоб... Банк 'Аллегро' лопнул через полгода, администратор Москонцерта ушел в бега, а вкладчики хоть и разгромили центральный офис, но не получили назад ни копейки. Потрясенная случившимся, теща сдала свою однокомнатную квартиру азербайджанцу и, окончательно поселившись вместе с Маугли на даче, завела козу и кур. А композитор Тарикуэллов, так тот просто от огорчения умер, не успев, как сообщили по телевизору, дописать рок-оперу 'Живое кольцо', посвященную третьей годовщине обороны 'Белого дома' от гэкачепистов. Башмаков отдал долг Зинаиде ивановне лишь недавно, продав после смерти бабушки Дуни егорьевскую избушку-развалюшку. По этому поводу Катя заметила, что ее мать совершила в жизни лишь два умных поступка: вышла замуж за Петра Никифоровича и одолжила деньги зятю. А вот Каракозину Олег Трудович долг так и не отдал. Не успел... Бедный Джедай! Принцесса нашла в 'Московском комсомольце' объявление: 'Руководителю страховой фирмы требуется личная секретарша. Рабочий день и вознаграждение ненормированные'. Позвонила - и ей назначили день собеседования. Собиралась она долго и тщательно, перемерила все свои наряды и остановилась на строгом английском костюме, газовой блузке, а прическу соорудила такую скромную, точно шла поступать в московский филиал Армии спасения. И не ошиблась. На собеседование собралось десятка два женщин, начиная со школьниц в маминых туфлях и заканчивая курортными львицами пятидесятых годов, которые каким-то чудом сумели растянуть свой женский рассвет до самого заката (Принцесса все это потом со смехом рассказывала Джедаю). Припорхали и очевидные жрицы любви, даже не смывшие с лиц рабочую раскраску и не снявшие полупрозрачную униформу. Забрели в поисках работы и несколько профессиональных секретарш. Но их даже не допустили до начальства. Принцесса продуманно опоздала и появилась в тот момент, когда шеф уже обалдел от бывалых дам, старавшихся сесть так, чтобы предъявить высокое качество нижнего белья, и озверел от малолеток, обещавших ему взглядами весь набор позднеримских удовольствий. В своем строгом костюме Принцесса выглядела как весталка на торжище продажной любви. Шеф страховой компании, молодой, коротко стриженный парень с боксерским приплюснутым носом, был одет в красный кашемировый пиджак и, как положено, имел вкруг шеи золотую якорную цепь. Он посмотрел на Лею с удивлением, облизнулся и принял ее на работу. - Ну, как начальник? - после первого рабочего дня поинтересовался Джедай. - Никак. Чистит ногти скрепками... - Если начнет приставать - скажи! Я с ним поговорю. - Обязательно. Вскоре Принцесса начала постоянно задерживаться в офисе, а когда Каракозин в своей 'божьей коровке' пытался караулить ее у входа, вышла ссора. Потом Лея стала сопровождать шефа в загранкомандировки, откуда возвращалась веселая и загорелая. Одевалась она теперь только у Карло Пазолини, а сына устроила в дорогой интернат, где все преподаватели были американцы. Джедай несколько раз звонил ей ночью из Варшавы и натыкался на автоответчик. Кончилось тем, что он ворвался в кабинет к шефу, устроил скандал и был вышвырнут вон 'шкафандрами', которые оказались куда круче тех, что у Верстаковича. После этого скандала Принцесса ушла из дому. Каракозин кричал, что никогда не даст ей развод, что отсудит у нее ребенка, а через неделю получил по почте свеженькое свидетельство о разводе. Сына же она попросту перевела в другой интернат - в Шотландию. Джедай бросился в милицию, в суд. В милиции его обещали посадить за дебош в общественном месте. А судья, дама с благородными чертами собирающейся на пенсию Фемиды, пряча глаза, посоветовала ему не связываться и оставить все как есть. Джедай был настолько поражен этим новым, неведомым прежде всесилием денег, что сник, отказался от борьбы и, как водится у русских, конечно, запил. Башмаков в эти трудные времена к нему часто заезжал. Обычно Каракозин сидел один в неприбранной квартире и бренчал на знаменитой гитаре. Поначалу при нем крутились какие-то женщины, всякий день новые. Каждая своей суетливой заботливостью давала понять, что именно она - теперь и навсегда - нежная подруга и хранительница очага, но затем бесследно исчезала. Олег Трудович с Каракозиным одиноко выпивали и вели те восхитительные хмельные беседы, когда все проклятые тайны бытия становятся почти понятны и для полной ясности нужно выпить еще чуть-чуть, рюмочку. Но именно до этой последней, все-раз-и-навсегда-озаряющей рюмочки добраться почему-то никак не удавалось... Однажды Башмаков, в сотый раз выслушивая историю принцессиной измены, спросил вдруг: - Можно нескромный вопрос? - Давай! - Не обидишься? - Нет. - Какая у нее была грудь? - Что-о? А тебе-то зачем? - Нужно, раз спрашиваю. Рыцарь задумался, и на его лице возникло выражение нежной мечтательности. - Во-от така-ая! - он сделал движение пальцами, точно оглаживал невидимые полусферы. - Нарисуй! - потребовал Башмаков, подвигая бумажку и давая ручку. Каракозин еще немного поразмышлял и неуверенно изобразил. - М-да... 'Фужер для шампанского'. Скрытная, опасная, холодная женщина. Я так и думал. Забудь о ней. Ты был обречен с самого начала! - Холодная? - Джедай захохотал. - Холодная!!! - Он разорвал в клочья рисунок и заплакал целительными пьяными слезами. - Забудь о ней! - успокаивал, как мог, Башмаков. - Не могу! - Значит, если она к тебе завтра вернется, ты ее простишь? - Прощу... - Я бы Катьку никогда не простил! - убежденно сказал Башмаков. - Я его убью! - угрюмо сообщил Каракозин. - Кого? - Этого подонка! Задушу его же цепью! А мертвый он ей не нужен. - Мертвые вообще мало кому нужны, - рассудительно заметил Башмаков. - Но ты его не убьешь... - Почему это? - При такой охране ты к нему близко подойти не сможешь! Проще революцию сделать. У него тогда все отберут - и она сама к тебе вернется! - с пьяным сарказмом пророчествовал Башмаков. - А что? - задумался Джедай. - А что?! - повеселел Каракозин. - А что!!! - Он вскочил, схватил гитару, рванул струны и запел: Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов... Потом Рыцарь отбросил гитару, обнял Башмакова и зашептал вдохновенно: - Олег Трисмигистович, вот что я тебе скажу... И тут раздался телефонный звонок. Это была Катя. - Нет, вообще не пьем - разговариваем! - неуверенно ответил, теряя отдельные звуки и даже целые слова, Каракозин и протянул трубку Башмакову. - Тебя... - Тунеядыч, срочно домой! Борис Исаакович при смерти... 18 И тут на самом деле раздался телефонный звонок. Эскейпер снял трубку, приладил ее к уху, но 'алло' на всякий случай говорить не стал. - Это я, - сообщила Вета тихо и таинственно. - Я думал, ты уже не позвонишь, - по возможности холодно произнес Олег Трудович. - Я не могла, - еще тише и еще таинственнее сказала она. - Потом все объясню. Ты собрался? - Да, но... Что случилось? Что с анализом? - Я еще не была у врача... - А где ты была? - спросил Башмаков голосом внутрисемейного следователя. - Потом. Билеты уже у меня. Сомиков взял? - Да. - И того, с грустными глазами? - Конечно, - устало соврал Башмаков. - Молодец! Я соскучилась! Знаешь, чего мне сейчас хочется больше всего? - Догадываюсь. - А знаешь, какое самое удивительное открытие в моей жизни? - Какое же? - А вот какое... Когда тебя целуют всю-всю-всю, это намного лучше, чем когда тебя целуют всю-всю... - Интересно. А почему ты так долго не звонила? - Ну хорошо, сейчас объясню. Только ты не сердись! В общем, понимаешь... Ой, больше не могу говорить - возвращается... Я тебе перезвоню! Обязательно дождись моего звонка! Не сердись, эскейперчик... В трубке послышались короткие гудки. 'Кто возвращается? - удивился Башмаков. - Этого еще не хватало!' Будет смешно, если Вета окажется в конце концов женщиной-елкой и бросит его. Ну, бросит и бросит... Не станет же он из-за этого, как Рыцарь Джедай, вступать в Партию революционной справедливости! Нет, не станет... Олег Трудович вдруг поймал себя на том, что с самого утра, с самого начала сборов чувствует в теле какое-то знобкое недоумение. Это похоже на то, что он испытывал много лет назад, когда темным знобящим утром собирал вещевой мешок, чтобы идти на призывной пункт. 'А вот брошу все и никуда не пойду!' - храбрился он, но прекрасно понимал: ничего не бросит, а пойдет как миленький, потому что в кармане лежит неотменимая, ознаменованная строгими печатями повестка... Собственно, жизнь превращается в судьбу благодаря таким вот повесткам - и печати совсем не обязательны. Та дурацкая банка с икрой была повесткой. И гибель 'Альдебарана' - тоже повестка. Но чаще всего повестки приходили к нему почему-то в виде женщин - Оксана, Катя, Нина Андреевна, а теперь вот Вета. Юная повесточка с нежной кожей, требовательным лоном и преданными глазами... Но преданность ненадежна и скоротечна. Ему будет шестьдесят, а ей всего тридцать семь. Она отберет у Башмакова переходящий алый колпак и отдаст другому... эскейперчику... А не хотелось бы остаться в старости, как Борис Исаакович, беспомощным и одиноким. Слабинзон уехал в Штаты в 90-м. Он долго стоял в очереди к американскому посольству, отмечался в списках, как за дефицитом. Наконец его вызвали на собеседование, и посольский юноша с лицом утонченного вырожденца подробнейшим образом расспрашивал Борьку о житье-бытье, родителях, работе, политических взглядах. Неизвестно, что там Слабинзон наплел, но ему дали разрешение выехать в Америку чуть ли не в качестве беженца. Теперь оставалось главное - пробиться сквозь ОВИР. И он пробился! Оставшееся до отъезда время счастливый отъезжант бегал по разным инстанциям, вплоть до районной библиотеки, собирая подписи и печати, удостоверявшие, что он, Борис Леонидович Лобензон, ничего больше не должен этой стране и с чистой совестью может отправляться на новое место жительства. Кроме того, Слабинзон доставал через знакомых отца текинские ковры и переправлял их дальним родственникам своей бывшей жены Инессы, имевшим магазинчик на Брайтон Бич. Олег помогал ему возить ковры в Шереметьево и очень удивлялся, зачем тащить в изобильную Америку отечественные изделия, например вот этот старый, затрепанный коврище с огромными, прямо-таки чернобыльскими, синими розами. Таможенники, брезгливо осматривая ковер, даже спросили ехидно: - А собачий коврик тоже в Америку пошлете? Борька в ответ лишь вздохнул, как духовидец на лекции по научному атеизму. Башмаков тоже удивлялся: - На черта ты все это тащишь? - Ну как ты не понимаешь, Тугодумыч! Что в первую очередь делает человек, уехавший из этого проклятого Совка? - Что? - Он создает в отдельно взятом районе Нью-Йорка, а точнее, на Брайтон Бич, свой маленький, миленький Совочек. А какой же Совочек без ковров! Понял? - Приблизительно. Проводы были скромные. Борис Исаакович приготовил прощальный ужин, благо как раз получил ветеранский продзаказ. Прилавки гастрономов к тому времени настолько опустели, что даже мухи исчезли. Правда, иногда по телевидению сообщали о том, как селяне пошли за грибами и наткнулись в лесу на гору сваленной на полянке любительской, реже - сырокопченой. Колбаска была еще совсем свеженькая - и деревня, поменяв излишки на водку, гуляла целую неделю. - Вредительство! - замечал по этому поводу Борис Исаакович. - В тридцать седьмом за такие вещи расстреливали! - добавлял Борька. - И правильно делали! - кивал генерал. - Дед, а нельзя как-нибудь так, чтобы не расстреливать и чтобы колбаса была? - Очевидно, нельзя... Прощальный ужин проходил печально. Ели фаршированную курицу, приготовленную по рецепту покойной Аси Исидоровны. Борька в очередной раз разлил в стопки купленную по талонам водку и сказал: - На посошок! - Не жалко уезжать? - спросил Башмаков. - Из старой квартиры всегда жалко уезжать, даже если переезжаешь из коммуналки в отдельную. Так ведь, дед? Борис Исаакович, ставший на время сборов внука еще молчаливее, чем обычно, посмотрел на Борьку печальными глазами. И Башмаков вдруг изумился: как же он с такими печальными глазами красноармейцев в бой водил? - По-моему, ты совершаешь очень серьезную ошибку! - тихо молвил генерал. - Человек имеет право жить там, где хочет! Я свободная личность! - Ты? - удивился Башмаков. - Я! - Это ты, Слабинзон, в очереди к посольству заразился. - Да пошел ты, комса недобитая! - Заткнись, морда эмигрантская! Спор, перераставший из шутливого во всамделишный, остановил Борис Исаакович, пресек молча, одним лишь взглядом - и Башмаков вдруг понял, как он поднимал залегшую роту. - Не надо путать свободу перемещения со свободой души. Можно и в колодках быть свободным, - сказал Борис Исаакович. - Осточертели вы мне с вашей романтикой глистов, сидящих в любимой заднице! Нет, Моисей правильно водил наш маленький, но гордый народ по пустыне, пока последний холуй египетский не сдох! - Ты где это прочитал? - Какая разница? В Библии! - гордо ответил Борька. - Ага, в Библии! В 'Огоньке' он прочитал, - наябедничал Башмаков, - в статье публициста Короедова 'Капля рабства в бочке свободы'. Там еще про то, что раба из себя нужно выдавливать, как прыщ. - Моя воля, я бы этих публицистов порол прилюдно. Начитались предисловий! - посуровел генерал. - Моисей водил народ свой по пустыне, чтобы умерли те, кто помнил, как сытно жили в Египте. 'О, если бы мы умерли от руки Господней в земле Египетской, когда мы сидели у котлов с мясом, когда мы ели хлеб досыта! Хорошо нам было в Египте!' Водил, потому что в земле обетованной их ждали кровопролитные сражения за каждую пядь, голод и лишения... А раба, друзья мои, если слишком торопиться, можно выдавить из себя вместе с совестью. К этому, кажется, все и идет... Провожали они Слабинзона вдвоем с Борисом Исааковичем. Шереметьево напоминало вокзал времен эвакуации. Народ, лежа на тюках, дожидался очереди к таможенникам, которые свирепствовали так, словно искали в багаже трупик ритуально замученного христианского младенчика. Но оказалось, у Борьки все схвачено: сразу несколько человек из начала очереди зазывно помахали ему руками. С собой он нес всего-навсего небольшую спортивную сумку. - Ну, дед, прощай! Надумаешь к нам в Америку, позвони - эвакуируем! Я, между прочим, думал о том, что ты вчера говорил. Так вот, лучше быть рабом свободы, чем свободомыслящим рабом! Понял? - Я-то понял. А вот ты пока ничего и не понял. Не забывай, звони! И Башмаков впервые увидел в глазах Бориса Исааковича слезы. Старый генерал обнял внука и прижал к себе. Засмущавшийся таких нежностей, Борька резко высвободился и повернулся к другу: - Смотри, Трудыч, на тебя державу оставляю! Вы уж тут без меня перестройку не профукайте! А теперь пожелайте мне удачи - сейчас будет самый ответственный момент в моей жизни! Он глубоко вздохнул и по-йоговски, мелкими толчками, выдохнул. - Кто там следующий? - противно крикнул таможенник, ухоженный юноша с фригидным лицом. - Я там следующий! Башмаков и Борис Исаакович остались у железных перил, чтобы увидеть, как Слабинзон пройдет все преграды и скроется за будочками паспортного контроля. - Это все? - с раздраженным удивлением спросил таможенник, оглядывая спортивную сумку. - Все, что нажито непосильным трудом! - погрустнел Борька. - А это что еще такое? - таможенник ткнул в экран дисплея. - Где? - Вот! - Бюстик. - Какой еще бюстик? Откройте сумку! Слабинзон расстегнул молнию. И на свет божий был извлечен бюстик Ленина из серебристого сплава - такие тогда рядами стояли в любом магазине сувениров. - Зачем вам это? - спросил таможенник, с нехорошим интересом осматривая и ощупывая бюстик. - Исключительно по идейным соображениям! - Ах так... Открутите! - приказал таможенник. - Что? - изумился Слабинзон. - Голову. - Ленину?! - Бюсту. - Одну минуточку. - Борька споро отвинтил голову Ильичу. Очередь, наблюдавшая все это, затаила дыхание. Пополз шепоток, будто один очень умный устроил тайник в бюстике Ленина и попался. - Боже, что он делает, шалопай! - Борис Исаакович полез за валидолом. - Что там? - радостно спросил таможенник, заглядывая в голову вождя, которая, как и следовало ожидать, оказалась полой. - Где? - уточнил Борька. - А вот где! - таможенник (его лицо уже утратило фригидность и приобрело даже некоторую страстность) ловко извлек из недр ленинской головы небольшой тугой полиэтиленовый сверточек. - Что это такое? - Это... понимаете... как бы вам объяснить... - Да уж постарайтесь! - ехидно попросил таможенник и нажал потайную кнопочку. - Видите ли, это горсть земли. - Какой еще земли? - Русской земли, - отозвался Слабинзон дрогнувшим голосом и смахнул слезу. - А зачем вам русская земля? - спросил таможенник, удовлетворенно заметив, как к ним торопливыми шагами направляются два офицера. - Мне? - Вам. - А вы полагаете, если я еврей, так меня русская земля уже и не интересует? Вы случайно не антисемит? - Прекратите провокационные разговоры! - испугался таможенник. Его можно было понять: в России оказаться антисемитом еще опаснее, чем евреем. - Разверните! Борька бережно развернул пакет. Башмаков привстал на цыпочки вместе со всей очередью: похоже, в полиэтилене действительно была земля. Таможенник и подбежавшая охрана оторопело склонились над горстью российской супеси. Очевидно, снова была нажата потайная кнопка, потому что в боковой стене открылась дверь, и оттуда выкатился майор. - Земля, - подтвердил он, понюхав. - А почему в... в бюсте? - А разве нельзя? - Нежелательно. - В следующий раз учту. Майор смерил Борьку расстрельным взглядом и махнул рукой. Таможенник маленькой печатью, величиной с большой перстень, проштамповал декларацию. И только тут Слабинзон, наконец глянув в сторону деда и Башмакова, хитро-прехитро подмигнул. Для чего был устроен этот спектакль и что на самом деле провез с собой Борька, Башмаков так никогда и не узнал. Через полгода Борис Исаакович позвонил и сообщил, что от Борьки пришло письмо, точнее, фотография с надписью. Башмаков не поленился, съездил посмотреть. Борька запечатлелся на фоне иномарки в обнимку с мулаткой. Машина была длинная, колымажистая, а темнокожая девушка, одетая в чисто символическое бикини, ростом и статью подозрительно напоминала приснопамятную Валькирию - Борька едва доставал ей до плеча. На нем были длинные шорты и майка, разрисованные пальмами. На обратной стороне фотографии имелась короткая надпись: 'Привет из солнечной Калифорнии!' С тех пор Башмаков не виделся со старым генералом. И если бы не врач 'скорой помощи', так бы, наверное, и не увиделся. Доктор позвонил, объяснил, что Борису Исааковичу было плохо, и поинтересовался: - А вы ему кто? - В общем-то никто, - растерялась Катя. - Странно... Ваш телефон тут на стенке! Дело в том, что Борька всегда самые важные номера записывал на обоях прямо над телефоном. Башмаков, как самый близкий друг, к тому же начинавшийся на вторую букву алфавита, стоял первым. - А что все-таки случилось с Борисом Исааковичем? - спросила Катя. - Ничего страшного, гипертонический криз. Старичок он у вас еще крепкий, просто разволновался. Но недельку придется полежать. Как я понял, он одинокий. Лучше, конечно, чтобы кто-нибудь присмотрел. Ему нужен покой и уход. - Обязательно присмотрим. Катя быстро вычислила, где мог задержаться муж, позвонила Каракозину и была особенно сурова, потому что не одобряла этих встреч, заканчивавшихся тяжкими утренними пробуждениями и напоминавших давние райкомовские времена. Однако если в те времена на дурно пахнущего, опухшего супруга Катя смотрела с болью и отвращением, но все же как на часть собственного тела, пораженную отвратительным недугом, то теперь это было отчужденное отвращение с легким оттенком соседского сострадания... - Борис Исаакович при смерти! - сказала Катя, специально сгущая краски. Получив по телефону взбучку, друзья подхватились и, трезвея на ходу, помчались к Борису Исааковичу. Но судя по тому, что дверь открыл сам генерал, ничего особенно опасного не произошло. - Реаниматоров вызывали? - нетрезво пошутил Каракозин. Борис Исаакович ответил грустной беспомощной улыбкой и, шаркая ногами, вернулся на диван. На генерале была зеленая офицерская рубашка с тесемками для погон и старенькие синие тренировочные брюки. Он тяжело сел. На клетчатом пледе лежали заложенные очками мемуары де Коленкура. На стуле - таблетки, пузырек и стакан, резко пахнувший валокордином. - Я нашел у Коленкура любопытную мысль. - генерал раскрыл книгу и надел очки. - Вот, послушайте: 'Гений императора всегда творил такие чудеса, что каждый возлагал на него все заботы об успехе. Казалось, прибыть на место ко дню битвы - это все...' - Понятно, - кивнул Джедай. - Чем гениальнее правитель, тем раздолбаестей народ. - Примерно. Чем гениальнее политик, тем требовательнее и суровее он должен быть к окружающим. - А людей вам совсем не жалко? - От глупой доброты правителя, молодой человек, народу гибнет гораздо больше, чем от умной жестокости, - ответил Борис Исаакович, взяв в руки пузырек с каплями. Башмаков укоризненно глянул на Джедая, схватил стакан и помчался на кухню за водой. ...А приступ вышел вот из-за чего. В течение многих лет Борис Исаакович о деньгах почти не думал: пенсия у него была хорошая, путевки в санаторий бесплатные, кое-что и прикопилось - за статьи в военных журналах, за лекции ему прямо на сберкнижку перечисляли. Да и много ли пенсионеру нужно? Тратился он в основном на книги и журналы - тогда много печаталось нового, необыкновенного, рассекреченного. Из дому он выбирался редко - в Ленинскую библиотеку или в Подольский архив. Дело в том, что обнаружились считавшиеся утерянными протоколы допросов генерала Павлова, и монографию пришлось переписывать практически заново, нарушая все сроки. В 'Воениздате', конечно, возмутились, ведь книга была уже в темплане. Борис Исаакович гордо вернул аванс. Мог себе позволить! И вдруг, буквально за несколько месяцев, все изменилось. Сбережения превратились в пыль: на восемь тысяч, лежавших на книжке, не то что машину - трехколесный велосипед не купишь. Пенсии едва хватало на хлеб. А подзаработать негде. Журналы или позакрывались, или влачили такое жалкое существование, что о гонорарах и речь не заходила. Лекции читать тоже не приглашали. Какие там лекции, если вся страна проснулась нищей и надо было соображать, как жить и что жевать! Правда, однажды Международный исторический фонд имени Иосифа Флавия пригласил генерала выступить на научной конференции 'СССР как главный инициатор Второй мировой войны' и даже пообещал приличное вознаграждение в долларах. Борис Исаакович в своем коротком сообщении блестяще, ссылаясь на документы, объяснил, кто на самом деле был главным инициатором войны. - Но позвольте! - оппонировал ему взвинченный историк-возвращенец с неопрятной диссидентской бородой. - Сталин готовил танки на шинном ходу, чтобы двигаться по европейским автострадам! - Ну и что? 'Танки на шинном ходу'... Если у вас борода, это еще не значит, что вы монах. Зал засмеялся и зааплодировал. Но гонорар генералу почему-то не заплатили. Более того, к нему как бы приклеили некий предупредительный ярлычок, и уже больше никогда никакой фонд не приглашал его ни на одну конференцию, хотя таких специалистов, как Борис Исаакович, было раз-два и обчелся. Времена настали тяжелые: даже книги он не мог теперь покупать, а до обнищавших библиотек новые издания вообще не доходили. Свежие монографии по военной истории Борис Исаакович изучал прямо у магазинного прилавка, даже выписки ухитрялся делать. Но однажды молодая нервная продавщица в историческом отделе Дома книги наорала на старика: - Вы же, дедушка, конфеты до того, как чек пробьете, не жрете! А страницы грязными пальцами хватаете! Бориса Исааковича, маниакального чистюлю, постоянно гонявшего Борьку за грязные ногти, последнее замечание просто убило. Сразу из магазина, держась за грудь, наполнившуюся вдруг какой-то болезненной ватой, он поехал в свою поликлинику. Сняли кардиограмму и нашли довольно сильную аритмию. - Нервничаете? - спросила врач. - А кто теперь не нервничает? - вздохнул генерал. - Это правда. Я иногда просыпаюсь - и не верю, что все это с нами произошло. Борис Исаакович знал эту кардиологиню еще юной выпускницей мединститута, трепетавшей перед своими чиновными пациентами. Он всегда приносил ей коробку конфет или какой-нибудь сувенир. Впервые за много лет он пришел с пустыми руками. Вернувшись домой, генерал долго размышлял, прикидывал и решил продать квартиру, а купить другую, поменьше, и желательно в новом, зеленом районе. На разницу - а это огромные деньги - можно было спокойно жить, покупать книги, дарить врачихам конфеты и писать труд о командарме Павлове. Но по Москве ходили вполне достоверные слухи, что у заслуженных стариков выманивают их большие квартиры в сталинских домах, а когда приходит время расплачиваться, попросту убивают. Рассказывали даже леденящую историю бывшего замнаркома из соседнего подъезда, исчезнувшего через два дня после продажи квартиры, а потом найденного расчлененным в помойных баках микрорайона. Борис Исаакович смерти не боялся, но быть зарезанным каким-нибудь уголовником, тем более когда еще не дописана книга о командарме Павлове... Нет уж, увольте! Тогда он решил поискать постояльцев. дал объявление в газете 'Из рук в руки', но откликались в основном блудницы, какие-то башибузуки в кожаных куртках или молоденькие бизнесмены, которые, войдя в квартиру и оглядевшись, заявляли: - Эту стену надо снести... А здесь (кивок в сторону Асиной комнаты) будет гостевой туалет... Естественно, Борис Исаакович квартиру так никому и не сдал. Написать сыну гордость не позволяла, ведь звали же, упрашива