Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
   В.С.Возовиков, В.Г.Крохмалюк. Сиреневые ивы
   Докум. повести, очерки. - М.: ДОСААФ,  1983.  -  304
   OCR: Wesha the Leopard
---------------------------------------------------------------


   Книга о ратной доблести, о верности  воинскому  долгу,  о  риске  и
смелости, рождающих подвиг в дни войны и  в  дни  мира.  Среди  героев
книги - "сестра Маресьева" механик-водитель танка Лагунова, перенесшая
тяжелое ранение, но не ушедшая из армии;  комсорг  дивизиона  Борисов,
вставший вместе со своими товарищами против  лавины  "тигров";  офицер
связи  5-го  гвардейского  механизированного  Зимовниковского  корпуса
лейтенант Овчарен ко, ведущий свой "репортаж" из самого пекла  боев  с
фашистами.
   В  сложных  условиях  учений,  полетов  и  походов,  в  критических
ситуациях,  возникающих  при  выполнении  боевых  заданий,  раскрывают
характеры наследники славы фронтовиков - современные защитники Родины:
летчики  Козловский  и  Трофимов,  пограничники  заставы  имени  Героя
Советского  Союза  Олешева  и  многие-многие  другие, о  чьих  судьбах
поведала книга.

   Для массового читателя.




   Командир батальона прервал доклад  младшего  лейтенанта  Агеева  на
полуслове, протягивая руку, озабоченно заговорил:
   - Слушай внимательно, Николай...
   Не столько даже по озабоченному тону командира,  сколько  по  этому
доверительному  "Николай"  Агеев  догадался,  что  дело  его   экипажу
предстоит не совсем обычное.
   Командир между тем достал карту и,  переходя  на  Официальный  тон,
резко и хмуро заговорил:
   - На переднем крае неблагополучно. Судя  по  имеющимся  данным,  на
стыке наших частей  прорвались  танки  и  мотопехота  противника,  они
углубляются в наше расположение, может быть, обеспечивая  ввод  в  бой
крупных сил фашистов. Точное местонахождение  прорвавшейся  группы  не
установлено, поскольку здесь нет сплошного фронта наших войск.  Искать
их следует в этом районе. - Комбат обвел на  карте  неровный  овал.  -
Задача вашего экипажа... - он остро посмотрел в глаза молодого офицера
- ...состоит в следующем: выйти на берег  реки,  вот  сюда,  -  указал
точку на карте, - и занять позицию напротив моста, в лозняке. Себя  не
обнаруживать. При появлении противника задержать его огнем на  подходе
к мосту, при необходимости - мост разбить.  -  Снова  глянул  в  глаза
Агеева,  успокаивающе  сказал:  -  Мост  деревянный,   хватит   одного
осколочно-фугасного снаряда. Связь со мной держать по радио.  Ну...  а
главное - как обстановка покажет. -  Улыбнулся.  -  Ты,  Коля,  умеешь
действовать  по  обстановке,  знаю.  Только  связь  со  мной  старайся
держать, пока возможно. - Наклонился к Агееву, совсем тихо  сказал:  -
Нам приказано занять оборону вот здесь, - скользнул пальцем по  опушке
леса. - Если придется отходить, имей в виду...
   - Ясно,  товарищ  капитан.  -  Агеев  приложил  руку  к  шлемофону,
готовясь идти, но комбат снова сухо приказал:
   - Повторите.
   Выслушав, кивнул, протянул руку - теперь уже на прощание:
   - Будьте осмотрительны. Ни пуха, Николай Иванович...
   Через несколько минут, нарушив настороженную тишину  ревом  мотора,
тридцатьчетверка пропала за деревьями.
   При подходе к реке еще издали разглядели взорванный мост.  Кто  его
разрушил? Свои или чужие? Как бы там ни было, устраивать засаду вблизи
моста  теперь  не  имело  смысла.  Противоположный  берег  открыт,  он
выглядел пустынным. Агеев доложил обстановку  по  радио  комбату,  тот
ответил!
   - Попробуйте переправиться через реку. Если удастся,  двигайтесь  в
направлении  шоссе.  Действуйте  осторожнее,   обо   всем   замеченном
докладывайте немедленно.
   Брод искали недолго - вода сама указала мелководный речной  перекат
недалеко от моста. На всякий случай Агеев первым перешел  реку  вброд,
держа наготове автомат и гранаты. Товарищи в  любой  миг  готовы  были
прикрыть  его  огнем  из  танка.  Песчаное  дно  не  сулило   ловушек,
глубина - по пояс. Когда  вслед  за  командиром  переправился  танк  с
экипажем, снова вошли в связь, доложили о найденном броде,
   - Действуйте, - повторил комбат. - А за брод спасибо.
   Прорезав рубчатой колеей нетронутый зеленый луг, танк  снова  вышел
на полевую  дорогу,  на  полной  скорости  устремился  через  открытое
пространство к ближайшей возвышенности. У гребня ее остановились  так,
чтобы она полностью скрывала танк,  и  лишь  командир  мог  видеть  из
верхнего люка башни, что творится впереди. Опытный  водитель  старшина
Румянцев дело свое знал  превосходно,  ему  не  приходилось  поминутно
подсказывать.
   Вдали, среди рощиц, Агеев разглядел небольшую деревню, она казалась
вымершей. Приближались к  ней  осторожно,  в  бинокль  все  отчетливее
различались полуразрушенные пустые  дома.  У  околицы  Румянцев  резко
затормозил и дал задний ход - словно экипаж заметил опасность и спешит
отойти. В  таких  случаях  засада  -  если  она  существует  -  обычно
поддается на уловку и обнаруживает себя огнем. Деревня молчала. И  все
же обошли ее стороной, стараясь прикрыть борт танка со стороны деревни
где бугром,  где  плетнем,  где  кустом  или  деревьями.  И  только  у
противоположной окраины, убедившись, что  немцев  в  разбитом  селении
нет, Агеев доложил об этом командиру.
   - Следуйте в направлении шоссейной  дороги,  -  повторил  тот  свое
прежнее распоряжение.
   Двигались стремительными бросками от укрытия к  укрытию,  тщательно
рассматривали каждое  подозрительное  пятнышко  впереди.  Пересеченная
местность, густой кустарник и перелески затрудняли танкистам обзор, но
они же помогали скрытному движению танка. Через  несколько  километров
столкнулись с немецким бронетранспортером. Танкисты  первыми  заметили
противника, замедлили ход, изготовились к бою. То ли кустарник помешал
врагам рассмотреть танк, то ли они приняли его за свою машину,  только
бронетранспортер уверенно подошел почти вплотную.
   В перископ Агеев  видел,  как  вдруг  помертвело  лицо  фашистского
водителя, Как лихорадочно заработали его руки  -  он  дал  полный  ход
назад, пытаясь развернуть тяжелую машину.
   - Бить из пулеметов! - скомандовал Агеев.  -  Румянцев,  вперед  на
полном!
   Танк на большой скорости ударил в  борт  полуразвернутой  вражеской
машины, опрокинул ее, вздыбился, подминая под гусеницы. Скрежет стали,
короткие крики - и все было кончено. Даже пулеметы не пришлось пускать
в дело.
   - Осмотреть, собрать документы - быстро!..
   По документам убитых установили номер вражеской  части,  донесли  о
случившемся по радио.
   К  шоссе  выскочили  внезапно.  В  первую  минуту  оно   показалось
пустынным.  Агеев  приказал  остановиться  у  обочины;   открыв   люк,
высунулся, чтобы получше осмотреться.  По  броне  с  визгом  стеганули
пули, Агеев упал на сиденье, крикнул:
   - Заводи, задний ход!..
   Но было поздно. Может быть, радист уничтоженного  бронетранспортера
(по всей вероятности, высланного в дозор) успел сообщить о  встрече  с
советским  танком  и  враг  специально  устроил  засаду  возле  шоссе?
Несколько снарядов почти одновременно ударили  в  броню.  Оглохший  от
грохота, Агеев командовал во весь голос:
   - Батарея, слева осколочным...
   Наводчик не подавал признаков жизни.  Агеев  наклонился  к  нему  и
понял, что тот убит. Сам схватился за электрический привод  башни,  но
мотор лишь надсадно выл -  башню  заклинило,  и  развернуть  орудие  в
сторону  вражеской  батареи  не  удавалось.  Новые  и  новые  снаряды,
посланные с близкого расстояния, молотили по броне. Заработавший  было
мотор заглох. Румянцев давил на стартер, но все попытки завести машину
не удавались, Из-за  моторной  перегородки  пополз  едкий  дым,  потом
пробилось пламя. Если  огонь  доберется  до  топливных  баков,  машина
мгновенно превратится в пылающий факел.
   -  Танк  покинуть  всем!  -  приказал  Агеев.  -  Выбираться  через
десантный люк.
   В дымном мраке, задыхаясь, расхватали гранаты и  автоматные  диски,
один за другим выбрались из  танка.  Фашисты  продолжали  стрельбу  по
советской машине и не заметили, как  танкисты  ускользнули  в  близкий
кустарник. На минуту задержались,  прощаясь  с  погибшим  товарищем  и
своим  стальным  домом-крепостью,  в  котором  столько  дней  жили   и
сражались бок о бок и который стал теперь огненной могилой для  одного
из них. Боль и досада  переполняли  Агеева.  В  случившемся  он  винил
одного себя - неосторожно вышел к шоссе, проглядел врага. Уходя, успел
донести по радио о засаде и о том, что  танк  подбит.  Но  получил  ли
комбат его весть. Ответа Агеев не услышал...
   На их глазах танк взорвался...
   Уходили в ближний лес, растянувшись цепочкой, с изготовленным к бою
оружием. Враги не преследовали - вероятно, они решили,  что  советский
экипаж погиб при взрыве танка.
   Вечерело. Низкое солнце окрашивало тучи зловещим  багровым  светом,
тревожно шелестели плакучие березы, даже голоса лесных  птиц  отдавали
болезненной  тревогой.  Тени,  сгущаясь  и   разрастаясь,   постепенно
переходили в сумерки, и вот уже кусты, коряги, пни, внезапно  выступая
из темноты, то и дело  заставляли  настороженных  танкистов  замирать.
Где-то далеко вспыхивали осветительные ракеты, в ночном небе  надрывно
выл самолет.
   Когда в глубине леса Агеев остановил танкистов, Румянцев  осторожно
спросил:
   - Что дальше, товарищ младший лейтенант?
   - Надо пробиваться к своим. Пойдем через лес, заодно по возможности
будем вести разведку. Думаю, к утру придем в  расположение  батальона,
если он, конечно, не переместится.
   Долго шли  в  лесной  темени.  Небо  очистилось,  в  прогалах  крон
блестели звезды, по ним и ориентировался Агеев,  мысленно  представляя
карту местности. По его расчетам, этот лес уже должен  был  кончаться,
когда старшина, вышедший на  лесную  дорогу,  негромко  окликнул  его.
Агеев приблизился и различил колею.
   - "Тигры", - негромко сказал старшина и, ощупав  отпечатки  траков,
добавил: - Похоже, недавно прошли.
   - Интересно, куда они направились? - спросил заряжающий.
   - А ты их спроси об этом, - усмехнулся старшина. - Товарищ  младший
лейтенант, наверное, не худо бы пройти по следу?
   - Не худо, - согласился Агеев, - Вряд ли мы их догоним, но за лесом
направление можно будет определить. Скоро рассвет, линия нашей обороны
уже недалеко.
   Шли через заросли, стараясь не терять дорогу из вида. Идти по самой
дороге было опасно, танкисты скоро в этом убедились: по следам  танков
прошло  несколько  автомашин.  Направление  движения  гитлеровцев  все
больше убеждало Агеева, что колонны направляются в  тот  самый  район,
куда приказано выдвинуться батальону и куда  Агеев  вел  свой  экипаж.
Когда  враг  начнет  наступление?  Вряд  ли  ночью.  Скорее  всего,  с
рассветом. Успеть бы предупредить своих о появлении тяжелых фашистских
танков на этом участке,  а  торопиться  опасно:  можно  напороться  на
засаду или немецких  часовых,  охраняющих  расположение  своих  войск.
Знать бы, где оно, это расположение...
   Медленно светало. Танкисты пошли быстрее, усилив внимание. Ощущение
близости врага снимало усталость от ночного перехода,  исцарапанные  в
ночном лесу лицо и руки не чувствовали 'боли, вот только глаза  резало
от долгого напряжения.
   Лес внезапно кончился, впереди лишь  негустые  заросли  кустарника.
Агеев, шедший первым, замер. Прямо перед  ним,  среди  кустов  акации,
мелкорослых берез  и  осинок,  вытянувшись  длинной  колонной,  стояли
темные угловатые танки. В сумерках он различал даже  белые  кресты  на
броне, и профессиональный глазомер как  бы  сам  собой,  помимо  воли,
подсказал ему, что до танков не  более  пятидесяти  метров.  Он  рукой
подал знак товарищам: "Ложись!"
   Механик-водитель и заряжающий осторожно подползли. Несколько  минут
лежали молча, привыкая к соседству врагов, оценивая обстановку и  свое
положение. В такой близости они до сих пор видели  только  разбитые  и
сожженные немецкие машины. До слуха доносилась отрывистая чужая  речь,
побрякивали котелки  -  вражеские  танкисты,  вероятно,  собирались  к
раннему завтраку или уже завтракают.  Значит,  готовятся  к  маршу.  А
может быть, к наступлению? Агеев видел одного из врагов;  растянувшись
на корме ближней машины, он тихо пиликал на губной гармошке вальс.
   - Блаженствуют, гады, - прошептал  Румянцев.  -  Эх,  будь  с  нами
тридцатьчетверочка, накормили бы их и повеселили за милую душу.
   В лесном утреннем воздухе запах горячего варева разносится  далеко,
и, несмотря на  близость  смертельной  опасности,  Агеев  почувствовал
голод, проглотил слюну. Со вчерашнего полдня танкисты  не  держали  ни
крошки во рту. Покидая горящую  машину,  они  даже  не  вспомнили  про
сухари и консервы, захватили только оружие.
   Внезапная мысль осенила Агеева,  тут  же  отогнал  ее  -  настолько
нереальной, почти безумной показалась она в  первое  мгновение.  Но  в
следующее снова вернулся  к  этой  мысли  и  оценивал  пришедшую  идею
холодно, трезво.
   Враги заняты завтраком, ведут себя довольно беспечно,  и  захватить
танк, пожалуй, удастся. Но что дальше? Удастся ли  завести  двигатель,
стронуть машину с места? И как поведут себя фашисты? Растеряются, или,
не тратя и секунды, возьмут смельчаков в оборот? Нет, не  стоит.  Надо
поживей убираться и спешить к своим, благо  сплошного  фронта  впереди
нет...
   Но ведь какой-то процент успеха все же есть! Агеев не раз забирался
в трофейные немецкие танки, знаком с их устройством. Знакомы с  ним  и
механик-водитель, и заряжающий.  Может,  все-таки  попытаться?..  "Что
значит "попытаться"!? Второй-то попытки уже не будет. Сами  залезем  в
ловушку..."
   Но если выйдет - какой тарарам можно устроить врагу!  Пожалуй,  они
втроем сорвут его атаку. Если не сорвут, то, во всяком случае, оттянут
ее, привлекут внимание своих.  А  это  сейчас  -  неоценимая  для  них
услуга.
   Кто не рискует, тот не побеждает...
   - Слушайте, парни: мы действительно можем и развеселить фашистов, и
накормить, и обогреть...
   Агеев коротко изложил товарищам план захвата ближней к ним машины,
   - Огонь обеспечить я берусь, - сказал  он.  -  Но  все  же  главная
фигура в этом деле - механик-водитель. Справишься, старшина?
   - Попробую, - ответил Румянцев. - Только надо бы  захватить  машину
тихо. Потребуется  время  осмотреться  в  ней,  чтобы  потом  не  дать
промашки. Тут, как говорится, работать надо без помарок.
   - Тогда начинаем...
   Завтрак был в разгаре. Большинство,  оставив  машины,  собралось  в
голове  колонны,  где  стояла  кухня  и   раздавали   пищу.   Этим   и
воспользовались смельчаки - через несколько минут они уже находились у
замыкающего "тигра".
   Готовились  бесшумно  убрать  вражеских  танкистов,  дежуривших   в
машине,  но,  к  удивлению  Агеева,  первым  вскочившего  на  броню  и
заглянувшего в открытый люк, в танке никого не  было.  Бдительность  у
немцев оказалась не на высоте. Впрочем, кто  мог  ждать  нападения  на
целую колонну танков, стоявших среди своих войск. В  боевом  отделении
Агеев зажег спичку, при свете ее нашел тумблер внутреннего  освещения,
включил  свет.  Старшина  Румянцев  возился  в  отделении  управления,
пробовал рычаги и педали. Осваивался на своем месте и заряжающий.
   Снаружи послышалась какая-то  команда,  голоса  немецких  танкистов
поутихли - похоже, экипажи начали расходиться по машинам.
   - Готовы? - спросил Агеев.
   - Я готов, - отозвался Румянцев. - Но если кончится топливо в баке,
как переключиться на другой, я не знаю.
   - Ничего, - успокоил Агеев, - Тут до своих недалеко.
   - И я готов.  -  Заряжающий  держал  в  руках  бронебойный  снаряд,
собираясь послать его в открытый казенник  пушки.  -  Пулемет  тоже  в
порядке, имей в виду, командир.
   - Может,  подождем,  пока  они  в  машину  залезут  -  пару  языков
прихватим, - предложил Румянцев. - Мы же разведчики.
   - Берем первого,  -  распорядился  Агеев.  -  Потом  сразу  -  люки
наглухо, и - вперед!.. Заряжай пушку...
   Брать, однако, пришлось  двоих,  потому  что  командир  и  водитель
"тигра" одновременно полезли  на  свои  места.  Обошлось  без  шума  -
советские танкисты пустили в ход рукоятки пистолетов, и обмякшие  тела
врагов мешками свалились на днище танка.
   - Заводи!.. Вперед!..
   Агеев уже держал на прицеле стоящую напротив вражескую машину  и  в
тот миг,  когда  взревел  двигатель,  нажал  спуск.  Что  произошло  с
"тигром", по которому он выстрелил в упор, Агеев не видел - вспышка  и
дым от выстрела ослепили его, а Румянцев уже двинул захваченную машину
вперед  -  только  утренние  сумерки  вдруг  распались  от   бешеного,
мятущегося  света.  Агеев  догадался,  что  пораженный  танк  вспыхнул
мгновенно. Вероятно, снаряд разбил топливные баки.
   Румянцев вел танк вдоль колонны, Агеев  торопливо  ловил  в  прицел
другие машины,  бил  в  упор,  и,  хотя  снова  не  видел  результатов
собственной работы, злое торжество охватывало его душу. Знал: ни  один
снаряд на  таком  расстоянии  не  пропадает  зря.  "Это  вам  за  нашу
тридцатьчетверку, это вам за Петю  Круглова,  оставшегося  в  ней",  -
повторял он.
   Вначале  фашисты  опешили.  Видимо,  после  первого  выстрела   они
подумали, что один из их экипажей по неосторожности  всадил  снаряд  в
соседа, но когда "тигр" двинулся через  кусты,  расстреливая  колонну,
многие решили, что на них внезапной атакой обрушились советские танки.
Началась паника, некоторые экипажи, бросив машины, во весь дух мчались
к лесу, надеясь там найти спасение. Лишь немногие поспешили нырнуть  в
люки, стали разворачивать пушки, пытаясь  встретить  атакующих  огнем.
Враги пришли в себя, когда танк стал удаляться. Разглядев  его,  немцы
начали соображать, что произошло.
   Сверкнули  выстрелы,  над  уходящим   "тигром"   прошумели   первые
болванки.  Вскоре  огонь   стал   ураганным.   Враги   торопились,   а
лихорадочная пальба обыкновенно не приносит большой пользы, к тому  же
кусты и  деревья  мешали  прицельной  стрельбе,  и  лишь  один  снаряд
срикошетил о броню башни. Оглянувшись, Агеев увидел  над  местом,  где
стояла вражеская колонна, огромный столб  огня.  Неподалеку  занимался
другой. Агеев знал, что отнюдь не каждый подбитый танк загорается,  но
в том, что два "тигра" уничтожены, не сомневался.
   Станут ли враги преследовать? Скорее всего, станут.  Если  за  этим
березняком и осинником начнется открытое поле,  преследование  опасно.
Растерянность врагов теперь сменилась  злостью,  а  пушки  у  "тигров"
мощные, чего не скажешь о кормовой броне. Если  даже  издалека  влепят
сзади - конец. Обидно  будет  после  того,  как  вырвались  из  самого
звериного  логова...  Как  там  наши?  Услышали  пальбу  во  вражеском
расположении, насторожила она их?..
   Агеев пробрался к механику-водителю, в самое ухо закричал:
   - Жми, Алексей, жми вовсю!.. Держи прямо на восход...
   Румянцев и без  того  выжимал  из  "тигра"  все  возможное.  Однако
тяжелая  машина  была  неразворотливой  и  неуклюжей,  на  ней  трудно
маневрировать среди рытвин и деревьев. Танкисты уже набили себе шишки,
хотя тяжелый танк не так-то просто встряхнуть на  ухабах.  Командир  и
заряжающий прощали Румянцеву все ушибы  -  он  ухитрился  ни  разу  не
остановиться, не посадить машину в воронку или овраг, хотя вел  "тигр"
впервые в жизни. Только вспоминали родную тридцатьчетверочку -  уж  на
той-то ушли бы от врага без лишних осложнении.
   За редколесьем открылось просторное поле, скорость машины возросла.
Румянцев поминутно оглядывался, То ли  погоня  отстала,  то  ли  враги
вообще отказались  преследовать  их.  Еще  бы  с  полкилометра  пройти
полевой дорогой, и тогда уж наверняка не достанут.
   В зареве  рассвета  впереди  вставал  сизый  лес,  где  должен  был
занимать позиции их  танковый  батальон.  Конечно,  могли  отклониться
ночью, и теперь перед ними не тот лес, но все равно каждый  пройденный
метр приближал к своим. Ну а если там передовые подразделения врага?..
Что ж, снова бой, не привыкать. Враги, конечно,  узнают  свой  "тигр",
подпустят спокойно, и надо этим  воспользоваться - устроить им хорошую
баньку. Тогда и прорваться будет проще.  Главное,  конечно,  раздавить
орудия, если они там есть...
   Полевая  дорога  повернула,  двигались  пашней.  На  рыхлой   земле
скорость снова упала, но за тыл Агеев теперь был спокоен.
   До леса оставалось уже менее  километра,  когда  над  башней  танка
провыл снаряд и позади вскинулся черный  столб  земли.  Второй  снаряд
ударил впереди, и в груди Агеева похолодело: "В вилку взяли, следующий
снаряд будет наш..."
   Заряжающий, что-то крича,  распахнул  люк  и  выскочил  на  верхнюю
броню. "Куда он, сумасшедший?.." И вдруг Агеева осенило: "Это же  наши
бьют, наши!.."
   В следующий миг Агеев  был  снаружи.  Заряжающий,  стоя  на  броне,
размахивал сорванной с себя нательной рубахой.  Артиллеристы  заметили
сигнал, огонь  прекратили.  Чтобы  окончательно  успокоить  их,  Агеев
нырнул  в  башню,  поднял  ствол  танковой  пушки  и  уж  потом  снова
присоединился к заряжающему.
   В лесу танкистов окружили изумленные бойцы, начались расспросы,  но
Агеев, не отвечая, попросил доставить его вместе с пленными к старшему
начальнику. К его радости, этим старшим начальником на участке обороны
оказался их комбат. С радостью и удивлением встретил  он  разведчиков.
Выслушав  Агеева,  попросил  указать  на  карте  расположение  колонны
фашистских танков, доложил по радио обстановку  в  штаб  части,  потом
обратился к разведчикам:
   -  Молодцы.  Весь  экипаж  приказано  представить  к  наградам.   -
Засмеялся: -  А  мы  тут  гадали,  что  за  шум  у  немцев.  Из  штаба
спрашивают, кто послал рейдовую группу к фашистам в  'тыл,  мы  руками
разводим, а оказывается, действительно наша работа. Теперь  отдыхайте,
вы ведь все равно пока "безлошадные". Пленных сами доставите в штаб.
   - Товарищ капитан, - заговорил  Агеев.  -  Мы  не  "безлошадные"  -
"тигр" вполне исправен. Мы  его  уже  обкатали,  снарядов  достаточно.
Только вот кресты закрасим да  подзаправимся  -  и  готовы  в  бой.  А
отдыхать будем по очереди в танке, пока в обороне стоим. Разрешите?
   - Ну что с вами делать, - улыбнулся комбат. - Занимайте свое место.
А в обороне мы вряд ли застоимся.
   Через полчаса, позавтракав и дозаправив трофейную машину  топливом,
экипаж младшего лейтенанта  Агеева  занял  указанную  ему  позицию  на
лесной опушке. Теперь в нем снова находилось четыре танкиста, так  что
экипаж был вполне боеспособен.




        - Я всегда с волнением прикасаюсь к фронтовым запискам, -
     рассказывал  наш  собеседник  генерал-майор   Рязанский.   -
     Перебираешь пожелтевшие странички, и перед  взором  проходят
     давние события во всем  их  грозном  величии.  Сквозь  дымку
     времени смотрят полузабытые лица боевых товарищей.  Живых  и
     павших. Каждый листок - память о чьей-то судьбе.

        Убеленный  сединой,  прошедший  через   горнила   суровых
     испытаний, генерал показал несколько  ученических  тетрадей.
     Исписанные торопливым, неровным почерком страницы  говорили,
     что автор записок работал не в тиши  уютной  квартиры,  а  в
     суровых условиях боевой обстановки.

        - Эти тетради, - продолжал генерал,  -  были  отданы  мне
     почти сорок лет тому назад. Вспоминается  первое  мая  сорок
     пятого года. Разгар  Берлинской  операции.  Весеннее  солнце
     утопает в дыму жесточайшего сражения,  разгоревшегося  между
     пятым гвардейским механизированным Зимовниковским корпусом и
     пятидесятитысячной группировкой гитлеровцев. Фашисты  бешено
     атакуют, стремясь прорвать фронт корпуса и  уйти  на  запад.
     Бой идет в долине  реки  Ниплиц,  между  населенным  пунктом
     Цаухвитц и городом Беелитц, что в тридцати пяти километрах к
     югу от Берлина.
        Корпус дерется на два фронта, так  как  ему  одновременно
     приходится   отражать   удары   частей   двенадцатой   армии
     гитлеровцев под командованием генерала Венка,  вызванных  на
     помощь окруженному гарнизону фашистской столицы.
        В критический час в район боевых действий корпуса  прибыл
     командующий четвертой гвардейской  танковой  армией  гвардии
     генерал-полковник Лелюшенко. Прибыл  не  один.  С  ним  полк
     "катюш",   самоходно-артиллерийская   бригада   и    бригада
     армейских  саперов.  По  просьбе  командарма  в  воздух  для
     поддержки  зимовниковцев был  поднят  гвардейский  штурмовой
     авиационный   корпус-гвардии   генерал-лейтенанта    авиации
     Рязанова. Небо и земля стонали от непрерывного рева моторов,
     грохота артиллерии, треска  очередей,  заглушаемого  гулкими
     разрывами  фаустпатронов.   Воздух   поминутно   полосовали.
     огненные трассы "катюш".
        Среди такой вот кутерьмы мне запомнилась, как в  окоп  на
     командном  пункте  командира  корпуса  вошел  офицер   связи
     гвардии капитан Брагер. Видя, что командарм  слушает  доклад
     командира корпуса - гвардии  генерал-майора  танковых  войск
     Ермакова, капитан подошел к начальнику  штаба  и  доложил  о
     передаче   боевого   распоряжения   командиру    двенадцатой
     гвардейской механизированной бригады Герою Советского  Союза
     гвардии  полковнику  Борисенко.  Капитан  нанес   на   карту
     положение бригады и лишь потом скупо сообщил:  посланный  на
     рассвете на командный пункт бригады офицер  связи  лейтенант
     Овчаренко  пакет  с  боевым  распоряжением  вручил  вовремя,
     несмотря  на  тяжелое  ранение,  полученное  в   схватке   с
     разведчиками противника...
        Лейтенанта Овчаренко я увидел несколько позже, когда  его
     отправляли в госпиталь. Он узнал меня и попросил достать  из
     полевой сумки тетради и фотографию. "Прочтите, - сказал  он,
     улыбнувшись через силу. - Может, быть, пригодится..." Унесли
     его в бессознательном состоянии.
        И  вот  теперь,  через  много  лет,  первые  же   строчки
     лейтенантских записок, сделанных под разрывами бомб, вызвали
     в памяти смуглое лицо юноши-офицера, темные глаза южанина, в
     которых одновременно светились и мальчишечье любопытство,  и
     энергия  настоящей  мужской  воли.  Тогда  ему  не  было   и
     двадцати, но в штабе  корпуса  его  считали  зрелым,  боевым
     офицером, ему доверяли ответственные задания.
        Нас,  фронтовиков,  нередко  спрашивают,  каким   образом
     мальчишки-школьники в считанные дни  становились  на  фронте
     опытными бойцами?  Каким  образом?..  Быть  может,  об  этом
     немножко расскажет один из них - Геннадий Овчаренко...

        Александр Павлович Рязанский - сам автор  книги  "В  огне
     танковых  сражений",  повествующей  о   боевом   пути   5-го
     гвардейского механизированного Зимовниковского  корпуса.  Он
     помог нам уточнить в записках наименования воинских частей и
     соединений,  районы  боев,  фамилии   старших   офицеров   и
     генералов.  По   соображениям   военной   тайны,   лейтенант
     Овчаренко либо зашифровывал их,  либо  просто  опускал.  При
     подготовке  к  печати  его  записок  мы  также  использовали
     комментарии генерала Рязанского.  Они  в  основном  касаются
     общей обстановки, складывавшейся в разное время  на  участке
     боевых действий корпуса, в котором  Александр  Павлович  был
     тогда начальником штаба. По понятным причинам  лейтенант  не
     мог  знать  всего,  даже  будучи  уже  офицером  связи.  Нам
     кажется, что эти отступления помогут читателю  лучше  понять
     события, о которых повествует автор записок.


                         "Я тоже стрелял..."

   ...Родился я в городе Георгиевске Ставропольского  края.  К  началу
войны жил на станции Прохладный, здесь  окончил  восьмой  класс,  стал
комсомольцем. Уже тогда решил: буду военным. Ведь не было года,  когда
бы страна жила спокойно, враги грозили нам отовсюду.
   В  нашей  школе,  как,  впрочем,  и  во   всякой   другой,   каждый
старшеклассник состоял в Обществе содействия обороне,  авиационному  и
химическому строительству - Осоавиахиме. Я к тому же в  последний  год
был избран председателем осоавиахимовского  кружка  -  значит,  обязан
пример подавать в изучении военного дела. Мы знакомились с устройством
моторов и стрелкового  оружия  -  от  винтовки  до  пулемета,  учились
стрелять,  метать   гранаты,   изучали   основы   противовоздушной   и
противохимической защиты, усиленно занимались спортом,  участвовали  в
военных играх, военизированных походах и эстафетах. Еще школьники,  мы
уже понимали важность подготовки к защите Родины. К  тому  же  в  мире
становилось все тревожнее.
   На востоке японские самураи немного поутихли,  после  того  как  их
отколотили на Халхин-Голе, зато на западе война придвинулась  к  самой
нашей  границе:  фашистская  Германия  захватила   Польшу,   а   затем
разгромила Францию. По существу,  вся  Западная  Европа  находилась  в
руках Гитлера. Куда теперь фашисты направят свой удар?
   Каждый наш комсомолец и член  Осоавиахима  считал  долгом  и  делом
личной чести  сдать  зачет  по  основам  военно-технических  знаний  и
нормативы "Готов  к  ПВХО",  завоевать  значки  ГТО  и  "Ворошиловский
стрелок". Конечно, в нашем городке не  было  таких  возможностей,  как
в крупных центрах, где при советах Осоавиахима действовали  аэроклубы,
готовились парашютисты, связисты, водители машин и другие  специалисты
для армии и флота. Однако и наш кружок давал немало. Я, например,  уже
мог обращаться с пулеметом, довольно метко стрелял из винтовки, далеко
и точно бросал гранаты. Если бы знал тогда,  как  скоро  все  это  мне
пригодится, вероятно, занимался бы еще старательнее.
   Война пришла внезапно  и  грозно  -  как  туча  в  солнечный  день.
Чувствуя себя достаточно подготовленным и крепким, я в первый же  день
воины послал заявление в ростовскую спецшколу ВВС,  однако  то  ли  не
было приема, то ли возраст мой подвел - ответа я не получил.  Наступил
сентябрь, и пришлось продолжать учебу в девятом  классе.  В  свободное
время вместе с другими комсомольцами школы работал  в  вагоноремонтном
депо. Конечно, бесплатно. Зимой  мы,  старшеклассники,  строили  линию
укреплений  в  степи,  помогали  военруку  школы  проводить   занятия,
записались  в  истребительный  батальон  и  в  батальон  по  борьбе  с
диверсантами. Словом, жили по-военному, но все же это не фронт!..
   Летом сорок второго  фашисты  устремились  на  Кавказ.  С  десятком
друзей  я  отправился  к  командиру  батальона  курсантов  Полтавского
танко-технического  училища,   которые   при   поддержке   бронепоезда
обороняли  станцию.  Попросили  зачислить  нас  в  батальон.  Командир
отказал: "Молоды".
   Позиции  курсантов  атаковали   тридцать   танков   и   пехота   на
бронетранспортерах. 25 августа гитлеровцы  ворвались  в  город.  Почти
весь батальон был отрезан фашистами от моста через  реку  Малку,  и  к
ночи  подступы  к  мосту  защищал  единственный  взвод  курсантов  под
командованием  техника-лейтенанта   Бобрикова.   Тогда-то   мы   снова
пробрались к курсантам, и  нашу  просьбу  удовлетворили.  Мне  вручили
самозарядную винтовку Горюнова, два десятка патронов, две  гранаты,  и
назначили  меня  третьим  номером  к  пулемету  с  обязанностью  иметь
снаряженными три диска. Вот  когда  я  оценил  все  то,  что  дал  мне
осоавиахимовский кружок!
   Таким сильным я  не  чувствовал  себя  никогда  прежде.  Мальчишкой
столько раз мечтал о буденовке с огромной красной звездой,  о  горячем
скакуне, о клинке, зажатом в руке. Пусть все вышло иначе - я не жалел.
Глянул бы на меня мой любимый Павка Корчагин - сразу понял бы,  что  я
тоже не боюсь ни врагов,  ни  смерти,  готов  пойти  на  все  за  нашу
советскую Родину.
   Во взводе было восемнадцать курсантов. Мы держали оборону в  центре
железнодорожного поселка. В подворотнях больших домов занимали позиции
истребители танков с противотанковыми ружьями и стрелки. Наш пулемет -
посередине  улицы,  за  брошенным  колесным  трактором.   На   станции
беспокойно курсировал  бронепоезд,  ведя  почти  непрерывную  дуэль  с
вражеской батареей.  Гитлеровцев  мы  ждали  со  стороны  Прохладного,
однако в сумерках из здания кооператива,  находившегося  позади  наших
огневых точек, вдруг ударил автомат. Стреляли по трактору с расстояния
меньше  ста  метров.  Сверкали  трассирующие  пули,  с  резким  визгом
разлетались осколки. Однако били фашисты неточно.  Это  спасло  нас  и
оставило время уяснить азы солдатской тактики: никогда  не  устраивать
огневых позиций вблизи хорошо видимых ориентиров.
   После небольшого замешательства загремели наши  ответные  выстрелы.
Паники, на которую фашисты, видно, рассчитывали, не  возникло.  Чья-то
пуля нашла цель, и совсем близко мы услышали душераздирающий вопль.  Я
никогда  раньше  не  слышал  такого  крика,  и  в  первый  миг  волосы
зашевелились  на  моей  голове.  Вероятно,  не   выдержали   нервы   у
гитлеровцев, они куда-то исчезли, бросив  на  произвол  судьбы  своего
стонущего собрата.
   По приказу командира взвода мы заняли круговую  оборону  в  ближнем
квартале, провели несколько вылазок, чтобы очистить от  фашистов  свой
тыл. А на рассвете взвод получил приказ отойти за  реку  Малку.  Потом
еще два дня батальон держал оборону  на  восточном  берегу  Малки  под
минометным обстрелом. Здесь мы  получили  приказ  выбить  фашистов  из
железнодорожного поселка и со станции Прохладный.
   Помню, как  тщательно  запасался  боеприпасами.  Пулемет  -  машина
прожорливая. И все же кроме подсумков ухитрился  подвесить  на  ремень
своих штатских брюк две противотанковые  и  четыре  ручные  гранаты...
Почти к самому поселку подъехали на  машинах,  спешились  и  пошли  по
улицам отдельными группами, прикрывая  друг  друга.  Немцы  засели  на
вокзале и в  больших  домах.  Пришлось  их  выковыривать.  Курсанты  в
основном чуть постарше меня, а  сражались  умело.  Подползут  поближе,
метнут гранаты в окна и сами туда же бросаются - прямо в дым и  пламя.
Мы пулеметным огнем прикрывали их броски,  стреляя  из  окон  соседних
домов. Этажи выбирали повыше - обзор лучше и стрелять удобнее.  Помню,
четыре  фашиста,  спасаясь  от  преследования,  выскочили   на   крышу
четырехэтажного  дома.  Почти  одновременно  там  появилось  несколько
курсантов. Расстреляли врагов в упор.
   Я тоже стрелял из своей винтовки по двум бегущим гитлеровцам. После
второго выстрела один точно  споткнулся,  засеменил,  выронил  оружие,
упал и пополз за угол дома.  "Молодец!  Открыл  счет!  -  слышу  слова
командира расчета. - Только стреляй спокойнее - будет полный порядок".
   Кажется, у  меня  тогда  впервые  руки  задрожали.  И  радостно,  и
досадно. Уполз гад! Однако  все  же  уполз,  а  не  ушел!  Успокоился,
ухватил винтовку покрепче - ничего:  мушка  даже  не  колыхнется.  Ну,
теперь не промажу!
   Город нам очистить не удалось. Залегли под  огнем  и  окопались  на
окраине. Трое суток мы вели охоту за  стрелками  врага,  слышали,  как
гитлеровцы пьяными голосами  горланили  "Хорста  Весселя",  играли  на
губных гармошках. Мы торжествовали, если  удачные  попадания  снарядов
нашего бронепоезда вызывали вопли  гитлеровцев,  и  негодовали,  когда
очередная серия разрывов ложилась вдали от цели. В ночь на 30  августа
батальон получил приказ отойти за реку Черек.
   ...Около школы, в которой учился, я простился с мамой. Она работала
здесь учительницей. Помню, как обняла меня в последний раз и  сказала:
"Прощай, мой мальчик! Путь твой тяжел и опасен, но другого нет.  Когда
тебе будет особенно трудно, вспоминай меня, и моя любовь поможет тебе.
Иди, мой милый! Ты видишь - я не плачу. Я тобой горжусь и благословляю
тебя. Иди..."
   Я молча прижимался к матери и казался сам себе маленьким-маленьким.
Слов у меня не было. Оторвался от нее с  громадным  трудом  и  побежал
догонять батальон, не оглядываясь.  Боялся  увидеть  слезы  на  глазах
матери, боялся сам разреветься...
   За Черек немцев мы не пропустили...


                          "Красивое звание"

   Нас сменила на позициях  стрелковая  часть.  Все  танко-техническое
училище  было  выведено  в  тыл  и  отправлено  в  Среднюю  Азию   для
продолжения учебы. Таких добровольцев, как я, в батальоне было семеро.
Четверо погибли, а  уцелевших  -  меня,  Виталия  Мытова  и  Владимира
Пантелеева - зачислили курсантами в училище. В день  принятия  присяги
мне исполнилось семнадцать лет. Училище было преобразовано в  танковое
командное.
   Дни   учебы   пролетели   быстро.   Досрочно    выпустили    двести
офицеров-танкистов. Среди них и я.  Экзамены  сдал  отлично.  "Младший
лейтенант Геннадий Овчаренко!" - по-моему, звучит  неплохо,  и  вообще
"младший лейтенант" - красивое звание.
   Через несколько дней наша группа выпускников была в челябинском 7-м
запасном танковом полку. Специально зашел в штаб, попросил зачислить в
маршевую роту. Обещали, хотя и поинтересовались  возрастом.  И  вот  -
заводской двор. Плотные ряды тридцатьчетверок. На танках  новшество  -
командирская   башня.   Разрешают   выбирать   любую   машину.   Глаза
разбегаются. Проходящий рабочий советует: "Бери, лейтенант,  вот  эту.
Сам собирал - ручаюсь за нее". Поблагодарил и взял.
   Обкатка маршем на восемьдесят  километров,  пристрелка,  устранение
мелких неисправностей. Едкий дым от десятков ревущих в  цеху  моторов.
Чумазые мальчишки, догадавшиеся, что мы из  маршевой  роты,  откуда-то
тащат разные лампочки и предохранители "про запас". Заправка.  Укладка
боекомплекта. Не забуду, как лихо и мастерски вел  заводской  парнишка
нашу машину по железнодорожным платформам при погрузке.  Такого  я  не
видел  ни  до,  ни  после...  Уже  перед  самым   отъездом   случилась
неприятность. Бегали на базар за  табаком  и  угодили  в  комендатуру.
Насилу выбрались к сроку.
   Но вот все позади. Последний гудок... Едем!..
   Меня   назначили   командиром    экипажа    на    танке    ротного.
Механик-водитель - сержант Девятых. Тридцать три года,  бывший  шофер.
Тридцатьчетверку  водит   неважно.   Плохо   получаются   повороты   и
переключение передач, особенно на подъемах и спусках. Радист - сержант
Семеряков. Двадцать семь лет, рацию знает и уверен в себе.  Заряжающий
- младший сержант Хабибулин, двадцать пять лет, тоже бывший шофер. Все
старше меня, но ребята дисциплинированные. Знают, что я  был  в  боях,
верят мне. Когда нужно, советуюсь с ними  -  житейского  опыта  у  них
побольше...
   Полтава. Быстро сгружаемся, колонной  выходим  на  окраину  города.
Белой  краской  на  башне  ставят  номер  и  знак  части.   Запоминаем
наименование:  55-й  гвардейский  танковый   полк   12-й   гвардейской
механизированной   бригады   5-го    гвардейского    механизированного
Зимовниковского корпуса 5-й  гвардейской  танковой  армии.  Той  самой
армии, что в знаменитом танковом сражении под  Прохоровкой  разгромила
железную армаду врага.
   Где-то постреливают зенитки, но самолетов не видно. С  прибытием  в
гвардейскую танковую часть  нас  поздравляет  замполит  полка  гвардии
майор Загорайко.  От  него  узнаем,  что  полк  за  боевые  заслуги  в
Сталинградской битве получил наименование гвардейского. Танкисты полка
доблестно  сражались  под  Прохоровкой  и  в   Белгородско-Харьковской
операции. Теперь идем изгонять гитлеровцев  с  Правобережной  Украины.
Майор Загорайко призвал нас умножить в боях славу гвардейской танковой
части. Отвечаем ему дружным "ура".
   На  другой  день  -  марш  из  Полтавы   в   Новые   Санжары,   где
расквартирован полк. Мой танк головной. На  командирском  месте  майор
Загорайко, место башенного стрелка занял командир роты. Я и  Хабибулин
- на броне. При выходе из Полтавы предстояло пересечь  вброд  Ворсклу.
Майор кричит водителю: "Ну-ка, Коля, прибавь газу!" Коля  перестарался
и со всего маху влетел в реку. Поднятая волна по  башню  залила  танк.
Захлебываясь, Коля вывел машину на противоположный берег, но...  вышла
из строя рация, а с нею  -  танковое  переговорное  устройство  (ТПУ),
перестали работать привод  поворота  башни,  вентилятор,  освещение  и
подсвет   прицела.   Приборы   показывали   катастрофический    разряд
аккумуляторов.
   Майор Загорайко и командир роты пересели в  другой  танк.  Стараясь
быть сдержанным, я объяснил механику-водителю его грубую  ошибку:  при
входе в воду  нужны  плавная  скорость  и  ровный  газ.  В  бою  такое
лихачество могло  привести  к  гибели  экипажа...  Двигаясь  в  хвосте
колонны, мы на каждой  остановке  устраняли  возникшие  неисправности,
однако всего исправить так и не удалось.
   ТПУ вышло из строя, подавать команды водителю приходилось условными
толчками ноги. На одном из спусков Коля вновь отличился: не  справился
с рычагами, и машина сползла в глубокий овраг, легла на бок.  Прибежал
ротный, провел воспитательную работу,  пригрозил  наказанием.  Но  все
кончилось благополучно: танк из оврага вывели.
   Спасибо тому рабочему: все-таки золотую он нам вручил машину.
   Вечером  в  расположении  полка,  укрыв  машины   в   лесочке,   мы
построились на опушке. С развернутым Знаменем к  нам  вышли  ветераны.
Короткий  митинг  закончился  выступлением  командира  полка   гвардии
подполковника Журавлева. У меня в глазах рубило от блеска  гвардейских
значков, орденов и медалей на гимнастерках у ветеранов. И радостно,  и
боязно было приобщаться к  этой  славе.  Я  считал  себя  обстрелянным
бойцом,  а  тут  сразу   понял,   как   мне   еще   далеко   до   этих
солдат-гвардейцев. Как и тогда, перед мамой, снова я  чувствовал  себя
мальчишкой.
   После митинга формировали роты. Командиром нашей назначили  гвардии
лейтенанта Титского. Командиры взводов остались  те  же,  что  были  в
маршевой  роте:  лейтенант  Буров,  лейтенант  Переверзев,   лейтенант
Филимонов-второй (был еще Филимонов-первый - ветеран полка).
   Меня неожиданно вызвали в штаб,  приказали  отправляться  в  тыл  -
снова подвел мой возраст. Бегу к командиру. Настойчиво прошу оставить,
упирая на то, что я уже побывал под пулями.  Подполковник  Журавлев  и
майор Загорайко внимательно выслушали меня, переглянулись. "Убедил", -
сказал наконец командир... В роту я летел как на крыльях.
   Всю ночь устраняли неисправности. Под утро  валились  с  ног,  зато
машина в полном порядке!


               "Мне хотелось, чтобы он лежал в цветах"

   Утро 17 октября. Полк идет к Днепру. Сверху на  наш  танк  положены
ящики со снарядами  и  две  бочки  горючего. Во главе  колонны - танки
командира, замполита,  начальника  штаба,  крытая  радийная  машина  с
высокой антенной, затем наша рота. Грязь  на  дорогах  непролазная,  а
водитель у нас,  хотя  и  старательный,  да  неумелый.  Как  на  грех,
встречный транспорт - потоком. Откуда  шоферам  знать  о  достоинствах
нашего Коли? Как ни береглись, а все же двум грузовикам помяли кузова.
Долго мне потом икалось...
   В  полдень  -  дозаправка.  Подходит  машина,  сбрасывает  бочки  с
топливом. Газойль грязный, быстро  забивает  двойной  шелк  фильтра  и
почти не идет в баки.  Подбегает  кто-то  из  начальства,  приказывает
заправлять без шелка. Да, это не в училище. Там бы за  такую  заправку
голову сняли. А что поделаешь?..
   Вдали открывается возвышенность -  это  уже  правый  берег  Днепра.
Войск становится все больше. Над местом переправы - неплотная  дымовая
завеса,  мелькают  самолеты,  вспыхивают  клубочки  разрывов  зенитных
снарядов.  У  переправы  скопление  танков,   самоходок,   грузовиков,
повозок. Однако мы идем к мосту почти без  задержки.  Приказано  всем,
кроме водителей, сойти с машин, командирам танков с помощью зрительных
сигналов управлять действиями механиков-водителей на переправе.
   Вывожу танк на мост. Он узкий - гусеницы едва умещаются на проезжей
части. Каким-то странным, настораживающим холодом  веет  от  свинцовой
воды Днепра, от больших железных понтонов,  на  которых  видны  фигуры
понтонеров, привычно работающих среди фонтанов воды, огня, осколков  и
пуль, когда фашистскому стервятнику удается прорваться к  мосту.  Гоню
от себя сомнения в успехе переправы,  сосредоточиваюсь  на  выполнении
задачи. Видимо, с водителем происходит то же - танк  уверенно  следует
за мной, безошибочно отзываясь на каждый жест. Я  и  не  заметил,  как
очутились на правом берегу, около села Мишурин Рог. И лишь  оказавшись
в танке, оглянулся, ощутив прилив радостной силы.  Видимо,  это  и  от
удачной переправы, и оттого, что мы уже за Днепром,  наступаем,  гоним
врага с родной земли. Кажется, я тогда под  гул  мотора  запел  песню,
которая так часто звенела над нашим курсантским строем:

                Украина золотая! Наше счастье молодое
                Мы стальными штыками оградим...

   Южная ночь наступает почти мгновенно. В сплошной  темноте  идем  за
кормовыми огнями переднего танка. Объезжая неисправную машину, садимся
днищем на камни. Гусеницы скребут землю, а танк ни с  места.  Спасибо,
соседняя  машина  сволакивает  нас  со  злополучных  камней.  Водитель
доложил,  что  заедает  главный   фрикцион.   На   остановке   вызываю
механика-регулировщика.  Он  тут  же  устранил  неисправность  и   для
проверки сам сел за рычаги. Машина словно преобразилась. Вот бы нам  в
экипаж такого аса!..
   На танки сажают десант - по отделению автоматчиков. Нам, командирам
машин, в таких случаях тоже приходится ехать  на  броне.  Инструктирую
автоматчиков, как лучше устроиться, чтобы не свалиться на ухабах,  как
укрыться от дождя и ветра. Автоматчики посмеиваются: "От езды на танке
всегда жарко!" Пожалуй, они правы. Я и сам в этом убедился.  А  каково
им бывает под огнем, в атаке!..
   В полночь остановились в  большом  селе  Попельнастое.  Впереди  по
всему фронту - зарницы пушечных  выстрелов,  слышен  грохот  разрывов.
Где-то справа Александрия, слева - Кривой Рог. Когда же нас  введут  в
бой?..
   Команда: "Танки в укрытие,  окопаться!"  Титский  указывает  места.
Механика-водителя укладываем спать в машине - работа у  него  тяжелая,
надо беречь силы, - а сами беремся  за  лопаты.  Автоматчики  помогают
нам, и дело спорится.
   Рассвет сопровождается  воздушной  тревогой.  Несколько  фашистских
самолетов сбрасывают бомбы наугад. Не зря мы окапывались! Потерь  нет.
Когда все успокоилось, подошел мальчик  из  ближнего  дома  и  показал
пальцем на сарай: "Пан офицер (это мне-то!), а у нас в  сарае  нимец!"
Вместе с радистом сняли с сеновала насмерть перепуганного  фельдфебеля
со знаком "За зиму 41/42 года".
   Командир  взвода  разведки  гвардии  лейтенант  Киселев  задал  ему
несколько вопросов  на  немецком  языке.  Молчит.  Но  стоило  кому-то
многозначительно погладить автомат,  как  гитлеровец  начал  торопливо
отвечать, и лейтенант Киселев увел его в штаб полка.
   Принесли груду индивидуальных пакетов. Зачем  так  много?  Фельдшер
молча глянул на меня и ушел... Ночью -  марш.  Опять  сижу  на  крыле,
рядом с водителем. В темноте иногда возникают вереницы  синих,  желтых
огней: сколько же танков движется к фронту  вместе  с  нами?  Радостно
ощущать себя частицей этой огромной силы, которая вот-вот навалится на
врага. Скорее бы!
   Утром за большим селом Желтое принимаю сигнал  командира  роты:  "В
линию". Кажется, слышу, как застучало сердце.  Танки,  бешено  взревев
моторами, сходят с дороги и, меся раскисший чернозем, развертываются в
боевой  порядок.  Однако  это  еще  не  атака.  За  высотой   командир
приказывает остановиться. Орудия расчехлены.  Маскируем  танк  ветками
кустарника. Вперед уходит в разведку взвод.
   На дороге - разбитые повозки, трупы лошадей. Опять легкая бомбежка,
осколки как горох стучат  по  броне.  Из  машины-радиостанции  выносят
радиста...
   Командир роты привел к  нам  нового  механика-водителя  -  старшего
сержанта Безуглова с орденами Отечественной войны II степени и Красной
Звезды на груди. Откровенно говоря, у меня гора с плеч свалилась.  Что
там скрывать - я до сих пор все же побаивался. Не боя и не смерти -  о
ней как-то не думалось; боялся, что наш танк отстанет в атаке.  А  это
хуже всего: ведь могут подумать - струсили.  Теперь  же  я  ничего  не
боюсь. Хороший водитель в бою - половина успеха,  если  не  больше.  А
разве плохому дадут два  боевых  ордена?  Вон  как  уверенно  осмотрел
машину,  похлопал  по  броне,  улыбается:  "Необстрелянная,   матушка.
Ничего, мы ее сейчас обкатаем... по фашистским косточкам".
   Слушаем приказ: "Захватить село Рублевка,  обороняемое  арьергардом
384-й пехотной дивизии немцев, и быть  готовыми  к  форсированию  реки
Ингулец западнее села Зеленое".
   Кажется, я так и не заметил, когда начался бой. По-моему,  в  танке
воевать не страшно. Мотор ревет, как всегда, тряска нам привычна. Пуль
и осколков не слышишь, разрывы еле доносятся. Все как на учении...
   Мгновенная, слепящая вспышка - и прямо перед танком  ударил  черный
фонтан. Машина, качнувшись в сторону, проносится сквозь  дым  и  комья
падающей грязи. На окраине села - частые  огненные  сполохи.  Внезапно
понимаю: стреляют немцы. В нас стреляют.  Торопливо  даю  целеуказания
наводчику Хабибулину, и  танковая  пушка  тотчас  отзывается  коротким
ударом. Еще выстрел... еще... У плетня, где сверкнул огонь фашистского
орудия, в пламени разрыва мелькнули обломки. "Молодец, Хабибулин!  Так
их!.."
   Влетаем в село, несемся по улице мимо  разбитых  орудий,  брошенных
повозок, убитых и раненых немцев.  У  околицы  -  короткая  остановка.
Слышим доклад командира роты  по  радио  о  взятии  села.  В  ответ  -
распоряжение: "Немедленно идти на Зеленое".
   В это время гитлеровцы, видимо,  предполагали,  что  наступательный
порыв  советских  танкистов  иссякает,  и  пытались  остановить   наше
продвижение.  По  западному  берегу   Ингульца   спешно   закреплялись
подразделения 384-й пехотной дивизии немцев.
   Нельзя было терять ни одного часа. Подразделения 55-го гвардейского
танкового полка спешно стягивались  в  район  Зеленого,  чтобы  мощным
ударом взломать вражескую оборону и развить наступление в  направлении
сел Ново-Петровка, Шаровка. Это было тем  более  важно,  что  ожидался
подход сильных вражеских резервов, для которых оборона своих войск  по
берегу реки могла послужить  лучшим  исходным  рубежом  для  нанесения
контрудара.
   ...В Зеленом, когда шли  на  рекогносцировку,  мне  очень  хотелось
поделиться с офицерами впечатлениями об атаке. Но все они молчаливы  и
сосредоточенны.  Только  Титский  взглянул  в   глаза,   улыбнулся   и
подмигнул. Значит, доволен.  Действуй  мы  неправильно  -  обязательно
выговорил бы. Задачу он нам объяснил в деталях.
   Атака - в 7,00. Исходные позиции - в  лощине,  в  полукилометре  от
берега. Занять к 6.40. Реку  форсируем  во  время  короткого  огневого
налета нашей артиллерии на позиции противника. Указал броды. С выходом
на правый берег боевой порядок  -  линия.  Направление  -  на  деревню
Спасово. Сигнал атаки по радио - "Волна".
   Ротный хорошо сделал, что вместе  с  командирами  взводов  взял  на
рекогносцировку командиров головных танков и механиков-водителей. Мы с
Безугловым проползли почти до уреза воды. Ширина  реки  метров  сорок,
глубина брода более  полуметра.  Я  рассказал  водителю  о  случае  на
Ворскле, он спокойно улыбнулся: "Не бойся,  командир,  все  коврики  в
танке будут сухие". Я знаю: это не пустая похвальба. Видел его в  бою.
Классно работает...
   На исходные позиции вышли вовремя. Забрезжил серый, мутный рассвет.
Гитлеровцы бросали осветительные ракеты,  но  в  поднявшемся  от  реки
тумане это, скорее, мешало видеть.  Так  что  мы  сосредоточились  для
атаки незамеченными...
   Внезапно дрогнули земля и воздух, над головой  железно  зашелестели
снаряды, и стена разрывов взметнулась на правом берегу Ингульца. Почти
одновременно - сигнал "Заводи!". Лощину заволокло дымом  из  выхлопных
труб танков. Ловлю в наушниках слово "Волна".
   В зеркале раки мечутся отражения  разрывов.  Танк  ровно  и  сильно
режет  воду  скошенной  грудью.  На  противоположном  берегу  Безуглов
прибавляет газ - стремительно идем на разрывы  своих  снарядов.  Стена
бушующего огня и стали совсем рядом. Однако такое чувство, что свои не
могут поразить. Огневой вал внезапно  отпрянул,  вспышки  разрывов  из
сумерек выхватывают мечущиеся фигуры. Бьем по ним  из  пулеметов  -  и
вперед, вперед!..
   Светает. Рассеивается туман.  Видно  Спасово.  С  окраин  села  зло
хлещут  пулеметы  и  противотанковые  орудия.   Их   нащупывает   наша
артиллерия. Мы присоединяемся к ней, но огонь врага не  ослабевает.  С
поразительной отчетливостью  запоминаю  каждую  огневую  точку,  почти
безошибочно угадываю время вражеского выстрела. Ни с чем  не  сравнимо
это длящееся лишь мгновение жуткое ожидание удара, за которым  следует
вспышка торжества: "Промазал, гад!" Немцы явно  нервничают.  Однако  и
нам не просто "доставать" закопанные в землю вражеские орудия.
   Командир приказывает роте по радио: "Обойти и атаковать  Спасово  с
юга". На полном ходу ведя огонь, врываемся в село  и  выходим  на  его
западную окраину. Что значит маневр! Рядом  становится  танк  соседней
роты. В люке по пояс - командир. Совсем молодой,  в  черной  блестящей
куртке,  на  голове  шлем  с  ларингофонами.  Он   доволен:   захватил
радиостанцию. Два фашиста подняли руки, а радистка-немка застрелилась.
Жаль, не знаю немецкого языка, а то спросил бы  у  гитлеровцев,  какие
новости.

        - Новости у  немецких  связистов  действительно  были,  -
     сказал генерал Рязанский. - Важные новости и, прямо  скажем,
     неприятные  для  полка,  бригады  и  всего  нашего  корпуса.
     Фашисты только что приняли  радиограмму  о  подходе  крупных
     танковых сил,  брошенных  на  помощь  их  пехотной  дивизии,
     доживавшей  последние   часы.   Но   докладывать   об   этой
     радиограмме немецким радистам пришлось  не  своим,  а  нашим
     офицерам. Разница,  конечно,  существенная.  Части  корпуса,
     продолжая наступление, готовились отразить контрудар.

   ...Туман совсем рассеялся. Сквозь облака часто просвечивает солнце.
Полковая разведка ушла в направлении Ново-Петровки, мы движемся следом
в предбоевом порядке. Титский, указывая на группу точек на  горизонте,
кричит по радио: "Мессеры!" Захлопнуты  люки.  "Мессеры"  снизились  и
ударили по танкам из малокалиберных пушек.  На  нашем  пути  вспыхнула
серия оранжевых султанов - сигнальные дымшашки.
   Титский кричит: "Жди "юнкерсов".
   Они  застигли  нас  близ  Ново-Петровки.  Десятка  два   самолетов,
поблескивая плоскостями, построились в круг и  начали  бомбометание  с
пикирования. Безуглов ведет машину галсами  -  это  намного  уменьшает
вероятность  прямого  попадания  авиабомбы  в  танк.   Командир   роты
повторяет прежний маневр: обходим село с юга и  наносим  удар  по  его
западной окраине. Обстановка необычная.  Нас  атакуют  с  воздуха,  мы
атакуем врага на земле. От разрывов авиабомб  танк  резко  вздрагивает
всем своим железным телом, продолжая стремительно идти  вперед.  Огонь
ведем непрерывно. Село все ближе и  ближе.  Сотня  метров  до  крайних
домов... полсотни... Страшенный толчок - и  танк  занесло  в  сторону.
Повернув башню, стреляем  по  убегающим  фашистам.  Безуглов  выскочил
наружу, докладывает: "Разбиты ленивец и ведущее колесо..."
   "Юнкерсы"  ушли.  Рота  заняла  Ново-Петровку.  Узнаем  что  сильно
повреждена машина лейтенанта Бурова  и  сам  он  тяжело  ранен.  Будто
впервые, осматриваем свои танк. На броне множество вмятин от крупных и
мелких осколков авиабомб. Следов от артиллерийских снарядов нет.  Пока
нет... Если заменить ленивец и ведущее колесо, танк будет  в  порядке.
Титский сказал: "Сейчас подойдет танк  второго  взвода  и  отбуксирует
тебя в сад. Узнаешь, где машина  Бурова,  и,  если  она  действительно
здорово разбита, снимешь  с  нее  ленивец  и  ведущее  колесо.  Может,
летучка подойдет - поможет. Я буду во втором взводе..."
   Осматриваемся. Снова появились "мессеры". Ходят вдоль улиц  и  бьют
зажигательными по соломенным крышам.  Вспыхнуло  несколько  домов.  На
пригорке перед селом вижу машину Бурова. Около нее - табунок  лошадей.
Его расстреливают два "мессера". Лошади, вместо того чтобы разбежаться
в разные стороны, сбиваются плотнее. Глупые - жалко их. Рядом, в  поле
у дороги, горит скирда. Из нее "мессеры" выгнали два танка,  и  сейчас
они маневрируют по полю.
   Наконец подошел танк и отбуксировал нашу машину в сельский сад. Нам
передали  приказание  Титского:  после   ремонта   догонять   роту   в
направлении Шаровки. Предупредили:  в  Ново-Петровку  могут  нагрянуть
немцы, а потому "ушей не вешать, держать их на макушке".
   Машину  Бурова  притащили  сюда  же.  Образовался   сборный   пункт
аварийных машин (СПАМ), где я оказался старшим. Для начала  посадил  в
башни дежурных наблюдателей. Лобовые пулеметы и автоматы - под  рукой.
К восстановлению танка приступили уже в сумерках. Несмотря на  поздний
час, появились местные жители. Почти каждый принес молоко. После ужина
как мертвые засыпаем под охраной дежурных.
   На рассвете перехватили летучку. В ней  -  техник  и  два  слесаря.
Быстро закипела работа. Однако скоро дело застопорилось. Нас буквально
взяли в плен жители  села.  Каждый  чем-нибудь  угощает:  разглядывают
машину,   ордена   и   гвардейский   значок   Бурова,   расспрашивают,
рассказывают о себе, плачут и смеются.  Не  прогонишь  ведь  людей,  и
потолковать с ними надо бы, а у нас  работа  стоит.  И  вдруг  кого-то
осенило: "Ребята, дадим слово Москве!"
   Мигом включили рацию, открыли  затвор  пушки,  вложили  в  казенник
наушники, опустили ствол. У дульного среза, как у репродуктора, стояла
толпа людей и, затаив дыхание, слушала последние известия и музыку  из
Москвы. Теперь мы работаем спокойно...
   К концу дня машина на ходу. Уезжая,  ремонтники  сказали,  что  нам
следует подождать машины с боеприпасами и горючим, идущие в полк.  Они
появятся с наступлением темноты.
   Ждать пришлось недолго. Во главе небольшой, но  весьма  огнеопасной
колонны мы  двинулись  по  следам  полка.  Всю  ночь  шли  проселками,
перетаскивая тяжело  груженные  машины  через  овраги  и  речушки.  На
рассвете увидели металлическую вышку ветряка в совхозе "Шаровка". Близ
совхоза повстречали довольно  странную  колонну  людей.  Остановились.
Нестройные ряды, изнуренные лица, потрепанная одежда. Спрашиваю:  "Кто
такие?" Из переднего  ряда  ответили:  "Ваши  танкисты  освободили  из
плена... Идем в Зеленое". Проходят мимо,  смотрят  на  нас,  улыбаются
виновато и горько. Это заметили и мои парни.  "Видать,  им  неловко  в
глаза-то смотреть", - сказал Хабибулин. "Почему?" - спрашиваю. "Да как
же, товарищ младший  лейтенант!  Присягу  принимали,  оружие  в  руках
держали и вдруг нате - плен!"  В  душе  я  согласился  с  Хабибулиным.
Никогда, ни при каких обстоятельствах не поднял бы перед врагом  руки.
Лучше смерть!  Вспомнилась  мать,  ее  "благословляю".  Не  могу  себе
представить, чтобы она когда-нибудь услышала, что ее сын сдался в плен
или струсил. Война есть война. Все может случиться. Все, кроме этого.
   Перед тем как тронуться, крикнул вслед колонне:  "Рассредоточьтесь.
Дистанции возьмите метров двести, иначе вас "мессеры" расстреляют!"
   Совхоз  наполовину  разбит,   наполовину   сожжен.   Под   высокими
пирамидальными   тополями   ремонтируют   подбитые   танки.   Подбежал
техник-лейтенант: "Давай скорее с боеприпасами и  одним  бензовозом  к
железной дороге, в Шаровку, полк там!"
   Направляю  танк  по  проселку  к  домикам  около   железнодорожного
полотна. Напоминаю башенному  стрелку,  чтобы  внимательно  следил  за
воздухом, а сам  напряженно  смотрю  вперед.  За  башней  танка  стоит
офицер, назначенный в полк. Пушка и пулемет заряжены. Башенный стрелок
показывает рукой вверх и закрывает свой люк, куда успел нырнуть и  наш
пассажир. Навстречу, резко снижаясь, идет "рама". "Полный газ, атакует
"рама"! - кричу  по  ТПУ  Безуглову.  Мгновенно  переходим  на  высшую
скорость, галсируя, ныряем под "раму". Бомбы ложатся сзади. В  воздухе
кувыркается задний мост бензовоза...
   Подлетаем к домикам у железной дороги.  Испуганно  смотрит  на  нас
местный житель. "Где  Шаровка?"  -  "Девять  километров  на  север  по
железной дороге!" - "Когда здесь  были  немцы?"  -  "Минут  пятнадцать
назад с той стороны насыпи подходили три немецких танка!"
   Вперед, в Шаровку! Только тронулись - рядом с танком рвется  легкая
бомба, другая... Над нами,  на  высоте  не  более  пятидесяти  метров,
шестерка "мессеров". Несемся по полю на бешеной  скорости.  Смотрю  на
очередной атакующий самолет. Вот он  открывает  огонь,  прячу  голову.
"Мессер" стреляет и проносится над танком, чуть не задевая его брюхом.
Поднимаю голову и жду атаки следующего. Впереди - лесозащитная полоса.
Но что это мелькает вдоль борта слева? Палец! Палец вылез из гусеницы!
"Все - к машине! Механик, запасной палец, выколотку, кувалду!" На ходу
соскакиваю  и,  когда  перебитый  палец  оказывается   под   ленивцем,
останавливаю машину. Несколько ударов  кувалдой  -  и  палец  заменен.
Снова несемся к лесополосе. Сокрушив пяток деревьев,  останавливаемся.
"Мессеры" бросили нас, видимо, потеряли. На минуту заглушив двигатель,
услышали сильный бой в  стороне  Шаровки.  Недалеко  от  лесополосы  -
сгоревший немецкий танк T-IV. Еще дымится,  в  борту  видны  пробоины.
Наши поработали.
   Через несколько минут мы были в Шаровке. НП командира полка я нашел
на окраине села, у переезда через железную дорогу. Доложил о  прибытии
гвардии подполковнику Журавлеву. "Скорее в роту! - распорядился тот. -
Через полчаса она уйдет в боевую разведку".
   Лейтенант  Титский,  явно  довольный  моим  возвращением,  приказал
двигать в свой взвод,  которым  теперь  вместо  выбывшего  по  ранению
лейтенанта Бурова командовал лейтенант Филимонов-второй.  Он  встретил
добродушной улыбкой, тряхнул мою  руку  и,  нажимая  на  "о",  сказал:
"От-то хорошо. Люблю, когда  взвод  укомплектован  по  штату.  Воевать
веселей". Небольшого роста, круглолицый, с  большими  серыми  глазами,
неторопливый в движениях, новый командир взвода  мне  очень  нравился.
Весь его внешний вид - от улыбки в глазах  до  сияния  ордена Красного
Знамени на груди - выдавал уверенного в  себе,  по-деловому  храброго,
опытного офицера. С таким можно смело идти в бой.
   Филимонов вызвал командиров экипажей и  механиков-водителей,  отдал
боевой приказ. Нам предстояло провести  разведку  боем  в  направлении
села   Митрофановка,   установить   группировку    и    принадлежность
подразделений врага на этом направлении...
   Шли в колонне быстро, но осторожно. Местность сильно  пересеченная.
Это нам  на  руку.  Вскоре  от  дозора  поступило  донесение:  впереди
развертывается в предбоевой порядок рота пехоты на  бронетранспортерах
с артиллерией. Гвардии лейтенант Титский решает немедленно  атаковать.
С некоторых пор у меня  появилась  привычка  спрашивать  себя:  почему
командир решает так или этак? Вот и сейчас, подумав,  в  душе  одобряю
Титского. Во встречном бою надо бить первым. Иначе тебя побьют.
   Рота разделилась. Наш взвод охватывает противника справа, второй  и
третий - слева. Филимонов, таясь в лощине, заросшей кустарником, повел
танки на  рубеж  атаки.  Налетевшие  "мессеры"  не  обнаружили  нашего
движения, но на пути  второго  и  третьего  взводов  сбросили  дымовые
шашки. Фашистская батарея противотанковых орудий из-за  скатов  высоты
открыла огонь. Титский бросил роту в  атаку,  чтобы  взять  батарею  в
клещи. Мы выскочили из лощины в  полукилометре  от  вражеских  орудий,
которые били по танкам второго и третьего взводов.  Один  танк  горел.
Перед фронтом и  на  флангах  батареи  суетилась  пехота.  Мы  ударили
залпом, сразу  накрыв  огневую  позицию  фашистов.  Два  орудия  стали
разворачиваться в нашу сторону, но было поздно.  На  позицию  ворвался
танк Филимонова, и почти в это самое время Безуглов протаранил одно из
орудий.  Помню  резкий  удар,  орудийный  ствол,  задравшийся  в  небо
оглоблей,  как  бы  отдаленный  яростный  вскрик,  мелькнувшие  фигуры
бегущих немцев... Пулемет захлебывался длинным, злым  клекотом.  Слева
на позицию влетели танки третьего взвода. Батарея уже не существовала.
Разбиты  были  ее  тягачи  и  два   бронетранспортера   пехоты.   Один
бронетранспортер захватили исправным вместе с раненым  водителем.  Тут
только заметили, что вблизи позиции батареи стоял еще один  наш  танк.
Это была машина командира роты с тяжелыми повреждениями  от  попадания
бронебойного снаряда.

   Лейтенанта Титского вытащили из машины в бессознательном состоянии.
Филимонов принял командование ротой. Тем временем наблюдатели доложили
о появлении перед фронтом роты двух групп танков противника. Филимонов
доложил обстановку командиру полка, и тот приказал с боем  отходить  к
железной дороге. Справа и слева от нас уже слышалась сильная стрельба.
Вскоре и мы увидели фашистские танки, шедшие  в  боевом  порядке.  Над
нами зашумел целый рой бронебойных  снарядов,  но  огонь  гитлеровских
танкистов нам вреда не причинял. Враги атаковали в  лоб.  Впереди  шли
четыре "тигра". Филимонов скомандовал: "Огонь!" - и мы  дали  залп.  Я
отчетливо видел вспышки от ударов снарядов  по  танкам,  но  приличное
расстояние и мощная лобовая броня спасли "тигры". Однако  приблизиться
они не посмели  и  ушли  в  укрытие.  Затащив  пленных  гитлеровцев  в
бронетранспортер, взяв его и танк Титского на буксир, рота,  огрызаясь
огнем, отошла к железной дороге и заняла позицию, указанную командиром
полка. Мы быстро расчистили сектор обстрела, поставили танк за насыпью
железной дороги так, чтобы над ней возвышался лишь ствол пушки. Копали
укрытие для танка.

   Подошел Филимонов. Осмотрел позицию, усмехнувшись, спросил: "Ты  не
забыл, что окопы  нужны  для  того,  чтобы  лучше  бить  врага,  а  не
прятаться от него? - Помолчав немного, сказал: - Командир похвалил  за
бой и в особенности за пленных..."
   На допросе мы установили, что захваченные  ротой  пленные  были  из
мотострелкового  полка  танковой  дивизии  "Адольф   Гитлер".   Старые
знакомые. С этой дивизией бригада дралась под  Прохоровкой.  Была  там
такая высота - 252,2 - около самой железной дороги,  которую  оборонял
55-й полк. Восемь атак отбили танкисты, но высоту не  отдали.  Десятка
три фашистских танков сгорело перед  позициями  полка,  которым  тогда
командовал  храбрый  танкист  подполковник  Гольдберг.  Погиб  он  под
Белгородом, и полк жестоко отомстил врагу за смерть командира.
   Теперь гитлеровцы, по словам пленных, получили приказ  любой  ценой
сбросить русских в Днепр. На помощь им пришли свежие силы из  Западной
Европы. Части и соединения корпуса приготовились к ожесточенным боям.
   Титский умер. Его тело отправляли в тыл для захоронения. Я  побежал
проститься. Он лежал  у  дороги  на  брезенте,  одетый  в  танкистскую
куртку. Руки сложены на груди, шлем снят. Густые  пряди  черных  волос
шевелил ветер. Лицо его  точно  мраморное.  На  переносице  и  на  лбу
залегли морщинки,  и  казалось,  он  все  еще  озабочен  исходом  той,
последней атаки. В бою от жизни до смерти один миг,  и  порой  смерть,
как скульптор, запечатлевает на лице человека мгновение напряженной  и
страстной жизни.
   Я снял шлем и молча постоял около Титского. Странно, мне  хотелось,
чтобы он лежал в цветах. Оглянувшись на посадку около железной дороги,
я увидел среди побуревшей травы запоздалый осенний цветок, похожий  на
красную гвоздику, сорвал и положил  его  на  грудь  Титскому.  Прощай,
командир!..
   Перед  нами,  по  опушке  лесозащитной   полосы,   заняли   позицию
мотострелки  переброшенной  сюда  11-й  гвардейской   механизированной
бригады. Слева,  в  полукилометре,  стал  почти  на  открытую  позицию
артиллерийский дивизион нашей бригады. Об этом дивизионе рассказывали,
что он славно сражался на Курской дуге, под  Белгородом  и  Харьковом.
Командует этим дивизионом гвардии капитан Деревянко. Небольшого роста,
хорошо   сложенный,   стремительный   в   движениях,   он    почему-то
представляется мне похожим на партизана Отечественной войны 1812  года
Дениса Давыдова, хотя я не помню его портрета.
   ...Трое суток шли очень тяжелые бои с противником, силы которого  в
танках, пехоте и  авиации  во  много  раз  превышали  наши.  Порою  мы
насчитывали  перед  фронтом  своей  роты  десятки  фашистских  танков.
Несколько раз они врывались в  боевые  порядки  нашей  мотопехоты,  но
сломить ее сопротивления не могли, и она отсекала, прижимала к земле и
уничтожала гитлеровскую пехоту, нередко сама  переходя  в  контратаки.
Офицеры-политработники,  парторги,  комсорги  рот   и   батальонов   с
автоматами и противотанковыми гранатами сражались в передовых цепях.
   Часто атаковала вражеская авиация, но в отличие от предыдущих  дней
в воздухе  появилось  много   наших   самолетов   -   истребителей   и
бомбардировщиков. То и дело вспыхивали групповые воздушные бои,
   Гитлеровские танки шли в атаку только после ударов авиации. Тактика
немцев поразительно монотонна. Впереди - группы "тигров",  за  ними  -
танки T-IV. Попадая под сильный огонь, "тигры"  уходили  в  укрытия  и
вызывали авиацию для новых ударов. Иногда пытались атаковать в  другом
направлении.
   29 октября более двадцати немецких  танков  попытались  обойти  наш
левый фланг, но напоролись на артиллеристов Деревянко. Сильнейший  бой
продолжался около часа. Двенадцать  горящих  факелов  у  противника  и
шесть разбитых орудий в  артдивизионе.  В  разгар  этого  поединка  по
флангу  гитлеровцев  ударили  танкисты  54-го  гвардейского  танкового
полка, и враги откатились за железную  дорогу.  От  воздушных  налетов
полыхали пожары в Шаровке,  Митрофановке  и  Аджамке.  Над  полем  боя
висели тучи дыма.
   30 октября поступил приказ отойти за  Ингулец.  Авиация  противника
буквально висела над нами. Близ Дубовки наши зенитчики сбили  за  день
около  десятка  самолетов.  Мы  ловили   спускавшихся   с   парашютами
гитлеровских летчиков. Один "мессер" упал недалеко, причем было видно,
что летчик в кабине. Подошли на танке поближе. Самолет горел. Я  решил
вытащить летчика из кабины или хотя бы снять с него сумку с картами  и
документами. Но едва сделал несколько шагов, как весь самолет внезапно
охватило пламя.
   К исходу дня мы отошли за Ингулец и заняли оборону по окраине  села
Недай-Вода. Установили контакт с соседями. Оказалось,  что  справа  от
нас - пехотинцы из армии генерала Шумилова, а  левее  -  подразделения
корпуса генерала Руссиянова.
   Враг между тем наседал. Примерно три  десятка  гитлеровских  танков
T-IV пытались форсировать Ингулец у села Недай-Вода. Два из них тотчас
загорелись от наших выстрелов, но остальные открыли  сильный  ответный
огонь, продолжая движение к реке.  Было  время,  когда  казалось,  что
враги вот-вот ворвутся в  село  Недай-Вода.  Однако  за  нашей  спиной
раздался залп дивизиона  РС,  и  гитлеровские  танки  поглотила  стена
разрывов. Когда завеса из дыма и  пыли  рассеялась,  вражеские  машины
были уже далеко. Они отошли,  не  выдержав.  У  реки  горели  еще  два
танка.
   В пылу боя я не заметил, что осколок впился мне в щеку. Лишь  после
отхода гитлеровских танков Безуглов сказал мне о ране,  финским  ножом
извлек осколок, наложил повязку. Но, видно, во время этой  операции  в
рану попала инфекция,  и  скоро  мое  лицо  распухло  так,  что  почти
закрылись глаза. На следующий день  полк  был  отведен  в  район  села
Зеленого для передышки и пополнения.  Подполковник  Журавлев  приказал
мне отправиться в полковой медпункт, где я пробыл двое  суток.  В  эти
дни мне исполнилось 18 лет.
   3 ноября в небольшой рощице у Зеленого  были  собраны  все  офицеры
бригады.  Многие  в  бинтах,  с  повязками.  Здесь  я  впервые  увидел
командира  бригады  -  гвардии  полковника  Борисенко.  Звание   Героя
Советского Союза ему присвоили еще в 1939 году за доблесть в  боях  на
Халхин-Голе,  где  он  командовал  танковым  батальоном.  За  бои  под
Прохоровкой Борисенко  был  награжден  орденом  Суворова  II  степени.
Высокого роста, худощавый, улыбчивый,  комбриг  подкупал  простотой  в
обращении с подчиненными.
   Выступление гвардии полковника  Борисенко  было  посвящено  разбору
боевых  действий  частей   бригады   в   последних   числах   октября.
Оказывается,  гитлеровское  командование  сосредоточило  большие  силы
против  5-й  гвардейской  и  нашей  танковой  армий,  наступавших   на
кировоградском  и  криворожском  направлениях.   Контрударом   фашисты
рассчитывали  сбросить  наши  войска  в  Днепр  и  восстановить   свое
положение на всем правом берегу Днепра. Однако план врага был  сорван.
Немцам удалось продвинуться лишь до  Ингульца,  и  то  ценой  огромных
потерь.
   Комбриг особо отметил боевые  дела  нашего  полка  и  артиллеристов
капитана Деревянко. В заключение гвардии полковник приказал через  два
дня быть в полной готовности к новым боям.
   Эта  беседа  открыла  мне  очень  многое.  Я  не   только   услышал
обстоятельный  разбор  наших  тактических  действий,   но   и   словно
приподнялся, увидел много дальше того, что до сих пор мне  открывалось
из танка. Я понял, что впервые участвовал в одном из крупных  сражений
Великой Отечественной,


             "Швейк постарался бы оказаться подальше..."

   "Товарищ гвардии младший лейтенант! Вас вызывает командир полка!" -
доложил мне башенный стрелок с танка подполковника Журавлева. "Зачем?"
- "Не могу знать!" Солдат  запыхался  -  видно,  бежал.  Значит,  дело
срочное.
   Наскоро вытерев  ветошью  замасленные  руки  (я  как  раз  проверял
танковую пушку), надел шинель, подтянул  потуже  ремень  и  побежал  к
командиру. Он стоял недалеко от  своего  танка,  отдавая  распоряжения
начальнику  штаба.  Выждав,  когда  подполковник  закончит   разговор,
доложил о прибытии. Он протянул  мне  руку,  внимательно  посмотрел  в
лицо. Вид у меня, наверное, был настороженный, и  в  глазах  командира
мелькнула улыбка. Но заговорил он серьезно: "Вот что, дорогой товарищ.
Пойдешь в штаб полка, получишь предписание  и  сегодня  же  явишься  в
распоряжение начальника штаба бригады. Рекомендуем тебя  на  должность
офицера связи. Звонил комбриг и приказал, чтобы  я  выделил  хорошего,
сообразительного офицера. Остановились на тебе".
   У меня екнуло сердце, я готов был умолять командира изменить выбор,
но он сделал категоричный  жест,  как  бы  напомнив,  что  приказы  не
обсуждаются. Затем взглянул на мою шинель, покрытую пятнами солярки  и
солидола, и приказал: "Сходите к  заместителю  по  тылу  и  передайте,
чтобы вам выдали обмундирование поновее".  Это  официальное  "вам"  не
оставляло  никакой  надежды.  Проглотив  горький  комок,  я   ответил:
"Слушаюсь!" и повернулся кругом...
   Когда доложил о своем новом назначении Филимонову,  тот  улыбнулся,
дружески похлопал по плечу: "От-то хорошо.  На  виду  у  начальства  -
короче путь в  генералы!  А  если  без  шуток  -  дело  ответственное.
Поддержи марку танкиста, да нас не забывай".
   Мы обнялись. Не без грусти попрощался с Безугловым,  Семеряковым  и
Хабибулиным, взял вещевой мешок с парой белья,  пайкой  хлеба,  пачкой
галет да банкой тушенки и пошел к зампотылу. Впервые узнал, как тяжело
расставаться с людьми, с которыми в одном танке ходил в бой.
   Выдали мне шинель-маломерку - полы выше  колен  -  и  шапку-ушанку,
которую  без  усилий   можно   было   натянуть   на   ведущее   колесо
тридцатьчетверки. В штабе  получил  предписание.  Помощник  начальника
штаба шепнул на ухо: "Торопись, есть работа".
   Штаб бригады находился в двух километрах, и через полчаса я  был  в
его расположении. У шлагбаума - часовой и  регулировщик.  Направили  к
машине начальника штаба. В невысокой  роще  рассредоточенно  стояли  в
окопах  замаскированные   "виллисы",   несколько   броневиков   БА-12,
"студебеккеры" с утепленными  будками  (по-солдатски  -  "коломбины"),
пикапы с тентами и другие машины. Около  будок  -  пары  автоматчиков.
Часовой прочитал мое предписание  и  сказал:  "Начальника  штаба  нет.
Здесь его заместитель майор Кривопиша".
   Представился.  Приземистый,  широкий  в  плечах,  майор   Кривопиша
протянул руку, как давно знакомому. "Сейчас готовимся к маршу. Времени
у меня нет. Отыщите старшего лейтенанта Фесака, пусть ознакомит вас  с
обязанностями офицера связи бригады. На марше будете со  мной.  Задачи
вам будут ставить командир, начальник штаба бригады и я. Все".
   Старший лейтенант Фесак объяснил мои обязанности, сообщил звания  и
фамилии должностных лиц в бригаде и корпусе,  с  которыми  имеет  дело
офицер связи. Предупредил, чтобы я все это держал в голове, ничего  не
записывал.
   С наступлением темноты бригада свернулась в  колонну  и  подошла  к
исходному пункту. Выдали горячий ужин, чай и сухой паек.  Приказано  в
каждой машине иметь дежурных  наблюдателей  за  сигналами  командиров.
Свет запрещен. Только внутри крытых командирских и штабных  машин  при
чтении карт и документов можно пользоваться карманными  фонариками.  С
началом марша майор Кривопиша сообщил, что бригада готовится  войти  в
прорыв в направлении Константиновка, Чигирин.  Рубеж  ввода  на  линии
железной дороги Кременчуг - Александрия.  Утомленный  событиями  этого
дня, я уснул, сидя в машине, и открыл глаза только утром,  разбуженный
резким торможением.
   На западе грохотала канонада. Группами в сопровождении истребителей
пролетали  наши  бомбардировщики.  Горизонт  застилали   клубы   дыма.
Выскочив наружу, около машины командира бригады  я  увидел  начальника
штаба, начальника политотдела и майора Кривопишу. Все они были  чем-то
озабочены. Я интуитивно  почувствовал  огромную  ответственность  этих
людей за судьбу боя. Кажется, уже в тот миг  я  подумал,  что  гораздо
легче  драться  с  "тиграми"  и  атаковать  фашистские  батареи,  зная
поставленную тебе задачу, чем  управлять  массой  людей  и  техники  в
неразберихе   сражения,   заставляя    эту    массу    быть    гибкой,
целеустремленной и непобедимой.
   Отдав  распоряжения  своему  заместителю  полковнику  Михайленко  и
начальнику  штаба  майору  Бочинскому,  комбриг  повернулся  к  нам  и
скомандовал: "Оперативная группа, за мной!" Легко и умело вспрыгнул на
танк, нырнул в командирскую башню, не  закрыв  люка.  Место  башенного
стрелка занял майор Кривопиша. Мне он  приказал  двигаться  следом  на
машине начальника инженерной службы капитана Фальтиса. Танк командира,
ритмично  позвякивая  гусеницами,  двинулся  вперед,  за  ним  -   вся
оперативная группа. Через полчаса мы были у  железной  дороги.  Машины
рассредоточенно, "елочкой", поставили в укрытия. Полковник  Борисенко,
майор Кривопиша и начальник связи быстро пошли к небольшой высоте.  На
ней в траншее видны люди с биноклями и планшетами. Стоят  стереотрубы.
Кривопиша подал знак следовать за ним.
   Незнакомый  полковник  (позже  я  узнал,  что  это   был   командир
стрелковой  дивизии)  поздоровался  с  Борисенко,  озабоченно  сказал:
"Подоспели вовремя. Мои приближаются к рубежу ввода, - он указал рукой
небольшие высотки на горизонте. - Потом  пятнадцатиминутный  артналет,
и...  будем  догонять  вас.  По  крайней  мере,  постараемся",  -   Он
улыбнулся.
   В траншее  появился  офицер-связист.  "Вы  Борисенко? - спросил  он
полковника. - Вас  вызывает  Грохотов".  Я  знал,  что  это  псевдоним
начальника штаба корпуса. Борисенко быстро подошел  к  аппарату.  "Так
точно!  Готово!..  Понял!..  Есть!.."  Положив  трубку,  взглянул   на
Кривопишу: "Лично передадите Михайленко команду "Вперед". Все рации  -
на прием и передачу. Журавлеву железную дорогу пересечь, -  глянул  на
часы, - в десять тридцать".
   Я тоже посмотрел на часы. Значит, через сорок  пять  минут.  Успеют
ли?..
   Кривопиша и начальник связи побежали к танку командира. Я - следом,
потому что  отставать  от  майора  не  имел  права.  Вскоре  Кривопиша
приказал мне доложить комбригу: "Приказ  принят.  Бригада  выступила".
Докладывая, я  сильно  волновался.  Это  было,  по  сути,  первое  мое
"задание" в новой должности. Борисенко, выслушав, молча кивнул и повел
биноклем куда-то в тыл. Я догадался, что оттуда выйдут танки бригады.
   В воздухе появились дополнительные патрули истребителей,  некоторые
из них кувыркались, как дельфины  в  море.  Не  оборачиваясь,  комбриг
приказал: "Передай  Фальтису  -  пусть  предупредит  регулировщиков  у
железной дороги - бригада на подходе. Чтобы никаких пробок и заторов".
Я понял, что это ко  мне,  и  быстро  выполнил  приказание.  Появились
танки. Они шли в линии ротных колонн, оставляя  в  воздухе  вихрящиеся
клубы  выхлопных  газов.  Когда  стал  слышен  гул  танковых  моторов,
Борисенко кивнул комдиву. Через  несколько  секунд  загрохотали  залпы
беглого огня артиллерийских батарей.  Сквозь  них  иногда  прорывались
глухие хлопки минометов, грозно взвывали  реактивные  снаряды.  Тяжело
груженные бомбардировщики журавлиными клиньями  прошли  на  запад  под
охраной истребителей, и вскоре на высотках, которые  указывал  комдив,
встала  сплошная  стена  сине-черного  дыма,  прорезаемого  брызжущими
огнями разрывов. Я  впервые  видел  панораму  боя  со  стороны  и  был
зачарован ею. Хотелось быть тем, чья воля согласовывала действия  всех
этих самолетов, танков, артиллерии и пехоты. Но  когда  машины  нашего
полка с десантом на броне стали  грузно  переваливаться  через  насыпь
железной дороги, сердце мое защемило. Мне представилось  строгое  лицо
подполковника  Журавлева,  я   увидел   Филимонова,   прильнувшего   к
командирскому  перископу,  Безуглова,  лихо  работающего  рычагами   и
педалями, Хабибулина, достающего врага из своей  пушки  на  предельной
дистанции.  Мне  даже  показалось,  что  один  танк,  шедший  особенно
красиво, - бывший мой танк. Я бы, наверное, заплакал  от  досады,  что
нахожусь сейчас не в этом танке, если бы не был офицером связи.
   "По  местам!.."  Эта  команда  полковника  Борисенко  вернула   мне
душевное равновесие. Через железную  дорогу  уже  прошли  артиллеристы
капитана  Деревянко,  за  ними   следовали   машины   мотострелкового,
батальона майора Новикова, потом - мы.
   Поле  изрыто  воронками.  На  нем  кое-где   сохранились   немецкие
указатели. У проходов через минные поля дежурят саперы. Лежат  убитые.
Гитлеровцы и наши вперемешку. В лощине - медпункт.  Некоторые  раненые
идут сами, но чаще их несут санитары. Белые халаты  врачей  и  сестер,
надетые поверх шинелей, действуют успокаивающе. Для медиков как  будто
не существует опасности - бегают во весь рост,  занятые  своим  делом.
Понуро смотрит на наше движение группа пленных гитлеровцев.
   В полукилометре от рубежа  ввода  в  прорыв  танковый  полк  принял
боевой порядок. Слышим по радио донесение начальника разведки бригады.
Это последние сведения о противнике для командиров частей.  В  небе  -
серия ракет, и артиллерия уже бьет по глубине вражеской обороны. Танки
и мотопехота бригады совместно с частями  стрелковой  дивизии  идут  в
атаку. Наконец долгожданное и  волнующее:  "Прорвали!.."  С  небольшой
высоты видим, как наша мотопехота десантируется на  танки  и  бригада,
набирая скорость, рвется вперед. "Ну вот мы и в оперативной глубине, -
говорит капитан Фальтис. - Начинается самое горячее: маневренные  бои.
Кого-то гитлеровцы сунут против нас?.."

        - Я помню это  наступление,  длившееся  непрерывно  более
     суток, - сказал,  комментируя  записки  лейтенанта,  генерал
     Рязанский. - Было много пленных из разных дивизий -  видимо,
     от нашего удара у гитлеровцев все перепуталось. Но к  вечеру
     следующего дня темпы замедлились. Пехота отстала и повернула
     на Знаменку. На подступах к Чигирину перед нами лежало  село
     Иванковцы, в котором, по-видимому,  находились  значительные
     силы врага. Точного  представления  мы  о  них  не  имели  -
     разведка подкачала, -  и  танки  бригады  в  нерешительности
     остановились,  встретив  упорное   сопротивление.   Доложили
     обстановку командиру корпуса. Он  приказал:  "Взять!"  Мы  и
     сами понимали: обходить село опасно: фашисты могут  отрезать
     тылы корпуса.

   На вторые сутки наступления  остановились  в  маленьком  хуторе.  Я
впервые присутствовал на важном совещании штаба  бригады.  Речь  -  об
Иванковцах. Атака на это село с ходу не удалась.  Полковник  Борисенко
отчитывал начальника  разведки  за  неточные  и  запоздалые  данные  о
противнике. Затем слушали предложение начальника штаба взять Иванковцы
штурмом,  попросив  подкреплений.   Комбриг   при   последних   словах
недовольно насупился. "А вы что предлагаете, майор Кривопиша?"
   Тот будто ждал вопроса, ответил твердо: "Предлагаю взять  Иванковцы
"сабантуем". - Кто-то хихикнул, но  Борисенко  лишь  повел  бровью,  и
насмешник смолк. - Вы знаете, - продолжал Кривопиша, - фрицы не  любят
воевать ночью. Многие уроки им впрок не пошли. Разрешите преподать еще
один?" - "Что вам для этого требуется?" - "Разведрота,  мотострелковая
рота капитана Головина, капитан Фальтис с десятком саперов,  станковый
пулеметчик сержант Летута".
   "Григорий Яковлевич! - обратился к комбригу  начальник  политотдела
подполковник Дмитриев. - Может быть, партизаны пригодятся? В  соседней
хате их представители ждут вашего приема!" - "Конечно,  пригодятся:  в
таких делах для них самое раздолье".
   Перед уходом  майор  Кривопиша  кивнул  в  мою  сторону  и  сказал:
"Разрешите, товарищ гвардии полковник, взять с  собой  этого  терского
казака и проверить, получится из него офицер связи  или  нет.  Кстати,
ему полезно будет узнать, что в штабе  бригады  занимаются  не  только
писанием бумаг, телефонными разговорами да пуском  сигнальных  ракет".
Борисенко улыбнулся: "Ну что же, возьмите, только в самое пекло одного
не пускайте. Пусть действует вместе с  капитаном  Фальтисом:  тот  зря
голову в огонь не сунет и другим не даст". Я понял, что мне  предстоит
серьезное испытание, и стал готовиться.
   ...Полночь. Отряд майора Кривопиши занял исходное положение, обойдя
село и разделившись на три группы.  В  первой  -  разведрота  капитана
Морозова с партизанами, во второй -  рота  капитана  Головина,  с  ней
майор Кривопиша и несколько партизан; в третьей -  саперы  Фальтиса  с
двумя партизанами и пулеметным расчетом Летуты. Я рядом  с  Фальтисом.
Пронизывающий ветер бьет прямо в лицо,  жжет  мокрым  снегом.  Фальтис
говорит, что это хорошо. Может быть.
   Вперед поползли разведчики, чтобы бесшумно снять  дозор  противника
на высоком берегу реки. Все замерли в ожидании: удастся ли? Наконец  -
негромкая команда "Вперед". Значит, удалось. Спускаемся  к  реке.  Она
разделяет Иванковцы на две части. Берегом и  по  воде  идем  цепями  к
мосту - исходному пункту  для  атаки.  Саперы  сняли  несколько  досок
настила с моста, чтобы  воспрепятствовать  движению  автомашин.  Потом
заняли  тут  же  позицию.  По  соседству  устроился  Летута  со  своим
пулеметом. Партизаны скрытно повели разведчиков и  стрелков  к  домам,
где, по их сведениям, большими группами расположились гитлеровцы.
   Малейшего звука в селе ждем с таким напряжением, что меня временами
колотит  дрожь.  Впрочем,  может,  это  от  ветра?   И   вдруг   почти
одновременно прогремело несколько  взрывов  ручных  гранат,  затрещали
автоматы, в трепетном свете  взлетевших  ракет  по  улицам  заметались
какие-то фигуры. "Сабантуй" начался.
   Саперы   одну   за   другой   бросали   осветительные   ракеты   на
противоположный берег, держа на виду мост.  Вот  из  темноты  на  него
влетела машина с гитлеровскими солдатами. Резанул пулемет,  и  машина,
потеряв управление, с треском ломает перила и  летит  в  воду.  Другая
машина затормозила перед мостом так, что ее развернуло бортом  к  нам.
Летута дал  длинную  очередь.  Видимо,  пуля  попала  в  бензобак,  он
взорвался, и горящий бензин  облил  фашистов,  сидевших  в  кузове.  С
дикими воплями они выпрыгивали из машины и, как живые факелы, метались
по берегу. Один бросился в реку,  другой  катался  по  земле,  пытаясь
сбить пламя, третий, обезумев, огненным комом  несся  в  темноте  куда
глаза глядят. Летута бил и бил короткими, злыми очередями, но  пулемет
его не в силах был заглушить нечеловеческие  крики  гитлеровцев...  На
западной окраине села вспыхнули пожары (потом я узнал,  что  партизаны
подожгли дома и дворы полицаев). И почти одновременно с южной  околицы
отозвались гулкие выстрелы  танков.  Главные  силы  бригады  атаковали
Иванковцы.
   Внезапно мы услышали  топот  бегущих  людей.  Фальтис  не  разрешил
бросить ракету, но в отсветах  пожаров  мы  различили  большую  группу
гитлеровцев. Они  бежали  прямо  на  нас.  "Гранаты..."  -  вполголоса
скомандовал Фальтис. Торопливо  нащупываю  лимонку,  выдергиваю  чеку.
"Огонь!.." - швыряю гранату в сумерки, в гущу черных теней, в топот  и
тяжелое дыхание многих людей. Еще миг - и слепая,  черная,  враждебная
волна захлестнет нашу реденькую цепь. Но  тут  же  вспыхивает  десяток
слепящих огней, туго бьет в уши грохот разрывов, как бы разметав  гущу
чужих теней.  Крики,  стоны,  оборвавшаяся  команда  на  чужом  языке.
Передние гитлеровцы успели убежать  от  осколков,  они  совсем  рядом.
"Коли!" - командует Фальтис. У саперов винтовки, им в таких переделках
сподручнее действовать штыком, но у  меня  автомат.  Длинной  очередью
встречаю подбегающие фигуры, они исчезают,  но  тотчас  сбоку,  рядом,
возникает еще одна. Догадываюсь,  что  не  успею  повернуть  ствол,  и
наотмашь бью прикладом, целя в голову. Тупой удар, вскрик, гитлеровец,
споткнувшись, катится в темноту... Больше автомат мне не пригодился. В
селе еще стреляли, а у нас было тихо...
   Да, в Иванковцах перестрелка шла тогда почти до утра.  Но  это,  по
существу, был бой по  очистке  уже  захваченного  населенного  пункта.
Победа бригаде  досталась  легко,  а  трофеи  были  изрядные.  Бригада
захватила штабные документы 282-й пехотной дивизии,  действующий  узел
связи, сотни три  пленных,  много  оружия  и  машин.  Передовой  отряд
бригады занял рощу севернее Иванковцев,  открыв  путь  наступления  на
Чигирин.
   ...Отдых мой был недолог.  Да  и  трудно  назвать  отдыхом  сон,  в
котором мерещились блескучие разрывы  гранат,  горящие  фигуры  людей,
стоны, хрип, крики. Когда оперативный дежурный коснулся моего плеча, я
мгновенно вскочил, протер глаза  и  с  изумлением  увидел,  что  майор
Кривопиша был на своем обычном месте в штабном автобусе. Судя  по  его
виду, никакой "сабантуйной" ночи и не было. В автобусе пахло плавленым
сургучом. "Очнулся? - спросил майор. - Расписывайся! Серия "К" - лично
командиру корпуса.  Боевое  донесение  комбрига.  О  прибытии  в  штаб
корпуса доложишь по телефону. Оттуда привезешь документы, какие  дадут
в оперативном  отделе.  Перед  выездом  позвонишь.  Давай  карту:  вот
маршрут, - прочертил красным карандашом. - Рощи объезжай: в них  могут
быть бродячие фрицы. Бигельдинов с  пикапом  и  два  автоматчика  ждут
около автобуса. Все ли понял?" - "Так точно!" - "Повтори!" Я повторил.
"Правильно! - И, посмотрев на часы, кивнул: - Действуй".
   Осмотрев пакет, я вышел из автобуса и сразу увидел  пикап.  Ко  мне
четко подошел шофер и доложил: "Товарищ  младший  лейтенант!  Ифрийтор
Баязит Бигильдинов прибыл в ваше распоряжение". Ефрейтор был  невысок,
ловок в движениях. По его акценту и чертам лица я  понял,  что  он  по
национальности   татарин.   Синий   комбинезон,   видневшийся   из-под
аккуратной  шинели,  делал  его  похожим  на  кавказскую   девушку   в
шароварах. Рядом с  машиной  стояли  два  автоматчика.  Один  из  них,
высокий блондин, лет тридцати с пышными пшеничными усами, чисто выбрит
и подтянут. На нем  все  тщательно  подогнано  -  от  шапки-ушанки  до
кирзовых сапог. Над срезом воротника гимнастерки - ослепительно  белая
полоска. Позже я узнал, что подворотнички он менял ежедневно, в  любой
обстановке. Фамилию его я, кажется, так и не узнал, потому что в штабе
его все, вплоть до командира, звали Иваном Семеновичем. А причина тому
- особое уважение этого  парня  к  народному  артисту  Козловскому,  о
котором он мог говорить без конца.  У  него  был  приятный  лирический
тенор,  и  он  постоянно  участвовал  в  бригадной  и  даже  корпусной
самодеятельности.  "Иван  Семеныч"  был  культурен  в  обращении.   От
"сабантуйных" дел не отказывался, но и не  напрашивался  на  них.  Под
бомбежками и обстрелами вел себя достойно.
   Другой автоматчик  -  командир  отделения  младший  сержант  Васин,
бывший тихоокеанский моряк (мотопехота бригады была укомплектована  из
морской  пехоты  Тихоокеанского  флота).  Рослый  брюнет   с   волевым
подбородком, бледноватый после тяжелого ранения под  Богодуховом,  где
бригада отражала контрудар эсэсовских танковых дивизий.  Он  и  теперь
еще прихрамывал. Васин - неизменный участник смелых операций,  не  раз
ходил с разведчиками в тыл гитлеровцев. Имеет боевые награды.  Уважает
майора Кривопишу не менее, чем флотского  офицера,  был  с  ним  рядом
прошлой ночью. Бригаду называет "морской". В вещевом мешке носит  пару
тельняшек и бескозырку. При выписке из госпиталя  добился,  чтобы  его
отправили в прежнюю часть. С  моряками  считает  возможным  сравнивать
только  танкистов  (впереди  всех  идут  в  атаку)   да   "рази   што"
артиллеристов Деревянко. Опасности, страха и  другой  "психологии"  не
признает и презирает  тех,  кто  об  этом  заводит  разговор.  Мечтает
вернуться в мотострелковый  батальон,  где  можно,  надев  бескозырку,
ходить в штыковую атаку на эсэсовцев, в которой ни раненых, ни пленных
не бывает...
   Машина у Бигельдинова содержится в порядке.  Чистая.  На  скатах  -
цепи.  В  кузове  -  маты,  доски  разных   размеров   для   повышения
проходимости, мешочки с песком  для  тушения  пожара,  от  буксовки  и
гололеда. Приторочены две лопаты, топор, лом. Есть запасная канистра с
бензином.  По  бокам  кузова  откидные  сиденья.  На  полу   добротный
трофейный брезент. Я представился "экипажу", объяснил задачу. Известие
о том, что  пакет  надо  вручить  лично  командиру  корпуса,  кажется,
произвело впечатление.
   Штаб  корпуса  находится  в  небольшом  селе,  всего  в  нескольких
километрах от Иванковцев. По хорошей  дороге  -  езды  самая  малость.
Пересекая Иванковцы, мы всюду  видели  следы  ночного  боя.  "Уй,  что
наделал гвардии майор Миша!  -  воскликнул  Бигельдинов.  Так  солдаты
штабных подразделений  звали  между  собой  майора  Кривопишу,  имя  и
отчество которого Михаил Дмитриевич. - Теперь фрицы на сто  километров
кругом ночью спать не будут".
   Не доезжая совсем немного до штаба корпуса, мы уперлись в  овраг  с
крутым спуском и подъемом, по дну которого тек широкий ручей с илистым
дном. Около взвода саперов трудились над мостом, раздавленным танками,
объезды  годились  лишь  для  гусеничных  машин.  С  помощью  саперов,
настеливших доски, Бигельдинов лихо проскочил  ручей,  но  на  подъеме
машина начала буксовать. Пришлось  помогать  силами  "экипажа".  Когда
наконец выбрались из оврага, я невольно подумал: как же являться перед
начальством? Сапоги, шинели и даже лица заляпаны глиной. Но  это  было
лишь начало... В село мы въехали не скоро.
   Село  насчитывало  десятка  полтора  домов,   расположенных   среди
невысокого леса. На опушке в окопах стояли танки и  автомашины.  Перед
ними - окопы для ручных пулеметчиков  и  стрелков. На удобной  позиции
стояла батарея малой зенитной артиллерии с задранными в небо стволами.
Вблизи домов змейками вились щели для укрытия во  время  авиабомбежки.
Взгляд невольно задержался  на  глубоких  окопах,  где  стояли  мощные
радиостанции с высокими антеннами. Завывая, тарахтели движки во  время
работы на передачу, из полуоткрытых дверей слышались монотонные голоса
радистов. Глаз отмечал аккуратные аппарели, тщательную  маскировку,  и
мне  подумалось  почему-то,  что  жалко,  наверное,   покидать   такое
устроенное гнездо.
   "Здорово охраняются", - заметил "Иван  Семеныч",  кивай  в  сторону
танков, когда проверявший документы сержант пошел открывать шлагбаум.
   У большой хаты - два автоматчика. Вызвали адъютанта. Тот, выслушав,
пригласил за собой. В лицо брызнул яркий  свет  (видимо,  от  походной
электростанции). В просторной комнате за  большим  столом  сидели  три
генерала,  перед  каждым   лежала   карта.   Они   о   чем-то   громко
разговаривали. "Кто из них командир корпуса?" - пронеслось  в  голове.
Спрашивать неудобно. Попытался определить сам. Один из  них,  сидевший
прямо передо мной, с выразительными чертами лица и чуть косым разрезом
глаз, выделялся своей осанкой. Я принял его за командира,  сделал  шаг
вперед и, приложив руку к шапке, начал было докладывать, но он  кивнул
на  сидящего  боком  ко  мне  худощавого   генерала.   Тот   задумчиво
рассматривал карту, медленно потирая щеку. После  моих  слов  "товарищ
генерал" он поднял голову, повернулся  ко  мне  и  спокойно  выслушал.
Запомнились серые усталые глаза,  гладко  причесанные  волосы.  Ордена
Ленина и Красного Знамени, медаль "XX лет РККА" и  орден  Суворова  II
степени в соседстве с  гвардейским  знаком  подсказали  мне,  что  это
генерал-майор танковых войск Скворцов - наш командир корпуса.
   Пока я докладывал  комкору  о  цели  прибытия  и  передавал  пакет,
генерал, к которому я обратился вначале (это был заместитель командира
корпуса генерал-майор танковых войск Ермаков), рассмеялся приглушенным
баском и, нагнувшись к соседу, негромко  произнес:  "И  где  Борисенко
такого откопал? Ну чистый Швейк". Генерал  Скворцов  после  этих  слов
взглянул на меня и, сдерживая улыбку, углубился  в  боевое  донесение.
Потом весело хлопнул ладонью по колену, восклицая:  "Молодец!  Молодец
Кривопиша!.. Вы, Иван Прохорович, - к Ермакову, -  знаете  пулеметчика
Летуту?" - "Никак нет". - "Жаль! - Обращаясь ко мне: - Вы тоже были  с
Кривопишей?" - "Так точно!" - "Ну, знаете ли, Иван  Прохорович,  Швейк
постарался бы оказаться подальше от такого "сабантуя". - Затем подошел
ко мне, протянул руку: - Спасибо за добрую весть. Идите  к  адъютанту,
там подождете.  Вам  будет  поручено  ответственное  задание:  вывести
противотанкистов  на  позиции  двенадцатой   гвардейской   мехбригады.
Подробности сообщит генерал Шабаров. До свидания". Я четко  (так  мне,
по крайней мере, казалось) повернулся кругом  и  вышел.  С  разрешения
адъютанта дозвонился до оперативного дежурного своей бригады и доложил
о вручении пакета. Потом поинтересовался, нельзя ли  накормить  членов
моего экипажа. "Сейчас дам команду", - обещал адъютант.
   Минут  через  пятнадцать  вышел  начальник  штаба  корпуса  генерал
Шабаров, придирчиво осмотрел меня и приказал отправиться в оперативный
отдел.
   Знакомство мое с офицерами  оперативного  отдела  прошло  быстро  и
просто. Видимо, это потому, что надо мной  взял  своеобразное  шефство
капитан Ивашкин. В прошлом он  был  офицером  связи  нашей  бригады  и
сохранил к ней самое доброе отношение. Пожимая руку капитану  Брагеру.
старшим лейтенантам Усачеву и Костриковой, я чувствовал,  что  с  этой
минуты становлюсь для них своим человеком. Запомнились ордена и медали
у Брагера и Костриковой.
   Представили меня  и  заместителям  начальника  оперативного  отдела
майорам  Москвину,  Гостеву  и  Лупикову,  которые  горячо   обсуждали
какой-то вопрос.  Ивашкин  шепнул:  "Опытные  оперативные  работники".
Впрочем, это было видно и по наградам, и по нашивкам за ранения.
   Пока я ждал и  получал  документы,  в  отдел  пришел  генерал-майор
танковых  войск  Шабаров  в  сопровождении  невысокого,   круглолицего
майора.  Все  встали,  но  генерал  тотчас  жестом   приказал   сесть.
"Начальник разведки корпуса майор Богомаз, - заговорил  он,  -  кратко
проинформирует вас о противнике и его намерениях".

        -  Здесь  надо  бы  несколько  прояснить  ту  обстановку,
     которую,  видимо,  докладывал   майор   Богомаз,   -   снова
     прокомментировал генерал-майор Рязанский. - К  тому  времени
     корпус вышел на  тылы  сто  шестой,  сто  восьмой  и  триста
     двадцатой пехотных дивизий одиннадцатого армейского  корпуса
     гитлеровцев,  оборонявших  правый  берег  Днепра  на  фронте
     Новогеоргиевск, Чигирин. Во избежание их разгрома  противник
     на рубеже Крюков, Глинск начал свертывать оборону  и  спешно
     отводить  войска  на  запад,  организовав  сильное   тыловое
     охранение. К Новогеоргиевску подошли части пятьдесят третьей
     армии.  Быстрое  овладение  Чигирином,  задуманное  вначале,
     могло привести к отсечению  и  уничтожению  лишь  части  сил
     одиннадцатого армейского корпуса...

   Когда  Богомаз  закончил  доклад  и  ответил  на  вопросы,  генерал
спросил: "Кто желает сделать  вывод  по  обстановке?"  После  короткой
паузы встала Кострикова: "Разрешите мне?" Я с интересом смотрел на эту
синеглазую блондинку в сбитой на затылок ушанке. На правой щеке  ее  -
глубокий шрам. Позже я узнал, что в бою под Прохоровкой, где она  была
военфельдшером 54-го гвардейского танкового полка,  осколком  мины  ее
тяжело  ранило  в  лицо.  Она  лишь  недавно  вернулась  в  корпус  из
московского госпиталя. Говоря, она  по-мужски  отсекала  рукой  каждую
фразу.
   "Иван Васильевич! - Это генералу-то. - Из доклада майора Богомаза я
поняла, что наш корпус, да и сосед из пятьдесят третьей армии  уцепили
одиннадцатый корпус фашистов за хвост. - Послышался смех. - Честь  для
нашего  гвардейского   корпуса,   откровенно   говоря,   небольшая   и
незавидная. -  Смех  умолк.  -  По-моему,  фашистов  следует  уцепить,
извините, за морду, а это можно сделать, если мы быстро обойдем  их  и
будет наступать далеко западнее Чигирина".
   Генерал Шабаров, сдерживая улыбку, ответил: "Евгения Сергеевна, мне
кажется, что вам в образной форме удалось  выразить  смысл  очевидного
вывода. Подумайте-ка  над  этим  все". Затем  он  подозвал  корпусного
инженера  подполковника  Кимаковского  и  меня.  Кимаковский   получил
задание лично проверить готовность моста в овраге и  пропустить  через
него противотанковый дивизион и батарею Су-85. Мне приказал через  час
явиться в распоряжение капитана Неверова - командира дивизиона (указал
точку на карте) и вывести колонну на западную окраину Иванковцев.
   От ОД (оперативного дежурного) позвонил майору Кривопише, сообщил о
времени выезда из штаба корпуса. Капитан Ивашкин организовал для  меня
ужин, за которым рассказал об офицерах оперативного отдела, просил без
стеснений обращаться за помощью. Меня охватывало теплое чувство к нему
и его товарищам. Среди неуюта войны, на новом для тебя пути нет ничего
дороже, чем братское отношение  людей,  о  существовании  которых  еще
вчера  не   подозревал.   Исчезло   ощущение   неопределенности   моих
обязанностей, я уже  чувствовал  себя  живой  нитью,  связывающей  два
важных оперативных звена, олицетворенных в близких мне людях. Теперь я
знал: не посмею, не смогу быть плохим офицером связи.
   В  пункт  встречи  с  командиром   противотанкового   дивизиона   и
самоходной батареи я прибыл до  срока.  Назначил  наблюдателей  и  сам
внимательно  слушал  тишину  ночи.  Уловив   шум   моторов,   приказал
Бигельдинову включить стоп-сигнал. Вскоре подошла головная машина,  из
щели ее замаскированной фары едва пробивался темно-синий свет.  Офицер
в шинели и плащ-накидке,  назвавшийся  капитаном  Неверовым,  спросил,
знаю ли я маршрут. Утвердительный ответ удовлетворил его. Марш  прошел
довольно быстро, так как саперы успели уже не только  соорудить  мост,
но и  "подлатать"  дорогу.  На  западной  окраине  Иванковцев  колонну
встретил начальник артиллерии бригады гвардии майор  Шаповалов,  он  и
повел дивизион и самоходную батарею на огневые позиции,
   Вошли в высокий, густой лес. Разбитая дорога с  глубокими  колеями.
Незастывшая густая грязь. Темень. Сильный ветер со снегом.  Через  час
движения майор Шаповалов остановил колонну и  приказал  рассредоточить
орудия на просеке в полной боевой готовности. Затем я вместе с другими
офицерами выехал на командный пункт бригады, располагавшийся на опушке
леса.
   На КП, несмотря на поздний час, шла напряженная работа.  В  большой
палатке, вокруг макета местности,  собрались  офицеры  штаба  бригады,
командиры танковых, мотострелковых  и  минометного  батальонов.  Ждали
прибытия  командира  24-й  гвардейской  танковой  бригады.   Полковник
Борисенко нетерпеливо поглядывал на часы - время очень дорого. "Что-то
запаздывает Вениамин Павлович!" - "Еще пять минут",  -  ответил  майор
Бочинский, однако Борисенко не успокаивался. Наконец послышался  рокот
мотора, лязг гусениц, а через минуту в палатку вошли трое танкистов  в
кожаных куртках и шлемах. Первый - это был командир танковой  бригады,
любимец корпуса гвардии полковник Рязанцев, - подошел к  Борисенко  и,
чуть улыбнувшись, певуче заговорил: "Заждались, Григорий Яковлевич?  Я
был уверен, что вы используете эту ночку  для  атаки.  Чувствую  -  не
ошибся. Мы тоже готовы. Осталось только согласовать..."
   Майор Кривопиша пригласил двух других танкистов садиться, и один из
них - командир танка  комбрига  гвардии  лейтенант  Хазипов  устроился
рядом со мной. Мы тотчас познакомились, и он стал рассказывать  мне  о
последних  боях  под  Медеревом.  Глаза  его  разгорелись,  когда   он
рассказывал, как танковая рота под командованием  старшего  лейтенанта
Иксара, ведя разведку, обнаружила  в  движении  одиннадцать  "тигров".
Иксар пристроился им в хвост и, когда "тигры", одолевая подъем,  стали
хорошими мишенями, скомандовал: "Огонь". Буквально  за  полминуты  два
"тигра" были сожжены и два разбиты. Рота не потеряла ни одной  машины,
Назип (так звали  моего  нового  знакомца)  смеялся  и  потирал  руки,
вспоминая этот бой...

        - Пока лейтенанты знакомились и беседовали  о  боях,  был
     принят план совместного наступления, - пояснил Рязанский.  -
     Сводился он к тому, чтобы силами  мотострелковых  батальонов
     при поддержке танков и артиллерии овладеть  опорным  пунктом
     гитлеровцев - селом Вершацы, что в десяти  километрах  южнее
     Чигирина. Если  гитлеровцы  контратакуют  танками,  стремясь
     отсечь  войска,  захватившие  село,  -  встретить  их  огнем
     артдивизиона   гвардии   капитана   Деревянко   и    батареи
     противотанкового дивизиона Неверова. Связав  фашистов  таким
     образом, нанести сильный  фланговый  удар  танками  двадцать
     четвертой бригады, разгромить отступающего противника  и  на
     его плечах, ворваться в Чигирин с юго-востока. В то же время
     танковый полк  (тот  самый,  где  начинал  фронтовую  службу
     Овчаренко)  вместе  с  мотострелками,  самоходной   батареей
     СУ-восемьдесят  пять  и  двумя  батареями   противотанкового
     дивизиона должен  обойти Чигирин с запада. Это было особенно
     важно  потому,  что  город  с   юга   прикрывался   сильными
     оборонительными   позициями   фашистов   и    атака    могла
     захлебнуться.

   Прощаясь,  начальник  политотдела  24-й  бригады  гвардии   капитан
Сербиченко и Хазипов пригласили Кривопишу и  меня  побывать  у  них  в
гостях. Мы согласились, и я с сожалением подумал, что едва  ли  у  нас
выпадет для этого время. С сожалением потому, что мне очень понравился
Назип.
   Часа за полтора до рассвета вся наша оперативная группа во главе  с
комбригом вышла на НП, спрятанный в самой  кромке  леса.  Разбушевался
ветер, он пронизывал  меня  до  костей.  Телефонисты  поеживались  над
аппаратами в своих плащ-палатках. Пока  вся  радиосвязь  -  на  прием.
Гитлеровцы реже стали бросать осветительные ракеты,  полагая,  видимо,
что опасное для нападения время ночи миновало. Майора Кривопишу  то  и
дело вызывали к телефону - части бригады докладывали  о  готовности  к
атаке.
   По телефонным проводам и радио улетела долгожданная команда, прошло
томительных двадцать минут, но ничего не изменилось  в  расстилавшемся
перед  нами  черном  пространстве.  "Режим"  фашистских  ракетчиков  и
дежурных пулеметчиков все тот  же.  Нервничает  полковник  Михайленко.
Наконец он обращается к комбригу: "Разрешите запросить комбатов, в чем
дело". - "Не надо! Молчат  -  значит  все  идет  нормально".  Внезапно
поведение немцев резко изменилось. В  районе  села  Вершацы  вспыхнули
десятки осветительных ракет. Но бросали их  гитлеровцы  не  в  сторону
фронта, а на фланги  и  даже  в  тыл  своего  расположения.  Фейерверк
быстро  разросся, и вскоре над всем пространством от села  Вершацы  до
Чигирина заполыхал трепетный, мертвенно-бледный свет. До нас донеслись
удары орудий, пулеметная стрельба, разрывы мин. В  Вершацах  вспыхнули
пожары.  Командиры  батальонов  доложили,  что  им  удалось   внезапно
окружить село и теперь они очищают его от гитлеровцев.
   Наступило хмурое декабрьское утро. Последние  фашисты,  оборонявшие
село, сдались в плен. Батальоны  перестраивались  для  наступления  на
Чигирин. Вот прошли на запад танки нашего полка.
   Предупреждение комбрига сбылось: на  наш  первый  успех  гитлеровцы
ответили сильным огневым  налетом  и  контратакой  тридцати  танков  с
пехотой. Вступили в бой артиллеристы капитана  Деревянко.  Они  хорошо
изучили повадки гитлеровских танкистов, знали,  где  у  них  в  боевых
порядках  находятся  командирские  машины,  и  сосредоточенным   огнем
взводов, а иногда и батарей выбивали их  в  первую  очередь.  Немецкие
солдаты - нечего греха таить - дерутся хорошо, но  до  тех  пор,  пока
слышат своих офицеров. Стоит  их  голосам  умолкнуть,  как  гитлеровцы
теряют самообладание. Бить их тогда легче.
   После первых залпов дивизиона у гитлеровцев загорелись  три  танка.
Когда гитлеровцы приблизились к позиции артиллеристов, по ним был  дан
залп дивизиона "катюш". Танки скрылись в смерче огня,  дыма  и  грязи.
Пехота противника побежала назад, танкисты тоже остановились,  неловко
развертываясь фронтом на восток, откуда их атаковали  гвардейцы  нашей
24-й танковой бригады.  Таким  образом,  гитлеровцы  подставили  борта
своих машин  артиллеристам,  и  на  поле  поминутно  вспыхивали  новые
факелы. Поняв наконец, в какую западню они попали,  гитлеровцы  спешно
отошли, потеряв более половины машин.
   Борисенко  быстро  повернулся  к   начальнику   артиллерии   майору
Шаповалову: "Передайте Морозу, - командиру дивизиона РС,  -  огонь  по
мосту через реку Тясмин". Огненные трассы "катюш" пронеслись в сторону
Чигирина, там, постепенно разрастаясь, поднялись,  разносимые  ветром,
багровые клубы огня и черного дыма.
   Мимо НП провели в Иванковцы колонну пленных, взятых в селе Вершацы.
Человек  двести.  Жалкое  зрелище.  В   шинелях   мышиного   цвета   с
подоткнутыми  за  пояс  полами,  некоторые  поверх  шинелей   натянули
камуфлированные плащ-палатки. Все в ботинках. По колено налипла мокрая
грязь. Летние фуражки-кепи с опущенными наушниками.  Синие  от  холода
лица.  Некоторые   дыханием   согревают   обнаженные   руки.   Взгляды
трусливо-злобные.   Смрадный   запах   от   немытого   тела,    белья,
обмундирования...
   Кривопиша  докладывает  комбригу:  "Танковый  полк  с   батальонами
Новикова  и   Петрикеева,   преодолевая   возрастающее   сопротивление
противника,  ведет  бой  в  семи  километрах  юго-западнее   Чигирина.
Двадцать четвертая танковая бригада, преследуя отходящего  противника.
контратакована шестьюдесятью  танками гитлеровцев и сейчас ведет бой с
ними юго-восточнее Чигирина.  Видимо,  товарищ  гвардии  полковник,  и
Чигирин надо брать ночью. По ночам нам больше везет". - "Все  до  поры
до времени, - хмурится Борисенко.  -  Однако  срок  выполнения  задачи
истекает.  Надо   что-то   придумать...   Если   "хозяин"   согласится
перекантовать Рязанцева на наш левый фланг, Чигирин к завтрашнему утру
будет наш!" - "Я тоже так думаю",  -  ответил  Кривопиша.  "А  вы  что
скажете?" -  обратился  Борисенко  к  начальнику  политотдела  бригады
гвардии  подполковнику  Дмитриеву.  "Видите  ли,  Григорий  Яковлевич,
Чигирин,  конечно,  орешек  крепкий.  Но  раскусить  его  можно,  если
избежать фронтальных атак. Слабое место Чигирина -  западная  окраина,
туда и бить надо. Лучше ночью - Михаил Дмитриевич прав. Меньше потерь,
да и гитлеровцы ночью неуверенней себя чувствуют. Офицеры  политотдела
в любую минуту  пойдут  в  батальоны  готовить  людей  на  штурм  этой
крепости. Тут же почти родина Богдана Хмельницкого,  орденом  которого
награждены многие офицеры бригады. Взять город - дело нашей чести!"
   Разговор командира и начальника  политотдела  бригады  был  прерван
довольно шумным появлением на НП генерала Ермакова, майора Москвина  и
других офицеров штаба  корпуса.  Выслушав  доклад  Борисенко,  Ермаков
протянул ему какую-то бумагу, дал  прочесть  и  сказал:  "Свой  боевой
участок сегодня с наступлением  темноты  сдадите  стрелковой  дивизии.
Заместитель командира дивизии со  мной  -  познакомьтесь.  К  двадцати
одному часу бригада должна быть готова  к  маршу.  Вот  карта-приказ".
Ермаков,  Борисенко  и  Москвин,  склонясь  над   картой,   заговорили
вполголоса...

        - Новый, приказ, который  получила  бригада,  был  вызван
     самим ходом наступления, - говорил  Рязанский.  -  Передовые
     части нашего соединения и соседней, пятьдесят второй,  армии
     глубоко вклинились в оборину противника, в результате в  ней
     образовался выступ, обращенный  в  нашу  сторону.  В  центре
     основания  этого  выступа  оказалось  историческое  местечко
     Каменка, связанное  с  деятельностью  декабристов.  Если  бы
     сходящимися ударами с севера и  юга  в  направлении  Каменки
     удалось окружить гитлеровцев, мог бы  образоваться  изрядный
     котел. Все зависело от быстроты действий, и  бригада  должна
     была совершить марш от села Вершацы на север  в  направлении
     Ефимовка, Заломье, Красноселье, Омельгород,  лес  Нерубайка,
     откуда нанести удар на Каменку. Навстречу нам в  направлении
     Смела, Каменка  готовились  наступать  соединения  пятьдесят
     второй армии...

   Услышал я лишь последние фразы Ермакова: "Обратите внимание на свой
правый фланг, он открытый. За вами  идет  Рязанцев, остальные - левее.
Донесение о выходе в район пришлете в лес Нерубайка с офицером  связи.
Вы бы одели его по-человечески! Все понятно?..  Будьте  здоровы.  Я  к
Рязанцеву. Адъютант, машину!"
   В моей памяти сразу всплыло совещание в оперативном отделе корпуса,
доклад майора Богомаза и заключительные слова генерала Шабарова:  "Вам
удалось в образной форме  выразить  напрашивающийся  вывод".  (Уцепить
противника за "морду".) Видимо, за этим и пойдем.
   Проводив Ермакова, Борисенко  появился  перед  нами  озабоченный  и
нетерпеливый: "Товарищ Кривопиша! Здесь  будет  полковник  Михайленко.
Остальные - в штаб. Готовьте документы  на  сдачу  боевого  участка  и
расчеты на марш. Да, вот что! Оденьте офицера связи как полагается.  Я
не люблю замечаний начальников  даже  по  мелочам.  Вы  посмотрите  на
генерала Ермакова: он всегда в горячих местах,  вечно  в  движении,  а
приедет на ка-пэ, сбросит плащ - на нем  все  блестит,  точно  на  бал
собрался. Старый кавалерист. У них строевая подготовка и  внешний  вид
здорово были поставлены. Ермаков за это получил  не  одну  награду  от
наркома".


                     "Я тебя еще не туда поведу"

   Бригада  выступила  глубокой   ночью.   Предстояло   пройти   около
шестидесяти километров по самым плохим дорогам. Бригадные и  корпусные
саперы, выделенные в отряд обеспечения движения,  выступили  вслед  за
разведкой. В авангарде бригады  шел  мотострелковый  батальон  гвардии
старшего лейтенанта Ильиных, усиленный ротой танков и батареей. С  ним
находились замкомбрига гвардии полковник Михайленко, майор  Кривопиша,
капитан Фальтис, инструктор политотдела корпуса капитан Суворов. Я  по
обычаю - с Кривопишей. При начальнике штаба бригады, в главных  силах,
остался  старший  лейтенант  Фесак.  Во  время  боев  на   чигиринском
направлении он "температурил"  и  только  перед  маршем  выписался  из
медсанроты.
   В пути полковник Михайленко и майор Кривопиша обсуждали, как с ходу
овладеть  населенным  пунктом  Болтышка,  чтобы  затем  проникнуть   в
Каменский лес. Оттуда до Каменки - три-четыре  километра: условия  для
наступления бригады  станут  идеальными.  "Может,  опять  какой-нибудь
"сабантуй"  придумаешь?"  -  спросил   Михайленко.   "Что   ж,   Роман
Алексеевич, здесь они, возможно,  непуганые,  и  "сабантуй"  наверняка
удался бы. Однако на Болтышку ночь тратить нельзя. Ночь  нужна,  чтобы
овладеть Каменским лесом. Об этом и комбриг  твердил.  Весь  вопрос  в
том, что за противник обороняется на  рубеже  Ивангород,  Болтышка,  -
ответил  Кривопиша.  -  Боем  бы  прощупать,  да   нельзя.   Командира
разведроты комбриг  предупредил,  чтобы  работал  бесшумно  и  не  дал
фашистам догадаться о выходе бригады на каменское направление".
   Офицеры умолкли на несколько минут. Потом капитан Суворов  негромко
сказал: "А ведь это та самая Каменка, товарищ гвардии  полковник,  где
начиналась история русского революционного движения. Здесь,  по  сути,
был центр тайного Южного общества декабристов. В  Каменке  у  Давыдова
бывали Пестель,  Орлов,  Волконский,  Муравьев-Апостол.  Здесь  Пушкин
стихи свои читал! Да  и  Болтышка,  о  которой  вы  говорили,  -  тоже
небезызвестна. В ней жил герой Отечественной войны  двенадцатого  года
генерал Раевский. С его  семьей  Александр  Сергеевич  был  по-особому
дружен. В Болтышке он  не  раз  бывал  гостем  Раевских.  -  Помолчав,
капитан добавил: - На войне чаще всего не до истории. А  все  же  надо
нам напомнить  бойцам,  какие  святые  места  освобождаем".  "Надо!  -
отозвался Михайленко. - Вот вы мне напомнили, и я  уже  иначе  к  этой
Каменке отношусь".
   Задолго до рассвета бригада  вошла  в  лес  Нерубайка.  Авангард  в
боевом порядке расположился на северной и западной опушках леса. Здесь
уже несколько дней находилась пехота 53-й  армии.  Командир  авангарда
старший  лейтенант  Ильиных  обосновался  рядом  с   КНП   стрелкового
батальона. Комбат охотно объяснил обстановку, сообщил, что днем хорошо
видны Ивангород  и  Болтышка,  а  в  пространстве  между  ними  синеет
Каменский лес. На рассвете полковник Михайленко приказал мне  отыскать
комбрига и сообщить ему о местонахождении авангарда. Для  поездки  дал
свой газик.
   Задачу я выполнил довольно  быстро.  У  машины  комбрига  стоял  на
страже "Иван Семеныч".  Улыбнувшись  мне  как  старому  знакомому,  он
предупреждающе стукнул в дверь и сказал,  чтобы  я  входил.  Борисенко
брился. "Ты, голубчик, извини,  -  заговорил  он,  -  что  я  в  таком
затрапезном  виде  принимаю  тебя.  Ей-ей,  времени  так   мало,   что
приходится службу и быт совмещать. Поэтому докладывай,  не  смущайся".
Выслушав, он задал несколько вопросов, потом сказал, что через полчаса
поедет с  командирами  частей  к  Ильиных  на  рекогносцировку  и  мне
предстоит  быть  проводником.  "А  пока  есть  время,  получи   теплое
обмундирование. Да попроси Ивана Семеныча помочь тебе. Насчет этого он
дока..."
   "Иван  Семеныч"  действительно  знал  толк  в  вещевой  службе.   Я
моментально получил добротную ватную куртку и шаровары, сменил  шинель
и  шапку.  "Прошу  прощения,  товарищ  гвардии  лейтенант,  -  сказал,
прощаясь со мной, "Иван  Семеныч",  -  у  вас  теперь  вид  настоящего
фронтового офицера. Так и проситесь на фотографию..."
   Через полчаса на лесной опушке командиры  частей  и  офицеры  штаба
слушали  доклад  командира  стрелкового  батальона  о  противнике.  По
сведениям,  гитлеровцы  оборонялись  отдельными   опорными   пунктами,
устраиваясь потеплее,  -  в  селах,  деревнях,  лесах.  Особо  комбриг
заинтересовался известием о том, что  между  Ивангородом  и  Болтышкой
есть не занятый войсками промежуток,  где  второй  день  население  по
приказу фашистов роет окопы...
   "Что известно о речушке западнее Болтышки?"  -  спросил  Борисенко.
"Местные говорят - на телегах переезжают". - "Фальтис, какие  средства
необходимы, чтобы не застрять в пойме?" - "Колейные  мосты  метров  по
десять  длиной,  фашины,  бревна.  Танкисты  могут  взять  на   буксир
артиллерийские и минометные тягачи". Борисенко долго  водил  биноклем,
изучая видимое пространство, потом глубоко задумался, словно забыв обо
всех.
   "Товарищ  гвардии  полковник,  командир   корпуса!.."   Поблизости,
свернув, с дороги, остановилась вместительная, под брезентовым  тентом
машина  повышенной  проходимости.  Из  нее  вышли  генералы  Скворцов,
Овчинников,  подполковник  Кимаковский,  майоры  Богомаз,  Лупиков   и
капитан  Ивашкин.  Комбриг  встрепенулся,   быстро   пошел   навстречу
Скворцову с рапортом. "Григорий Яковлевич, - заговорил Скворцов, -  мы
приехали послушать ваше решение  и,  если  нужно,  помочь.  Вы  готовы
доложить?" - "Так точно, готов".
   Я понял, что в  минуты  глубокой  задумчивости  в  голове  комбрига
рождался план действий, который, быть может, определит нашу  ближайшую
жизнь.
   Действительно, замысел Борисенко тогда был одобрен.  Против  нашего
корпуса  оборонялась  на  широком  фронте  376-я   пехотная   дивизия,
переброшенная из Западной Европы. Противник прилагал  большие  усилия,
чтобы удержать Кировоград,  Смелу,  Каменку.  От  этого  зависела  его
оперативная устойчивость  в  борьбе  за  Кировоград.  Мы  предполагали
возможность сильных контратак на  левом  фланге  корпуса  против  12-й
гвардейской  мехбригады  со  стороны  Новомиргорода,  что   в   сорока
километрах к юго-западу от Каменки. Однако рассчитывали, что вражеские
резервы,  находящиеся  там,  будут  скованы  действиями  наших  войск,
наступающих нам навстречу а направлении Смела, Каменка.
   Решение комбрига понравилось генералу Скворцову. Оно было дерзким и
хорошо рассчитанным: прорваться ночью в Каменский лес через промежуток
между  опорными  пунктами  противника.  Только   внезапное   овладение
Каменским  лесом  позволяло  быстро   захватить   Каменку.   Борисенко
предполагал  пустить  впереди  сильную  боевую  разведку,  за  ней   -
передовой отряд с задачей  захватить  промежуток  в  обороне  врага  и
пропустить через него главные силы бригады в походном  порядке.  Чтобы
противник не  беспокоил  бригаду  с  тыла,  комбриг  просил  командира
корпуса очистить от  гитлеровцев  Болтышку  силами  других  частей,  и
только после того, как будет занят Каменский лес.
   ...Десять часов вечера.  Иду  в  наступление  на  Каменский  лес  с
разведротой. Мне  приказано  с  выходом  к  лесу  встретить  командира
передового отряда  и  доложить  ему  сведения  о  противнике,  добытые
разведкой. С нами капитан Фальтис и еще пять саперов. Каждый несет  по
охапке легких указок. Всем разведчикам сообщен азимут движения. Крепко
подморозило, и это очень кстати: идти легко. Правда, стук сапог далеко
разносится, но разведчики умеют ходить неслышно.
   Гитлеровцы через каждые десять минут бросают осветительные  ракеты,
и нам часто приходится падать, замирая, пока  в  небе  на  парашютиках
качаются трепетные огни. Один сигнальный пост оказался прямо на  нашем
пути и мог принести большие неприятности. Его следовало ликвидировать,
не привлекая внимания соседних постов.  Командир  роты  послал  вперед
пятерку разведчиков-кубанцев во главе со  старшим  сержантом  Бурулой.
Эти потомки  казаков-пластунов  специализировались  на  самой   тонкой
работе войны. Бесшумно снять часовых,  уничтожить  патрули,  захватить
"языка" было для  них  делом  привычным.  И  все  же  я  замечал,  как
волнуется командир роты капитан Морозов. Можно пройти огни и воды, сто
раз смотреть в лицо смерти, но все равно нельзя быть спокойным,  когда
речь идет о выполнении боевой задачи, о жизни и смерти людей. По  небу
бежали облака, временами порошил снег, однако луна  выглядывала  то  и
дело, усложняя и без того трудную задачу разведчиков.
   Мы подошли уже так близко,  что  дальше  двигаться  опасно.  Лежим,
ждем... В воздух взвилась очередная серия  ракет,  в  том  числе  и  с
"нашего"  поста.  Значит,  пока  не  удалось...  И  вдруг  из  темноты
заговорщически  мигнул  огонек  карманного   фонаря:   "точка-тире"...
"точка-тире"...
   "Бегом, марш!" -  негромко  скомандовал  Морозов.  Саперы  на  бегу
ставили  указки.  В  одном  из  недостроенных   окопов   с   головами,
закутанными в шали, с кляпами во рту лежали два связанных  гитлеровца.
Горела стеариновая плошка на дне окопа. Около  нее - ракетницы и целый
ящик сигнальных патронов.  Капитан  Морозов  наклонился  к  одному  из
фашистов и, пригрозив ему, чтоб не поднимал "аларм", вынул у него  изо
рта кляп, задал несколько вопросов на немецком  языке.  Однако  фашист
только повторял: "Я пленный, Гитлер капут".
   Оставив двух разведчиков в окопе охранять пленных и пускать ракеты,
Морозов повел роту к лесу. Через полчаса спустились в долину ручья. Он
был покрыт льдом, который трещал  и  прогибался  под  ногами.  Пробили
прорубь: глубина полметра. "Пройдут?" -  озабоченно  спросил  Морозов.
"Ручей не преграда, а вот пойма... Торф", - ответил Фальтис. Обернулся
ко мне: "Как ты, танкист, полагаешь?" - "Если  не  пускать  машины  по
одной колее - пройдут. Даже колесные. Иначе застрянут". - "Пожалуй", -
согласился Фальтис.
   Саперы  остались  у  ручья  готовить  броды.   Лес   встретил   нас
настороженным   шумом.   Высокий,   густой,    труднопроходимый    для
автотранспорта, он казался пустынным.  Гитлеровцы  не  любили  больших
лесов и обтекали их - боялись партизан. Почти вся бригада вошла в  лес
незамеченной. Только в последний миг гитлеровцы  обнаружили  неладное,
стали усиленно освещать подступы к лесу, повели беспорядочный огонь  с
дальних  дистанций  из  пулеметов  и  минометов,  не  причинивший  нам
существенного ущерба. Бригада оказалась в глубине  вражеской  обороны.
Выполнив поручение, я по приказу майора Кривопиши остался в  передовом
отряде. Теперь его задача состояла  в  том,  чтобы  овладеть  западной
опушкой леса, откуда до Каменки рукой подать.
   Лес прошли беспрепятственно. Первая линия вражеских окопов тянулась
между селами Онишевка и Юрчиха, которые превращены в  опорные  пункты.
Онишевку  должен  был  штурмовать  мотострелковый   батальон   гвардии
старшего лейтенанта Ильиных, усиленный танковой  ротой.  Подразделения
батальона сильно поредели в  предыдущих  боях,  и  теперь  их  усилили
минометчиками, которые должны были идти в атаку в качестве стрелков. Я
слышал, как один  из  штабных  офицеров  заметил:  "Возьмем  Онишевку,
считай, Каменка в наших руках".  Не  случайно  в  батальон  направился
полковник Михайленко, прихватив меня в качестве офицера связи.
   Я внимательно слушал решение комбата, боевые задачи подразделениям,
и мне казалось, что успех атаки будет  в  основном  зависеть  от  роты
гвардии лейтенанта Чараева, которая наступала на левом фланге, в обход
Онишевки  с  запада.  В  этой  мысли  я  утвердился,  когда  полковник
Михайленко решил побывать в роте. Она расположилась цепью за небольшой
высоткой, менее чем в  полукилометре  от  окопов  противника.  По  нам
стреляли. Приходилось часто перебегать, падать, ползти. Перед тем  как
вскочить, полковник Михайленко всякий  раз  снимал  папаху,  чтобы  не
привлечь внимания фашистских снайперов. Можно  было  позавидовать  его
ловкости, быстроте и спокойному отношению к немецким пулям. Я  уже  не
раз замечал эту особенную черту бывалых воинов  -  отсутствие  всякого
ухарства, очень  серьезное  и  вместе  с  тем  спокойное  отношение  к
опасности. Наконец мы очутились около лейтенанта  Чараева.  Он  указал
огневые точки гитлеровцев, объяснил порядок атаки, Михайленко  слушал,
спрашивал, давал советы.
   "Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант!.." Я не сразу сообразил, что
это ко мне. Тем более, я ведь только младший лейтенант. Обернувшись на
зов, увидел Васина. Он улыбнулся и призывно  помахал  рукой.  До  него
десятка полтора шагов, и я быстро одолел их. Лежа, крепко пожали  друг
другу руки. На  войне  бывает  достаточно  свидеться  раз,  чтобы  при
следующей  встрече  разговаривать,  как  со   старым   другом,   Васин
рассказал, что  добился  перевода  в  строй  и  сегодня  за  нехваткой
офицеров поведет в атаку взвод. "Правда,  народу  маловато,  "братков"
(матросов)  всего  пятеро.  Хорошо  еще,  минометчиков  подбросили  на
помощь. Вот со мной рядом лежит  Витя  Галочкин  -  из  них.  Хороший,
видать, паренек..."
   Наш  разговор  прервался  внезапно.  По  окопам  гитлеровцев  разом
ударили  артиллерия,  танки  и  минометы  бригады.  Донеслась  команда
лейтенанта Чараева: "Приготовиться к  ат-таке!",  тут  же  повторенная
всеми взводными и отделенными командирами. Васин осмотрел цепь взвода,
проверил гранаты, примкнул  штык.  "До  свидания,  товарищ  лейтенант!
Свидимся в Каменке али еще где. А  сейчас  пойдем  рвать  фашистов  на
штыках! До свидания, друг!"
   Батальон,  поддержанный  несколькими  танками,  дружно  поднялся  и
беглым шагом пошел в атаку, стреляя  на  ходу.  До  окопов  противника
оставалось  метров  шестьдесят,   когда   гвардии   лейтенант   Чараев
скомандовал: "Гранаты!" - и  после  того  как  их  град  обрушился  на
траншею гитлеровцев, с криком "ура" ринулся вперед, увлекая  роту.  Из
окопов противника с криком "хох, хох" выскочили  человек  тридцать  во
главе с  офицером.  Однако  многие  тут  же  попрыгали  назад,  другие
нерешительно двинулись нам  навстречу.  Гитлеровский  офицер,  видимо,
угадавший  в  Чараеве  советского  командира,  метнул  в  него  ручную
гранату. Казалось,  гибель  командира  роты  неизбежна,  но  случилось
невероятное. Внезапно появившийся рядом с лейтенантом сержант Галочкин
в стремительном броске перехватил гранату фашиста  своей  грудью.  Его
напрягшаяся в беге фигура исчезла в  блескучем  разрыве,  и  лейтенант
Чараев,  невредимый,   с   перекошенным   яростью   лицом,   продолжал
командовать ротой. В мгновение ока перед гитлеровским офицером выросла
фигура Васина. Фашист рванул пистолет из расстегнутой кобуры, но  штык
русской винтовки уже наискось вошел ему в  грудь,  показав  острие  из
спины. Васин отпрянул, выдернул штык и сильным ударом приклада сбросил
гитлеровца в окоп.
   Штыковой бой длился не более минуты. На плечах бежавших врагов рота
ворвалась  в  Онишевку  и  через  полчаса  полностью  очистила  ее  от
гитлеровцев.  После  того  как  совершил  подвиг   сержант   Галочкин,
казалось, не было на  свете  силы,  способной  остановить  гвардейцев.
Когда утих бой, лейтенант Чараев приказал разыскать тело  Галочкина  и
принести его в село. На виду у всей роты Чараев  подошел  к  сержанту,
опустился на колено и поцеловал его лицо. "Пока жив хоть один  человек
в роду Чараевых, ты будешь жить, - сказал он. - Пока  существует  наша
рота, ты останешься в ее строю".
   И в этот день я не мог роптать на судьбу за то, что она сулила  мне
"спокойную"  штабную  работу.  То  и  дело  носился  под   пулями   от
мотострелков к танкистам,  от  танкистов  к  артиллеристам,  передавая
различные распоряжения, просьбы,  сведения  и  помогая  таким  образом
организовать взаимодействие.
   Используя успех батальона Ильиных, к полудню главные  силы  бригады
под прикрытием артиллерии ворвались в Каменку. Шаг за  шагом,  дом  за
домом очищали ее от гитлеровцев, и к  вечеру  южная  половина  Каменки
была захвачена. В темноте мотострелкам  удалось  в  нескольких  местах
форсировать реку Тясмин, делившую Каменку на две части, и  это  решило
исход боя. На другой день в Каменке не  осталось  ни  одного  фашиста.
Когда  танкисты  и  мотострелки  выходили  к  станции,  там  творилось
невероятное.  На  путях  стояли  бронепоезд  и  восемь  неразгруженных
эшелонов. Два из них при появлении  танков  пытались  уйти  в  сторону
Смела. Пришлось открыть огонь, и тогда...  лопнуло  небо,  раскололась
земля, на километры разбросало обломки досок, вагонные колеса,  рваные
куски железа. У меня до  сих  пор  болезненно  звенит  в  ушах,  когда
вспоминаю эти взрывы. Эшелоны-то оказались  с  боеприпасами.  Танкисты
разбили паровоз бронепоезда, и прислуга его разбежалась. В Каменке  мы
разгромили и частично пленили  штаб  тыла  11-го  армейского  корпуса.
Только на станции сдалось в плен свыше двухсот гитлеровцев.
   "Теперь - на ка-пэ, - сказал полковник Михайленко. - Пора  и  честь
знать".
   Вскоре мы оказались на опушке  Каменского  леса.  Майор  Кривопиша,
похоже, обрадовался моему появлению. "Как раз  вовремя.  Погулял  -  и
будет. Расскажешь все потом. Службу исправлять надо". Через минуту  он
вручил мне донесение для доставки в штаб корпуса, расположенный в лесу
Нерубайка.  "Обедать  -  в  движении.  К  утру  вернуться.   Шофер   -
Бигельдинов. Все". Но оказалось, еще не все. В  тоне  майора  я  сразу
уловил недоговоренность и беспокойство. Достигли такого успеха,  а  он
мрачен. Меня охватывало тревожное предчувствие. Здесь, в штабе,  знали
что-то такое, о чем не было известно в Каменке, где  победа  выглядела
полной и прочной. Уже перед самым отъездом Кривопиша  поманил  меня  к
себе и прошептал на ухо: "Скажи  генералу  Шабарову,  что  со  стороны
Смела к Каменке никто не подошел. На  вызовы  по  радио  не  отвечают.
Партизаны говорят, что  Смела  в  руках  гитлеровцев.  Кроме  генерала
Шабарова, об этом никому..."
   Там, где проходят войска, среди целины  быстро  возникают  колонные
пути. Выбрав один из них, мы уже в темноте прикатили в лес  Нерубайка.
Быстро отыскали штаб корпуса. Оперативным  дежурным  оказался  гвардии
капитан Ивашкин. Он тотчас дал ход  доставленным  мною  документам  и,
пока ждали распоряжений, рассказал о  местных  новостях.  В  то  время
когда наша бригада вела бой за Каменку,  разведывательный  батальон  и
комендантская рота корпуса при поддержке самоходчиков удачным маневром
овладели Болтышкой. Боем руководил генерал Ермаков.  Разведчики  скоро
ушли из села выполнять новую  задачу,  самоходчики  тоже.  В  Болтышке
осталась  только  комендантская  рота.   Ждали   подхода   стрелкового
батальона. Вдруг испуганный крик: "Немцы!"  Люди  растерялись,  увидев
колонну машин. Неизвестно, чем бы все кончилось, если  бы  не  генерал
Ермаков. "К бою!" - скомандовал он и, схватив автомат  шофера,  ударил
очередью  по  кабине  головной  машины.  Вильнув,  она   остановилась,
преградив дорогу остальным. "Захватить машины!" - послышался  властный
голос генерала, и солдаты, уже опомнившиеся, в  пять  минут  завершили
дело. Захвачено было пятнадцать  крытых  машин  и  полсотни  ошалевших
гитлеровцев.  Оказалось,  это  была  рота  связи,  направленная  через
Болтышку в Ивангород. Гитлеровцы, как видно, еще не представляли,  что
произошло в районе Каменки.
   Ждать вызова  пришлось  недолго.  У  генерала  Шабарова  находились
гвардии  полковник  Былич  и  майор  Москвин.   Когда   я   докладывал
подробности  овладения  Каменкой,  полковник   Былич   заинтересовался
имуществом, захваченным в эшелонах и на станции. Я  довольно  подробно
рассказал о запасах продовольствия, спирта, бензина.  Удовлетворенный,
полковник похвалил: "Молодец. Офицер штаба должен все примечать".  Мне
стало неловко от похвалы: поинтересоваться трофеями меня заставило  не
сознание необходимости, не специальный расчет,  а  самое  обыкновенное
любопытство к  богатству,  которое  нам  досталось.  Однако  это  надо
учесть: "все примечать".
   Едва я сказал  генералу,  что  хочу  кое-что  доложить  ему  лично,
полковник Былич и майор Москвин молча встали и вышли.
   Я передал слова Кривопиши. Генерал выслушал совершенно спокойно  и,
ни о чем больше не спросив, сосредоточился над картой. Потом  взглянул
на меня и приказал: "Будьте готовы через несколько минут  к  обратному
пути. Доставите распоряжение командиру бригады".  Я  приложил  руку  к
шапке. "Да, вот что, - остановил меня генерал. Он встал, прошелся, еще
раз внимательно посмотрел мне в лицо и попросил мою карту.  Подчеркнув
на ней названия нескольких населенных  пунктов,  сказал:  -  Передайте
комбригу,  с  этих  направлений  следует  ждать  ударов   противника".
Возвращаясь в штаб бригады, я все время  видел  перед  собой  карту  с
отмеченными пунктами. Все они были на фланге и в тылу бригады.
   В течение двух суток мы  удерживали  Каменку,  отражая  контратаки.
Гитлеровцы бросали в бой все новые резервы и  обошли  Каменку  с  трех
сторон. В ночь на 17 декабря мы отступили в Каменский  лес,  уничтожив
трофеи, которые не смогли использовать  и  вывезти  в  тыл.  Положение
особенно обострилось, когда гитлеровцы овладели Болтышкой  и  разведка
их появилась в тылу бригады. Сообщение со штабом  корпуса  оборвалось.
Старший лейтенант Фесак, посланный майором  Кривопишей  с  оперативной
сводкой в штаб корпуса, вернулся, доложив, что по нему  стреляли.  "На
то и война, чтобы стрелять, - раздраженно заметил майор. -  Вам  не  о
стрельбе  надо  докладывать,  а  о  выполнении  задачи".  Фесак  вдруг
заговорил тонким, злым голосом: "Вы не имеете права  посылать  офицера
связи в лапы к врагу. Я не о себе думаю - со  мной  документы".  Майор
Кривопиша презрительно глянул на Фесака, взял пакет  и  протянул  мне:
"Надеюсь, вы понимаете, что вас посылают не в лапы к врагу, а  в  штаб
корпуса?" - "Так точно!" - "Вы ведь терский казак и,  конечно,  умеете
ездить на  лошади?"  -  "Умею".  -  "Идите  в  трофейное  отделение  и
передайте, чтобы вам выделили верховую лошадь. Выезжайте немедленно".
   Я выбрал коня светло-серой масти, рассчитывая, что на фоне снега он
будет не так заметен.  По  пути  в  нашем  расположении  видел  группу
партизан. На их лицах озабоченность. Миновал деревушку. Около нее,  на
пригорке, - наша последняя застава: взвод  стрелков  и  три  самоходки
СУ-152. Стволы их обращены на запад, а мой путь - на  юг.  На  заставе
проверили документы, как-то странно  посмотрели  на  меня  и  пожелали
успеха.  Оставшись  один,  я  отломил  ветку  и,  похлестывая  лошадь,
помчался по дороге. Не проехал и  полукилометра,  как  сзади  грохнули
тяжелые  орудия  самоходок.  "В  кого   же   стреляют?"   Не   сдержав
любопытства, выскочил на опушку леса и сразу увидел атакующие немецкие
танки. Два шли прямо на меня,  видимо,  обходя  позицию  самоходчиков.
Предупредить бы ребят, но я не могу задерживаться. Да ведь  не  дураки
же  там  -  должны  следить  за  флангами.  Поворотив  коня,  отчаянно
нахлестываю его по бокам, но он, испугавшись  выстрелов,  заартачился.
Мне стало страшно. Заметят - одна очередь из пулемета, и конец. Я в те
минуты  старался  не  думать  о  собственной  жизни,  но  документы!..
Соскакиваю с лошади, опрометью бросаюсь в лес.  И  вдруг  приходит  на
память: "Дрожишь, скелет? Ну так знай, что я тебя еще не туда поведу".
Замедляю шаг, громко смеюсь этой фразе французского  маршала  Тюренна,
которую любил приводить наш училищный преподаватель военного искусства
полковник Айновский - подвижный седенький старичок. Говорят, эту фразу
часто повторял Суворов.
   Тут только замечаю, что кто-то бежит следом, громко фыркая. Ба,  да
это же мой конь! Смеясь, говорю ему:  "Выходит,  тебе  нужна  была  не
хворостина, а личный пример хозяина".  Вскакиваю  верхом  и  несусь  к
штабу, не обращая внимания на хлещущие по лицу ветви...
   В штабе корпуса меня немедленно повели к майору Москвину,  подробно
расспросили обо всем  увиденном,  потом  вызвал  Шабаров.  Выслушав  и
расспросив, он пригласил к себе начальника разведки майора Богомаза, а
мне приказал пока отдыхать...

        - В записках лейтенанта нет сведений о его возвращении  в
     бригаду, - говорил Александр Павлович Рязанский.  -  Видимо,
     оно прошло без приключений. Но он оказался последним связным
     - кольцо вокруг двенадцатой гвардейской  скоро  окончательно
     замкнулось.  Корпус   получил   приказ   отойти   на   рубеж
     Михайловка,  Елизаветградка,  но  прежде  следовало  вывести
     бригаду из окружения.
        План  выхода  мы  разрабатывали  в  штабе  корпуса.   Для
     деблокирующего удара у нас не оставалось  свободных  сил.  В
     танковой  бригаде,  например,  насчитывалось  лишь   полтора
     десятка машин. Поэтому расчет был на хитрость и  внезапность
     действий, если она  вообще  возможна  в  подобных  условиях.
     Выбрали направление,  наиболее  трудное  для  движения,  где
     гитлеровцы меньше всего ждали  появления  бригады. Это  -  в
     нескольких  километрах  севернее  того  места,  где  бригада
     входила  в  Каменский  лес.   Гитлеровцы   теперь   усиленно
     караулили его. По "старому" пути  намечалась  ложная  атака.
     Корпус  помогал  бригаде   встречными   ударами   на   обоих
     направлениях.  Причем  демонстративный  удар   должен   быть
     наиболее шумным  и  начинаться  в  том  случае,  если  выход
     бригады к опушке обнаружит противник,

   ...Ночь с 17 на 18 декабря.  Состояние  у  всех  напряженное.  Мной
владеет одна мысль: скорее в  бой,  на  прорыв.  Комбриг  уверенно,  с
подчеркнутой  точностью  отдает  распоряжения.  Начальник  политотдела
подполковник Дмитриев доложил ему  о  расстановке  офицеров  на  самых
ответственных участках. Сам комбриг будет в авангарде,  Дмитриев  -  в
штабе с главными силами, Михайленко - в  арьергарде,  Кривопиша  -  на
"сабантуйном"  направлении  -  там,  где  обозначалась  ложная  атака.
Комбриг приказал выстроить разведроту. Он объяснил разведчикам, что от
того, насколько бесшумно они снимут боевое охранение противника, будет
зависеть судьба бригады. В заключение спросил,  есть  ли  добровольцы.
Вся рота, словно по команде, шагнула вперед. Борисенко  обнял  ротного
командира и сказал: "С вашими героями можно и не такие  дела  вершить!
Ждите сигнала к выступлению". Затем  он  проинструктировал  командиров
батальонов, артдивизиона  и  отдельных  рот.  Тыл  бригады,  машины  и
повозки с ранеными были поставлены в середине колонны главных сил.
   Глубокой ночью подошли к опушке. Падал снежок,  холодно  искрясь  в
отсветах немецких ракет. Мы знали: враг ждет нашей попытки прорваться,
и оттого было  особенно  тревожно.  Поступило  донесение  разведчиков:
можно двигаться вперед. Не прошли и двух десятков шагов,  как  впереди
загремела стрельба.  В  небе  повисло  сразу  несколько  осветительных
ракет. Однако в следующую минуту вражеские ракетчики стали уделять нам
минимум внимания. И не случайно. Справа  Кривопиша  устроил  настоящий
"сабантуй". Там  рявкнули  танковые  пушки,  затараторили  автоматы  и
пулеметы,  завыли  мины.  Со  стороны  леса  Нерубайка  ухнули  орудия
самоходок, их тяжелые снаряды понеслись на Болтышку. Не  мудрено,  что
гитлеровцы не поняли, где у нас ложная атака, а где настоящая.
   В темноте слышу голос  комбрига:  "Петрикеев,  вперед!.."  Батальон
прорыва молча бросился в ночную атаку. В ход пошли гранаты,  приклады,
штыки. Минометчики и артиллеристы  неистовым  огнем  расчищали  дорогу
мотострелкам и танкистам. Кольцо  вражеской  обороны  здесь  оказалось
непрочным, и его быстро прорвали.  На  флангах  сразу  встали  сильные
заслоны, и в  образовавшийся  коридор  устремились  части  бригады.  А
справа все сильнее разгорался бой отвлекающей группы с противником.
   Гитлеровцы поняли свою ошибку лишь тогда,  когда  группа  Кривопиши
внезапно и быстро отошла по просеке на путь основного прорыва. Фашисты
яростно бросились преследовать ее  и  попытались  штурмовать  коридор.
Однако им надо было  совершить  сложный  маневр  силами  вдоль  фронта
обороны  по  труднопроходимой  местности.  А   наш   сильный,   хорошо
организованный и подвижный арьергард вместе с группой Кривопиши  легко
отбил атаки и так же легко оторвался затем от наседавших  гитлеровцев,
которые  в  ночном  бою  на  незнакомой  местности  вели   себя   явно
нерешительно.
   Утром, когда бригада заняла новый район обороны, на командный пункт
приехали  командир  корпуса,  начальники  штаба  и  политотдела.   Они
благодарили Борисенко,  Дмитриева,  Бочинского,  Кривопишу  за  умелое
руководство прорывом. И когда старшие офицеры обнимались,  похлопывали
друг друга по спине, я снова думал о том, что три дня жизни на войне -
это так много... Потом командование корпуса в сопровождении комбрига и
подполковника Дмитриева направилось в боевые порядки батальонов и рот.
Генерал Скворцов, оказывается, хорошо знал многих младших  офицеров  и
солдат бригады. Он сердечно благодарил их за  стойкость  и  мастерские
действия, вместе с ними смеялся над  гитлеровцами,  которых  гвардейцы
оставили с носом.
   Когда  пришли  в  роту  лейтенанта  Чараева,  генерал  Скворцов   и
начальник политотдела корпуса полковник  Шибаев  подробно  расспросили
очевидцев о подвиге сержанта Галочкина  при  наступлении  на  Каменку.
Лейтенант Чараев доложил генералу, что Галочкин шел в атаку  рядом  со
старшим сержантом Васиным, и того вызвали к командиру корпуса.  Васин,
волнуясь, сбивчиво рассказал, как Галочкин в опасную минуту бросился к
командиру, пошел рядом с ним и, увидев летящую гранату,  остановил  ее
собственной грудью. "Товарищ гвардии генерал! - горячо сказал Васин. -
Сержант Галочкин - настоящий геройский  браток".  Генерал  печально  и
строго ответил: "Да, он герой, и мы сделаем все для  того,  чтобы  имя
его знал весь народ".

        [Сержанту Галочкину Виктору Ивановичу посмертно присвоено
     звание Героя Советского Союза. А.А. Чараев живет в настоящее
     время в городе Мары Туркменской ССР.]

   Пожав руку Васину, комкор и сопровождающие двинулись дальше, а я на
несколько минут  остался  со  старшим  сержантом.  "Вот  и  свиделись,
товарищ лейтенант, вот и свиделись, - повторял он радостно, встряхивая
мою руку.  -  Значит,  поживем  еще  и  повоюем.  Только  скажите  там
начальству - вы к нему поближе: не любит, мол, сержант Васин сидеть  в
обороне. Надоела она ему в сорок первом, ох как надоела! В наступление
бы опять поскорей! Так скажите об этом начальству обязательно, товарищ
лейтенант..."
   Была в словах этого парня лютая ненависть к войне и страстная жажда
увидеть ее конец. Мне все время казалось, что у Васина, как и у многих
других, есть свои, особые счеты с войной.
   Обходя оборону, генерал встретился с пулеметчиком Летутой. Скворцов
поблагодарил  младшего  сержанта  за  отличные  действия  в   бою   за
Иванковцы, осмотрел  позицию,  прикинул  дистанцию  до  ориентиров  и,
кажется, поразил Летуту меткостью своих  замечаний.  Как  бы  поясняя,
откуда у него детальное знание пулеметного дела, сказал: "Вы знаете, в
гражданскую войну я начинал службу станковым пулеметчиком.  На  курсах
нас обучал пулеметному делу бывший унтер-офицер, Георгиевский  кавалер
Иван Панфилович Лузгин. На выпускном экзамене задал он мне вопрос: для
чего служит спусковая тяга? Товарищ Летута, слушайте, правильно  ли  я
тогда ответил. Спусковая тяга в пулемете системы "максим"  служит  для
вывода шептала нижнего спуска из-под боевого взвода лодыжки".  Подойдя
к пулемету, он поднял крышку, вынул затвор и показал все  в  действии.
"Товарищ гвардии генерал! За этот ответ - пять", -  отчеканил  Летута.
Скворцов улыбнулся: "Тогда я был юнцом, не старше, Григорий Яковлевич,
вашего  офицера  связи.  Сколько  вам  лет?"  -   спросил   он   меня.
"Восемнадцать!" - "Да, почти столько же. Мне было тогда семнадцать".
   Побывали в танковом полку.  Он  стоял  в  двух-трех  километрах  от
переднего края обороны, готовый контратаковать  противника,  если  тот
вклинится в нашу оборону.  Комкора  встретили  подполковник  Журавлев,
майоры Загорайко и Мананников, Журавлев доложил о состоянии  полка:  в
строю - девять танков, в текущем и среднем ремонте  -  шесть,  требуют
капитального ремонта - восемь, безвозвратные потери -  девять  танков.
Майор Загорайко рассказывал о самоотверженности  танкистов  в  бою,  о
росте числа заявлений с просьбой принять в партию и комсомол.
   Я все время искал глазами Филимонова, а сердце сжималось:  жив  ли?
Однажды мне показалось, что около замаскированного танка мелькнула его
фигура. Как раз подполковник Журавлев пригласил  всех  на  обед,  и  я
попросил у Борисенко разрешения сходить в "свою"  роту.  "Хорошо,  что
любишь и не забываешь танкистов, - ответил комбриг. - Полчаса хватит?"
Я кивнул и, получив разрешение, побежал к танкам. Сколько радости было
в нашей встрече! "От-то хорошо! - вскричал Филимонов, увидев меня, и с
раскрытыми объятиями пошел навстречу.  -  Безуглов  тебя  уже  заметил
среди начальства, хотел сбегать - на обед позвать, да я сказал, что ты
сам придешь. Вон, гляди, они и котелок для тебя успели приготовить".
   Я сердечно поздоровался с Безугловым,  Хабибулиным  и  Семеряковым,
устроился  рядом  с  ними  за  импровизированным   столом.   Филимонов
встряхнул  фляжку,  испытующе  глядя  на  меня:  "Может,  налить?"   Я
отказался. "От-то правильно. Ты знаешь - мы держим на всякий случай, а
сами не пьем. Пока бои - сухой закон.  Может,  нам  через  пять  минут
придется идти в атаку, а какой  ты  вояка  с  пьяной  головой?  Первым
снарядом сожгут..." Заговорили  о  прошедших  боях.  В  девяти  атаках
побывал за это время взвод. Немало гитлеровцев побили, два танка и три
бронетранспортера  сожгли,  по  бронепоезду  и  эшелонам   в   Каменке
стреляли, минометов и пулеметов раздавили десятка  три.  "Ну  и  самим
попадало, - улыбается Филимонов. - В  бою  меняли  ленивец  и  опорные
катки. Гусеницы не раз летели. Девять атак в  нашей  жизни  -  большой
срок. Некоторые экипажи без машин остались. Теперь вместо автоматчиков
в атаку ходят. Ничего, потом танки сильнее беречь будут!.. А как  ты?"
Коротко рассказал о том, что выпало за эти дни на мою долю. "Ну вот, а
ты боялся - в штабе воевать не придется, -  заметил  Филимонов,  -  На
войне, брат,  всюду  воюют".  Пожимая  на  прощание  руку,  пригласил:
"Заглядывай почаще".
   Девять  дней  бригада   держала   оборону.   Восстановили   машины,
пополнились боеприпасами, горючим и продовольствием. Удалось  немножко
отдохнуть и даже искупаться - кому в бане, кому в  подвижной  душевой.
Для меня это был первый отдых после окончания училища.

        - В ночь на третье января, - пояснил генерал Рязанский, -
     корпус сосредоточился юго-западнее  железнодорожной  станции
     Знаменка.  В  то  время  шли  напряженные  бои  на   ближних
     подступах к Кировограду.  Гитлеровское  командование  именем
     фюрера требовало от своих войск удержания города, как одного
     из важных стратегических объектов. Ведь  отсюда,  из  района
     Кировоград, Знаменка, проводился сильнейший контрудар, чтобы
     сбросить  в   Днепр   советские   войска,   ворвавшиеся   на
     Правобережную Украину...

   3 января 1944 года часа за два до сумерек полковник Борисенко, взяв
с собой майора Кривопишу и меня, направился на командный  пункт  233-й
стрелковой дивизии, занимавшей оборону на участке, куда мы выдвинулись
после ночного марша.  На  КП  уже  находились  многие  офицеры  нашего
корпуса.  Когда  полковник  Борисенко  здоровался  с  ними,  Кривопиша
негромко называл мне их фамилии:  командир  10-й  гвардейской  бригады
гвардии полковник Буслаев, командир  11-й  бригады  полковник  Бриков,
только что прибывший в корпус... Вскоре приехал Скворцов с  генералами
и офицерами управления корпуса. Когда собравшиеся  двинулись  по  ходу
сообщения на высоту, где в траншеях виднелись  стереотрубы,  я  понял:
предстоит серьезное наступление, и сейчас  командиры  бригад,  видимо,
получат боевой приказ...

        - Овчаренко не ошибся, - подтвердил Рязанский.  -  Корпус
     получил  задачу  вместе  со  стрелковой  дивизией   прорвать
     оборону противника и, развивая удар на  Новомиргород,  Малая
     Виска,  отрезать  противнику  пути  отхода  из  Кировограда.
     Двенадцатая  мехбригада  должна  была  наступать  в   центре
     боевого порядка корпуса.

   Весь день 4 января я носился между штабами бригады и корпуса: возил
донесения, сводки, приказы, боевые распоряжения  и  другие  документы.
Очень хотелось побывать в танковом полку, однако выкроить время так  и
не удалось. Только через начальника  связи  полка  лейтенанта  Паршина
передал Филимонову привет. Отчего это перед новыми боями  так  хочется
увидеть товарищей? Может, потому, что в глубине души все время  таится
вопрос, от которого никак не отделаешься: "Увидимся ли еще?.."
   Забрезжило хмурое, туманное утро 5  января,  и  тотчас  загрохотала
мощная канонада. Мы знали: за  десять  минут  до  атаки  наша  авиация
должна нанести бомбо-штурмовой  удар  по  первой  позиции  и  резервам
противника. С тревогой поглядывали на небо, затянутое плотным туманом.
Опытные командиры ворчали: "Не полетят! Да оно, пожалуй, и лучше, если
не полетят,  а  то,  чего  доброго...  Пускай  в  глубине   хорошенько
поддержат".
   Полковник Борисенко во время артподготовки  нетерпеливо  поглядывал
на часы, часто хватался за телефон и, стараясь  перекричать  канонаду,
давал последние указания командирам мотострелковых  батальонов:  "Пока
не рассеялся туман, мотопехоте  ни  на  шаг  не  отставать  от  машин!
Берегите "коробки", их мало!"
   В тумане бой вести труднее, чем ночью. Видимости почти  никакой,  к
тому же оптика запотевает. Мне понятна тревога комбрига.  Он  верил  в
свою  мотопехоту,  считал,  что  в  такой  обстановке  ей  принадлежит
решающая роль, и, конечно, был прав,
   Успех  наступления  определился  сразу.  Туман  давил  на   психику
гитлеровцев, не позволял им вести  по  наступающим  прицельный  огонь.
Мотострелки и танки внезапно, как призраки,  появлялись  из  тумана  и
одну за другой брали траншеи.
   К исходу второго дня наступления мы вклинились  в  глубину  обороны
противника на двадцать пять километров, прорвав ее на широком  фронте.
Всюду были видны следы поспешного отхода врага,  брошенное  имущество,
машины, артиллерийские орудия,  минометы,  личное  оружие,  за  потерю
которого фрицев расстреливали. Фашисты нередко бросали своих  раненых,
сдавались в плен целыми  подразделениями.  Нам  было  ясно:  достигнут
крупный успех, вражеская оборона трещит по  всем  швам.  Помню,  когда
наша бригада первый раз наносила удар на Каменку, было такое  чувство,
что мы совершаем отчаянную дерзость. Фланги открыты, кругом враг, а мы
все-таки  рвемся  вперед.  И  радостно,  и  жутковато  от  собственной
решимости. Похожее, наверное, испытываешь, идя по узкому  мостику  над
бездной. Пусть ты храбрейший на свете,  а  все  же  в  груди  холодный
комочек. Ни справа, ни слева нет опоры - попробуй оступись!
   Теперь не то. Наша бригада казалась лишь частицей  могучего  потока
наступающих войск, мы каждый час ощущали надежный локоть  соседей.  Я,
офицер связи, быть может, лучше многих знал это. Казалось,  за  спиной
вырастали крылья, душа ликовала, и я  теперь  хорошо  понимал  бывалых
солдат, которые говорили, что большое наступление-это праздник,  когда
и умирать легко. Падая лицом на запад, ты сообщаешь движение тем,  кто
дойдет до победы, и остаешься жить в  наступательной  силе  войска.  В
этом бессмертие солдата, и он верит в него.

        - Восьмого января  корпус  перерезал  пути  Кировоград  -
     Новомиргород  и   Кировоград   -   Малая   Виска,   выполнив
     поставленную задачу,  -  сказал  об  этих  событиях  генерал
     Рязанский. - В тот  же  день  соединения  пятой  гвардейской
     танковой  и  седьмой   гвардейской   армий   штурмом   взяли
     Кировоград,  завершив  одну  из  важных   операций   Второго
     Украинского фронта.
        Наступление продолжалось  и  в  последующие  дни.  Однако
     сопротивление гитлеровцев начало возрастать - войска подошли
     к переднему краю  сильной  полосы  обороны,  проходившей  по
     рубежу Смела, Новомиргород, Малая Виска, Новоукраинка.  Сюда
     подошли и свежие силы противника. Прорыв этой полосы обороны
     требовал  времени  для  перегруппировки  войск,   и   потому
     наступление было приостановлено по  распоряжению  Верховного
     Главнокомандования. Наш  корпус  остановился  на  рубеже,  с
     которого в феврале пятая гвардейская танковая армия наносила
     удар в знаменитой  Корсунь-Шевченковской  операции,  которую
     историки называли  "вторым  Сталинградом"  или  "Каннами  на
     Днепре".
        Нам  в  этих  событиях  участвовать  уже   не   пришлось.
     Семнадцатого января  корпус  был  выведен  на  пополнение  и
     доукомплектование  и  передан  в  резерв  Ставки  Верховного
     Главнокомандования. Мы тогда еще не знали,  что  пробудем  в
     резерве до декабря и вновь вступим в бой уже  на  территории
     Польши, чтобы идти вперед до самого Берлина.
        В резерве жили по-фронтовому напряженно.  Корпус  получил
     новые   танки   -   тридцатьчетверки    взамен    устаревших
     семидесяток, которых в наших частях оставалось  еще  немало.
     Артиллерию на механической тяге заменила более  маневренная,
     защищенная  броней:  самоходно-артиллерийские  установки   -
     СУ-семьдесят шесть. Вместо винтовок и карабинов  мотострелки
     получили автоматы,  прибавилось  у  нас  и  пулеметов  -  от
     тяжелых до  ручных.  Выросший  и  численно,  и  качественно,
     корпус   теперь   вполне   оправдывал    название    мощного
     механизированного    соединения,     которому     предстояло
     участвовать в завершающих сражениях Великой Отечественной.
        С рассвета и до  позднего  вечера  в  частях  шла  боевая
     подготовка на основе Полевого устава, вобравшего опыт войны.
     Тщательно изучался и анализировался  наш  собственный  опыт,
     приобретенный в тяжелых боях от  берегов  Волги  до  берегов
     Днепра.  Занятия  по  тактической,  огневой,  инженерной   и
     специальной подготовке  велись  комплексно,  чтобы  бойцы  и
     командиры  в  полной  мере  ощутили   напряжение   боя.   На
     двухсторонних тактических учениях, в полях и лесах, усеянных
     разбитой   вражеской   техникой,   которая   нам   как    бы
     "подыгрывала" и по которой мы изучали способы борьбы с  нею,
     офицеры  и  солдаты  действовали  в  условиях,   максимально
     приближенных  к  боевым.  Учились   искусству   быстрого   и
     скрытного  маневра,  нанесению  внезапных  ударов,   ведению
     разведки и поддержанию высшей  бдительности  во  всех  видах
     боевых действий. Каждый обстрелянный командир  и  боец  имел
     подшефных из числа прибывших к ним новичков.
        Занимаясь делами  чисто  военными,  командование  корпуса
     старалось  всячески   помочь   местному   населению.   Враг,
     отступая, в бессильной злобе стремился превратить  советскую
     землю   в   "зону   пустыни",   разграбляя   или   уничтожая
     материальные  ценности.  И  надо  было   видеть,   с   какой
     готовностью бойцы и командиры  помогали  исстрадавшимся  под
     фашистской  оккупацией  людям  налаживать   жизнь!   Строили
     жилища, пахали,  сеяли,  косили,  убирали  хлеба.  Благодаря
     помощи воинов  в  районах  дислокации  корпуса  летом  сорок
     четвертого года был выращен  и  без  потерь  собран  богатый
     урожай.
        - Вероятно, - продолжал Александр Павлович Рязанский, - в
     дни нахождения  в  резерве  лейтенант  Овчаренко  и   сделал
     основные записи в своих тетрадях.  С  возобновлением  боевых
     действий у офицера связи оставалось слишком мало времени для
     дел, прямо не связанных  с  его  служебными обязанностями. К
     тому же Овчаренко, как мы видели, не упускал случая побывать
     непосредственно  в  боях.  В  ходе  больших   наступательных
     операций  "сабантуйные"  дела  случаются   особенно   часто,
     и майор Кривопиша, конечно, не  обходил  вниманием  молодого
     офицера, достойно показавшего себя именно в таких  делах,  к
     тому же и обстрелянного танкиста.

        Генерал Рязанский, без сомнения, прав. Только этим  можно
     объяснить  то   обстоятельство,   что   после   событий   на
     Правобережной Украине  записи  лейтенанта  носят  отрывочный
     характер. Он  как  бы  схватывает  лишь  отдельные  эпизоды,
     которые, видимо, особенно потрясли его  душу  и  которые  он
     хотел запомнить получше.


                   "Моими глазами смотрели они..."

   Стояла золотая  украинская  осень,  и  на  опушке  леса,  тронутого
багряным огнем увядания, построилась  наша  бригада.  Такие  дни,  как
этот, запоминаются воинам на  всю  жизнь  -  нам  вручали  гвардейское
Знамя. Мой боевой путь в бригаде еще недолог, и  прибыл  я  служить  в
соединение,  уже  получившее  наименование  гвардейского,  но  у  меня
перехватило  дыхание,  когда  перед  строем  танкистов,  мотострелков,
артиллеристов появился командир корпуса гвардии генерал-майор танковых
войск Скворцов с алым полотнищем,  на  котором  золотым  шелком  вышит
портрет Ленина. Командир нашей  бригады  гвардии  полковник  Борисенко
пошел навстречу Знамени, чтобы принять эту святыню -  символ  воинской
чести, доблести и славы соединения. С этой минуты  гвардейское  Знамя,
пока оно существует, будет с нами повсюду - в боях и походах, в  самом
жестоком огне сражений, бессмертное, недоступное для врага,  пока  жив
хотя бы один из нас.
   Мы - гвардейцы. Гордо звучит это  слово,  но  сейчас,  перед  ликом
вождя, смотрящего с нашего боевого гвардейского Знамени,  с  особенной
силой понимаешь, насколько ответственно нести на своих плечах,  беречь
и множить гвардейскую славу. Наш корпус вступил  в  бои,  когда  слава
советской гвардии уже прогремела  под  Ельней,  в  великой  битве  под
Москвой и на берегах Волги - в  железной  стойкости  Сталинграда.  Уже
тогда наши гвардейские части и соединения стали  гордостью  страны,  а
для врага - грозой и бедствием. Нужен был подвиг, ратный подвиг  тысяч
людей, чтобы подняться до высоты этой славы  и  заслужить  гвардейское
наименование. Наш корпус совершил такой подвиг в  самых  первых  боях,
участвуя в разгроме  войск  Манштейна  и  Гота,  брошенных  фашистским
командованием на Сталинград, чтобы спасти окруженную группировку войск
Паулюса. Гитлеровцы не  пожалели  даже  новейших  танков,  проходивших
боевые испытания, чтобы прорваться  к  Сталинграду,  -  в  наступлении
участвовал батальон "тигров". В первом же бою у реки Аксай-Курмоярский
части корпуса уничтожили четыре "тигра", не  считая  другой  вражеской
техники. Котельниково, Цимлянская, Зимовники -  первые  памятные  вехи
боевого пути нашего механизированного корпуса, пути к его  гвардейской
славе.
   Неприступной  считал  враг   свою   оборону   в   районе   крупного
железнодорожного узла Зимовники: здесь стояли самые надежные его части
- полки эсэсовской дивизии "Викинг". Двое суток потребовалось корпусу,
чтобы наголову разгромить черную  гитлеровскую  нечисть  и  освободить
Зимовники.  Бригады  и  полки  корпуса  не  только  проявили  истинное
мужество и воинскую храбрость, но также искусство сложного  маневра  в
ходе  ожесточенного  сражения,   во   всю   силу   использовали   свою
подвижность. Утром 7 сентября сорок третьего года воины корпуса начали
штурм вражеской обороны на всем ее фронте, а уже 9 января по  телефону
в штаб корпуса передали приказ  народного  комиссара  обороны.  Нашему
соединению за проявленные отвагу  и  мастерство,  за  освобождение  от
врага родных сел и городов присваивалось звание гвардейского.  Сейчас,
когда вручается гвардейское Знамя нашей бригаде, когда впервые над  их
строем  в  морозном  пороховом  воздухе  прозвучали  слова:  "Товарищи
гвардейцы!..",  я  представляю,  с   какой   силой   забились   сердца
однополчан.
   В сердце моем одновременно с гордостью вскипает боль, думаю о  том,
что этого обращения не услышали многие  из  тех,  кто  добывал  нашему
соединению гвардейское  имя.  Среди  них  -  первый  в  корпусе  Герой
Советского Союза разведчик лейтенант А.В. Рябцов. Один против тридцати
фашистов - он выиграл тот  бой,  уничтожив  более  половины  врагов  и
заставив бежать остальных. Но сам он не вышел из боя, а с подоспевшими
товарищами завязал схватку против целого  подразделения  врага,  лично
уничтожил несколько гитлеровских офицеров. И  этот  бой,  последний  в
своей жизни, он выиграл, хотя бойцы завершали его уже без командира...
И как не вспомнить сегодня отважного танкиста лейтенанта А.Л.  Белова?
Это он со своим экипажем в наступлении  на  Зимовники  жег  эсэсовские
танки, давил орудия и  пулеметы,  настиг  и  превратил  в  хлам  целую
колонну отступающих  вражеских  машин,  а  когда  его  танк  подожгли,
сражался бок о бок с пехотинцами, увлекая их на врага личным примером,
и погиб в рукопашной схватке.  Рядом  с  ним  дрался  другой  герой  -
командир  отделения  истребителей  танков  из  нашей  бригады  младший
сержант  А.И.  Александров.  Во  время  вражеской  контратаки  он   из
противотанкового ружья уничтожил два стальных  фашистских  чудовища  и
ценой жизни своей остановил продвижение врага!..
   Подвиг корпуса складывался из сотен таких  вот  подвигов  отдельных
людей, для которых превыше  жизни  была  верность  присяге  и  Боевому
Знамени, которые до  последнего  вздоха  жили  одним  желанием,  одной
пламенной страстью - бить врага, нещадно гнать его  с  родной земли. Я
никогда не видел лейтенанта  Бибкова  и  сержанта  Шахторина  даже  на
портрете, но представляю их словно бы наяву. Прикрывая  маневр  своего
подразделения, они приняли на себя  ожесточенный  удар  врага.  Экипаж
расстрелял боеприпасы  до  последнего  патрона,  кончилось  у  него  и
горючее. Фашисты окружили танк, кричали советским  воинам,  чтобы  они
сдавались в плен, обещали жизнь.
   - Это  мы  предлагаем  вам  сдаться!  -  раздался  из  танка  ответ
командира машины. - Мы окружили вас в Сталинграде, подождите  -  скоро
окружим и в Берлине!
   Враги подожгли машину, и тогда из дыма и пламени  зазвучала  песня.
Два отважных воина, два коммуниста пели "Интернационал". Взятые в плен
фашисты рассказывали об этом с дрожью в голосе, их  скудный  разум  не
мог постигнуть силы духа и мужества советских бойцов,
   Лица многих, очень многих людей, о которых только  слышал,  видятся
мне в минуту торжественного вручения гвардейского Знамени. Кажется,  я
готов раздать жизнь свою по минуте, чтоб только они,  не  дожившие  до
нынешнего праздника, встали из братских могил и разделили с нами общее
торжество, - ведь оно принадлежит  им  по  праву.  И  те  бойцы  моего
родного 55-го гвардейского танкового полка,  что  под  Прохоровкой,  у
совхоза "Комсомолец", остановили  "тигры",  "пантеры"  и  "фердинанды"
эсэсовской дивизии "Адольф Гитлер". И взвод противотанковых  ружей  из
нашей бригады во главе со старшим  лейтенантом К.Т. Поздеевым, который
погиб там же, под Прохоровкой,  приняв  на  себя  удар  двадцати  трех
вражеских танков и мотопехоты. Четырнадцать  их  было,  наших  славных
ребят, вооруженных четырьмя бронебойками, автоматами и  гранатами.  Но
они не зря  именовались  гвардейцами.  Одиннадцать  сожженных  танков,
десятки убитых автоматчиков - такой  ценой  заплатил  враг  за  гибель
гвардейцев. И встали бы здесь лейтенанты Н.П. Новак и С.М.  Чикамадзе,
чьи экипажи за день до боя у Прохоровки, когда  совершался  перелом  в
великой битве  на  Огненной  дуге,  уничтожили  двенадцать  фашистских
танков. В тот день рота Новака обратила в металлолом  двадцать  восемь
вражеских боевых машин.
   Все, все до единого пусть встали бы здесь герои  нашего  корпуса  и
нашей бригады - герои Сталинграда, Огненной дуги и Днепра, а среди них
мой первый фронтовой  командир  гвардии  лейтенант  Титский,  которого
тогда, в час похорон у днепровского берега, мне так  хотелось  осыпать
цветами...
   Невозможно.
   Но почему невозможно?! Я вижу их живые лица,  я  словно  бы  смотрю
сейчас их глазами - или моими глазами смотрят они? И  вместе  со  мной
переживают этот миг, когда командир бригады принимает из рук командира
корпуса гвардейское Знамя.
   Делом живы люди на земле. Но разве умрет их дело в памяти живых,  в
памяти спасенной ими Родины, в памяти народа! Вот она, их  бессмертная
жизнь, вот оно, их бессмертное дело - в этом алом  Знамени  с  образом
великого вождя революции. Оно становится совестью, честью и славой для
тысяч  бойцов,  объединенных  в  монолитную  силу  под  Знаменем  5-го
гвардейского Зимовниковского механизированного корпуса, под  знаменами
его гвардейских частей. Павшие однополчане с нами теперь, они пойдут с
нами под этим Знаменем и дальше - до самой Победы. И после Победы  они
останутся в  своем  великом  народе  его  совестью,  вечной  славой  и
гордостью. От их незримого присутствия мы тысячекратно сильнее.
   Скоро,   очень   скоро   сбудутся   слова    нашего    бесстрашного
однополчанина, брошенные в лицо фашистам из огня: мы окружим кровавого
врага в его собственном логове. Окружим и добьем!..
   Гвардейское Знамя  бригады  -  в  руках  полковника  Борисенко.  Мы
опустились на колено. Тысячи голосов и тысячи сердец  повторяют  слова
торжественной клятвы:
   - Мы, гвардейцы-зимовниковцы, принимая гвардейское Знамя,  клянемся
нашей партии, правительству и нашему народу, что будем  сражаться  под
этим боевым Знаменем до последней капли крови  так  же  мужественно  и
отважно, как под Сталинградом и Зимовниками, Ростовом и  Батайском,  в
сражениях под Прохоровкой и на Украине. Под этим гвардейским  Знаменем
будем громить врага до полной победы!
   Потом  гвардейское  Знамя  бригады  плыло  перед   строем   полков,
батальонов и рот, несмолкающее "ура" катилось по  рядам  бойцов,  а  я
снова и снова повторял про себя: "Клянусь... клянусь... клянусь..."  -
как бы от имени тех, павших  однополчан,  кто  смотрел  сегодня  моими
глазами.


                  "Такое оружие не выпадает из рук"

   Мы снова в боях, на польской земле. Снова мартовские бездорожья, по
которым доставляю срочные пакеты из штаба бригады в  штаб  корпуса,  в
штабы полков и батальонов.  Снова  острый,  сосущий  холодок  смертной
тревоги под сердцем, когда попадаем  под  бомбы  и  пушки  "мессеров",
"фоккеров", "юнкерсов", под разрывы артиллерийских снарядов. Но я  все
чаще замечаю - это тревога не за собственную  жизнь,  это  тревога  за
секретный пакет, который мне доверен. В нем  -  судьбы  многих  людей,
моих боевых товарищей, от его  своевременной  доставки  часто  зависит
успех боя... Похоже, я становлюсь осмотрительнее, расчетливее - и это,
конечно, не просто  опыт,  отметающий  бездумную  браваду,  смешную  и
вредную на войне, это чувство ответственности за боевые  документы.  В
нашем деле поговорка "Хоть  умри,  а  доставь"  не  подходит.  Мертвый
ничего не доставит. Конечно, без риска на войне много не сделаешь,  но
риск всегда должен быть оправдан и  рассчитан.  Когда  меня  берут  на
"сабантуйные" дела - там я хозяин своей жизни. Но  когда  везу  пакет,
хозяин моей жизни - приказ, который я обязан доставить по назначению и
в срок...
   Бои юго-западнее Кракова идут ожесточенные.  Пленные  говорят,  что
Гитлер приказал удержать Силезию  и  Моравско-Остравский  район  любой
ценой. Слишком это важный для  Германии  промышленный  район.  Фашисты
буквально зубами цепляются за землю, к ним подходят новые силы.  Снова
нам приходится иметь дело с эсэсовскими головорезами.  Врагу  помогают
не только долговременные оборонительные сооружения, но  и  жесточайшая
распутица; даже танки могут двигаться лишь по дорогам. И все  же  наши
войска наступают.
   С часу на час ждем, когда введут в сражение нашу бригаду. Гвардейцы
рвутся в бой, каждым руководит желание поскорее очистить от фашистских
палачей  эту  многострадальную  землю.  На  зверства  гитлеровцев   мы
насмотрелись на своей земле, но и здесь, в Польше,  их  кровавый  след
встречаешь повсюду. Несколько дней мы стояли в районе города  Дембица,
что в ста  километрах  к  востоку  от  Кракова.  Недалеко  от  Дембицы
находился концлагерь, в котором были уничтожены тысячи и тысячи людей.
Посреди лагеря на холме построен вместительный железобетонный цилиндр.
В него эсэсовцы загоняли по сотне и больше человек, двери герметически
запирались, и тогда фашистский палач бросал сверху  банку  с  ядовитым
газом.  Через  несколько  минут  люди  в   мучениях   умирали.   Трупы
отравленных обкладывали бревнами, обливали горючим и сжигали.
   При отступлении фашисты пытались уничтожить  следы  своих  зверских
злодеяний, но не успели -  помешало  стремительное  продвижение  наших
войск.
   Мы стояли над грудами пепла  и  обгорелых  человеческих  костей,  и
кулаки сами сжимались  в  камни.  Сколько  их,  подобных  концлагерей,
создано гитлеровцами? Так вот он, фашизм в действии.  Вот  он,  "новый
порядок", которым  Гитлер  и  его  клика  сулили  облагодетельствовать
человечество. Вот что готовили они народам в случае своей победы.  Вот
от какой участи мы сегодня освобождаем Европу!
   Стоявший рядом со мной  майор  Кривопиша  глухо  спросил:  "Неужели
найдутся  когда-нибудь  люди,  которые  постараются  забыть  это?..  И
забыть, чьими трудами, жертвами, кровью они от  этого  избавлены..." Я
промолчал. Я не верил, что такое может забыться. И я видел  счастливые
лица освобожденных поляков,  чувствовал  их  радость,  их  распахнутую
душевность, с которой встречали они  освободителей.  Правда,  говорят,
попадаются и такие, которые стреляют из-за угла в спину наших солдат и
офицеров. Кто бы они ни  были,  совершенно  ясно,  что  это  пособники
фашистов, предатели своего народа, такие же враги его, как гитлеровцы,
а может быть, и хуже...
   Тогда, после посещения концлагеря,  на  летучем  митинге  гвардейцы
приняли резолюцию, которую я переписываю из солдатской газеты:
   "Мы видели руины и пепел наших городов, сел, мы видели  разрушенную
Полтаву, Харьков...
   ...Мы теперь своими глазами видели камеры-душегубки, горы  пепла  и
костей замученных людей. Нет меры ненависти в наших сердцах.  Клянемся
памятью замученных  и  безвременно  погибших  от  рук  фашистов  наших
братьев и  сестер,  что  тверда  будет  наша  рука,  что  с  честью  и
достоинством гвардейцев будем бить врага до его  полного  уничтожения.
Нас будет вести вперед страстная любовь к Отчизне, жгучая ненависть  к
врагу, яростная месть".
   Мы идем вперед. Яростная месть к палачам  народов  не  убавилась  в
наших сердцах,  но  это  правая  месть,  она  не  ослепляет  бойцов  и
командиров. Где только не бывает и чего только не  насмотрится  офицер
связи! Но всегда меня  изумляло  и  покоряло  сдержанное,  я  бы  даже
сказал, корректное отношение наших бойцов к пленным немцам. Даже после
кровавых боев. Конечно,  те,  кто  совершил  преступления,  виновен  в
уничтожении мирных жителей, в зверствах и расправах  над  беззащитными
людьми, не избегнут суда. Но это будет открытый, справедливый  суд  по
всем законам, и теперь уже ясно, что главные фашистские палачи от него
не скроются.
   Вот что еще я замечаю как штабной офицер: бои идут ожесточенные,  а
польские города и села  в  основном  целы.  Конечно,  кроме  тех,  что
гитлеровцы  разрушили  сами.  Неужели  наше  командование   специально
избегает боев  в  населенных  пунктах?  Ведь  это  создает,  наверное,
множество осложнений для наступающих войск. Но, похоже, что так.  Была
ли в истории такая армия, которая на войне, да  на  чужой  территории,
считалась бы с разрушениями городов и сел при достижении  поставленных
целей?! Прежде не было таких армий, а теперь, выходит, есть...

        -  Да,  лейтенант  оказался  наблюдательным,  -   заметил
     генерал Рязанский по поводу этой догадки в записках. - Здесь
     он,   видимо,   ведет   речь   об    участии    корпуса    в
     Моравско-Остравской,  а   также   в   Силезской   операциях.
     Приступая к освобождению  Силезского  промышленного  района,
     советское  командование  руководствовалось  стремлением   не
     только очистить его от врага,  но  и  сохранить  для  Польши
     неразрушенным. Выполняя эту задачу,  наши  войска  глубокими
     обходами и охватами  создавали  угрозу  окружения  вражеским
     войскам в городах и поселках и таким образом  изгоняли их из
     населенных  районов.  После  множества   котлов   гитлеровцы
     панически боялись всяких мешков, которые в маневренной войне
     быстро становятся  котлами.  Само  окружение  и  уничтожение
     врага осуществлялось, кик правило, вне населенных пунктов  -
     в открытом поле. Конечно, это создавало для нас определенные
     трудности, но мы не  считались  с  ними,  ибо  знали,  какое
     значение  для  польского  народа  имеет  сохранение  важного
     индустриального района. Тактика, наша вполне себя оправдала.
     С ее применением были освобождены многие крупные  центры,  в
     их числе древняя столица Польши, Краков, в котором почти  не
     оказалось разрушений.

   Сегодня вместе с пакетом из штаба корпуса я привез свежие листовки.
Они рассказывают о подвиге человека, которого,  кажется,  я  знал  всю
жизнь, хотя фамилию его услышал только сегодня.  О  таких  вот  людях,
внешне обыкновенных, но в час испытания раскрывающих свою  богатырскую
силу, надо писать книги. И я уверен: они еще будут написаны...
   Листовка  эта  -  о  парторге  мотострелковой  роты  соседней  11-й
гвардейской  механизированной   бригады   младшем   лейтенанте   Петре
Васильевиче Песцове.
   ...Под городком Струмень батальон майора Акимова  вел  ожесточенный
бой за сильный опорный пункт врага. Третьи сутки  бойцы  не  могли  ни
обогреться, ни обсушиться. Враг  не  жалел  снарядов  и  мин,  а  наша
артиллерия отстала из-за распутицы, и соотношение сил стало  неравным.
К фашистам, видимо,  подошло  подкрепление,  они  начали  ожесточенные
контратаки. В наспех  отрытых,  залитых  холодной  жижей  окопах  наши
бойцы, несмотря на предельную усталость,  стояли  крепко.  Всякий  раз
там,  где  возникала  особенно  опасная  ситуация,  появлялся  младший
лейтенант Песцов. Спокойствие парторга, его уверенные действия,  слово
одобрения,  совет,  а  то  и  брошенная  мимоходом  шутка   неотразимо
действовали на бойцов. Я по себе знаю, что с  такими  людьми  в  самых
тяжелых и опасных переделках ничего не страшно...
   Едва отбили седьмую контратаку, как фашисты уже начали восьмую  при
поддержке  двух  "фердинандов"  -  тяжелых  противотанковых  штурмовых
орудий, защищенных толстенной броней, вооруженных дальнобойной  пушкой
и пулеметами. Положение сложилось очень  опасное.  По  счастью,  нашим
артиллеристам огнем с дальней  дистанции  скоро  удалось  зажечь  один
"фердинанд", но вторая вражеская  самоходка  казалась  неуязвимой.  Ее
огонь сильно досаждал батальону  и  ободрял  атакующих  фашистов.  Они
упорно наседали.
   Вот тогда парторг принял свое решение, единственное  в  сложившейся
ситуации. Вооружившись противотанковыми гранатами, он  пополз  вперед,
навстречу врагам. Фашисты заметили его, когда  он  приподнялся,  чтобы
вернее  нанести  смертельный  удар  по  "фердинанду".  Вражеская  пуля
сразила парторга в тот момент, когда он бросил гранату.  Парторг  упал
смертельно раненный,  но  и  крестатая  самоходка  от  мощного  взрыва
превратилась в мертвую коробку.  Гибель  младшего  лейтенанта  Песцова
стала его победой и победой всего батальона.  Бойцы,  видевшие  подвиг
коммуниста, поднялись в едином порыве в атаку, опрокинули фашистов  и,
ворвавшись  в  городок,  захватили  железнодорожную   станцию.   Успех
батальона дал возможность главным силам бригады развивать  наступление
на запад. Такую вот силу таит  подвиг  бесстрашного  человека,  пример
коммуниста.
   И ты, парторг Песцов, останешься с нами. Эта листовка - наше и твое
оружие,  направленное  на  врага,  а  такое  оружие  не  выпадает   из
человеческих рук,


                    "Я не прощаюсь с тобой, Назип"

   Гвардии лейтенант Назип Хазипов представлен командованием корпуса к
присвоению звания Героя Советского Союза. Тот самый Назип, который был
командиром  машины  на  танке  комбрига  24-й   гвардейской   танковой
полковника Рязанцева и с которым мы впервые познакомились  перед  боем
под Чигирином на КП нашей бригады. Потом мы встречались еще  несколько
раз, пока он не был назначен командиром  танкового  взвода,  и  парень
этот нравился мне все больше. К званию Героя Назип Хазипов представлен
посмертно...
   Считаю своим долгом записать о нем все, что узнал.
   Это нужно мне самому. Не знаю, почему,  но  мне  это  нужно!  Может
быть, потому, что в  том  расстрелянном  танке,  где  нашли  его,  мог
оказаться я. Ведь мы  прибыли  в  корпус  почти  одновременно,  и  оба
начинали командирами боевых машин...
   Назип был родом из Башкирии. Высокий,  с  волевым  лицом  и  смелым
взглядом, он сразу располагал к  себе  -  это  я  запомнил  по  первой
встрече. Располагал не только внешностью, но и тем, как умел  замечать
достоинства товарищей, как искренне радовался  их  боевым  успехам.  О
себе Назип почти никогда не говорил, зато  я  до  сих  пор  помню  его
оживленное лицо и блестящие глаза, когда он  увлеченно  рассказывал  о
боевом успехе танкистов старшего лейтенанта Иксара, разбивших в  одном
бою четыре "тигра" и не потерявших ни  одной  своей  машины.  И  потом
всякий раз, когда мы встречались, он  непременно  заводил  разговор  о
достоинствах танкистов своего экипажа, откровенно гордился  и  другими
сослуживцами. Слушая его, думалось, что служить Назипу посчастливилось
в лучшем на свете взводе, лучшей роте и части. А между тем,  поскольку
сам танкист, я замечал,  что  члены  экипажа,  мало  сказать,  уважают
своего командира, но, пожалуй, и побаиваются. Значит, спрашивать умел,
как у нас говорят, на всю катушку. Не случайно,  конечно,  комсомольцы
роты очень скоро избрали Хазипова своим вожаком.
   Он отличился в первом же бою у  станции  Знаменка  -  первым  своим
выстрелом на войне сжег "фердинанд". Во втором бою его экипаж  записал
на свой счет  вторую  боевую  машину  врага.  Весь  экипаж  тогда  был
награжден, Назип получил  орден  Красного  Знамени.  Что  и  говорить,
награда почетная даже для бывалого фронтовика,  а  ведь  Назип  только
начинал фронтовую службу.  Комбриг  недаром  назначил  его  командиром
своего танка, потом доверил ему взвод. И взводом он командовал не хуже
более опытных офицеров. Впрочем, я уже  заметил,  что  на  войне  опыт
зависит не столько от продолжительности службы, сколько  от  характера
боев, через которые ты прошел.  Бывает,  и  одного  достаточно,  чтобы
стать настоящим фронтовиком, без всяких оговорок...
   Шел бой за немецкую деревню Бладен. Впереди атакующих  мотострелков
танки взвода Хазипова ворвались на  окраину  селения.  Две  фашистские
пушки, открывшие огонь по советским танкистам, были  уничтожены  двумя
выстрелами командирского танка. Из засады ударил  закопанный  в  землю
вражеский танк, но наводчик его промахнулся, и  этот  промах  оказался
роковым. Ответным выстрелом лейтенант Хазипов превратил машину врага в
пылающий факел. Гитлеровцы пришли в замешательство, и этим  немедленно
воспользовались наши бойцы: в Бладен ворвались другие танки батальона,
за ними - мотострелки.
   Пока автоматчики очищали село,  первый  танковый  батальон  бригады
устремился вперед, к высоте,  прикрывающей  другой  населенный  пункт.
Высота оказалась сильно укрепленной, но танкистов это  не  остановило,
Взвод лейтенанта Хазипова обошел высоту с фланга, и снова  на  ней  от
меткого  выстрела  лейтенанта  вспыхнул  чадящий  факел   -   запылала
вражеская  самоходка.  Танк  командира  взвода  ворвался  на   позиции
гитлеровцев  и  начал  утюжить  траншеи,  давить  пулеметные   гнезда,
расстреливать из пулеметов разбегающихся врагов. Целая  рота  фашистов
со средствами усиления была  разгромлена  в  несколько  минут.  Однако
взвод оторвался от батальона и теперь состоял лишь  из  одного  танка.
Второй застыл поблизости с пробитой броней.
   Экипажу Хазипова предстояло в одиночку удерживать высоту до подхода
своих танков и мотострелков,  а  враг  не  заставил  себя  ждать.  Два
"тигра" одновременно появились впереди - видимо, они спешили на помощь
своей обороняющейся роте, но опоздали. Хазипов тотчас взял ближнего на
прицел, и бронебойный снаряд поставил  смертную  точку  еще  на  одном
крестоносном гаде - "тигр" окутался дымом и ткнулся  в  землю  стволом
своей пушки. Но почти одновременно  тридцатьчетверка  содрогнулась  от
оглушительного удара. На сей раз второй "тигр" опередил Назипа...
   Лейтенант был ранен, но быстро пришел в себя,  окликнул  товарищей.
Отозвался лишь  старшина  Коловертных.  Его  тоже  зацепило  осколком,
однако он еще мог действовать. Танк наполнялся едким дымом, и  Хазипов
со старшиной начали вытаскивать из машины тяжело  раненных  товарищей.
Отнеся обоих в ближайшее укрытие, лейтенант и  старшина  бросились  ко
второй машине, из которой доносились стоны. Вытащив раненых  танкистов
и оказав им первую помощь, они, к радости своей,  убедились,  что  эта
тридцатьчетверка вполне боеспособна. Едва ли враг легко расстанется  с
господствующей высотой. А если второй "тигр" где-то затаился -  он  не
иначе как поджидает подкрепление.
   Старшина Коловертных сел за рычаги, лейтенант Хазипов - к  прицелу.
Теперь отступить с высоты они не могли ни при  каких  обстоятельствах,
ведь под их защитой находились беспомощные товарищи.
   И бой вскоре загремел с новой силой. Теперь атаку вражеской  пехоты
на высоту поддерживали штурмовые орудия. Одно  из  них  скоро  удалось
подбить лейтенанту, но, пока экипаж вел бой с самоходками, фашистскому
фаустнику удалось  подобраться  к  нашей  тридцатьчетверке  на  верный
выстрел.  Танк  был  подбит,  механик-водитель  снова  ранен,  Хазипов
приказал ему  покинуть  машину.  В  танке  старшина  не  годился  даже
заряжающим, а с автоматом он  мог  еще  управляться  и  таким  образом
оберегать от новых фаустников и беспомощных  друзей,  и  лейтенанта  в
машине.
   Хазипов продолжал бой в одиночку. Враг отчетливо видел  неподвижную
тридцатьчетверку, видел, как при ударах пушечных болванок летят  искры
от ее брони, но советский танк казался заговоренным. Почти  на  каждый
выстрел противника он отвечал выстрелом,  заставляя  штурмовые  орудия
врага  держаться  на  почтительной  дистанции,   и   успевал   послать
осколочный гостинец вражеской  пехоте.  Потом  пушка  тридцатьчетверки
смолкла. Враги осмелели, приблизились к неподвижной машине, но их смел
на землю пулеметный ливень. Несколько раз поднимались они в  атаку,  и
снова  пулеметный  огонь  прижимал  их  к  земле.  Видимо,  фашистские
самоходчики поняли, что в советском танке кончились снаряды,  и  вслед
за своей пехотой приблизились к высоте.
   В бой уже вступили подошедшие наши танки, когда от  нового  прямого
попадания в подбитую машину пулемет отважного лейтенанта замолк.
   Суровое зрелище предстало глазам наших воинов на высоте. Иссеченный
сталью, в нескольких местах пробитый танк как бы  указывал  в  сторону
врага пустым стволом своей  пушки.  Вокруг  лежали  трупы  шестидесяти
гитлеровцев, а перед высотой догорала третья фашистская самоходка.
   Я видел этот последний танк Назипа, он останется в памяти  моей  до
конца дней. Вот таким я поставил бы его  на  мраморный  пьедестал  как
самый убедительный памятник солдатскому мужеству.
   Я не прощаюсь с тобой, Назип, - ты тоже идешь с  нами,  теперь  уже
прямо на Берлин.

        [За этот  подвиг  лейтенанту  Назипу  Хазипову  посмертно
     присвоено звание Героя Советского Союза. Он навечно зачислен
     в списки Н-ской части.]


                       "Это настоящая гвардия!"

   Все ближе Берлин. Сады уже в белой кипени, на наших лицах - дыхание
весны и близкой победы, а бои все ожесточеннее. Во всяком случае  -  у
нас, на восточном фронте. Говорят, на западе союзники идут чуть ли  не
торжественным маршем. Битые нами фашистские генералы, уже понимая, что
война проиграна, и, может  быть,  боясь  снова  попасть  на  восточный
фронт, сдают без боя целые  города  и  районы,  полки  и  дивизии  без
выстрела складывают оружие, а нам приходится каждый новый рубеж  брать
ожесточенным штурмом, за иную деревню или городок развертываются целые
сражения. Расколотые нашими танковыми клиньями,  вражеские  соединения
стремятся во что бы то ни стало прорваться на  запад,  всюду  в  нашем
тылу появились "блуждающие котлы". Даже в штабе корпуса спим в обнимку
с оружием, бригады нередко дерутся на два фронта - атакуя врага  перед
собой и  одновременно  отбиваясь  с  тыла  от  таких  вот  "блуждающих
котлов". Тыловики, штабисты, бойцы подразделений охраны сражаются, как
на переднем крае, причем нередко доходит до рукопашных. Дороги опасны.
На связь  с  бригадами  ездим,  держа  пальцы  на   спусковом   крючке
автоматов:  окруженные  гитлеровцы  прорываются  на  запад  не  только
большими массами, но и группками.  Пленные  говорят:  Гитлер  приказал
обороняться на восточном фронте до последнего солдата. Если  б  только
солдата!    В    подразделения    фольксштурма    эсэсовцы    загоняют
шестидесятилетних стариков  и  четырнадцатилетних  мальчишек.  Похоже,
гитлеровской клике  хочется  вместе  с  собой  утащить  в  могилу  всю
Германию. Зверье!..
   Одурманенные фашистской пропагандой, иные люди верят,  что  русские
беспощадно  расправляются  с  мирным  населением,  на  дорогах   много
беженцев. Возвращаются в свои города и деревни с  опущенными  глазами.
На лицах - испуг,  подобострастие,  недоверие  и  удивление.  Еще  бы!
Гитлеровская пропаганда каждый день трубила им в уши, что  русские  на
последнем издыхании, что у  них  остались  считанные  танки,  пушки  и
самолеты - стоит их, мол, добить последним усилием - и снова  двинемся
на Москву. А тут такая силища танков, артиллерии,  автомашин  прет  по
дорогам, какая им и не снилась. Опять же фашистская пропаганда  дни  и
ночи орала, что русские вырежут  всех  от  мала  до  велика,  сравняют
Германию с землей, - а русские никого из мирных жителей и  пальцем  не
трогают, в занятых городах и  деревнях  -  порядок  и  спокойствие,  с
первых часов налаживается мирная жизнь.
   Видимо, правда о нашем солдате стала  опережать  советские  войска.
Чем дальше продвигаемся, тем реже встречаются брошенные дома и хутора,
тем быстрее выкидываются белые  флаги  из  окон  при  появлении  наших
передовых подразделений. Вражеские солдаты, за спиной которых не стоят
эсэсовские команды,  как  правило,  сдаются  легко,  особенно  пожилые
фольксштурмисты. Но встречаются и  озлобленные  упорные  группы.  Наши
бойцы  уже  знают  -  тут  либо  прорываются  на   запад   отъявленные
головорезы-фанатики, либо фашистские чины, запятнавшие себя  кровавыми
преступлениями против  своего  народа  и  народов  стран,  бывших  под
оккупацией. Спуску таким командам мы не даем...
   Снова и снова изумляет меня великодушие и гуманность наших солдат и
командиров.  Вчера  видел  своими  глазами,  как   зенитчики   кормили
оголодавших ребятишек какой-то непутевой беженки.  Подозвали  и  мать,
побранили: куда, мол, с тремя малолетками побежала, дуреха?  Однако  и
ей сунули хлеб. Стоит, утирает слезы... Как знать, может быть,  муж  у
нее фашистский негодяй, оттого и побежала?  Но  дети  за  преступления
отцов не отвечают. Они за  них  расплачиваются.  Сейчас  вся  Германия
расплачивается за дела Гитлера и его банды...
   В городских боях танкистам нелегко. Особенно  досаждают  фаустники.
Иногда гитлеровцы с  приближением  наших  войск  заранее  раскладывают
фаустпатроны в укромных местах на путях вероятного движения  советских
танков - на чердаках, у подвальных окон, в пустых квартирах. Солдаты и
фольксштурмисты, обученные владению этим оружием, хорошо  знают  такие
места, во время боя им не  надо  таскать  фаустпатроны  с  собой,  они
пробираются в нужную точку, находят оружие  и  стреляют.  Улицы  здесь
тесные, кривые,  попасть  в  танк  с  двадцати  метров  не  составляет
большого  труда.  Поэтому   в   городских   боях   впереди   действуют
автоматчики, уничтожая истребителей танков, а танкисты поддерживают их
своим  огнем.  Нередко  автоматчики  едут  прямо  на  танковой  броне,
высматривая, не появится ли где-нибудь фаустник. Однако  уберечься  не
всегда удается, и танкисты на фаустников злы,
   Но вот по дороге в штаб бригады встречаю знакомого сержанта.  Ведет
двух подростков, на обоих болтаются шинели фольксштурма, что  тебе  на
огородных пугалах. "Что за вояки? - спрашиваю. - Где таких  раскопал?"
А он  мне:  "В  подвале  наши  ребята  их   застукали.   Пытались   из
фаустпатрона по стоящему танку садануть. И ведь  могли  сжечь  машину,
стервецы, если бы не автоматчики". Гляжу на обоих  зареванных  "солдат
фюрера",  и  злоба  меня  разбирает.  Нет,  не  на   этих   мальчишек,
одураченных взрослыми мерзавцами. Вот еще  за  что  придется  ответить
всей гитлеровской своре  за  этих  детей,  за  их  искалеченные  души,
изувеченные тела, оборванные жизни. Не всем везет так, как этим двоим.
В бою снаряд и пуля не разбирают, кто на  пути.  Спрашиваю:  "Куда  их
теперь?" Смеется: "Да куда  ж  еще?  Домой.  Они  признались,  что  из
местных. Командир и приказал: отвести по адресу,  сдать  под  расписку
родителям или  соседям.  Да  велеть,  чтоб  своей  рукой  выпороли  за
дурость".

   Берлин в стальном кольце наших войск, враг  окружен  в  собственном
логове, его дни или даже часы сочтены! Ночами над  Берлином  -  зарево
пожаров, гул гигантской битвы  слышен  за  десятки  километров.  Канун
Первомая, с часу на час  ждем  вести  о  падении  столицы  фашистского
рейха, но и на участке  нашего  корпуса,  южнее  Берлина,  разгорелось
жесточайшее сражение. С северо-востока  рвутся  на  запад  осатаневшие
гитлеровские части, а с юго-запада на корпус навалилась  целая  армия.
Пленные сообщают, что это 12-я армия генерала  Венка,  которую  Гитлер
самолично вызвал на помощь войскам, осажденным  в  Берлине.  Гвардейцы
наши дерутся насмерть. Кажется, каждый в  корпусе  понимает,  что  нам
выпало выбить из рук Гитлера последний козырь в сражении за Берлин,  а
может быть, и во всей войне. Не пройти генералу  Венку  в  Берлин,  не
спасти фашистскому фюреру свою шкуру!..
   Сегодня возил пакет в штаб моей бывшей  12-й  гвардейской  бригады.
Кажется, на ее долю выпало самое тяжелое  испытание  в  этот  день.  В
районе города Беелитц, где занимала она позиции, войска генерала Венка
были остановлены,  но  на  уставших  от  непрерывных  боев  гвардейцев
бригады  обрушились  тысячи  осатаневших  фашистов,  прорывающихся  со
стороны Берлина с танками, артиллерией, штурмовыми  орудиями.  В  этот
день, наверное, не было в бригаде человека, который не стрелял  бы  по
врагам. Шоферы, связисты,  писаря,  даже  повара  сражались  в  боевых
порядках. Я  видел,  как  на  окраине  Беелитца  "катюши"  реактивного
дивизиона бригады прямой наводкой, почти в упор, сметали  своим  огнем
подошедших вплотную к городу фашистов, как буквально по головам врагов
ходили на бреющем вызванные на помощь  штурмовики  -  только  так  они
могли работать, не задевая своих...
   Недолго довелось мне воевать в 55-м гвардейском танковом полку этой
бригады, но сердце мое переполнялось гордостью, когда слышал, с  каким
восхищением и благодарностью говорили мотострелки  о  танкистах  этого
полка. Они бесстрашно  вырывались  за  передний  край  своей  обороны,
расстреливали  и  давили  гитлеровцев,  останавливая  их  атаки.   Это
настоящая гвардия!  Победа  рядом,  сейчас  каждому  особенно  хочется
дожить до нее, но никто не щадит себя в бою...
   Сегодня снова услышал о славных делах моего бывшего  сослуживца  по
55-му  гвардейскому  танковому  -   старшего   лейтенанта   Александра
Филимонова. В предшествующих боях на берлинском направлении  его  рота
прославилась дерзкими прорывами и отчаянными рейдами по тылам врага. И
вот снова рота совершила настоящий подвиг.
   Используя скрытые подходы к городу вдоль шоссе, гитлеровцы крупными
силами при поддержке десятка тяжелых штурмовых  орудий  навалились  на
оборонявшийся   здесь   батальон   бригады.    Обстановка    создалась
критическая,  наши  бойцы  начали  отходить,  тогда  командир  бригады
полковник  Борисенко  перебросил  сюда  роту  Филимонова,  только  что
вышедшую из ожесточенного боя.  Филимонов  приказал  танкистам  занять
исходную позицию для контратаки,  а  сам  бросился  в  цепь  отходящих
мотострелков на фланге батальона, остановил их, сообщил,  что  подошли
танки, они не кинут батальон в беде. Ободренные бойцы  снова  залегли,
встречая атакующего врага яростным огнем и уже не боясь ни за открытый
фланг, который обтекали фашисты, ни приближения  десяти  бронированных
крестатых машин.
   Филимонов  быстро  условился  с  комбатом   о   взаимодействии   и,
прикрываясь окраинными городскими постройками, умело вывел свои  танки
во  фланг  врага.  "Фердинанды"  вместе  с  пехотой  уже  готовы  были
ворваться на позиции батальона, когда от меткого огня наших  танкистов
с фланга запылало сразу несколько  фашистских  машин.  Враг  пришел  в
замешательство, штурмовые орудия его развернулись и  открыли  ответный
огонь,   однако   гвардейцы   Филимонова,   используя    маневренность
тридцатьчетверок, снова обошли врага и нанесли  новый  жестокий  удар.
Через  несколько  минут   боя   у   окраины   города   пылало   восемь
"фердинандов", лишь два штурмовых орудия успели ускользнуть в  лес.  И
тогда танкисты стремительно обрушились  на  вражескую  пехоту.  Боевые
порядки  гитлеровцев  смешались  от  вида  несущихся  на  них  грозных
советских машин. Поднялись в атаку и наши мотострелки. Фашисты  начали
разбегаться, многие бросали оружие и сдавались в плен.
   Жаль, не было у меня лишней минуты заскочить в полк, хотя бы пожать
руки боевым товарищам, поздравить с  успехом.  Честно  сказать,  я  им
сегодня завидую и очень жалею, что меня не было с ними в этом бою.
   Пора  собираться,  сегодня  в  ночь  предстоит  еще  одно  задание.
Сражения пока не закончены, но у меня - да, видно, не  только  у  меня
одного -  такое  предчувствие,  что  это  последнее  большое  сражение
войны...

        - Мне бы хотелось только добавить, - сказал в  заключение
     Александр Павлович Рязанский, - что уже на  следующий  день,
     первого мая, остатки немецко-фашистских войск, разгромленных
     нашим корпусом в районе Беелитц - Цаухвитц, начали сотнями и
     тысячами сдаваться в плен. Армии, генерала Венка  прорваться
     в Берлин так и не удалось Последнюю попытку  уйти  на  запад
     уцелевшие фашистские части предприняли второго мая, но и они
     вынуждены были сложить оружие Всего на участке корпуса  было
     взято в плен свыше двадцати тысяч человек. А вечером того же
     дня мы получили  из  штаба  армии  сообщение:  "Берлин  взят
     нашими войсками. Над рейхстагом развевается Красное знамя".




   Однажды в  Белгородской  области  гостили  писатели-фронтовики.  Их
устные рассказы и стихи люди слушали часто под  открытым  небом  -  на
рубежах бывшей Огненной дуги, где когда-то они  -  рядовые,  сержанты,
лейтенанты - стояли насмерть,  перемалывая  ударные  войска  фашистов,
которые летом сорок третьего  года  Гитлер  бросил  в  наступление  на
Курск. Вместе с хозяевами  побывали  гости  и  на  Прохоровском  поле,
ставшем могилой  для  целой  танковой  армии  захватчиков.  Под  синим
июльским небом шелестели спеющие хлеба,  колосья  кланялись  людям,  а
молчаливый полковник, приотстав от спутников, словно бы  с  недоверием
оглядывал поле, что-то искал на нем и не находил... Да неужто это  оно
самое, Прохоровское поле?..
   На огромном пространстве - серая пелена, застлавшая горизонт.  Тучи
пыли, взметенной разрывами бомб и снарядов, тысячами гусениц и  колес;
тучи дыма, чада и копоти от работающих  моторов,  от  горящих  танков,
самолетов и автомобилей; в полдень  -  мглистые,  грозные  сумерки,  в
полночь - кровавые сполохи на  тучах  от  горящих  селений.  И  гул  -
грозовой, давящий душу гул, не смолкающий ни ночью, ни  днем...  Таким
оно запомнилось ему на всю жизнь, Прохоровское поле...
   Полковник наклонился, взял горсть земли - ее запах помнился  ему  с
того времени, когда, контуженный и оглушенный, падал в черную бездну и
земля обняла его,  прикрыла  собой  от  рваной  стали,  хлеставшей  по
артиллерийской позиции. Это длилось, может быть, минуту,  может  быть,
пять или одно мгновение - до  конца  очередного  авиационного  налета.
Горячий терпкий запах земли был первым ощущением, когда пришел в  себя
и, напрягая силы, встал во весь рост  над  краем  огромной  воронки  с
единственной мыслью: цела ли его пушка, последняя на батарее?..
   Сейчас земля пахла тоже терпко  и  горячо,  но  то  был  мирный,  с
детства знакомый запах родной алтайской степи. Полковник растер  сухой
чернозем, и пальцы его ощутили зазубренный  кусочек  железа.  Он  взял
другую горсть земли, и снова в ней нашелся осколок. Взял  третью  -  в
ней оказалась потемневшая от времени винтовочная пуля.
   Да, это оно - Прохоровское поле.
   Подошли спутники, молча рассматривали на ладони  полковника  ржавый
металл войны. Некоторые тоже брали землю, и почти каждый находил в ней
железо. Кто-то негромко спросил:
   -  Да  как  же  вы  тут  устояли?  Железные,  что  ли,  были?   Или
заговоренные?
   - Обыкновенные, - глуховато ответил полковник. - Обыкновенные  наши
ребята стояли тут. И наступали они же, обыкновенные...
   Он  замолк,  прислушиваясь  к  ожившим  в  памяти  голосам,  и  для
спутников его вдруг озарились новым светом  стихи,  которые  два  часа
назад читал им этот офицер с Золотой Звездой на кителе -  поэт  Михаил
Борисов:

                     ...И снова,
                     Как будто воочью,
                     Услышав,
                     Как трубы трубят,
                     Увижу за черною ночью
                     В бессмертье идущих ребят...

   Ночь с десятого на одиннадцатое июля сорок третьего  года  помнится
ему в подробностях - она действительно была черной, и ни  одна  звезда
не проглядывала сквозь дымную мглу, застлавшую небо. Ночами гигантская
битва не прекращалась, она лишь  приутихала,  словно  набиралась  сил,
чтобы во всей ярости  разгореться  с  рассветом.  Уже  много  дней  их
дивизион стоял в лесах неподалеку от Прохоровки, и шесть суток  с  юга
медленно, неотвратимо наползала гроза. И  вот  пришел  час,  когда  им
самим предстояло пойти ей навстречу.
   Артиллеристы уже знали: на северном фасе Курской дуги враг встречен
мощным контрударом и отброшен. С юга он еще продолжал  свое  отчаянное
наступление на Курск, захлебываясь в  собственной  крови,  безжалостно
бросая  в  огонь  последние   резервы.   Наученные   страшным   опытом
Сталинграда, фашистские главари, видимо, уже достаточно ясно понимали,
что для  них  проиграть  Курскую  битву  -  значит  навсегда  потерять
стратегическую инициативу в войне и прийти к неизбежному поражению.
   Уже тысячи советских бойцов - таких же бесстрашных, мужественных  и
искусных в бою, как танкист Вольдемар Шаландин, совершили свои подвиги
на Огненной дуге,  чтобы  наконец  и  здесь,  на  южном  ее  фасе,  на
подступах к Обояни, напрягающий последние силы враг уперся в  железную
стену.  Артиллеристы  дивизиона,  в  котором  служил  Михаил  Борисов,
накануне заметили, что битва  вдруг  стала  смещаться  на  юго-восток,
прямо в их сторону. Но  они  еще  не  знали,  что  враг  предпринимает
последнее, отчаянное усилие прорваться к Курску в обход Обояни - через
Прохоровку. Здесь, на  узкой  полосе  между  речкой  Псел  и  железной
дорогой, он сосредоточил до семисот танков, из  которых  более  ста  -
"тигры". Однако и враг  не  ведал,  что  планы  его  разгаданы.  Сюда,
прикрытая  непроницаемым  воздушным   щитом,   уже   выдвигалась   5-я
гвардейская  танковая  армия  под   командованием   генерала   П.   А.
Ротмистрова. Двенадцатого июля здесь произойдет величайшее  в  истории
танковое сражение, в котором, по красноречивому признанию  германского
историка, "последние способные к  наступлению  соединения  догорали  и
превращались в шлак, была сломана шея немецким  бронетанковым  силам".
Но произойдет это двенадцатого, значит, еще сутки  надо  было  устоять
под  Прохоровкой,  не  позволяя  ударной  танковой  группировке  врага
вырваться на оперативный простор.
   Комсоргу   артиллерийского   дивизиона   сержанту   Борисову   едва
исполнилось девятнадцать, а воевал он уже  два  года.  В  дни  Курской
битвы ему все время вспоминалось трагическое лето сорок второго года в
Донской  степи.  Вцепившись  в  высокий  берег  реки,  под   свирепыми
бомбежками, из последних сил отбивали  они  танковые  атаки  врага.  И
случалось, в бессонные ночи, в изматывающих  бросках  с  одного  конца
плацдарма на другой  -  навстречу  новому  бою,  шатаясь  от  смертной
усталости, он шел, бережно неся панораму от  разбитой  сорокапятки,  -
верил, что  еще  приладит  этот  дорогой  прибор  к  новому  орудию  и
поквитается с кровавым врагом за погибших товарищей, за все горе и всю
боль  родной  земли...  Теперь  у  них  в  дивизионе   не   маломощные
сорокапятки  -  новые   семидесятишестимиллиметровые   противотанковые
пушки, о которых минувшим  летом,  будучи  артиллерийским  наводчиком,
Борисов так мечтал...
   И вот снова лето, снова враг наступает. И танки у него теперь много
мощнее тех, с которыми приходилось иметь дело минувшим летом...
   Сержант Борисов, товарищи его думали об  одном:  чтобы  их  позиция
стала последним рубежом, до которого дополз враг...
   В летних густых сумерках Борисов шел из штаба дивизиона  на  третью
батарею - накануне вероятного боя надо было хотя бы накоротке провести
собрания  комсомольцев.  Прислушиваясь  к  далекому   громыханию,   он
старался задавить в душе тревогу, но  она  росла.  Борисов  достаточно
хорошо знал врага, и в одном он не сомневался: предстоящий  бой  будет
предельно жестоким. Как поведут себя  молодые  бойцы,  не  дрогнут  ли
душевно в столкновении с "тиграми"  и  "пантерами",  о  которых  тогда
много говорилось на фронте? Массовое появление новых фашистских танков
в битве на Курской дуге вовсе не явилось для наших воинов ошеломляющей
неожиданностью, как рассчитывал враг. Еще зимой  сорок  третьего,  при
попытке деблокировать окруженную в Сталинграде группировку  фашистских
войск,  генерал-фельдмаршал  Манштейн  применял   "тигры",   но,   как
известно, они ему  не  помогли.  Несколько  позже,  на  Южном  фронте,
советские бойцы буквально из-под носа у  гитлеровцев  утащили  "тигр",
присланный на фронт для боевых испытаний и застрявший в степи. Так что
наши воины хорошо знали уязвимые места вражеской техники, отрабатывали
способы борьбы с  нею.  Но  и  другое  знали:  новые  вражеские  танки
оснащены не только повышенной броневой защитой -  на  них  установлены
мощные дальнобойные пушки и самая совершенная для того времени оптика,
позволяющая точно поражать цели даже на  предельных  дистанциях.  Враг
был исключительно силен и опасен;  чтобы  его  остановить,  необходимы
предельное мужество, полная самоотдача в бою и конечно же вера в себя,
в свое оружие, уверенность в товарище, который не дрогнет, выстоит  на
своем месте до конца, а при нужде придет на помощь, выручит из беды.
   ...В  темном  капонире  под  маскировочной  сетью  вспыхнул  огонек
самокрутки, комсорг замедлил шаг,  намереваясь  по-своему  пропесочить
неосторожного артиллериста, и вдруг  остановился,  пораженный  забытым
видением, которое с невероятной отчетливостью всплыло  перед  глазами.
Может быть, это запах вскопанного чернозема, особенно  сильный  ночью,
напомнил такую же темную и теплую июльскую ночь в родной  лесостепи...
Отец тогда остался у рыбацкого костра над протокой за починкой сети, а
он, двенадцатилетний подросток Мишка  Борисов,  с  увесистой  холщовой
сумкой, в которой еще трепыхались холодные красноперые  окуни  и  язи,
побежал домой через ночное поле. На середине пути в  сумраке  забелели
стволы сухих берез на краю  диковатого  степного  колка,  и  мальчишку
словно толкнули в грудь: в глубине зарослей кто-то внезапно зажег  два
странных зелено-фиолетовых огня. Филин?.. Лиса?.. Два  первых  огонька
еще не погасли, когда ближе вспыхнула  вторая  пара  глаз,  а  чуть  в
стороне - третья. Из-за деревьев за ним  настороженно  следило  волчье
семейство - это он сообразил сразу, потому что лисы не ходят стаями на
охоту и еще потому,  что  отец  недавно  показывал  ему  следы  волков
недалеко от того места...
   Трудно   назвать   страхом   то,   что   в   первый   миг   пережил
двенадцатилетний  подросток,  -  жуткое,  темное,  неодолимое  желание
бросить сумку с рыбой и бежать, бежать... Но юный  сибиряк  много  раз
слышал, что от волков бежать нельзя. И в следующий миг над его страхом
поднялась злая, недетская решимость, а с нею - необъяснимое упрямство,
может быть, еще неосознанная гордость. Бежать, как трусу?..  Да  лучше
умереть на этом месте!..
   Еще не отдавая себе отчета, не чуя земли - будто  по  досточке  над
бездонным провалом, - он двинулся вперед, через колок,  стараясь  лишь
не потерять в темноте тропинку. Он  шел,  насвистывая  какую-то  лихую
песенку, и даже не заметил, когда и  куда  скрылись  зелено-фиолетовые
огоньки волчьих глаз. Он ни  разу  не  оглянулся,  и  до  самого  дома
чудился ему за спиной вкрадчивый шорох  звериных  лап.  Однако,  отдав
матери рыбу, наскоро проглотив  ужин  и  захватив  еду  для  отца,  не
мешкая, побежал обратно, хотя отец ждал его утром.  То  же  непонятное
гордое упрямство - доказать себе, что  не  боится  никаких  волков,  -
погнало его в ночь. Снова чудились в черном поле и березовых  зарослях
алчно горящие глаза голодных зверей, но он убеждался,  что  теперь  их
рисует страх - тот самый противный  и  ненавистный  страх, который он,
Мишка Борисов, старался растоптать в себе раз  и  навсегда.  Лишь  дня
через  два  рассказал  отцу  о  ночном  происшествии.  Тот,  выслушав,
пристально посмотрел, спокойно сказал: "Ну и правильно, сынок, что  не
побоялся серых. Мы ж люди, а человеку бегать  от  зверья  -  грешно  и
стыдно. - Озорно усмехнувшись, добавил: - А волки,  между  прочим,  за
людьми не охотятся. Чего бы про них там ни рассказывали - не  верь.  -
Снова построжав, ткнул в газету, где сообщалось о  жестоких  расправах
германских фашистов над коммунистами и демократами, о концентрационных
лагерях в гитлеровской Германии,  в  которых  томились  десятки  тысяч
людей: - Вот эти двуногие твари, фашисты, - они-то как раз и  охотятся
на человека. Глядишь, нам еще придется иметь с ними дело - и то  будет
дело страшное. А волк что - дикая собака..."
   Знал бы отец, сколь пророческими окажутся его слова!..
   И вот в ночь перед новой встречей  с  железным  фашистским  зверьем
короткое воспоминание о том,  как  еще  мальчишкой  сумел  перешагнуть
собственный страх, отодвинуло душевную тревогу.
   Собрание в третьей  батарее  было  недолгим.  Постановили:  "В  бою
драться насмерть. Погибнуть, но без  приказа  позицию  не  оставлять".
Когда проголосовали за решение, кто-то попросил:
   - Миша, прочти нам стихи напоследок.
   Борисов знал, что бойцы любят его чтение, но время ли для стихов?..
Оглядев знакомые лица, комсорг встал. Он читал "Бородино". Может быть,
оттого, что близко гремела жесточайшая битва,  знакомые  лермонтовские
строчки словно взрывались в душе,  зажигая  необычайным  волнением,  и
волнение его передавалось  слушателям.  Когда  он  с  силой  произнес:
"...Уж мы пойдем ломить  стеною,  уж  постоим  мы  головою  за  родину
свою!" - увидел, как заблестели широко открытые темные глаза  молодого
наводчика Ахтама Ходжаева, сжались в камни  лежащие  на  коленях  руки
другого наводчика - Георгия Сидорова, как подались вперед  все  бойцы.
Словно встали рядом герои бородинских редутов, а с  ними  -  те,  кого
сержант Борисов и товарищи его потеряли на военных дорогах,  встали  с
одним вопросом: "Ну как  вы  тут,  братья?.."  В  такие  минуты  бойцы
отчетливо понимают: то, что им выпало, не сделает никто другой,
   Потом комсорг  проводил  собрания  в  других  батареях,  заканчивая
каждое лермонтовским стихотворением, и всякий раз видел, как  товарищи
благодарны ему. Через сто с  лишним  лет  после  того,  как  написаны,
простые и проникновенные слова  поэта-воина  о  солдатской  готовности
умереть за родину, о солдатской чести, гордости и  верности  долгу  до
последнего вздоха сохраняли необычайную силу  воздействия  на  людские
сердца в час грозного испытания. Не тогда ли Михаил Борисов  дал  себе
слово: если вернется с войны, непременно  напишет  стихи  о  том,  как
дрались за советскую Родину, как умирали и побеждали его друзья...
   Угрюмое  утро  застало  их  среди  просторного  поля,  тогда-то   и
прокатилась по колонне резкая, как выстрел, команда:
   - Танки с фронта!.. К бою!
   На  полном  ходу  тормозили  машины,  бойцы  бросались  к   пушкам,
выхватывали  из  кузовов  снарядные  ящики.  От  расчета   к   расчету
вполголоса неслось: "Тигры"... Из степи, задернутой то ли туманом,  то
ли оседающим чадом и  пылью,  наползал  характерный  скрежет  танковых
траков. Терпко пахло землей, горелым порохом  и  бензином...  Командир
третьей  батареи  старший  лейтенант  Павел  Ажиппо,   пробегая   мимо
Борисова, окликнул:
   - С нами, комсорг?
   - С вами, товарищ старший лейтенант.
   - Спасибо, комсорг. Помоги Красноносову.
   Борисов и сам догадывался, что место его в огневом взводе  старшего
лейтенанта Красноносова, потому что там много необстрелянных бойцов, а
позиция взвода -  ключевая  в  батарее.  Он  стал  в  расчет  рядом  с
наводчиком - помогал развернуть пушку, сложить боеприпасы.
   Сейчас всего нужнее  были  его  опытные  руки,  к  тому  же  пример
спокойной работы в боевой обстановке действует на молодежь  неотразимо
- это он проверил на себе.
   Серые угловатые танки двигались неровной линией,  волоча  за  собой
косые полосы пыли, они уже отчетливо проглядывали  сквозь  дымку.  Да,
наблюдатели не ошиблись - Борисов сразу опознал вражеские машины, хотя
"живыми" видел их  впервые.  Так  вот  как  довелось  повстречаться  с
"тиграми" - в чистом поле, на неподготовленных позициях!
   Враг упрямо держался тактики, избранной им с начала Курской  битвы:
впереди шли новые  тяжелые  танки,  выставляя  мощные  лбы,  за  ними,
наращивая фланги  вширь,  и  во  втором  эшелоне  наступали  в  боевых
порядках знакомые  артиллеристам  средние  машины.  Только  пехоты  на
бронетранспортерах и автомобилях уже не  было  в  середине  "танкового
колокола".  Советские   артиллеристы   и   танкисты   успели   отучить
гитлеровских пехотинцев от наглых атак  на  колесах  и  гусеницах  под
прикрытием танков. К тому же у врага не хватало людей.  Десятки  тысяч
фашистов лежали сейчас от верховьев  Ворсклы  до  Прохоровского  поля,
уткнувшись в  потоптанные  травы.  Отсутствие  вражеской  пехоты  было
большой удачей для артиллеристов, потому что  мотострелки  их  бригады
отстали...
   На поле хлынул давящий  гул  -  волна  за  волной  выплывали  из-за
горизонта "юнкерсы", направляясь в сторону узловой станции Прохоровка.
Казалось, они не замечают  советскую  батарею  или  оставляют  ее  без
внимания, как вдруг  замыкающая  группа  бомбардировщиков  свернула  с
курса... И почти одновременно часть ближних  танков  сделала  поворот,
нацеливаясь на артиллеристов.  Вероятно,  фашисты  рассчитывали  одним
ударом с ходу раздавить наш небольшой заслон, который  угрожал  флангу
их наступающих порядков, - ведь и малая заноза может здорово досадить,
если вопьется в пятку. Не  разворачиваясь  и  не  снижаясь,  "юнкерсы"
широким ковром сыпанули бомбы на расположение батареи - словно огнем и
сталью стелили дорожку для своих танков...
   Через тридцать лет в поэме "Дорога к звездам" Михаил Борисов  скупо
напишет о завязке того боя:

                     За пять минут распахан холм,
                     Дотла повыжжен лес...
                     И вот рванули напролом
                     Дивизии СС...

   О  том,  что  4-й  танковой  армии   гитлеровцев,   нацеленной   на
Прохоровку, были приданы три эсэсовские танковые  дивизии,  он  узнает
много позже, но черепа и кости на броне  "тигров"  разглядел  в  самом
начале боя, когда самолеты, оглушив поле  грохотом  бомб,  скрылись  и
танки оказались неожиданно близко. Они то и дело окутывались слепящими
вспышками  выстрелов  и  облаками  сухой  пыли,  снаряды  с  коротким,
надсадным ревом вздымали столбы огня и земли  то  впереди,  то  позади
батареи, воздух наполнился отвратительным смрадом и  визгом  осколков,
утреннее  поле  заволакивала  грязная  серая  мгла,  и,  если  бы   не
усиливающийся ветерок, артиллеристы могли потерять из виду наступающие
на  них  танки.  Очевидно,  враг,  получивший  целеуказание  от  своих
летчиков, еще не разглядел как следует  позицию  батареи.  Но  он  уже
знал, что советские артиллеристы, танкисты  и  пехотинцы  безбоязненно
подпускают  его  тяжелые  танки  поближе  и  бьют  наверняка.  Экипажи
"тигров" явно провоцировали  на  ответный  огонь,  надеясь  издали  по
вспышкам выстрелов засечь наши орудия и  расстрелять  их.  "Боятся,  -
вдруг догадался Борисов по нервной стрельбе вражеских танкистов. - Они
нас боятся, трусят самым пошлым образом. Вот тебе и хваленые "тигры"!"
Невероятно, но от этой догадки ему на миг стало весело. И  такое  злое
спокойствие охватило его, такое ощущение собственной силы, что он стал
мысленно поторапливать медленно ползущие неуклюжие танки врага.
   То ли соседей подвел глазомер, то ли у кого-то не выдержали нервы -
слева громыхнули пушки, и Борисов  увидел,  как  над  широкими  тупыми
башнями танков выросли громадные столбы  искр.  "Горят!.."  -  обожгла
радостная мысль, но "тигры" - все до единого - по-прежнему  наползали.
Длинные стволы их орудий медленно поворачивались туда, откуда  по  ним
ударили выстрелы.  Скоро  там  забушевал  настоящий  смерч,  и  сквозь
оглушительный грохот артиллеристы  расчета  едва  расслышали  команду.
Передавая снаряд  заряжающему,  Борисов  вдруг  увидел,  как  наводчик
Ходжаев лихорадочно  крутит  механизмы  наводки  и  не  может  поймать
перекрестием  панорамы  пляшущую  в  прицеле  громаду  танка.  В  одно
мгновение понял комсорг состояние необстрелянного солдата, только  что
видевшего своими  глазами,  как  бронебойные  снаряды  отскакивают  от
стальной шкуры "тигров". Он шагнул к наводчику,
   - Спокойно, Ахтам! Не спеши,  цель  под  самую  башню.  Они  боятся
нас - видишь, у них огневая истерика...
   То ли Ходжаев оказался метким, то  ли  сосед  его  младший  сержант
Сидоров, но, еще ослепленный выстрелом своей  пушки,  Борисов  услышал
чей-то крик:
   - Горит! Всосал, гад, пилюлю!
   Из всех щелей "тигра" бешено  рванулось  коптящее  пламя.  Ни  один
вражеский  танкист  не  покинул  машину  -   взорвавшиеся   боеприпасы
превратили ее в огненную могилу.
   Теперь,  вблизи,  опытный  артиллерист   Борисов   разглядел,   что
пресловутый "тигр" при всей мощи брони - отличная  мишень.  Фашистским
конструкторам не хватило то ли таланта и  искусства,  то  ли  времени,
чтобы создать  новую  машину  наподобие  нашей  тридцатьчетверки,  чья
скошенная броня отражала даже сверхмощные болванки. "Тигр" был подобен
коробке, снаряд легко "закусывал" его вертикальную броню, и, если даже
она выдерживала, вся страшная сила удара приходилась на танк, оглушала
экипаж и ранила кусками окалины. Не оттого ли  так  нервничали  в  бою
вражеские танкисты и так часто  мазали  даже  на  близком  расстоянии,
несмотря на отличные телескопические прицелы?
   ...Батарея вела ожесточенный огонь, еще два танка горели  на  поле,
но и враг  не  отмалчивался.  Почти  одновременно  несколько  снарядов
накрыли огневую позицию. Поднимаясь на ноги с тяжелым звоном  в  ушах,
Борисов  едва  расслышал   тревожный   голос   Красноносова,   заметил
мелькнувшую в дыму и пыли фигуру командира батареи, поспешно шагнул  к
пушке и увидел: наводчик скорчился на земле, обхватив  себя  за  плечи
руками, а на одежде его расплывается багровое пятно. В  следующий  миг
комсорг был у прицела. Он даже  не  оглянулся,  но  затвор  лязгнул  -
значит, пушка  заряжена, значит, есть еще помощники. Новый "тигр"  уже
надвигался на позицию орудия, обходя  горящий.  Забыв  все  на  свете,
комсорг цепко держал его в перекрестии панорамы, как опытный  охотник,
расчетливо ловя мгновение, когда удар станет неотразимым. И,  всаживая
снаряд в тупую броню с белым пятном черепа и костей, знал, что  больше
по этому танку бить не придется.
   - Еще один! - раздался чей-то крик.
   Борисов подумал, что это  о  подбитом,  но  тут  же  заметил  между
горящими третий танк, выползающий из-за дыма и пыли. Да  будет  ли  им
конец?! Пушка танка сверкнула  пламенем,  и  над  самым  щитом  орудия
пронесся железный ветер промаха - враг  нервничал  и  слишком  спешил.
Ударив в ответ, Борисов потерял своего противника в  сплошном  дыму  и
пыли, затянувших поле, а затем услышал тревожное: "Обходят!"
   Пока батарея отражала атаку с фронта, несколько "тигров" по длинной
лощине стали обтекать ее на левом фланге. Момент  настал  критический,
не случайно к левофланговому расчету бросились и  командир  взвода,  и
командир батареи. Комсорг оставить своего  места  не  мог  -  ведь  он
теперь заменял наводчика. Впереди серая пелена  редела,  но  там  лишь
чадили подбитые машины  врага,  зато  слева  разразилась  ожесточенная
стрельба. Несколько танков, выйдя из лощины,  ринулись  на  батарею  с
фланга. Борисов и не заметил, когда рядом с ним оказались оба офицера,
однако произошло это вовремя  -  теперь  их  осталось  только  трое  у
последнего орудия. Но эти  трое  были  мастерами  своего  дела,  а  их
решимость стоять насмерть, удержать позицию любой ценой, отомстить  за
смерть товарищей удесятеряла силы каждого.
   Одним рывком они развернули пушку туда, где в чаду и пыли возникали
чужие угловатые танки, били  по  ним,  как  будто  не  слыша  ответных
выстрелов, грохота разрывов, воя осколков, треска танковых пулеметов и
жуткого свинцового града, гремящего по  орудийному  щиту.  Захваченные
боем, они забыли про небо, а оно вдруг обрушилось на них  -  "юнкерсы"
снова высыпали бомбы  на  огневую  позицию.  Когда  вздыбленная  земля
улеглась, Борисов  увидел:  раненый  или  контуженый  комбат  пытается
зарядить пушку. Выхватив снаряд  из  его  рук  и  дослав  в  казенник,
комсорг снова приник к панораме. Ослепший в дыму и пыли "тигр" подошел
к орудию почти вплотную. Это был последний танк из тех, что  атаковали
батарею. Борисов торопился: у него не было даже секунды для  уточнения
наводки - чтобы ударить врага насмерть, - потому что вражеский  экипаж
заметил опасность, и орудийный зрак "тигра" уже качался на уровне лица
советского наводчика. Комсорг все же  выстрелил  мгновением  раньше  и
увидел летящее прямо в глаза ему ответное пламя...
   Его разбудил горячий, терпкий запах чернозема, смешанный с  луковым
запахом сгоревшей взрывчатки, но он не мог объяснить себе навалившейся
на него оглушающей тишины. Прямо над ним в дымном небе одновременно на
трех  "этажах"  десятки  наших  и  вражеских  самолетов  крутились   в
смертельной карусели - там шел беспощадный бой за господство. По тому,
как тряслась земля и вздрагивал воздух, он понимал, что и на этом поле
продолжается бой. И  не  просто  продолжается  -  нарастает  с  каждой
минутой. Действительно, в тот день вся наша артиллерия на прохоровском
направлении - вплоть до тяжелой - была поставлена на  прямую  наводку.
Немногочисленные бригады 2-го  танкового  корпуса,  е  котором  служил
сержант Борисов, сводя в кулак последние танки, снова и снова били  по
флангу  вражеской   группировки,   пытаясь   сковать,   задержать   ее
продвижение к Прохоровке,  чтобы  обеспечить  подход  и  одновременное
вступление в бой главных сил нашей гвардейской  танковой  армии.  Все,
что могло в тот день под Прохоровкой стрелять, -  стреляло,  оттого-то
сержанта  Борисова  изумила  неслыханная  тишина.  Внезапная   тревога
пронзила его существо:  "Тигры"!..  Неужто  прорвались  через  позицию
батареи?.." Он с немалым трудом привстал,  и  тогда  лишь,  словно  из
далекого далека, до него стали доходить канонада и рев  самолетов  над
головой.
   Пушка была разбита - вражеский снаряд разорвался с малым недолетом,
его осколки повредили ствол, разрушили тормоз  отката.  А  в  двадцати
шагах серой мертвой громадой застыл фашистский "тигр"  с  изображением
черепа и скрещенных костей на лобовой броне. Он не  горел  и  даже  не
чадил, гусеницы его были целы, люки закрыты наглухо,  и  ни  малейшего
признака жизни не угадывалось в стальной утробе. Борисов  вгляделся  и
различил белую вмятину в самой середине лобовой плиты  корпуса  танка.
Снаряд не пробил ее насквозь, но удар с  близкого  расстояния  все  же
сокрушителен, а  крупповская  броня  вязкостью  не  отличалась.  Куски
окалины  с  внутренней  стороны  ударили  по  экипажу,   как   осколки
взорвавшейся гранаты... Подвижная фашистская крепость  превратилась  в
стальной склеп на гусеницах...
   Справа, далеко от артиллерийской  позиции,  в  тучах  дыма  и  пыли
сверкали пушечные огни - там  шел  упорный  танковый  бой.  Поблизости
занимали оборону подошедшие мотострелки бригады... Слух возвращался, и
Борисову вдруг  почудился  стон.  Он  словно  окончательно  проснулся,
наклонился над командиром расчета, прижал ухо к его груди  и,  услышав
стук сердца, неверными движениями рук разорвал  индивидуальный  пакет,
стал перевязывать рану. Потом, шатаясь, ходил от  расчета  к  расчету,
оказывая раненым первую помощь, пока не сообразил, что в  одиночку  он
их спасти не  сможет,  особенно  если  снова  нагрянут  гитлеровцы.  В
батарее не осталось ни одной  целой  пушки,  да  и  много  ли  навоюет
контуженый боец? Стискивая зубы, он пошел к  позиции  мотострелков  за
помощью, и  вчерашние  стихи  повторялись  в  нем,  помогая  одолевать
тяжелые метры изрытой железной земли:

                     Вот затрещали барабаны -
                     И отступили бусурманы
                     Тогда считать мы стали раны,
                     Товарищей считать...

   Он знал своих товарищей поименно, и за каждого из  тех,  кто  лежал
сейчас на разбитой огневой позиции, он всадит еще  не  один  снаряд  в
тупые лбы фашистских танков!.. Однако продолжать бой  на  Прохоровском
поле сержанту Борисову не пришлось. Уже  в  расположении  мотострелков
его перехватила машина политотдела бригады, и он успел лишь  сообщить,
что на батарее остались одни раненые у разбитых пушек...
   Через двадцать дней, едва оправясь от ранения и  контузии,  Борисов
сбежал из госпиталя. Он боялся, что их корпус уйдет далеко, его  могут
направить в другую часть, а кто же захочет отстать от старых фронтовых
товарищей? Была тут  еще  одна  причина  -  пусть  не  главная,  но  и
немаловажная. Комсорг знал,  что  представлен  к  большому  ордену,  и
попади он не в свой корпус, награде придется  долго  искать  его  -  в
войну у людей много забот. Михаилу Борисову очень  хотелось  заслужить
орден Красного Знамени, теперь он надеялся, что заслужил его, и кто же
осудит девятнадцатилетнего парня за мечту -  поскорее  получить  такую
награду! Словом, были у комсорга  веские  причины  до  срока  оставить
уютную госпитальную палату.
   Ему повезло: попутная  машина  доставила  прямо  к  штабу  соседней
танковой бригады, однако встреча вышла несколько неожиданной.  Борисов
не знал, что его  разыскивают  по  приказу  командира  2-го  танкового
корпуса генерал-майора танковых войск А.Ф. Попова, который  видел  бой
третьей батареи с "тиграми" со своего наблюдательного пункта. И,  едва
дежурный офицер доложил в корпусной штаб, что некто в повязках, но без
документов называет себя  сержантом  Борисовым  Михаилом  Федоровичем,
последовало распоряжение: "Задержать  до  прибытия  нашего  человека".
Вначале Борисов не  понял,  что  нужно  автоматчику  из  охраны  штаба
бригады, который вдруг появился рядом и пошел за ним шаг в шаг.  Когда
же сообразил, взорвался:
   - Вы что - под стражу меня взяли?! Я ж не в тыл, я  в  свой  родной
дивизион - на передний край добираюсь!
   - Закури. - Пожилой солдат  протянул  ему  кисет.  -  Но  баловать,
сынок, не вздумай. Дело наше военное, сам знаешь.  Приказано  тебя  не
выпускать из  расположения  штаба  -  и  не  выпущу.  Потерпи,  у  нас
разбираются скоро. - И усмешливо подмигнул.
   Действительно, не прошло  и  получаса,  как  неподалеку  затормозил
мотоцикл, и незнакомый капитан, едва увидев Борисова, бросился к  нему
с веселым восклицанием:
   - Вот он, дьявол неуловимый! Я думал, он с койки не встает, в гости
собрался, еле-еле дозвонился до госпиталя, а меня - обухом по  голове:
ищите, мол, своего зверобоя там, где "тигры" водятся. Садись в коляску
- в штабе ждут...
   Через несколько минут, уже в дороге, наклоняясь к Борисову, капитан
кричал:
   - Нагорело мне от генерала за твой побег. Он приказал сыскать  хоть
под землей. Ну под землю таких, как ты, упрятать непросто. Знаем, куда
такие бегут. Вот  я  и  дал  команду  во  все  части  корпуса:  хватай
Борисова, где бы ни объявился!
   Смеясь,  капитан  смахнул  выбитую  ветром  слезу  и  уже  серьезно
спросил:
   - Ты хоть знаешь, что перед вашей  позицией  насчитали  шестнадцать
подбитых "зверей"? На твоем личном счету их семь штук!
   - Семь? - недоверчиво переспросил  Борисов,  и  только  теперь  ему
по-настоящему стало страшно... Но тут же увиделись  убитые  и  раненые
товарищи, разбитые пушки, истерзанное вражеским металлом  поле,  и  он
сказал себе: "Семь - это мало. Будет больше..."
   На юге гремело. В небе царила наша авиация. Над  горизонтом  висели
черные дымы.
   - "Тигры" и "пантеры" догорают, - сказал  капитан.  -  Последние  у
Манштейна. Не везет ему со зверинцем. Ни  ему,  ни  другим  фашистским
стратегам.
   - И не повезет больше никогда, - отозвался комсорг.
   Советские войска наступали на Белгород. Близился час первого салюта
в Москве в честь героев Брянского, Западного, Центрального, Степного и
Воронежского фронтов.




   В сопровождении группы танкистов к боевой машине  подошла  женщина.
Ей помогли взобраться на броню, опуститься в люк водителя  танка.  Это
была пятьдесятчетверка.  Для  своего  времени  грозная  и  совершенная
машина,  она  унаследовала  все  лучшее,  чем   обладала   легендарная
тридцатьчетверка, а вместе с тем в ней  угадывался  прообраз  новейших
танков, уже не сравнимых по мощи  с  танками  времен  войны.  Улыбаясь
встревоженно  и  чуть  растерянно,  женщина  трогала  рычаги,  кнопки,
тумблеры. Казалось, она пришла в  родной  перестроенный  дом,  который
оставила давным-давно, и теперь памятью глаз, рук, чувств возвращалась
к тому, что было когда-то смыслом ее жизни.
   Танкисты объясняли что к чему, она прислушивалась, кивала, а  глаза
говорили: "Да я и сама догадалась, я и сама вижу, зачем это и для чего
это, -  все  мне  здесь  понятно,  надо  только  немножко  привыкнуть,
почувствовать себя неотделимой от этого..."
   Нажата кнопка стартера. До боли знакомо  забилось  стальное  сердце
машины,  танк  задрожал,  словно  от  нетерпеливого  желания  ринуться
вперед. Но мотор внезапно заглох. Потом вновь ожил и опять смолк... По
щекам женщины сбегали слезинки.
   - Ничего, Мария Ивановна, - утешил один из танкистов. -  Вы  только
не спешите. Установка оборотов  у  новичков  всегда  не  получается  с
первого раза. А дело-то нехитрое...
   Она покачала головой, глаза ответили: "Все  я  знаю.  Все  помню  -
потому и плачу, потому и волнуюсь".
   Командир танкового полка, бывалый фронтовик, видимо,  лучше  других
понял, что творится в душе у этой женщины. С  грубоватой  товарищеской
фамильярностью он сказал:
   - Мария Ивановна, вы же танкист, черт возьми! Так или нет?
   И она, свободно откинувшись на спинку сиденья,  вдруг  рассмеялась,
словно помолодев на три десятка лет, потом сердито  сдвинула  брови...
Наверное, сейчас она походила на себя - ту, какой была в одну из ночей
сорок третьего, когда эшелон спешно разгружался на небольшой станции и
старшему начальнику захотелось узнать, кто это так мастерски свел танк
с платформы в темноте.
   - Механик-водитель Лагунова, - ответили ему.
   - Наверное, все-таки Лагунов, - поправил офицер, который и в мыслях
не мог допустить, что танком управляет женщина. А потом,  когда  решил
самолично убедиться и увидел перед собой девушку в танкистском  шлеме,
сердито спросил: - Разве нет водителей... - он споткнулся и  не  сразу
подобрал слово: - поопытней? Вы знаете, какой предстоит марш? Разбитые
дороги, разрушенные мосты, а к утру надо пройти около ста километров.
   Мария молчала, лишь упрямо сдвинула брови. Ей  не  раз  приходилось
ловить на себе недоверчивые взгляды. Она знала,  что  доказывать  свое
право занимать место водителя в танке надо не словами, а делом.  Тогда
ее все-таки оставили за рычагами  -  командир  экипажа  знал  характер
своей подчиненной. И в тяжелом ночном марше она  снова  доказала  свое
право владеть рычагами тридцатьчетверки.
   Именно та фронтовая ночь мелькнула в ее  памяти,  и  она,  спокойно
улыбнувшись молодым танкистам, жестом потребовала: "Дорогу!"
   Боевая  машина  плавно  тронулась   и   с   нарастающей   скоростью
устремилась по трассе. Танкисты смотрели вслед, с  трудом  веря  своим
глазам. Ну стронуться с места - куда еще ни шло, а тут такое!.. И  это
на самом деле было чудом: танк вела женщина, у которой не было ног.
   ...Об отважной советской  патриотке  Марии  Ивановне  Лагуновой  мы
впервые  прочли  во  фронтовой  газете   "Знамя   Родины".   Небольшая
информация  скупо  повествовала  о   героизме   и   мужестве   в   бою
механика-водителя  танка  Маруси  Лагуновой.   Женщина-фронтовичка   -
разведчица, снайпер, даже летчица - это для нас хотя и удивительно,  а
все же привычно. Но женщина-танкист!.. "Как сложилась  ее  судьба?"  -
сама собой возникла мысль.  Написали  в  архив  Министерства  обороны.
Вскоре пришел ответ: адреса Лагуновой установить не удалось. Не  знали
о ее судьбе и фронтовые товарищи. Многие  считали,  что  славная  дочь
нашей Родины погибла.
   И вдруг, случайно включив радио,  мы  услышали  о  М.И.  Лагуновой,
которая в годы  войны  проявила  исключительное  мужество  в  боях  за
Родину. Неужто ома, живая?!.
   И вот видим перед собой женщину, чья жизнь похожа на легенду.  Нет,
она с этим не согласилась - многие опаленные войной судьбы  похожи  на
ее собственную. Иные, мол, совершили  больше.  Она  вот  тоже  мечтала
довести свой танк до Берлина, да  только  война  распорядилась  иначе.
Чтобы разговорить Марию Ивановну, мы спросили, пишут ли  ей  товарищи.
Лицо ее по-особому засветилось, и  вместо  ответа  она  чуть  смущенно
выложила перед  нами  пачки  писем.  Стоило  их  разложить  и  мельком
взглянуть на адреса, чтобы понять; подвиг Марии Лагуновой и судьба  ее
вовсе не так безвестны, как представлялось раньше.
   Берем первое - из Москвы, от бывшего пулеметчика  Героя  Советского
Союза С.  Васечко.  Оно  коротко,  но  нелегко  удержаться,  чтобы  не
привести его: "Я хорошо знаю, как трудно на войне солдату, а тем более
механику-водителю танка. Ваша настойчивость в достижении цели,  отвага
и мужество, проявленные в боях и в послевоенные годы, поднимают дух  и
делают человека уверенным в своих силах и возможностях".
   Когда  такие  слова  пишет  Герой  войны,  солдат  переднего  края,
крещенный огнем и сталью, еще  пристальнее  вглядываешься  в  черты  и
характер того, о ком они сказаны. А ведь это письмо не единственное  в
своем роде. Та же оценка жизни и дел скромной  русской  женщины  Марии
Лагуновой, ее человеческих  качеств  и  в  другом  письме  -  старшего
радиооператора ростовского аэропорта М.К. Черновой:  "Довелось  и  мне
участвовать  в  боях  с  фашистскими  захватчиками  в  составе  125-го
гвардейского  бомбардировочного  авиаполка  имени  М.  Расковой.  Была
ранена и контужена, теряла  любимых  друзей  и  торжествовала  победу.
Может быть, поэтому мне больше, чем другим, понятно все, что  касается
тебя. Ты - настоящая героиня! Мы всегда будем гордиться тобой и твоими
делами..."
   Часто говорят, что героическое заложено  в  характере  человека,  в
том, как он воспитан. В этом, вероятно, есть немалая  доля  правды.  И
бывший  пулеметчик,  и  бывшая  летчица   не   случайно   подчеркивают
целеустремленность Марии  Лагуновой,  ее  настойчивость  в  достижении
цели. Без этой  настойчивости  она  никогда  не  пришла  бы  к  своему
подвигу.
   В  сорок  первом  Марии  исполнилось  девятнадцать.  Позади  школа,
впереди  -  большая  жизнь,  которая  только  начиналась.  Душа  полна
неизбывной молодой силы, все мечты и планы казались осуществимыми, все
дороги  были   открыты.   С   детства   она   привыкла   к   труду   и
самостоятельности. Хотела  работать  и  учиться,  мечтала  о  любви  и
счастье. Все это в одно мгновенье перечеркнула война...
   В первый же день Мария пришла в военкомат и с порога заявила:
   - Пошлите меня на фронт!
   Ей, понятно, отказали, и довольно  резко:  "Девчонок  на  фронт  не
берем, не мешайте работать". Но Мария не отступалась  и  добилась-таки
своего: ее зачислили в школу военных трактористов в  Челябинске.  Брат
ее в то время уже воевал...
   Потом - Волховский фронт. Рядом с мужчинами упрямая девушка с Урала
делала тяжелую работу войны, участвовала в освобождении Малой Вишеры и
Будогощи. Фронтовым трактористам нередко случалось работать под огнем,
и однажды Марию тяжело ранило. Выписываясь из госпиталя, она  услышала
о наборе на курсы танкистов и, не теряя ни  часа,  явилась  в  учебную
танковую часть, объяснила, кто она, рассказала о своем  желании  стать
механиком-водителем. Начальник штаба части  выслушал  внимательно,  но
отказал твердо:
   - Танкист - не девичья профессия. Танк - не  трактор.  Положение  о
зачислении в нашу часть я нарушить не могу.
   Казалось  бы,  остается  лишь  примириться.  Действительно,   менее
подходящую для девушки  профессию  придумать  невозможно.  И  дело  не
только в том,  что  она  крайне  тяжела,  требует  железных  мускулов,
исключительной выносливости, привычки к  стуже  и  зною,  к  бессонным
ночам в долгих маршах по бездорожью в распутицу и снега.  В  бою  танк
идет впереди атакующей цепи, на нем враг сосредоточивает  весь  огонь,
танкист  ведет поединки с опаснейшими целями, и тут необходимы истинно
мужская   воля,   решительность,   мгновенная   реакция,    высочайшее
бесстрашие, способность  смотреть  в  самое  лицо  смерти,  не  отводя
взгляда.
   Мария Лагунова все это знала, она уже видела наших танкистов в бою.
И в тот  же  день,  когда  ей   отказали   в   зачислении   на   курсы
механиков-водителей, она написала  взволнованное  письмо  Председателю
Президиума Верховного Совета СССР Михаилу Ивановичу Калинину. Ответ не
заставил себя  долго  ждать.  Марию  вызвали  в  часть  и  объявили  о
зачислении. Настойчивость девушки  снова  победила,  однако  сама  она
хорошо понимала: зачисление на  курсы - это  лишь  предоставленный  ей
шанс. Надо было еще доказать, что овладеть боевой машиной она может не
хуже мужчин, но тут уж все зависело от нее самой.
   С отрешенным упорством девушка изучала устройство танка,  проникала
в тонкости работы его механизмов:  ведь  механик-водитель  -  это,  по
существу, технический заместитель командира экипажа, он  должен  знать
каждый  агрегат  и  узел  машины  как  никто  другой.  Когда  начались
практические  занятия,  Мария  старалась  ни   в   чем   не   уступить
курсантам-мужчинам,  понимая,  что  к  ней  приглядываются  с   особым
вниманием. Товарищи и командиры постоянно окружали ее своей заботой, а
она сердилась, боясь, что ее жалеют, что  всякий  ее  просчет,  всякую
ошибку воспринимают как проявление женской слабости. Она не желала для
себя никаких поблажек и скидок и, надо  сказать,  даже  самые  сложные
маршруты по  пересеченной  местности,  самые  трудные  препятствия  на
трассе танкодрома преодолевала действительно не хуже других.
   Здесь, в учебном  танковом  полку,  узнала  Мария  о  гибели  брата
Николая. Это был самый близкий для нее человек - ведь с трех  лет  она
росла без матери. Мария уже побывала на  фронте,  видела,  какое  горе
принесли фашисты на нашу землю, был у нее и личный счет мести врагу  -
за собственную рану. Теперь этот счет возрос стократно. Подавляя  горе
в душе, она сосредоточила все свои силы на боевой учебе, сказав  себе,
что непременно поедет на фронт танкистом...
   Слушая Марию Ивановну,  перебираем  письма,  и  в  них  открывается
большая правда слов, что подвиг, кажущийся сегодня  необыкновенным,  -
лишь один из множества, какие совершали  советские  люди  в  ту  пору,
когда нависла угроза над Родиной и защита ее стала главным смыслом  их
жизни. Вот пишет землячка Марии  Ивановны  Ф.В.  Шарунова  из  Нижнего
Тагила:  "...Когда  началась  Великая  Отечественная  война  и  многие
мужчины ушли на фронт, я стала старшим горновым. Так  что  мы  с  Вами
были  связаны  одной  нитью:  Вы  водили  танк  в  бой,  а  я  плавила
специальный чугун для танковой брони. Конечно, я не такая героиня, как
Вы, Вас по праву называют сестрой Маресьева.  Но  я  не  оставалась  в
долгу перед Родиной и народом. Мое имя  записано  в  историю  как  имя
первой в  мире  женщины-горнового".  За  этими  сдержанными  строчками
кроется тоже большой подвиг советской патриотки.
   Мария Лагунова была не единственной  женщиной-танкистом.  Она  сама
нашла и протянула нам письмо с треугольным штемпелем  воинской  части.
Его прислал танкист сержант В. Басак. "В нашей части, -  пишет  он,  -
служила механиком-водителем танка Мария Октябрьская. Она,  как  и  Вы,
сражалась за наше светлое  будущее.  В  одном  из  боев  в  1944  году
оборвалась жизнь отважной женщины. Ей посмертно присвоено звание Героя
Советского Союза. Мария Ивановна! Можете быть спокойны. Мы никогда  не
позволим нарушить мирную жизнь, омрачить счастье советских людей. Вами
восхищаются тысячи людей, и Вы всегда с нами!.."
   Стать танкистом для женщины в военные годы - уже  значит  совершить
подвиг. Мария Лагунова стала  хорошим  танкистом.  Но  главный  подвиг
двадцатилетней девушки был еще впереди...
   Это произошло вскоре после того трудного ночного марша, где ей  уже
во фронтовых условиях удалось доказать  свое  право  владеть  рычагами
боевой  машины.  На   подходе   к   населенному   пункту   наступление
захлебнулось - жестокий  огонь  врага  прижал  нашу  пехоту  к  земле.
Командир танка, посланного на выручку пехотинцам, сказал водителю:
   - Нам поможет только скорость.
   - Будет скорость, - отозвалась Мария. Это она  сидела  за  рычагами
тридцатьчетверки,
   Бросок  танка  оказался  настолько  стремительным  и  дерзким,  что
фашисты не успели ничего предпринять, как экипаж  ворвался  в  село  и
завязал бой на улицах. Следом за ним быстро продвигалась пехота.
   После  освобождения  села   командир   сердечно   поблагодарил   за
мастерские действия механика-водителя танка гвардии старшего  сержанта
Лагунову. Первый бой - первая благодарность...
   Новый бой начался уже через несколько часов.  Потом,  в  госпитале,
гвардии старший сержант  Лагунова  прочтет  в  "Комсомольской  правде"
репортаж о том, последнем для  нее  бое  и  несколько  строк  о  себе:
"Далеко   вперед   вырвался   танк,   который   вела   доброволец    -
механик-водитель Маруся Лагунова... Танк, ведомый  ее  твердой  рукой,
неожиданно обрушился на немцев, которые  никак  не  предполагали,  что
советский танк может появиться в их тылу.  Охваченные  паникой,  немцы
разбежались, артиллерийский расчет без единого  выстрела  бросил  свою
противотанковую пушку. А советский танк догонял и давил фашистов".
   Да, порыв советских  воинов  был  неистовым.  Это  происходило  под
Дарницей, наши бойцы уже  чувствовали  на  лице  дыхание  Днепра,  ими
владела одна яростная мысль: "Вперед! Только вперед!.." Бой, о котором
писала "Комсомольская правда", был  победным  для  нас.  Но  не  видел
корреспондент, как на западной окраине селения встретился с  вражеским
снарядом и замер на месте наш поврежденный танк.
   Боевую машину после боя окружили однополчане.  Бережно  вынесли  из
нее девушку в танкистском шлеме и уложили на носилки. Не  видел  этого
корреспондент. Если бы видел, непременно рассказал  бы  про  слезы  на
глазах у воинов. Марию успели полюбить как  сестру.  Каждый  хотел  бы
оберегать ее как родную, но она  не  желала  этого.  Потому  что  была
воином, танкистом. Настоящим танкистом.
   И в бою уральская девушка совершила подвиг, который  стал  прологом
ее нового, человеческого подвига.
   Очнулась она в госпитале. От белизны стен,  от  непривычной  тишины
вначале ее охватило изумление.  Мария  осмотрелась.  Синее  солдатское
одеяло сползло с кровати. Хотела поправить его, приподнялась, и  тогда
обожгла боль, потемнело в глазах... У нее не было ног...
   Сменялись госпитальные дни, недели,  и  лишь  одна  мысль  сверлила
мозг: "Ну полежу еще месяц, два... А дальше что? Дальше как? Ведь  мне
только двадцать второй год..." - Мария накрывалась с головой одеялом и
плакала. Жизнь, казалось ей, зашла в тупик. Одно утешало: за  брата  с
врагом рассчиталась - не один фашист нашел  конец  под  гусеницами  ее
танка. А за ее беду рассчитаются боевые товарищи. Но как  жить  дальше
ей-то самой?
   Друзья появились в палате внезапно. Приехали из учебного полка, где
проходила  она  курсы  механиков-водителей.  Узнали  о  ее  судьбе   и
воспользовались тем, что полк располагался  сравнительно  недалеко  от
госпиталя, в котором лечилась Мария. Жадно слушала она их  рассказы  о
сослуживцах,  о  том,  как  воюют   воспитанники   части,   о   новых,
усовершенствованных танках - каждая подробность была  ей  интересна  и
важна. Под конец гости заявили:
   - Майор Хорин велел непременно привезти тебя к нему, поскольку  сам
он приехать не смог.
   У Марии на глаза навернулись слезы благодарности. Майор  Хорин  был
первым ее командиром.
   В несколько дней Мария преобразилась. Ее буквально ни  на  день  не
оставляли в одиночестве с тяжелыми  мыслями,  она  почувствовала  себя
вновь вовлеченной в большую, напряженную  жизнь.  Друзья  заказали  ей
специальные протезы, и она стала учиться ходить,
   Как-то заглянул командир соединения.
   - Ну-ка, дочка, собирайся, поедем в театр...
   Больше всего радовалась Мария, когда заглядывал ее бывший  командир
майор Хорин, сделавший для нее много доброго. Однажды он сказал;
   - Вот что, Марийка, ты скоро совсем поправишься, и мы думаем,  куда
тебя устроить. Решили сделать модисткой. Сошьешь нам кителя по  заказу
к празднику Победы.
   Мария упрямо сдвинула брови:
   - Я пока солдат, товарищ майор, солдатом  и  останусь  хотя  бы  до
конца войны.
   Майор промолчал, только  пристально  взглянул  в  нахмуренное  лицо
девушки. Он знал характер  своей  воспитанницы.  Чего  доброго,  снова
заручится поддержкой Председателя Президиума Верховного  Совета!  Ведь
поверил же Михаил Иванович, что эта девчонка способна овладеть  танком
и громить врага. Поверил и не ошибся. Почему бы еще раз не поверить  в
нее?..
   Марию Лагунову зачислили в полк  телеграфисткой.  Снова  училась  и
служила. Служила на совесть, никогда не жалуясь на трудности, не прося
для себя никаких поблажек и привилегий.
   Лишь в сорок  восьмом  году  Мария  Лагунова  уволилась  из  армии.
Приехала в Свердловск, стала  работать  контролером  ОТК  на  фабрике.
Здесь встретила она Кузьму Яковлевича  Фирсова.  Оказалось  -  старший
сержант Фирсов воевал  в  тех  же  местах,  что  и  Мария.  Они  часто
вспоминали бои, в которых участвовали, товарищей. Дружба молодых людей
выросла в любовь, они поженились...
   Когда родился первенец  -  сын  Николай,  Марии  Ивановне  пришлось
оставить работу и уйти на пенсию. Потом появился второй сын,  Василий.
Даже со своей семьей ей было нелегко управляться, однако  каждый,  кто
обращался к фронтовичке за помощью,  советом,  поддержкой,  непременно
находил их. С детства Мария знала, как много вокруг хороших людей. Они
помогли ей выстоять душевно в  самое  тяжелое  время,  их  помощь  она
чувствует рядом и теперь, и всей своей жизнью доказывает, что и на  ее
плечо можно опереться.
   Вот и письма, которые выложила перед нами Мария Ивановна, - тоже  и
общение с людьми, и взаимная  поддержка,  и  проверка  себя  в  жизни.
Сколько бы писем ни приходило,  на  каждое  Мария  Ивановна  отвечает,
вкладывая в слова всю душу. Потому что как не  ответить  вот  на  это,
пришедшее из Краснодона?
   "В годы войны мой сын,  Геннадий  Лукашев,  был  членом  подпольной
организации "Молодая гвардия". Он погиб  вместе  с  товарищами.  Когда
наши войска вступили в город, нам, родителям, пришлось  вынимать  тела
своих детей из шурфа э 5.  1  марта  1943  года  мы  похоронили  их  в
братской могиле...
   Милая Мария Ивановна! Я высылаю Вам самое дорогое, что у меня есть,
эту фотографию. Посмотрите на моего сына, ему было тогда 18 лет".
   В начале войны Марии Лагуновой было на год  больше.  Теперь  у  нее
самой двое сыновей. Как же не понять  ей  чувства  матери,  приславшей
такое письмо! Как не поддержать - хотя бы простым, сердечным словом  -
душевные силы в ней, которыми она, в свою очередь, поделится с другими
людьми! И, конечно, особенно дорого прочесть в ответ на свое  слово  -
вот такое:
   "Я узбекский хлебороб. Мать моя умерла в годы войны.  Отец  был  на
фронте. Но я не рос сиротой. Меня воспитывали добрые люди. Теперь я  в
армии. Учусь и служу так, чтобы всегда быть готовым защитить Родину от
нападения любого агрессора. Я люблю  Вас,  как  родную  мать,  горжусь
Вами, беру с Вас пример".
   Это написал офицер-туркестанец Тургиев. Подобных писем тоже немало.
Значит, время не только не умаляет значения подвига,  совершенного  во
имя правого дела, во имя своего народа, - оно поднимает его. И недаром
именем простой русской женщины,  коммуниста  Марии  Лагуновой  названа
улица в украинском городе Бровары, который она освобождала  со  своими
товарищами.   Недаром   жители   города   Грейфсвальд    в    Германии
Демократической Республике присвоили ее  имя  клубу  интернациональной
дружбы.
   Самое дорогое письмо  Мария  Ивановна  приберегла  под  конец.  Его
однажды привез ей секретарь комсомольского комитета того самого полка,
в котором она воевала. Вот оно:
   "Дорогая Мария Ивановна! История нашей части хранит память о  Ваших
героических делах и подвигах. Вы  были  не  только  храбрым  и  умелым
механиком-водителем танка, но и страстным агитатором взвода,  являлись
образцом подтянутости, точного выполнения приказов.
   Мы восхищаемся Вашим упорством в достижении цели - стать танкистом.
Вашим мужеством и железным характером в борьбе с  несчастьем,  которое
на Вас обрушилось.
   Вы знаете, что танковая часть, где Вы проявили  подлинный  героизм,
дошла до Берлина и Праги. Ее Знамя украшают четыре  ордена.  Под  этим
Знаменем воспитано немало истинных героев. Среди самых отважных -  Вы,
дорогая Мария Ивановна.
   Сообщаем Вам, что и ныне наша часть является передовой. Мы и впредь
будем настойчиво повышать нашу выучку, крепить боеготовность,  надежно
охранять   мирный   труд    советского    народа,    интересы    всего
социалистического лагеря.
   Скоро  исполняется  годовщина  нашей  части.  Мы  были   бы   очень
признательны, если бы Вы нашли возможность этот  праздник  провести  с
нами".
   И встреча состоялась. Та самая  встреча,  когда  перед  изумленными
воинами по трассе шел танк, ведомый отважной женщиной,  потерявшей  на
войне ноги, но сохранившей силу духа, светлую  веру  в  жизнь,  верное
сердце советской патриотки.




   Танковая рота вела бой в беззвездной черноте среднеазиатской  ночи.
Обе стороны применяли новые тогда  приборы  ночного  видения,  и  лишь
выстрелы пушек коротким железно-белым светом взрывали мрак. За  линией
прорванных  траншей  первой  полосы  обороны   руководитель   внезапно
остановил роту и приказал принять командование  курсанту  Мадудову.  С
тревогой следили мы в экипаже за нашим товарищем, который переместился
на командирское место с сиденья заряжающего, откуда ему  нелегко  было
наблюдать за развитием событий. Сумеет ли быстро  и  решительно  взять
управление, успешно  продолжить  бой  на  труднодоступной  для  танков
местности, в условиях, пока еще малопривычных для нас?
   Преподаватель тактики майор Кузнецов в поле не делал  снисхождений.
Фронтовик-танкист, он терял хладнокровие лишь в  двух  случаях:  когда
его подопечный  немел  и  заикался,  попадая  в  переплет,  или  когда
бездумно лез напролом - лишь бы линия машин  выглядела  внушительно  и
красиво. Незадолго до того на дневном тактическом занятии после  атаки
на высоту  в  лоб  майор  выслушал   доклад   курсанта,   исполнявшего
обязанности командира, и жестко отчеканил: "Двойка!"  Позже,  поостыв,
мягко и вместе сурово сказал: "Сынок... Однажды на моих глазах едва не
погиб танковый батальон. И только потому, что комбат не дал себе труда
перед боем доразведать цели на высоте, подумать об ответных  действиях
на возможные выпады врага. Экая, мол, невидаль - три пушчонки в полосе
атаки! С ходу сомнем... А эти "пушчонки" оказались  зарытыми  в  землю
"пантерами" и штурмовыми орудиями. И не три их там  было...  Командиру
бригады пришлось  до  срока  двинуть  в  атаку  резерв,  чтобы  спасти
положение. А что значит израсходовать  резерв  в  самом  начале  боя?!
Война же! Война, где ошибка  даже  одного  взводного  командира  может
повлечь такие последствия, которых не в состоянии предвидеть  командир
полка. И все это - кровь!"
   Чувство, с которым говорил майор, накаляло каждое слово,  и  потому
речь его как бы впечатывалась  в  душу  и  память.  Тогда  еще  только
замышлялись  мемуары  маршалов  и   рядовых   -   участников   Великой
Отечественной, книги,  в  которых  война,  отраженная  в  человеческих
судьбах, стала богатейшим кладом боевого опыта, завещанием бдительной,
мужественной ответственности каждого человека в погонах за  исполнение
своего ратного долга. Но в ту пору в училище  не  было  преподавателя,
комбата, даже командира роты, который не прошел бы фронтовой школы. Не
скупясь на опыт, лично выстраданный  ими  на  полях  сражений,  они  и
каждый  шаг  своих  питомцев  выверяли  войной  -  касалось   ли   это
политработы,  стрельбы,  вождения  машин  или  тактики.  Как   должное
принимали курсанты требовательность  наставников  -  не  было  ведь  и
курсанта, у которого не воевал бы отец или старший брат. Вот и у  того
парня,  что  принял   командование   ротой   в   ночном   бою,   отец,
солдат-сибиряк Григорий Мадудов, погиб в сорок первом под Ленинградом.
   Давно сказано, что пример - лучший учитель. Далеко не  все  сыновья
павших фронтовиков знали в подробностях,  как  воевали  и  умирали  их
отцы,  наверное,  поэтому  с  особым  вниманием  всматривались  они  в
портреты  людей,  прославивших  училище.  Более   шестидесяти   Героев
Советского  Союза  воспитало  Ташкентское  высшее  танковое  командное
ордена Ленина училище имени  дважды  Героя  Советского  Союза  маршала
бронетанковых войск  П.С.  Рыбалко.  Но  в  каждой  роте  был  "свой",
особенный  Герой.  В  нашей,  четвертой,  учился  Вольдемар  Шаландин.
Сегодня, отлитый из бронзы в полный рост, он стоит у деревни  Яковлево
на бывшей черте огненной Курской дуги, всматриваясь в даль,  откуда  в
июле сорок  третьего  выползли  пятнистые  танки  врага.  И,  кажется,
настолько поглощен, что не слышит, как в далеком ташкентском  танковом
выкликают на поверках его имя...
   Их  было  трое,  выпускников  одного  училища,  в  танковой   роте,
оборонявшей высоту 245, что оказалась  на  стрежне  потока  фашистских
войск, ринувшихся по шоссе Белгород - Курск: гвардии капитан  Владимир
Бочковский, гвардии  лейтенант  Вольдемар  Шаландин  и  Юрий  Соколов.
Первые двое стали Героями Советского Союза, вписал свое имя в  историю
Великой Отечественной  войны  и  Соколов,  геройски  погибший  на  той
высоте.
   Утром  6  июля   до   сотни   фашистских   танков   и   пехота   на
бронетранспортерах,    поддержанные     армадами     бомбардировщиков,
надвинулись   на   позицию   советских   танкистов.    Восемь    наших
тридцатьчетверок, искусно  расставленные  Бочковским  по  обе  стороны
шоссе за гребнем высоты и болотистым оврагом, с  двух  сторон  вонзили
огненные клещи в бронированного крестоносного змея, ползущего в дыму и
пыли на Курск,  и  его  гигантское  тело  стало  разваливаться.  Скоро
обочины шоссе и лощина, по которой враг  пытался  атаковать  советских
танкистов и сбить их  с  высоты,  покрылись  горелым  железным  ломом.
Маневренные, быстрые, увертливые и надежно защищенные тридцатьчетверки
в руках  умелых  и  стойких  воинов  были  грозным  оружием.  Танкисты
Бочковского,   маневрируя   на   заранее   подготовленных    позициях,
хладнокровно  подпускали  врага  на  верный  выстрел,  их  бронебойные
снаряды раскалывали и прошивали  мощную  броню  "тигров",  "пантер"  и
"фердинандов", новые  и  новые  чадящие  костры  занимались  на  поле;
ошеломленные  жестоким  отпором  гитлеровцы,  ведя  суматошный  огонь,
вынуждены были остановиться и вызвать на помощь свою авиацию.
   Уже тогда, в первые дни Курской битвы, стало очевидно, что  надежды
фюрера на многотысячный железный зверинец,  составленный  из  новейших
мощных машин, безнадежно рушатся. Даже пресловутые "тигры", о  которых
гитлеровские газеты хвастливо кричали, будто  они  разрежут  советскую
оборону, как нож масло, оказались не в силах взломать наши  позиции  с
ходу, они горели не хуже, чем остальная германская техника.
   Десятки вражеских бомбардировщиков молотили тяжелыми бомбами высоту
245, словно хотели срыть ее до основания, чтобы там не осталось ничего
живого. Но когда ушли самолеты и танки врага снова  двинулись  вперед,
из туч оседающей пыли навстречу им сверкнули жестокие  пушечные  огни.
Почти четыре часа в копоти и пламени корчился на одном месте  железный
фашистский удав, укоротившись наполовину;  среди  подбитых  и  горящих
танков  валялись  обломки  бронетранспортеров  и  машин,  на   которых
гитлеровские пехотинцы собирались  под  защитой  "тигров"  и  "пантер"
совершить прогулку до Курска. Однако и нашей танковой роты  фактически
уже не существовало. Остатки ее получили приказ отойти, уступив  место
для  боя  свежим  подразделениям,  которые  должны   были   продолжить
выполнение  общей  задачи  фронта  -  активной  обороной  перемалывать
ударные силы врага.  Четырнадцать  уцелевших  гвардейцев  во  главе  с
командиром роты на машине с заклиненной башней  покинули  растерзанную
высоту. Лишь последний боеспособный экипаж под  командованием  гвардии
лейтенанта Шаландина в ожесточении боя не принял радиосигнала.
   Закоптелый,  осыпанный  землей,  изодранный  осколками  бомб,  танк
по-прежнему   маневрировал   за   развороченным   гребнем,   мгновенно
откатывался с того места, где сверкнула вспышка  его  орудия,  броском
выходил на новую позицию для молниеносного  удара.  Врагу  казалось  -
перед ним все еще целое подразделение советских танков.  Снова  падали
сквозь пыль и дым пикировщики,  охотясь  за  единственной  машиной,  и
наконец бомба попала  в  цель.  Танк  загорелся.  Но  еще  билось  его
стальное сердце, еще имелись снаряды в кассете, еще был жив  экипаж...
Подходившие к высоте советские воины видели, как двигалась  по  гребню
горящая тридцатьчетверка и  пушка  ее,  обращенная  в  сторону  врага,
хлестала огнем...
   Шаландина нашли у прицела, обугленные руки  его  сжимали  механизмы
наводки орудия.
   У Шаландина был предшественник -  первый  в  стране  танкист-Герой,
выпускник  того  же  училища  лейтенант  Георгий   Склезнев,   отважно
дравшийся за свободу республиканской Испании в рядах  интербригады.  В
1937 году в бою под Мадридом, окруженный фашистами, он предпочел плену
смерть  в  горящем  танке.  Несомненно,  что  подвиг  Склезнева  помог
Шаландину сделать  выбор  в  трагический  миг  жизни.  В  том  и  сила
героического  примера,  что,  войдя  однажды  в  сознание  бойца,   он
исподволь отгранивает  характер,  и  в  критический  час  обыкновенный
человек  естественно  и  просто  принимает  решение,  рождающее  новый
подвиг.
   Вольдемар  Шаландин  погиб  девятнадцатилетним.  Его   отец,   тоже
танкист, полковник в отставке, приезжая в  училище,  говорил:  "Был  у
меня один сын, а теперь - все вы мои сыновья, потому что каждый увозит
из училища память о Вольдемаре". То была святая правда: такие  подвиги
не просто изумляют - они учат. В бою у деревни Яковлево  Бочковский  и
Шаландин добывали и для нас  опыт  победы  над  превосходящим  врагом,
который  к  тому  же  впервые  применил  новое  мощное  оружие.   Наши
наставники-фронтовики учили видеть в каждом  большом  подвиге  слияние
ратного  мужества  и  верности  долгу  с  военным   мастерством.   Кто
действительно любит Родину,  тот  и  защищать  ее  умеет.  Как  высшую
похвалу принимали  мы  слова  нашего  преподавателя  тактики,  которые
произносил он в особых случаях: "Батька сказал бы: хорошо воюешь!"

   Между тем на поле учений от курсанта Мадудова ждали решения. А поле
было коварное: старые карьеры, разрушенные укрытия, рвы и капониры. За
этим полем,  еще  не  видимые  в  темноте,  лежали  высотки,  где  под
прикрытием минных полей таились очаги обороны "противника" -  их-то  и
следовало  уничтожить,  чтобы  выйти  на  участок  форсирования  реки,
обеспечить быструю переправу.
   - Продолжаю наступление во взводных колоннах!
   Первое  решение  нового  командира,  вероятно,   было   единственно
возможным там, где боевая линия танков неизбежно застряла бы. Но когда
взводы, ведя огонь из головных  машин,  одолели  в  колоннах  коварное
поле, произошло неожиданное. Командир  приказал  немедленно  взять  на
броню  автоматчиков  и  на  большой  скорости  обойти  высотки,  чтобы
атаковать их с фланга  и  тыла.  И прикрыть  маневр  дымовой  завесой,
поскольку совершался он в зоне, доступной для противотанковых  средств
в опорном  пункте.  Ночью?!.  Мы  ожидали,  что  руководитель  занятия
вмешается - ведь такой маневр грозил роте засадой или минной ловушкой,
к тому  же  недолго  было  заплутать  в  собственной  дымовой  завесе,
посадить  танки  в  ямы,  искалечить  технику.   Однако   запрета   не
последовало...
   Уже применяя технику ночного видения на  вождении  боевых  машин  и
стрельбе, мы еще не осознали, что она сближает условия дня и ночи, что
самый плотный мрак,  смешанный  с  дымом  и  пылью,  уже  не  способен
помешать быстрому маневру танковых подразделений,  что  в  войсках  не
случайно  зарождается  движение;  "Ночью  -  по  дневным  нормативам!"
Потребовалась напряженная ситуация, близкая к фронтовой, чтобы один из
нас сам, без подсказки,  понял,  что  доступность  дневных  нормативов
требует от него применить ночью способ атаки,  годившийся  прежде  для
светлого  времени.  Когда  опорный  пункт  был  разгромлен,   решение,
принятое и осуществленное Николаем  Мадудовым,  стало  не  просто  его
маленькой победой  в  учебном  бою,  но  и  выдержанным  экзаменом  на
командирскую самостоятельность.
   - Батька сказал бы: хорошо воюешь! - как будто из самого  грозного,
самого   героического   года   войны   прозвучали   по   радио   слова
офицера-фронтовика...

   В дни работы XXVI съезда партии нам позвонили. Мощный веселый бас в
телефонной трубке всколыхнул полузабытое:
   - Докладывает бывший курсант Мадудов, ныне  генерал-майор,  делегат
съезда...
   Позже стало известно, что на партийном съезде было по меньшей  мере
четыре питомца ташкентского танкового, а ведь партия выбрала  на  свой
форум достойнейших людей. Снова виделись ребята в танкистских шлемах -
в строю и над люками танков, с серыми от пыли и усталости лицами,  при
сполохах  пушек.  И  рядом  вставали  они  же,  нынешние,  -   сыновья
фронтовиков,  принявшие  на  свои   плечи   всю   ответственность   за
безопасность  страны,  генералы  и  офицеры,  командиры  соединений  и
частей,  политработники,  военные  педагоги.   Велик   список   бывшей
четвертой.  А  в  газетах  мелькают  имена  новых  питомцев   училища.
Командующий войсками Краснознаменного Дальневосточного военного округа
рассказал в "Красной звезде" о боевых достижениях молодого  коммуниста
старшего лейтенанта Олега Царенко - внука Героя Советского Союза, сына
фронтового командира. На других страницах - имена  передовых  офицеров
Владимира Графа, Николая Качанова, Александра Акулова  -  этот  список
был бы еще длинней...
   В разговоре Николай Григорьевич Мадудов обронил;
   - Между прочим, встретил недавно Куликова. Нет-нет, не того, что  в
нашем отделении служил, а его  сына  -  Сергея  Леонидовича  Куликова.
Ответственный парень. Два года отличным взводом командует. Отец-то  уж
в запасе, так теперь сын место его заступил. И у Валентина Поветьева -
помнишь, был в нашем взводе трудноватый  парень,  а  теперь  он  очень
серьезный  полковник  -  сын  тоже  командует  взводом  в   знаменитой
Кантемировской дивизии.  И  у  многих  других  есть  уж  наследники  в
строю...
   Вскоре случай свел нас с лейтенантом Сергеем Куликовым. Он  говорил
о командирах и политработниках своей роты, батальона, полка, о  лучших
механиках-водителях и огневиках, старательно обходя себя.  "Какие  мои
заслуги?  Взвод  принял  отличный,  оставалось   только   поддерживать
славу..."
   Но  кто  не  знает,  что  годами   поддерживать   славу   отличного
подразделения труднее, чем однажды завоевать ее!  Любой  спад  заметят
сразу, и тень - на авторитет  командира.  На  это  лейтенант  спокойно
сказал:
   - А мы стараемся в роте сами первыми замечать спады. Даже малейшие.
И задеваем гордость солдат. Наша часть традициями богата, да и кого из
солдат ни возьми - у  всякого  либо  дед  воевал,  либо  отец  служил.
Поддерживаем переписку с родителями, советуемся, письма их коллективно
читаем. По себе знаю,  как  действует  отцовское  слово.  Дед  у  меня
человек заслуженный, фронтовой офицер,  отец  тоже  офицер.  Оба  люди
крутоватые, но я от них правду  не  таю, если  даже  она  неприятна, -
всегда подскажут дельное. Да ведь мы к тому же все трое коммунисты...
   Слушали  мы  лейтенанта   Куликова   и   снова   вспоминали   наших
преподавателей  и  командиров  -   полковников   Ломакина,   Останина,
Рассказова,   подполковников   Лоптова,    Павловского,    Хелемского,
Березняка, Разумовского, майоров Кузнецова и Андреева...  Жаль,  имена
забылись - не по имени-отчеству мы к ним обращались,  а  по  воинскому
званию.  Зато  крепко  помнятся  их  уроки,  особенно   тот,   который
преподавали нам ежедневно. Каждый из них вел свое дело так, словно оно
и есть краеугольный камень в профессии офицера-танкиста. Нет,  они  не
соперничали,  они  действовали   заодно,   примером   профессиональной
добросовестности  утверждая  в  сознании  будущих  командиров  строгую
истину, выверенную войной:  в  военном  деле  второстепенного  нет!  И
воспитывали  уважение  к   профессии,   гордость   за   свое   оружие,
прославленное на полях битв. А выражение глубокой, истинной гордости -
это и профессиональная добросовестность,  и  ответственность  за  свое
дело...
   Дорого было уловить  чувство  профессиональной  гордости  в  словах
лейтенанта Куликова  -  наследника  дедовского  и  отцовского  дела  в
армейском строю.
   Сурова история нашей Родины. Нынешнее поколение молодежи, как и все
предыдущие, выдвигает своих доверенных для защиты самого дорогого, что
у нас есть, - социалистического  Отечества. Время  изменяет  оружие  и
способы борьбы, но не отменяет опыта предшественников, особенно опыта,
добытого кровью.
   На  поверке  -  четвертая  рота  курсантов  ташкентского  танкового
училища. Твердый строй загорелых парней. Им уже недалеко до выпускного
порога, и в ладных фигурах, в твердой прямоте  взглядов  видна  печать
курсантской школы.  С  большого  портрета  юный  Шаландин  смотрит  на
танкистов, которые по возрасту - его ровесники, по  времени  -  внуки.
Шаландинцы. Так их зовут в училище. Сами они в своей роте шаландинцами
именуют лучших. В  тот  день  командир  роты  капитан  Олег  Марьянков
лучшими назвал взвод старшего лейтенанта Виктора Черняева, победителей
соревнования младших сержантов  Сергея  Гордия,  Владимира  Бородавяо,
курсантов Виктора Хизова и  Александра  Полупана,  отличное  отделение
младшего сержанта Юрия Землянухина. Была  уверенность,  что  доведется
еще услышать  об  этих  ребятах,  внуках  фронтовиков,  -  услышать  в
войсках, когда возглавят они танковые подразделения.
   Здесь, в четвертой роте, невольно останавливаешься перед стендом, с
фотографий которого глядят отцы и сыновья - питомцы училища. Полковник
Колесников  и  курсант  Колесников,  полковник  Бондаренко  и  курсант
Бондаренко, отец и сын  Василевские,  Герасименя...  Живут  в  училище
танкистские династии, как еще до войны жила династия братьев  Поповых,
храбро воевавших потом  на  фронте,  как  в  годы  войны  продолжалась
династия семьи полковника Кедрова, сыновья которого стали выпускниками
сорок первого, сорок второго и сорок третьего годов. В училище бережно
собирают реликвии, рассказывающие о выпускниках всех лет -  это  общая
черта жизни наших военных училищ. И не случайно повсюду - в  казармах,
в клубе, в музее, на аллеях красивого  и  уютного  городка  -  курсант
постоянно ловит пристальные взгляды тех, чью славу ему наследовать.
   Помнится, наши враги писали открыто: надо, мол, подождать, пока  из
Советской Армии уйдет закаленное войной поколение, тогда  можно  будет
силой испытать прочность рубежей социализма. Сегодня наши враги так не
говорят, хотя последние фронтовики уходят в запас и  отставку.  Однако
фронтовики строя не покидают... С  нами  в  списках  училища  числился
только  один  из  Героев  -  питомцев  училища  -  гвардии   лейтенант
Шаландин. Теперь пятеро  Героев  Советского  Союза  -  в  списках  рот
ташкентского танкового! Гвардии старший  лейтенант  Василий  Мартехов,
гвардии лейтенант Иван Мерзляк, лейтенант  Георгий  Склезнев,  гвардии
лейтенант Евгений Уткин, гвардии лейтенант Вольдемар Шаландин.  Другие
зачислены в  списки  частей,  в  рядах  которых  сражались.  Зачислены
навечно и останутся рядом с  сыновьями,  внуками  и  правнуками,  пока
существует необходимость защищать Родину, социализм и мир на земле.
   В сумерках с далекого полигона ветер донес  раскаты  залпов.  Может
быть, в темных ночных холмах учились владеть новейшим танковым оружием
племянник генерала Мадудова Сергей и сын нашего однокашника  Александр
Козловский  -  теперешние  курсанты  ташкентского  танкового?  Или  на
опорные  пункты  "противника",  обнаженные  лучами  приборов   ночного
видения, вели в  атаку  подразделения  выпускники  училища,  отличники
учебы  старший  сержант   Степаненков,   сержанты   Мацак,   Филиппов,
Овсянников, Тоискин и их товарищи, держа свой экзамен на  командирское
звание?..
   В густой тьме далекие пушечные огни стали похожи на сполохи  летних
зарниц над созревающими хлебами.  Они  рождали  ощущение  спокойствия,
тепла и прочности этой жизни, Я знал, такое  ощущение  -  от  сознания
того, что там, в ночной степи, в  надежных,  могучих  машинах  сыновья
фронтовиков учили своих сыновей защищать жизнь, защищать Родину и мир,
добытый великими жертвами и великим мужеством отцов.




   В натужном, словно спрессованном,  гуле  винтов,  в  нервной  дрожи
корпуса, в пугливом мерцании индикаторов на  приборном  щитке  капитан
Лагунов ощущал непривычную тяжесть машины. По просьбе афганских друзей
экипаж доставлял в далекий аул водяные насосы, горючее, продовольствие
и книги для школы. В последнюю минуту перед вылетом стало известно:  в
ауле есть больные, среди них - дети,  и  тогда  командир  распорядился
взять врача. Лагунов только  охнул,  увидев  шестипудового  гиганта  с
громадной  сумкой,  набитой  инструментом  и  лекарствами.  И  как  он
втиснулся в десантную кабину между бочками, ящиками и тюками,  да  еще
без всякой подсказки и помощи умудрился включиться в  бортовую  связь?
Видно,  такие  оказии  ему  не  впервой.  Непритязательность  великана
понравилась Лагунову, но теперь, над скальной пустыней высокогорья, он
всерьез пожалел, что не прислали доктора полегче.
   Крутизна гор увеличивалась. Красноватые облака как  будто  передали
свой цвет  скалам,  над  сизыми  провалами  ущелий,  над  серо-желтыми
лоскутами долин  текли  красно-коричневые  хребты,  ребристо  блестели
багровинкой почти отвесные склоны. Знакомая по прежним полетам в горах
тревога  усиливалась  в  душе  Лагунова,  и  он  до  рези   в   глазах
всматривался в каждый распадок,  в  каждый  ближний  хребет.  Интуиция
все-таки   не   обманула.    Вблизи    перевала,    когда    вертолет,
свинцово-тяжелый в разреженном  воздухе,  полз  вверх  над  изрезанным
склоном, где в коричневых морщинах распадков белел снег, Лагунов вдруг
услышал - будто сухим горохом осыпало правый борт,  и  тут  же  увидел
впереди,  сбоку,  над  рваным  гребнем   рыжего   песчаника,   вспышки
винтовочных и автоматных выстрелов, а потом - грязные чалмы  и  халаты
басмачей. "Не выдай, родимый", - шепнул, доводя обороты  двигателя  до
предела, и вертолет послушно вздыбился под ливнем  свинца,  отщелкивая
броней  искры   пуль,   перевалил   гребень,   повис   над   бездонной
дымчато-сизой падью. Успокоительно пели винты, и  Лагунову  в  избытке
чувств  вдруг   захотелось   благодарно   погладить   машину.   Летчик
невозмутимо горбился впереди. А как там, в десантной кабине?
   - Жив, доктор?
   - Доктора умирают последними, - рокотнул в наушниках нервный басок.
- Вы не меня, вы себя берегите... Однако знали бы эти сволочи, в  кого
стреляют!
   Лагунов промолчал, лишь усмехнулся: уж басмачам-то хорошо известно,
что советские летчики несут в горы жизнь. Он работал в здешнем краю  в
самую, пожалуй, нелегкую и героическую зиму,  когда  враги  Апрельской
революции объявили народной власти открытую войну, избрав  голод  едва
ли не главным оружием. Банды бывших помещиков, уголовников и  наемного
отребья  из-за  рубежа,  "братьев-мусульман",  которых  афганцы  метко
окрестили "братьями шайтана", грабили селения, жгли  хлеб,  угоняли  и
уничтожали скот, рассчитывая,  что  голод  и  бедствия  вызовут  общее
недовольство населения  провинции  Народно-демократической  партией  и
новым,  революционным  правительством,  которому  пришлось   устранять
тяжелые  последствия  кровавой   диктатуры   Амина.   Приглашенные   в
Афганистан советские войска не были в стороне от борьбы. Но не горелым
порохом пропах вертолет Лагунова, тогда еще  старшего  лейтенанта,  он
пропах теплым хлебом. И теперь в кабине аромат хлебного поля,  его  не
выветрили горные сквозняки, не заглушили  тяжелые  запахи  горючего  и
разогретых металлов. Или его  рождает  память  об  опасных  полетах  в
незнакомых ущельях с мешками  муки  на  борту,  память  о  встречах  с
людьми, чьи  глаза  и  сегодня  жгут  душу?  Оробелые  и  недоверчивые
поначалу, глаза эти наполнялись слезами изумления; люди, обреченные со
своими детьми на голодную  смерть  басмачами,  плача,  целовали  хлеб.
"Тот, кто дает хлеб, не бывает врагом. Враг тот, кто  отбирает  хлеб".
Лагунов потом не раз слышал эту фразу, изучая  язык  друзей.  И  часто
бывало так, что сами афганские крестьяне указывали  советским  пилотам
безопасные маршруты, предупреждали о  возможных  засадах  бандитов  на
скалах, близ которых  ожидался  пролет  советских  машин.  А  главное,
простые афганцы сами все чаще брались за  оружие,  чтобы  защитить  от
басмачей себя и свои дома.
   Однажды экипаж Лагунова спас  трех  горцев.  Басмачи  нагрянули  на
пастбище внезапно, связали чабанов, отделили маток от  отары  и  стали
"добывать" драгоценный афганский каракуль: прикладами и сапогами  били
овец по животам, пока те не скидывали плод.  Зная,  что  самая  ценная
шкурка у еще не родившегося  ягненка,  басмачи  добывали  себе  поживу
таким зверским способом. Видно, они заодно хотели извести  все  стадо.
Молодой чабан не выдержал, гневно  закричал  на  бандитов,  тогда  его
ударили прикладом в лицо...
   Советский вертолет, случайно  пролетавший  над  пастбищем,  спугнул
басмачей, - видимо, они приняли его за боевую машину  Народной  армии.
Летчики заметили  связанных  людей  и  покалеченных  животных;  рискуя
попасть в засаду, приземлились, освободили чабанов от веревок, помогли
раненому.
   Через несколько дней дежурный по части вызвал Лагунова на КПП.  Его
поджидала группа вооруженных старыми винтовками горцев, среди  которых
он узнал спасенного летчиками парня с перевязанным лицом.  Поодаль,  с
головой закутанная в чадру, стояла девушка. Пожилой афганец с проседью
в смоляной бороде заговорил, сержант-таджик переводил его мерную речь,
хотя Лагунов уже понимал сам:
   - Здесь мои братья, сыновья и дочь. Наш род не хотел вмешиваться  в
нынешние  дела,  мы  -  мирные  дехкане,  дело  которых  пасти   скот,
выращивать виноград и дыни да охотиться в горах на  диких  зверей.  Но
душманы убили моего соседа только за то, что он пошел  строить  канал,
по которому на наши поля придет вода. Теперь они подняли руку на моего
сына. Душманы говорят, что сражаются против  правительства  Кармаля  и
безбожной власти, а стреляют в нас. Но если в нас стреляют, мы  должны
защищаться...
   Осторожно, словно  тяжелые  камни,  ронял  слова  суровый  горец  -
непросто постигал ум пастуха и охотника великую правду революции. Брат
его заговорил горячо и сбивчиво:
   - Мы знаем, кто посылает душманов на  разбой.  Абдулла-хан,  бывший
хозяин  этих  гор.  Он  никогда  не  смирится,  что  народная   власть
уничтожила долговые книги, по которым все мы были его рабами. Он снова
хочет брать дань за то, что мы пасем скот  на  его  бывших  пастбищах,
обрабатываем землю, отнятую у него и  разделенную  по  справедливости.
Этот кровавый  пес,  видно,  забыл,  что  мужчины  нашего  рода  умеют
постоять за себя и свои права. Мы создали дружину самообороны.  Завтра
с отрядом войск мы пойдем по следам душманов, которых Абдулла привел с
той стороны. А сегодня пришли поклониться тебе за спасение  его  сына,
моего племянника, и двух других пастухов нашего аула.
   Тронутый Лагунов стиснул сухую, жилистую ладонь седобородого горца,
пожал руки его братьев и сыновей, перед девушкой на миг задержался,  и
этот миг имел  последствия.  Отец  что-то  отрывисто  сказал,  девушка
откинула край  чадры,  смущенно  блеснув  темными  глазами,  протянула
летчику тонкую смуглую ладонь. Он бережно  пожал  ее  и  вдруг  понял,
какой непростой жест сделала сейчас юная  горянка.  В  порыве  чувства
снял комсомольский значок, протянул девушке.
   - Ленин...
   Молодые афганцы подошли, долго рассматривали  профиль  человека  на
маленьком значке.
   ...В напряженной работе происшествие стало забываться, как вдруг  о
нем напомнили. Вызванный однажды к политработнику.  Лагунов  застал  в
его  палатке    активиста    провинциальной    организации    Народно-
демократической партии. Летчики хорошо знали этого человека  -  он  не
раз летал с ними в далекие селения. Гость спросил:
   - Вы помните дочь Алладада, которой дарили значок?
   - Помню, - улыбнулся Лагунов.
   - Она ударила себя ножом.
   - Что случилось?.. Почему?!
   - Кто-то пустил слух, будто аллах лишил ее разума за  прикосновение
к "неверному".
   Лагунов переводил взгляд на политработника.
   - Не казнись, товарищ. Мы разобрались. Во всем виноваты душманы. Мы
тоже, - сказал афганец.
   - Вы?..
   - Да. Мы плохо берегли  девушку,  которая  два  года  назад  первой
записалась в школу, потом первой в  ауле  сняла  паранджу,  а  недавно
вступила в Демократическую организацию молодежи... Это  не  все.  Отцу
предложили за нее богатый калым. Но Алладад теперь в партии, как и его
брат, он спросил свою дочь. Девушка отказалась быть проданной. К  тому
же у нее, оказывается, есть на примете  другой  жених,  из  небогатых.
Понимаете ли, что  все  это  значит  для  местной  пуштунки!  Даже  мы
недооценили.  Зато  враг  оценил.  -  Партиец  помолчал,  глядя   мимо
Лагунова, негромко добавил: -  Ее  хотели  украсть,  когда  Алладад  с
сыновьями уходил в горы охотиться, а братья  его  пасли  скот  и  тоже
находились далеко. Она успела схватить нож...
   - Жива?
   - Иначе бы мы не узнали всей правды. Я был  у  нее,  она  попросила
значок с Лениным, чтобы носить его открыто. Мы обыскали дом, но значок
пропал. Может быть, у вас найдется другой такой же?
   - Найдется, товарищ.
   - Это вам от нее. - И гость положил на стол пакет.
   В пакете оказалась широкая красная лента. Гость сдержанно улыбнулся
и снова посуровел.
   - В дни Апреля я видел Кабул в красном огне. Оттуда, из  Кабула,  я
привез моей дочери такую же ленту, Я подобрал ее на улице после  того,
как душманы стреляли из автоматов в толпу девушек-студенток,  вышедших
на митинг с открытыми лицами.
   Когда афганец ушел, политработник собрал летчиков и долго говорил о
том, насколько осторожными надо быть, работая здесь.
   С тех пор, вылетая на задания, Лагунов привязывал красную  ленту  к
скобе внутри кабины, она полыхала для него негасимым сигналом  тревоги
и, казалось, таила в себе охранную силу. В туманах и моросящих дождях,
над змееподобными руслами рек,  где  винты  машины  проносятся  вблизи
скал, с которых  грозит  очередь  в  упор,  над  ледяными  хребтами  и
раскаленными песками экипаж летал без происшествий.
   Одна за другой складывали оружие крупные банды; не то  нарвался  на
пулю народного  мстителя,  не  то  бежал  за  границу  главный  басмач
провинции. Лишь  выстрелы  охотников  в  последние  месяцы  гремели  а
здешних горах. И вот снова  хлестнул  свинец  по  винтокрылой  машине,
несущей мирный груз. Не иначе, явилась новая шайка с той стороны...
   Лагунов попытался выйти на связь со своими, но горная  цепь  позади
заглушила его вызов. Он вздохнул, скосил глаза на алую ленту  сбоку  и
снова погрузил взгляд  в  дымчатую  глубину  долины,  на  дне  которой
возникли очертания аула. Машина, уставшая от высоты и тяжелого  груза,
словно бы с облегчением дышала мотором, приближаясь к земле.
   На  окраине  селения  их  встретили  вооруженные   мужчины   отряда
самообороны, и Лагунов понял,  что  появление  басмачей  уже  не  было
тайной для местных дехкан  и  оросителей.  Может  быть,  его  знакомец
Алладад  со  своей  дружиной  идет  сейчас  по   следам   врагов   или
подстерегает их где-нибудь на перевале либо в теснине.
   Мужчины начали  неспешно  разгружать  машину,  доктор-азербайджанец
завел степенный разговор с молодым  учителем  в  белоснежной  чалме  и
пожилым козлобородым фельдшером, затем, вскинув на плечо тяжелую сумку
с красным крестом, в сопровождении фельдшера ушел к больным. Лагунов с
товарищем осматривали  машину.  Нашли  несколько  вмятин  на  борту  и
рикошетный след пули на переднем бронестекле, - видно, стрелок-снайпер
метил в летчика.  Подошел  учитель,  рассматривал  вмятины,  хмурился,
качал головой, потом заглянул в кабину. Шелковая лента  алой  струйкой
стекала по борту, сразу привлекая к себе посторонний взгляд... Лагунов
не понял, что сказал  учитель  мужчинам,  только  они  вдруг  прервали
работу,  обступили  летчиков,  начали  пристально   разглядывать   их.
Встревоженный Лагунов хотел поинтересоваться, в чем дело,  но  учитель
спросил сам:
   - Той зимой, когда прогнали Амина, ты возил хлеб в наши горы?
   Капитан кивнул.
   - Мы слышали о тебе и твоих товарищах. Я не знаю, что правда, а что
вымысел в рассказах людей, но знайте - бедняки  в  здешних  горах  вам
благодарны. Нынче первый урок в школе  я  начну  рассказом  о  могучих
братьях, которые в самое трудное время протянули нам руку. Я  расскажу
нашим детям о летчике с красной лентой, который привозил  нам  хлеб  и
книги и в которого за это стреляли выродки. Да охранит  тебя  небо  от
всякой беды.
   Не все слова разобрал Лагунов, однако смысл речи был ему  ясен,  и,
кажется, впервые чуть  пригасло  болезненное  чувство  невольной  вины
перед девушкой, чью ленту возил он с собой. Люди знают  правду,  пусть
не всю, но хотя бы главное в ней.
   Один из дехкан, прежде чем  снова  взяться  за  работу,  указал  на
хребет. Там, в седловине гор, вспухало белое  облачко.  Учитель  снова
заговорил:
   - Вам нельзя  возвращаться.  Перевал  закрыло  мокрым  туманом,  он
рассеется к утру. Ни один из наших мужчин ночью не сомкнет глаз  -  мы
будем охранять вас и вашу машину.
   Лагунов  не  ответил,  оглядывая  хребет.  Учитель,  похоже,  прав:
Лагунов знал, какие туманы и облака в эту пору  внезапно  сползают  со
снеговых вершин. Но и оставаться на ночь опасно. Возможно, у  басмачей
есть свои глаза и  в  этом  ауле;  они  близко,  а  сколько  их,  пока
неизвестно.  Ночующий  на  окраине  аула  вертолет  наверняка   станет
приманкой для бандитов. Уж лучше пересидеть где-нибудь  в  недоступном
месте близ перевала - Лагунов ведь не новичок в здешних горах.
   Неясная тревога заставила его обернуться - словно толкнули в спину.
От глиняного  дувала,  ограждающего  низкие  куполообразные  жилища  и
персиковые сады аула, шел рослый доктор. За  ним  тянулся  всадник  на
ослике с большим свертком в руках. Женщина в парандже семенила  рядом,
вцепившись в коричневый халат мужчины, а следом,  прихрамывая,  спешил
козлобородый  фельдшер.  Товарищ  Лагунова  усмехнулся,  наблюдая   за
странной процессией, но командир остался серьезным,  уже  догадываясь,
что  предстоит.  Доктор  опередил  спутников,  отер  вспотевшее   лицо
платком, шумно выдохнул:
   - Разгрузили?.. Слава аллаху. Летим немедленно -  парнишку  спасать
надо. Не мог этот козел-фельдшер раньше  сообщить,  а  теперь  срочные
меры нужны и таблетками не обойтись.
   Лагунов стоял около кабины,  разглядывая  худого  унылого  человека
верхом на ослике с завернутым в серый халат сыном, его маленькую  жену
в темной парандже, перехватил виноватый  взгляд  фельдшера,  которому,
видно, здорово досталось  от  врача.  А  в  глаза  тревожным  огоньком
плескала красная лента...
   - Гляди, доктор, перевал  затянуло.  Возможно,  придется  пойти  на
вынужденную посадку, И сколько просидим там, в холоде  и  сырости,  не
знаю. К тому же  басмачи...  Мы  -  солдаты,  ты  -  врач,  нам  собой
рисковать положено, а вот  ребенком...  Ты  понимаешь,  что  заговорят
враги, если мы не довезем мальчишку до больницы живым?
   Широкие плечи доктора зябко дрогнули, полное лицо словно постарело,
он негромко сказал:
   - В горах умирает немало  детей  от  болезней  и  недоедания.  Даже
революция не в силах изменить этого за  несколько  месяцев,  особенно,
если ей мешают. Если умрет еще один, он умрет на руках отца,  и  никто
про нас с тобой не скажет плохого. Мы ведь и в самом деле не  боги.  Я
объясню им, что везти больного нельзя.
   Лагунов словно встряхнулся.
   - Скажи родителям, что в нас, возможно, будут стрелять басмачи, что
машину могут подбить,
   Доктор громко перевел. Мужчина на  ослике  вскинул  голову,  унылое
лицо его стало жестким, в глазах разгорался темный  огонь.  Он  тронул
ослика, подъехал вплотную к вертолету, протянул сына советскому врачу.
Когда тот принимал ребенка в свои громадные руки, мать было  качнулась
к нему; учитель удержал ее, что-то сказав,  и  женщина  опустилась  на
колени прямо в пыль, стала молиться.
   - Она молит аллаха, чтобы он ослепил тех,  кто  станет  стрелять  в
вас, - пояснил учитель.
   Лагунов молча полез в кабину. Доктор пригласил с собой отца, но тот
лишь покачал головой и прижал руки к сердцу. У него дома много  работы
и еще много детей. Людям, которые привозят хлеб, лекарства и книги, он
доверяет сына без страха...

   Через несколько  минут,  ввинчивая  машину  в  узкое  небо  долины,
Лагунов глянул вниз. Как будто горные  тюльпаны  зацвели  там  -  люди
махали всем, что нашлось красного: лентами, платками,  повязками...  И
потом, в сырой серой мути над хребтом, не отрывая глаз  от  индикатора
высоты, Лагунов все еще видел этот охранный цвет и безошибочно находил
дорогу.




   Горы - не поле чистое, и с самого начала  марша  старший  лейтенант
Карлин часть автоматчиков держал на  броне.  Оружие  -  на  изготовку,
чтобы в любой миг ливнем свинца ответить на огонь засады.
   Заметно похолодало, низко над головой  стелились  свинцовые  зимние
тучи, и дышать хотелось глубже, чаще - давала  себя  знать  высота. До
перевала уже рукой подать, оттуда колонна  покатится  вниз,  навстречу
зеленым лугам, теплому ветру, жаркому бою.  Считай,  сделана  половина
тяжелой боевой работы, и мысль  эта  грела  Карлина,  наполняла  новой
силой,  в  ней  растворялась  досадная  неуверенность,  которая  порой
заставляла его поступать наперекор трезвому рассудку.
   Еще в полдень он, молодой командир мотострелковой роты,  выделенной
в резерв командира полка, и представить не мог,  что  скоро  возглавит
сводный отряд, куда помимо его мотострелков войдут рота танков,  взвод
минометов, саперное отделение, две зенитные установки по четыре ствола
каждая, и действовать с этим отрядом ему придется вдали от части,  где
нет ни  предусмотрительной   опеки   штаба,   ни   поддержки   старших
начальников. Особенно  смутило  его,  что  танковой  ротой  командовал
капитан Хоботов, офицер опытный и годами старше Карлина. Близко они не
были знакомы, но в части Хоботова  ценили  за  деловитость  и  крепкую
хватку, о подразделении его тоже говорили хорошо - к такому бы идти  в
ученики, а не  в  начальники.  Вероятно,  полковник  в  спешке  учений
машинально последовал общему  правилу:  когда  сводятся  подразделения
разных родов войск, командует общевойсковой командир.
   По прибытии к месту сбора капитан доложил  Карлину  с  подчеркнутой
уставной точностью, может быть, за официальным тоном скрывая обиду,  и
старший лейтенант принял этот тон, найдя его лучшим средством избежать
недоразумений. В конце концов, роты сведены на один марш  и  бой,  так
надо ли вдеваться в тонкости отношений, искать особого взаимопонимания
и симпатий? Забот хватит без  того.  И  первая  -  чтобы  малознакомые
командиры приданных подразделений и их подчиненные сразу почувствовали
крепкую волю и руку начальника.
   Распоряжения  о  построении  походной  колонны  Карлин  отдавал   в
присутствии  представителя  штаба  учений,  немногословного  майора  с
усталым лицом, словно был чем-то недовольного,  приберегающего  резкое
слово до подходящего случая. Пристальный взгляд этого человека и  сама
мысль,  что  слушает  старшего  лейтенанта   Карлина   целый   десяток
подчиненных офицеров, заставляли его говорить властно  и  категорично,
отметая малейшие сомнения в его способности  управлять  столь  большой
силой в долгом и опасном пути через горы и в предстоящем бою.
   - Вопросов нет? - Он даже не спросил, а  подвел  черту  под  своими
указаниями и поэтому удивился, услышав ровный, какой-то круглый  басок
Хоботова:
   - Есть предложение, товарищ старший лейтенант. Зенитные установки -
хотя бы одну - поставить ближе  к  голове  отряда.  Если  нам  устроят
засады - а их, конечно, устроят,  -  "противник"  засядет  на  высоких
гребнях и скалах, почитай, над головой. Я этот маршрут знаю. Так  вот,
зенитчикам  стрелять  по   небесным   целям   -   сподручнее,   ребята
поворотливые, огонек у них дай бог - будут  снимать  диверсантов,  как
тетеревов. Еще в ту войну зенитные пулеметы в горах изрядно работали.
   Карлин свел брови.
   - Зенитчики прикроют нашу главную силу - танки. То есть вас.
   - Наше  дело  начнется,  может,  только  за  перевалом.  -  Капитан
усмехнулся. - Туда еще дойти надо. А появится авиация,  они  с  любого
места прикроют колонну - не так уж она велика.
   - Распоряжение остается в силе, - отрезал Карлин. - По машинам!
   Когда командиры разошлись, майор негромко произнес:
   - А ведь капитан предложил дело.
   Карлин промолчал. Он и сам понимал, что дело,  но  ему  казалось  -
речь шла об авторитете командирского решения, ради  которого  не  грех
пренебречь малой тактической выгодой. А в душе сердился  на  Хоботова:
не без умысла, пожалуй, при всех ткнул молодого командира носом в  его
просчет. Я, мол, хотя и подчинен вам, товарищ  старший  лейтенант,  но
могу поучить.
   Посредник, конечно, понял настроение Карлина и ничего  не  добавил,
только глянул изучающе и вздохнул, убирая карту в планшет...
   Первый завал на дороге встретили через час марша, когда втянулись в
узкую долину, стиснутую  скалистыми  гребнями.  Едва  к  остановленной
дозорной машине  подтянулась  голова  колонны,  с  каменного  балкона,
висящего высоко над дорогой, хлестнул пулемет  и  наперебой  застучали
автоматы. Мотострелки ответили, минометчики быстро изготовились к бою,
но положить мину на узкий  выступ  крутого  склона  -  дело  нелегкое.
Перестрелка затягивалась, диверсанты "противника" упорно держали завал
под огнем,  не  позволяя  саперам  приблизиться  к  нему.  Карлин   уж
подумывал - не послать ли автоматчиков  далеким  обходом  на  гребень,
чтобы оттуда выбили огнем "неприятельских" стрелков, как  вдруг  из-за
поворота, осторожно обходя боевые машины пехоты, вывернулась  зенитная
установка. То ли сам командир  расчета  оказался  решительным,  то  ли
послал  ее  капитан  Хоботов,  но  появление  зенитчиков  пришлось  ко
времени. Четыре мощных ствола обрушили на балкон  жестокий  сверкающий
град,  там  взметнулось  целое  облако  каменной   пыли,   пронизанное
осколками и бледными вспышками, засада мгновенно замолчала. Саперы  не
мешкая  устремились  к  завалу  и,  пока  расчищался  путь,  зенитчики
подстерегали малейшее движение на выступе  горы,  немедленно  подавляя
его убийственным огнем.
   И рад был Карлин, что бой закончился без особых последствий, а  все
же доскребывало  в  душе:  не  потеряли  бы  четверти  часа,  находись
зенитный расчет в голове колонны с самого начала. Ничего  не  скажешь,
наглядно доказал капитан Хоботов командиру отряда собственную правоту.
И поднималась легкая ревность в душе, когда во время привала не только
танкисты, но и водители боевых машин пехоты, и даже саперы чаще  всего
подходили с вопросами к Хоботову, для которого в горах вроде  не  было
тайн. Не от ревности ли Карлин однажды перестарался? Пришлось  спешить
взвод и атакой вдоль гребня выбивать из  каменных  лабиринтов  сильную
диверсионную группу, вооруженную автоматами  и  гранатометами.  Карлин
сам повел  мотострелков  в  бой.  Возвращаясь,  ждал   от   посредника
одобрения за решительную и удачную атаку, но встретил холодный взгляд.
   - Не своим делом занимаетесь, - резко заметил майор. - Вы  что,  не
доверяете командирам взводов? Почему бросили подразделение?
   - Разве я бросил?
   - Бросили. Эта группа могла быть отвлекающей.  А  если  бы  в  ваше
отсутствие колонна подверглась удару значительных сил "противника"?
   - Но... меня замещал капитан Хоботов, он опытный офицер.
   - Командуете сводным подразделением вы, а  не  капитан  Хоботов.  И
спросят в первую очередь с вас. Кстати, почему именно  Хоботов  -  ваш
заместитель, хотя он и опытный? Мы ведь не в поле  воюем.  Что  ж  ему
бросить танки и бегать в стрелковой цепи, если придется вас  заменять?
Этак вы скоро и без людей, и  без  техники  останетесь...  Вот  вам  и
второй минус,
   Карлин вытирал пот со лба, сам не зная, от чего взмок - от пробежки
ли по горам, от слов  ли  посредника.  Майор  был  прав  абсолютно.  И
пришлось тут же  уточнять  с  заместителями,  чтобы  хоть  один  минус
выправить.
   Еще дважды разбирали завалы, сбивали диверсантов с гребней и  скал,
немало было волнений на узких и опасных участках  пути,  где  гусеницы
машин почти зависали над крутыми откосами, а борта царапали камень, но
минусы не забывались.  И  лишь  теперь,  вблизи  перевала,  настроение
Карлина стало меняться.
   Что бы там ни было,  отряд  шел  быстро  и  не  потерял  ни  одного
экипажа. Надвигалась ночь, но  и  это  не  тревожило  Карлина:  машины
вооружены инфракрасными приборами, а за перевалом склон хребта не  так
крут, не так изрезан гребнями и распадками. Да и "противник"  там,  на
своей стороне, наверняка будет меньше тревожить.  Встреченные  отрядом
диверсионные группы, вероятно, составляли весь растянутый вдоль дороги
легкий заслон, который "южные"  сочли  необходимым  выбросить  в  этом
районе. А на перевале Карлина ждали свои.
   Еще вчера этому перевалу ни одна из сторон не придавала значения  -
он лежал вдали  от  зоны  боевых  действий,  -  но  учения  неожиданно
изменили ход. Внезапным  ночным  ударом  полк  выбил  "противника"  из
предгорья, и тот  покатился  вдоль  широкой  речной  долины,  медленно
отгибающейся к юго-востоку. В тыл отступающим  на  рассвете  готовился
воздушный десант,  чтобы  помешать  "южным"  занять  теснины  главного
хребта  и  укрепиться  в  них.  Одновременно  командование  "северных"
обратило внимание на забытый перевал с единственной дорогой к  нему  и
выслало вертолет с отделением разведчиков. На перевале  оказался  лишь
наблюдательный  пост  "южных".  Его   легко   уничтожили,   разведчики
высадились. Как только летчики доложили по радио обстановку,  командир
полка немедленно сформировал  из  своего  резерва  подвижной  отряд  и
приказал ему прорваться через перевал, чтобы утром поддержать действия
десанта.
   И вот шестьдесят труднейших километров из ста позади...
   - Товарищ старший лейтенант!..
   Кто-то тронул Карлина за  локоть,  он  повернулся  в  люке  машины.
Колонна пересекала пологий щебнистый увал,  слева  он  круто  падал  в
бездну, то ли вечерний туман, то ли тяжелые сырые облака клубились над
падью, и по ним, как по экрану,  ползла  колонна  гигантских  машин  с
великанами на броне. Закатное солнце проглянуло в разбегающихся тучах,
оно лежало на далеком отроге, почти на одной высоте  с  колонной,  это
его прощальные лучи породили призраки. Карлин уже  привык  к  причудам
гор, но так поразительно четки были  силуэты  боевых  машин,  людей  и
хищно заостренных снарядов над приплюснутыми башенками, что  не  сразу
отвел глаза. Темные великаны, скользящие над бездной в радужной  пыли,
отвечали новому настроению Карлина, они  словно  несли  отражение  той
силы, которая в нем поднималась. И  по-новому  слышался  особенный  на
высоте гул неутомимых двигателей, по-новому виделись замшелые валуны у
дороги, разломы серого песчаника и  серебристого  кварцита  справа  за
распадком, беззвучный полет горных куропаток,  сорвавшихся  с  ближней
осыпи, и приоткрывшаяся даль, где облака походили на горы, а горы - на
облака.
   Да, были просчеты - где без них обходятся? - но главный плюс вот он
- отряд до единой машины, считай, на перевале! И  привел  его  старший
лейтенант Карлин.
   Увал нарастал горбом, дорога скользнула вниз, ближе к пади, на  дне
которой в непостижимой для глаза глубине текла речка, за  долгие  века
перерезавшая гору. Призраки исчезли, только неровная тень гребня текла
по молочно-серой пелене,  деля  ее  надвое,  но  вот  она  разрослась,
сумерками затопила бездну - солнце ушло за горы. Пусть. Еще два -  три
километра,  дорога  круто  повернет  над  самой  падью,  огибая   этот
обрезанный  гребень,  и  тогда  в  полукилометре  откроется   желанный
перевал. Жаль, в  горах  быстро  темнеет  -  не  придется  глянуть  на
величественную панораму бесчисленных  вершин  и  бесконечных  хребтов.
Зато небо очищается и звезды будут так близко, что, покажется, антенны
звякают о них.
   Но что это? Дозорная машина  остановилась,  автоматчики  спешились,
развернулись в цепь, трое торопливо поднимаются на гребень  -  видимо,
посланы наблюдателями. Снова завал?..
   Сумерки густели, и  Карлин  не  сразу  узнал  шагнувшего  навстречу
сержанта из полковой разведки.  Но  с  первых  слов  понял,  что  дело
сложнее, чем подумалось: на перевале находился "противник".
   -  Как  это  случилось?  -  Голос   Карлина   непроизвольно   выдал
растерянность. Было  такое  ощущение,  словно  на  него  вылили  ведро
ледяной воды.
   -  Разрешите  вашу  карту,  товарищ  старший  лейтенант?  -  устало
попросил разведчик.
   Подошел майор, сделал знак  рукой:  "продолжайте";  встал  поодаль,
прислушиваясь. Знал ли он, что перевал будет отбит "южными"?  Впрочем,
какое это имеет значение теперь...
   Карлин  слушал  глуховатый  голос  разведчика,   представляя   бой,
разыгравшийся неподалеку два часа назад.
   Ключом к перевалу была горбатая вершинка, выпирающая из тела горы в
сотне метров от дороги. Местные жители прозвали ее Кутасом - очень  уж
походила она на горного яка-кутаса, наклонившего  рога  для  боя.  Эту
вершинку и оседлали  разведчики  -  с  нее  хорошо  просматривались  и
дорога, и гребень горы до самой пади. С другой стороны гребень  вблизи
Кутаса  разрывался  отвесной  щелью   стометровой   глубины,   поэтому
внезапного нападения разведчики не ждали. Но "противник" пришел не  по
дороге. Три вертолета один за  другим  прошли  над  падью  и  высадили
десант с минометами и безоткатными орудиями над самым крутосклоном.
   - Там с  километр  от  Кутаса,  -  рассказывал  сержант.  -  Одними
автоматами не больно-то помешаешь, да мы и не поняли сразу - свои  или
чужие. Они с ходу развернулись и ударили... Лейтенант  видит  -  скоро
окружат, их было взвода два,  не  меньше,  -  ну  и  послал  меня  вам
навстречу, предупредить.
   - Бой долго шел? - спросил Карлин, смутно надеясь на что-то.
   - С полчаса как стрельба затихла.
   С полчаса... Если бы рота пришла  на  час  раньше!  Но  раньше  она
прийти не могла, так же как неполный десяток разведчиков не мог  более
полутора часов удерживать голую каменную высотку, которую атакуют  два
взвода при поддержке минометов, орудий  и  вертолетов.  Спасибо,  хоть
предупредить сумели. И за эти полтора часа спасибо - ведь  "противник"
мог укрепить свои позиции и так загородить  дорогу,  что  до  утра  не
расчистили бы. Два взвода в горах - не шуточки.
   - Как вы уходили? Там же голый хребет.
   - Голый, да не совсем,  товарищ  старший  лейтенант,  горы!  Метров
двести на брюхе полз за камнями, а вот  здесь,  недалеко  от  щели,  -
сержант ткнул в карту, - распадок начинается. По нему и ушел.
   - В темноте распадок найдете?
   - Чего проще! По Кутасу определюсь. Поднимитесь-ка на гребешок - он
как на ладони. По прямой тут с километр. И ночью эта горушка  видна  -
вся в звездах.
   - Пойдете в  обход  этого  гребня,  иначе  засекут.  С  вами  будет
штурмовая группа.
   Карлин  покосился  на  посредника,  но  тот,  казалось,  безучастно
разглядывает белеющие осыпи на крутом боку увала. Незаметно подошедший
во время разговора заместитель Карлина по политчасти негромко спросил:
   - Значит, штурм?
   - Что нам еще остается, - с досадой ответил Карлин. -  И  ведь  что
хуже всего - ни танкам,  ни  боевым  машинам  пехоты  нет  ходу.  Этот
поворот над самой падью  -  готовая  мышеловка.  Во-первых,  они  его,
конечно, заминировали. Во-вторых,  орудия  их  смотрят  сюда  же  -  с
ночными-то прицелами без промаха влепят по головной машине, и попробуй
ты потом оттащить ее  на  повороте,  да  над  самым  обрывом,  да  под
огнем!..
   Карлин  говорил  громко,  как  бы  проверяя  себя   в   присутствии
посредника, но тот помалкивал.  Что  ж,  его  дело  судить.  Решать  и
действовать - дело старшего лейтенанта Карлина.
   В сумеречном небе  уже  высыпали  звезды,  мелкие  и  тусклые,  как
железная пыль. Карлин остро пожалел, что давно уж нет связи со  штабом
полка - толщи горных цепей глушили радиоволны бортовых  станций.  Вряд
ли штаб чем-нибудь поможет издалека, но доложить  обстановку  не  худо
бы.
   - И мешкать нельзя, - заговорил замполит, - Раз вертолеты  выслали,
значит, не хуже нас оценили этот перевал. Как бы и по земле новых  сил
не подбросили.
   - Вот что,  Стебнев,  -  сказал  Карлин  политработнику  уже  тоном
приказа. - Отбери десятка полтора самых крепких ребят. Возглавишь  сам
штурмовую группу. Пойдете с разведчиком, тихо займете тот распадок,  а
когда мы завяжем бой, ударите по моему сигналу  -  на  Кутас.  Главное
осиное гнездо, конечно, там. Офицеров - ко мне...
   Оглядывая неподвижную колонну, прижимающуюся  в  темноте  к  откосу
гребня, Карлин вдруг подумал, что всего  обиднее,  наверное,  бессилие
сильного. "Противника", что стоит перед ним, в поле он раздавил бы, не
останавливаясь. Пусть не в поле - в холмах, лесах, даже  среди  болот.
Там хоть как-то можно сманеврировать, развернуть машины, или  прямо  с
дороги, из колонны, обрушить огонь из всех  стволов  на  цель,  а  тут
перевал закрыт злополучным хребтом и под гусеницами - ленточка  дороги
шириной в семь шагов  -  ни  влево  ступить,  ни  вправо  податься.  И
выходит, снова вся сила его  -  рота  спешенных  мотострелков  да  два
миномета, остальное - лишь видимость силы.
   - Что, командир, трудно? - неожиданно спросил посредник.
   - Трудно, товарищ майор, - признался Карлин.
   - В трудах  зреем,  -  многозначительно  заметил  майор,  и  Карлин
почувствовал по его  скрытой  усмешке:  снисхождения  не  будет.  Цена
перевала для обоих сторон,  видно,  возросла,  а  посредник  на  то  и
поставлен, чтобы с полной объективностью решить спор.
   Горный холод проникал под шинель,  Карлин  поеживался,  нетерпеливо
прислушиваясь к шагам приближающихся офицеров.
   - ..."Возможности",  -  несердитым  баском  на  ходу  передразнивал
кого-то  капитан  Хоботов.  -  В  обороне  свои  преимущества,   а   в
наступлении - свои. Головой поработай, и, глядишь, иные  невозможности
станут возможностью. Ведь опыт какой за нами!  Не  для  архивов  же  о
войне пишется - для нас  с  тобой.  Вспомни,  какие  укрепления  брали
ночными штурмами, как целыми танковыми армиями через Карпаты и Хинганы
прорывались. Умели...
   "Умели, - повторил про себя Карлин. - Да ведь чужое уменье к своему
делу не пришьешь, каждый  сам  его  набирается.  И  сколько  ни  ломай
голову, у  машин  крылья  не  вырастут,  через  этот  гребешок  их  не
перебросишь,  над  падью  не   пронесешь".   Вспомнились   богатырские
отражения на экране облаков, и Карлин грустно усмехнулся.
   - Прошу внимания, - заговорил сухо.
   Выслушали его с тревожным вниманием.
   - Сколько у них орудий? - спросил Хоботов.
   - Разведчики заметили два.
   - Закупорить дорогу вполне хватит, - медленно произнес  капитан.  -
Да гранатометчиков могут  посадить  у  самого  поворота,  да  мины  на
дороге... - Он словно не договорил чего-то, в чем еще не был убежден.
   Вернулся лейтенант Стебнев, доложил:
   - Штурмовая группа собрана и готова выступить,
   - Ведите, Стебнев. Надеюсь на вас. И запомните: в двадцать два часа
вы должны быть в  распадке  и  ждать  сигнала.  Для  вас  атака  -  по
трехцветной ракете в сторону Кутаса,  И  не  раньше,  что  бы  там  ни
происходило.
   - Понял. Не подведем - выбрал самых отчаянных...
   Провожая политработника взглядом, Карлин подумал, что не худо бы до
отправки группы посвятить офицеров  в  свой  план,  но  время  слишком
дорого. Группе придется обойти хребет,  иначе  заметят.  Да  и  не  та
ситуация, чтобы устраивать прения. Даже в  темноте  Карлин  чувствовал
озабоченные взгляды офицеров. От него, командира отряда, ждали  слова,
которое укажет выход из  скверного  положения.  А  что  оно  скверное,
понимали, вероятно, и рядовые, не говоря уж о командирах.
   Но, может быть, именно поэтому неожиданно для себя спросил:
   - Как будем брать перевал, товарищи?
   Зашевелились, вроде бы  удивленные,  но  молчали.  Кто-то  шелестел
ненужной в темноте картой. Майор, выждав, негромко сказал:
   - Вы сообщите свой замысел, потом других послушаем.
   Карлин почувствовал  неловкость  и  одновременно  благодарность  за
подсказку. Сам бы мог догадаться, с чего начать!..
   План его был довольно прост: спешить мотострелков, соблюдая тишину,
перейти гребень, под  которым  стояла  сейчас  колонна,  развернуться,
приблизиться к перевалу и одновременно с  группой  Стебнева  атаковать
Кутас. Если часть сил "противника" находится на самом гребне перевала,
уничтожить их огнем и атакой левофлангового взвода. О танках и  боевых
машинах пехоты он промолчал, полагая, что с  ними  все  ясно,  Хоботов
глубоко вздохнул:
   - Отчаянный народ, пехота,
   Раздались негромкие смешки, Карлина ожгло.
   - Что вы имеете в виду?
   - Голые гребни, товарищ старший лейтенант. И то, что  ветер  совсем
упал. Каждый шаг теперь за версту слышен. Не подпустят близко. Прижмут
вас к земле огнем за полкилометра от Кутаса, тогда и Стебнев ничем  не
поможет вам.
   - Что же вы предлагаете? - спокойнее спросил Карлин.
   - В общем, то же  самое...  Погодите  смеяться,  товарищи.  Я  хочу
сказать одно: и танки, и боевые машины пехоты, и зенитки, и саперы  не
могут бездействовать. Просто права не  имеют  бездействовать,  ожидая,
когда им зеленый свет зажгут, положив  половину  роты  на  камни!  Все
работать должны,  на  пехоту-матушку  работать.  Надо  прорываться  по
дороге к перевалу с танками а голове колонны!
   - Не прорвемся, так хоть нашумим, - ядовито заметил кто-то.
   Офицеры снова засмеялись.
   - Именно! Ничего тут смешного нет. - Рокотливый бас  Хоботова  стал
сердитым. - Нашуметь-то мы уж постараемся. А вы под шумок, глядишь,  и
подойдете к перевалу поближе.
   "Черт, ведь он снова прав, - подумал Карлин. -  Хорошо,  что  я  не
поторопился  с   приказом".   Покосился   на   майора.   Тот   молчал,
прислушиваясь к говору заинтересованных словами Хоботова офицеров.  Из
пади тянуло пронизывающей сыростью, там словно ворочалось бесформенное
серое чудовище, и его ледяное дыхание Карлин  ощущал  на  своем  лице.
Туман поднимался, еще час - и он затопит дорогу.
   - Есть другие предложения, товарищи командиры? - спросил,  прерывая
говор. - Нет?.. Слушайте боевой приказ...
   Расходились быстро, молча.  Капитан  Хоботов  задержался  у  машины
командира отряда.
   - Сергей Александрович, два слова...
   Необычное обращение насторожило Карлина.
   - Сергей Александрович, мы не знаем, как сложится у вас бой и скоро
ли блокируете Кутас. Может,  все-таки  разрешите  мне  прорываться  по
дороге одновременно с вашей атакой? Возьму саперов на  головной  танк,
пусть они мне на брюхе поворот облазят. Мины снимем,  большого  завала
там не могли устроить,  а  малый  нас  не  удержит.  Поставим  дымовую
завесу, и - вперед. Если пропихнем один танк - следом все будут.
   Карлин заколебался. Очень  уж  рискованно  прорываться  колонной  к
перевалу, пока не блокирована господствующая  над  ним  вершина.  Если
посредник  сочтет  головную  машину  подбитой  на  повороте,  беды  не
оберешься. И спросят с Карлина, а не с Хоботова - майор не зря об этом
напомнил. Но было в  тоне  капитана  столько  искренней  озабоченности
предстоящим делом, что отказать Карлин не посмел.
   - Хорошо. Смотрите по обстановке. Только сразу не лезьте,  пока  мы
их по рукам не связали. Не рискуйте напрасно.
   - Эх, Сергей Александрович, кабы можно было воевать, не рискуя!  Да
не волнуйтесь - без нужды голову под топор не сунем. И позвольте  дать
вам совет. Их  там  все-таки  два  взвода,  могут  часть  автоматчиков
рассовать по гребню, аж до самой пади. Ночью их за  батальон  примешь,
так что не дайте себя ввести в заблуждение. И ради бога, не распыляйте
силы. Кутас - крепкий орешек, его можно расколоть лишь кулаком.
   - Спасибо, товарищ капитан,
   - Вам спасибо - за доверие. Ну, жду сигнала, чтоб пошуметь.
   Капитан стиснул руку Карлина и торопливо пошел в темноту, навстречу
топоту спешенных  мотострелков,  повзводно  стягивающихся  к  головной
машине. "Вот ведь как: искал больное самолюбие у капитана, а  выходит,
тешил свое, - подумалось Карлину. - Наверное, Хоботову и в  голову  не
приходило обижаться,  что  подчинили  старшему  лейтенанту.  Он  тебе,
дураку, подсказывал, как лучше, ты же полез в бутылку, невесть  в  чем
его подозревая...  Имя,  отчество  твое  знает,  а  ты   спросить   не
догадался... И когда это было, чтобы  авторитет  командира  пострадал,
если он разумную мысль подчиненного  утвердил  силой  своего  приказа,
обратив ее в дело!.."
   Командиры взводов доложили о прибытии. Карлин распорядился выделить
людей в помощь минометчикам и повел роту вверх,  наискось  по  крутому
склону. Шли споро, не  экономя  сил,  -  гребень  казался  не  слишком
высоким. Однако скоро заломило ноги,  не  хватало  воздуха.  Высота...
Остановил людей  за  самым  гребнем,  приказал  развернуться  в  цепь,
минометчикам - выбрать позицию, сам, пригнувшись, поднялся на вершину.
Скат круто уходил вниз, дно распадка терялось  во  мраке:  напротив  -
кажется, рукой можно  дотянуться  -  лежал  перевал,  почти  слитый  с
темнотой неба. Лишь Кутас был резко очерчен,  удивительно  похожий  на
упершегося черного яка. Тишина поразила  Карлина.  Опасливо  спустился
ниже, светом посигналил Хоботову: "Действуй!"
   На дороге ждали сигнала, разом взвыли  двигатели,  гул  ринулся  по
ночной пади,  долетел  до  невидимой  противоположной  горы,  вернулся
рассыпчатым эхом, затопляя ночь. Машины двинулись...
   Перевал и черная вершинка над ним по-прежнему не подавали признаков
жизни, хотя  движение  колонны  там  наверняка  услышали  и,  конечно,
приготовились к встрече. Пусть танки  приблизятся  к  повороту,  пусть
"противник" насторожится, как охотник, готовый захлопнуть  ловушку,  -
тогда Карлин бросит роту вперед,
   Подобно  углям  на  ветру,   разгорались   горные   звезды,   Кутас
действительно  был  окружен  ими.  Карлин   засмотрелся   на   красный
немигающий уголек прямо над его горбом  и  внезапно  вздрогнул.  Белый
широкий луч вонзился слева от него в рыхлый туман над падью, заметался
в  пространстве,  то  озаряя  свивы  сверкающего   дыма   и   косматые
причудливые фигуры, испятнанные тенями, то увязая в  слоистой  пелене,
то уходя сквозь "окна" в пустоту. Карлин не успел опомниться, как  луч
погас, но тут же вспыхнул другой, его  сменил  третий,  а  за  третьим
снова  зажегся  первый.  "Прожекторы?!.  Они  сняли   светофильтры   с
прожекторов ночных прицелов..." Саднящий вой  сирен  взмыл  над  гулом
двигателей, шарахнулся по распадкам и гребням.  С  перевала  испуганно
простучала пулеметная очередь, и в то же мгновение  Карлин  сообразил,
что нельзя терять ни мгновения.
   - Вперед!..
   Он первым бросился вниз по склону,  солдаты  поравнялись  с  ним  и
обогнали.  Глухо  стуча,   срывались   из-под   ног   камни,   подошвы
оскальзывались на гладких плитах влажного кварцита,  а  Карлин  считал
шаги. Две, три или даже пять минут  внимание  изумленных  наблюдателей
"противника" будет  приковано  к  пляске  белых  лучей  над  падью,  к
повороту, откуда вот-вот появится колонна, так нахально  заявляющая  о
своем приближении сиренами и прожекторами. Там, на  перевале,  конечно
же думают, что из колонны подают сигнал своим,  не  ведая  о  ловушке.
Сколько шагов способен сделать  человек  за  три  минуты?  И  даст  ли
"противник" роте Карлина хотя бы три минуты? Не в это ли  самое  время
чей-то ночной прицел уставился на атакующую цепь?
   Рота достигла дна  распадка,  пошла  шагом  -  начинался  последний
подъем к перевалу, пологий, щебнистый, голый.  Каких-нибудь  триста  -
четыреста шагов до подошвы  горбатой  вершины,  но  на  этом  открытом
откосе два пулемета за триста шагов возьмут триста жизней.  "Отчаянный
вы народ, пехота", - только сейчас,  в  угрюмой  тени  Кутаса,  Карлин
понял, на какой риск  шел,  решаясь  атаковать  перевал  силами  одной
мотострелковой роты при поддержке двух минометов...
   Еще шаг, еще один... Ракета прорезала небо,  комком  огня  выписала
ленивую дугу над покатой горой.  В  ее  мертвом  зеленоватом  свечении
серые  шинели  солдат  растворялись  среди  серого  камня,  и   только
удлиняющиеся  тени  были  отчетливы.  И  тени  крупных  камней  росли,
шевелились, поэтому казалось - атакующие идут  несколькими  рядами  по
всему склону горы. Наверное, стрелков "противника"  изумил  вид  цепи,
так близко подошедшей к перевалу, в то  время  когда  они  ждали  иной
опасности, скрытой за поворотом дороги.
   - Огонь! - торопливо выдохнул Карлин, словно от того,  кто  откроет
огонь первым, зависел исход боя. Его рота хлестнула огнем по перевалу,
но почти одновременно горбатая вершина  впереди  опоясалась  вспышками
автоматных и пулеметных очередей.
   Как часто бывает, склон этого последнего гребня ломался  посередине
неровным уступом, похожим на старый разбитый  эскарп;  за  этот  уступ
падали мотострелки перевести дух, оглядеться, приметить опасные  цели,
подавить их перед новым  броском.  Позади  часто  захлопали  минометы,
из-за Кутаса отозвались "неприятельские". Огневой бой сразу  заполыхал
во всю  силу.  Карлин  отдавал  распоряжения  по   цепи,   с   помощью
радиостанции уточнял задачи командирам взводов  и  старался  запомнить
все. Главные позиции "противника" без сомнения были на Кутасе. Вспышки
выстрелов двумя ярусами опоясывали  его  встречный  склон,  и  на  них
Карлин   направил   основной   огонь   роты.    Левофланговый    взвод
сосредоточенным огнем отделений давил точки на гребне. Капитан Хоботов
не ошибся - отдельные автоматчики постреливали со всего хребта.
   Ракет не бросали -  освещать  себя  невыгодно,  а  ночных  прицелов
хватало у  тех  и  других,  -  однако  и  без  ракет  ночь  отступила,
изорванная  огнями  выстрелов.  Карлин   знал,   что   делает.   Мощью
стрелкового огня рота превосходила обороняющихся, с каждой минутой они
должны  нести  все  более   жестокие   потери,   "неприятель"   начнет
перебрасывать сюда последние силы с  противоположного  ската  вершины,
вот тогда  и  настанет  черед  лейтенанта  Стебнева  с  его  штурмовой
группой. Судя по всему, Стебнева пока не  обнаружили.  Небось,  слышит
бой лейтенант, видит, что рота залегла, нервничает. Ничего, злее будет
драться...
   Что же Хоботов? Прожекторы погасли, моторов и сирен тоже не  слышно
за грохотом стрельбы... Знать бы, где у  "неприятеля"  противотанковые
орудия! Но они упорно молчат, ждут своей минуты...
   - "Утес", я "Сосна", из-за перевала по вашей роте  -  пристрелочный
огонь минометов...

   Вот оно, то, чего тайно страшился Карлин. Уступ  защищает  роту  от
настильного огня с вершины, но от навесного за  ним  спасения  нет.  И
долго ли пристреляться, если уступ на виду! Серия мин вдоль цепи  -  и
некого будет поднимать  в  атаку.  Карлин  вырвал  из  кармана  шинели
припасенную ракету, приказал приготовиться  к  атаке.  Стрельба  резко
затихла. Ближние огневые точки на гребне больше не подавали  признаков
жизни, лишь Кутас  по-прежнему  щетинился  злыми  жалами  очередей  да
где-то за ним глухо кашляли минометы. Внезапно с гребня, прямо  против
злополучного поворота,  у  которого  застряла  колонна  боевых  машин,
полыхнули длинные огни, озарив серый откос горы, и как  бы  растянутый
гул выстрелов с коротким реактивным шипением выдал безоткатные орудия.
"Так вот где они прятались!"
   - Развернуть ротные пулеметы! - скомандовал Карлин, - Весь огонь  -
по позициям орудий.
   Две ракеты повисли над гребнем,  высветив  оба  хребта  и  распадок
между ними, серую ленту дороги и облако дыма  там,  где  она  выбегала
из-за поворота над падью. Туда, в этот дым,  стреляли  противотанковые
орудия с перевала, а  по  ним  самим  уже  хлестали  ротные  пулеметы.
"Минуту, капитан, подожди еще минуту, и мы заставим их замолчать..."
   - "Утес", я "Сосна", по правому флангу роты - минометный налет.
   Нет, не дает  посредник  залеживаться.  Впрочем,  посредник  только
напоминает,  что  "противник"  тоже  воюет.  И   спасение   сейчас   -
немедленный  бросок  вперед.  На  недобитые  пулеметы,  стреляющие   с
Кутаса...

   Ракета взмыла к  горбатой  вершине,  расколовшись  на  три  цветные
искры, и рота встала, пошла среди ломающейся тьмы,  неся  зыбкую  цепь
автоматных огней. Чаще, злей забили очереди с  Кутаса,  но  все  равно
надо было сделать хотя бы полсотни шагов. Как  там  у  Стебнева?..  От
резкого толчка в спину Карлин едва устоял на ногах. Гулкий, со  звоном
удар танковой пушки качнул гору, с ним слился второй, показалось - над
головой пронесся громовой ветер тяжелых снарядов, и вспышки  выстрелов
вдруг померкли. Среди пульсирующей темноты, в которой словно бы кто-то
далекий  торопливо  чиркал   отсыревшими   спичками,   встал   залитый
ослепительным светом гигантский  и  горбатый  каменный  бык.  Облезлой
шерстью тянулись по его  боку  белесые  щебнистые  осыпи,  застарелыми
рубцами на гранитной шкуре чернели брустверы из камней. Кое-где Карлин
даже различил  тусклый  блеск  влажных  от  росы  солдатских  касок  -
ослепленные стрелки застыли,  уткнув  лица  в  камень.  Пушечный  удар
словно погасил луч, но  тут  же  вспыхнул  другой,  продолжая  слепить
стрелков "противника" и ночные прицелы. Два  танка  шли  по  дороге  к
перевалу, попеременно - чтобы сбивать  "неприятельских"  наводчиков  -
включая прожекторы, наведенные  на  Кутас,  и  обстреливая  его  через
головы мотострелков. Кто-то рядом с Карлиным закричал "Ура!",  и,  как
ни трудно атаковать, поднимаясь по неверным  осыпям,  крик  подхватили
дружно. Уже не два танка, а пять или шесть, растянувшись  колонной  по
дороге, молотили из пушек упрямую вершину, а по  гребню  перевала,  по
уцелевшим огневым  точкам  "противника",  мели  своим  жестоким  огнем
зенитчики, проскочившие вслед за танками.

   Рота вышла на склон Кутаса, танки разом прекратили огонь, лишь  два
прожектора поочередно пронизывали дым, высвечивая позиции "неприятеля"
- словно держали их на ладони перед  глазами  мотострелков,  и  Карлин
услышал: на противоположном  скате,  где-то  вверху,  лопались  ручные
гранаты. Стебнев... Скоро зеленая ракета ушла в небо  с  самого  горба
Кутаса,  и  тогда  лишь  в  наушниках  послышался  прерывистый   голос
лейтенанта Стебнева:
   - "Утес", я "Утес-два". Сижу на спине быка, сопротивления больше не
встречаю. Подо мною минометная позиция. Накрыли в начале атаки.  Какие
будут указания?
   Так вот почему минометы быстро замолчали и не мешали атаке!
   Оба прожектора,  в  последние  минуты  светившие  безбоязненно,  не
мигая, погасли разом: темень и тишина обрушились  на  перевал,  словно
его накрыло гигантским селем.  В  ноздри  бил  кислый  запах  горелого
пороха и сырого камня.
   - "Утес-два", осторожно спускайтесь к нам, мы  на  середине  ската.
Спасибо за атаку.
   Вгляделся в мерцающий циферблат часов и не поверил:  с  начала  боя
прошло только семнадцать с половиной минут,
   - "Утес", вам спасибо за "фонарики".
   За "фонарики" следовало благодарить танкистов, но Карлин  промолчал
и выключил радиостанцию, передвинув  ее  с  груди  на  бок.  Командиры
взводов негромко выкликали солдат, собирая их вокруг себя.
   - Ведите людей к дороге, - приказал Карлин и заспешил  вниз.  Глаза
быстро  привыкали  к  темноте,  и  снова,  подобно  углям  на   ветру,
разгорались звезды. Колонна головой достигла перевала,  боевые  машины
пехоты уже стояли впереди танков. От середины  колонны  навстречу  шел
посредник. Прерывая доклад Карлина, сердито спросил:
   - Где вы там застряли? И почему из связи со мной выключились?  Рано
победу празднуете. Вас ищет Хоботов, он на своем танке.  У  него  есть
связь со штабом.

   Карлин бросился к головному танку. Хоботов с брони протянул руку.
   - Слава богу, а то я уж  за  вами  послал  человека.  Через  четыре
минуты передадут сообщение штаба. Помехи прервали  нас,  переходим  на
запасную.
   - Спасибо. И за поддержку в бою спасибо.
   - Чего там!.. - Капитан махнул рукой. - Вашим пулеметчикам спасибо.
Кабы не они, и дымовая завеса не помогла бы. Наш главный "неприятель",
- он кивнул в сторону посредника, -  мне  прямо  сказал:  благодарите,
мол,  пулеметчиков  -  они  подавили  противотанковые  расчеты.  Иначе
наказал бы за нахальство.
   Капитан весело засмеялся.
   - Однако с прожекторами вы хитро  придумали,  -  Карлин  кивнул  на
танкиста, который ставил на место светофильтр башенного прожектора.  -
Но ведь опасно.
   - В бою  все  опасно.  Надо  ж  было  отвлечь  их  от  вас.  Однако
попробуйте-ка попасть в движущийся прожектор, когда он резанет вас  по
глазам и тут же погаснет, а за  ним  вспыхнет  другой,  и  тоже  -  по
глазам. Да и не мы ведь это придумали. Маршал Жуков  придумал,  еще  в
Берлинской операции. Мы лишь опытом воспользовались...
   -  Товарищ  старший  лейтенант,  вас  вызывают.  -  Командир  танка
протянул Карлину шлемофон.
   Это был не сам штаб. От имени штаба  говорил  командир  специальной
группы связи, высланной вслед за отрядом с другой колонной. Где-то  на
середине пути он выбрал гребень повыше и теперь, когда отряд  поднялся
на перевал, связь восстановилась,

   Быстро  записывая  кодированную  радиограмму,  Карлин  еще   только
догадывался, как резко изменилась обстановка в горах и какие испытания
ждут его этой ночью, но плечо его касалось литого плеча Хоботова, и  в
холодной темноте высокогорья,  под  разгорающимися  ледяными  звездами
казалось теплее. Теплее и спокойнее.




   На промежуточную посадочную площадку - крошечное  каменистое  плато
близ широкой горной долины - вертолетное звено опускалось в  сумерках.
Далекое маленькое солнце зажглось над цепями  хребтов,  высветив  хаос
голых вершин, блеснули редкие оснеженные пики,  за  которыми  смыкался
оплотневший мрак - как будто на горы  спустили  гигантский  светящийся
колокол, и у самой стенки его,  где  свет  и  мрак  сливались,  висело
сейчас звено винтокрылых машин. "Спасибо, товарищ". - Капитан  Глебов,
командир  усиленного   вертолетного   звена,   мысленно   поблагодарил
неведомого  истребителя-бомбардировщика,   который   обеспечил   звену
посадку, сбросив светящуюся авиабомбу именно тогда, когда надо, и там,
где   надо.   Машины   поочередно   опускались   на   каменный   стол,
трудноразличимые в пятнистом наряде посреди трепетно-рассеянного света
далекого "саба", похожие на больших птиц, нашедших  ночную  присаду  в
утомительном перелете.
   Едва шасси касалось камня, бортовые огни гасли, обрывался трескучий
гул двигателей, замирали винты, и десантники тут же  покидали  машины.
Хорошо, если операция продумана  и  каждый  знает,  что  и  когда  ему
делать. Вот и теперь - командир  звена  едва  выбрался  из  машины,  а
десантная  группа  уже  рассредоточилась  для  охраны   площадки,   из
транспортного  вертолета,  приданного  звену,  выгружают   горючее   и
боеприпасы - ни суеты, ни раздраженных окриков, ни лишних команд, хотя
работа идет в сумерках, на незнакомом плато, которое люди  изучали  по
снимкам.  Не  откладывая,  произвели  дозаправку  машин.  Звено  могли
поднять еще ночью и возвратить на аэродром, если бы обстановка в горах
изменилась. На высокогорье двигатели особенно жадно  глотают  горючее,
им не скажешь: "Потерпите", - поэтому с полными баками летчикам  ночью
будет спокойнее.
   Когда командир десантников доложил,  что  охранение  расставлено  и
ничего  подозрительного  вокруг  не   обнаружено,   Глебов   определил
очередность дежурства на связи и  приказал  летчикам  спать.  Постоял,
прислушиваясь, ловя редкие, далекие вскрики пищух, убеждая  себя,  что
до утра  ничего  не  должно  случиться.  Если  даже  каким-то  образом
"противник" обнаружил полет звена, до рассвета  он  ничего  не  сумеет
предпринять. Потому что искать эту крошечную площадку в безбрежии  гор
ночью - все равно что искать  иголку  в  стогу  сена.  Тем  более  что
разведка плато проводилась лишь с воздуха, а с полпути  к  нему  звено
держало радиостанции лишь на приеме.
   Летчик-оператор его машины лейтенант Лопатин устраивался на  ночлег
в пилотской кабине, и Глебов окликнул его:
   -  Федор  Иваныч,  предлагаю  перебраться  в  десантную.  Там  хоть
распрямиться можно. Я вроде не храпун, вы - тоже.
   -  Да  мне  тут  как-то  привычней,   товарищ   капитан.   Вы   там
устраивайтесь, просторней будет. А я здесь - на случай чего.
   - На случай чего, Федор Иваныч, у нас есть ребята в тельняшках. Эти
не проспят - и  поднимут  вовремя,  и  прикроют,  и  удрать  позволят.
Перебирайтесь ко мне.
   Лопатин что-то  смущенно  пробормотал,  однако  послушно  вылез  из
тесной пилотской кабины. Смущало его, видно, не только  это  степенное
"Федор Иваныч" в устах командира. За Лопатиным была вина, он переживал
ее молча, значит, особенно остро, и настроение  лейтенанта  беспокоило
Глебова перед сложной боевой работой. Он старался держать с  Лопатиным
ровный, уважительный тон,  чтобы  не  дать  ему  повода  для  мысли  о
командирском недоверии.
   Пропустив Лопатина в узкий входной люк десантной кабины, Глебов еще
раз оглядел смутные  горбоватые  силуэты  вертолетов,  черную  громаду
ближнего хребта, небо с четкими чужеватыми звездами и  во  всех  краях
одинаковый туманный шлях Млечного Пути, прислушался к осторожным шагам
часового по плитняку и  лишь  потом  нырнул  в  теплое  чрево  машины,
оставив  дверцу  открытой.  Жесткая  лавочка  у  бронированного  борта
показалась уютной, как домашняя койка,  но,  прислушиваясь  к  ровному
дыханию соседа, Глебов никак не мог потушить мысли и забыться.  То  ли
необычность обстановки, то ли предстоящая утром боевая работа  рождали
смутную тревогу, и она упорно точила душу. Лопатин тоже  не  спит - по
дыханию  слышно,  -  у  него  свое  беспокойство:  как  бы  завтра  не
повторилась прошлая осечка...
   Две недели назад им выпала ответственная задача с боевой стрельбой.
Глебов, занятый  звеном,  не  особенно  тревожился,  что  малоопытному
лейтенанту придется вести огонь в тяжелейших условиях  -  в  горах,  в
дыму, в совершенно незнакомой зоне, да еще по  малозаметной  цели.  Он
рассчитывал сам сделать для  такого  случая  все  девяносто  процентов
общей работы экипажа: Лопатину, мол, останется  только  нажать  кнопку
огня, когда вертолет выйдет на объект. Обстановка  оказалась  сложнее,
чем ожидал командир звена: ко всем бедам примешался  нежданный  туман.
Лопатин так и не опознал тщательно замаскированную  мишень,  а  Глебов
понял, что залпа не будет, когда уже пора было  выводить  вертолет  из
атаки. С холодной расчетливой яростью, на мгновение затянув атаку,  он
сам успел поймать цель перекрестием визира. Реактивные снаряды накрыли
объект,  их  разрывы  облегчили  стрельбу  другим  вертолетчикам,   но
командирский  экипаж  большую  часть  боекомплекта  привез  назад,   и
стрельба  его  была  признана  удовлетворительной.  Такая  оценка  для
летчиков вообще малоприятна, а тут еще выходило, что экипаж  командира
звена в  огневой  подготовке  самый  слабый.  Как  ни  скрывал  досаду
капитан, Лопатин уловил ее.
   После разбора в палатку, где Глебов  уединился  со  своими  делами,
неожиданно вошел Лопатин.
   - Разрешите обратиться, товарищ капитан?
   Он достал из планшета и протянул командиру сложенный листок. Глебов
развернул, немного удивился. Это была рекомендация в  партию,  которую
он накануне написал Лопатину.
   - Что-нибудь не так? Секретарь не утвердил?
   - Да нет, все в порядке, еще раз вам спасибо,  но  вы  ее  возьмите
пока назад... В общем, не оправдал я вашего доверия.
   Глебов даже растерялся.
   - Ну-ка садитесь...
   Не глядя на лейтенанта, перебирал бумаги и карандаши, словно что-то
искал. Случай выпал необычный, Глебов не знал, с чего и начать. На миг
возникло  злое  желание  спрятать  листок  в  карман:  "Вы   свободны,
лейтенант Лопатин". Но перед  ним  сидел  его  подчиненный,  член  его
экипажа  -  человек,  за  которого  Глебов  отвечал  не  только  перед
начальниками и собственной совестью, но и перед  ним  самим,  поэтому,
сдерживаясь, сказал:
   - Вот уж не думал, что  в  моем  экипаже  есть  паникер.  Один  раз
споткнулся - уже истерика,
   - Да нет, товарищ капитан, - потупился Лопатин. - Дело не в том.
   - А в чем? Испугался, что на собрании припомнят нынешнюю стрельбу и
откажут? Или рекомендующие затребуют рекомендации назад...  Так  лучше
уж подстрахуюсь, да и верну их сам?
   - Да нет же, товарищ капитан, не в том дело!
   - Так в чем?  -  Внезапно  накаляясь,  Глебов  встал  из-за  стола.
Усталость и неприятность на стрельбе все-таки сказались. -  В  чем,  я
вас спрашиваю?! Под настроение можно  от  многого  отказаться,  но  от
этого!.. - Он  потряс  листком,  положил  на  стол,  тяжко  прихлопнув
ладонью.
   Хмурый лейтенант стоял перед командиром  навытяжку,  хотя  разговор
шел неслужебный.
   - Вы не поняли, товарищ капитан, извините... В общем, я  подумал  -
вы жалеете, что меня рекомендовали, Ведь у меня и раньше не все гладко
шло, а теперь  и  вовсе...  В  общем,  не  хочу,  чтобы  вы  жалели  о
рекомендации.
   Словно оттолкнув нечто неприятное, Глебов сел и, глядя в  замкнутое
лицо молодого офицера, от души рассмеялся. В свои  двадцать  шесть  он
считал себя несколько молодым для командира звена, и вдруг  обнаружил,
что перед ним - просто мальчишка. И сразу почувствовал себя бывалым  и
умудренным. Это оказалось даже приятным.
   - Садитесь, Федор Иваныч.  -  Он,  кажется,  впервые  тогда  назвал
Лопатина по имени и отчеству, как бы уравнивая его  с  собой  в  опыте
жизни. - Знаете, Федор  Иваныч,  вы  меня  ведь  обидели.  Если  бы  я
рекомендовал вас на одно какое-то серьезное задание, может быть, я сам
отказался бы сегодня от своей рекомендации,  пока  не  подтяну  своего
подопечного. В неудаче моих просчетов не меньше, чем ваших. Тем  более
что у нас на двоих одни крылья, одна броня, одно оружие, мы -  экипаж,
а командир экипажа обязан лучше всех знать его силу и слабость, в  ком
бы и в чем бы они себя не проявили... Но в вас я верю как в летчика  и
человека и рекомендую вас в партию не на день, не  на  год  -  на  всю
жизнь. На всю жизнь,  понимаете!  Я  верю,  что,  если  удвоится  ваша
ответственность перед людьми, вы не только  это  выдержите,  вы  вдвое
быстрее станете таким человеком, которому можно доверить любое большое
дело. - Глебов снова встал, заходил по палатке. - И вот что еще  скажу
вам. Если бы сегодня все наше звено не выполнило  боевого  задания,  я
взял бы эту рекомендацию назад. Но не потому, что именно вы недостойны
моего доверия, в потому что сам я, командир звена,  был  бы  недостоин
рекомендовать в партию людей, которых не научил главному делу. Вы меня
поняли?
   - Понял, товарищ капитан, извините...
   - Повторяю, Лопатин: я считаю вас  способным  летчиком.  Только  до
сего дня понять не мог, чего же вам  не  хватает.  А  не  хватает  вам
одного - мужского, воинского умения в критическую минуту  перешагивать
собственную неуверенность,  хладнокровно  действовать,  пока  остается
хоть какой-то  шанс  довести  дело  до  конца.  Минус,  прямо  скажем,
немалый. Но мы теперь знаем эту болячку, значит, излечим. Условия  для
этого у нас подходящие.
   Тогда Лопатин ушел от командира в глубокой задумчивости,  и,  может
быть, это  самое  главное  во  всем  происшедшем.  Как  ни  напряженны
оказались последующие дни, Лопатин почти ежедневно  урывал  время  для
специальных и огневых тренировок, отдавая им досуг. Он, кажется,  даже
рад, что партийное собрание, где  должны  рассмотреть  его  заявление,
отодвинулось  из-за  нынешних  учений  -  есть  возможность  загладить
прошлую неудачу, но тем понятнее Глебову душевные тревоги  лейтенанта,
Да и сам он как-то  по-особому  беспокоится  за  лейтенанта  Лопатина:
партийная рекомендация  связала  их  чем-то  большим,  нежели  простые
служебные отношения...
   Лопатин умело  притворяется,  будто  спит,  да  только  Глебова  не
проведешь. Спросил, как бы продолжая разговор:
   - Жениться не надумал, Федор Иваныч? Что-то спишь плохо.
   Лопатин хмыкнул, ответил не сразу:
   - Мне вроде бы не  положено  поперед  батьки...  Командир  холостым
ходит.
   Глебов засмеялся:
   - Остер. Однако, если хочешь за командиром угнаться, поторопись.  Я
только и жду очередного отпуска.
   - Я - тоже. По почте договорились обо всем,
   - Да ну! А как зовут, если не секрет?
   - Варей.
   Глебов даже приподнялся.
   - Вы это серьезно?
   Теперь засмеялся Лопатин:
   - Я случайно увидел имя на конверте вашего письма. А в общем,  и  у
меня есть на примете одна...
   Глебов улегся поудобней и скоро  почувствовал,  как  его  увлекает,
качая, теплая волна, похожая на реку ночной темени в  широкой  долине,
над которой летело звено. Далеко-далеко прогудело - то ли сорвалась  в
ущелье лавина,  то  ли  ночные  бомбардировщики  делали  свою  работу,
выследив "противника" на марше. Завтра придется поработать его  звену.
С этой площадки оно еще на рассвете достигнет района,  где  вертолетов
никак не ждут, а внезапность в бою -  такое  же  оружие,  как  ракеты,
пушки и бомбы. Снова набежала теплая  волна,  но  далекий  вой  шакала
отозвался в душе тревогой... Прошел часовой мимо командирской  машины,
и повеяло бесконечным покоем  ночных  гор.  Словно  луна  заглянула  в
открытый люк. Почему луна?  Она  не  показывается  в  эту  пору.  Свет
медленно растекается, и, седоватые в лунном озарении,  встают  таловые
кусты над заливом лесной речки, где затененная вода, глухая и  темная,
как вороненая сталь, осыпана летучими искрами. И отчего  так  тревожно
пульсируют  в  ночном  воздухе  горячие  крики   луговых   коростелей,
покинутых подругами к середине лета?.. Все  дальше  уходят  в  глубину
перелеска границы темени, зыбкие серебрящиеся полосы  тревожат,  зовут
пройти по лунным полянам под кроны  деревьев,  в  таинственные  облака
мрака, недоступные лучам ночного светила. Не там ли ждет кто-то,  кого
ищешь давно и долго? Или надо туда, на другой  берег,  где  молчаливые
сиреневые ивы ревниво охраняют свою вечную тайну? Но  вот  по  заливу,
над  прозрачной,  дымящейся  звездами  бездной   пробежала   мерцающая
дорожка, рожденная слабым дыханием  ночного  ветерка,  и  крайняя  ива
качнулась, пошла навстречу по лунной дорожке, словно по мостику...
   Да какая же это ива - у нее и лицо, и глаза, и волосы так  знакомы,
что невольно  зажмуриваешься.  Это,  конечно,  сон  -  ивы  не  бывают
сиреневыми, и ее не было с ним тогда на берегу лесной речки,  куда  он
забрел в полночь, безотчетно желая разобраться: как же это вышло,  что
соседка, школьная подруга его  сестры,  которая  во  все  прежние  его
приезды домой была самой  обыкновенной  девчонкой,  Варькой,  Варюхой,
Варежкой, вдруг явилась Глебову удивительной незнакомкой  в  сиреневом
платье?!.
   И все же она могла быть с ним тогда, на  его  любимом  месте  возле
речки, могла, если все грезится так живо, если потом сама сказала ему:
"А я все ждала, что вы догадаетсь проводить  меня  домой  из  кино..."
Сказала, когда он все-таки "догадался" к концу отпуска.
   Значит, не все сон, а если сон, то такой, который сбывается.
   "Почему твои волосы пахнут хлебом? И руки...  И  даже  губы...  Ты,
наверное, сегодня помогала матери печь хлеб?" Смеется:  "Наш  техникум
второй месяц на уборке в поле. В районе нынче большой урожай, помогаем
убирать..." Хлеб... Так вот откуда этот  разливающийся  свет  -  поле,
огромное поле прокаленной солнцем пшеницы. Он один посреди поля, но ее
голос еще где-то рядом, и Глебов спешит сказать, удержать хотя  бы  ее
голос: "Ты знаешь, мой вертолет  тоже  пахнет  хлебом. Не  смейся - мы
возили хлеб в горные аулы, куда трудно добраться. Надо  было  выручать
людей, такая у нас служба -  защищать  и  выручать".  -  "Я  знаю".  -
"Сейчас у нас на борту не мешки с мукой, совсем другое, а  машина  все
равно пахнет хлебом, я и во сне слышу его запах, оттого и сон  такой".
- "Разве сон?.."
   - Товарищ капитан...
   Глебов вскочил от легкого прикосновения и узнал приглушенный  голос
командира десантников.
   - Товарищ капитан, на плато есть кто-то. Я послал наших выяснить  и
решил разбудить вас на всякий случай,
   Лопатин уже забирался на свое  место  в  пилотской  кабине.  Глебов
остался возле машины, прислушался. Время шло к рассвету  -  самый  час
диверсантов. Неужто у "противника" нашлась поблизости какая-то  группа
и сумела обнаружить вертолеты? Ну  что  ж,  и  ночью  вертолетчики  не
слепые. Потребуется - он поднимет одну, а то и две  машины  и  поможет
десантникам отбить нападение. Но сможет ли тогда звено выполнить  свою
основную задачу?
   Из темноты неслышно появился сержант, доложил:
   - Тревога ложная, товарищ капитан, извините. Козы приходили. И  как
они, черти, появились с той стороны - там же обрыв!
   - На то они и горные козы. А  извиняться  вам  нечего,  мы  военные
люди.
   Он обошел площадку, приказал летчикам досыпать, вернулся в  кабину.
Лопатин ворчал:
   - Дьяволы, такой сон досмотреть не дали.
   - Невеста снилась? - Глебов улыбнулся.
   - Какая там невеста - наш последний бой с истребителем.  Прямо  как
киноленту второй раз прокрутил.  Уже  и  "восьмерочки"  нарисовали,  и
заставили того коршуна  крылья  пошире  распустить,  чтоб  перейти  на
пушки, и на "горке" из луча выскочили, и в прицел я его  поймал,  чтоб
засветить  как  миленького  -  так  нате  вам,  подъем...  Лишний  раз
торжество испытать не дали.
   - Такое ли торжество - своего подловить  на  промахе.  В  следующий
раз, может быть, мы промахнемся, а он нет.
   - Своих тоже надо воспитывать. Я ведь того друга, который  за  нами
охотился, знаю. Сам еще - зелень, а уж гонору! Он нас,  вертолетчиков,
знаете как именовал? Порхающие птенчики. Потом встречаю - ну как, мол.
Да ничего, говорит, двойку получил. Будет  знать,  что  у  "птенчиков"
тигриные пасти бывают.
   Глебов улыбнулся:
   -  Желаю  тебе,  Федор  Иваныч,  более  приятных  сновидений,   чем
воздушные бои. Следуй примеру командира - ему  снятся  лишь  сиреневые
ивы.
   ...Светло и чисто горела прохладная горная заря. Техники  проверяли
машины  и  оружие,  экипаж  транспортного  вертолета  приготовился   к
возвращению на аэродром, но Глебов, опасаясь, как бы их не засекли  до
срока наблюдатели "противника", приказал транспортнику  подниматься  в
воздух после того, как звено уйдет на  задание.  Штаб  пока  не  давал
команды на вылет, вероятно, уточняя последние данные  о  "противнике",
лишь условным сигналом  потребовал  находиться  в  полной  готовности.
Ополаскивая лицо водой из фляжки, Лопатин размечтался:
   - Сейчас бы в лесном ключе окунуться - и хоть в пекло!
   - Лесного нет, горный имеется,  -  ответил  техник.  -  Козы  ночью
указали. Прямо из каменной стены бьет,  они  тропу  там  протоптали  к
нему. Можно и ополоснуться, если хватит духу добраться. Десантники вон
канистру воды принесли.
   - Может быть, и ополоснемся, только после работы, - сказал  Глебов.
- Однако не подумал бы, что в этом камне есть вода.
   - Э, товарищ капитан, - протянул прапорщик. - Гора - она что  живое
существо, у нее свои жилы.  Я  комсомольцем  строил  трассу  Абакан  -
Тайшет, так вода нас измучила. В сплошном граните бьем туннель, а  она
- фонтанами из  стен.  Здесь,  правда,  посуше,  зато  камень  помягче
саянского. Придет время - и эти горы зазеленеют, когда руки у людей до
них дойдут,
   Глебов осмотрелся. Горы уже потеряли  ночное  однообразие.  Черные,
серые, рыжеватые нагромождения хребтов и скал окружали маленькое плато
- мертвый, немой камень. Вблизи нет обжитых долин, но и там,  где  они
есть, лишь узкие полоски искусственных полей, созданных вековым трудом
поколений горцев, пятнают склоны. Пролетая над  ними,  он  всякий  раз
испытывает чувство уважения к людям, добывающим хлеб в упорной  борьбе
с неласковой природой и все же  глубоко  любящим  свой  суровый  край.
Оттого вдвойне приятно бывало выручать  их,  помогать  им,  когда  они
нуждались в этом.
   Всматриваясь в лунный ландшафт каменного  безлюдья,  он  неожиданно
вздрогнул - то ли от утреннего озноба, то ли от мысли, что  вся  земля
когда-то была такой. И может снова стать такой, если чья-то злая  воля
вызовет на ней всеобщий пожар. Оглядел  силуэты  своих  бронированных,
узкокрылых машин... Нет, не погаснут зеленые и сиреневые ивы на  земле
и в человеческих снах, пока существует  воля  тех,  кто  сработал  эти
машины и кто сидит в них...
   - Товарищ капитан! - Летчик, дежуривший у включенной  радиостанции,
делал Глебову выразительные знаки: командира звена вызывали на связь.
   Через несколько минут,  вспугнутый  гулом  двигателей,  с  отвесной
скалы над плато сорвался небольшой орел и, торопливо  махая  крыльями,
заскользил  над  долиной  -  искать  новый   "пост",   откуда   удобно
выслеживать движения в камнях. Он не знал, что  эти  ревущие  железные
птицы не соперники орлам в охоте.
   Глебову не пришлось долго высматривать цель, потому  что  появления
вертолетов "противник"  действительно  никак  не  ждал.  Его  походная
колонна укрылась на привале в  пойме  реки  под  нависающим  скалистым
обрывом и поэтому не слишком опасалась авиации. Звено вылетело к  цели
над руслом речного притока.  Неровный  вал  гальки,  песка  и  камней,
намытый рекой  в  пойме,  Глебов  мгновенно  оценил  как  превосходное
укрытие. Маневрируя за этим валом, словно порхающие  танки,  вертолеты
подвергли  расположение  всполошенного  "противника"  опустошительному
разгрому.  Когда  же  отдельные  огневые   точки   открыли   в   ответ
беспорядочную стрельбу,  один  из  экипажей,  направленный  командиром
звена в обход вала, ударил  реактивными  снарядами  вдоль  колонны,  а
затем прошел над нею, заливая все уцелевшее огнем тяжелых пулеметов...
   На учениях - как на войне. Если  бы  мог,  Глебов  изменил  бы  при
возвращении маршрут полета. Но в горах  это  не  всякий  раз  удается.
Увеличив высоту, он старался держаться подальше  от  прибрежных  скал:
группы "противника" могли специально поджидать  возвращения  звена,  а
когда в тебя стреляют снайперы и гранатометчики, сидящие в  скалах  на
высоте полета или даже выше, - это опасно.
   - Как настроение, лейтенант? - спросил Глебов по внутренней  связи,
осматривая надвигающиеся буро-черные скалы  в  изгибе  реки.  Довернув
машину, оглянулся. Вертолеты  цепочкой  скользили  за  ним  в  лиловом
прозрачном воздухе, и сейчас они действительно казались птенчиками  на
фоне нагромождений мрачного камня. - Как настроение, спрашиваю?
   - Опять порохом пахнет, командир.
   - А по-моему, хлебом.
   Лейтенант весело отозвался:
   - Далеко чуете,  товарищ  капитан.  Значит,  наш  транспортник  уже
воротился, и Петров, конечно, прихватил у хлебопеков пару  горяченьких
буханок. У меня слюнки аж текут...
   Глебов не ответил,  увеличивая  высоту.  Решил  перевалить  ближний
хребет - тогда путь сократится. Машины  заметно  полегчали,  и  теперь
можно рискнуть.
   - Вам не те ли сиреневые ивы снились, товарищ капитан?
   Далеко  внизу,  где  русло  оставленной  речки  двоилось,  на  краю
скалистого обрыва угадывалась купа деревьев. Скорее всего, то были  не
ивы, а хозяйка высокогорий арча, но в лиловой дымке островок  зарослей
действительно казался сиреневым. И такая даль  вдруг  открылась  между
этим сиреневым облачком и тем,  что  грезилось  ночью.  Глебову  вдруг
стало не по себе. Он еще круче  повел  машину  к  перевалу,  время  от
времени оглядываясь на товарищей.
   Над хребтом сразу услышали  требовательной  позывной  штаба  части.
Капитан отозвался, коротко доложил о выполнении задачи.  Потом,  когда
сам командир части  потребовал  доложить  местонахождение  вертолетной
группы, Глебов удивился. Карта, разумеется, кодирована, но командир  в
таких делах все-таки не одобрял длинных радиоразговоров. Скоро  Глебов
понял, что пренебречь излишней осторожностью  потребовала  обстановка.
Подтвердив  получение  приказа,  Глебов  тотчас  глянул  на  указатели
топлива и высоты, скосил глаза на восток, где угрюмо  толпились  голые
тупые вершины.
   Помощи просили соседи. В их тыл прорвалась сильная и опасная группа
диверсантов,   грозя   наделать   беды,   после   того   как    минует
труднодоступный участок пути и рассеется на мелкие  группки.  По  всем
данным,  сейчас  она  двигалась  глухим  ущельем,  по  древней   тропе
охотников, проложенной над самой пропастью, - по балконам, карнизам  и
расщелинам в скалах. Был один способ остановить эту опытную команду  -
огнем с вертолетов разрушить висячий мост на ее пути, если он  еще  не
пройден. Тогда диверсанты окажутся в ловушке и можно будет  попытаться
уничтожить их на пути отхода. Легко сказать - разрушить висячий  мост,
который ты ни разу не видел. В ущелье немало теснин, их  надо  пройти,
может быть, под огнем, держась  на  уровне  тропы.  Потому  что  иначе
ниточку моста можно проглядеть. И маневрировать там негде.
   - Очень надеюсь на вас, "Лавина", - в последний раз прозвучал голос
командира. - Выйдет или не выйдет - докладывайте немедленно.
   - Понял, "Гора". Выйдет!
   Он брал трудное обязательство,  но  с  этим  обязательством  пришло
решение действовать немедленно - ущелье лежало недалеко от теперешнего
маршрута звена.
   - "Лавина-два", - вызвал заместителя. - Идите на  площадку,  я  сам
посмотрю, что это  за  ущелье.  Заправитесь  -  вылетайте  на  помощь.
Третьему быть в готовности. Если у нас не хватит горючего  -  присядем
где-нибудь, подождем, пока подбросите.
   По ответу заместителя догадался, что тот не одобряет  этого  риска,
но Глебов уже поворачивал машину на восток. Сейчас  даже  одна  минута
могла иметь решающее значение.
   - Как настроение, лейтенант?
   - Я  же  говорил:  опять  порохом  пахнет.  -  Голос  Лопатина  был
спокойным, даже  веселым,  и  Глебов  почувствовал  признательность  к
лейтенанту за это спокойствие.
   Ущелье открылось  за  острым,  как  нож,  гребешком,  и  у  Глебова
невольно захватило дух.  Склоны  почти  отвесно  падали  в  фиолетовую
бездну, и можно было лишь догадываться, что где-то  в  этом  густеющем
фиолетовом сумраке  есть  земное  дно.  Направляя  машину  к  середине
пропасти, он ощутил, как неведомая сила потянула их вниз,  и  вынужден
был прибавить обороты винта, хотя каждая  капля  горючего  становилась
теперь драгоценной. Почти сразу оба летчика разглядели тропу на  узком
балконе, словно прилепленном к слоистой, потрескавшейся стене  ущелья.
Она тут же скрылась под каменным козырьком,  снова  возникла  и  снова
скрылась в расщелине, опять показалась, похожая на неровный,  скачущий
пунктир. Благополучно минули две теснины, но Глебов с тревогой  думал,
что диверсанты услышат вертолет издалека, укроются в нишах, щелях и за
камнями,  внезапно  обрушат  огонь  на  близко  пролетающий  вертолет.
Старался держаться подальше от тропы  -  хоть  бы  из  гранатомета  не
достали, - но удавалось это  не  везде.  Наконец  ущелье  расширилось,
внизу проглянуло сухое русло древней реки, тропа,  следуя  по  крутому
неровному откосу, обегала бараний лоб выпирающей скалы,  сложенной  из
коричнево-серого песчаника.
   -  Впереди  человек!  -  отрывисто  прозвучал  в  наушниках   голос
Лопатина.
   Глебов успел заметить фигурку, скрывшуюся  за  поворотом,  и  резко
увеличил скорость, одновременно поднимая машину. Промедлить  сейчас  -
значит дать тем, кто скрывается за поворотом, время  на  подготовку  к
встрече. Внезапно ущелье словно  бы  распахнулось,  правую  стену  его
разрывала темная бездонная щель, и через эту щель с  одного  каменного
балкона на другой провисала зыбкая дужка моста - два каната, устланных
плашками и огражденных такими же канатами. В следующий миг  он  увидел
вооруженных людей на тропе. Вот когда он похвалил себя за то,  что  не
терял времени, - диверсантам оставалось пройти до  моста  каких-нибудь
полторы сотни  метров.  Одни  пытались  укрыться  в  выемку  неровного
откоса, другие просто опускались на колено, срывая с плеч оружие.
   - Сейчас начнется, - хрипло сказал Лопатин. - Я готов, командир!
   Наверное, надежнее  было  уйти  к  другой  стороне  раздвинувшегося
ущелья и, держа "противника" под угрозой удара, заставить его  лежать,
пока второй вертолет не подойдет с полным  боезапасом,  но  для  такой
борьбы у экипажа не было  горючего.  У  него  был  лишь  один  шанс  -
прорваться сквозь огонь и сделать тот единственный залп, для  которого
Глебов сберег несколько снарядов.
   - Наводи в срез дальнего  балкона,  под  самый  мост!  -  отрывисто
приказал капитан, переводя машину в соскальзывающий полет.
   - Есть, командир! - Лейтенант уже сутулился над прицелом, и Глебов,
казалось, ощутил, как дрогнули блоки с  последними  снарядами,  почуяв
движение пальцев оператора.
   Машина стремительно пошла в атаку над  фиолетовой  бездной,  словно
собиралась врезаться в каменную стену.  С  тропы  ударили  автоматы  -
будто свинцовый  град  забил  по  броне...  "Вот  где,  брат  Лопатин,
утверждается наша рекомендация". Глебов не понял, подумал  или  сказал
это вслух, только вдруг пришло драгоценное  чувство,  что  он  сам,  и
летчик-оператор, и машина - одно целое, слитое нераздельно.  И  еще  -
как молния: "Своими бы осколками себя не достать..." Вертолет качнуло,
огненные стрелы эрэсов воткнулись в серую стену, фонтан огня,  дыма  и
каменной пыли расплескался по ней, заволакивая щель пятнистым облаком,
и, уже отворачивая,  снова  набирая  высоту,  Глебов  увидел,  как  из
дымного облака летят рваные доски срезанного взрывом моста. Он  больше
не обернулся, рассчитывая кратчайший путь возвращения, - теперь  стало
главным дотянуть до площадки, обойтись без вынужденной посадки.
   - Они  могут  уйти  назад,  если  не  наведут  новой  переправы,  -
озабоченно сказал Лопатин.
   -  Не  уйдут,  сейчас  появится  "Лавина-вторая",  попридержит   да
поколотит. А мы возьмем на борт наших десантников и попробуем высадить
их на тропу, да огоньком поддержим. Как думаешь, получится?
   - Я готов, командир.
   Пора было выходить на связь со штабом для доклада...
   "Как странно, однако, меняется в течение дня цвет долин и ущелий, -
подумалось Глебову. - Вот опять становятся синими".

   Вечером  звено  покинуло  временную  площадку  и  уже  в   сумерках
приземлилось  на  аэродроме  части.  Учения  продолжались,  и  летчики
отдыхали в палатках.  Когда  Глебов  вернулся  от  командира,  Лопатин
сладко причмокивал во сне. После такой работки  не  надо  притворяться
спящим. Опять, небось, видит воздушные бои. Вытянувшись на раскладушке
и устало закрыв глаза, Глебов вдруг вспомнил вчерашний сон и попытался
вызвать знакомый образ. Но всю ночь ему грезились штурмовки  в  дымных
ущельях. Сиреневые ивы снились теперь лейтенанту Лопатину.




   Тем летом в Забайкалье стоял жестокий зной. К полудню белесое  небо
над горной тайгой провисало, расплавленное громадным косматым солнцем,
и плотный горячий воздух погружал все живое в сонную  одурь.  Ни  один
лист  не  шевелился  на  истомленных  деревьях,  до  заката   умолкали
беспокойные пичуги, черные коршуны и  серые  ястребы,  раскрыв  клювы,
дремали в густых кронах, в глубокие пади, до середины лета сохранившие
сырость  и  прохладу,  попрятались  звери,  и  даже  рыбы,   призрачно
мелькающие в текучем хрустале горных рек, искали тени. Казалось,  лишь
людей не мог победить  оглушающий  зной  -  они  занимались  привычным
делом, используя каждый светлый час короткого лета. Как и  всегда,  по
редким таежным дорогам пылили груженые  машины,  под  мерное  ворчание
грейдеров загорелые строители-дорожники ремонтировали  и  прокладывали
трассы, на таежных делянках звенели пилы и топоры,  в  речных  долинах
паслись стада и трещали сенокосилки,  в  глуши  темноборий  бродили  и
перекликались сборщики драгоценной живицы.
   Наверное, только двух человек во всем огромном краю  не  устраивало
рабочее оживление в забайкальской  тайге,  издалека  казавшейся  такой
малолюдной. Они незаметно сошли с поезда на глухом полустанке и  сразу
скрылись  в  лесу,  избегая  дорог  и  даже  тропок.  Малоприметные  в
поношенной дорожной одежде, с  рюкзаками,  невысокие,  смуглолицые,  в
иных местах они не опасались бы привлечь к  себе  внимание.  Грибники,
любители поохотиться на речных тайменей и хариусов, сборщики черемши и
красной смородины-кислицы, уже заалевшей по приречным зарослям, - мало
ли праздного люда бродит по лесам в пору летних отпусков? Но край этот
был пограничный, и оба хорошо знали, что здешние жители  приметливы  и
наблюдательны.  Поэтому  лучше  избегать  посторонних   глаз.   Другом
пограничников  мог  оказаться  и  старик  с  лукошком  в  смородиновых
зарослях, и мальчишка с удочкой на тихом пойменном озерке...
   Ни разу не передохнув, они пересекли  несколько  крутых  каменистых
увалов, поросших корявым сосняком, и вот  уже  шестой  час  извилистое
русло пересохшего ручья с редкими бочажками стоялой теплой воды  ведет
их к югу. Тени деревьев, укоротившись до предела, снова начали  расти,
на открытых местах камень дышал нестерпимым жаром, словно протопленная
печь, прокаленный воздух царапал легкие - самая пора забраться в  тень
и передохнуть, - однако первый не укорачивал шага  и  не  оглядывался.
Его спутник  захромал.  По-юношески  щуплый,  узкоплечий  под  тяжелым
рюкзаком, он все тяжелее тащился  через  колючие  кусты,  припадая  на
больную ногу, и наконец потерял своего ведущего в зарослях тальника  и
черемухи. Тот сразу остановился. Плотно сбитый,  скуластый,  он  стоял
неподвижно,  сжав  лямки  рюкзака  цепкими  пальцами,  молча   смотрел
исподлобья темными, холодными  глазами.  Когда  отставший  приблизился
вплотную и, тяжело вздыхая, обмахнул свое усохшее, искусанное  таежным
гнусом лицо, старший заговорил бесцветным птичьим голосом:
   - Пока не устал твой начальник, ты уставать не можешь.
   Верхняя губа его, поросшая редкими волосками, дрогнула  в  усмешке,
он повернулся, пошел, не оглядываясь. И все же скоро почувствовал, что
позади никого нет. Круто, всем корпусом  обернулся,  шагнул  в  густой
ольховый  куст,  затаился,  положив   ладонь   на   рукоять   широкого
охотничьего ножа. От усталости и дурманящего зноя шумело  в  ушах,  на
солнцепеке противно ныли пауты и слепни, чуя близость  живого  потного
тела,  и  от  их  злого  нытья  накалялась  злость  человека.  Наконец
послышались тяжелые, неровные шаги, спутник неосторожно  вывалился  на
поляну из зарослей, постанывая, проковылял мимо.  Начальник  мгновение
смотрел в его спину со странным  выражением,  потом  скрипнул  зубами,
неслышно  выступил  из  куста,  негромко  окликнул.   Тот   оглянулся,
облегченно перевел дух, упал в траву.
   - Разуйся, - так же негромко приказал  старший.  -  Остуди  ноги  в
ручье. Живей...
   Проследив немигающими глазами за тем, как спутник торопливо разулся
и сунул голые, тощие ноги в бочаг, подошел вплотную.
   - Чтобы перейти границу следующей ночью, мы должны идти  весь  этот
день.  В  темноте  бродить  будет  опасно.  А  завтрашний   день   нам
потребуется, чтобы провести разведку и выбрать место  перехода.  -  Он
сунул руку в карман, извлек металлическую коробку, вытряхнул на ладонь
темно-зеленый шарик. - Проглоти. Тебе этого хватит до ночи. Потом  еще
дам.
   Младший затравленно глянул снизу вверх, поспешно сказал:
   - Теперь я и так выдержу...
   - Проглоти. Я ведь не понесу тебя на спине.  И  здесь  не  оставлю.
Живого, конечно. -  Верхняя  губа  его  снова  дрогнула,  он  коснулся
рукояти ножа. Младший торопливо кинул шарик в рот. - Не бойся.  Ты  не
умрешь. Если выдержишь дорогу. А не выдержишь... Тайга  большая,  тебя
найдут не скоро, если найдут. А найдут, так не  узнают.  Там  ведь  не
простят, если ты попадешь в руки пограничников. Так что выбор  у  тебя
небольшой.
   - Я знаю. - Младший проглотил сухой комок.
   - Тогда обувайся. И  помни:  первое  твое  отставание  может  стать
последним, если даже потеряешься. Я не люблю, когда мои приказы  плохо
выполняются...
   Теперь они совершенно избегали  открытых  мест,  время  от  времени
останавливались - оглядеться, вслушаться  в  таежное  безмолвие.  Тени
деревьев и сопок удлинялись, слепни атаковали уже  не  так  назойливо,
слабым ветерком потянуло в распадках, и в этом ветерке ощущался  запах
влаги. Где-то, уже недалеко  за  лесистыми  сопками,  бежала  река,  в
нескольких  километрах  за  нею  -  граница.  Младший  почти  перестал
хромать, не гремел камнями, не охал,  оступаясь;  он  двигался  теперь
почти так же ловко и бесшумно, как его  начальник.  Вероятно,  внешняя
бодрость давалась ему нелегко, но он изо всех сил  старался  показать,
что не станет в обузу своему хозяину.
   Тот и в самом деле  стал  безраздельным  его  господином.  Оба  они
родились и  выросли  на  востоке,  с  детства  знали,  что  существуют
средства замедленного, тихого убийства, напоминающие  мину  с  часовым
механизмом. И младший  почти  не  сомневался,  что  в  зеленом  шарике
заключен не просто допинг, а яд. Этот яд может "дремать" в человеке  и
несколько часов, и несколько суток, не причиняя  видимого  вреда.  Все
дело во второй пилюле, которую даст ему начальник: либо она  уничтожит
проглоченную  отраву,  либо  заставит  ее  действовать.  А   тогда   -
мгновенная  смерть...  Всади  сейчас  нож  в  спину  идущего   впереди
начальника - все равно не  спасешься.  Ведь  только  начальник  знает,
какую пилюлю из его железной коробочки надо глотать.  И  другое  знает
только он же: сколько часов или суток спутник его  может  прожить,  не
принимая спасительного противоядия...
   Не первый день они знают друг  друга,  но  почему-то  лишь  сегодня
младший стал замечать волчьи повадки того,  кого  согласился  когда-то
признать своим  начальником.  Эта  поразительная  неутомимость!  После
восьми часов пути через каменные увалы и чащобы, в  изнуряющей  духоте
он идет  тем  же  скользящим,  неслышным  шагом,   каким   уходил   от
полустанка. И усмешка  у  него  волчья  -  вздернется  губа  в  редких
волосках, блеснет из-под нее плотный ряд белых зубов,  а  в  глазах  -
беспощадный, дремучий холод. И реакция быстрая,  безошибочная,  как  у
зверя. А главное - цель, темная и, конечно, жестокая.
   Оба они приехали в чужую страну легально, в любой день и час так же
легально могли покинуть  ее.  Зачем  же  этот  опасный  переход  через
границу тайком, в третью  страну?  Значит,  начальник  несет  с  собой
что-то такое, с чем нельзя соваться в таможню. Младший не расспрашивал
его:  ответа  все  равно  не  получил  бы,  а  за  любопытство   можно
поплатиться жизнью. Он знал, что обязан  повиноваться,  и  повиновался
молча. Особенно теперь.
   Вчера начальник сказал: здешнюю границу русские  называют  границей
дружбы, поэтому он и выбрал ее для перехода.  Легче  пройти  там,  где
царят тишина и мир, а не там, где вражда и  подозрительность.  Правда,
по другую сторону  тоже  придется  действовать  тайно,  но  там  легко
затеряться  в  просторах  гор  и  степей,  а  потом  встретят  друзья.
Начальник мудр, и ему надо верить. Особенно  если  он  господин  твоей
жизни...
   Наверное, они все-таки не заметили вовремя близкое селение.  Голоса
людей послышались так близко, что оба от неожиданности разом  упали  в
жгучий куст шиповника. Именно сейчас, к ночи, в соседстве с  границей,
следовало остерегаться чьих-либо глаз.
   Двое подростков с самодельными удочками и  ведерками  в  руках  шли
через поляну прямо на затаившихся людей, увлеченно  обсуждая  какую-то
рыбацкую проблему. Еще десяток шагов -  и  "гостей"  обнаружат.  Самое
опасное как раз в том, что их обнаружат  прячущимися - тут и мальчишка
заподозрит неладное. Начальник потянулся за ножом. Неужели  он  пойдет
на убийство?.. И у напарника его не дрогнет рука, если, спасая  шкуру,
придется всадить  нож  в  человека.  Раз  дьявол  притащил  сюда  этих
удильщиков в неподходящую минуту - пусть забирает их души себе! Пугало
другое: ночью мальчишек  хватятся  и  к  утру  поднимут  на  ноги  всю
округу...
   Младший из нарушителей внезапно увидел  глаза  своего  господина  и
даже опешил: в них метался  страх.  Это  был  темный  звериный  страх,
который одинаково толкает и на бегство от кажущейся  опасности,  и  на
бессмысленное убийство. Так вот он каков, этот "кремневый  мужчина"!..
Осторожно и решительно  стиснув  руку  начальника,  шепнул:  "Лежи..."
Голова была ясной - может, все-таки  не  яд, а простой  допинг  был  в
темно-зеленом шарике? - и он мгновенно принял решение,  вспомнив,  что
недавно им встретились следы одинокой лошади.  Поднялся  из-за  куста,
медленно  пошел  навстречу  рыболовам.  Они,  замедлив  шаг,   первыми
поздоровались, и он выдавил на лице улыбку.
   - Много поймала рыба? - Говоря по-русски с сильным акцентом, он  не
слишком беспокоился: здесь живут не только русские.
   - Не-е... - Один из юных удильщиков  огорченно  качнул  головой.  -
Рыба в жару ленивая, вон в ведерке - на уху только...
   - Кобыла не видали? Такой рыжий, нога черный... Сбежала  проклятый,
день ищу, двасать километр прошел...
   Подростки действительно видели лошадь невдалеке от  устья  ручья  и
даже заспорили, какой она масти - рыжей или гнедой?
   - Ступай, дядя, по ручью к реке - там  колхозные  кони  пасутся,  и
твоя, видно, к ним прибилась, - посоветовал один, что побойчее. -  Там
и заночуешь у пастухов, а то в село приходи.
   - Однако, правда, устал маленько, у пастухов останусь.
   Он постоял с минуту, глядя вслед рыболовам, гадая,  станут  ли  они
рассказывать в деревне о  встрече  в  тайге  с  незнакомым  человеком.
Впрочем, если  теперь  и  расскажут,  ничего  не  случится:  лошадь-то
действительно была. Хорошо придумал. А завтра эти мальчишки забудут  о
случайной встрече. Он усмехнулся и вынул из кармана  руку,  в  которой
держал оружие...
   А между тем уже через несколько шагов один из  рыбачков  насмешливо
хмыкнул:
   - Ищет лошадь, а без узды. Тоже мне бурят!
   - Он не бурят, - ответил другой. - У меня у самого отец бурят. Так,
как он, буряты не разговаривают.
   - Стой, вспомнил: лошадь-то была бурая!
   - Точно. Оттого и спорили мы - она ведь и не рыжая,  и  не  гнедая.
Вот те на!..
   Подростки одновременно  оглянулись.  Позади  уже  никого  не  было.
Зеленая таежная мгла безмолвствовала. И,  наверное,  впервые  в  жизни
смутной, необъяснимой враждебностью повеяло на них  из  родного  леса,
всегда такого уютного, знакомого до кустика и  травинки.  Может  быть,
они уже догадались, что враждебность  эту  породил  невысокий  смуглый
человек со скользкой, заискивающей улыбкой на  тонких  губах,  которая
так плохо вязалась с холодной настороженностью его взгляда.



   В горах закаты коротки, ночи темны, рассветы медленны.  В  окнах  -
темень, по-летнему глубокая, прозрачно-густая, но, кажется, готовая  в
любой миг переродиться в свет - такая  темень  бывает  лишь  в  начале
июля, на самом  переломе  ночи.  Этот  перелом  уже  случился:  словно
невидимый вестник нового дня тихо вошел в комнату и, уж если разбудил,
скоро заснуть не  даст.  Или  беспокойство  от  ожидания  похода?  Или
оттого, что койка напротив пуста? Засыпая, мы слышали  ровное  дыхание
соседа, и не было посыльного, не трещал будильник,  а  сосед  все-таки
встал, неслышно собрался, неслышно ушел. Однако ж чему тут удивляться?
С нами в комнате живет Николай Барков, старший  лейтенант  пограничной
службы. Еще в солдатские годы прирос он к границе, понял, что не  надо
ему другой жизни. Потом, уже офицером, служил на заставах, где  глухое
безлюдье тайги в соединении с угрозой провокаций учат  той  бдительной
осторожности  и  вниманию,  которые  вырабатывают  в  человеке  умение
неслышно двигаться, не оставлять лишних следов, просыпаться  в  полной
тишине по внутренним "часам" и многие  другие  привычки,  свойственные
лишь профессиональным охотникам, разведчикам и пограничникам.
   Сейчас у Баркова  редкостная  должность,  словно  бы  пришедшая  из
давних времен: командир РКВ - ремонтно-кавалерийского взвода.  В  наши
дни ее встретишь, пожалуй, лишь на границе, где земные пути недоступны
ни колесу,  ни  гусенице.  На  заставе  Барков  в  командировке,  а  в
пограничных войсках есть такой закон: откуда бы и по какому бы делу ни
прибыл офицер на заставу - он обязан сходить на  боевую  службу. Вот и
Барков встал сегодня в ту самую минуту, которую себе  назначил.  Перед
сном мы сказали ему, что едва ли сегодня стоит проверять участок, куда
он собрался: старшим наряда  там  ефрейтор  Пакулов,  один  из  лучших
пограничников на заставе. Барков хмыкнул:
   - Старшим наряда плохих у нас не назначают.  А  проверяющие,  между
прочим, тоже охраняют границу.
   В эту ночь перед походом в горы, кажется, начинаем понимать, отчего
пограничники в большинстве своем, даже самые  общительные,  так  скупо
говорят о своей службе. По той же самой причине, вероятно, испытываешь
безотчетное чувство вины,  когда  оказываешься  гостем  среди  них.  В
сущности, пограничник на службе всегда, и ни часы досуга,  ни  сон  не
освобождают его от того главного,  для  чего  поставлен  он  на  линии
государственной безопасности. Поначалу, бывает, и не  поймешь,  почему
так мгновенно  оторвался  от  книги   солдат,   кажется,   с   головой
погруженный в повесть, и так же разом смолк оживленный разговор друзей
в курилке, на полуслове  прервал  речь  твой  собеседник  и  с  минуту
пристально оглядывается вокруг  -  а  всего-то  простучали  поблизости
торопливые шаги,  послышался  далекий  рокот  мотора,  кто-то  кого-то
окликнул,  взметнулись  и  кружат  над  речной  поймой   потревоженные
птицы...
   Кто хоть раз в жизни стоял на посту часовым,  навсегда  сохранит  в
памяти чувство оголенности собственных нервов - их задевает  все,  что
доступно глазу  и  слуху.  Вот  с  таким  чувством  пограничник  живет
постоянно, вся его жизнь на границе - служба,  а  служба  -  жизнь.  И
размерена она особыми звеньями - не днями и ночами, как у  большинства
людей, а сменами пограничных нарядов. Звено входит в звено -  чтоб  ни
щелочки в стальном поясе, незримо пролегающем по рубежам страны...
   Странный пугающий крик влетает в окно, в нем  как  будто  смешались
вой волка и грубый лай бульдога с сиплым рычанием барса,  угроза  -  с
тоскливой жалостью.  Какая  трагедия  разыгралась  в  ночных  горах?..
Выходим в сухую неостывшую темень с тем же безотчетным  чувством  вины
перед соседом, который, оставив уютную  койку,  меряет  сейчас  шагами
крутые версты ночной горной тайги. Мы всегда в долгу перед  теми,  кто
несет труды и лишения несравненно больше наших, переживает  опасности,
которые от нас  далеки,  принимает  на  себя  ответственность,  подчас
равную самой жизни, ведь эта ответственность - за всех нас. Не  оттого
ли так уважаемы и любимы в народе зеленые фуражки!..
   Ночь безлунна, в остывающем воздухе  крупные  забайкальские  звезды
колются острыми, жесткими лучами. Непривычно  сдвинуты  созвездия,  на
своем месте лишь Золотой кол - так древние жители здешнего края  звали
Полярную звезду - извечный  маяк  странников,  пастухов,  охотников  и
воинов. В ушах еще стоит непонятный крик,  но  спокойствие  разлито  в
глухой черноте долины, в смутных  очертаниях  ближних  гор,  в  сонном
журчанье реки, бегущей по каменному  ложу  за  стеной  темно-кудрявого
ивняка, у самой границы освещенных подступов к  заставе.  Ни  звука  в
казарме, ни шороха на вышке, где стоит наблюдатель,  и  шаги  часового
беззвучны в темноте.
   Спокойствие в этой приграничной долине рождает застава.
   Новый воющий крик прорвал тишину, эхом разлился над рекой, погас  в
ущельях, снова взмыл в той стороне, куда в вечерних сумерках со  своим
напарником  уходил  быстрым,  мягким  шагом   Сергей   Пакулов.   Живо
представились его серые,  с  голубоватым  спокойным  светом  глаза  на
загорелом лице, услышалась ровная ясная речь: "Спрашиваете, что  самое
трудное в нашем деле?.. Боюсь и сказать. Трудности у каждого  свои,  а
вот самое важное - подготовить себя к любой неожиданности. Что  бы  ни
случилось - мгновенно принять верное  решение  и  выполнить  его.  Это
непросто. Тут, знаете, надо, чтобы и устав в самую кровь твою  въелся,
и действия твои были доведены до автоматизма,  а  еще  важнее  -  чтоб
чей-то пример перед глазами стоял. По себе знаю, как действует  пример
старшего наряда на  молодых,  когда  они  только  начинают  ходить  на
границу... Это вроде формы, в которой отливается будущий  пограничник.
- Усмехнулся  какому-то  воспоминанию, продолжал: - Мне  первое время,
особенно по  ночам,  все  казалось,  будто  за  каждым  кустом  кто-то
сидит... Попробуйте в таком состоянии службу нести - ничего путного не
выйдет. А посмотрю на старшего наряда - спокоен,  внимателен,  уверен,
будто на тренировке. От его спокойствия и к тебе  будто  двойная  сила
прихлынет - и глаз острее, и слух, и рука крепче; все  примечаешь,  ко
всему готов. Значит, настоящей опасности уж не проглядишь".
   Для Сергея Пакулова признание немаловажное - ведь он забайкалец, из
Читинской области. И после школы год  чабанил,  пообжился  в  степи  и
таежных сопках, попривык к зною  и  холодам,  к  звездным  и  грозовым
ночам, к пугающему крику сов и непонятным шорохам и голосам в темноте,
дважды с товарищами отражал волчьи набеги на отары. И  в  погранвойска
пришел добровольно, по комсомольской путевке, потому что по сердцу ему
жизнь  под  открытым  небом,  когда  тревоги,  лишения  и   физическая
усталость  неотделимы  от  радостного  сознания  исполненной   большой
работы. А вот поди ж ты: "Мне первое время казалось..."
   Да, граница - тот рубеж, где каждую минуту возможна встреча с таким
волком, которого и близко не приравняешь к четвероногому.  Но  все  же
первые страхи молодого пограничника не от боязни самой опасности.  Это
боязнь - оказаться не готовым к опасности, проглядеть коварного  врага
или оставленный им след.
   У Сергея Пакулова были хорошие учителя -  начальник  заставы  майор
Валерий  Белянин,  комсомольский  секретарь  младший  сержант   Виктор
Мартынов, сержант Александр Ведерников... И когда  у  самого  Пакулова
появился подшефный - паренек из Удмуртии  Александр  Владыкин,  Сергей
все время помнил, кем были для него первые пограничные учителя, следил
за каждым своим словом и жестом, зная, что завтра его повторит младший
товарищ.
   Сегодня Александра Владыкина  нет  рядом  с  ефрейтором  Пакуловым.
Самым первым среди молодых солдат, прибывших на  заставу  из  учебного
подразделения, Владыкин выдержал строгий, беспристрастный экзамен, был
назначен  старшим  наряда.  Именно  он  вечером   сдал   пост   своему
наставнику, который ведет теперь пограничной  тропой  нового  молодого
солдата. Может быть,  это  старательный,  застенчивый  паренек  Сергей
Колупаев, которому служба дается труднее, чем его сверстникам,  -  так
уж вышло, что разминулся с учебным подразделением, и  азы  пограничной
службы пришлось проходить прямо на заставе. "До  призыва  в  армию,  -
рассказывал он накануне, - слышал я, будто молодым солдатам  иной  раз
тяжеловато служится. Я в том смысле, что на их  долю  и  самый  черный
труд выпадает,  и  за  старослужащих  нередко  приходится  отдуваться.
Прибыл  на  заставу,  приглядываюсь.  Встретили  как  своего,   однако
настороженность в  душе  оставалась.  На  другой  день  посылает  меня
командир  отделения  работать  на  конюшню.  Ну,  думаю,  раз  приехал
необученным, не выбраться мне теперь с конюшни да с кухни.  Только  за
работу принялся - появляются Сергей Манаенков  и  Михаил  Белько.  Оба
второй год служат, старшие наряда, среди  лучших  солдат  числятся.  С
шуточками берутся за дело вместе со мной, о лошадях рассказывают  -  у
которой  какой  норов,  показывают,  как  надо  обращаться  с   каждым
заставским скакуном. Мне, конечно, интересно их слушать, я на  лошадей
сразу стал другими глазами глядеть. Но все же спрашиваю: чего, мол, не
отдыхаете? - ваше личное время. А Манаенков - мне:  "При  лошадях  нам
лучший отдых". Быстро управились, время осталось - в спортгородок  они
меня позвали с собой. Потренировались там,  и  еще  осталось  время  в
шахматы сыграть. В другой раз на складе работаю - снова  свободные  от
наряда ребята приходят, за дело вместе со мной берутся,  ни  слова  не
говоря. Закончили, сержант - мне: "Ну-ка, пограничник, пойдем  уставом
займемся, а то у тебя с этим неладно.  Скоро  ведь  на  службу  ходить
станешь, быстрее  подтягиваться  надо".  Стал  я  замечать:  на  нашей
заставе такой негласный закон: если товарищи дело  делают,  а  у  тебя
есть возможность - помоги. Конечно, каждый отвечает  за  то,  что  ему
поручено, но никто не считает дело товарища  чужим  для  себя.  Как  в
хорошей семье. А идет это,  по-моему,  от  начальника  заставы  майора
Белянина и замполита лейтенанта Карташова. Чем бы ты ни занимался, они
обязательно вникнут, проверят, подскажут, а то и покажут, как лучше  и
быстрее. На заставе немного людей, служба, сами  понимаете,  перерывов
не знает, а никакое дело не в тягость... Я боялся, что заклюют меня  -
знаний специальных не было,  плановых  занятий  и  тренировок  мне  не
хватало, а всякий раз просить о помощи неловко - личное время  у  всех
одинаково. Да только просить о помощи не пришлось - сами старослужащие
предлагали помощь. Теперь вот хожу на службу, и  получается  не  хуже,
чем у других. И вспоминать-то неловко,  с  какими  мыслями  пришел  на
заставу..."

   Или идет по дозорке вслед за ефрейтором Пакуловым другой паренек из
Удмуртии, Михаил Мясников, третий солдат в большой  семье  Мясниковых,
молчаливый, немного суровый с виду, тихий голосом, крепкий в работе...
Или бывший строитель из Белоруссии Александр Северинцев ступает  своим
широким шагом по следам старшего наряда, и чудится ему в бойком плеске
горной реки сонный плеск далекой Друти...
   А может быть, сегодня выпал день удачи  маленькому,  звонкоголосому
кировчанину Владимиру  Смирнову - и  он  тоже  в  составе наряда? День
удачи - точнее, ночь удачи - потому, что рядовой  Смирнов  на  заставе
делит  обязанности  повара  с  Виктором  Бологовым,  рослым,  веселым,
которого ему подобрали в напарники, словно  нарочно  -  по  контрасту.
Бессменна поварская служба на заставе, как и служба нарядов. Вместе  с
дежурным повар встречает и провожает уходящих на границу -  его  плита
всегда подогрета, он знает,  кого  не  надо  уговаривать  подкрепиться
перед трудной дорогой, а кого, может быть, и за рукав взять да усадить
за стол; для кого приберечь к возвращению кружку компота, а для кого -
кружку молока. И в леднике у  него  припасены  пучки  горного  лука  и
черемши, потому что сегодня на столе тушенка, а  к  тушенке  требуются
витамины, чтобы зорче смотрели глаза в  ночной  темени.  На  маленькой
заставе повар - фигура заметная, а все  же  вырвалось  у  Смирнова  со
выдохом: "Одно у меня желание - почаще на боевую службу ходить..."
   Кто бы из начинающих пограничников  ни  шел  сейчас  за  ефрейтором
Пакуловым, в каждом отражаются действия и решения  опытного  товарища,
старшего  наряда.  Уйдет  в  запас  ефрейтор  Пакулов,  уйдут   Виктор
Мартынов,  Александр  Ведерников,  уйдут  Сергей  Манаенков  и  Михаил
Белько, и тогда поведут дозорными тропами новых молодых  пограничников
те, кто сегодня следует за ними. И так же  сурово,  строго  и  бережно
передадут новому  поколению  воинов  границы  опыт  и  мужество  своих
учителей,  умноженные  личным  опытом  и  мужеством.  Неразрывна   эта
железная связь поколений, уходящая к тем далеким дням, когда  родилась
здешняя погранзастава и командовал ею тот, чье имя она носит  сегодня,
- Герой Советского Союза Николай Олешев...

   Может быть, сейчас наряд подходит к  балкону  -  каменному  уступу,
словно бы вырубленному в крутом склоне горы над бурлящей рекой. Кто бы
ни попытался перейти границу на здешнем участке - человек или зверь, -
он едва ли минует эту гранитную тропу, с которой  не  ступить  лишнего
шага ни вправо, ни влево. В тени скал мрак особенно  плотен.  Что  там
громко  плеснуло  внизу  -  ночной  охотник  таймень  или  сорвавшийся
камень?.. Пронесется вблизи ночная  птица,  и  рука  невольно  стиснет
ремень  автомата.  Здесь,  где  столкновение  с  нарушителем  наиболее
вероятно, оно и всего опасней - ведь ему некуда деваться, и, как змея,
которой  прищемили  хвост,   он   постарается   ужалить   молниеносно,
наверняка. Впрочем, здесь опасен не только нарушитель.
   Недавно, в такую же черную ночь, старший внезапно  остановил  наряд
на балконе  и  шепотом  приказал  изготовиться  к  бою.  Кто-то  стоял
впереди, прячась в тени  и  поджидая  пограничников.  Его  присутствие
опытный старший уловил сразу, но кто это  -  понять  не  мог.  Есть  у
пограничников железный закон - никогда не пускать оружия в  ход,  пока
не убедился, что перед тобой враг, и такой  враг,  который  пойдет  на
все, чтобы ускользнуть.
   Оставив напарника в прикрытии, старший наряда осторожно  выдвинулся
вперед по узкому карнизу и включил следовой  фонарь.  В  луче  зеленым
огнем сверкнула пара злобных глаз, и от грозного рева задрожала скала.
Огромная медведица вздыбилась, грозя когтистыми лапами  и  перегородив
балкон. Но не  столько  этому  реву,  поднятым  лапам  и  даже  блеску
звериных глаз  поверил  пограничник.  Маленький  медвежонок  испуганно
жался к ногам матери, он-то и убедил сержанта, что  перед  ним  не  те
"нарушители", которых надо  проверять.  Окажись  на  балконе  одинокий
мишка, его следовало пугнуть так, чтобы впредь  держался  подальше  от
пограничных троп  и  не  тревожил  систем  сигнализации,  но  скверный
характер лесной  мамаши,  когда  при  ней  ее  косматое  чадо,  хорошо
известен. Чего доброго, полезет  в  драку,  и  уж  тропы  не  уступит.
Пришлось отойти к скрытой точке связи и оттуда докладывать  начальнику
заставы о щекотливой  ситуации  -  только  он  мог  отдать  приказ  об
изменении маршрута движения наряда...
   К подобной ситуации тоже надо быть готовым - ведь лишь издалека она
может вызвать улыбку, а там, на узком каменном выступе над  пропастью,
глухой ночью, носом к  носу  с  могучим  обозленным  зверем,  вряд  ли
кому-нибудь станет весело. Ведь и у зверей неодинаковый  норов.  Один,
заслышав людей, тихо отступит  и  скроется.  Другой  пошлет  навстречу
остерегающий рык. А третий затаится и может  внезапно  наброситься  из
засады. Вся надежда тут на собственное мужество и находчивость, да еще
на товарища, который идет следом...
   Хоть и посмеивался ефрейтор Пакулов  над  собой  прежним,  которому
казалось, будто за каждым кустом кто-то подстерегает его, но и  теперь
не бестревожна  его  душа.  Лишние  страхи  ушли,  а   настороженность
осталась.  Ведь  самое  опасное  в  пограничной  службе  -  это  когда
привыкаешь, что  неделю  и  месяц,  и  полгода  ничего  не  случалось,
перестаешь ждать происшествий, уверив себя в душе -  и  сегодня,  мол,
тоже ничего не случится. Вот тогда и случается. А с развинченной волей
человек не боец, и неважно при этом,  где  его  застала  тревога  -  в
казарме или на дозорной тропе.
   Однажды такая тревога потребовала от Пакулова всех его человеческих
сил. Надо было пройти за час тяжелый участок границы, недоступный даже
лошади,  чтобы  перехватить  нарушителей.  Обычно  на   этот   участок
требовалось не менее двух часов самой напряженной ходьбы, а тут - час.
С Сергеем Пакуловым был его дружок и сверстник рядовой Иван Мельников.
Сергей сощурил на друга светлые глаза, захлестнул подбородок  ремешком
фуражки,  покрепче   ухватил   ремень   автомата.   "Ну   что,   Иван,
посоревнуемся, как бывало?"  Мельников  понимал,  что  приглашает  его
товарищ на состязание не только с собой, но и со  скользкими  кручами,
опасными осыпями, колючими зарослями, что легли на пути, а главное - с
теми, что вошли в  запретную  зону  и  движутся  к  линии  пограничных
знаков. Он кивнул:  "Посоревнуемся".  Прошли  маршрут  за  сорок  пять
минут, и только сами знают, чего это стоило обоим. Зато у них остались
минуты,  чтобы   подготовить   нарушителям   встречу,   и   когда   те
приблизились, зеленые  фуражки  возникли  перед  ними,  словно  из-под
земли...
   Сейчас  они  идут  разными  тропами,  ефрейтор  Пакулов  и  рядовой
Мельников, во главе пограничных нарядов, два рослых парня, похожих как
братья, хотя один смуглый и темноволосый, другой - рыжий, в  солнечных
веселых веснушках,  один  забайкалец,  другой  кировчанин.  Роднит  их
сходство повадки, выработанное службой на границе,  а  еще  -  веселая
сметливость взглядов и  мгновенная  готовность  ко  всему.  Они  очень
богатые люди - у каждого по одиннадцать братьев и  сестер.  Эти  парни
знают, что берегут, служа на своей именной заставе...

   Полоска зари протекла в  распадке  гор,  легкая  сухая  прохлада  -
предвестница  утра  заполнила  речную  долину.  Пора  "собачьих  вахт"
особенно трудна для часовых - сон теперь коварен: это самое подходящее
время для волков и лазутчиков. Как ни  осторожен  шаг  по  затемненной
дорожке, от казармы навстречу выходит  дежурный  по  заставе  ефрейтор
Михаил Белько. У пограничников своя система оповещения  -  Белько,  не
иначе, получил сигнал с затемненной вышки,  где  теперь,  по  расчету,
стоит Николай Сидоров, дизелист, кавалерист, старший наряда. На  вышке
пост особенный - и потому, что с  нее  днем  и  ночью  просматривается
большой приграничный участок,  и  потому,  что  дозорный  одновременно
охраняет своих товарищей. Конечно, на заставе теперь система  скрытого
оповещения, но системой номер один всегда остается  зоркий  солдатский
глаз. А кроме того, этот  пост  под  особым  наблюдением.  Бюст  Героя
Советского Союза  генерал-лейтенанта Н.Н.  Олешева,  установленный  на
площадке перед заставой, обращен лицом сюда, и кажется, ни  ночью,  ни
днем прославленный боевой генерал не сводит глаз с  этого  бессменного
поста советской границы.
   У казармы сошлись старший лейтенант Барков и заместитель начальника
заставы по политчасти лейтенант Владимир Карташов. Один возвратился  с
проверки службы нарядами, другой пришел проверить службу  на  заставе.
Барков приносит  в  канцелярию  запахи  свежей  хвои,  речной  воды  и
ружейного масла. Поставив на стол  следовой  фонарь,  скинув  фуражку,
устало садится к столу.
   - Как там?
   - Тишина.
   Значит - порядок. Спрашиваем;
   - А эти дикие крики в горах?
   Молодые офицеры усмешливо переглядываются.
   - Гураны, - поясняет Барков. - В июле у них начинаются свадьбы, вот
и пробуют голоса, вызывают подруг и соперников,
   Становится неловко, и Барков, видимо, уловив это, просто говорит;
   - Я, когда первый раз услышал, тоже  подумал  -  стая  волков  лося
рвет...
   Выходим под звезды, с  минуту  слушаем  тишину.  Карташов  советует
доспать оставшиеся часы перед походом - иначе днем  будет  тяжело  без
привычки. Барков засмеялся;
   - Я, однако, пойду.  Спиннинг  прихватил,  а  зорька  обещает  быть
уловливой. Начальник отряда у нас  строговат,  не  одобряет  рыбацкого
баловства, но за счет личного сна, думаю, можно и побаловаться. Заодно
как следует разомнусь.
   Попробуй тут засни, если твой сосед полночи  блуждал  по  горам  и,
оказывается,  даже   не   размялся   как   следует!   Живя   рядом   с
пограничниками, невольно хочешь походить на них. Однако Барков взял  в
руки не спиннинг, а самодельную удочку, слаженную  кем-то  из  солдат.
Объяснил:
   -  Очень  уж  тихо  нынче.  Посижу  на  берегу,  послушаю,  погляжу
кругом...
   Значит, с удочкой на берегу - тоже служба?.. В теплом воздухе  ночи
вдруг отчетливо, остро  проходит  пронзительный  холодок  -  так,  что
мурашки бегут по телу. И вдруг понимаем - это тревога.  Вечная  жилица
приграничья, притаившаяся до своего срока, разлитая  в  темноте  ночи,
она каждый миг готова взорвать ее  командами,  гулом  моторов,  лязгом
оружия и, может быть, выстрелами. Как бы  ни  было  тихо  на  границе,
здесь всегда тревожно.



   Через реку они переправились  в  темноте.  Брод  искать  побоялись,
одежду и рюкзаки перевезли на бревне, прибитом к речной отмели,  после
чего бревно предусмотрительно отправили по течению. От берега  слишком
не удалялись, опасаясь в темноте нарушить контрольно-следовую  полосу.
Выбрали  темный  распадок,  заросший  пихтами  и  осинником,  отыскали
убежище под шатром широколапой пихты, похожее на волчье логово,  спали
по очереди. Тоска и угроза чудились в мерном гудении старых  деревьев,
в далеких криках зверей  и  ночных  птиц.  Какие-то  странные  огоньки
временами мерцали в глухой черноте распадка, чудился  хруст  сучьев  и
далекий собачий лай. "Какая огромная земля, и какая,  однако,  тесная,
когда ты на ней  чужак!" - с  тоской  думал  младший  из  нарушителей,
вздрагивая от каждого шороха. Он с ненавистью прислушивался к  дыханию
того, кто втянул его в это опасное дело. Если б заранее знал,  что  им
предстоит!..  А  впрочем,  догадывался.  Конечно,  обещанные   деньги,
безбедная жизнь впереди - это немало, но какая страшная черта отделяет
пока от той заманчивой жизни! Да  и  не  одна...  И  может  быть,  уже
заложена в автоматный ствол та пуля, что вот-вот поставит точку в  его
извилистом пути к призрачному богатству? Ну нет, его  начальник  пусть
поступает как хочет, а он сразу поднимет руки при  первое  оклике.  Но
поможет ли это? Что, если и в самом деле начальник  дал  ему  медленно
действующий яд как раз на такой случай, а  сам  попытается  откупиться
тайной, которую несет через границу?.. Хитрый, безжалостный  волк,  он
может спокойно похрапывать, зная, что  не  всадят  нож  в  его  хищное
брюхо, не стукнут камнем по башке, чтобы связать и  выпытать  тайну...
Остается лишь повиноваться и ждать подачки. Как собака! Но собака лишь
преданностью и повиновением может заслужить благосклонность господина.
Значит, преданность и повиновение до конца...
   А ведь  русские  мальчишки  приняли  его  за  бурята.  И  наперебой
старались подсказать, как разыскать несуществующую лошадь. Разве он  и
раньше не замечал, что в этой стране к человеку относятся одинаково, с
каким бы акцентом он ни говорил, какого бы цвета  ни  была  его  кожа.
Почему же на его родине о ней вслух стараются говорить лишь плохое?  А
вот он теперь больше всего хотел бы поселиться  где-нибудь  в  здешнем
краю, где у каждого есть свой дом, и работа, и  хлеб...  А  ведь  это,
наверное, осуществимо, пока они не ступили на черту границы. Вернуться
назад,  пока  там  не  хватились?  Или  открыто  пойти   к   советским
пограничникам и все рассказать?..
   Но шевельнулся холодок  смерти  под  сердцем  и  снова  напомнил  о
преданности  и  повиновении  тому,  кто  спал  под  пихтовым   шатром,
по-звериному свернувшись в клубок прямо на земле.
   С  ближнего  гребня,  поросшего  березками,  подала  звонкий  голос
зарянка, сразу стало заметно, как редеет  тьма.  Пора  было  поднимать
начальника. Теперь им двигаться где шажком, где  ползком  -  чтобы  не
напороться на пограничников,  тщательно  изучить  участок  перехода  -
чтобы в  подходящий  миг  совершить  быстрый  и  безошибочный  прорыв.
Выбранный путь, видно, придется пройти до конца. А  начальник  вечером
сказал: если бы все лазутчики попадались,  они  давно  перевелись  бы.
Начальнику надо верить.



   Наш  маленький  отряд  построился   на   восходе   солнца.   Мы   -
кавалерийское звено. Звучит несколько странно, особенно если незадолго
до того пришлось совершать  марш  в  танке,  начиненном  электроникой,
следить за  работой  операторов  станции  наведения  ракет,  пролететь
тысячи километров  над  грозами  и  туманно-сизым  океаном  сибирского
антициклона, откуда земля кажется малоизвестной планетой. И все же  мы
- кавалерийское звено, хотя нет у нас  ни  острых  шашек,  ни  звонких
шпор. Зато есть лошади - рыжие и гнедые, спокойные и  с  норовом,  они
уже почуяли близость похода, позванивают трензелями, дергают  поводья,
в их фиолетовых глазах  засквозили  сиреневые  горные  дали,  прохлада
глубоких падей, каменный  зной  накаленных  солнцем  гребней,  зеленая
духота тайги.
   Майор  Белянин,  проверив  экипировку,  уточняет  задачу  отряда  и
маршрут движения, порядок  наблюдения,  сигналы,  время  периодической
радиосвязи с заставой.
   Минуту стоим перед бюстом генерала Олешева,  отдавая  честь  памяти
человека, который  был  одним  из  первых  начальников  этой  заставы,
командовал маневренной кавалерийской группой в  здешнем  погранотряде,
потом - соединением на  фронтах  Великой  Отечественной  войны,  летом
сорок пятого вернулся на восток командиром корпуса и в  составе  войск
Забайкальского фронта вел своих воинов  через  горы,  леса  и  пустыни
Маньчжурии. Здесь, на заставе, он стал командиром, а со временем вырос
в крупного военачальника, чьи боевые  дела  на  полях  войны  увенчаны
Золотой Звездой Героя.
   - ...Приказываю: выступить на охрану Государственной границы  Союза
Советских Социалистических Республик...
   Негромкий, отчетливый голос начальника заставы как бы отделяет  нас
от этих уютных домиков над прозрачной веселой рекой. Они еще рядом, но
путь наш до них долог - пока не замкнется названный в приказе маршрут.
Уходя, как будто чувствуешь на  себе  живой  взгляд  Героя.  Сколь  же
велика сила благодарной человеческой памяти, и как  нужна  эта  память
нам самим! В ней и отцовский мудрый завет, и боевой опыт, выстраданный
в жесточайших битвах, - опыт, сберегающий сыновей и внуков.  Стоит  на
заставе бронзовый генерал, провожая и встречая пограничные  наряды,  -
ее вечный  начальник,  вечный  часовой  Родины,  и  от  его   близости
увереннее становится молодой пограничник, как будто во всякий  миг  он
может опереться на это надежное бронзовое  плечо,  как  будто  все  те
бойцы, которых водил Николай Николаевич  Олешев  в  наряды  и  огневые
атаки,  идут  рядом  по  дозорной  тропе.  Через  героев   страны   мы
приобщаемся к ее общей славе и силе...
   Мы двигались особым маршрутом, минуя  дозорные  тропы,  и  в  самой
голове отряда на первом километре пути случилось первое  происшествие.
Гнедой  Пенал  под  сержантом  Ведерниковым  "запротестовал".  Закусив
удила, он упорно потянул к знакомой "дозорке",  и  ни  увещевания,  ни
понукания на него не подействовали. Зло сверкая глазами,  выгнув  шею,
жеребец  уперся,  как  каменный.  Пришлось  сержанту  уступить   место
головного дозорного, вперед выдвинулся сам  начальник  заставы,  и  за
командирским Орликом послушно двинулись  остальные  лошади.  Пропуская
нас, Пенал укоризненно косил горячим  глазом,  но  все-таки  пошел  за
отрядом. Мой сосед рядовой Сергей Лапшин посмеивается:
   -  Пенал  -  конь  бдительный.  Небось,  заподозрил,   что   хозяин
самовольно решил укоротить маршрут. Не будь с  нами  майора  Белянина,
пришлось бы Ведерникову давать крюку в семь верст.
   Сержант между тем, наклонясь к уху все еще сердитого  коня,  что-то
терпеливо говорил - кажется, объяснял, что на "дозорке"  несут  службу
другие, что сегодня наш путь не совсем обычен,  и  конь  успокаивался,
мотал головой, вроде бы понимая наконец, чего хотят люди, потом гордым
скоком унес хозяина на его место - в голову отряда.
   Лошади на границе особенные. Очень послушные командам и  бережливые
к всадникам, выносливые и упорные на  горных  подъемах,  спокойные  на
скользких  каменистых  спусках,  бесстрашные  над  головокружительными
обрывами, они помнят дозорные тропы лучше самих хозяев. Ведь служба их
на заставе гораздо продолжительнее солдатской. Привычка изо дня в день
проходить  строго  установленный  маршрут,  отступление  от   которого
недопустимо, въедается в самую кровь животных, поэтому лишь  нарушение
знакомого порядка способно вывести их  порой  из  равновесия,  вызвать
непослушание. Мы сами виноваты,  что  начали  непривычный  маршрут  от
привычной "дозорки", Пенал рассердился  справедливо.  Зато  посади  на
такого Пенала самого неопытного пограничника и отпусти  поводья  -  он
без понуканий пройдет маршрут от точки  до  точки,  только  поглядывай
вокруг!
   А вот рослая, тяжеловатая Рыжуха с редкой проседью в  гриве.  Кони,
как и люди, седеют от возраста и  трудов.  Второе  десятилетие  служит
Рыжуха на  здешней  заставе,  ее  потомки  известны  во  всем  отряде,
последний стригун подрастает в заставском табуне. То-то она нет-нет да
и покосится назад. Но как ни силен  материнский  инстинкт,  служба  не
отменяется. К тому же она редко ходит теперь по дозорным тропам -  вот
разве когда появляются на  заставе  новички,  которых  пока  еще  рано
сажать на резвых и бойких лошадей. Потому Рыжуха, кажется, рада  этому
выходу на настоящую боевую  службу.  Не  все  ж  ей  служить  "учебным
пособием"!.. А маршрут пограничный, как бы далеко ни увел,  все  равно
приведет ее к своему жеребенку - это Рыжуха знает...
   Тропа тянется вперед сухой березовой падью, на песке и  суглинке  -
следы острых копыт гуранов. Солнце  уже  заглядывает  в  падь,  редкая
березовая листва почти не смягчает жгучих лучей. По боковым откосам  -
иссохшие, обглоданные стволы, сорванная береста. Кажется, кони ступают
по полю древнего побоища, усеянному костями. Но  есть  тут  не  только
древесные кости.
   - Жутковатое место, -  говорит  Лапшин,  всматриваясь  в  густеющие
сумерки пади, где  березы  теперь  все  чаще  перемежаются  осинником,
темнохвойными елями и горным сосняком.  -  Здесь  излюбленный  переход
гуранов, а  на  них,  известно,  охотников  достаточно.  Летом  как-то
незаметно, а вот зимой...  Идешь,  и  вдруг  -  залитый  кровью  снег,
разбросанные кости, следы волков и рысей...
   Заросли  близ  тропы  задрожали,  из  них  высунулась   клиновидная
мордочка, умные  зеленоватые  глаза  смотрят  прямо  на  нас,  острые,
торчком, уши  пошевеливаются,  словно  маленькие  локаторы,  улавливая
таежные шорохи.
   - Шарик! - окликает Лапшин, и собака, показав себя  всю,  исчезает,
чтобы, сделав новый круг, вернуться к тропе.
   На этой заставе служебные собаки не числятся. Может  быть,  потому,
что пограничной  собакой  признана  овчарка  -  могучая,  бесстрашная,
непримиримая к нарушителю,  беззаветно  преданная  своему  проводнику,
причем иногда на всю жизнь. Но овчарке,  слишком  "цивилизованной"  по
природе, трудно было бы работать на пространствах  девственной  горной
тайги, где подчас не сойти с тропы без того, чтобы  не  напороться  на
стену рогатого бурелома или  колючего  кустарника,  не  провалиться  в
скрытую щель или яму с водой. Люди - другое  депо,  они  везде  найдут
путь.
   Откуда пришел на заставу Шарик, никто не знает. Может быть, отбился
от геологической партии, может быть, потерял хозяина-охотника.  Только
люди здесь ему пришлись по душе - от них  так  знакомо  пахло  тайгой,
лошадьми и ружейным маслом, к  тому  же  они  оказались  спокойными  и
приветливыми. Собаке вынесли корм, присмотрелись к ней  и  нашли,  что
она вполне вежливая, обученная таежному делу,  здоровая,  несмотря  на
худобу, и  по  породе  -  типичная  восточносибирская  лайка.  Тут  же
соорудили ей конуру, но Шарик сразу  объявил  свой  таежный  характер:
спать улегся в снегу, вырыв  ямку  и  выставив  наружу  только  чуткие
уши... В первое время,  увязываясь  за  пограничными  нарядами,  Шарик
доставлял им немало хлопот, но очень  скоро  каким-то  своим  собачьим
разумом постиг: новых его хозяев, оказывается, не интересуют ни  следы
колонков и белок, ни выводки глухарей и рябчиков,  ни  стада  гуранов,
вышедшие под верный  выстрел.  Даже  злобная  рысь,  скалящая  зубы  с
рогатого сука старой лиственницы, им не нужна. Их интересовали  только
незнакомые следы людей и домашних животных. Он  перестал  преследовать
зверей и птиц, начал искать и облаивать то, что искали пограничники. А
для сибирской лайки самая непролазная тайга - дом родимый...
   В глухой,  влажной  тени  распадка,  у  ледяного  ключа,  -  первый
короткий привал. Радист Сергей Обухов быстро  забрасывает  антенну  на
ветви сосны, начальник заставы сам осматривает лошадей  и  вьюки.  Его
замечания коротки, спокойны, однако  же  надо  было  видеть,  с  какой
сноровкой устранялись маленькие неполадки,  им  обнаруженные.  Впереди
еще десятки километров, а терять время из-за распустившегося  вьюка  -
последнее дело. О заботливой доброте майора Белянина мы наслышаны,  но
только  сейчас,  кажется,  начинаем  понимать,  в  чем  сущность  этой
доброты...
   Через поляну, заросшую черемшой, спешит Шарик, вертится под ногами,
легким поскуливанием зовет за собой. Едва  снова  вступаем  на  тропу,
доносится сердитое квохтанье. Вот она, причина  тревоги,  -  капалуха.
Пестрая, крупная  самка  глухаря  топчется  на  валежине,  не  улетая.
Наивная птица, она  думает,  что  черный  зверь  боится  ее  сердитого
голоса, а зверь  вопросительно  смотрит  на  хозяев,  он  ждет  только
разрешающего жеста или  слова,  чтобы  одним  прыжком  достать  глупую
лесную курицу и вонзить ей в горло острые  клыки.  Но  сержант  делает
запретительный жест. Лайка  возмущенно  взлаивает,  отбегая  с  тропы.
Сильна в  ней  охотничья  страсть,  но  чувство  повиновения  человеку
сильнее. С ручьистым шумом  из  травы  вспархивает  куцеватый  петушок
величиной с рябчика, садится  на  нижний  сук  лиственницы  над  самой
тропой,   неуверенно   взмахивает   крылышками,   стараясь    удержать
равновесие. За ним - другой и третий. Так вот  где  причина  отчаянной
смелости глухарки: с  нею  поршки.  Глазастые  серо-пестрые  глухарята
испуганно топчутся на суку, изумленно приглядываясь к людям и  лошадям
ждут материнского сигнала, чтобы сорваться. Но капалуха садится  рядом
с ними, тихо квохчет, и они замирают, Может быть, старая птица  знает,
что эти люди в защитной одежде - не враги, а защитники всего живого  в
окрестной тайге? Конечно, знает. Иначе разве осторожная  глухарка,  да
еще с выводком, подпустила бы нас так близко?  О  том,  как  относятся
люди к природе в своем краю, лучше всего скажет сама природа...

   После  связи  с  заставой  пограничники  особенно   внимательны   и
собранны, а между тем  путь  наш  резко  усложнился.  Круто  нарастает
склон,  и,  едва  выходим  на  извилистый,  неровный  гребень,  дорогу
преграждают мощные завалы  из  упавших  деревьев.  Спешиваемся.  Ведем
коней в поводу. Глаза солдат успевают обежать каждый закоулок странной
засеки, а мне не до того: боюсь за свою Рыжуху. Человеку  проще  среди
бурелома, чем лошади. Да только я  все  еще  забываю,  что  наши  кони
выращены, чтобы служить людям в горной тайге, где и вертолет не всегда
отыщет пятачок  для  посадки.  Они  уверенно  перешагивают  поваленные
деревья, когда стволы висят  высоко  -  берут  препятствия  короткими,
сильными прыжками - вовремя дай повод. Долгим показался этот  поход  с
препятствиями...
   У линии погранзнаков широкая  просека  делит  тайгу.  Лишь  дыхание
лошадей  да  звон  удил  нарушают  молчание  леса.  Даже  птицы  здесь
молчаливы, словно и они берегут осторожную тишину границы. Эта просека
- последняя черта Родины и ее начало. Но она не разделяет, а связывает
две страны. Стоят друг против друга  два  пограничных  знака,  смотрят
друг на друга два государственных герба. На одном  -  овитый  золотыми
колосьями земной шар с серпом и молотом, на другом - всадник,  летящий
навстречу встающему солнцу.  Красные  звезды  -  символ  революционной
бдительности двух народов и их армий  -  недремлюще  сливают  лучи,  И
кажется, два погранзнака, как два старых товарища, ведут понятный лишь
им разговор.
   Далекие и вечно близкие картины рождает эта  безмолвная  речь.  Вот
конные отряды  Сухэ-Батора  уходят  на  Кяхту,  занятую  интервентами.
Стремя  в  стремя  идут  вооруженные  монгольские  араты  и  воины   в
краснозвездных буденновских шлемах, которых по приказу  Ленина  привел
на  помощь  восставшим  братьям  Темур-Батор  Джань-Джунь   ("Железный
командир-богатырь") - так монголы  назвали  прославленного  сибирского
партизана  Петра  Щетинкина,  соратника  Сухэ-Батора  и  Чойбалсана...
Кяхта, Маймачен, Урга - легендарные этапы победных боев  с  иноземными
захватчиками и белобандитами Унгерна,  -  они  сродни  нашей  Каховке,
Перекопу,  Волочаевке.  И  были  еще  грозные  дни  Халхин-Гола,   был
совместный победный поход сорок  пятого  года  в  Маньчжурию,  который
принес избавление народам Азии от извечного их  врага,  ненасытного  и
жестокого агрессора - японских милитаристов - самураев.
   История  неизменно  стоит  за  тех,  кто  помнит  своих  братьев  и
товарищей, павших в борьбе за общее дело, и никогда не  изменяет  этой
памяти. В Монголии, как и у нас, хранят память  о  каждом  событии,  в
котором  испытывалась  дружба  наших  народов  и  армий.  В   Народной
Монголии, как  и  у  нас,  всеобщей  любовью  окружены  имена  героев,
отдавших жизни за то, чтобы с этого синего неба людям  светили  только
счастливые звезды. У того, чье имя  носит  застава,  рядом  с  Золотой
Звездой и двенадцатью советскими орденами сиял на груди и  монгольский
орден. Его служба советской Родине, которую нес он бок о бок с воинами
братской страны, была для Монголии так же  дорога  и  необходима,  как
служба своих бойцов...
   Как бы ни разнились братья внешне, они чем-нибудь да похожи. Вот  и
сейчас в собранности сержанта Ведерникова,  в  цепком  взгляде  Сергея
Обухова, в угрюмоватой сосредоточенности Сергея Худякова и  Александра
Владыкина, в бойкой подвижности Сергея Лапшина нам чудятся чьи-то иные
повадки. Ну, конечно, вот с таким же  пристрастием  и  старательностью
исполняли боевую работу подчиненные монгольских офицеров Олгодалбазара
и Чойжамца, в гостях у которых довелось нам побывать однажды.
   Граница - всегда граница. Связывая братские народы, она  все  равно
требует бдительности, чтобы враг не рассчитывал на слабые звенья  там,
где погранзнаки стоят друг против друга вехами братства...
   Глядя на уверенную посадку майора Белянина,  невольно  подумаешь: в
седле человек родился, а между тем он  еще  новичок  на  кавалерийской
заставе. Потребовалось овладеть лошадью -  овладел  так  же  быстро  и
уверенно, как в свое время овладел  технологией  сборки  агрегатов  на
красноярском комбайновом  заводе,  в  годы  срочной  армейской  службы
овладевал оружием, военной  тактикой,  партийно-политической  работой,
методикой обучения и воспитания, ведь именно тогда, на срочной службе,
Валерий Белянин сдал первый офицерский экзамен и  увольнялся  в  запас
младшим лейтенантом. Думал  ли,  что  через  три  года  по  партийному
призыву придет в пограничные войска замполитом заставы и  снова  будет
учиться,  овладевать  всеми  тайнами  границы,  учить  и   воспитывать
других?
   Бывает - знакомишься с обаятельным человеком, а через час-другой от
обаяния и следа не остается. Майор Белянин  при  первом знакомстве  не
производит особого  впечатления;  ни  богатырской  стати,  ни  зычного
голоса, и лицо самое обыкновенное, и речь  простоватая,  на  сибирский
манер. Но побудешь с ним недолго, и потянет тебя к  этому  человеку  -
надежно с ним, спокойно  и  легко.  Вспоминаем  вехи  его  пограничной
биографии, и многое становится понятным. Через год он  сдал  экстерном
за военное училище, досрочно получил очередное  воинское  звание,  был
назначен начальником заставы на ответственный и  беспокойный  участок.
Вскоре его наградили медалью "За боевые заслуги". Он еще молод,  а  на
погонах майорские  звезды,  на  тужурке  -  орден  Красной  Звезды.  И
назначение его начальником именной заставы тоже не случайно.
   Обаятельно истинное мужество:  рабочее,  повседневное,  непоказное,
которое   сочетает   внутреннюю   дисциплину   и   развитое    чувство
ответственности за дело. Вот  это  мужество  и  привлекает  к  Валерию
Владимировичу Белянину его подчиненных. И то, что замечают они  в  нем
прежде всего заботливую доброту,  вполне  справедливо:  самая  строгая
требовательность доброжелательна,  если  ее  подпирает  личный  пример
командира, если она в интересах службы, в интересах всех и  каждого  в
отдельности.
   Скомандовав полдневный привал в тенистом  распадке,  майор  Белянин
последним сходит с лошади,  но  первым  расседлывает  своего  скакуна,
укладывает седло внутренней стороной потника к солнцу -  чтоб  подсох,
привязывает лошадь в тени, где поменьше  гнуса,  следит,  как  снимают
вьюки пограничники, изредка бросая короткие  замечания.  Он  последним
садится, последним открывает фляжку с водой, последним берет ложку, но
первым встает после привала. Его Орлик первым оседлан, и у  начальника
заставы остается время проверить седловку и надежность вьюков. Главные
испытания для нас только начинались.
   ...Лошади стелются по крутосклону - кажется,  земля  опрокидывается
на спину с горами и тайгой. Очень это неприятно без привычки  -  когда
небо повисает за твоей спиной. Долгий подъем сменяется острым гребнем,
где только-только ступить конскому  копыту.  Слева  -  почти  отвесный
склон,  по  которому  чудом  взбегают  к   вершине   хребта   стройные
лиственницы и ели. Зеленая тьма пади кажется бездонной -  человеческий
глаз не в силах достигнуть ее дна. Справа  -  та  же  зеленая  бездна,
налитая солнечной дымкой.
   - Сюда нарушителя, пожалуй, и на  аркане  не  затащишь,  -  говорим
соседу, чтоб только отвлечься от гипнотизирующей бездны.  Он  пожимает
плечами.
   - Отчего ж? Мы ведь ходим.
   - Как же его искать, если укроется в этакой пади7
   - На то свои секреты. Главное - обнаружить  присутствие.  И  на  то
секреты имеются. Да я вам так скажу: на здешнем граните ни  один  след
не спрячешь, в какую бы сторону ни пошел.
   Отчасти нам понятно  его  иносказание.  И  в  новом  свете  видится
общительность начальника заставы и его заместителя по политчасти.  Тот
и другой не упустят случая заглянуть в поселок или на ближний  прииск,
непременно остановятся потолковать  со  встречным  пастухом  и  лесным
объездчиком, и не случайно в бытность нашу на заставе первым ее гостем
был председатель местного сельсовета, а замполит  весь  свой  выходной
провел в тире и  спортивном  городке  со  старшеклассниками  соседнего
поселка. Вместе с зелеными фуражками границу охраняет  каждый  местный
житель.
   Если у пограничников столько  друзей  в  округе,  действительно  на
здешних камнях чужаку трудно утаить следы.
   На крутом  спуске  молодые  лошади,  повинуясь  своим  нетерпеливым
седокам,  идут  прямо  -  наискось  по  склону,  лишь  две   из   них,
предоставленные собственной  воле,  поддерживают  авторитет  "учебных"
коней - спускаются не спеша, по всем правилам, разворачивая корпуса из
стороны в сторону  -  словно  танцуют  фигурный  вальс.  Пограничники,
смеясь, поджидают гостей в седловине, но вот из-за деревьев появляется
майор в сопровождении радиста, и улыбки  будто  смывает  с  солдатских
лиц.
   -  Сергей  Станиславович,  -  не  по-обычному,   ласковым   голосом
начальник заставы окликает Лапшина. -  У  вас  легко  поднимется  рука
пристрелить свою Реону, если она сломает ногу?
   Бойкий на слово пограничник удивленно смотрит на майора, растерянно
касается шеи своей резвой кобылки.
   - А вы, Владыкин, легко расстанетесь с вашим Ежом? И вы, Худяков, с
Абреком? Вы, Ведерников, с Пеналом?..
   У сержанта было время уловить смысл вопроса, он  виновато  опускает
глаза.
   - Это не повторится, товарищ майор.
   - При мне не повторится?
   - Не повторится, товарищ майор.
   - Верю. Вперед...
   Горы лихачей не любят. И самое опасное, если  человек,  привыкая  к
соседству опасности, забывает о правилах осторожности, которые здесь -
закон. Заманчиво на глазах  друзей  прогарцевать  по  крутому  спуску,
чтобы и у  них,  и  у  тебя  самого  дух  захватило,  а  вдруг  лошадь
оступится, угодит ногой в трещину, опрокинется вместе с наездником?
   Нет, майор Белянин никогда не задает вопросов зря.
   Над нами появляется вертолет, пограничники подают условный знак,  и
пилот, качнув машину, уходит своим маршрутом.
   После очередной связи с заставой отряд круто поворачивает в  глухую
падь, где едва ли ступала нога человека. Мы и должны убедиться, что не
ступала, по крайней мере, в последние дни. Кони бесстрашно вламываются
в чащу,  перешагивают  громадные  валежины,  но  в  седлах   держаться
невозможно - рогатые сучья в  любой  миг  грозят  сбросить  на  землю.
Влажный полумрак становится прохладнее, хотя дышать труднее, под ногой
чаще и чаще замшелые валуны, где-то возникает и становится  отчетливее
звон ручья, который набирает силу от бойких, холодных ключей. В  таких
падях  рождаются  прозрачные  забайкальские  реки.  Вслепую   отводишь
кустарник, а в ладонях оказываются зеленые гроздья смородины, они  как
будто сами просятся в руки, зная, что им здесь созреть и  осыпаться  -
ни птицам, ни зверям не осилить могучего урожая  ягод,  вызревающих  в
таежной глуши.
   Неожиданно падь распахнулась просторной  поляной.  Вокруг  -  стена
зарослей, над нею крутые откосы гор, поросших сосной  и  лиственницей,
рвутся в поднебесье. Здесь, на зеленом дне гигантского  расширяющегося
колодца,  словно  кто-то  рассыпал  незатухающие   угли   костра,   их
оранжево-красные лучи не  в  силах  пригасить  даже  полуденный  свет.
Жарки!.. Весенние жарки в середине  июля.  Как  будто  в  этом  глухом
уголке гор задержался май,  а  беспощадное  забайкальское  лето  течет
где-то вдали по сухим, опаленным солнцем хребтам.
   Пограничники  внимательно  осматривают  поляну,  тщательно   обходя
рассыпанный костерок оранжево-красных цветов,  а  они  весело  смотрят
сквозь сетку серебряных звездочек горного лука, как будто  знают,  что
их никто не сорвет и не затопчет.
   Свежи травы горной пади, ни  разу  не  пересекли  мы  человеческого
следа, но пограничники  все  так  же  насторожены  и  как  будто  даже
недовольны. Начинает казаться,  что  наш  отряд  не  просто  совершает
"профилактический" рейд  в  приграничной  полосе,  но  ведет  какой-то
целенаправленный поиск. Однако гостям не положено расспрашивать хозяев
о их служебных секретах; что можно сказать, они в  свое  время  скажут
сами.
   Далеко над горами ворохнулось железо. Удивленно  поднимаем  головы.
Самолет?.. Небо кажется не таким  синим,  как  там,  наверху,  где  по
каменным гребням проходит самый рубеж  границы,  -  вероятно,  влажный
воздух над падью растворяет синь. И снова вдали ворохнулся гром,  явно
не самолетный.
   - Стоит выйти в рейд -  гроза  тут  как  тут,  -  улыбается  Сергей
Лапшин, помогая радисту свернуть антенну. - Почаще выходить надо, а то
не миновать засухи.
   Как-то не верится, что из знойной бездны неба может упасть хотя  бы
капля.  Но  кое-кто  из  пограничников  перекладывает  плащ   поближе.
Начальник заставы смеется:
   - Напрасно. От здешней грозы никакие плащи не укроют. А добрый  душ
пограничнику только на пользу. Сейчас не октябрь.
   Мы не сделали и сотни шагов от поляны, когда в прогале  ветвей  над
вознесенными в небо скалами возникло седое клубящееся облако  и  сухим
пушечным выстрелом  разорвало  небо  над  падью.  В  полном  безветрии
странным показался набегающий шелест.  После  первых  редких  дождевых
картечин  на  минуту-другую  мертвая  тишина  обняла  тайгу,  и  тогда
внезапно,  отвесным  водопадом,  сгибая  ветви   деревьев,   обрушился
ливень.
   Пограничники словно не заметили столь резкой перемены в  окружающей
природе - продолжался поход, продолжалась служба.



   Они лежали в кустарнике, в трехстах метрах  от  контрольно-следовой
полосы, когда небо на  западе  стало  чернеть.  Весь  пройденный  путь
казался легкой прогулкой в сравнении с несколькими сотнями шагов через
открытое пространство, перерезанное лентой вспаханной  земли,  которую
не обойти и не объехать. Где проходит  самая  черта  границы,  они  не
знали, да и не могли  знать,  как  не  могли  знать  и  другого:  одна
контрольно-следовая полоса на их пути  или  будет  и  другая.  Младший
вдруг понял, какую непоправимую ошибку совершил начальник, выбрав  для
перехода именно эту границу. Если зеленые фуражки обнаружат  их  след,
тревога прозвучит и на той стороне, там  станет  так  же  опасно,  как
здесь. Как же не сообразил он такого простого:  если  на  той  стороне
тебя сразу встречают свои,  можно  прорываться  решительно,  даже  под
огнем, не обращая внимания на оставленные следы, - лишь бы не  догнала
пуля!
   ...Но как пройти, не оставив  следа?  В  свое  время  он  перечитал
множество детективов, в которых искусные шпионы легко проникали  через
любые тщательно охраняемые границы, применяя самые невероятные способы
- чаще  всего  на  подставках,  имитирующих  следы  кабанов,   оленей,
медведей и даже тигров,  однако  позднее  узнал:  все  это  лишь  плод
фантазии сочинителей. Самый неискушенный пограничник,  пройдя  десяток
шагов по такому следу, обнаружит  обман,  не  говоря  уж  о  служебной
собаке, которая  сразу  учует  человека.  В  реальности  все  проще  и
труднее. Вот она, совсем не широкая полоска вспаханной земли,  и,  как
ни изощряйся, какой-то  твой  след  на  ней  останется,  и  это  будет
человеческий след, который поднимет на ноги целую заставу, может быть,
не одну.
   Он шел через чужую границу впервые, и еще перед  посадкой  в  поезд
начальник долго и тщательно инструктировал его, рассказывал  о  разных
способах преодоления пограничных полос, но сейчас,  в  столкновении  с
реальностью, ни один из этих способов не  годился,  как  и  хитроумные
приемы книжных шпионов. Начальник, видно, тоже понял это, он велел ему
срезать плотную  ветку  сосны  и  сказал:  "Через  контрольно-следовую
полосу ты понесешь меня на себе. Будешь пятиться, заметая следы.  Если
зеленые фуражки нас обнаружат, они подумают, что  прошел  один.  Надо,
чтобы они не сразу поняли, в какую сторону шел  нарушитель.  Когда  же
восстановят след, то подумают, что человек пришел  с  той  стороны,  и
пойдут от нас в противоположную сторону. Потом  они,  конечно,  поймут
свою ошибку, но мы будем уже далеко". Просто, зато  надежно,  как  все
простое. Да, начальник мудр, но нести его на себе, пятясь, да при этом
еще и собственные следы заметать будет тяжело. Однако не начальнику же
нести на себе подчиненного, хотя он вдвое сильнее.
   Тревожила смутная догадка, беспокойство все время росло, и вдруг, с
первым дуновением ветерка, мысль прояснилась.  Советские  пограничники
увидят один след на вспаханной полосе. И этот след прихватит служебная
собака, по нему она пойдет до конца. Значит, в опасный  миг  начальник
может  отделиться  на  каком-нибудь  каменистом   участке,   где   его
собственный  след  не  будет  заметен.  Пограничники   найдут   одного
нарушителя и успокоятся. И, как знать, может быть, они найдут  уже  не
человека,  а  труп?  Возможно,  и  время  перехода  границы  начальник
рассчитал в согласии с действием зеленого  шарика?  Возможно,  яд  уже
"просыпается", чтобы через несколько часов убить!..
   Он почувствовал тошноту, темная, колющая судорога прошла по  спине,
тело  содрогнулось,  и  зубы  лязгнули,  как  у  зверя,  проглотившего
стрихнин.  Лежащий  рядом  начальник  вопросительно  посмотрел  в  его
расширенные ужасом глаза.
   - Я отравился, - еле выдавил шепотом младший.
   - Нет. - Начальник качнул головой. - Мы  ели  одни  консервы,  пили
одну воду. Ты перегрелся. Скоро станет  легко  -  идет  гроза...  Если
большая гроза, план меняется.
   Он вдруг с силой прижал напарника  к  земле.  По  "дозорке",  вдоль
контрольно-следовой полосы,  шли  два  пограничника.  Они  шли  молча,
мерным, твердым шагом хозяев, и  вороненые  стволы  автоматов  так  же
мерно покачивались над плечами.
   Если б можно было втиснуться в  камень!..  Трава  и  кусты  надежно
скрывали  нарушителей,  до  дозорной  тропы  было  неблизко,  но   оба
отчетливо слышали мерные шаги солдат. Эти шаги грохотали, казалось, на
все горы, они приближались, словно тяжелый  поезд,  гремя  на  стыках,
накатывал на двух людей, уткнувшихся лицами в землю.  Младший  наконец
не выдержал, поднял голову, собираясь поднять и руки еще до того,  как
прозвучит громовой оклик... Солдаты в выцветших под солнцем фуражках и
куртках  удалялись  навстречу  надвигающейся  туче...  Только   теперь
младший заметил, что начальник его, уткнувшись лицом в траву,  сжимает
в руке оружие. "Он все-таки  больше  трус,  чем  я.  И  когда  трусит,
становится полным дураком,  хотя  в  другое  время  кажется  мудрецом.
Вступать в перестрелку с советскими пограничниками на их территории?!.
Это могут себе позволить  опять  же  лишь  киногерои,  которых  всегда
выручит сценарист. Лучше уж сразу застрелиться!.. Но, может  быть,  он
для того  и  достал  оружие?  Меня,  конечно,  первого  шлепнет.  Надо
присматривать за начальником..."

   На западе громыхнуло, и сразу стало темнеть, дунуло сыростью. Стена
дождя шла с гор как лавина.  Гул  тайги,  встрепанной  мощным  порывом
ветра, заглох в сплошном шелесте ливня и  трескучих  разрывах  близких
молний. Однако молнии - это не  автоматы  пограничников,  и  начальник
встал, жестом заставив подняться и спутника,  наклонился  к  его  уху,
крикнул:
   - Переходим сейчас! Ветку оставь, дождь размоет следы... Они теперь
не скоро вернутся...
   Да, им повезло -  пограничный  наряд  только  прошел,  а  видимость
такая, что в тридцати шагах едва различается дерево. Теперь  начальник
действует правильно, ведь после дождя уничтожить следы на сырой  земле
невозможно.
   Пока добежали до контрольно-следовой полосы, промокли до нитки.  Но
они согласны на то, чтобы их так же мочило сутки, и даже двое.
   За контрольно-следовой  полосой,  когда  начальник  слез  со  спины
напарника, они позволили себе  оглянуться.  Ливень  размывал  след  на
глазах, и начальник впервые одобрительно хлопнул  младшего  по  плечу,
вздернув в улыбке губу, поросшую редкими волосками. Пока само небо  им
помогает, нельзя терять время. Надо идти  быстро,  надо  уйти  дальше,
пока дождь смывает отпечатки следов, уничтожает  запахи.  Наследить  и
скрыться - это еще половина искусства лазутчика. Пройти и не  оставить
следа, чтобы никто и никогда не узнал, что в этом месте была  нарушена
граница, - вот искусство!
   Они бегом пересекли открытое пространство  и  нырнули  в  сумрачный
еловый бор. Шли, стараясь держаться открытых мест,  где  на  их  следы
отвесной стеной падал ливень. Они не знали, что еще в ту минуту, когда
только приближались к контрольно-следовой полосе, на  ближней  заставе
прозвучал сигнал тревоги. И что до самой границы еще не близко...



   Целый час наш отряд "блуждал" в  пади  под  ровным  теплым  ливнем.
Сумрак быстро схлынул, небо в прогалах  ветвей  молочно  светилось,  и
дождь, падающий с этой сияющей высоты, казался призрачным. Вспомнились
чьи-то слова: "Забайкалье - это немножко другая планета". Впрочем,  то
же приходилось слышать и о Камчатке, и о Крайнем Севере, и  о  Средней
Азии. Велика наша страна, огромны ее границы, на каждой служба  трудна
по-своему, и наше великое счастье, что в  каждом  поколении  советских
людей есть вот такие парни, с какими ненадолго  свела  нас  судьба  на
этой заставе. В снегах, в песках, в горах, на самом  краю  земли,  под
вечно холодным дыханием ледяных морей они своим непоказным  мужеством,
честной солдатской работой, бдительным вниманием делают  непроходимыми
для врага все шестьдесят тысяч километров нашей границы.
   Да, и теперь, под  дождем,  служба  продолжается:  всякая  звериная
тропка, всякий намек на след, сломанная  ветка  или  сдвинутый  камень
привлекают внимание наших следопытов, а в маленьком  отряде  каждый  -
следопыт. Шарик тоже работает, описывая круги от края до края пади,  и
даже тройка гуранов, выскочившая на  поляну  в  двадцати  шагах  перед
нами, заставила его лишь на мгновение насторожиться, а в следующее  он
уже обнюхивал подозрительную вмятину во мху - не след ли  неизвестного
человека?
   На закате падь вывела нас к открытой пойме знакомой реки,  и  тогда
дождь кончился  так  же  внезапно,  как  начался.  Местами  над  водой
стлалось  белое  теплое  молоко,  всплескивали  ожившие  рыбы,  хватая
мошкару, где-то кричал  удод,  на  прибрежной  скале  ворковали  дикие
голуби. Ночью пограничники станут в секреты, а пока начальник  заставы
приказал развести на берегу большой костер из сухостоя  и  обсушиться.
Бездымное жаркое пламя встало сразу и высоко, но не погасило  крупных,
лучистых звезд, уже проглянувших на отмытом темно-синем небе.
   Майор Белянин  переговорил  с  заставой,  снял  наушники,  приказал
радисту свернуть станцию, присел к костру. Когда от его одежды повалил
пар, он отодвинулся в сумерки, буднично, как бы между прочим, сказал:
   - Взяли их.
   - Кого?
   - Нарушителей, конечно. Обоих взяли часа два назад.
   Одновременно приходят догадка и досада.  Значит,  мы  действительно
искали нарушителей и, пока бродили по гребням и падям, их обнаружил  и
задержал один из нарядов заставы. Быть рядом и упустить такой случай -
что может быть досаднее!
   - Пакулов?..
   Майор улыбнулся.
   - Я вижу, вы в Пакулова влюбились. Он, конечно, стоит того,  но  на
сей раз повезло не нам. Их взяли на другой заставе, далеко отсюда.
   - Каким образом?
   - Этого я не знаю. Могу только сказать, что их взяли без  выстрела,
оба целехоньки.  Завтра   приедет   начальник   отряда,   можете   его
расспросить.  -  Помолчав,  майор  снова  улыбнулся:  -  Жалеете,  что
приехали к нам, а не к соседям?..
   - Чего ж теперь жалеть? И кто мог знать?..
   - Да, это правда. - Майор посуровел, на лоб его набежали морщины  -
В том-то вся сложность нашего дела, что  задержания  не  запланируешь.
Однако соседи молодцы...
   В сумерках за рекой прокричал гуран, но теперь трубный крик его  не
показался таким диким, как в прошлую ночь.
   -  Валерий  Владимирович,  -  спрашивает  один  из  нас  начальника
заставы, -  если  можно,  скажите:  вы  знали  о  появлении  возможных
нарушителей? Если можно...
   - Чего ж? - Белянин усмехнулся. - Да только  и  не  знаю,  как  вам
поточнее ответить. Скажу так: мы предполагали, что на  участке  отряда
возможно нарушение границы. Ну а служба у нас такая, что  предполагать
приходится всегда. И теперь вот тоже...
   Он  встал,  и  пограничники,  пообсохшие  у  жаркого  огня,  начали
поспешно приводить себя в порядок.
   Густели  сумерки,  слышнее  становилось  журчанье   близкой   реки,
незнакомая птица кричала в темной пади, медленно умирало пламя костра,
ярче  разгорались  звезды.  В  темноте  замирали  шаги  пограничников,
уходивших на свои ночные посты.
   - Хотите со мной в секрет?  -  спросил  наш  постоянный  спутник  и
хранитель Сергей Лапшин. - На три часа. Майор Белянин разрешил...
   Как будто не было  многокилометрового  дневного  похода  по  горной
тайге и жестокой боли в ногах от езды в седле с непривычки.
   - Спасибо, товарищ. Спасибо за честь.




   В темноте генерал узнал его, как узнал бы собственное отражение, но
имя вдруг забыл,
   - Кто? - спросил одними губами.
   И одними губами ответил:
   - Иван... Гирин Иван...
   - Узнал... - Тот улыбнулся.
   - Садись, Иван, что же ты? Устал?
   Тот отрицательно качнул головой, шагнул ближе, неслышно колыхнулась
сырая, тяжелая плащ-накидка, вода стекала с  нее  на  пластиковый  пол
салона, и на срезе автоматного кожуха, торчащего из-под полы, набухала
в бледных сумерках светящаяся, будто фосфорная, капля.
   - Нет, - сказал  тот.  -  Сидеть  некогда.  Надо  спешить.  Я  ведь
_оттуда_.
   - Да, - кивнул генерал. - Я знаю. Что там?
   - Там - бой. У них, оказывается, были танки, они бросили их  против
нас. Мы добились, чего хотели.
   - Спасибо, Иван... Мы легко взяли хутор. Но мы опоздали.
   - Нет. - Тот снова качнул головой. - Вы не  опоздали.  Потом  часто
кажется, что могли  быстрее.  Но  быстрее  было  нельзя:  человеческим
возможностям есть предел.
   - Мы ведь не знали, что так получится...
   - Знали. И ты, и я, и вся рота знала,  на  что  идем...  Таня  тоже
знала, когда просилась с нами.
   - Таня... Что же она не пришла с тобой?
   - Наверное, этого сейчас не надо. У тебя есть  другая  Таня.  И  не
одна. Жена, дочь, теперь внучка Таня - ты еще не знаешь, а она есть. -
Генералу показалось, что на усталом лице пришельца мелькнула улыбка, и
это было так невероятно, что он вздрогнул. Но спросил, ничем не  выдав
изумления:
   - Скажи, Иван, как случилось с нею?
   - Разве ты не видел потом?.. Она перевязывала старшину  Вахрамеева,
когда ее ударил осколок мины. Она произнесла твое имя -  это  было  ее
последнее слово.
   - Но если ты пришел, то и она...
   - Я пришел, чтобы спросить о моем однофамильце, старшем  лейтенанте
Гирине. Что ты решил с ним?
   - Решает его командир.
   - Но за тобой последнее слово.
   - Я думаю, как и его командир: Гирину  рано  доверять  роту.  Пусть
поучится ответственности за людей.
   - Ответственности? Можно ли научить ответственности,  наказывая  за
смелость?
   - Ты хочешь сказать...
   - Это ты хочешь сказать. Ведь я - это ты.
   Набухшая мерцающая капля сорвалась с  автоматного  кожуха,  высокая
тень отступила к противоположной стене, к серому квадрату окна,  чтобы
раствориться в нем.
   - Иван, погоди! Куда же ты? Хоть минуту...
   - Не могу, - донеслось издалека. - Там  идет  бой,  и  солдаты  без
командира.
   - Но бой закончился давным-давно!
   - Нет. Тот бой никогда не закончится. Никто, даже в  самом  далеком
времени, не может звать нас оттуда. Если мы уйдем  со  своего  рубежа,
время пойдет иначе... Помни, мы ни в чем тебя не винили, мы гордились,
что первой на тот берег ты послал нашу роту. Мы всегда боялись  только
одного - трусости. Пусть они знают об этом, и Гирин тоже...
   Генерал сделал движение, чтобы коснуться сырой плащ-накидки  друга,
чье вечно памятное лицо множество раз являлось  ему  как  неисцелимая,
всегда готовая напомнить о себе боль, но рука повисла в воздухе.
   - Иван, погоди, можно ли сравнить то и это? Тогда шла война...
   И, будто эхо, уже из-за стенки салона, из ночного леса;
   - А разве нынче ты учишь их играть в шашки?
   ...Проснувшись, генерал сидел на жестком откидном ложе, приделанном
к стенке автобуса; напротив  мутно  светились  два  нешироких  окошка,
похожих на иллюминаторы, и темная ветка березы в  одном  покачивалась,
словно задетая кем-то.  Казалось,  человек  только  что  стоял  рядом,
чувствовалась сырость от лужицы, натекшей с  его  одежды,  но  генерал
знал: иллюзию рождает шорох дождя по тонкой крыше штабного автобуса.
   Он потер виски,  нашарил  сапоги,  обулся,  затянул  ремень,  сразу
ощутив знакомую подобранность и  легкость,  -  точно  груз  большой  и
трудной  жизни  перестал  давить  на  его  плечи,  будто  он  все  еще
двадцатилетний комбат. На учениях старые командиры молодеют, молодые -
взрослеют... Накинув плащ, вышел наружу, постоял у палатки, где  спали
офицеры штаба. Дождь шуршал по листьям деревьев, позванивали  ручьи  и
капель, ночной лес был наполнен вздохами и шепотом.
   - Прикажете разбудить адъютанта, товарищ генерал-майор?  -  спросил
подошедший дежурный по штабу.
   - Не надо...
   Генерал тихо шел мимо палаток и штабных  машин,  березы  редели,  в
разреженном слабом свечении их  стволов  становилось  как  будто  даже
темнее. У шлагбаума его окликнули, он негромко назвал пароль, и, когда
прошел, его догнал старший поста.
   - Разрешите сопровождать, товарищ генерал-майор?
   - Не разрешаю. - Почувствовав смущение сержанта, мягче  добавил:  -
Ступай, сынок, исполняй свою службу, ступай.
   Перелесок сменился  широкой  поляной,  мокрый  шелест  прошлогодней
травы под ногами заглох в журчанье и плеске реки.  Темная  под  крутым
берегом, она постепенно высвечивалась к середине  и  снова  уходила  в
темень вблизи противоположного берега. Даже в  темноте  по  ее  голосу
чувствовалось, какую неистовую силу дали  весенний  паводок  и  частые
дожди этой обычно тихой,  полусонной  реке.  Ее  многоводьем  накануне
воспользовалась одна из "воюющих" сторон, чтобы остановить продвижение
другой. В считанные часы возникли сильные очаги обороны, на рубеж реки
спешно выдвигался  резерв,  и  генерал,  зная,  что  здесь  произойдет
главное, переместил свой НП на одну из прибрежных  высот.  Наступающие
тоже  не  дремали.  По  резерву   "противника"   они   нанесли   точно
рассчитанный "ядерный"  удар.  Дымно-багровое  облако  разрасталось  в
небе, а дождь, напуганный грозным призраком, затихал. И тут удивленные
возгласы офицеров штаба заставили генерала взяться за  бинокль.  Рота,
действующая в головной походной заставе наступающего авангарда, словно
завороженная "ядерной" вспышкой, круто повернула прямо на клубящееся в
небе зловещее облако. Боевые машины  пехоты  устремились  к  реке,  не
дойдя двух километров до указанного им участка переправы, проверенного
разведчиками   на   безопасность,   прикрытого    выдвинутой    вперед
артиллерией. Они скатывались  с  крутого  берега,  по-утиному  задирая
корму,  взрывая  воду  и  кося  носами  против  течения,  выходили  на
стрежень, где их подхватывал бешеный поток и уносил к противоположному
берегу.
   - Он что, отличиться захотел, безумец? - спросил  рядом  кто-то  из
офицеров. - Ну дождется  отличия!  Там  же  теперь  страшное  отбойное
течение, их отшвырнет на перекат под самый  огонь  батареи  -  бей  не
жалей!
   Зарытая в землю батарея "противника" на другом берегу, поставленная
против мелководного переката, конечно, уцелела и давно поджидала  свою
цель. Генерал молча наблюдал за отчаянной  ротой,  а  там,  на  первых
машинах, видно, почуяли беду, потому что последний взвод задержался на
берегу, развернулся,  двинулся  выше  по  течению  и,  лишь  пройдя  с
полкилометра, начал переправу. Передовые машины роты уже  приблизились
к другому берегу, водители  отчаянно  боролись  с  отбойным  течением,
пытаясь зацепиться гусеницами за  грунт,  до  того  как  их  снесет  к
обрыву, на который  и  человеку-то  не  вскарабкаться.  За  обрывом  и
поджидал пристрелянный  перекат...  Борьба  оказалась  тщетной,  скоро
головным экипажам осталось только плыть по течению - прямо в  огненную
пасть,  и  тогда  снова  раздались  возгласы  изумления   и   тревоги.
Мотострелки прыгали с брони в мутные, крутящиеся струи, прибивались  к
обрыву, цепляясь руками за скользкую  глину,  за  свисающие  корневища
деревьев, за коряги и затопленные кусты. То выскакивая из воды, то  по
шею проваливаясь в ямы, они двинулись навстречу потоку, ослабленному у
самого берега, - туда, где на пологий откос должны были  выйти  машины
замыкающего взвода. И когда мокрые люди  взбирались  на  броню,  чтобы
ринуться в пекло очага поражения, генералу стало не по себе: казалось,
что их теперь стало меньше. Он понимал - это невозможно, тонущих сразу
бросились бы спасать, вероятно, память заговорила в нем - память о том
времени, когда на чужой  берег  всегда  выходило  меньше  бойцов,  чем
входило в реку на своем. Он приказал немедленно выяснить, все  ли  там
живы.
   ...Он видел сотни смертей, и каждая открывала  ему  невосполнимость
утраты, неисчерпаемость горя, которое  она  несла.  Письма  матерям  и
женам павших на войне бойцов доныне жгут сердце генерала.
   От молодого командира, что наудачу бросил  роту  в  бушующий  поток
весенней реки, нельзя требовать того, что генерал  постиг  собственным
опытом, - ведь старший лейтенант не терял самых близких  товарищей,  -
но существуют обязательные  для  всех  командиров  законы,  в  которых
сконцентрирован опыт, выстраданный поколениями людей. По какому  праву
перешел он ту грань, когда боевая учеба перестает быть просто  учебой?
Разве в пылу боя меры безопасности теряют силу закона?
   - Вот так всегда, - сказал рядом  кто-то  знакомый.  -  Отступил  в
малом - пошли большие неприятности. Потерял технику, и если никого  не
утопил - так просто чудо.
   - В малом? - переспросил  другой  офицер,  косясь  на  генерала.  -
Самовольно изменить маршрут переправы - это малое?!
   - Зато целых десять минут он выиграл.
   - А цена этим минутам?
   - Цену почувствует "противник". Он от "ядерного" удара не  очухался
- на голову уже целая рота свалилась. Она там сейчас  двух  батальонов
стоит, даже без машин.
   - Речь о другой цене.
   -  Риска  многовато,  но  большие  дела  без  него   не   делаются.
Поторопился командир. Взял бы сразу повыше. Молодой  да  зеленый.  Но,
ой-ей, нравятся мне такие ребята!
   - Пока с ними беды не нажил...
   "И  ведь  каждый  из  них  прав  по-своему,  -   подумал   генерал,
прислушиваясь к разговору офицеров. -  Однако  до  беды  действительно
было близко. Если она уже не случилась".
   Скоро командир мотострелкового полка доложил: все люди в роте целы,
вывести из боя принявших ледяную ванну пока нет возможности - с  ротой
временно прервалась связь, она ведет бой в очаге "ядерного поражения",
быстро продвигаясь вперед.
   - Вывести из боя! - сухо приказал генерал. -  Вызвать  ко  мне  всю
роту. Проверю по списку.
   Ему все еще казалось, что на тот берег вышло меньше людей,  чем  их
входило в реку.
   - Рота  не  отвечает,  товарищ  генерал-майор,  -  через  полминуты
ответил  помощник  начальника  штаба  руководства  учениями.  Виновато
улыбнулся и объяснил:  -  Они,  товарищ  генерал-майор,  не  для  того
купались, чтобы их усадили сушиться к костру.
   Генерал, не принимая шутки, сухо спросил:
   - Кто командует ротой?
   - Старший лейтенант Гирин. Я его знаю. Молодой  командир,  назначен
три месяца назад.
   - Рано назначили, - отрезал генерал, следя за переправой полка.
   Через несколько часов, когда полк был  отведен  во  второй  эшелон,
генералу  еще  раз  доложили,  что  с  людьми  все  в  порядке,  а  за
неисполнение боевого распоряжения и  неоправданный  риск,  поставивший
под угрозу человеческие жизни  и  боевую  технику,  старший  лейтенант
Гирин отстранен от  должности  командира  роты  до  полного  выяснения
обстоятельств.
   "Крутенько",  -  покачал  головой  генерал,  представив  властного,
немного   упрямого   подполковника,   которого   сам   полгода   назад
рекомендовал на должность  командира  полка.  Хорошо,  если  начальник
бережлив к  людям,  но  торопливости  генерал  не  одобрял.  Один  уже
поторопился сегодня, теперь другой  торопится.  До  полного  выяснения
обстоятельств... Не лучше ли сначала  выяснить?..  Хотя,  может  быть,
подполковник прав - он лучше знает своих офицеров; не  исключено,  что
за Гириным этот грех не первый...
   Гирин. Фамилия вдруг напомнила другую, давнюю переправу...
   У того Гирина не было ни детей, ни жены, у него были мать и  братья
- почти  ровесники  генералу.  Но  что  из  того  -  родственник   или
однофамилец, - за судьбу каждого своего подчиненного генерал  отвечает
одинаково. Мало ли на земле Гириных, и,  если  бы  не  случившееся  на
реке, память, скорее всего, промолчала бы.
   Теперь на ночном берегу она подсказывала такие подробности  далекой
осенней ночи, каких ни за что не вспомнишь нарочно.
   ...Тогда тоже шел дождь - он отчетливо помнит  мерцающую  каплю  на
срезе автоматного кожуха, торчавшего из-под плащ-накидки Гирина, когда
он вошел в землянку доложить о готовности роты к форсированию. И когда
шли к реке, лес так же был наполнен странными шепотками и вздохами. На
берегу стояла такая тишина, что слышалось,  как  позванивают  по  воде
мелкие капли, - будто комариный писк висел в воздухе.  Под  крутояром,
заросшим ольхой, на тусклой речной глади беззвучно  расходились  круги
от темных плотиков, и над ними округло чернели каски бойцов. Он  обнял
Ивана, и тот шагнул куда-то за куст,  потом  послышался  слабый  плеск
воды. Рота отплывала вся сразу, без единой лодки, каждый  боец  толкал
впереди себя маленький плотик с оружием и боеприпасами. Любой ценой им
надо было зацепиться за чужой берег, приковать к себе внимание и огонь
врага, продержаться хотя бы один час, пока за излучиной переправляются
главные силы батальона. На участке переправы роты Гирина  он  поставил
приданную батарею и почти все минометы батальона - стремился не только
надежнее прикрыть роту огнем:  хотел  заставить  врага  поверить,  что
здесь главный маршрут переправы, а значит, стянуть сюда силы. У  войны
законы  жестокие.  Позже  он  узнал,  что   форсирование   той   ночью
проводилось во многих  местах  сразу,  что  его  батальон,  получивший
задачу к рассвету взять хутор  на  вражеской  стороне,  действовал  на
отвлекающем направлении дивизии, но все  же  рота  Гирина  форсировала
реку первой в полку и  дивизии,  а  первым  неизбежно  выпадает  самое
тяжкое.
   Потом роту наградили, всю - и  тех,  кто  доплыл,  и  тех,  кто  не
доплыл, посмертно. Таню -  тоже...  Она  попросилась  в  первую  роту,
сказала, что должна находиться там, где будет больше раненых.  Где  их
будет больше, еще никто не знал. Он мог приказать ей остаться хотя  бы
потому, что дело, на которое шла рота,  не  для  девушек,  пусть  даже
девушка - боец, санинструктор  батальона,  которой  приходилось  иметь
дело с кровью и со смертями больше, чем кому-либо. Но  ему  показалось
тогда - Тане хочется быть поближе к  Ивану,  и  он  разрешил.  Получив
разрешение, она минуту стояла перед ним, глядя внимательно и незнакомо
своими серыми, опечаленными глазами, - то ли очень устала, то ли ждала
от него еще каких-то слов,  сдерживала  себя  от  какого-то  порыва  в
присутствии командиров и  бойцов,  находившихся  при  комбате.  Потом,
приложив руку к пилотке, молча повернулась и вышла; он и теперь  видит
колыхнувшиеся  темно-русые,  пушистые  завитки   волос   на   затылке,
маленькую руку, придерживающую тяжелую  сумку  с  красным  крестом,  и
слегка прогнувшееся узкое плечо под широким ремнем этой сумки...
   Потом ее нашли с разорванным  индивидуальным  пакетом  в  руке  над
усатым старшиной Вахрамеевым, упавшим  грудью  на  бруствер  песчаного
окопчика возле самой воды. Немецкий танк с черным  рваным  прожогом  в
лобовой броне, куда угодила кумулятивная граната, стоял в десяти шагах
на откосе, с угрюмо-немым  изумлением  взирая  пустыми  глазницами  на
людей, которые, умирая, все-таки сокрушили и превратили в обыкновенный
лом его железную силу.
   Ему потом говорили, что батальон не мог выполнить задачу лучше, чем
он ее выполнил, но до конца войны, и после, и теперь еще генерал носит
чувство необъяснимой вины перед теми, кого первыми послал той ночью на
вражеский берег. Ему все кажется - мог уберечь их...  На  другой  день
после боя, когда свежие части гнали врага от  реки,  стоя  над  убитой
Таней, он открыл для себя смысл прощальной минуты: уходя, она ждала от
него хоть слова, простого и ласкового, не обязательного  на  службе...
"Мне надо быть там, где будет больше раненых..." В роте, конечно, было
много раненых, но взбешенные фашисты не оставили ни одного...
   Может быть, он сам  наполнил  минуту  их  прощания  смыслом,  каким
хотелось ее наполнить, и, конечно, сам  придумал,  что  имя  его  было
последним ее  словом,  ведь  и  тень  явившегося  в  сновидении  друга
сказала: "Я - это ты". Иван тоже любил Таню и так же тщательно скрывал
свое чувство. Да и кто из трехсот бойцов не любил  и  не  берег  среди
смертей и военных  лишений  больше,  чем  сестру,  невесту  или  дочь,
единственную в батальоне девушку, которая к тому  же  в  любую  минуту
могла спасти каждого!..
   После войны он женился на  девушке  по  имени  Таня,  наверное,  не
случайно, потому что не был равнодушен к самому имени,  словно  каждая
Таня  несла  в  себе  частицу  той,  погибшей  Тани.  Совпадение  было
счастливым: еще множество раз и  во  сне  и  наяву  это  имя  нечаянно
срывалось с его губ, когда уходил в дали памяти,  и  у  жены  не  было
причин для тревог и недоумений...
   За спиной отчетливо зашелестели шаги. Его, конечно, одного  в  лесу
не оставили, вот и адъютанта подняли - знакомые шаги. Назад, к  штабу,
шли вдвоем через шепотливый  лес,  полный  звонкой  капели  и  звонких
ручьев, и генералу все чудилось, будто рядом,  приотстав  на  полшага,
шурша мокрой плащ-накидкой, идет  его  фронтовой  товарищ  -  командир
первой стрелковой роты Иван Гирин и знакомым жестом  поправляет  полу,
стараясь прикрыть от дождя ствол тяжелого автомата...
   Интересно, выяснили они там обстоятельства с этим Гириным,  который
вчера доставил начальникам столько тревожных минут? И как они понимают
обстоятельства? Тактические - на виду, они  кричат  в  пользу  Гирина,
хотя и потерял он большую часть  машин.  Но  понимает  ли  Гирин,  что
значит потерять хотя бы  одного  человека,  вправе  ли  он  на  учении
бросать людей в ледяной поток, в опаснейшем  месте  реки,  -  вот  где
обстоятельства!  "Нельзя  воспитать  ответственности,   наказывая   за
смелость..." Это так.  Перестраховщиков  и  служебных  трусов  во  все
времена хватало; как говорится, не дай бог воспитать новых. Но глупая,
бездумная смелость не лучше трусости.
   ...После полудня, когда заканчивались  учения,  генерал  приехал  в
мотострелковый полк. У него было немало вопросов к командиру, и  самый
щекотливый - об отстранении  от  должности  командира  роты.  Такое  в
соединении случается не  каждый  год.  Поэтому  генерал  оставил  свой
главный вопрос напоследок.
   - Что дальше с Гириным?
   - Я должен еще сам поговорить с ним, - невозмутимо ответил командир
полка.
   - Мне думалось, вы уже поговорили. Ну что ж, может,  и  к  лучшему,
что пока так. У нас было время поостыть, у него - подумать.  Вызывайте
его вместе с комбатом.
   Полк стягивался в колонны перед возвращением к месту дислокации,  и
вызванные офицеры появились через несколько  минут.  Генерал  изучающе
оглядел невысокого,  стройного  командира  роты,  поймал  напряженный,
ждущий взгляд, как бы затаивший упрямую думу, прочел то  же  упрямство
на молодом, слегка запавшем лице, внутренне  насторожился.  Не  иначе,
считает себя правым и несправедливо наказанным. Посмотрим.
   - Так что же у вас произошло? - спросил хладнокровно.
   Командир батальона глубоко вздохнул  и  стал  докладывать  то,  что
генерал видел собственными глазами. Однако генерал терпеливо выслушал,
удивляясь бесстрастному тону капитана, и, когда тот умолк, спросил:
   - В чем же, по-вашему, вина командира  роты?  Вы  доложили,  словно
инспектор со стороны, а не командир Гирина. Речь  идет  о  подчиненных
вам людях, так не стесняйтесь и поволноваться за них.  Я  ваше  мнение
знать хочу, ваше отношение к этой истории.
   Капитан  покраснел,  метнул  взгляд  на  подполковника,   отрывисто
заговорил:
   -  Старший  лейтенант  Гирин  не  выполнил  боевого   распоряжения,
отданного мной на марше.  Самовольно  изменив  маршрут  переправы,  он
поставил под угрозу безопасность людей и боевых машин.
   - Стоп! - Генерал встал из-за походного стола, подошел  вплотную  к
офицерам.  -  Гирин  не  выполнил  боевого  распоряжения  или  пытался
выполнить его своим путем? Насколько мне известно, его задача состояла
в том,  чтобы  переправиться  на  другой  берег  и  помешать   резерву
"противника" закрепиться, тем самым обеспечив переправу  батальона.  Я
видел своими глазами -  он  обеспечил  переправу  батальона  наилучшим
образом.
   - Так точно! - Капитан залился румянцем.
   Генерал вернулся к столу, поглядывая на офицеров  из-под  сведенных
бровей, покачал головой.
   -  Вам  еще  долго  людьми  командовать,  вы  еще  можете  большими
начальниками стать, с большими правами и властью. Так учитесь всегда и
во всем отделять плевелы от зерен,  злой  умысел  от  невольной  вины,
безответственность, зазнайство,  глупость,  наконец,  -  от  невольной
ошибки и просчета,  у  которых  совсем  другие  причины.  Мы  тут  все
начальники, все коммунисты,  давайте  откровенно  поговорим.  Вот  вы,
товарищ   капитан,   стали    бы    обвинять    командира    роты    в
неисполнительности,   если   бы   он   перескочил   реку    совершенно
благополучно?
   -  Товарищ  генерал-майор,  если  бы  река  не  была  опасной,  мое
распоряжение было бы другим. Я бы сам послал роту кратчайшим путем.  -
Капитан   теперь   откровенно   волновался.   -   Разве   я,   товарищ
генерал-майор, не понимаю, что Гирин хотел выполнить задачу быстрее  и
лучше! Однако благие намерения еще  не  оправдывают  его  после  всего
происшедшего.
   - Вот как! - Генерал сам заволновался, начал подвигать табуретки  к
столу. - Ну-ка садитесь... Садитесь, я  говорю!..  Значит,  речь  надо
вести  о  неточном  выполнении   Гириным   боевого   распоряжения,   о
правомерности  его  действий,  вызванных  желанием  исполнить   приказ
быстрее и лучше. Так?.. Но это ведь совсем другое дело! А то у нас еще
как  бывает?  Попробовал  человек  новую  дорожку,  что  покороче,  но
потруднее, и, на беду, споткнулся. Его и начинают колошматить -  зачем
ходишь не как все? Хотя надо просто разобраться, почему он споткнулся,
какой камень с той дорожки убрать, чтобы она для всех теперь годилась.
- Генерал вдруг остро сощурился. - Но что же, собственно, случилось  у
Гирина?
   Капитан  растерянно  глянул  на  командира  полка,  тот   осторожно
заговорил:
   - А потерянные ротой машины? А люди в реке?  Это  ж  чудо,  товарищ
генерал, что никто не пострадал.
   - Если чудо, то плохо. Что же ты молчишь, сынок? Как это  тебя  так
угораздило? - Генерал пристально посмотрел на старшего  лейтенанта,  и
по упрямому лицу молодого офицера прошла тень, с него словно  смахнули
напряжение, хотя подчиненные генерала - от рядового  до  полковника  -
знали, что в  слово  "сынок"  он  нередко  вкладывает  ту  предельную,
жесткую  требовательность,  на  которую  имеет  право  лишь  отец   по
отношению к сыновьям.
   - Виноват, товарищ генерал-майор, - тихо ответил командир  роты.  -
Увидел "ядерный взрыв", чувствую - нельзя минуты терять, ну  и  решил,
что проскочу. Да поторопился, не  рассчитал...  А  насчет  чуда  -  не
согласен. Не бывает чудес, товарищ генерал-майор. Раз никто не  утонул
- значит и не мог утонуть. А учения, по-моему, для того и  проводятся,
чтобы лишний раз испытать и себя, и солдат...
   Генерал чуть нахмурился, подумав: "Милый ты мой,  уж  если  они  на
учении за тобой в самый омут сиганули, то на войне сиганут и подальше.
И не  обязательно  испытывать  их  таким   вот   способом,   исправляя
собственные ошибки. Но если действительно случай подвернулся?!."
   - Все здоровы? -  спросил,  оставляя  открытым  предыдущий  вопрос,
которым против воли хотелось в душе оправдать молодого офицера.
   - Так точно, здоровы. - Старший лейтенант скованно улыбнулся. - Это
ведь дома ледяная ванна опасна...
   - У вас есть отец? - неожиданно спросил генерал,
   - Да. Отец, мать, жена, сын.
   Генерал помолчал, все так же пристально разглядывая Гирина,  совсем
не похожего на его фронтового друга, навсегда оставшегося в  памяти  с
усталым, отяжелевшим от недосыпания лицом, как в ночь той переправы.
   - Вас командир полка строго наказал. И для вас  сейчас  главное  не
самолюбие растравлять, гадая, насколько он прав, а вы  виноваты.  Цена
собственного просчета вам уже понятна, а  на  строгость  взысканий  не
жалуются. Чудом или нет избежали  вы  чрезвычайного  происшествия,  мы
разберемся. Спокойно обдумайте все свои действия, это вам еще  не  раз
пригодится.
   Когда старший лейтенант ушел, генерал перевел вопросительный взгляд
на командира полка.
   - Видно, вчера я погорячился, - не очень уверенно  ответил  тот  на
взгляд начальника. - Его бы за смелость поощрить надо, но вспомню, как
разнесло машины  по  реке,  как  они  купались  там,  под  обрывом,  в
корягах... Мальчишка! Он, видишь ли, боевую инициативу  проявляет,  за
горизонты смотрит, а что у него под носом, не видит. Того и  гляди,  в
тридцать пять лет наживешь инфаркт с такими молодцами!
   Твердое, тяжеловатое лицо генерала отмякло, ему не удалось спрятать
усмешку. Спросил:
   - Как люди в роте относятся к происшедшему?
   - Комбат вам лучше ответит.
   Генерал перевел взгляд на капитана, тот снова вздохнул.
   - Они вроде гордится собой, товарищ генерал-майор.  И  вообще  этот
случай у них не первый, нам ведь реки  часто  приходится  форсировать.
Какие-то меры страховки были, конечно. В воду, например,  они  попарно
прыгали - у них  опытные  пловцы  специально  прикреплены  к  солдатам
послабее.
   - Так... - Генерал метнул острый взгляд  на  командира  полка,  тот
озадаченно потирал щеку.
   - Все ясно. Все  мы  любим  торопиться,  каждый  по-своему.  Дошла,
значит, до вас моя  вчерашняя  фраза...  Чудес-то,  действительно,  не
бывает.
   Пожав руки смутившимся офицерам,  он  быстро  вышел  из  палатки  и
направился прямо к машине...
   Уже в сумерках, возвращаясь к  штабу,  генерал  переезжал  реку  по
понтонному  мосту.  Глядя  на  стремительные  темные  воронки,   вдруг
подумал: а ведь без этого случая прошедшее учение потеряло  бы  что-то
очень существенное для него, да и для других тоже.  Если  бы  люди  не
ошибались, их не надо было  бы  учить,  но  тогда,  наверное,  они  не
совершали бы и подвигов. И какая  сила  -  человеческая  память!  Она,
может  быть,  и  есть  главная  наука  жизни,  оберегающая  от  ошибок
непоправимых. Этот Гирин, он ведь не просто  наслышан  о  человеческом
мужестве. Он бросил это мужество на весы во вчерашнем  бою  и  выиграл
свой бой  -  вопреки  случившейся  ошибке.  Выиграл,  потому  что  его
отчаянный шаг все-таки был предусмотрен, подготовлен, приберегался для
крайнего случая, как неприкосновенный запас на войне...
   Надо все же разузнать, не родственник ли он тому  Гирину.  Чего  не
бывает на свете?..
   Генерал смотрел на темно-рыжую воду, неспокойную, холодную даже  на
цвет, и снова чудились волны от плотиков, пересекающих реку попарно, -
чтобы один боец мог при нужде поддержать другого. И тоненькая  фигурка
с прогнувшимся от тяжелой сумки плечом невесомо скользила над волнами,
над светящимся плесом - в прибрежные  сумерки,  в  невозвратную  даль.
Генерал прикрыл глаза...
   Машина уже минула  мост,  когда  он  неожиданно  тронул  шофера  за
локоть:
   - Тормозни-ка, сынок. Давай немного постоим на берегу.




   - Знаете, наша профессия не совсем обычна,  -  начал  свой  рассказ
курсант-десантник. - С тех пор, как  попал  в  десантники,  я  даже  в
чудеса верить  стал.  Не  смейтесь,  я  не  про  те  чудеса,  которыми
суеверные бабки до наших  дней  малых  ребят  пугают.  Я  вот  верю  в
задуманное и в исполнение желаний. Особенно - в  хорошие  встречи.  Мы
ведь где только не бываем!.. Вот сижу, с вами разговариваю,  а  может,
через час мне уже под звездами висеть или по темным лесам пробираться.
Профессия!.. Я ее выбрал еще на первом  году  срочной  службы.  Хотите
послушать, как было?..
   Однажды в полночь объявили нам общий сбор, а часа через два мы  уже
покачивались  в  небе  на  звездном  сквознячке.  Луна  сбоку  встала,
огромная, во весь иллюминатор. Под нею - пуховая полоса  облаков,  что
тебе  постель  вполнеба,  и  луна  -  вроде   взбитой   подушки.   Для
невыспавшегося   десантника,   скажу    я    вам,    явление    весьма
соблазнительное. Вот и сосед мой, механик-водитель боевой машины Сашка
Найденов, размечтался вслух:
   - Сейчас бы на такой перине растянуться  всласть,  да  это  круглое
светило заграбастать под голову - сам старшина до третьих  петухов  не
добудился бы.
   - Чего же теряешься? - говорю. - Заграбастай. Всех делов-то -  руку
протянуть.
   Найденов скосил глаза на нашего хмуроватого командира экипажа  и  -
уже потише:
   - Он тебе протянет! Не положено в полете спать, да и  луну  трогать
не было команды.
   Что верно, то верно: команды такой не было. Нашему брату-десантнику
только позволь - и луну сволокут, и  звезды  на  сувениры  расхватают.
Шутка ли: целыми батальонами, полками, а то и дивизиями ходим по небу,
да еще со всей штатной техникой. Без небесных  светил  нам  оставаться
никак нельзя, они тоже вроде табельного имущества: и  сориентироваться
помогут в незнакомом краю, и подсветят при случае. Вот и  на  сей  раз
прыгать-то придется в лесную глухомань, на самый берег реки  -  там  в
оба гляди. А развешивать осветительные бомбы и ракеты  в  чужом  тылу,
сами понимаете, нам ни к чему.
   Плохо десантнику, когда в долгом  полете  помечтать  не  о  чем,  а
главное, не о ком, - представить, что на тебя вот такого, затянутого в
комбинезон и  ремни,  с  парашютом,  гранатами  и  автоматом,  смотрят
знакомые  глаза,  полные   испуганного   восхищения.   Полгода   назад
познакомился было с одной девушкой, договорились переписываться, а при
случае и встречаться, да так размечтался  в  полевом  лагере,  что  по
рассеянности инициалы ее на сторожевом грибке нацарапал.  Спохватился,
оборачиваюсь -  старшина  за  спиной  стоит,  усмехается...  Дальше  и
вспоминать не охота... В общем,  кончилось  тем,  что  всучил  он  мне
рубанок и велел грибок тот отстрогать заново. А  чтобы  впредь  крепко
помнил, где можно писать, а где нельзя, назначил в выходной  службу  у
того самого грибка нести. Сам себе я опротивел,  и  вся  любовь  разом
кончилась. Не больно-то влюбишься при таком старшине. Говорят, сам  он
всю службу ни на одну девушку не поглядел с интересом... На днях перед
тем мы в запас его проводили,  и  вся  рота  жалела  -  хороший,  мол,
старшина был. Возможно, оно и так, да ведь если он женоненавистник, то
зачем уволился? С таким только и годится  службу  нести,  особенно  по
выходным дням...
   От скуки стал я луну вблизи рассматривать - это ведь не  то  что  с
земли. И моря, и хребты, и кратеры на ней всеми шероховатостями  лезут
в глаза - так и хочется потрогать, какая она на ощупь -  холодная  или
горячая? Так  загляделся,  что  показалось  -  в  Море  изобилия  след
лунохода обозначился. Потянулся взглядом по этому следу и оказался  аж
в Море ясности. Только не упомню, чтобы луноход  прополз  через  целую
треть лунного диска, его вроде бы недалеко от места посадки  поставили
на консервацию. Впрочем, кто знает - может, селениты вздумали  на  нем
покататься? Нашу  бы  машину  туда  -  можно  в  кругосветку  по  луне
пускаться на десантной самоходке-вездеходке.
   На Море ясности я могу смотреть часами, и  всегда  о  жизни  думаю.
Есть ведь счастливчики, у которых  со  школьных  лет  во  всем  полная
ясность. Возьмем хоть Сашку  Найденова  -  у  него  каждый  час  жизни
проходит по плану. На службе и у меня пошло так  же,  но  тут  речь  о
делах прошлых. Вот он еще  в  пятом  классе  решил  окончить  школу  с
медалью - так и вышло. Потом возмечтал стать  инженером-строителем,  и
теперь, конечно, в институте бы учился, но, как всякий уважающий  себя
мужчина, решил сначала в  армии  отслужить,  да  не  куда-нибудь  -  в
десантники попросился и по всем  статьям  подошел.  Медалистов,  между
прочим,  и  военкоматы  уважают.  Теперь  Сашка  службу   заканчивает,
отличник, на  подготовительное  отделение  в  институт  разрешили  ему
послать  заявление,  глядишь,   скоро   распрощаемся   мы   со   своим
механиком-водителем. И невесту он присмотрел себе еще  до  армии,  она
ему по письму в неделю шлет - ни единого перебоя за все  два  года  не
случилось, - и  тут  у  него  полная  ясность.  Она  и  в  медицинский
поступила с расчетом, чтобы им в один год институты окончить, а  потом
- на Крайний Север. Вот как надо жизнь планировать!..
   У меня же тогда никакой ясности в жизни не  было,  и  казалось,  не
будет. Вот, скажем, с  первого  класса  о  море  думал,  столько  книг
перечитал о моряках, столько фильмов посмотрел, ночами плеск  его  мне
снился, а спросили в военкомате, где, мол,  служить  желаешь  -  будто
чего испугался, да и брякнул: "Там, куда пошлют!" Военком оглядел меня
и отрезал: "В десантные войска!" Коли слово сказано,  не  мужское  это
дело от него открещиваться, так вот и попал в  воздушную  пехоту.  Оно
бы, конечно, и  ничего,  да  ведь  и  дальше  пошло  в  том  же  духе.
Предлагает командир направить меня в учебное  подразделение:  станешь,
мол, командиром экипажа или отделения - у меня  колокольчики  в  груди
поют от гордости, а язык - вот уж враг  мой!  -  словно  сам  по  себе
выговаривает: "Хочу, товарищ майор, сначала рядовым  послужить,  чтоб,
значит, воинскую науку от азов  пройти.  Коли  по  мне  она  окажется,
тогда, глядишь, и в командиры выбьюсь". Майор только  усмехнулся:  "Ну
что ж, солдат, выбивайся!"
   Зашел в курилку, сижу, думаю: "И  что  я  за  человек  такой?  Ведь
хотелось же мне командовать или управлять боевой машиной десанта -  да
еще как хотелось! И что за бес снова за язык дернул?" Посидел,  отошел
и спросил себя честно: может, бес тут совсем  ни  при  чем?  Может,  в
душе-то я просто трусоватый мечтатель? Не от того ли  о  море  мечтал,
что красивую форму поносить хотелось? А  сам  понимал,  что  служба  у
моряков - не сахар, вот и дрогнул в решающий миг. И  теперь  -  лестно
быть командиром машины или водителем, но ведь и новобранец знает,  что
в учебном служба не балует, - вот и опять отступил. И такое  зло  меня
взяло от этих мыслей, что тут же решил: хоть вопреки  всему  свету,  а
стану командиром или водителем!
   Предлагает мне вскоре сержант первую увольнительную в город, я  тут
же возмечтал о мороженом, о танцах в молодежном клубе, ну и  обо  всем
прочем, что в голове у новобранца, - но  не  тут-то  было!  "Разрешите
остаться,  товарищ  сержант?  У  меня  упражнение  на   батуте   плохо
получается, а я же все-таки десантник".  Сержант  глазом  не  повел  -
вычеркнул из списков увольняемых. Я готов был сам себя отлупцевать  за
свой язычок, и вдруг осенило: да  я  ж  наконец-то  характер  проявил,
выбрал, что потруднее. Скрепя сердце  пошел  в  спортивный  городок  и
тренировался там несколько часов кряду. После того стало как-то  уж  и
неловко проситься в увольнения  -  от  трех  подряд  отказался:  то  в
читальном зале за книгой сидел, то с парашютом  возился,  то  начал  в
подробностях изучать боевую машину десанта. Почти за год только дважды
побывал в увольнении, да и то с последствиями: грибок в полевом лагере
теперь как новенький... И ведь прыгать первый  раз  боялся,  наверное,
больше всех, но что  вы  думаете?!  Когда  командир  спросил,  кто  из
новичков желает пример подать, ноги меня так и вынесли  из  строя.  До
сих пор холодок до пяток доходит, как вспомню о  том  вызове.  И  ведь
ничего - прыгнул. А потом вскоре как бы ни с  того,  ни  с  сего  -  в
экипаж машины зачислили. Вот  так  первое  загаданное  желание  начало
сбываться...
   Я не оговорился, потому что незадолго до учения увидел меня комбат,
подозвал, спрашивает: "Ну как, десантник, выбиваешься в командиры?"  Я
уж и не знаю, что отвечать, а он - вполне серьезно:  "Начальники  вами
довольны. Вот пройдут  стрельбы  и  учения  -  посмотрим,  на  что  вы
способны. Сержанты нам скоро потребуются". Стрельбы прошли  нормально,
и вот - учения, полет над облаками со всей штатной техникой.  Так  что
не зря я думал о жизни, глядя на Море  ясности.  Что  ж  это  выходит:
значит, желание любое исполнить можно, если  ты  твердо  знаешь,  чего
хочешь, и своего добиваешься, не отступая? Глядишь, и вправду  вот-вот
на командирское место пересадят - наш сержант уж в запас готовится.  А
хотел ли я этого в глубине души  -  ведь  с  командира  экипажа  спрос
немалый и забот у него побольше, чем у рядового.  Может,  опять  я  из
пустого тщеславия о сержантских погонах возмечтал? И вдруг поймал себя
на том, что думать стал по-новому - словно гляжу на себя со стороны  и
уж знаю  заранее,  чего  действительно  хочу  и  чего  могу  добиться.
Кажется, в тот миг  я  и  загадал  свое  сокровенное  желание.  И  еще
захотелось мне тогда с нашим бывшим старшиной  встретиться,  попросить
его честно  ответить:  не  жалеет  ли,  что  расстался  с   десантными
войсками? Очень уж грустным  он  уезжал,  к  тому  же  мы  знали,  что
командование предлагало ему поехать в школу  прапорщиков  или  даже  в
военное  училище.  Уж  если  нам  было  грустно   с   таким   служакой
расставаться, то каково ему?..
   Только дошел я до  этой  мысли  -  вспыхнула  сигнальная  лампочка,
завыла сирена, распахнулся люк самолета, и пошли мы пешком к  земле...
Небо вокруг - словно гигантский прозрачный агат,  где  звезды  подобны
золотой россыпи; река блещет под луной, а любоваться красотами некогда
- примечаю на всякий случай огни поселков... Свалились на  поле  между
рекой и лесом, мигом завели машину и полным ходом  -  к  месту  сбора.
Батальон прямо с неба начал марш по земле. Сами понимаете,  десантнику
задерживаться после высадки - все равно что голову в петлю совать. Над
нами уже воздушный бой завязался,  глядишь,  и  по  земле  "противник"
притопает... Вдруг сержант командует водителю:
   - Стой! Поворачивай в лес  -  приказано  нам  работать  по  второму
варианту.
   Вот тебе раз! Батальон уходит за реку, через единственный  мост,  -
он вот-вот начнет громить стартовые позиции ракет "противника", а  нам
бездельничать? Мы ж ударная сила! Стоило ли нас тащить по  небесам  за
сотни верст,  чтобы  потом  в  кустах  отсиживались?  Сказал  об  этом
сержанту, а он этак зло спрашивает:
   - Чем, ты думаешь, десантник воюет?
   - Известно чем: пушкой, автоматом, гранатой, ракетой. Кулаками,  на
худой конец.
   - То-то, что на худей! Головой сначала воевать  надо.  Остальное  -
приданные средства. Вот батальон разгромит объект, где ж ему  к  своим
прорываться, как не здесь? Здесь-то  его  будут  меньше  всего  ждать!
"Противник", конечно, не дурак - заслон у моста он  на  всякий  случай
поставит, а тот может помешать. Ну  заслон  -  не  главные  силы.  Как
батальон подойдет к мосту и засада "противника" обнаружит себя, мы  ее
и возьмем в оборот с тыла.
   Все это я уж и сам  сообразил,  однако  же  обидно,  когда  главная
работа в бою достается другим. А с нею, разумеется, и  главная  слава.
Что бы там ни говорили, я ни за что не поверю, будто солдат в мои годы
к славе равнодушен бывает. Особенно наш брат - десантник.
   Загнали мы свою машину в огромный куст боярышника возле опушки, так
чтобы и мост и дорогу к нему держать на прицеле. Комбинезоны  порвали,
в кровь исцарапались, пока маскировку наводили, зато нас и  сам  леший
не нашел  бы.  Да  и  кто  подумает,  что  нормальные  люди  в  старом
боярышнике станут отсиживаться?.. Помалкиваем, слушаем,  как  самолеты
вдали ревут, считаем, сколько машин "противника"  через  мост  прошло,
примечаем,  где  прикрытие  моста  расположили.  Медленно  рассветало,
где-то взрывы послышались, а у нас - тишь, только охрана  возле  моста
маячит.
   Солнце встает, птицы проснулись, трава от  росы  сначала  побелела,
потом заискрилась; утро такое ясное, будто его к  какому-то  празднику
ключевой водой отмыли, а у меня от  напряжения  радужные  круги  перед
глазами расплываются. Размяться бы,  лицо  росой  остудить,  но  мы  в
засаде, а в лесу могут быть и чужие глаза. Как ни следил за собой, все
ж сон подкрался, подлый! Вижу вдруг: возникают из радужного кольца три
"феи", в брючках, цветных кофточках и  с  лукошками  в  руках.  Пропал
десантник: кто же с таким сновидением захочет расстаться добровольно!
   А они  остановились  возле  куста  и  начали  поверять  друг  другу
сердечные тайны. Особенно одна, черноволосая и вертлявая: "...А он мне
говорит... А я ему говорю... А он говорит... А я говорю..."  Знали  бы
иные парни,  как  их  нежные  словечки,  сказанные  шепотком  на  ухо,
назавтра разносятся по свету, словно из громкоговорителя!..
   До того неловко стало подслушивать поневоле, что хотел уж  тихонько
кашлянуть, чтоб, значит, спугнуть говорунью, но  тут  вижу  -  сержант
из-за пушки кулачище кажет: нишкни, мол.  Эге,  значит,  действительно
все наяву происходит: этакий кулачище ни в каком  сне  не  привидится.
Вдруг одна из "фей" тему переменила:
   - Видели, девчата, солдаты у нас появились. За деревней, на опушке,
окопы роют, а в логу танки стоят. Учения, видать.
   Это уже информация. Сержант знак делает: запоминай!
   - И самолеты  летают,  -  заговорила,  посматривая  в  небо,  самая
молчаливая девушка. Она стояла так близко, что  веснушки  на  носу  ее
различались. Светленькая девушка,  словно  раннее  солнышко.  И  вдруг
говорит: - Вот бы солдатика завлечь! Милое дело - за  солдатика  замуж
выйти: он и обед сварит, и в доме приберется, и шить и стирать умеет -
их командиры в армии всему учат.
   Ах, конопатая тихоня, вон ты с какими замашками!
   Черноволосая смеется:
   - Тогда уж лучше командира поищи, а то  ведь  солдатика  не  каждый
день в увольнение отпускают.
   Третья съязвила:
   - Ты, Оля, небось, соседке своей Анечке завидуешь, к  ней  на  днях
долгожданный десантник со службы воротился. Возьми  да  отбей  -  одни
твои конопушки всей ее красоты стоят.
   - Не-ет, - отвечает со вздохом, - я уж своего дождусь.
   - Это откуда ж ты его дождешься? С неба, что ли?
   - А хоть и с неба, - закрылась ладошкой от солнца, засмотрелась  на
далекий самолет. -  Вот  прилетит  он  на  своем  парашюте-одуванчике,
опустится передо мной и скажет:  "Здравствуйте,  Оленька.  Я  все-таки
нашел вас".
   Она смеется, а у меня сердце так грохнуло о  ребра,  что,  кажется,
звон прошел по броне машины. Готов был из отсека выскочить, да сержант
вовремя оба кулачища показал, я и  опомнился.  Тут  как  раз  одна  из
подруг спохватилась:
   - Пора, девчата. Пока мы про женихов, бабка Еремеиха все  рыжики  в
бору соберет.
   Вот уж точно: не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Только  ведь
стал понимать, что служба десантная мне по сердцу,  что  благодаря  ей
начал себя уважать и в себя верить,  даже  мысль  шевельнулась  -  всю
жизнь не  сходить  с  небесных  тропинок,  а  она,  словно  испытывая,
подарила минуту радости и тут же отняла. Надо ж было  попасть  на  эти
учения, чтобы встретить девушку, лучше которой мне не надо, и вот  она
появилась на миг, теперь уходит, а я и слова сказать ей не могу.
   Исчезли "феи", меня прямо вселенская тоска охватила. Найденов  тоже
вздохнул всей своей богатырской грудью, да так и не  выдохнул.  Потому
что вышел из лесу... бывший наш старшина! В полной  форме  десантника,
наглажен, словно для парада, знак парашютиста пронзительной голубизной
сияет на тужурке. Я уж подумал, что  он  в  армию  снова  призван,  не
усидел в части, добрался до района учений, нас разыскивает. Вот сейчас
обнаружит, потом взгреет за  плохую  маскировку.  Глаз-то  у  него  за
двести метров начищенную пуговицу от неначищенной отличает, а уж целую
машину от него ни  в  каком  лесу  не  скроешь.  Но  оказалось,  глаза
старшины другое высматривали -  это  нас  и  выручило.  Появляется  на
опушке еще одна "фея", старшина сорвал ромашку - и к ней.
   - Здравствуйте, Анечка, я уж боялся, что не придете.
   Силы небесные, да наш  ли  это  старшина?  И  чтоб  он  чего-нибудь
боялся?! Стоило на самый край земли слетать,  чтоб  такое  услышать...
Девушка вежливо улыбнулась:
   - Вы-то зря боялись, как видите. Мне вот тоже что-то боязно: как бы
вы не заскучали со мной. Глаза у вас грустные, Вася.
   Сбил Вася берет на затылок, вздохнул:
   - Самолеты услышал, сердце не на месте. Прямо пешком бы и  ушел  на
борт десантного корабля,
   - Так-то вы,  значит,  мне  обрадовались:  едва  пришла  -  убежать
готовы.
   - Да я бы, - отвечает, - и вас, Анечка, на руках в небо унес.
   - На руках, пожалуй, не донесли бы - высоковато.
   - Что там высоковато!  Знаете,  Анечка,  я  ваше  имя  аж  на  луне
писал...
   Ай да Вася! Каково загибает? Девушка притворно изумляется:
   - Вот уж не знала, что вы космонавтом служили.
   - Я и десантником до  нашего  земного  спутника  добирался.  Летим,
бывало, над облаками, луна рядом, прилипнет к иллюминатору  -  во  все
стекло. Я подышу на него и пишу ваше имя, как будто  на  самом  ночном
светиле. Конечно, так, чтобы никто не видел.
   Ну, товарищ старшина! Меня за два инициала  на  какой-то  деревяшке
наказал, а  сам  готов  целое  небесное  тело  исписать  именем  своей
возлюбленной. Вот тебе и "женоненавистник"! Прямо-таки утро открытий.
   Однако от слов его Анечка  расцвела,  и  быть  бы  нам  свидетелями
старшинского поцелуя,  но  тут  наконец  наш  Найденов  и  выдохнул...
Старшина только оком повел, как рысь, взял девушку под руку -  и в лес
по тропинке. Меня даже зло разобрало  на  механика-водителя.  Тебе-то,
дорогой, чего бы вздыхать? У тебя же и любовь давно  запланирована,  и
невеста ждет - зачем на посторонних глаза таращишь? Не  дал  на  чужое
счастье полюбоваться, когда мое-то упорхнуло  навеки.  Где  же  искать
тебя, Оленька?
   Трудно сказать, какие еще наблюдения и открытия сулила нам  засада,
но тут на лесной дороге тягачи  завыли:  батарея  "противника"  полным
ходом жмет к мосту. Выскочила на опушку, и сразу - к бою.  А  у  моста
стрельба гремит, десантные машины показались: сделал, значит, батальон
свое дело, теперь назад прорывается по старому следу. Однако попал  бы
он в беду, да "противник" нашего куста во внимание не принял. Не  дали
мы батарее к стрельбе изготовиться - такой  шквальный  огонь  открыли,
что нас, вероятно, за  усиленный  огневой  взвод  приняли.  И,  должен
сказать вам, пушка нашей машины поточнее  снайперской  винтовки  бьет.
Батальон прорвался через мост,  присоединились  мы  к  нему,  сообщили
сведения - то. что "феи" принесли, и тут же получили новую задачу...
   Пришлось нам в тамошних лесах еще не  один  день  вести  бои,  пока
подошли главные силы. Тут учению конец,  мне  же,  честное  слово,  ни
отбой, ни ясный день  радости  не  принесли,  хотя  и  получил  экипаж
благодарность от комбата. Идем походным маршем через село  к  ближнему
аэродрому,  люди  высыпали  на  улицу,  я,  разумеется,  девичьи  лица
разглядываю, а сержант отвлекает, толкает в бок. Посмотрел на  него  с
досадой, он смеется: "Не там высматриваешь,  десантник.  Вон  впереди,
справа..." Стоят у обочины три знакомые "феи", смеются, руками  машут.
Как увидел я веснушки на вздернутом носу, сердце  громче  двигателя  в
груди  застучало.  Пусть,  думаю,  до  конца  службы  командир   лишит
увольнительных - все равно они мне теперь ни  к  чему!  -  и  на  ходу
сиганул с брони на дорогу. Мне б ведь только имя да адресок  спросить,
а там на следующую машину вскочу - десантнику это дело  привычно.  Да,
на мое счастье, вся колонна в то время остановилась. Иду прямо к  трем
подругам,  будто  к  давним  знакомым,  у   них   в   глазах   вопросы
разрастаются, я же на одну лишь смотрю и говорю негромко:
   - Здравствуйте, Оленька. Я все-таки нашел вас...
   Она ойкнула, ладошкой закрылась, как тогда  от  солнца,  и  подруги
онемели от изумления...
   Да, но тут снова - проза.  Легла  на  мое  плечо  тяжеленная  рука,
оборачиваюсь - старшина стоит и так смотрит,  словно  я  опять  чьи-то
инициалы в неположенном месте выцарапываю.
   - Ведь самовольно же прыгнул, дьявол, самовольно, да?
   - Так точно, товарищ старшина! - рублю в ответ, словно он  все  еще
мой начальник.
   - А вы, товарищ сержант, - обернулся  он  к  командиру  экипажа,  -
когда машину в засаду ставите, не забывайте, что она следы  оставляет.
Счастье ваше - свой вам в лесу попался... И вы, товарищ  Найденов,  не
забывайте: если громкие вздохи уместны на свидании с девушкой, это  не
значит, что, сидя в засаде, можно дышать, как лошадь.
   Вот: пропесочил и уж после стал обнимать. Старшины, видно, до конца
жизни не меняются. Когда обнимал меня, шепнул: "Молодец, одобряю  твой
выбор. Отслужишь - милости просим в наш колхоз. Но про  грибок  помни.
Любовь свою уважать надо. Если же о ней  сообщают  на  стенках  да  на
заборах, какое тут уважение? И какая любовь!.."
   Ну, потом... Впрочем, лучше о теперешнем... Когда летим  ночью  над
облаками, луна больше не кажется мне пуховой  подушкой  -  попривык  к
бессонным  ночам.  Прилипнет  она  к  иллюминатору,  я  потихоньку  от
соседей-курсантов подышу на стекло и вывожу имя, будто на лунной пыли.
Всего-то три буковки, а едва на  целой  планете  умещаются.  "О"  -  в
Океане бурь, "Л" - в Море дождей, "Я" -  в  Море  ясности  и  выходит:
"ОЛЯ" - через всю Луну!..
   Кто  знает,  может  быть,  придется  и  на  самом  светиле  имя  ее
когда-нибудь начертать: у курсанта высшего десантного училища  главные
высоты впереди. В жизни моей теперь полная ясность  -  вот  что  всего
важнее.




   Чистотой  своей  казарма  напоминала  вымытое  зеркало.   Жемчужной
белизной сияли плафоны,  по  шнурку  равнялись  не  только  солдатские
койки,  но  и  прикроватные  коврики;  на  бархатистой  синеве   одеял
белоснежные подушки сверкали, словно огромные куски  сахара.  Ощущение
тепла и уюта усиливали изящные стенды, закрытые  вешалки,  похожие  на
гардеробы  цвета  слоновой  кости.  По  глазам  солдат   и   офицеров,
пригласивших в казарму гостя части  -  известного  писателя,  ветерана
войны,  офицера  запаса,  -  чувствовалось,  что  им  самим   нравится
армейский дом. Но гость вроде бы  чем-то  был  неудовлетворен,  и  это
смущало хозяев. Недоумение рассеялось  в  конце  встречи,  когда  Илья
Григорьевич сказал:
   - Почти каждый год  бываю  в  частях  и  всякий  раз  замечаю,  как
улучшается быт наших солдат и офицеров. Оттого и не хвалю ваш дом, что
такими казармами теперь не удивишь. Да вот еще  о  чем  подумываю:  не
балуем ли мы наших молодых людей? Иной раз будто не в военный  городок
попадаешь, а в санаторий.
   - Вот те раз!  -  изумился  офицер-хозяйственник.  -  Впервые  меня
упрекают за устроенность солдатского быта.
   - Вы не поняли, - возразил фронтовик. - Должен вам сказать, что и в
труднейшие времена забота о солдате в нашей  армии  стояла  на  первом
месте. Даже после гражданской, когда страна голодала, ходила  раздетой
и разутой,  красноармеец  обеспечивался  всем  необходимым.  Сапоги  с
картонными  подметками,  шинели  из  гнилого   сукнеца,   на   которых
наживались поставщики и  царские  чиновники,  -  это  осталось  по  ту
сторону революции. Да и теперь в иных армиях ведь как? Выдали солдату,
что предписано по табелю, а то еще и деньги  на  прокорм  -  и  точка:
исполняй, что велят, и больше  не  спрашивай.  Потерялось,  сломалось,
сносилось до срока - на  свои  покупай  или  так  обходись.  А  у  нас
возможно ли, например, чтобы солдат спал без одеяла или в зимнее  поле
вышел без теплой одежды да в дырявых сапогах?
   - Что вы! - Офицеры даже засмеялись. - Самый плохой старшина такого
не допустит, не говоря уж об офицерах. А допустит - сочтем за че-пэ со
всеми последствиями.
   - То-то! Не знаю, существует  ли  другая  армия,  где  бы  человеку
уделялось столько внимания, сколько в  нашей.  В  этом  сказывается  и
любовь народа, и гордость его за своих защитников. Но я отвлекся, не о
том хотел сказать. Меня вот что беспокоит: не  привыкают  ли  нынешние
солдаты к тепличной жизни? Да и командиры - тоже. Воинский быт сам  по
себе должен воспитывать привычку к лишениям. Из таких казарм, ей-богу,
в зимнее поле не потянет лишний раз.
   - Однако выходим, и не так уж редко.
   - А не оглядываетесь на теплые казармы? - не сдавался фронтовик.  -
Мол, перекантуемся как-нибудь несколько  дней,  воротимся  -  тогда  и
отогреемся, и отоспимся. Я говорю о привычке жить в  поле,  как  дома.
Вот вы, - он снова обратился к офицеру-хозяйственнику,  -  сумеете  на
трудных учениях,  скажем,  обеспечивать  подразделения  не  хуже,  чем
здесь,  в  городке,  где  и  склады  под  рукой,  и  ваша   прекрасная
кухня-столовая  со  всей  механизацией?..   Я,   например,   фронтовых
тыловиков доселе поминаю добром. Бывало, огонь адский, враг лезет,  но
пришло время обеда - старшина или повар с термосом тут как тут. И  без
патронов в бою не оставляли, и амуницию по сезону  приносили  прямо  в
окопы или в цепь. Оттого и воевали мы уверенно... У  вас  когда-нибудь
случались в поле критические ситуации?
   Молодой офицер задумался. Мирное время - не война, где  критические
ситуации на каждом шагу. И вдруг вспомнилась одна запись в блокноте, о
которой,  кажется,  самое  время  вспомнить.  Всего-то  строчка:   "А.
Карпухин и В. Горпенко. Штормовая ночь..."

   Старшего лейтенанта  Карпухина  посыльный  оторвал  от  телевизора:
"Срочно  вызывает  начальник  штаба".  Шел  приключенческий  фильм,  и
Карпухин, натягивая шинель, подосадовал: не могли отложить до утра! На
улице бушевала метель. Днем еще стояла осень,  теперь  была  настоящая
зима. В северных широтах - дело обычное.
   Подполковник встретил вопросом:
   - Прогноз слышали? Нет? Так вот: сейчас  -  минус  три,  в  полночь
будет минус двадцать, к утру - ниже тридцати. У нас в поле две роты  и
взвод. Люди в шинелях и сапогах, небось, вымокли.  Представляете,  что
их ждет утром?
   - Может,  отложить  учение?  -  неуверенно  предложил  Карпухин.  -
Переоденем, потом пусть воюют.
   - На учениях воевать учатся, - отрезал начальник штаба. -  А  война
погоды не выбирает. И у нас ведь существует  вещевая  служба,  которой
командуете вы.
   Карпухин покраснел и догадался, зачем  его  вызвали.  И  тогда  ему
стало зябко...
   - Подойдите к карте, - пригласил подполковник. - В  три  часа  ночи
они будут здесь. - Он очертил рощицу  на  краю  полигона.  -  Вы  тоже
будете здесь не позже трех часов ночи.  Разумеется,  с  полушубками  и
валенками на всех. Возьмите  палатку  и  походную  печку  -  возможно,
придется оборудовать пункт обогрева и для вас самих. У них такой пункт
имеется. Ехать советую так. - Кривая  карандашная  линия  легла  через
полигон. - Чтоб не терять времени, распоряжения я отдал сам. Прапорщик
Горпенко с отделением сейчас грузит машину. Получите  карту,  она  для
вас уже приготовлена. Вопросы?
   - Если дороги замело...
   - Пробейтесь. Машина сильная, снег пока рыхлый. Да лопаты возьмите.
И помните:  запасного  варианта  у  нас  нет.  Если  поморозим  людей,
отвечать будем вместе. Верю вам...
   Уверенность начальника штаба ободрила Карпухина, и все же он боялся
заплутать на просторах ночного полигона, покрытого островками леса, во
всех направлениях изрезанного полевыми дорогами. Метель-то нешуточная.
Поэтому решил ехать по знакомому шоссе, затем - вдоль  широкого  лога.
Через лог машина не пройдет, но нужная рощица от него  в  каких-нибудь
полутора-двух километрах. Груз  не  так  уж  велик,  прапорщик  выбрал
крепких солдат да на всякий случай прихватил легкие дюралевые сани  на
широких полозьях, которые в прошлом не раз выручали хозяйственников на
зимних учениях. Так что перетащить груз не составит большого труда.
   Тридцать километров под ветер по шоссе прошли за какой-нибудь  час.
Все началось, когда свернули  возле  лога  наперерез  ветру.  То,  что
творилось  в  поле,  трудно  было  назвать  метелью,  даже  пургой   -
свирепствовал настоящий снежный шторм.
   Лучи фар уходили в него, словно в кипящее  молоко.  Карпухин,  взяв
железный штырь, двинулся впереди машины,  нащупывая  безопасный  путь.
Солдаты  с  прапорщиком  вначале  выскакивали  из  крытого  кузова   -
подтолкнуть машину или прорубить глубокий сугроб, а  потом  уже  и  не
садились - шли, подпирая борта  плечами.  Казалось,  ураган  подгоняет
время: минуты полетели  как  секунды.  Прошел  час,  а  распадка,  где
Карпухин наметил  остановку  и  переход  через  лог,  не  было.  Боясь
уклониться от маршрута, он взял  ближе  к  логу  -  все  равно  дорога
потеряна. Ветер стал злее, но - вот радость! - на гребне  склона  снег
едва скрывал полегшую траву. Сколько ведь слышал и читал, что в  снега
и распутицу лучшие пути - по гребням высот, по водоразделам, что еще в
древности полководцы именно так водили свои рати, но оказывается, иные
истины надо открывать собственным горбом. "Однако,  что  за  учения  в
такую бурю?" - подумал с новой досадой. И тут же  вспомнилось:  "Война
погоды не выбирает..."
   Когда  наконец  достигли распадка  и  спустились  в   относительное
затишье, Карпухин глянул на часы. Последние пять километров они прошли
за два с лишним часа!  И  только  три  часа  оставалось  теперь  в  их
распоряжении. В хорошую погоду можно было бы дать  людям  отдохнуть  и
даже вскипятить воду на костре, благо в распадке ветер не так  свиреп,
а кругом стояли таловые заросли, полные сухого коряжника. Но шторм уже
показал, что привычное отношение к пространству и  времени  сейчас  не
годится, следовало поторапливаться.  Тем  более  что  всего  имущества
сразу взять не удалось.
   В логу стало еще тише, наверху ветер дул порывами - то ли  затихал,
то ли менял направление. Под тяжестью связок одежды солдаты едва брели
по глубокому снегу, однако  сани  скользили  легко,  и  Карпухин  лишь
теперь оценил предусмотрительность своего помощника. В сплошной  стене
тальников на дне лога смутно белел узкий проход  вдоль  летней  тропы,
туда Карпухин и повел свой маленький  отряд.  Он  спешил  и  не  сразу
понял, отчего снег под ногами вдруг стал тяжелым. Внезапно за голенище
сапога скользнула холодно-жгучая змейка, и он сразу остановился. Вода!
В сапогах  были  только  Карпухин  да  Горпенко.  Солдат  переобули  в
валенки...
   Прапорщик молча  остановился  рядом.  Какой  смысл  гадать,  откуда
взялась вода? Скорее всего, перехватило сток ключей,  и  на  дне  лога
образовалась коварная снежница. Справа и слева  -  сплошной  коряжник,
через который ночью  с  тюками  одежды  не  пробиться.  Да  и  там,  в
зарослях, тоже могла быть вода. Карпухин растерялся. Он еще ничего  не
решил, а прапорщик вдруг взял лямки саней и накинул на свои плечи.
   - У меня высокие сапоги, товарищ старший лейтенант. Да  уж  если  и
мокнуть - так одному. Переволоку груз, потом - вас по очереди.
   Никаких слов было но надо, и все же кто-то из солдат  сказал  вслед
тающей в темени широкой фигуре:
   - Ни пуха, товарищ прапорщик...
   Пока Горпенко перевозил имущество через снежное болото,  от  машины
принесли остальное имущество. "Форсировать" эту преграду надо  было  в
один прием. Переправа заняла больше часа. Вымок  не  только  Горпенко.
Двое солдат промочили валенки, зачерпнул воды в сапоги и сам Карпухин,
когда  помогал  вытаскивать  застрявшие  сани.  Переобулись  сразу,  у
разведенного  наспех  костра.  Ветер,  слабея,  становился  по-зимнему
сердитым.
   На крутом подъеме из лога разогрелись до пота, но наверху  когтисто
схватил мороз, сухая снежная  крупка  больно  стегнула  по  глазам.  В
разрывах туч проглядывали звезды, и это значило - прогноз не  обманул:
через какой-нибудь  час  северный  ветер  наполнит  степь  арктической
стужей...
   За горизонтом вспыхивали ракеты, оттуда доносились глухие  разрывы,
треск пулеметов и автоматов. Там не легче, но там  бой  учебный,  а  в
том, что делал  Карпухин  со  своими  подчиненными,  не  было  и  тени
условности. Даже опоздание грозило бедой - люди обморозятся.  Сгибаясь
под увесистым мешком с  валенками,  он  ни  разу  не  остановился  для
передышки, даже направление, взятое по компасу, сверял на ходу. Потом,
едва свалив груз на опушке рощицы  и  оставив  прапорщика  с  солдатом
устраивать палатку обогрева, остальных  сразу  повел  обратно  -  ведь
часть имущества еще лежала в логу.

   Когда в заиндевелых куртках и шапках,  с  обросшими  инеем  бровями
вернулись  к  роще,  в  палатке  обогрева  его  поджидал  руководивший
учениями комбат. Он без лишних  слов  подозвал  к  походному  столику,
освещенному лампочкой от переносного аккумулятора, разложил карту.
   - Смотрите и отмечайте по  своей.  Здесь  занимает  позиции  первая
рота, здесь - вторая, а между  ними  -  взвод  обеспечения.  Вам  надо
разбить людей на группы - две или три, как самим  удобнее.  Главное  -
доставить валенки и полушубки во все подразделения  до  начала  атаки,
чтоб люди переоделись. Я вызвал старшин, они  помогут  вам  и  покажут
дорогу.
   Карпухину хотелось объяснить, что солдаты хозяйственного  отделения
на пределе сил, рассказать, как два  с  лишним  часа  толкали  тяжелую
машину через сугробы в слепящей пурге, тащили на себе груз по  снежной
целине, форсировали жижу. Но разве станет  от  его  жалобы  легче  тем
десяткам людей, одетым в мокрые шинели  и  сапоги,  которые  сейчас  в
стылой броне, в засыпанных снегом траншеях занимают оборону  на  лютом
северном ветру? Задача его, старшего  лейтенанта  Карпухина,  пока  не
выполнена. Он лишь сказал:
   - Товарищ майор, прошу дать точный расчет людей по подразделениям.
   Комбат кивнул и улыбнулся оттаивающими губами.
   Снова грузили сани, брали на плечи мешки и  связки,  пробивались  к
позициям мотострелков где по пояс в снегу, а где и ползком. Через  час
командиры подразделений докладывали по радио руководителю учения,  что
люди переодеты, обмороженных нет, а значит, и не будет. Каждый говорил
спасибо за неожиданный подарок, и каждому комбат отвечал, что  спасибо
надо адресовать Карпухину и Горпенко с их подчиненными. Карпухин стоял
рядом, ожидая, когда  комбат  подпишет  накладные,  и  думал  о  своем
шофере, оставшемся с машиной по  другую  сторону  лога.  Догадался  ли
развести костер или мерзнет в кабине? Чего доброго - еще  уснет.  Пора
было возвращаться, а то в этой теплой палатке можно и растаять...

   Рассказанный эпизод офицеры выслушали довольно  равнодушно.  Ничего
особенного, на  учениях  всякое  бывает.  Но  Илья  Григорьевич  вдруг
оживился:
   -  Вы  мне  один  случай  напомнили.  Осенью  сорок   второго   под
Сталинградом было. Вот так же в  ночь  -  неожиданный  снег  и  мороз.
Видно,  где-то  близко  резервы  наши  были,  фашисты  занервничали  -
обстреливают непрерывно, и, похоже, готовят разведку боем. Мы  вылезли
из блиндажей,  а  сидеть  часами  в  ледяном  окопе  одетым  в  легкую
телогрейку да обутым в ботинки, скажу вам,  не  сладко.  У  меня  руки
примерзли к автомату,  диска  заменить  не  могу.  И  вдруг  под  утро
сваливаются в траншею  солдаты  с  мешками,  а  в  них  -  маскхалаты,
валенки, полушубки да еще подарки из тыла -  шерстяные  перчатки.  Как
праздник помню это... Фашисты и правда скоро полезли в контратаку - ну
и задали мы им по-сталинградски!..




   Неуютным показалось в то утро Алексею Ермилову  учебное  поле.  Дул
сквозной северный  ветер,  набегали  низкие,  неопрятные  тучи,  ночью
прошел дождь, и веяло холодом от сырых сумрачных  траншей,  от  угрюмо
стоящего  поодаль  танка  с  тяжело  нависающим   орудийным   стволом.
Казалось, и не пахло близостью лета, скорее, пахло осенью,  и  Ермилов
знал, что неприятный холод таили не только ветер и сырая земля - в нем
самом сквозил холод тревоги от близости танковой брони, с  которой  он
сегодня  первым  вступит  в  единоборство.  Еще  не  отданы  последние
распоряжения, не установлена очередность обкатки, но Алексей знал, что
первый - он. И хотя предстояло знакомое дело,  было  тревожно,  словно
начинал что-то  такое,  что  касалось  всей  нынешней  жизни  младшего
сержанта Алексея Ермилова.
   За три месяца, пока он командовал отделением, как-то так вышло, что
забылся, словно исчез из взвода, отличный солдат  Ермилов  и  появился
малоприметный отделенный командир, которого если  и  терпят,  то  лишь
потому, что еще помнят, каким отличным бойцом был его однофамилец.
   В последние дни, чувствуя нарастающее беспокойство  и  раздражение,
которые скрывать было все труднее, он стал думать, отчего  у  младшего
сержанта Ермилова все выходит хуже, чем  у  других  сержантов,  отчего
солдаты в отделении скучны,  вялы  и  равнодушны  при  выполнении  его
распоряжений. Ведь и он не хуже  других  сержантов  умел  и  замечание
сделать, а то и наказать суетливых Сухорукова и Макухина,  которые  за
все берутся безоговорочно, но все делают из рук вон плохо. И  командир
взвода не обделяет вниманием отделение Алексея Ермилова, а все же  оно
последнее во взводе...
   И  вдруг  он  вспомнил...  Вспомнил,  как  в  самом  начале   своей
сержантской службы добровольно уступил соседям  право  защищать  честь
взвода на батальонных состязаниях. Да  он  сам  сказал  тогда,  что  в
других отделениях и бывалых побольше, и командиры со стажем. Он  вроде
бы заботился о  чести  взвода,  но  теперь-то  понимал,  что  побоялся
ответственности,  не  решился  испытать  ни  себя,  ни  своих  солдат,
предпочел спокойствие, словно в тылу  остался,  когда  другие  шли  на
передовую... Потом снова формировали  ротную  команду  для  участия  в
полковых состязаниях, и командир  просто  обошел  отделение  Ермилова,
"молодое и малоопытное", Алексей же промолчал,  довольный,  что  снова
окажется в роли болельщика, а не участника комплексных состязаний. Да,
именно тогда он как бы признал, что ни сам, ни солдаты  его  не  могут
выступать на равных с соседями. Что удивительного, если на  первой  же
стрельбе, а затем на плацу и в спортивном городке его второе отделение
оказалось худшим во взводе. Было досадно, но ни  в  нем  самом,  ни  в
подчиненных  не  возникло  яростного  желания  доказать,  что   второе
отделение способно стать и первым. Чуть смущенные лица  людей  как  бы
говорили: "Что же  делать?  В  других-то  отделениях  и  командиры  со
стажем, и опытных побольше!" И постепенно стало считаться, что  второе
отделение второго взвода - отделение отстающее, а если  Алексей  хотел
утешиться, думал про себя: "Отстающее - не  значит  плохое.  В  каждом
взводе кто-то первый, кто-то последний".
   На ротном тактическом занятии, когда готовились к отражению  атаки,
второе отделение не успело зарыться в землю, и командир  роты  объявил
половине  солдат  двойки  за  окапывание.  Командир   взвода,   сильно
расстроенный, гневно заметил Алексею, что в  отделении  его  не  могло
быть хороших окопов  уже  потому,  что  собственный  окоп  отделенного
командира мало  отличается  даже  от  окопов,  отрытых  Сухоруковым  и
Макухиным.
   Алексею упрек показался обидным. Грунт был трудный,  и  он  считал,
что времени на оборудование окопов отвели недостаточно.
   - Сходите к соседям и посмотрите, - отрезал старший лейтенант.
   Алексея поразили даже не сами окопы  полного  профиля,  которые  он
увидел. Поразила  мысль:  во  втором  отделении  не  просто  отстающие
солдаты, они становятся плохими солдатами, которым недоступен  трудный
норматив, на них нельзя положиться в бою. Самое скверное в том, что  и
командиру отделения такой норматив уже кажется непосильным. Офицер мог
бы кое-что добавить к своим резким словам, знай он,  что  еще  раньше,
перед атакой опорного пункта с ходу, младший сержант Ермилов  задремал
в машине на марше, прослушал команду -  оттого-то  отделение  медленно
спешилось, вяло начало атаку.
   ...Кажется, это ротный говорил однажды, что младший командир обязан
быть лучшим и первым бойцом, обязан доказывать это всякий  час;  тогда
все бойцы в отделении будут лучшими...
   Нет чувства тяжелее, чем острое недовольство собой...
   Утром на взводном построении перед выездом в поле обнаружилось, что
Сухоруков забыл порученные ему подсумки с гранатами.  Взвод,  досадуя,
ждал его, и кто-то негромко, но отчетливо произнес: "Второе  отделение
- что с него взять?" Алексея словно обожгло, другое послышалось ему  в
этой насмешке: "Ермилов  -  что  с  него  взять?"  То  была  последняя
капля...
   На учебном поле, когда сходили с  машины,  Алексей  улучил  минуту,
чтобы обратиться к командиру взвода:
   - Товарищ старший  лейтенант,  -  хмуро  сказал  он,  -  назначьте,
пожалуйста, меня первым... В  нашем  отделении  больше  всего  молодых
солдат, которые на обкатке танками раньше не были, так я  покажу...  -
Он привел первый  пришедший  в  голову  аргумент,  и  командир  взвода
одобрительно улыбнулся.
   - Резонно. Только... - В глазах офицера мелькнула усмешка,  словно,
одобряя, он хотел и спросить: "А не получится ли так, что после вашего
показа снова скажут "второе отделение - что с него взять?" - ...Только
я непременно вызову сначала добровольцев. Первый должен быть уверен  в
себе: он учит, как надо воевать...
   И вот теперь, стоя в строю и слушая последние  объяснения  офицера,
Ермилов испытывал тревогу ожидания,  хотя  почти  не  сомневался,  что
старший лейтенант изберет именно его - должен, обязан понять он своего
отделенного командира. И когда в числе нескольких сержантов  и  солдат
Алексей шагнул вперед на приглашение первым встретиться с танком в бою
и услышал  собственную  фамилию,  вдруг  спиной  и   затылком   ощутил
удивленные взгляды товарищей, и настороженность их, и  недоверчивость.
Давно  уже  не  было  такого,  чтобы  Алексей  Ермилов  целому  взводу
показывал, как надо воевать, да еще воевать с танком, один на один.
   Чуть позже, окинув взглядом замкнутые лица солдат второго отделения
и перехватив чуть растерянный, словно бы виноватый, взгляд Сухорукова,
Алексей  подумал:  "Побаивается  обкатки",  -  и  почувствовал  острое
желание рассеять эту боязнь молодого солдата, а вместе с желанием -  и
уверенность в себе. Нет, сегодня не может случиться такого, как  тогда
с недооборудованным окопом.
   Танковый экипаж уходил к машине, и командир его подмигнул Алексею:
   - Не дрейфь, парень. Мы хоть и в броне, а видим лучше, чем  сказано
в известных стихах. Сослепу не задавим.
   - А я и не дрейфлю, хоть вы и в броне, - с легким  вызовом  ответил
Алексей. - У вас броня стальная, у нас - земная. Поглядим, чья лучше.
   Послышался веселый смех, и Алексей благодарен  был  товарищам,  что
этим одобрительным смехом они как бы желали удачи ему, посредственному
командиру посредственного отделения, который заявил  вдруг  о  желании
стать первым бойцом взвода  и  показать  своим  подчиненным,  как  это
делается...
   Он осмотрел гранаты так, словно были они боевыми, туже  затянул  на
подбородке ремешок стальной каски и  по  команде  старшего  лейтенанта
спрыгнул в траншею, замер, затаился...
   В траншее  было  сыро,  пахло  глиной,  травой  и  старым  деревом,
пробившаяся на бруствере трава маскировала, и  танкисты,  пожалуй,  не
заметят его до самого подхода к окопу. Не впервые приходилось Ермилову
схватываться с атакующими танками, но все же и теперь, как  и  прежде,
острый холодок родился в груди, тело стало невесомо легким  и  гибким,
готовым к мгновенному броску.
   Танк  с  опущенной  пушкой,  набыченный,  утробно  и  глухо  взвыв,
двинулся от исходного рубежа прямо на окоп Алексея,  орудийный  ствол,
качнувшись, неподвижно завис, уставясь черным бездонным зраком в  лицо
Алексея, и жутковато было не  столько  от  немигающей  черноты  жерла,
откуда  выбрасывается  сокрушительная  смерть,  опережающая  сознание,
сколько  от  неподвижности  этого  зрачка,  в  то  время  когда   танк
раскачивается на ухабах, подобно катеру в штормовом море,  и  гусеница
набегает, бугрясь на катках, словно спина гигантской водяной змеи.
   Слепяще вспыхнуло красным, и, словно мелкое эхо  среди  перелесков,
простучал пулемет, плотная волна прошла над окопом, толкнула в  каску,
бросила в лицо соринки...
   Пора...
   Упираясь ногами в земляной  уступ,  резко  приподнялся  над  низким
бруствером;  танк  надвигался  неотвратимой  стальной  тушей,   словно
торопясь поддеть врага длинным бивнем ствола,  лоснилась  серо-зеленая
краска брони, короткое пламя пульсировало в узком раструбе пулеметного
пламегасителя, черно и  непримиримо  смотрели  триплексы,  -  а  рука,
отведенная назад, еще не  спешила,  выдерживала  миг-другой,  и  вдруг
словно сама по себе сорвалась из-за плеча и разжалась, отпуская  сырую
ручку тяжелой гранаты.
   Падая  на  дно  окопа,  почувствовал,  как   поплотнели,   сжались,
вибрируя, стенки траншеи, словно пошли на него, стремясь раздавить,  в
уши ворвались писклявые оттенки  железного  скрежета  гусениц,  померк
свет, пахнуло резким, дымным запахом  соляра  и  сладковатым  машинным
маслом.
   Снова хлынул в окоп  свет,  Алексей  резко  встал,  успев  заметить
кургузый, круто скошенный броневой лист танковой кормы, выдернул  чеку
из запала второй гранаты и, невесомо поднявшись над окопом, расчетливо
бросил ее на трансмиссионное отделение...
   На этом, собственно, завершалось начальное упражнение  для  молодых
солдат, но Алексей попросил разрешения у командира показать и  другие,
более сложные приемы борьбы с  танком.  Офицер  разрешил,  экипаж  был
предупрежден, и борьба продолжалась.
   С  закинутым  за  спину  гранатометом   Ермилов   ходом   сообщения
устремился на фланг  оборонительной  позиции,  где  должен  был  снова
появиться танк.
   Машина описала на поле широкий круг,  и,  когда  двинулась  обратно
наискось к траншее  по  глубокой  колее,  Алексей  уже  лежал  в  ней,
втиснувшись в сыроватую  землю,  неподвижный,  почти  неразличимый  на
серой земле. Танк шел  стремительно,  непрерывно  извергая  пулеметный
огонь, словно водитель не видел (а может, в самом деле не видел),  что
в колее  лежит  человек.  Алексей  неотрывно  следил   за   набегающей
гусеницей. Ребристые гребни отполированных  траков  сверкали,  от  них
рябило в глазах, но он не отводил взгляда, пока блеск металла не  стал
нестерпимым.
   Пора...
   Теперь он был в мертвом пространстве танковых  пулеметов  и,  смело
привстав, выбросился из колеи, кинул,  вернее,  подсунул  гранату  под
бешено льющуюся гусеницу, стремительно покатился в  сторону,  спасаясь
от крошева стали, которое должно было брызнуть от раздавленной гранаты
и разбитых траков...
   Возвращался танк другим путем, и Алексей, уже  из  окопа,  встретил
его выстрелом из гранатомета. Он видел, как инертный снаряд срикошетил
от лобовой брони и, крутясь в воздухе, улетел в тыл учебного поля.
   Мокрые волосы лезли из-под каски,  когда  бежал  к  полуразрушенной
кирпичной  стене,  мимо  которой  теперь  следовало   пройти   машине.
Потяжелели противогаз, гранатомет и  подсумки,  но  Алексей  не  хотел
показать слабости и бежал легко, словно бегал всего несколько минут, и
поэтому изрядно опередил танкистов. Затаясь в проломе кирпичной  стены
на высоте первого этажа, успел перевести  дух.  Танк  приближался.  Он
стремился, как это бывает в бою, использовать  разрушенную  стену  как
укрытие, и стена дрожала, кренилась,  готовая,  кажется,  рухнуть,  но
Алексей знал: так лишь кажется.
   Под ногами прошел орудийный ствол,  проплыла  покатая,  похожая  на
шляпку огромного гриба литая башня, и Алексей решительно  спрыгнул  на
широкую крышку моторно-трансмиссионного отделения машины. Снизу сквозь
открытое жалюзи дохнуло горячим ветром. Алексей рванулся к  триплексам
водителя, с размаху залепил бронестекла  куском  приготовленной  сырой
глины, затем бросился к командирским приборам.
   Танк стал, и Алексей поднял автомат, готовясь принимать пленных.
   Потом, когда возвратился в строй взвода, он  не  сразу  понял,  что
произошло. И вдруг увидел глаза солдат своего отделения. Он никогда не
видел их такими внимательными.
   Пока  Алексей  докладывал  офицеру  о  выполнении  задачи,  подошел
командир танка.
   - Ну, парни, - усмехнулся танкист, - не дай нам бог  встретиться  в
бою с отделением, где найдется хоть пара таких, как этот ваш Ермилов.
   -  Подумаешь,  пара!  -  услышал  Алексей  отчаянно  веселый  голос
Сухорукова. - Да мы все, как наш командир! Даже Макухин  наш  покажет,
что такое нынешняя пехота! А я  так  первым  после  командира  покажу.
Разрешите, товарищ старший лейтенант?
   Алексей отер лицо, вопросительно глянул на офицера. Тот усмехнулся;
   - Как командир, вам еще рано. Начнем  с  азов.  Ну  а  сражаться  с
танками  на  равных  Ермилов  вас  научит  попозже.  -  И,  перехватив
благодарный взгляд младшего сержанта, с улыбкой добавил: -  Непременно
научит.




   В Москве, в лаборатории исследований  и  разработки  искусственного
сердца, высокий незнакомец спросил:
   - Вы, вероятно, ко мне?
   - Нет, к Юрию Валентиновичу Козловскому.
   Он засмеялся:
   - Значит, не  туда  попали.  У  нас  только  один  Козловский  Юрий
Валентинович - это я.
   Стало неловко. Наше воображение склонно заранее  создавать  внешний
облик человека по словам и делам его, которые дошли  до  нас,  и  чаще
всего оно  ошибается.  Нам,  во  всяком  случае,  представлялось,  что
человек, пробившийся сквозь многочисленные заслоны смерти, в  тридцать
лет перенесший неимоверные физические  и  душевные  испытания,  должен
выглядеть суровее, по крайней мере, старше, и  уж,  конечно,  мы  были
уверены, что ходит Козловский, опираясь на палку. А он стоял  свободно
и прямо, стройный, красивый, приветливо улыбающийся и совсем молодой в
свои неполные сорок. Лишь когда пошел впереди, стало заметно,  что  он
прихрамывает.
   О  военном  летчике  Юрии  Козловском  писали  "Красная  звезда"  и
"Комсомольская правда" еще осенью семьдесят шестого года. Но и сегодня
молодых читателей продолжает привлекать подвиг летчика, их  интересует
дальнейшая судьба его. Коротко  напоминая  историю,  приключившуюся  с
Юрием  Козловским,  попытаемся  заглянуть  в  источник  необыкновенной
духовной  силы  человека,  нашего,  советского  человека,  который   в
критические минуты жизни вдруг раскрывает свой необъятный характер.
   Капитан  Козловский  катапультировался  с  аварийной   машины   над
забайкальской тайгой в морозный мартовский день. В момент  приземления
купол  парашюта,  зацепившись  за  деревья,  погас,  и  при  ударе   о
каменистый склон сопки летчик сломал обе ноги.  Оказалась  разбитой  и
радиостанция аварийной  сигнализации,  на  голос  которой  мог  быстро
прийти спасательный вертолет...
   Старая поговорка о том, что беда в одиночку не ходит, скорее всего,
обращена  к  мужеству  и  стойкости  человека.  Если   тебя   постигло
несчастье, призови все силы  души,  готовься  к  суровой  борьбе,  ибо
последствия начальной беды чаще всего хуже нее самой и цепь  их  может
оказаться долгой. Человек, не способный мобилизовать собственную волю,
а тем более нравственный трус, подобно страусу прячущий голову в песок
от опасности в надежде, что  она  скоро  рассеется,  в  таких  случаях
обречен.  Но   тут   лицом   к   лицу   с   грозной   бедой   оказался
летчик-истребитель, офицер, привыкший действовать, не теряя головы,  в
сложнейшей  обстановке  молниеносных  воздушных  боев,  при   огромных
физических и моральных  перегрузках.  Еще  потрясенный  случившимся  и
оглушающей болью, он при первом звуке спасательного  вертолета  быстро
зажег сигнальную дымшашку, но порыв ветра прижал дым  к  земле.  Затем
дым всосался в кроны,  они  поглотили  его,  и  винтокрылый  спасатель
прошел стороной. Так изначальная беда потянула за собой зловещую  цепь
последствий...
   Мгновенно оценивать всякую  ситуацию  -  профессиональное  свойство
военного человека, летчика - в особенности. Козловский своими  глазами
видел безбрежие горной тайги, знал, как нелегко будет заметить  его  с
вертолета на бесснежных  каменных  склонах,  заросших  деревьями.  Еще
сложнее  окажется  задача  наземных  поисковых  групп   -   ведь   он,
беспомощный, не в силах даже  разжечь  большой  костер,  дым  которого
облегчил бы задачу людей, искавших его. Ждать?  Но  сколько  продлится
ожидание?  И  сколько  может  выдержать  на  тридцатиградусном  морозе
неподвижный, истекающий кровью человек? Он  этого  не  знал.  Он  знал
другое: жить - действовать. И в то  время  пока  размышлял,  руки  его
бинтовали открытые переломы ног.
   Юрий Козловский решил сам идти навстречу людям - в  сторону  шоссе,
которое видел с неба. Идти... В сущности, для того, чтобы двигаться, у
него оставались только руки...
   Сейчас,  в  просторном  кабинете  лаборатории,  Юрий   Валентинович
рассказывает о своей нынешней работе, но, слушая его, невольно думаешь
о тех первых минутах на обледенелом склоне таежной  сопки,  когда  он,
отдав себе приказ, как  в  смертельном  бою,  сделал  первое  движение
вперед - вверх на гребень сопки...
   Юрий увлекся, объясняя принцип устройства, помещенного  на  стенде;
это один  из  вариантов  искусственного  сердца,  разработанный  в  их
лаборатории.  Дело  поистине  современное,  сложное,  тонкое   и,   не
преувеличивая скажем, святое. Да, есть и результаты  -  теленок  с  их
искусственным сердцем прожил семь суток.  Но  ведь  лаборатория  очень
молода, работа, по существу, только начата... Летая в небе, он защищал
жизнь на земле, ради жизни в тот мартовский день он решился на подвиг,
и теперь снова работает для жизни - все закономерно, все правильно.
   Сильные  руки  Юрия  выразительны,  как  у  всех   профессиональных
летчиков, - нет  такой  воздушной  ситуации,  которую  истребитель  не
изобразил бы с помощью рук. Эти руки сумеют выточить сложную деталь на
умном станке и провести автомобиль через распутицу  -  до  армии  Юрий
работал токарем и шофером, сейчас тоже любит повозиться с металлом,  а
машина у него своя. В высшем  военном  училище,  затем  в  авиационном
попку эти руки с одинаковым блеском умели выводить  тончайшие  чертежи
на ватмане и поднимать в стратосферу сверхзвуковую машину, сработанную
из стали и огня, мгновенно находили нужную  точку  в  ее  кабине,  где
непривычный глаз безнадежно заблудится в "джунглях" индикаторов, шкал,
кнопок, кранов и тумблеров. Руки рабочего,  воина,  инженера  -  какая
задача им непосильна?  Только  человек  с  большим  интеллектом  может
владеть такими руками, и ведь не  случайно  после  увольнения  Юрия  в
отставку его приняли на должность инженера-конструктора в лабораторию,
где создают сердце!
   Вооруженный этими  вот  руками  да  собственной  волей,  Козловский
вступил  в  борьбу  с  пространством  и  стужей,  болью  и  физическим
бессилием от потери крови, жаждой и голодом, с каменистыми хребтами  и
заледенелыми  колючими  зарослями,  с  сотнями  других  непредвиденных
препятствий и грозных  обстоятельств, которые неизбежно встают на пути
человека в его положении, с минутами отчаяния,  развинчивающего  волю,
со сном, который на морозе грозит смертью. Борьба длилась трое  суток,
пока поисковая группа обнаружила его уже на шоссе. Ему  в  тысячу  раз
легче было бы погибнуть - стоило лишь позволить себе  уснуть,  но  для
Юрия Козловского прекратить даже на миг беспощадную битву  со  смертью
означало совершить нравственное предательство, нарушить свой  долг.  И
он прав.
   Вообще, надо сказать, всякий волевой и  благородный  духом  человек
считает недостойной капитуляцию: перед врагом или  обстоятельствами  -
все равно. Вспомним, что В.И. Ленин восхищался рассказом Джека Лондона
"Любовь к жизни". Ильича, разумеется, восхищала  не  просто  живучесть
человека, а его воля к борьбе, вера в свои  силы,  тяга  к  людям.  Не
случайно в рассказе изувеченный человек, чистый нравственно, упрямый и
стойкий,  в  конце  концов  доходит  до  людей.  А  другой,  физически
здоровый, но безнравственный, подло и трусливо  бросивший  спутника  в
беде, не осиливает трудной дороги и достается на корм волкам.
   У Юрия Козловского кроме долга перед собственной совестью был еще и
сыновний долг.  Перед  памятью  отца,  инженера-строителя,  который  в
военные годы там же, в Забайкалье,  работая  для  фронта,  отдал  делу
Победы, будущему своих детей все силы и здоровье, по существу - жизнь.
Перед матерью, которая в трудные послевоенные годы  осталась  с  двумя
малолетними детьми и сумела вырастить их настоящими гражданами страны.
Это был  долг  и  перед  школьными  учителями,  перед  первым  рабочим
коллективом   в   подмосковном   Краснозаводске,   перед    училищными
наставниками,  которые  поверили  в  его  мужество,  духовную  силу  и
стойкость, - ведь для безвольных и малодушных  не  открывают  дорог  в
небо. Сдаться перед  злобой  слепых  обстоятельств  значило  для  него
предать и свой крылатый полк, боевых друзей и командиров, которые в те
дни и ночи тоже не смыкали глаз, искали  пропавшего  летчика  по  всей
огромной окрестной тайге, веря, что найдут живым. У него, офицера, был
воинский долг, прямо повелевающий в самых суровых  лишениях  сохранять
мужество и стойкость. Наконец, Юрий Козловский - коммунист, а  партия,
воспитавшая его, всегда славилась и славится несгибаемыми бойцами.
   Нет, капитан Козловский не был безоружен в  столкновении  со  своей
бедой.
   Юрия поддерживала вся мощь духовных связей с народом,  которому  он
служил, перед которым отвечал  за  каждый  свой  шаг.  Может  быть,  и
неосознанно, но в своем долгом  и  жестоком  поединке  со  смертью  он
следовал характеру своего народа, характеру армии, его воспитавшей.  А
черты этого характера, как  известно,  полнее  всего  выражают  герои,
которых народ и армия выбирают для себя.
   У Юрия Козловского тоже есть любимые с детства герои, с ними он  не
расстается доныне, И, конечно, среди них - один из самых прославленных
наших летчиков Алексей Маресьев. Дело  не  в  том,  вспоминал  или  не
вспоминал Козловский  Маресьева,  когда  пробивался  навстречу  людям,
навстречу своему подвигу. Всякий героический пример, однажды потрясший
молодое сердце силой и человеческим благородством,  навсегда  остается
частью нашего сознания, нашей жизни, а в  критический  миг  становится
прямым руководством к действию. Маресьев жил  в  капитане  Козловском,
как жили в нем Гастелло и Талалихин, Покрышкин  и  Кожедуб, - все,  на
чьих подвигах он и его сверстники воспитывались в школе, в училище,  в
полку. Случись неладное в небе - он  бы  решительно  пошел  на  таран,
бросил самолет на вражеский объект, прикрыл собой  командира.  Но  ему
выпала доля Маресьева, и он принял ее как воин...
   В пустынной студеной тайге Юрий не был одинок - недаром же в  самые
отчаянные минуты до предела измученному летчику  грезилась  не  теплая
постель, которая  могла  обмануть  его  волю  и  заставить  уснуть  на
холодном камне. Ему виделись живые лица товарищей и близких, слышались
родные голоса - в него, капитана Козловского, верили. Верили, что  он,
воин и коммунист, умевший до сих  пор  так  надежно  прикрывать  своим
крылом жизнь людей, и теперь, ведя безмолвный и яростный бой за жизнь,
проявит характер своего народа. Он не обманул надежды людей,  и  люди,
найдя  его,  обмороженного,   едва   дышащего,   с   каменно   стылыми
переломанными ногами, начали целую битву за его жизнь и здоровье.  Она
оказалась не легче той, что вел он  среди  таежных  сопок,  и  длилась
целых три года. И все это время, когда за него  самоотверженно  бились
лучшие военные врачи, вооруженные  современной  медицинской  наукой  и
техникой, когда у постели вместе с медиками дежурили  мать  и  сестра,
когда десятки знакомых и незнакомых людей старались выразить ему  свое
участие  и  поддержку,  капитан  Козловский  вовсе  не   был   простым
"объектом" спасительных усилий для его целителей. Врачи  признавались,
что он заражал их своим стоическим терпением, мужеством и  оптимизмом.
Рядом с ним оживали и поправлялись даже безнадежные больные.  Впрочем,
и его самого поначалу сочли  безнадежным  даже  иные  повидавшие  виды
доктора.  Но  человек  в  единении  с  людьми,  согретый  всей   силой
человеческой любви и товарищества, снова разорвал кольцо смерти.  Чудо
свершилось - Юрий Козловский живет,  ходит  по  земле  рядом  с  нами,
работает.
   В  разговоре  с  инженером-конструктором  Козловским   пытаюсь   по
отдельным фразам, интонациям, выражению лица  угадать,  достаточно  ли
уверенно он чувствует себя на земле сегодня,  вполне  ли  удовлетворен
своим делом. Юрий говорит, что ему чаще везло на  людей,  да  в  нашей
стране это и не удивительно. В лаборатории коллектив  дружный,  умный,
увлеченный большим и нужным делом. Не обошла Юрия и любовь. Девушка со
счастливым именем Надежда  стала  его  женой.  Не  забывают  и  старые
друзья. Вот недавно  наведались  майоры  Валентин  Куренков  и  Леонид
Коврижкин. Правда, оба теперь, кажется, уже подполковники. Глаза  Юрия
на миг грустнеют.
   - Все время снится,  будто  по-прежнему  летаю  и  бегаю  вверх  по
лестницам...
   Он замолчал, и вдруг стало ясно, что его борьба  за  свое  место  в
человеческом строю, за чувство  собственной  полноценности,  за  новую
высоту в жизни не окончена да  и  окончится  ли  когда-нибудь...  Даже
подчеркнутое внимание  окружающих,  предупредительное  снисхождение  к
себе  такие  люди  обычно  принимают  болезненно,  хотя  стараются  не
показать этого. Тому, кто узнал небо, жил в мире великих  скоростей  и
высот, не так-то просто свыкнуться с иным делом, найти себя в нем.  Но
главное, конечно, характер - тот характер человека, который и в  самой
"земной" работе  стремится  достигнуть  предельного  потолка.  И  тут,
бывает, мало добросовестного отношения к своим обязанностям, тут  надо
всей душой полюбить свое дело.
   По тому, как наш разговор все чаще возвращался к  самолетам,  стало
казаться, что Юрий  в  душе  не  расстался  с  ними,  и,  может  быть,
освоившись  в  новом  своем  положении  на  земле,  он  подумывает   о
возвращении в авиацию?
   - О чем вы мечтаете, Юрий Валентинович?
   - О небе, - ответил не задумываясь. Уловив удивление, усмехнулся: -
Нет, проситься за самолетный штурвал я не собираюсь, хотя руки  помнят
машину, и при случае справился бы. Сейчас мирное время, а  ведь  после
войны даже Маресьеву не разрешили летать - это логично и  справедливо.
И все же мечтаю о небе...
   Был теплый мартовский день, и в глубоком весеннем небе  пролетевший
невидимый истребитель оставил серебряный, долго не тающий след. Стоя у
окна, Юрий Валентинович несколько минут отрешенно следил, как  уходила
к горизонту серебряная полоса, выгибаясь дугой по куполу неба, и глаза
его, казалось, видели что-то свое,  далекое  и  вечно  близкое.  Может
быть, он мысленно находился сейчас в кабине стальной птицы, летящей  у
самой границы стратосферы, или желал успеха в учебном бою  парню,  что
вел ее? Или вспоминал синий морозный март в горной  тайге  Забайкалья,
где принял свой первый бой без всяких условностей - жестокий и  долгий
бой за жизнь? А может быть, решал какую-то нынешнюю задачу, от которой
его отвлекли? Но вот, словно очнувшись, виновато улыбнулся:
   - Простите, мне надо снять показания.
   Чуть прихрамывая, он направился к своему рабочему месту, но даже  и
теперь в стройной фигуре его замечалась выправка военного человека. Он
шел к своему рабочему месту на земле, где продолжает борьбу  за  новую
высоту, за свое небо.
   И стало вдруг понятно, отчего большинство людей с  детства  мечтают
летать. Настоящая жизнь, вероятно, и состоит  в  вечном  стремлении  к
своему  человеческому   небу   -   профессиональному,   нравственному,
духовному. Мечта об этом небе, борьба  за  жизненные  высоты  сближают
людей сильных, не позволяют увязнуть в  паутине  мелочных  сиюминутных
интересов, расчетов и отношений, построенных на своекорыстной  выгоде.
Но даже и те люди, которые брюзгливо советуют смотреть лишь под  ноги,
- пусть спросят себя наедине: разве в глубине их собственной  души  не
живет мечта о высоком небе - гражданском подвиге  ради  других  людей,
ради своего народа?..
   Нет, и взрослея, растворяясь в "чисто земных"  заботах,  не  должен
человек расставаться с мечтой  о  небе,  с  героями  своей  юности.  У
нынешних наследников великого подвига отцов и дедов-фронтовиков  таких
настоящих героев тысячи. В любом  возрасте  они  придут  на  помощь  в
трудный час, если человек останется  верным  их  памяти,  их  заветам,
желанию достигнуть их высоты.
   Юрий Козловский в критические минуты жизни проверил  это  на  себе,
потому он остается верным своему небу.




   В серых предрассветных сумерках  лета  холмистая  равнина  казалась
вымершей, самый зоркий и опытный глаз не заметил бы на  ней  малейшего
движения, но командир танковой роты старший лейтенант  Игорь  Веселов,
казалось, физически ощущает  громадное  напряжение  затаившейся  здесь
могучей жизни, готовой заявить о себе по  одному  слову  команды.  Это
напряжение отдавалось в нем нетерпеливым ожиданием и острой  тревогой,
отгоняющей усталость и сон. Веселов пока  не  различал  своих  танков.
Покрытые  пылью  после  долгого  ночного  марша,  они  растворялись  в
сумерках,  сливаясь  с  серой,  обожженной  солнцем  землей.  Он  лишь
угадывал их приземистые стальные тела, не остывшие за ночь, и чудились
в теплой тьме под броней знакомые лица  танкистов.  Всю  ночь  они  не
смыкали глаз, всю  ночь  их  укачивало  на  марше,  и  теперь  молодым
солдатам, не столь закаленным, как их командир, легко было  задремать,
прослушать сигнал - не отсюда ли его тревога?
   Рота  стояла  в  линии  взводных  колонн  на  дне  широкой  лощины,
прикрытая спереди длинной плоской высотой, за которой сейчас в  боевом
порядке  расположились  основные  силы  батальона  и   приданное   ему
мотострелковое подразделение, готовые во всякий миг вступить в  бой  с
крупными силами "противника",  наступающего  с  юга.  После  того  как
"противник" увязнет в бою за эту  гряду  высот,  настанет  черед  роты
старшего лейтенанта  Веселова.  Стремительным  выходом  из  глубины  и
ударом во фланг "противника" она должна приковать к себе его внимание,
связать огневым боем и обеспечить общую контратаку главных сил. Задача
для Веселова не новая, но по  мере  того,  как  светало,  его  смутная
тревога росла.
   "На фронте самое опасное время - рассвет", - звучали в  уме  чьи-то
слова, и он вдруг вспомнил, что слышал  их  от  своего  отца,  который
попал на фронт  в  сорок  третьем,  освобождал  Прибалтику,  штурмовал
восточно-прусские крепости фашистов. Прав старый солдат, теперь и  сам
Игорь Веселов знает, как тревожны рассветные часы даже на  учениях.  И
не только  потому,  что  к  ним  часто  приурочиваются  атаки.   Ночью
обстановка на поле боя меняется все  же  не  так  заметно,  как  днем,
поэтому утром и случаются самые опасные неожиданности.
   Рота стоит за левым флангом развернутых подразделений  батальона  -
так ей легче совершить задуманный  маневр,  а  при  случае  -  вовремя
встретить и отбить обходящие силы "противника". На это  командир  тоже
отдал ясное распоряжение. Но  слева у Веселова - никого. Своих  никого
- он знал точно. Но так  ли  оно  пустынно,  это  уходящее  на  восток
предгорье, изрезанное острыми гребешками, разорванное сухими глубокими
падями, малодоступное для гусениц и колес? Оттуда не ждут удара, и все
же комбат, отдав приказ, напоследок напомнил Веселову: "Поглядывай  за
флангом и тылом..." В самом деле,  никакая  разведка  не  в  состоянии
заглянуть за каждый гребень и в каждую падь. А если к  тому  же  целые
подразделения с тяжелым оружием способны теперь быстро перемещаться по
воздуху, за открытые фланги и тыл нельзя  быть  спокойным.  Бой  может
начаться одновременно и на переднем крае, и в тылу.
   Уже отчетливо проступили  из  сумерек  окрестные  высоты  и  увалы,
поредели тени в распадках.  Веселов  увидел  свои  танки  во  взводных
колоннах, поставленные так, чтобы прямо с места они могли развернуться
в боевую линию фронтом на юг. Но даже вид грозных  машин,  готовых  во
всякую минуту и к маршу,  и  к  атаке,  не  принес  знакомого  чувства
собственной силы, а с ним - уверенности. "Противник" близок,  но  пока
ничем не заявил о себе, даже в  передовом  охранении  мертвая  тишина.
Неужто он ждет, когда рассеются последние сумерки? Но ведь для  танков
и мотострелков это не помеха...
   Пусть ты только  командир  роты,  поставленной  во  втором  эшелоне
батальона со строго определенной задачей, все равно обязан думать и за
противника. Особенно если у тебя открытый  фланг,  за  которым  велено
поглядывать.
   Чем  больше  думал  старший  лейтенант  Веселов,  чем   пристальнее
всматривался в окружающее, тем  яснее  становилась  для  него  причина
тревоги.  Да,  рота  готова  мгновенно  встретить  и  отразить  любого
противника с фронта и даже с тыла -  надо  лишь  развернуть  танки  на
месте, но внезапный удар с открытого фланга парировать так  же  быстро
она не могла. Потребовалось бы несколько минут на  перестроение,  а  в
современном бою и за минуту от роты может не остаться ни машины.
   До начала боя он не имел права выходить на связь с командиром, но и
бездействовать тоже не мог. Проще всего  стоять, как  тебя  поставили;
если даже роту разгромят, можно сослаться на то, что не было  указаний
сменить позицию. Но есть  еще  и  долг  командира,  и  понятие  личной
ответственности его  за  лучшее  выполнение  поставленной  задачи,  за
людей, которых, может быть, завтра придется вести не  в  учебный  -  в
настоящий бой.
   Доверие  этих  людей  к  командиру,  а  значит,   их   мужество   и
решительность в боевой обстановке рождаются и крепнут сегодня.
   Комбат - опытный танкист, должен понять, что руководило  Веселовым.
Ночью позиция роты не вызывала сомнений,  теперь  же,  утром,  комбат,
конечно, и сам увидел бы, что оставлять роту в таком положении нельзя.
   - Рядовой Фомин! - окликнул старший лейтенант заряжающего.
   Молодой солдат завозился на своем сиденье, отозвался не сразу.
   - Спите?
   - Укачало маленько, товарищ  старший  лейтенант.  Сам  не  заметил,
когда задремал. Уж больно тихо.
   - Да, тишина странная... Вот что, Фомин, ступайте в  третий  взвод.
Лейтенанту Гордию передайте: развернуть машины налево и в боевой линии
выйти на тот гребень. - Он указал солдату  высоту.  -  Стоять  там  до
моего распоряжения. Задача такая: быть  в  готовности  отразить  атаку
"противника" во фланг роты. Наблюдать за местностью всем  до  единого,
радиостанции держать на приеме. О  появлении  "противника"  немедленно
доложить мне по радио. Повторите.
   Выслушав, добавил:
   - Скажи Гордию, пусть и за мной следит. Если ничего не  случится  и
рота начнет выдвижение по приказу комбата, немедленно свернуть взвод в
колонну и на полной скорости присоединиться к нам.
   Солдат уже спрыгнул с брони, когда Веселов спохватился:
   -  Постойте.  Передайте  еще.  Выдвигаться  на  гребень  на  первой
передаче, обороты минимальные, чтоб ни дыма, ни пыли. Это - строжайший
приказ.
   - Есть! - Отдав честь, солдат подхватился бегом - рад был размяться
после долгого путешествия в тесной машине.
   Через несколько минут у пригорка, где в раздвоенной вершине укрылся
танк  Веселова,  притормозила  машина.   Невысокий   ладный   капитан,
заместитель командира  батальона  по  политчасти,  быстро  взбежал  на
пригорок, ловко  вскочил  на  броню,  протянул  руку  командиру  роты,
сидящему на башне с открытым люком.
   - Вы, что ли, устроили "прогрев" двигателей? - спросил с  усмешкой.
- Или кто-то спросонья на стартер даванул?.. Постойте, а  где  же  ваш
третий взвод?
   Веселов указал на гребень,  за  которым  широко  растянулись  танки
лейтенанта Гордия.  Над  открытыми  люками  машин  угадывались  фигуры
командиров с биноклями в руках.
   - Это что же за диспозиция у вас такая? - удивился политработник.
   - Товарищ капитан, - Веселов улыбнулся, - позавчера на партсобрании
вы спросили: что главное на войне?
   - Так.
   - И сами же ответили: бдительность! Теперь посмотрите,  мог  ли  я,
находясь в этой лощине, оставить фланг роты открытым?
   Капитан, с минуту осматриваясь, раздумчиво сказал:
   - Что ж, на войне ваше решение было бы  правильным.  Значит,  и  на
учении тоже верно. Это называется - проявить инициативу. Так я и скажу
комбату. Пока ничего не меняйте.  -  Помолчал,  осматривая  в  бинокль
дальние  гребни,  снова  спросил:  -  А  если  сейчас  роте   прикажут
немедленно выдвинуться вперед?.. "Противник", похоже, задумал  что-то,
а что, мы не знаем. Надо бы все-таки роту держать в кулаке.
   - Надо будет - взвод свернем в колонну, и он быстро догонит роту.
   - А Гордий не проспит снова? - усмехнулся капитан.
   - Не думаю. - Веселов смутился.

   Несколько дней назад лейтенант Гордий опоздал на службу.  Потом  он
честно признался, что накануне лег поздно  и  не  услышал  будильника.
Искренность смягчает вину, но Веселов получил от  комбата  нагоняй  за
отсутствие лейтенанта на разводе и в запале объявил Гордию выговор при
всех офицерах батальона. Замполит потом при разговоре напомнил комбату
о его горячности - достаточно,  мол,  было  поговорить  с  лейтенантом
наедине. Веселов с этим согласился в душе, но дело было сделано.
   - Между прочим, - продолжал капитан, - я видел,  как  взвод  Гордия
действовал на учении. По-моему, не хуже других.
   - Я бы сказал, даже лучше. Поэтому его и послал туда.
   - Тогда все правильно. Ты пойми, комроты, беда иных  лейтенантов  в
том, что они долго себя чувствуют курсантами. А надо, чтобы  побыстрее
распробовали вкус командирской ответственности. Тогда из-за мелочей  с
ними не придется портить кровь. Согласен?.. Ну так я  пройду  к  твоим
танкистам...

   Политработник спрыгнул с брони, но не сделал и шага.  Воздух  слабо
дрогнул от далекого залпа. И тотчас  отчетливо  и  резко  в  наушниках
шлемофона Веселова прозвучал  голос  лейтенанта  Гордия.  Это  не  был
доклад - это была команда взводу на открытие огня. Изумленный в первое
мгновение, в следующее Веселов понял, что лейтенант решил не терять ни
секунды. Ведь и ротный командир, и сам комбат,  услышав  его  команду,
поймут, что происходит. Он решил правильно.
   - Я Двадцать третий!  -  гремело  в  шлемофоне.  -  По  вертолетам,
осколочным... прицел десять...
   Еще до того, как громыхнули пушки взвода, старший лейтенант Веселов
увидел: вдали, над самыми гребнями, на фоне  бледной  зари,  качаются,
слабо поблескивая,  какие-то  тени.  Он  хотел  запросить  лейтенанта,
велика ли вертолетная группа, но  тот  сообразил  и  сам.  Команда  им
отдана, уже били танковые пушки  и  пулеметы,  теперь  можно  доложить
обстоятельней:
   - Двадцатый!.. В тыл заходит звено боевых вертолетов. Веду  по  ним
огонь... Идут над самой землей, прячутся в лощинах. Прямо передо  мной
- около  тысячи  метров  -  за  гребнем  увала   скрылось   до   шести
транспортных вертолетов. Предполагаю - высаживают десант.  Я  Двадцать
третий, прием!
   На юге, за высотами, полыхал ожесточенный  огонь.  Так  вот  почему
"противник" ждал рассвета - в сумерках вертолеты  не  могут  безопасно
летать в холмах. Значит, одновременный удар с фронта и фланга.  Слышал
ли комбат? Надо немедленно вызывать штаб!
   Но комбат слышал. Он не спрашивал, каким образом его резервная рота
ухитрилась вступить в бой так скоро. Он  доверял  старшему  лейтенанту
Веселову так же, как Веселое доверял лейтенанту Гордию.
   - Двадцатый, слушай меня внимательно! - голос комбата был твердым и
ровным, словно он отдавал приказ где-нибудь  в  тихом  распадке  перед
строем офицеров. -  Развернись  и  атакуй  десантно-штурмовую  группу.
Действуй по обстановке. Сильно не  зарывайся,  при  нужде  переходи  к
обороне, но фланг удерживай до конца. Тебя поддержат мотострелки.  Как
понял?..
   Веселов повторил, тревожно  прислушиваясь  к  стрельбе  на  фланге.
Взвод Гордия стрелял теперь реже, но его огонь был уже не  одинок.  Из
глубины позиций, с господствующей сопки, хлестко  били  многоствольные
зенитные установки - видимо, зенитчики обнаружили вертолеты,  загоняли
их за гребни высот, не  давая  подняться,  чтобы  обнаружить  танки  и
нанести удар ракетами. Многое, очень многое  в  успехе  роты  зависело
теперь от исхода этого поединка - между зенитчиками и  вертолетчиками.
На учении, как на войне, особенно остро понимаешь, что победа -  общее
дело, что каждый твой шаг, сама твоя  жизнь  тысячами  незримых  нитей
связаны со множеством людей, товарищей  по  оружию,  с  тем,  что  они
делают и как делают...
   "И за мотострелков спасибо, комбат! Без них трудно  пришлось  бы  в
лабиринтах каменистых высот и увалов..."
   Танки недолго  маневрировали  в  лощине,  перестраиваясь  в  боевой
порядок, и все же для  Веселова  это  были  тревожные  минуты.  Прорыв
вертолетов в такое время грозил бедой. Но зенитчики, видно, знали свое
дело. Когда боевая линия выползла на высоту, к самому гребню, зенитные
установки замолчали - отгонять  стало  некого.  Танкисты  теперь  были
уверены: в атаке их не оставят без прикрытия - с сопки местность видна
далеко.
   По приказу Веселова экипажи лейтенанта Гордия еще раньше прекратили
огонь, и вся боевая линия роты  ждала  в  молчании,  укрытая  гребнем.
Десантно-штурмовая  группа  "противника"  тоже  наступала   пока   без
выстрела. Быть может, там подумали, что редкие огневые точки на высоте
подавлены вертолетами, и поэтому "противник" решил внезапно  ворваться
в расположение обороняющихся с  тыла?  Или  он  стремился  максимально
сблизиться с высотой, обрушив  на  нее  массу  огня,  подавить  всякую
оборону?.. Веселов прикинул силы наступающих. Не  менее  двух  рот,  в
боевых порядках пехоты движутся самоходные  артиллерийские  установки,
уже  можно  различить  и  гранатометчиков  -  их  много...   Да,   без
мотострелков об атаке и думать было бы нечего, но боевые машины пехоты
уже развертывались за его спиной, мотострелки спешивались,  строясь  в
цепь, приближались к танкам. Атака была  необходима  -  только  атакой
можно уничтожить "противника" решительно и быстро. Всякий затяжной бой
не в его пользу - вертолеты могли подбросить "противнику" новые  силы,
и трудно сказать, где они высадятся. Чтобы надежно обеспечивать фланг,
как приказал комбат, надо быстрее уничтожить эту атакующую группу.
   "А где же наш замполит?" - подумалось вдруг Веселову,  когда  рота,
полыхая орудийным огнем, уже сваливалась по  склону  высоты  навстречу
атакующим... Мотострелки не отставали от танков, стреляя на ходу, а  с
гребня били боевые машины пехоты, занявшие место танков...
   Через четверть часа, когда  бой  закончился,  Веселов,  прежде  чем
отвести танки на исходную позицию, открыл люк оглядеться. От  соседней
машины, махая рукой, к  нему  бежал  невысокий,  подобранный  капитан,
придерживая полевую сумку.
   "Замполит!.. Значит, тоже участвовал в бою!.."
   Капитан вспрыгнул на броню, вытер рукавом  пот  со  лба,  оживленно
рассмеялся:
   - Хорош был удар. А если  бы  Гордий  проспал  да  не  встретил  их
огнем?.. Наделали бы вертолетчики из нас киселя.
   - Не проспал ведь.
   - А я что говорю? - засмеялся капитан. - Главное на войне что?..
   - Бдительность.
   - Так. Не догадываешься, зачем комбат прислал меня к вам?..  То-то.
Да только вы сами догадались, откуда грозой тянет. А наше дело такое -
умным делам не мешать. Пора, однако, отходить, товарищ ротный...
   Бой с южной стороны как будто  приблизился,  стал  ожесточеннее.  И
Веселов был доволен, что у него развязаны руки, значит,  в  любой  миг
готов помочь родному батальону. По-прежнему настороженно  оглядываясь,
он просигналил флажками отход.
   Вслед  за  мотострелками  танки  двинулись   к   высоте   взводными
колоннами, готовые развернуться в боевую линию для новой атаки.




   Танки шли навстречу грозе. Впереди по черному горизонту  непрерывно
сверкало, далекие  удары  грома  временами  перекрывали  глухой  рокот
машин, и сержанту Николаю Сосновскому  чудилось,  будто  рота  идет  к
фронту. Предстояла атака переднего края "противника" с ходу, и на душе
сержанта  становилось  неспокойно.  Удастся  ли  проскочить  грозу  до
развертывания в боевую линию? А если прямо с рубежа атаки -  в  черную
тьму, в сплошные, ревущие струи воды?! Дождь  будет  заливать  приборы
наблюдения, затушует мишени, и не то  что  цели  -  соседей  своих  не
разглядишь...
   Может быть, комбат - он сегодня руководит ротным учением -  отложит
атаку до конца грозы? Вряд ли!
   Волнение сержанта нарастало, но теперь это было то неизбежное перед
боем волнение,  которое  окрыляет  человека.  И  Сосновскому  хотелось
взлететь над землей вместе с  танком.  Уверенной  силой  налились  его
руки,  словно  припаянные   к   теплому   металлу   откинутой   крышки
командирского люка, серые глаза спокойно щурились,  оглядывая  грозный
горизонт. Он видел себя как бы  со  стороны  -  глазами  командиров  и
друзей, а еще - теми глазами, что памятны лишь ему.
   В неполные двадцать лет человеку нельзя не мечтать.  Те,  кто  ждут
солдата дома, по ком он грустит порою в минуты тишины, незримо идут за
ним ратными дорогами. Ведь ради них поднимают  солдата  тревоги,  ради
них он в зной и мороз, в метель и грозу делает свою работу.
   "Как тебе служится, мой молчаливый сержант?.."
   Это Галка спросила в последнем письме. Спросила с оттенком  упрека.
Пишет он ей редко и скупо. А есть ли основания писать много  и  часто?
Ну дружили  в  школе,  ходили  иногда  вместе  в  кино  и  на   танцы,
обменивались книгами... Что еще?
   А еще был поцелуй, от которого сладко захолодело в  груди  Николая.
Только было это единственный раз, в минуту прощания... А может,  и  не
было? Иногда человек искренне верит в то, что придумал  или  видел  во
сне...
   Нет, Николай не строил иллюзий. Школьные увлечения обычно  проходят
скоро.  Невесты,  которых  парни  оставляют,  уезжая  служить,   порой
становятся женами других, и Николай не видел, чтобы  для  кого-то  это
стало трагедией,
   И все-таки Галка ждала его, хотя он ни разу не думал о  ней  как  о
своей невесте. Ему это казалось странным, потому что у красивой  Галки
всегда было много поклонников,  которых  Николай  считал  лучше  себя.
Может, потому-то он и не посмел влюбиться в нее.  Наверное,  тут  есть
какой-то  слишком  взрослый  расчет,  предосудительный  для   молодого
человека; но таким уж он  был,  Николай  Сосновский,  -  сын  строгого
учителя, бывшего гвардейского старшины...
   Лицо Галки забываться стало, но голос помнится отчетливо. Он слышит
его всякий раз, читая письма девушки или вспоминая их. "...Мне  всегда
спокойно, если думаю, что ты есть где-то, пусть очень далеко...", "Это
очень важно, если у тебя есть товарищ, которого можешь признать судьей
собственных поступков. Для меня это ты..."
   Странные, тревожащие письма. Чудит Галка, а может,  просто  помнит,
что Николай Сосновский рекомендовал ее в комсомол. Тогда он  учился  в
десятом, она - в восьмом...
   "Как тебе служится, мой молчаливый сержант?.." И все-таки  радостно
за тысячи верст от родного дома, в грозовой степи, услышать,  готовясь
к атаке, такой негромкий девичий вопрос, словно принесенный ветром.  И
ощутить на себе внимательный полузабытый взгляд,  который  удесятеряет
силы. Быть может, вот так и приходит любовь - на больших  расстояниях,
от благодарности за память, за верность, за строчку  привета?  Ведь  и
любовь, и радости, и  удачи  свои  человек  создает  сам.  Это,  между
прочим, любимая фраза командира роты...
   Холодная  тяжелая  капля  ударила  в  щеку,  забрызгав  глаза.  Еще
несколько крупных дождинок оставили  темные  следы  на  пыльной  броне
башни - первые вестники ливня, бушующего  уже  в  двух  километрах  по
курсу колонны. Так и  есть:  командир  решил  воспользоваться  грозой,
чтобы внезапно появиться перед  траншеями  "неприятельского"  опорного
пункта...  Вон  как  почернело  в  степи  -  будто  не  туча,  а  ночь
надвигается с юга.  Одно  плохо  -  ветер  и  дождь  в  лицо,  значит,
наблюдение будет затруднено.
   - Ну,  ребятки,  скучать  нынче  не  придется!  -  Голос  наводчика
рядового Коптелова прозвучал в шлемофоне весело и возбужденно,
   - Рано возрадовался, - проворчал в ответ  механик-водитель  младший
сержант Сергунин. - Вот закроет щели, куда  палить  станешь?  В  белый
свет? Ротный  за  такую  "имитацию",  между  прочим,  и  двойку  может
вкатить.
   - Ну если мне видимость закроет, то и ротный не много разглядит,  -
беззаботно ответил Коптелов.
   - Ротный все разглядит. Я уж о командире  взвода  не  говорю  -  он
рядом.
   - Ладно, ты о своей видимости  позаботься.  А  то  завезешь  нас  в
какой-нибудь ров - тогда уж точно без головы останемся. Верно, товарищ
сержант?
   Сосновский промолчал, опускаясь на  сиденье  и  задраивая  люк.  Он
вышел на внешнюю связь -  теперь  зрительная  сигнализация  становится
ненадежной и в любое время  может  последовать  команда  по  радио.  В
наушниках   непрерывно   трещали   грозовые   разряды.    Настороженно
вслушиваясь в  них,  Николай  смотрел  в  неширокую  спину  наводчика,
пытаясь понять: нравится ему бравада Коптелова или нет? И что  кроется
за нею: уверенность в себе перед началом трудной  боевой  работы  или,
наоборот, - тревога?..  Конечно,  есть  и  тревога,  но  такая  ли  уж
большая? Не тот стал Коптелов, каким  знал  его  Сосновский  в  начале
совместной службы.
   На первой стрельбе в составе экипажа Коптелов потерял ориентировку,
а когда с помощью командира все же нашел цель,  то  с  грубой  ошибкой
определил исходные установки для  стрельбы  и  промазал.  Неудача  так
обескуражила молодого наводчика, что он потерял веру в себя и попросил
снова назначить его заряжающим...
   Вот тогда и решил Николай проверить: действительно ли каждый строит
свои удачи сам? Ведь  неудача  наводчика  была  и  неудачей  командира
танка.  Тяжело  начинать  командирскую  службу  с  двойки  по  огневой
подготовке, и в голову невольно закрадывалась мыслишка  избавиться  от
неопытного огневика. Эту мыслишку он прогнал.
   Ни упрекать, ни утешать Коптелова Сосновский не стал. На просьбу  о
перемещении не  обратил  внимания.  А  на  очередном  вождении  танков
попросил у командира взвода разрешения сесть с Коптеловым  в  одну  из
машин  на  все  занятия.  В  ближних  от  трассы  складках   местности
расставили замаскированные  мишени,  чтоб  наводчик  потренировался  в
поиске их и определении исходных установок для стрельбы из движущегося
танка.
   Круг за кругом  описывала  машина  по  трассе.  Менялись  водители,
изменялась расстановка мишеней, а Сосновский с  Коптеловым  продолжали
работу... Тот день стоил  для  них  обоих,  наверное,  десяти  хороших
танко-стрелковых тренировок. Потом были  другие,  похожие  дни,  и  не
только на специальных занятиях...
   В первое время Коптелова  раздражало  упорство,  с  каким  командир
танка  начал  тренировать  его.  Не  раз   жаловался   на   усталость,
прикидывался несообразительным и вообще бесталанным  в  огневом  деле.
Потом понял, что сержант не  отступится  до  тех  пор,  пока  наводчик
экипажа числится в отстающих. Откуда только сообразительность взялась!
Николай лишь усмехался, каждый день открывая в своем подчиненном новые
черточки. А тот откровенно напрашивался на похвалу и опять злился, что
не слышит ее.  Но  пришел  день,  когда  Коптелов  оказался  лучшим  в
комплексных состязаниях огневиков роты. Первую  благодарность  объявил
ему в тот день командир танка, однако  тут  же  поубавил  удовольствие
наводчика. "Сегодня наш Коптелов превзошел старослужащих,  потому  что
первый раз в жизни не побоялся  перестараться,  -  с  усмешкой  сказал
Николай. - Просто удивительно, как он на это отважился!"
   Видно, сильно тогда взыграло самолюбие Коптелова, если вот уже  три
месяца  он  не  сдает  высоту,  на  которую  подняла  его  настойчивая
требовательность командира. И сегодня Коптелов, конечно, тоже  захочет
доказать, что не боится перестараться...
   А  колонна  роты  уже  в  движении,  перестраивается  в  предбоевой
порядок. И полоса ливня стремительно надвигается  -  танки  взвода  на
полной  скорости  врезаются  в  белесую  стену  падающей  воды,  сразу
становятся черными и потому едва различимыми для  глаз.  Ломаный  штык
молнии втыкается в бугор, кажется, перед  самым  танком,  даже  глазам
больно от короткого всплеска бешеного огня.
   - Ну чем тебе не война, Сергунин! - вырывается возглас у Коптелова.
- Коленки не дрожат?
   - Ты за своими лучше последи...
   -  Отставить  разговоры,  не  отвлекаться,  -  говорит  Сосновский,
вглядываясь в смутный силуэт командирского танка.
   Звонкий от напряжения голос командира вторгается в треск разрядов:
   - Я "Гранит", всем - сто, повторяю, всем - сто!..
   ...Фонтаны  огня,  дыма  и  грязи  встают  перед  фронтом  роты   -
"противник" встречает танки суматошной стрельбой. Вряд ли она была  бы
эффективной в реальном бою, эта стрельба  наугад. Правда, и  танкистам
по большей части приходится бить вслепую, но они наступают, им выгодно
сближение с "противником" - броня и гусеницы доделывают  то,  чего  не
сделал огонь. Почти непрерывно стучит пулемет  танка  -  Коптелов,  не
ожидая команд,  бьет  по  силуэтам,  мелькающим  в  траншеях  и  ходах
сообщения. Сергунин помогает ему курсовым огнем.
   - Не увлекайтесь стрельбой, Сергунин, смотрите в оба за дорогой!
   - Смотрю, командир, не тревожьтесь...
   За дождем  мелькает  знакомое  очертание  противотанкового  орудия,
зарытого  на  встречном  скате  высоты,   и   уже   некогда   подавать
целеуказания наводчику. Палец - на кнопке управления огневой системой,
тревожно вспыхивает красная лампочка, и орудийный  ствол  стремительно
поворачивает на цель.
   - Вижу, командир! - докладывает Коптелов. - Да  там  целый  огневой
взвод!..
   - Водитель, дорожку!
   _ Есть, дорожку! - мгновенно  отзывается  Сергунин,  и  танк  идет,
словно по накатанной трассе.
   Раз, другой бьет орудие. Слева, из дождя, тоже вырываются  огненные
сполохи - сосед помогает...
   Ливень уже не сплошной, он идет зарядами,  и  временами  изломанная
линия роты видна от фланга до фланга. Один из ближних  танков  отстал,
окутанный мерцающим дымным пламенем. А вот  и  другой  остановился  на
гребне высоты! "Ну зачем его  понесло  по  гребню!  Хорошую  видимость
решил себе обеспечить, а того не учел, что и сам далеко виден.  Комбат
таких штучек не прощает. Копти теперь небо..."
   -  Двенадцатый!  Не  зарывайся!  И   следи   за   правым   флангом,
Двенадцатый! - Это командир роты остерегает  лейтенанта,  под  началом
которого действует сержант Сосновский.
   Их взвод сильно опередил соседей, а фланг открыт. И на самом фланге
- танк Сосновского. Значит, это ему в первую очередь надо  поглядывать
вправо. Командир роты зря предупреждать не станет.
   - Сбавьте обороты, Сергунин! И берегите правый борт.
   - Понял, - коротко отозвался механик-водитель,
   Легко командовать, когда тебя понимают с полуслова. Сосновский  мог
теперь непрерывно следить за флангом, зная, что борт будет цел. Как уж
умудрялся Сергунин выбирать маршрут,  сказать  трудно,  однако  справа
машину все время прикрывали складки местности. Это и выручило их.
   "Противник"  воспользовался  очередным   зарядом   ливня,   и   его
контратакующие танки возникли из дождевой завесы  внезапно  и  близко.
Наверное, Николай растерялся бы, не будь он предупрежден  о  возможной
опасности. Но именно потому, что он ждал ее,  палец  машинально  нажал
тангенту переключателя радиостанции, и сигнал тревоги улетел в эфир.
   Глубоким маневром контратакующие заходили в  тыл  роте,  и  Николай
вдруг  отчетливо  понял:  рота  наверняка  не  успеет  развернуться  и
перестроить боевой порядок, чтобы успешно отразить удар.  Одна  минута
может решить все, и эту минуту обязан обеспечить роте экипаж  сержанта
Сосновского, который пока  один  видит  "противника".  Решение  пришло
мгновенно: показать себя "противнику" и ударить первым.
   Николай  скомандовал   механику-водителю   поворот   на   девяносто
градусов, на полной скорости обогнул высоту, которая прикрывала  танк,
и выскочил из-за нее на  фланге  контратакующих.  Коптелов  ударил  по
ближнему танку почти в упор, тут же ударил еще и еще...
   Видно, не зря говорят, что дерзость утраивает численность войска  в
глазах неприятеля. Линия контратакующих, готовая  вот-вот  перемахнуть
некрутой увал и обрушиться на роту с тыла,  вдруг  приостановила  свой
грозный бег, нарушилась, орудийные стволы танков обратились  к  машине
Сосновского. Когда же "противник" разглядел за дождем, что  перед  ним
одна-единственная машина, перестроившаяся рота,  словно  клещами,  уже
охватывала его фланги...
   Вскоре гроза ушла за степные холмы, но танковый гром еще  долго  не
утихал над бездорожьем  полигона.  Объявили  отбой,  и  командир  роты
вызвал Сосновского вместе с лейтенантом. Слегка  пожурил  за  то,  что
поздно обнаружили контратакующие танки, потом хитровато спросил:
   - С чего это вы, товарищ Сосновский, бросились в  одиночку  на  два
танковых взвода? С испугу, что ли?
   - Так точно, товарищ капитан, испугался, что рота  может  проиграть
бой.
   Капитан засмеялся:
   - Если так, вы правильно испугались. Почаще вот так-то пугайтесь  -
все будет нормально... .
   Танки шли за солнцем, и оно словно поджидало их, повиснув над краем
степи, - в той стороне, где находился отчий дом  Николая  Сосновского,
где живет красивая девчонка с красивым именем, которая  пишет  хорошие
письма Николаю и хочет знать, как ему служится.
   Что ж, она  имеет  полное  право  знать  это,  Николаю  Сосновскому
служится нормально.




   Батальон шел степью, оставляя за собой медленно тающие шлейфы  пыли
и дыма. Каждый оборот гусениц  боевой  машины  уносил  лейтенанта  все
дальше от городка, от маленькой тихой улицы, где в  глубине  тополиной
аллеи прятался белый трехэтажный дом, к которому были прикованы  мысли
Сизякова. Ему следовало думать сейчас о марше, о близких боях, о своих
солдатах, но он, считавший себя сильным человеком, никак не  мог  дать
собственным мыслям нужный ход. Лейтенант прощал себе слабость,  потому
что в том белом доме среди тополей, в  этот  утренний  час,  возможно,
раздался первый  крик  маленького  человека,  которому  он,  Александр
Сизяков, подарил жизнь.
   От скорости гнулись в дугу антенны, раскачивались задранные в  небо
пушки  машин,  слепила  пыль,  а  Сизякову  снова  и  снова   виделись
растерянные глаза жены в больничной приемной, вспоминалось, как  долго
она не отпускала его руку. Наверное, сейчас она думает, что  ее  Сашка
где-то рядом, ждет, мучается, поминутно хватаясь за телефон,  а  Сашка
укатил в своей БМП и, случись какая беда, ничем не поможет ей. Впервые
лейтенант клял судьбу за то, что даже в такое время она не проявила  к
нему благосклонности. В нем закипела  глухая  обида  на  командиров  и
сослуживцев - никто из них при выезде в поле даже  не  спросил  о  его
настроении   и   желаниях.   Хотя   бы   из   вежливости    предложили
задержаться - ведь он все равно не отстал бы от своего взвода.
   В парке боевых машин во время сбора Александр  Сизяков  был  зол  и
одновременно безразличен к происходящему. Когда ему  доложили,  что  в
одной из машин нет защитных комплектов, он  сначала  махнул  рукой,  а
потом  вдруг  взорвался  и  накричал  на  командира  экипажа.  Сержант
побелел, но  Сизяков  даже  не  взглянул  на  него,  не  стал  слушать
объяснений и, не отдав никаких распоряжений, забрался в  свою  машину.
Защитные комплекты принесли, когда уже  загудели  двигатели.  Сизякову
доложили об этом, и он опять лишь  отмахнулся.  Начавшееся  учение  не
вызывало в нем привычного волнения, не сулило радостей и успехов.  Для
этого следовало целиком отдаться делу, а лейтенант Сизяков был слишком
захвачен личными переживаниями. Если бы выезд в поле оттянулся хоть на
день!
   Рядом, высунувшись из люка, покачивался старший лейтенант  Владимир
Левшин - заместитель командира роты по политической части.  В  экипаже
Сизякова отсутствовал  наводчик-оператор,  и  перед  маршем  Левшин  с
улыбкой предложил свои услуги:
   - Работа несложная - справлюсь. Да  и  свою  сподручнее  выполнять,
находясь в экипаже. Принимаешь, командир?
   Сизяков только плечами пожал. Заместитель по политчасти - начальник
для взводного, чего тут спрашивать?  Шуток  он  сегодня  не  принимал.
После того как Александр  распек  сержанта,  в  серый  глазах  Левшина
пропала всегдашняя улыбчивость. И на  марше  он  все  время  хмурился,
наблюдая за командиром  взвода,  однако  Александру  сейчас  было  все
разно, какими глазами смотрит на него замполит.
   Левшина немножко злило вызывающее  безразличие  Сизякова  ко  всему
вокруг, прерываемое нервическими вспышками.  Он  не  хотел  и  не  мог
снисходительно  отнестись  к  товарищу,  которого   первое   жизненное
осложнение выбило из колеи. Но Левшин, несмотря на свою молодость, уже
постоянно чувствовал себя политработником, и ни один человек в мире не
догадался бы сейчас о его злости. Потому что ответить вызовом на вызов
значило только натянуть отношения и окончательно испортить  настроение
лейтенанту. А  между  тем  учение  всегда  требует  от  людей  спайки,
взаимопонимания, боевого настроя.  К  тому  же  сегодняшнее  состояние
лейтенанта можно было отчасти понять.

   Левшин и  сам  некоторое  время  командовал  взводом,  Он  ценил  в
Сизякове энергию, решительность, властность,  опирающуюся  на  крепкие
военные знания и молодой задор. Но Левшин знал  и  слабость  товарища.
Когда что-либо не ладилось,  когда  случалась  неприятность,  выдержка
нередко изменяла лейтенанту. Его  энергия  переходила  в  суетливость,
решительность - в заносчивость, а командирская властность граничила  с
грубостью.  Так  что  сегодняшний  срыв  не  был  случайным.  Неумение
лейтенанта  владеть  своими  чувствами  можно  было  отнести  на  счет
молодости, но заместитель по политчасти хорошо знал: всякая слабость в
человеке, если он с нею вовремя не справится, может укорениться, стать
чертой характера.  А  ведь  командир  не  вправе  переносить  в  сферу
служебных  отношений  свои  душевные  неурядицы.  Если  он   будет   в
зависимости от настроения давать подчиненным  оценки,  поощрять  их  и
наказывать, ему никогда не завоевать авторитета и  уважения.  Малейшая
его необъективность,  а  тем  более  несправедливость  даже  к  одному
человеку способна ранить многих. Вот и сегодня:  сорвал  Сизяков  свое
плохое настроение на сержанте - все мотострелки  взвода  угрюмоваты  и
апатичны.

   Левшин и раньше задумывался о том, как научить  лейтенанта  владеть
собой.  Присматриваясь  к  Сизякову,  он  убедился,   что   Александру
недостает глубокого  внимания  к  солдатам  и  сержантам,  теплоты  во
взаимоотношениях с ними, которую командир может и не проявлять внешне,
но которую обязан  поддерживать  в  себе.  Сизяков  не  меньше  других
офицеров  гордился  достижениями  своего  взвода   и   огорчался   его
неудачами. Но при всем том солдаты и сержанты  были  для  него  только
подчиненными, которые должны исполнять его волю, и не более. Он словно
забывал, что имеет дело с живыми людьми, способными запоминать  плохое
и хорошее, что-то одобрять в душе и что-то порицать, испытывать  обиду
и благодарность, любовь, сочувствие и  неприязнь,  что  они  оценивают
поступки начальника, составляя свое мнение о  нем.  Командир,  глубоко
уважающий подчиненных, никогда не забывает  об  этом,  Он  заботлив  в
своей требовательности,  справедлив  в  оценке  людей.  Он  взвешивает
каждое  слово,  которое  обращает  к  ним,  каждый  поступок,  который
совершает. Воспитывая подчиненных, он  воспитывает  и  себя,  ибо  без
этого его рост немыслим. Такой командир бывает любим  как  отец,  если
даже подчиненные - его ровесники.
   Левшину не раз хотелось  откровенно  потолковать  с  Сизяковым,  но
разговор откладывался. Заместитель по политчасти искал нужных  слов  и
повода для беседы, представляя  себе  всю  ее  сложность.  Нужны  были
обстоятельства, которые заставили бы лейтенанта Сизякова понять: между
ним и его взводом существуют связи более глубокие и сложные, чем он их
себе представляет. И связи эти важно беречь, всячески укреплять, а  не
разрушать  в  порыве  минутной  вспышки.  Сегодня  Левшину   казалось:
подходящее время настало и надо лишь помочь обстоятельствам...

   Равнина сменилась холмами. Гуще и чаще пошли  березовые  перелески.
Длинное стальное тело батальона разламывалось на ротные колонны, и они
расползались, дробились  на  взводные,  рассредоточиваясь  по  опушкам
полян. Гул двигателей сменили птичьи концерты. Левшин  встал  во  весь
рост на броне, осмотрелся, и глаза  его  словно  оттаяли.  Солнце  уже
поднялось над перелесками, и ковер весеннего разнотравья сверкал росой
и цветами.  Цвели  мята,  кукушкины  слезки,  медуница,  и   свежайший
березовый воздух пахнул всеми ароматами сибирской лесостепи.
   - В такое утро, - весело сказал Левшин, - родятся счастливые.

   Сизяков молча спрыгнул на землю и направился к БМП командира  роты.
Он не замечал, что некоторые солдаты вылезли из машин без команды, что
один из водителей закуривает, высунувшись из  открытого  люка.  Левшин
опять нахмурился, быстро догнал командира взвода.
   - Вот что, Александр, - негромко заговорил он. - Ты мне сегодня  не
нравишься.
   Левшин досадливо поморщился.
   -  Пойми,  требует  этого   чувство   справедливости.   Ты   обидел
подчиненного, причем совершенно  несправедливо.  Ведь  комплекты  были
вынуты из танка по приказанию старшины.
   - Теперь знаю.
   - Надо было раньше знать. Стеценко - сержант  дисциплинированный  и
честный, а ты даже выслушать  его  не  захотел.  Грубость  способна  и
хорошего человека сделать плохим, а недисциплинированному  дает  повод
для пререканий.
   Сизяков промолчал, и старший лейтенант, улыбнувшись, добавил:
   - Тебе-то теперь надо почаще размышлять  над  педагогикой,  товарищ
папаша! - И он шутливо толкнул лейтенанта в плечо.
   - Какой я папаша? - огрызнулся Сизяков. - У меня жена рожает,  а  я
мотаюсь черт знает где.
   Заместитель по политчасти осторожно взял собеседника за локоть.
   - Ты, Александр, хороший муж, а это значит почти то же, что хороший
мужчина. Но ты зря думаешь, будто один на этом  свете  озабочен  своим
ребенком. Твои заботы ему еще потребуются, но сейчас  ему  нужны  руки
доктора.
   Старший лейтенант несколько секунд шел рядом молча, отводя  росяные
ветви, потом, улыбаясь, заговорил:
   - Когда моя Алка собралась подарить мне дочь, я стоял в карауле. До
госпиталя - полсотни километров. Как назло,  "санитарка"  забарахлила.
Все женщины в доме всполошились. Позвонили командиру -  он  немедленно
вызвал  свою  машину  и  сам   возглавил   "операцию"   по   отправке.
Естественно, все прошло блестяще. А у тебя куда проще обстоит дело...
   Он вдруг загородил дорогу Сизякову и потребовал:
   - Да перестань ты киснуть! Не на повивальную бабку жену  оставил  -
все будет в порядке, тебе говорят... Придет время -  спросит  сын  или
дочь: "Папа, а что ты делал  в  день  моего  рождения?"  И  вспомнишь:
бездарно руководил взводом на учениях.
   Сизяков засмеялся.
   - Ну вот, теперь тебе можно являться  перед  командиром.  Мне  тоже
пора браться за дело.  -  И  старший  лейтенант  быстро  направился  к
ближним машинам.
   Выслушав   распоряжения   командира   роты,   Александр    старался
сосредоточиться на предстоящей задаче, однако никак не мог погрузиться
в привычную атмосферу дел и забот. Внешне он овладел собой, но  в  нем
по-прежнему сидел накаленный уголек  беспокойства,  жег  и  раздражал,
мешал думать, толково руководить  подчиненными.  Не  глядя  на  своего
заместителя сержанта Стеценко, он сухо и кратко отдал ему распоряжения
по охране и обороне позиции  взвода  и,  хотя  еще  оставалось  время,
направился к пункту сбора для офицеров батальона.  Предстояла  поездка
на рекогносцировку.

   Сержанта Стеценко заместитель командира роты по  политчасти  застал
за проверкой вооружения.
   - Обиделись на командира? - спросил Левшин.
   Сержант вспыхнул:
   - Что вы, товарищ старший лейтенант! На строгость не обижаются.
   - Вот и правильно.
   Левшин, щурясь, оглядывал подошедших мотострелков.  Улыбка  у  него
открытая, лучистая и чуть-чуть заговорщическая. Смотришь  на  него,  и
кажется - он знает про тебя такое, о чем ты сам лишь догадываешься. На
его улыбку невозможно отвечать хмурым взглядом и недоверчивостью, хотя
никогда не угадаешь, что за ней скрыто. Вот как теперь.
   - Чего расцвели? - неожиданно сердито спросил Левшин. - Думаете,  я
любуюсь вашим видом?  Ничуть.  От  ваших  расстегнутых  воротничков  и
кое-как затянутых ремней мне грустно.
   Солдаты смущенно начали заправляться.
   - Отлично. А теперь у  нас  деликатная  беседа...  Командир  ваш  в
некотором роде  именинник.  Если  не  сегодня,  так  завтра  будет  им
наверняка.
   - Знаем, - вновь заулыбались солдаты.
   - И я подумал, - продолжал  старший  лейтенант,  -  что  имениннику
подарок полагается.
   Солдаты молча переглянулись. Ответил за всех комсомольский  групорг
взвода:
   - Да где мы его возьмем в поле? Вот вернемся, тогда...
   - Я знаю, - неожиданно заявил сержант Стеценко.  -  Я  знаю,  какой
подарок самый хороший для командира. Бери, комсорг,  боевой  листок  и
записывай наши обязательства на учение...
   В продолжение этого двухминутного  собрания  старший  лейтенант  не
проронил  ни  слова.  Его  вмешательство  не  требовалось.   Он   лишь
одобрительно улыбался солдатам и сержантам,  и  глаза  его,  казалось,
говорили: "Я же знал, чего вы хотите. Я знаю, что и  дальше  окажетесь
молодцами".
   А когда мотострелки единогласно утвердили решение,  заместитель  по
политчасти, построжав, сказал:
   - Теперь за дело. Ваш  вызов  на  соревнование  я  передам  второму
взводу. На прошлых учениях он всех побил. Сегодня - ваша очередь.
   ...Комбат запоздал. Оказалось, он объехал район батальона  и  вышел
из машины, явно не расположенный к мирной беседе.
   - Небось, думаете, неорганизованный у вас начальник  -  позже  всех
прибыл. А пришлось кое-чьи прорехи  штопать.  Я  недоволен  службой  в
некоторых взводах и ротах...
   Взгляд его задержался на лейтенанте Сизякове, и  впервые  с  начала
учений Александр ощутил беспокойство за свой взвод, ответственность за
его действия и почувствовал, что краснеет. Он ждал  резкого  выговора,
ибо вспомнил множество недоработок, но случилось неожиданное.
   - Только вторая рота порадовала, - сказал комбат. - Особенно  взвод
Сизякова.  Люди  веселые,   подтянутые,   смотреть   приятно.   Машины
замаскировали лучше всех и быстрее всех. Уже  наполовину  отрыты  щели
для укрытия экипажей,  составляются  огневые  карточки,  наблюдение  и
охрана организованы  отлично.  Каждый  знает  свою  задачу  назубок  -
чувствуется, командир взвода хорошо поработал. Пойдет дело  так  же  -
пятерка обеспечена...
   Вот теперь Александр действительно покраснел.
   "Стеценко... Конечно, похвала комбата по праву принадлежит сержанту
Стеценко. Другой бы после той  незаслуженной  грубости  на  все  рукой
махнул, а он ни в  чем  не  изменил  себе,  мой  верный  заместитель".
Лейтенант знал достоинства своего воспитанника,  ценил  его  и  теперь
мучился  вопросом:  как  случилось,  что,   не   разобравшись   и   не
задумываясь, буквально наорал на Стеценко  там,  в  парке?  Ему  стала
понятна справедливость слов Левшина. Перед сержантом надо  извиниться,
это не  ущемит  его  командирского  авторитета  и  самолюбия.  Скорее,
наоборот. Разве его заместитель не доказал еще  раз,  что  заслуживает
лучшего к себе отношения?..

   В прокаленных солнцем гимнастерках, с обожженными  лицами,  немного
усталые, офицеры батальона сходили с машины. День клонился к закату, в
березовых рощах стояла  теплая  успокаивающая  тишина.  Комбат  обещал
Сизякову связаться с дежурным и попросить его выяснить - не прибыло ли
их полку? Пока ждали сеанса связи, Александр направился в свой  взвод.
Теперь в нем жило и другое нетерпение: увидеть своими глазами, как без
него поработали подчиненные.
   В  машинах  оказались  только   дежурные   наблюдатели,   остальных
заместитель командира роты по политчасти собрал для беседы.  Негромкий
голос Левшина доносился из глубины рощи. Туда-то  и  пошел  лейтенант,
удовлетворенный осмотром позиции  взвода.  Левшин  обернулся  на  звук
шагов и, продолжая беседу, вынул из  кармана  заклеенный  конверт  без
надписи, протянул Сизякову. Тот глянул удивленно.
   - Машина соседей ходила  в  город,  -  пояснил  Левшин.  -  Мы  ее,
понятно, задержали и попросили завернуть к  белому  дому  в  тополином
саду. - Он ободряюще улыбнулся.
   Лейтенант  отошел  за  деревья,  вскрыл  конверт.  Сначала   взгляд
схватывал на бумаге только самые важные слова: "...Счастлива... сын...
вылитый ты..." Потом читал по порядку:  "...Спасибо  за  цветы.  Таких
здесь не было ни у кого. Настоящие, лесные, и так много. Ты, наверное,
рвал их целый день. Не сердись - я поделилась  ими  с  соседками,  они
такие же счастливые - и цветов хватило на всех..."
   Про цветы Александр ничего не понял. "Какая-то ошибка вышла..."  Он
смущенно оглянулся.
   Поляна  близ  машин  словно  поблекла.  Утром  на  ней  состязались
фиолетовые,  синие,  желтые,  сиреневые  краски,  единодушно   уступив
первенство красно-оранжевому пламени ранних жарков. Сейчас их почти не
осталось. Один человек и за час не смог бы так опустошить поляну. Тут,
без сомнения, поработал целый взвод.
   Александр представил, как эти цветы полыхают среди белизны  палаты,
как их весенний, живой, теплый свет ложится  на  бледное,  измученное,
счастливое лицо жены, и в тот же миг захлестнула  буйная,  неудержимая
радость. Сын! У него есть сын!..
   Лейтенант Сизяков не мог пуститься в пляс. Он был командиром,  а  в
десяти шагах сидели его подчиненные.  Он  только  прислушался  к  себе
самому, прислушался к разговору солдат с заместителем по политчасти. И
в том, как он прислушался, ему внезапно  открылось  новое,  незнакомое
прежде отношение к своему взводу. Особенная, мужская  любовь,  которую
он уже испытывал к маленькому, еще ни разу не виденному им человеку, с
первого  мгновения  перешла  и  на   солдат.   Может   быть,   чувство
благодарности им за внимание, такое неожиданное  для  него,  заставило
Александра в  одну  минуту  понять  нечто  важное.  У  него,  молодого
лейтенанта, были и взрослые сыновья. Очень разные, временами трудные и
неожиданные в своих характерах. Но такие, что не подведут ни  в  воде,
ни в огне. Сейчас он знал: какие бы сложные  минуты  ему  ни  пришлось
пережить, он никогда больше не позволит себе той хляби, что  одолевала
его утром.
   Подошел Левшин, понимающе улыбаясь, глянул  в  лицо  Сизякова.  Тот
лишь молча и сильно пожал  руку  товарищу.  Через  полчаса  они  снова
сидели   в   одной   машине.   Время   от   времени   посматривая   на
сосредоточенную, крепкую фигуру Сизякова, заместитель  командира  роты
по политчасти все больше убеждался, что сомневаться в успехе  близкого
боя у него нет оснований.




   Второй час танки трясло на  ухабах.  Качались  по  сторонам  редкие
бугры, покрытые свалявшейся, жесткой от мороза травой, качались редкие
озяблые кустики, и низкое тусклое небо  тоже  качалось  -  медленно  и
тяжело.  Траки  машины  рвали  серый  лед  в  колеях,   и   лейтенанту
Тухватуллину в гуле  мотора  чудился  сердитый  треск.  Было  холодно,
неуютно от  бесснежья  в  столь  позднюю  пору  и  тревожно.  Командир
разведдозора молчит с самого начала марша, а рубеж вероятной встречи с
"противником" уже близок, и  такое  молчание  не  к  добру.  Руководит
ротным тактическим учением сам комбат майор Фисун, а у него на  маршах
ковровых дорожек не жди. И если пока ни одной  каверзы  не  подстроил,
значит, бдительность усыпляет.
   Тухватуллин заерзал в люке, оглянулся, словно  боялся,  что  с  его
ротой уже случилось недоброе.  Вид  колонны,  изогнувшей  на  повороте
стальное   длинное    тело,    успокоил.    С    такой    силой,    да
опростоволоситься!..
   До чего несхожа пестрая  расцветка  карты  с  однотонной  войлочной
окраской  декабрьской  степи!  И  попробуй  угадать,  где  тебе  могут
устроить ловушку! Там  ли,  где  маршрут  роты  встречается  с  речной
излучиной,  или  дальше,  у  самого   рубежа   вероятной   встречи   с
"противником"... Знает майор Фисун, где  назначить  рубеж.  Как  будто
нарочно сошлись тут холмы, оголив округу, да так и  остались  овальной
грядой  посередь  степи.  Готовая  крепость.  Скаты  холмов - надежней
железобетонных стен. Распадки - гигантские амбразуры, направленные  во
все стороны. Они же - лучшие  пути  для  внезапных  контратак...  Кому
достанется эта крепость?..
   - Скорость! - коротко бросает Тухватуллин в эфир. - Скорость!
   Оглушает железный ливень траков,  стонет  мерзлая  земля,  к  самой
башне пригибается антенна, лицо дубеет от резкого ветра, а все кажется
- скорость мала. Знает лейтенант Тухватуллин: "противник"  сейчас  так
же рвется к этой гряде.
   "Противник"... Давний друг и вечный соперник Тухватуллина лейтенант
Сашка Ершов.
   До  сих  пор  звезда  удачи  дарила  им  свои  лучи   поровну,   за
единственным, кажется, исключением...  Впервые  она  сверкнула  Ершову
через месяц их службы  в  одном  батальоне,  после  строевого  смотра.
Собрав  офицеров  прямо  на  плацу,  майор  Фисун  хитровато   оглядел
Тухватуллина.
   - Что же вы, лейтенант,  так  плохо  людей  своих  подготовили,  а?
О-пять Ершов нынче обставил...
   Голос майора звучал  почти  ласково,  однако  лейтенант  покраснел.
Больше всего задело его словечко "о-пять". Почему "опять"? Быть может,
Сашка расхвастал, как еще в училище,  во  время  последней,  а  потому
особо жаркой спортивной баталии  между  курсантами  выпускных  рот  он
изрядно  отдубасил  Асхата  Тухватуллина  на  боксерском  ринге?  Было
обидно,  хотелось  напомнить  комбату,  что  во  взводе   Тухватуллина
собралась сплошь зеленая молодежь. Да разве комбат сам не знал!..
   И долго потом не мог одолеть Асхат затаенную  обиду  на  Александра
Ершова, даже стороной обходил его. Но и работал же в те дни - даже  по
ночам тренировки снились! Стрельба из танков близилась. Пушки - они-то
скажут во весь голос, кто чего стоит!
   И пушки заговорили...
   Отправляя тогда  экипажи  взвода  на  огневой  рубеж,  он  забыл  и
тщеславие, и ревность к возможному успеху соседа - была лишь страстная
надежда увидеть грозными бойцами солдат, которых учил сам.
   И разрывы снарядов вспыхивали праздничным фейерверком,  а  пулеметы
танков  выстукивали  веселящие,  лихие  мелодии  -  наводчики   взвода
стреляли отлично. Вот  тебе  и  зеленая  молодежь!..  Снова  хитровато
щурились глаза комбата, только теперь обращены они были на Ершова.
   - Ай-яй-яй! Что же это,  то-варищ  Ершов?  Опять  Тухватуллин  тебя
побил.
   И радостно было Асхату совсем не от похвалы -  радостно  было,  что
зря подозревал Сашку в хвастовстве. Такая уж манера у майора Фисуна  -
подзадоривать подчиненных словечком "о-пять"...
   Вечером, после службы, специально  дождался  Ершова,  чтобы  вместе
идти в общежитие, и тот по дороге предложил:
   - Слушай, перебирайся ко мне.  Комната  двухместная,  а  сосед  мой
съехал вчера.
   Тухватуллин схватил Александра в охапку,
   - Шайтан рыжий! Почему молчал до сих  пор?  Бежим,  а  то  подселят
кого-нибудь...
   С того дня они стали друзьями. И соперниками, каких еще не  было  в
полку. Сначала над ними посмеивались, но  шуточки  смолкли,  когда  их
взводы одним приказом были объявлены отличными, а комбат певучим своим
украинским тенорком журил других лейтенантов:
   - Ш-шо ж вы, хлопцы, терпите, а? О-пять Тухватуллин с  Ершовым  вас
всех поколотили...
   Нынешней  осенью  уехал  учиться  в  академию  командир  Ершова,  и
Александр стал врио комроты. Через неделю  в  длительную  командировку
уехал и ротный командир  Тухватуллина.  Опять  лейтенанты  сравнялись.
Поговаривают, будто Фисун все подстроил - посмотреть хочет, кто же  из
двух его любимчиков лучше справится с ротой. Может, и правда. Один  из
них должен заступить на место офицера, уехавшего  в  академию.  Видно,
нынешнее учение все и решит. Где, как не в поле, во встречном бою,  до
конца раскроет себя командир!..
   Суров  комбат  в  последние  дни  с  лейтенантами.   Редко   скажет
насмешливое словцо, смотрит холодно, и в  голосе  не  слышно  веселого
добродушия. Есть тому причина. Второй месяц поговаривают в  батальоне,
будто пробежала между друзьями черная кошка. А что  за  "кошка",  всем
вроде понятно:  вакантную  должность  не  поделили.  Выходит,  все  их
соперничество - только из-за карьеры. В двадцать  три-то  года!  То-то
комбат не спешит с аттестацией,  приглядывается,  устраивает  им  одну
проверку за другой,
   От людей не скроешь ни дружбы, ни ссоры. Но разве объяснишь  людям,
отчего в последние дни возникла неприязнь у Асхата к Саше Ершову? Нет,
не объяснишь вслух, почему не бежишь, как  прежде,  поздравить  его  с
успехом или подразнить за неудачу, не заглядываешь к нему  в  роту  по
поводу и без повода, не устраиваешь совместных собраний  своих  и  его
танкистов и в кинозале садишься в другой ряд, а в столовой - за другой
столик. Люди думают, из-за вакансии, а у этой "вакансии" серые глаза и
целое облако кудрей...
   Сколько девушек было на шефском вечере, куда они с  Сашкой  привели
своих отличников, а вот  надо  же  -  обоим  приглянулась  сероглазая,
пышноволосая активистка. Наверное, была слишком заметной - пришедших в
заводской клуб танкистов и встречала, и  приветствовала  со  сцены,  и
модные танцы показывала. Сколько улыбок она раздарила в тот вечер,  но
чудилось Асхату - ему доставалось больше всех, и каждая со  значением.
Он тогда  совсем  упустил  из  виду,  что  ее   особенные   улыбки   и
многозначительные взгляды могли предназначаться тому, который  повсюду
находился рядом с ним.
   Миражи рассеялись,  когда  Александр  решительно,  через  весь  зал
направился прямо к той самой девушке с явным намерением пригласить  на
танец. Вначале Асхат  рассердился  на  друга,  который  перебегал  ему
дорогу, но тут же увидел, как девушка  сама  пошла  навстречу  Ершову,
первая заговорила, и  Александр,  улыбаясь,  сказал  что-то  в  ответ,
отчего она вся засветилась.
   Уйти бы Асхату в ту  минуту,  но,  видимо,  заговорила  привычка  к
соперничеству. Или самолюбие?  Ведь  если  девушка  предпочитает  тебе
другого, обязательно возникает болезненное,  честолюбивое  чувство,  и
хочется доказать, что ты не так уж плох. Ну и  доказывал  бы  -  разве
мало девчат вокруг...
   Нет, тут не только самолюбие говорило. Асхат  смотрел  на  девушку,
танцующую с его другом, и ему казалось, он давным-давно  где-то  видел
ее, искал,  нашел,  а  она  не  узнает.  Но  стоит  подойти   поближе,
перемолвиться словом - она тоже вспомнит его, и все пойдет по-другому.
А Сашка, видно, просто ее добрый знакомый, он ведь тоже устраивал этот
вечер, значит, встречались раньше.
   Ершов оглянулся. Асхат не успел отвести глаз...
   Минутой позже Ершов тормошил друга:
   - Чего как бирюк смотришь? И солдаты твои  к  стеночкам  жмутся  по
примеру командира. Вон сколько девчонок скучает!  Знал  бы,  всю  нашу
роту привел...  Леночка!  -  позвал  он  девушку,  присоединившуюся  к
подружкам.  -  В  твоем  доме  непорядок  -  я  скучающего  лейтенанта
обнаружил.
   Та всплеснула руками.
   - Не может быть! Девушки, ну-ка возьмите его в оборот!
   - А ты пример покажи.  -  И  Александр  подтолкнул  Тухватуллина  к
Леночке...
   Они танцевали. И говорили весело о  пустяках,  как  говорят  давние
знакомые. И душа Асхата  оттаивала,  рождалась  веселая  решимость  не
уступать больше эту  девушку  Сашке  Ершову.  Внезапно  он  перехватил
взгляд Лены, брошенный на Александра, танцующего с  другой,  и  сквозь
веселье по лицу ее  скользнуло  выражение  ревнивого  беспокойства.  В
следующий миг Лена смеялась  шутке  Асхата,  но  он  заметил  уже  всю
деланность ее веселья...
   Ершов  вернулся  домой  заполночь.  Топтался  по   комнате,   потом
ворочался в постели, вставал и выходил  курить.  Наверное,  поговорить
хотелось,   но   Тухватуллин   упорно   притворялся   спящим.   Завтра
воскресенье, и наговориться можно вволю. Однако разговора не  вышло  -
Александр с утра заторопился  в  город:  "Дельце  есть  неотложное..."
Асхат усмехнулся, однако подумал, что без объяснений, пожалуй,  лучше.
И чуточку грустно было, что вот так кончается их  дружба.  Обзаведется
Сашка женой, и даже в гости к нему не пойдешь, потому что обоим  тогда
будет тяжело и неловко. Вечером долго не засыпал, все ждал Александра,
но так и уснул, не дождавшись. Было это под утро.
   Разбудил его грохот упавшего стула.  Было  уже  светло.  Александр,
невыспавшийся, сердитый, торопливо собирался на службу, и  Тухватуллин
насмешливо следил из постели за  его  метаниями  по  комнате.  Спешить
Асхату  было  некуда  -  он  работал  в  воскресенье,  и   понедельник
становился его выходным. На пороге Ершов задержался и, как бы вспомнив
о малозначащем, спросил:
   - Да! Ты танкострелковую с ходу по движущимся уже провел?
   - Провел.
   - Одолжи конспект. Занятие, конечно, ерундовое, но сам знаешь,  для
формы с конспектом положено.
   - А если проверят?
   - Чепуха! Я сам в роте нынче начальник.
   - Ну гляди...
   Ершов торопливо схватил со стола конспект Тухватуллина и выбежал за
дверь.
   Вечером  заглянул  комбат.  Повел  околичные  разговоры  о   жизни,
перебирал  книги  на  полке,  хвалил  заезжий   драмтеатр,   исподволь
допытываясь у лейтенантов мнения об актерах, искренне  огорчился,  что
на лучших спектаклях они "не сумели" побывать.
   Лейтенанты сидели скучные,  ожидая  главного  разговора.  У  Фисуна
всегда так: сначала - о  мелочах,  потом  -  о  главном.  С  некоторым
облегчением встали, чтобы проводить комбата, а он с порога вдруг начал
хвалить их:
   - До чего же вы у меня оба хорошие! Просто молодцы. Живете ведь как
дружно. Комната - на двоих! Шкаф - на двоих! Стол  -  на  двоих!  Даже
конспект - и тот на двоих!
   Лейтенанты готовы были  сквозь  землю  провалиться,  а  комбат  уже
задавал свои "ласковые" вопросы:
   - И давно это у вас?.. А, Тухватуллин?
   - Первый раз, товарищ майор, - буркнул обескураженный Ершов.
   - Вы помолчите. Я видел конспект Тухватуллина - с него и спрос.
   - Он правду сказал.
   - Поверю. Значит, в первый раз. Стало быть, начало  положено.  Так,
ребятки, или не так?.. Ай-яй-яй, Тухватуллин!  Да  ведь  стоит  только
палец в рот сунуть. Сегодня конспект ему уступил. Завтра  -  зарплату.
Послезавтра - девушку. Вы, чего доброго, и а соревновании начнете  ему
уступать по дружбе!..
   Все вовремя делает комбат Фисун. Он и ушел тогда, когда лейтенантам
показалось, что вот-вот сгорят от стыда.
   - Достукался? - зло  спросил  Асхат,  когда  за  майором  закрылась
дверь.
   - Чего достукался? - взорвался Ершов. - Из-за тебя все!
   - Ну и ну!
   -  Ты  не  нукай!  В  самом  деле,  чей   конспект?   Я,   положим,
такой-разэтакий, - признаю  критику!  А  ты-то!  Обязан  был  удержать
товарища от дурного поступка или нет?..
   - Не ерничай! -  сердито  прервал  Асхат.  И  неожиданно  для  себя
спросил: - Свадьба-то когда?
   - Какая еще свадьба? - нахмурился Ершов.
   Асхат вопросительно глянул на друга. Неужели  он  действительно  не
понимает? Не понимает, что Асхат Тухватуллин уступил ему свой конспект
только из боязни - как бы Сашка не подумал,  будто  Асхат  Тухватуллин
отказал из-за девушки?..
   Наверное, нельзя  так  откровенно  смотреть  в  глаза  человеку,  с
которым больше года жил в одной комнате. Уж теперь-то Сашка понял все.
На лице его мелькнула растерянность, потом, овладев  собой,  он  криво
улыбнулся:
   - Ты про Лену, что ли?.. Если влюбился - зря. Могу уступить. Только
знаешь, она...
   Взгляд Асхата остановил Ершова. "Зачем ты это говоришь  мне?  Какое
ты имеешь право говорить так о ней?"
   - Ты лжешь, Сашка!
   Наверное, Асхату стало бы легче, взорвись Сашка,  накричи,  обругай
Асхата.  Но  Сашка  устало  махнул  рукой,  сел  на  койку   и   начал
раздеваться, позевывая...
   С того-то дня и стали замечать в батальоне, как холодеют  отношения
между друзьями-соперниками. И думают -  из-за  вакансии.  Комбат  тоже
думает. Может, потому-то и тревожно Тухватуллину на нынешнем учении  и
нет прежнего желания отдаться борьбе, любой ценой вырвать победу.
   Резкий   торопливый   голос   командира    разведдозора    заставил
Тухватуллина вздрогнуть.
   Минное поле...
   Так вот он, первый сюрприз! Первый... Смотря какое поле,  -  может,
другого не потребуется.
   Танк вылетел на приземистый увал, и Тухватуллин увидел на горизонте
серую гряду высот, манящую и грозную. Она уже так близка! И так далека
теперь,  когда  между  нею  и  танками  роты   легла   полоса   земли,
нашпигованная взрывчаткой. Дозор стоял, развернувшись  в  линию  вдоль
минного поля, и двое саперов  уже  двигались  по  краю  его  -  искали
проход. "Напрасно стараются, - подумал Тухватуллин. - Лучше  бы  сразу
попробовали определить глубину..." Он не случайно ждал ловушку  именно
здесь - между речной излучиной  и  заболоченными  пойменными  озерами.
Река и озера  покрыты  непрочным  льдом,  пытаться  форсировать  их  -
слишком хлопотное занятие. Потеряешь время. К тому же на  минные  поля
можно напороться и на другом берегу...
   Значит, разминировать? Время. Оно  дорожало  с  каждым  мгновением.
Оттого, что он воочию видел теперь гряду, ощущение угрозы  становилось
мучительным, и оно не пропадет,  пока  эта  естественная  преграда  не
останется в тылу роты. Надо что-то придумать, надо найти  выход,  пока
танки еще движутся. В движении всегда лучше думается, а там, у минного
поля, размышлять будет некогда - там надо действовать сразу...
   "Прямо пойдешь - себя потерять, направо пойдешь  -  коня  потерять,
налево пойдешь - женату быть... Шайтан чертов! О чем думаешь? Он  тебя
оженит, комбат Фисун, он тебя оженит!.."
   Тухватуллин снова оглянулся на свою роту. Она переваливала увал,  и
по гребню его, дымя и  разбрасывая  комья  мерзлого  суглинка,  ползла
замыкающая машина - приземистый танковый тягач...
   "Прямо пойдешь - себя потерять... Зачем себя? Себя  нельзя  терять,
уж если терять, так наименьшее".
   Танк остановился, и  Тухватуллин,  упершись  руками  в  край  люка,
выбросил  тело  наружу,  жестом   остановил   подбежавшего   командира
разведдозора: молчи,  мол,  сам  все  вижу!  Нетерпеливо  сделал  знак
механику-водителю подошедшего следом танка: "Глуши!" Крикнул:
   - Передайте - тягач в голову колонны!.. Живо снимайте с трех танков
бревна и вяжите плотиком!..
   В глазах молодого  взводного  мелькнуло  удивление,  но  он  быстро
передал  распоряжение,  и  танкисты  начали  выскакивать   из   люков,
торопливо снимать крепления бревен.
   Еще  ни  разу  Тухватуллину  не  приходилось   пользоваться   этими
бревнами, что служат для повышения проходимости танков, хотя случалось
попадать и в гиблые болота. Даже подумывал  -  они  лишний,  никчемный
груз  на  машинах.  А  вот  пригодились.  И  совсем  не  так,  как  он
предполагал...
   -  Связали?..  Грузите  на  мой  танк.  Кузавинис!  -   позвал   он
механика-водителя.
   Из  люка  высунулась  голова  в  ребристом   шлеме,   серые   глаза
внимательно глянули на командира.
   - Двигайтесь вслед  за  тягачом,  станете  в  двух  метрах  от  его
кормы...
   Тягач, скрежеща гусеницами,  уже  обходил  колонну,  и  Тухватуллин
поднял  руку,  привлекая  внимание  механика-водителя,  потом  побежал
впереди, указывая путь. Он остановил  машину  перед  самым  указателем
минного  поля,  подозвал  танкистов  и  объяснил   задачу:   закрепить
связанные  бревна  между  машинами  -  так,  чтобы  одним  торцом  они
упирались в башню танка, другим - в рубку тягача.
   - Тягач становится тралом, и толкать его будет танк, вы поняли?..
   Командир дозора от удивления сбил шлемофон на затылок.
   - Вот это конструкция! Сколько служу - не видывал.
   Тухватуллин усмехнулся: послужи, мол, хотя бы с мое - два года...
   Тягач был неуклюжим и слишком дорогим тралом, но что  делать,  если
нет другого? Лучше потерять тягач,  чем  потерять  целую  роту,  а  он
наверняка потеряет ее, если "противник" успеет захватить гряду. Только
выдержат ли бревна - толкать тягач придется  не  по  асфальту.  Уперев
"плотик" торцом в башню танка, танкисты поддерживали другой его  конец
на весу, тягач осторожно пятился. Бревна глухо стукнули в  его  рубку,
танк качнулся.
   Выдержат!
   Солдаты захлестывали концы стальных тросиков, опутавших бревна,  за
скобы на броне, затягивали  узлы,  Между  машинами  повис  бревенчатый
мостик, и один из танкистов пробежал по нему,  попрыгал  на  середине,
пробуя надежность.
   - Саперы, в танк! - распорядился Тухватуллин.  -  Водитель  тягача,
выключайте передачу и вылезайте из машины. Живо!
   - Товарищ лейтенант, может, я за рычагами останусь? Буду  по  колее
направлять - Кузавинису все легче.
   Тухватуллин нахмурился.
   - Товарищ Ковалев, у нас учение, а не игра в войну. Вы что,  забыли
о противоднищевых минах? Они взрываются как раз под сиденьем водителя.
   - Волков бояться...
   - Прекратить разговоры! К машине!
   Серые  глаза  Кузавиниса  смотрели  на   командира   с   выражением
спокойного ожидания. А ведь  волнуется,  наверное,  не  меньше  самого
Тухватуллина. Шутка ли - толкать по мерзлым кочкам многотонную махину.
Один неосторожный рывок - и хрустнут бревна, как спички, или  вырвутся
из петель - начинай все сначала.
   - Двигайтесь, Донатас!  -  назвал  лейтенант  механика-водителя  по
имени, и тот, прежде чем закрыть люк, улыбнулся:  все,  мол,  будет  в
порядке, товарищ лейтенант, - не такие дела делали с вами...
   Тухватуллин смотрел, как напрягались  гусеничные  ленты  танка,  и,
казалось, слышал в нарастающем реве двигателя жалобный  хруст  дерева,
но танк двинулся с места плавно, и  так  же  плавно  сдвинулся  тягач.
Молодец, Кузавинис!..
   Взрыв прогремел сразу, едва  первый  трак  тягача  ступил  на  край
минного   поля.   Он   был   негромок,   взрыв   условной   мины,   но
Тухватуллин заметил, как вздрогнули стоящие рядом танкисты.
   - Одна гусеница долой, - произнес кто-то.
   Да, гусеница долой, но у тягача оставались катки,  они  по-прежнему
давили мерзлый суглинок, прокладывая безопасную колею для танка.
   Еще вспышка - и брызги мерзлой  земли...  Еще...  Танк  с  "тралом"
удалялся, и земля под гусеницами теперь помалкивала.
   - Все!..
   Из седой придорожной травы прыгнула черная, длиннохвостая кобра,  и
на броне тягача, как раз против отделения управления, блеснула  сухая,
гремучая молния.
   - Видели, Ковалев? - спросил лейтенант.  -  Такая  прыгающая  штука
хуже фугаса.
   Танк-тральщик был уже далеко, и  сержант-сапер  доложил  по  радио:
минное поле кончилось,
   - По  местам!  -  распорядился  Тухватуллин.  -  И  передайте  всем
механикам-водителям: если кто-нибудь съедет за протраленную колею хоть
на сантиметр - выведу из строя  и  оставлю  загорать  здесь  до  конца
учения.
   Когда заминированная полоса осталась позади, Тухватуллин  посмотрел
на часы. Рота потеряла двадцать минут...
   Сколько же идущий навстречу "противник" потратит на переправу через
реку?.. А переправа ему предстоит,  ведь  река  огибает  гряду  с  той
стороны, и мосты, разумеется,  давно  разрушены.  Руководитель  учения
непременно об этом напомнит Ершову...
   Гряда   надвигалась,   серая   и   безжизненная,   уже    отчетливо
просматривался распадок, в котором  терялась  дорога.  Сейчас  в  него
вползал маленький, темный жучок - дозорный танк. Тухватуллин придержал
роту. Пока дозор не пройдет гряду насквозь и  не  осмотрит  ближние  к
дороге сопки, он решил не втягиваться в распадок.  То  ли  обострилось
чувство тревоги, то ли заговорила  та  расчетливая  осторожность,  что
заставляет опытного командира сделать все возможное ради  безопасности
подразделения.
   -  Тринадцатый!  -  вызвал  лейтенант  командира  разведдозора.   -
Развернитесь в боевой порядок и обстреляйте ближние сопки... Всем -  в
линию колонн!..
   Тухватуллин перестраивал роту, как бы готовясь к удару  с  ходу  по
гряде, имея выставленный далеко вперед щит из танков дозора. Такие вот
атаки самых неприступных крепостей не так уж редко приносят успех, и у
"противника" - если он сейчас прячется за скатами сопок,  готовя  роте
ловушку,  -  могут  не  выдержать  нервы.  Ведь  он   посчитает:   его
обнаружили. Велик соблазн открыть огонь по роте,  пусть  и  с  дальней
дистанции, пока она еще в походных колоннах, пока не  раздробилась  на
маневрирующие  стальные  тараны,  одновременно  извергающие  жестокий,
точный огонь. Лейтенант провоцировал "противника" на залповый огонь по
взводным колоннам, зная, что на большом  расстоянии  опасны  попадания
лишь в гусеницу или орудийный ствол.
   Худо,  если  бы  там  оказались  ПТУРСы,  снаряды,  которые   имеют
одинаковую силу на любом расстоянии...
   Тухватуллин во все глаза обозревал край гряды, но он мог  бы  и  не
напрягать зрение.
   Едва рота сломала походный порядок и дозорный взвод, развернувшись,
грохнул залпом по гряде, пришел ответ. Отчетливая в сером  декабрьском
воздухе, цепь красных пушечных сполохов пробежала по  гребню  ближнего
увала, и до Тухватуллина докатился тяжкий орудийный вздох.
   Тухватуллин достиг своего - не дал  заманить  роту  в  ловушку.  Он
перехитрил "противника" в этом частном поединке, но тем скорее  узнал,
что борьба за господствующие высоты проиграна. Рота опоздала.
   Но - странное дело!  -  теперь,  когда  он  знал,  что  "противник"
упредил его  в  захвате  гряды,  Асхат  не  желал  признавать  никакой
предопределенности в исходе боя. Бой шел, и  его  надо  было  выиграть
любой ценой.
   Экономя время, он развернул взводы в линию, а потом повернул  танки
направо, снова превратив роту в растянутую колонну, и повел ее в обход
сопок, готовый в любой миг  внезапным  поворотом  обрушиться  на  них.
Разведдозор  по-прежнему  двигался  ближе  к  гряде,   ведя   по   ней
непрерывный огонь и оставаясь фланговым щитом роты.
   Танки мчались  с  бешеной  скоростью.  Они  неслись  сквозь  густые
жесткие травы, и то был немалый риск - в бурьяне могли скрываться ямы,
но Тухватуллин знал, что без риска не выиграешь ни  одного  серьезного
сражения...
   Асхат так и не понял, с кем же он столкнулся, обходя гряду: то ли с
главными силами "противника", то ли с боковой заставой, высланной  ему
навстречу...
   Он  промчался  почти  до  хвоста  встречной  колонны,  в   которой,
наверное, так ничего и не успели понять.  А  потом  скомандовал  общий
поворот; танкисты ждали его и выполнили быстро. И - залп в упор...
   Горела покрытая льдом трава, горела земля, горели даже  клочья  ее,
поднятые о воздух разрывами. Рота вела бой в полуокружении, и это  был
уже полустихийный бой на истребление, где дрались танк с танком,  танк
- с пушкой, танк - с гранатометчиками...
   И все же настало время, когда руководитель учения решил,  что  рота
сделала  последний  выстрел.  Он  приказал  свернуть  подразделения  в
колонны и явиться к нему, на высоту, где уже  был  поставлен  условный
ориентир.
   Странно, вместе с беспокойством лейтенант Тухватуллин  почувствовал
и облегчение. Все же в захвате гряды его упредил  Ершов,  а  проиграть
Ершову не грех. Он-то знал это.
   Оставив колонну в глубоком распадке, куда так и не сумел прорваться
с боем, и приказав танкистам проверить машины, побрел вверх  по  скату
сопки к далеко видимому штабному бронетранспортеру. Нарочно не спешил,
однако пришел первым.
   Комбат Фисун сидел у скудного огонька, рисуя  на  карте.  Он  любил
походные костры, добрел близ огня, и солдаты, зная это, даже  в  голой
степи умудрялись разводить огонек, если позволяла обстановка.
   Выслушав доклад  Тухватуллина,  комбат  ткнул  пальцем  в  один  из
складных стульчиков у костра:
   - Садитесь. Небось, упарились?
   Тухватуллин сел. Говорить не хотелось, по крайней мере сейчас.
   - А ловко вы его, а?.. Заставили рассекретиться.  Думал  я  -  каюк
вам, как в сопки  залезете.  Дозорный-то  экипаж  проглядел  засаду...
Ну-ну, молодец - не дал взять себя голыми руками, молодец...
   "Хвалит, значит, не к добру", - с тревогой думал Асхат.
   Со стороны ближнего распадка быстро шел  Ершов  по  мерзлой  земле.
"Так ходят победители", - подумал Асхат.
   Ершов остановился в двух шагах от костра, бросил руку к шлемофону.
   - Товарищ майор!..
   Фисун махнул рукой.
   - Знаю ваш доклад! Садитесь рядом да послушайте  вон  Тухватуллина.
Оч-чень интересно вам послушать, как это он умудрился  трехсотметровое
поле  за  пятнадцать  минут  проскочить.  Уж  не  по  воздуху  ли,  а,
Тухватуллин?
   - Товарищ майор, - повторил Ершов, не  меняя  позы.  -  Я  не  могу
слушать Тухватуллина, пока вы не выслушаете  меня.  В  роте  случилось
че-пэ...
   Он  рассказывал  торопливо,  словно  боялся,  что  его  прервут,  -
рассказывал,  как  после  отбоя  учинил  допрос  саперам:  почему   не
остановились осмотреть мост - ведь  любое  могло  случиться.  И  тогда
командир  саперного  отделения  доложил,  что  не  позволил   командир
дозорного экипажа, а "какой-то"  указатель  просто  сбил  гусеницей  в
кювет. Но сапер утверждает, будто  указатель  предупреждал,  что  мост
"разрушен"...
   Ершов говорил, упорно глядя на затухающий огонь костра. Бледноватое
от усталости и холода, его лицо осунулось,  казалось  некрасивым,  под
глазами лежали тени, а в глубине зрачков  затаились  бессильный  гнев,
стыд  и  невыразимая  обида,  что  так  плохо,  позорно  вышло   из-за
нечестности  командира  дозорной  машины.  Асхату   вдруг   захотелось
броситься к Сашке, стать рядом, взять  на  себя  его  невольную  вину.
Какой же смешной, нелепой, мелочной казалась теперь  их  размолвка,  и
стыдно было, что он сам,  Асхат  Тухватуллин,  оказался  причиной  той
размолвки... Но Фисун?  Простит  ли  Фисун  Ершова?  Майор  -  человек
добрый. Но такие вот добрые в гневе особенно беспощадны.
   Когда лейтенант смолк, Фисун  нагнулся,  пряча  лицо,  пошуровал  в
костре, потом снизу вверх вопросительно посмотрел на Ершова.
   - Ну так и что ж нам теперь делать, а? Победителей не судят?
   - То не победа! - вспыхнул Ершов. - Рота потратила бы на  переправу
не меньше часа. И я не могу сказать, в каком  положении  мы  оказались
бы, потеряй этот час.
   Майор медленно сложил карту, сунул ее в планшет.
   - После учения разберемся. Сержант! -  позвал  комбат.  -  Узнайте,
когда обед готов будет. Да начальника штаба  позовите,  он  в  третьей
роте...
   - Обед через десять минут можно подавать, товарищ майор.
   - Слыхали, товарищи командиры? Через десять минут будет готов обед.
Плюс еще тридцать - людей накормить. Всего сорок - немного. Чтоб через
сорок быть в штабе!
   Лейтенанты вытянулись по стойке "смирно".
   - Вы, Тухватуллин, к начальнику штаба явитесь, А вам, Ершов, я  сам
задачу поставлю на второй этап учения.
   - Есть, товарищ майор!
   - Да смотрите у меня, друзья! -  Фисун,  хитро  сощурясь,  погрозил
пальцем. - Без фокусов. Третьего этапа не будет.
   Лейтенанты шли рядом, касаясь друг друга плечами. И когда пора  уже
было расходиться, Асхат сказал:
   - Знаешь, а ведь ты зря  огонь  открыл  издалека.  Дозор  не  видел
засады, я устроил провокационную атаку. И ты клюнул.
   - Не может быть! - удивился Александр.
   - Значит, может. Так что  нервишки  свои  не  распускай.  И  вообще
посматривай - спуску не дам.
   - И ты гляди. От любимой девушки я еще могу отказаться ради дружбы,
но от любимой роты - шалишь!
   И, шутливо толкнув друга, Александр быстро побежал к своим  танкам,
скрытым в распадке. Минуту Тухватуллин стоял в растерянности.
   "Что он сказал, шайтан? Разве можно так шутить! Или  он  не  шутил?
Ради дружбы отказаться от любимой девушки?.. Так  он,  может  быть,  в
самом деле отказался? И  нагородил  тогда  глупостей,  чтобы  какой-то
повод придумать?.. Но разве Асхат Тухватуллин просил его отказываться?
Разве Асхат Тухватуллин хочет, чтобы он отказывался?.. "Ради  дружбы"!
Что за дружба, если Асхат Тухватуллин всю жизнь будет чувствовать себя
виноватым  перед  другом!..  Погоди,  шайтан  рыжий,  я  тебя  сегодня
отколочу за твою глупость. А потом разыщу эту  самую  Елену  и  устрою
тебе с ней встречу... Нет, ты сам ее разыщешь. Ты не знаешь еще Асхата
Тухватуллина!"
   Жег лицо северный ветер, стеклянно позванивала под сапогами  трава,
мелкие камешки были скользкими, как ледышки, но  лейтенант  не  боялся
упасть. Он бежал во весь дух по склону сопки,  потому  что  оставалось
мало времени, а надо было как следует подготовить роту.




   Центр Камчатской области - город  Петропавловск-Камчатский  обращен
лицом к  морю.  Море  -  это  и  дорога  на  большую  землю,  питающая
полуостров, и трудовое поле для  большинства  жителей  области.  Когда
смотришь с Никольской сопки на Авачинскую бухту, открываешь  для  себя
живое и будничное лицо Камчатки. Нарядные лайнеры, скромные буксиры  и
лесовозы, большие морозильные траулеры, гиганты-плавбазы  толпятся  на
рейде и у многочисленных пирсов. Под хмурым,  низким  небом  неустанно
движутся  стрелы  портовых  кранов  -  стальные   руки   Камчатки,   -
переносятся контейнеры и машины, штабеля строительных материалов, горы
бочек и соли. Камчатка в рабочей спецовке - на ударной вахте, Камчатка
борется за выполнение плана по рыбе в очередном году пятилетки. В  дни
путины,  которая  здесь  почти  не  знает  перерывов,   обком   партии
напоминает штаб воюющего флота, а управления океанского и  траулерного
рыболовных флотов - его оперативные  отделы.  В  самых  далеких  морях
планеты "пашут" соленую воду рыболовные суда с камчатской припиской, и
надо не только взять улов, но  и  сохранить  до  грамма  -  обработать
вовремя и вовремя отгрузить; вот почему днем и ночью действует  "штаб"
со всеми его отделами: маневрирует плавбазами и флотилиями сейнеров  и
траулеров, подтягивает тылы, ищет резервы. Каждая пара рабочих рук  на
счету. Камчатка еще  и  строит - современные  города, поселки, заводы,
дороги, исследует недра, в которых уже открыто почти  все,  что  может
таиться в них,  -  от  нефти  и  золота  до  вулканического  стекла  и
асфальта; Камчатка пасет стада и обрабатывает землю. И все-таки сердце
ее - Петропавловский морской порт, ритм его жизни  -  это  ритм  жизни
полуострова, вписанный в напряженные рабочие ритмы страны.
   Здесь, на Никольской сопке, невольно склоняешь голову перед памятью
отважных первопроходцев, преодолевших на утлых  кочах,  на  оленьих  и
собачьих упряжках тысячекилометровые пространства бурных морей, горных
пустынь и тундр, чтобы дикий этот край стал называться русской землей,
чтобы не стал он вотчиной для разбойничьих шаек заморских торговцев  и
авантюристов,  чтобы  в  наш  век  расцвела   здесь   социалистическая
цивилизация и богатства края служили трудовому человеку.
   Мы не станем перечислять всего, что сделали и делают  наша  партия,
Советская власть для развития национальных  меньшинств,  в  том  числе
малых народностей Камчатки - коряков, эвенков, ительменов, алеутов,  -
сведения эти  легко  найти  в  любой  энциклопедии.  Даже  отдаленного
сходства нет между  нынешним  Корякским  национальным  округом  и  его
центром Паланой и дореволюционным краем сплошь неграмотных, страдающих
от голода  и  болезней  кочевников,  ибо  сегодня  в   округе   только
общеобразовательных школ больше, чем было на всей Камчатке, не  говоря
уже о  библиотеках,  клубах,  киноустановках,  медицинских  и  детских
учреждениях, которых здесь не было  вовсе  и  которые  теперь  есть  в
каждом поселке.
   В одном  из  воинских  подразделений  мы  познакомились  с  Сергеем
Федоровым и Валентином Борисовым. Оба потомственные оленеводы. У обоих
- среднее образование. В армии стали классными  связистами.  Отличники
боевой и политической подготовки. Активные комсомольцы,  замечательные
товарищи. После  службы  собираются  вернуться  домой,  пасти  оленей,
продолжать учебу - ведь современное сельское хозяйство Севера  требует
разносторонних и глубоких знаний, да и техника, которая  нынче  служит
оленеводу - от вездехода и вертолета до радиостанции и  телевизора,  -
не любит неумех и недоучек.
   Слушая  этих  обыкновенных  советских  ребят,  глядя  в  их  умные,
серьезные глаза, вдруг с волнением воспринимаешь всю значимость  таких
привычных слов: ленинская национальная политика партии.  Вот  оно,  ее
живое, самое наглядное воплощение. Эти парни лишь по книгам знают, что
деды их не имели понятия о письменности, платили ясак купцам, не знали
иного жилища, кроме ветхого чума, иного способа избавиться  от  недуга
или стихийного бедствия, кроме  молитвы  шамана,  иного  света,  кроме
света жирника, что были они вымирающими народностями. И всего-то  чуть
более полувека назад! Трудно поверить. Однако же вспомним,  что  целые
племена и древние государства, куда  более  многочисленные,  бесследно
исчезли с лица земли под пятой конкистадоров  и  иных  "цивилизаторов"
нарождающегося капитализма.
   Передовые люди России, к числу которых  в  подавляющем  большинстве
относились первопроходцы русского  Севера  и  Дальнего  Востока,  люди
труда, уходившие вслед за ними от притеснений эксплуататоров,  никогда
не противопоставляли себя местному населению, не пользовались  военным
превосходством; больше  того,  насколько  было  возможно  в  ту  пору,
старались защитить малые  народы  от  грабежей  авантюристов.  История
освоения русского Севера и дальневосточных земель не знает  ни  одного
случая  кровавой  резни,  которой  на   каждом   шагу   сопровождалось
завоевание Америки западно-европейцами.
   Вместе с русскими первопроходцами приходила в  далекие  неосвоенные
края   современная   культура   хозяйствования.   Недаром   выдающийся
революционер А.И. Герцен посвятил первопроходцам  -  этим  космонавтам
своего времени, раздвигавшим границы земли во славу Отечества, - столь
проникновенные  слова:  "Горсть  казаков  и  несколько  сот  бездомных
мужиков перешли на свой страх  океаны  льда  и  снега,  и  везде,  где
оседали усталые кучки, в мерзлых степях,  забытых  природой,  закипала
жизнь, поля покрывались нивами и стадами, и это  от  Перми  до  Тихого
океана".
   Первым  "по  суху"  проложил  дорогу  на  Камчатку  в   1697   году
пятидесятник Владимир Атласов "со товарищи". Но была она такой  долгой
и трудной, что ее влияние на жизнь полуострова  не  могло  идти  ни  в
какое сравнение с морским путем, открытым горсткой  других  храбрецов.
На суденышке длиной восемнадцать метров, построенном под  руководством
якутского служилого Кузьмы Соколова, они вышли в  июне  1716  года  из
Охотска и достигли Камчатки в устье реки Тигиль. С того  времени,  как
свидетельствует современник Соколова, "между Охотском и Камчаткою  был
проезд морем непрестанной".
   Но потребовались столетия, чтобы слова  эти  приобрели  тот  смысл,
который мы вкладываем в них сегодня. Нужны  были  плавания  Беринга  и
Чирикова,  Федорова  и  Гвоздева,  нужен  был  подвиг  сотен   русских
первопроходцев, чтобы Камчатка  окончательно  и  навечно  вписалась  в
карту России.  А  когда  это  произошло,  когда  кресты  над  русскими
могилами усеяли суровое  пространство  от  Чукотки  до  мыса  Лопатки,
Камчатка вдруг показалась особенно  желанной  для  заморских  пиратов,
охочих до чужого добра. Они хищнически били китов  в  водах  Охотского
моря, рубили леса, беззастенчиво грабили  местное  население,  спаивая
его  и  отбирая  пушнину.  Иностранцы,  писал  в  то  время  лейтенант
Збышевский, "оставляют на  Камчатке...  следы,  напоминающие  если  не
древних варваров, то по крайней мере татарские пожоги". Лишь Советская
власть   упразднила   иностранные   концессии   и    положила    конец
беззастенчивому грабежу природных богатств края.
   В 1854 году, в разгар Крымской войны, противники России решились на
открытый захват Петропавловска...
   Никольская сопка. Эту зеленую возвышенность  над  Авачинской  губой
жители города зовут Сопкой любви. Скорее всего, второе название  сопке
дала молодежь, ибо в погожие вечера нет лучшего места  для  сердечного
разговора, чем эта возвышенность, поросшая витой ольхой  и  кряжистыми
камчатскими березами, с которой открывается красивейшая в мире  бухта,
осыпанная и пронизанная до дна тысячами огней. Но, глядя на памятники,
стоящие на склонах Никольской сопки, на живые  цветы  у  их  подножия,
понимаешь, что в название "Сопка любви" камчатцы вкладывают и  другой,
особенный смысл,
   Со старинного редута сурово смотрят на залив  чугунные  пушки.  Это
они в августе 1854 года на  вызывающий  грохот  якорей  многочисленной
вражеской эскадры ответили громом  залпов,  свистом  бомб  и  картечи.
Здесь, на Никольской  сопке,  гарнизон  Петропавловска,  насчитывавший
менее  тысячи  воинов  при  шестидесяти   одной   пушке,   дал   отпор
англо-французским  интервентам,  у  которых  было  более  двух   тысяч
шестисот человек войска и двести шестнадцать орудий.
   "Я пребываю в твердой решимости, - писал в своем приказе перед боем
губернатор Камчатки генерал-майор Завойко, - как бы ни многочислен был
враг, сделать для защиты порта и чести  русского  оружия  все,  что  в
силах человеческих возможно, и драться до  последней  капли  крови..."
Вместе с солдатами и матросами  жители  города,  ближайших  стойбищ  и
селений  поднялись  на  защиту  родной  земли.  Из  добровольцев   был
сформирован отдельный отряд, в составе  которого  находилось  тридцать
шесть стрелков-камчадалов.
   Два жесточайших штурма, которым предшествовали двух- и  трехдневные
бомбардировки города, предприняли интервенты, и  оба  были  отбиты,  а
десанты сброшены в море с тяжелыми для неприятеля потерями.
   Английская газета  тех  лет  назвала  поражение  интервентов  самой
позорной страницей в истории британского военного флота.  Колониальный
хищник,  нападая  на  Камчатку,  видимо,  полагал,  что  нападает   на
российскую колонию, а оказалось - напал на саму Россию.
   Жители   Камчатки   бережно   хранят   в   памяти   имена    героев
Петропавловской обороны - лейтенантов Александра и Дмитрия Максутовых,
Петра  Гаврилова,  унтер-офицера  Якова   Тимофеева,   солдата   Петра
Белокопытова,  матросов  Халитова  и  Абубекерова,  всех,  кто   стоял
насмерть на склонах Никольской сопки,  нередко  сражаясь  один  против
десяти и - побеждая.
   И так естественно, что сегодня молодые камчатцы клянутся друг другу
в вечной любви именно здесь,  где  предки  их  пролитой  кровью  своей
доказали беззаветную любовь и преданность родной земле.
   А близ памятников уже седой  истории  -  памятники  дедам  и  отцам
молодых камчатцев, памятники  солдатам  Великой  Отечественной  войны,
воинам социалистической Родины,  проявившим  героизм  невиданный,  ибо
защищали они не только родную землю, но и мир на планете, мир в  Азии,
растоптанный самурайской  кликой,  а  с  ним  -  и  справедливое  дело
народов, порабощенных японскими милитаристами.
   Отсюда, бросив  прощальный  взгляд  на  Никольскую  сопку,  уходили
освобождать Курилы десантники первого броска, и в их числе  -  рулевой
катера МО-253 краснофлотец Петр  Ильичев  и  боцман  плавбазы  "Север"
старшина 1-й статьи Николай Вилков. Они знали одно:  их  ждут  крутые,
каменистые острова, превращенные захватчиками в неприступные крепости.
О том, что их ждет бессмертие, они, конечно, не думали. Просто  знали:
бессмертна советская Родина и бессмертно дело, во  имя  которого  надо
идти на вражеские батареи и пулеметные гнезда.
   ...Нам посчастливилось встретить на  Камчатке  бывшего  заместителя
командира батальона  морской  пехоты  по  политчасти  подполковника  в
отставке Аполлона Павловича Перма. Командование  Тихоокеанского  флота
пригласило его, как и многих других участников освобождения  Курил,  в
Петропавловск  на  празднование  годовщины   разгрома   милитаристской
Японии. На кораблях и в воинских подразделениях ветеран рассказывал  о
том, как в августе сорок пятого батальон первого броска высаживался на
скалистый берег острова Шумшу под огнем самурайских пушек и пулеметов,
как первыми бросались  в  огонь  коммунисты,  увлекая  товарищей.  Это
коммунист Вилков перед боем произнес слова, которые ныне знает  каждый
моряк-тихоокеанец:  "Родина  и  командование   возложили   на   нас...
задачу... - добить фашистского зверя на Востоке.  У  каждого  человека
есть чувство страха, но каждый в силах побороть  его,  ибо  выше  всех
человеческих чувств является любовь к Родине". Когда путь  наступающей
роте преградил огонь вражеского дота, коммунист Николай Вилков  закрыл
амбразуру собственным телом.
   То же самое сделал в тяжелом бою краснофлотец Петр Ильичев.
   Освобождая Курилы - исконно русскую землю, отторгнутую от России  в
начале века японскими империалистами,  воины-камчатцы  умножили  славу
героев, насмерть стоявших под  Сталинградом  и  Курском,  штурмовавших
Берлин и освобождавших Прагу.  Массовый  героизм  десантников  венчают
подвиги, которые никогда не сотрутся в памяти народа. Младший  сержант
Баландин поджег в бою два японских  танка,  а  когда  вышло  из  строя
противотанковое  ружье,  кинулся  с  гранатами  навстречу  третьему  и
подорвал его вместе с собой. Подвиг пяти моряков-черноморцев повторили
техник-лейтенант  Водынин,  краснофлотец  Власенко  и  сержант  Рында,
бросившиеся со связками гранат под вражеские боевые машины.
   После разгрома японских милитаристов у подошвы Никольской сопки,  в
сквере Свободы, вырос еще один строгий обелиск - в  память  о  воинах,
отдавших жизнь за родную дальневосточную  землю.  Здесь  часто  звенят
детские голоса: юные ленинцы клянутся в  сквере  Свободы  любить  свою
Родину так, как любили ее деды и отцы, выметавшие с советской земли  в
двадцатые годы белогвардейских бандитов, а в сорок пятом - иностранных
захватчиков. "...Память о вас, - начертано на  обелиске,  -  вернувших
Родине Курильские острова, переживет века".
   Мало сказать - камчатцы неравнодушны к истории  родного  края.  Они
ревниво берегут все, что составляет былую и нынешнюю славу этой земли.
Высаживают "десанты" на  океанские  острова,  чтобы  разыскать  могилы
героев, в зимнюю пору привозят с юга живые цветы (они  здесь  поистине
драгоценны), чтобы положить их к памятникам. В камчатских названиях то
и дело встречаются имена  первопроходцев  и  героев  битв  за  свободу
дальневосточной земли. Берингово море, Командорские острова  и  остров
Атласова, городок Елизово -  в  честь  героя  гражданской  войны  Г.М.
Елизова, рыболовецкий поселок Сероглазка - в память сероглазой героини
Петропавловской   обороны,   повторившей   подвиг   знаменитой    Даши
Севастопольской,  совхоз  "Пограничный",  сейнер  "Николай  Вилков"...
Невозможно перечислить все "военные"  наименования,  встречающиеся  на
полуострове. И в  названии  самого  Петропавловска  живут  имена  двух
русских военных кораблей, исследовавших эту далекую землю.
   Подвиг не рождается  на  голом  месте.  Всем  образом  жизни  своей
старшее поколение передает его младшему как завещание, как  опыт,  как
необходимость, ибо путь в лучшее завтра всегда лежит  через  подвиг  -
ратный или трудовой. Люди неласковой камчатской земли особенно  хорошо
это знают. Потому-то они так бережливы к каждой героической  страничке
в ее истории, потому-то каждый, кто въезжает  в  камчатские  города  и
поселки, прежде всего замечает на их улицах и площадях портреты героев
войны и героев труда.
   Никольская  сопка.  С  этой  легендарной  высоты  усталые   рыбаки,
возвращаясь после океанской страды, окидывают взглядом  родной  город,
каждый раз находя в его облике приятные перемены.
   Бывает  здесь  и  капитан  рыболовного  сейнера  "Николай   Вилков"
Константин Андреевич Числов. Воин, чье имя носит сейнер, в сорок пятом
дал  Числову  рекомендацию  в  партию,  и  всей  жизнью  своей   Герой
Социалистического Труда Константны  Числов  стремится  быть  достойным
партийной рекомендации своего  друга  и  сослуживца  Героя  Советского
Союза Николая Вилкова...
   Воины и труженики Камчатки, они достойны бессмертной славы тех, кто
открывал эту землю, кто с оружием в руках защищал ее, ибо  на  подвиги
зовет их не личная выгода и слава, а высокая любовь к  Родине,  забота
об ее экономическом могуществе, вера в ее завтрашний день, который они
уже сегодня наполняют новым светом.




   Это  случилось  безлунной  ночью  у   южных   берегов   Аравийского
полуострова,  над  Аденским  заливом.  Самолет  Аэрофлота   Ту-154   с
пассажирами на борту вылетел обычным рейсом из Адена  в  Дар-эс-Салам.
Едва машина миновала черту побережья, горы  заслонили  огни  города  и
аэропорта. Черное тропическое небо в крупных белых звездах  и  бледных
туманностях, черная бездна воды под крылом - словно воздушный корабль,
расставшись с землей, сразу оказался затерянным в неведомых вселенских
далях, где лишь звездные лучи пронизывают черную пустоту.  Но  приборы
своим особенным языком бесстрастно говорили пилотам о близости  земли,
а точнее - моря.  Самолет  набирал  высоту.  Две  с  половиной  тысячи
километров и три часа до посадки - самый обыкновенный рейс, в  котором
один из наиболее ответственных моментов -  взлет  -  был  уже  позади.
Пассажиры  из  бывалых  поудобнее  устраивались   в   креслах,   чтобы
вздремнуть. Время - к утру, в эти часы так сладко спится, особенно под
ровный, как бы отдаленный гул самолетных двигателей. Ту-154  -  машина
действительно комфортабельная...
   Шла первая минута полета, когда командир корабля Леонид Серафимович
Трофимов внезапно ощутил, как необычной силы  вибрация  навалилась  на
штурвал, а в следующий миг уловил тряску всей громадной машины.  Свыше
семи тысяч часов провел в небе тридцативосьмилетний  летчик  Трофимов,
водил вертолеты, "аны" и "яки", пятый год управлял  могучим  "ту",  не
раз попадал в переделки и хорошо  знал,  как  вздрагивает  машина  под
ударами грозовых вихрей и тропических циклонов, как трясет ее в полете
над горами, но то, что происходило теперь, было непохоже на  что-либо,
испытанное им. Сотрясение зарождалось  где-то  в  металлическом  чреве
самого самолета, словно в него вошла неведомая и  неуправляемая  сила,
грозящая разнести машину.
   - Помпаж! - Это слово вырвалось у Трофимова как бы  само  собой,  и
второй пилот экипажа Борис  Приходько  тотчас  отозвался,  подтверждая
догадку командира:
   - Помпаж!..
   Редкому летчику, даже из числа испытателей, доводилось сталкиваться
с этим  грозным  явлением,  когда  поступающий  на   лопатки   турбины
воздушный поток становится рваным и двигатель - а вместе с ним и  весь
самолет - как бы подвергается непрерывным ударам нарастающей силы.
   Счет времени теперь пошел на секунды  и  доли  секунд:  ведь  когда
высота не превышает  сотни  метров,  а  скорость  тяжелого  корабля  -
трехсот километров, в случае аварии каждое выигранное мгновение  может
стать решающим. Приборы контроля, эти недремлющие  стражи  машины,  не
подвели. Через мгновение после того,  как  пилоты  определили  причину
вибрации, бортинженер Евгений Алексеев доложил:
   - Падают обороты в третьем!
   Распоряжение командира последовало немедленно, вместе  с  оборотами
уменьшилась вибрация, но  снизилась  и  скорость  машины.  Бортинженер
доложил о полном отказе  третьего  двигателя.  На  лице  командира  не
возникло и тени тревоги, в глазах, устремленных  на  приборный  щиток,
читалась спокойная сосредоточенность, и то же спокойствие прозвучало в
голосе, когда произнес свое решение:
   - Продолжаем полет на двух двигателях.
   Второй пилот Борис Приходько  кивнул,  штурман  Александр  Павленко
невозмутимо колдовал у своих приборов, следя за  направлением  полета,
скоростью и высотой, радист Станислав Васильковский передавал на землю
обстановку на борту самолета и решение командира, бортинженер  Евгений
Алексеев был поглощен контролем состояния двигателей. Все они  провели
в небе тысячи часов,  отлично  знали  возможности  своего  "ту"  и  не
сомневались, что он на двух  двигателях  благополучно  донесет  их  до
места назначения.
   Однако не прошло и половины минуты, как перед  командиром  зажглось
табло тревоги, и почти сразу раздался предупреждающий голос инженера:
   - В гондоле третьего - пожар!
   Значит, помпаж не  просто  вывел  турбину  из  строя,  он  повредил
систему питания топливом - только это могло  вызвать  пожар.  Ситуация
стала действительно грозной...
   Нет, не беззащитен современный воздушный корабль даже  перед  таким
бедствием,  как  огонь  на   борту.   Автоматическое   противопожарное
устройство сработало одновременно с сигналом опасности, а командир все
тем же ровным, невозмутимым голосом - словно решал вводную  задачу  на
тренировке - отдавал распоряжения экипажу: полностью отключить  третий
двигатель, убрать забор воздуха, быть в  готовности  вручную  включить
вторую очередь системы пожаротушения...
   Пассажиры, слегка потревоженные встряской, успокоились, как  только
исчезла вибрация, и снова дремали в креслах. Они не ведали, что пятеро
советских летчиков во главе  с  коммунистом  Леонидом  Трофимовым  уже
повели борьбу с  непредвиденной  опасностью  за  их  жизнь,  за  жизнь
корабля и, наконец, за собственные жизни. Но если бы  даже  кто-то  со
стороны заглянул в ту минуту в пилотскую  кабину,  он  ни  за  что  не
догадался бы об этой борьбе -  так  спокоен  был  каждый  из  пятерых,
делающих дело на своем месте.
   Первый  автоматический  "выстрел"  не  задушил   огня   в   гондоле
аварийного двигателя пламегасящей смесью, и  Алексеев  включил  вторую
очередь.  По  распоряжению  командира  он  тут   же   привел   систему
пожаротушения в готовность, чтобы при  необходимости  снова  атаковать
огонь, но включать третью очередь не потребовалось.  Со  второй  бедой
экипаж управился так же уверенно и быстро, как если бы все происходило
на учебной  тренировке.  Впрочем,  на  тренировках  далеко  не  всегда
испытания проходят так гладко... Однако пожар вслед за помпажем,  даже
потушенный пожар, резко менял ситуацию. С отключенным двигателем можно
спокойно лететь на любое доступное  расстояние.  Но  с  двигателем,  в
котором повреждена топливная система и который к  тому  же  загорелся,
продолжать полет опасно. Дальний воздушный корабль несет многие  тонны
горючего, и кто может теперь поручиться, что в полете не начнется  его
утечка, что где-то снова не проскочит роковая искра? Летчики не  знали
причины,  по  которой  возник  помпаж  двигателя.  Случайное  стечение
неблагоприятных явлений в атмосфере? Недосмотр технического  персонала
при наземном обслуживании машины? А  может  быть,  в  сопло  двигателя
попала крупная птица или даже стая птиц - небо над морем  и  ночью  не
бывает совершенно пустым... Во всех  случаях,  особенно  в  последнем,
повреждения могли быть серьезными, и не только в двигателе. Не  заявят
ли они о себе через минуту-другую?..
   В тот миг,  когда  вспыхнул  сигнал  пожарной  опасности,  Трофимов
принял новое решение - возвращаться в аэропорт вылета. Он  сообщил  об
этом экипажу,  как  только  справились  с  огнем  в  гондоле  третьего
двигателя, - на шестой минуте полета. Радист Васильковский  немедленно
запросил землю, и земля тоже немедленно ответила, что  готова  принять
самолет.
   - Скорость - триста, высота - сто! - Это голос штурмана Павленко.
   Ошибка исключалась. При такой скорости и высоте  невозможно  ничего
исправить или изменить, если случится  просчет.  Самолет  шел  прежним
курсом. Для его разворота в  направлении  покинутого  аэродрома  нужны
были большая высота и скорость, а  скорость  падала  и  вместе  с  нею
падала высота - об этом предупреждала система  сигнализации,  об  этом
тревожно докладывал штурман.
   Если бы до звезд и  светящихся  туманностей  там,  в  черной  глади
морского залива, было действительно так далеко, как это казалось!.. Но
приборы контроля не знают зрительного обмана, они кричат, что  отметка
высоты сползла за "100", да и  сам  ты  отлично  знаешь,  что  звезды,
отраженные в море, можно увидеть лишь с малых высот.
   Казалось, Трофимов  вдруг  физически,  своими  руками,  ощутил  всю
громадную тяжесть машины, которая заправлена для дальнего полета  и  в
пассажирском салоне которой не осталось свободного  места.  Десятки  и
десятки человеческих жизней, доверенных ему, а  с  ними  -  жизни  его
товарищей, его помощников в этой борьбе! Он и за них в ответе. О  себе
самом Трофимов не думал: у настоящих  командиров  в  минуты  опасности
долг и ответственность за доверенных  им  людей  совершенно  заглушают
страх за собственную жизнь. Лучше всего это знают летчики, десантники,
люди всех профессий,  чья  работа  и  служба  сопряжены  с  постоянным
риском.
   В экипаже Трофимова только штурман по годам  моложе  его,  хотя  по
налету  часов  и  он  успел  опередить  своего  командира.  Но  в  тот
ответственный миг,  оценивая  ситуацию,  принимая  решения  и  отдавая
команды,  Трофимов  с   особенной   силой   почувствовал,   как   весь
многоопытный экипаж сразу и беззаветно вверил ему свою судьбу и судьбу
машины с пассажирами, с какой  готовностью  он  исполнит  всякую  волю
командира. А это  значило:  если  не  сделает  промах  командир  -  не
ошибется никто.
   Нет, он тогда не думал об этом так прямо - его  мысли  были  заняты
другим. Он каким-то особенным озарением души улавливал веру  товарищей
в его командирское искусство, его волю и  способность  предвидеть  ход
событий, чтобы управлять ими. Эта вера улавливалась в тоне докладов  и
ответов, в том, как молниеносно и точно исполнялись его  распоряжения,
предугадывались  его  вопросы.  Эта  вера  укрепляла  его  мужество  и
хладнокровие, давала ясность мысли и в сплаве с его  личным  опытом  и
опытом экипажа рождала ту самую прозорливость, которая  в  критической
обстановке делает безошибочным каждое действие командира и подчиненных
ему людей.
   Голос Трофимова стал еще спокойнее, он, вероятно, походил на  голос
пилота-инструктора, который отрабатывает со  своими  летчиками  задачу
средней сложности, чуть затягивая речь, - словно от  начала  до  конца
задачи в голове его уже выстроена цепь необходимых  команд,  указаний,
поправок,  многократно  проверенных,  а  потому  наилучших  в   данной
ситуации. Ну кто бы  поверил,  наблюдая  со  стороны,  что  этому  еще
молодому командиру корабля и членам его экипажа ни разу не приходилось
попадать в такую переделку! Кто бы догадался,  глядя  на  них,  слушая
Трофимова, что экипажу грозит не условная, а реальная опасность!
   - Убрать закрылки... Так, добро...
   В любой миг Трофимов ждал новой неожиданности - ее надо было  ждать
после того, что уже случилось, - и в любой миг  готов  был  подать  ту
самую команду, которой потребовала бы ситуация. Он знал, что исполнена
она будет наилучшим образом.
   Трофимова привела в небо любовь к летной профессии, а  любить  свою
профессию  -  значит  владеть  ею  как  никто  другой,   всей   жизнью
воспитывать и развивать в себе  качества,  которых  она  требует.  Так
считает коммунист Трофимов. Так считают его товарищи по экипажу, все -
коммунисты. Людям безответственным, неумелым и слабодушным никогда  не
доверят крылатую машину, а тем более - человеческие жизни...
   - Скорость - триста сорок... триста пятьдесят...
   Как будто все тот же голос у штурмана Павленко, а звучит по-новому.
Зато голос командира все такой же спокойный:
   - Переводим в набор высоты...
   - Высота сто пятьдесят... двести...
   Ну что ж, Трофимов не ожидал иного, и очередная команда как бы сама
собой исходила из новой ситуации. Выполняя ее, Приходько контролировал
перевод  самолета  в  левый  крен.  Васильковский   подтверждал,   что
посадочная полоса для них готова.
   Тяжелый корабль плавно разворачивался в звездном  небе  над  черным
заливом. Но борьба еще не окончена. Аденский аэропорт лежит среди гор,
единственный воздушный коридор ведет к нему со стороны  моря.  В  этих
условиях вывод машины на курс посадки с переполненными горючим  баками
и при двух работающих двигателях становился  сложнейшим  маневром.  Не
менее сложна сама посадка, потому что посадочный  вес  самолета  равен
взлетному,  а  выходить  на  полосу  придется  на  второй   посадочной
скорости, превышающей обычную. Возможность дополнительных маневров над
аэродромом исключалась. Садиться надо с первого захода...
   К этому Трофимов тоже был готов. И,  уже  возвращаясь,  по-прежнему
держал волю, и мысль, и руки в готовности к новым  неожиданностям.  Он
не сомневался в своем штурмане, который  уже  рассчитывал  оптимальный
вариант посадки и предложил его еще до того, как земля дала "добро" на
запрос экипажа.
   Шла восьмая минута полета, и в  салоне  пассажиры  уже  знали,  что
самолет  идет   на   посадку.   У   аварийных   люков   заняли   места
бортпроводники, детей перевели в наиболее безопасное  место.  Выдержка
людей в форме Аэрофлота, их уверенность  успокаивающе  действовали  на
пассажиров.  Они  не  ощущали  никаких  внешних  признаков  опасности,
многие, вероятно, решили, что самолет возвращается из-за погоды.
   Ни на миг Трофимов не забывал о третьем двигателе, хотя  целые  две
минуты прошло со  времени  включения  второй  очереди  противопожарной
системы, экипаж одолел  уже  самую  грозную  из  опасностей  -  потерю
скорости и высоты. Улавливая тревогу командира,  бортинженер  Алексеев
докладывал, что первый и второй двигатели в полном порядке, в  третьем
больше признаков пожара нет.
   - Внешних признаков, - тут же добавил он.
   Трофимов отметил про себя, что поправка существенная. Скрытый  очаг
пожара вероятен в третьем двигателе, а это могло усугубить последствия
даже малой аварии при посадке. Да и вообще трудно сказать, как поведет
себя на  земле  этот  скрытый  пожар,  если  он  существует.  Трофимов
посчитал нелишним напомнить бортинженеру о готовности  противопожарной
системы, чтобы рассчитывать не только на наземные средства.
   Заканчивалась восьмая минута полета и последняя  минута  с  момента
аварии - последняя минута, каждое  мгновение  которой  превратилось  в
испытание мужества, воли, находчивости экипажа и его командира...

   Леонид Трофимов - о себе:
   - Кажется, я люблю самолеты с тех пор, как помню  себя.  Мальчишкой
провожал  глазами  каждую  крылатую  машину,  пока  не  скрывалась  за
горизонтом. Летчики всегда представлялись мне людьми богатырской силы,
смелости и доброты. Еще в школу не поступил, а уже бегал с ребятами на
поле нашего ростовского аэропорта, благо это недалеко. Тогда  пределом
мечтаний было забраться в  кабину  самолета,  но,  разумеется,  нас  к
машинам близко не подпускали, и на летчиков мы смотрели издалека.
   Однажды в аэропорту появился летчик-офицер. Был какой-то  праздник,
и на кителе его сверкало  множество  наград.  Этот  очень  приветливый
внешне человек околдовал нас. Летчик, видно, ждал кого-то, посматривал
на часы, беспокойно расхаживал, а мы,  соблюдая  некоторую  дистанцию,
следовали за ним по пятам. Он скоро  заметил  наш  эскорт,  засмеялся,
присел на лавочку, подозвал нас к себе, открыл чемодан и стал  угощать
кусочками рафинада. Тогда, в конце сороковых, сахар был лакомством. Но
все же  нас  больше  интересовали  ордена  летчика.  Осмелясь,   стали
расспрашивать его о войне, он заговорил и увлекся. Слушали мы,  затаив
дыхание. Сколько лет минуло, а я вот запомнил, что летал он на  боевых
истребителях - "яках",  трижды  горел,  получил  четыре  ранения.  Еще
запомнилось, что воевал он в  одной  эскадрилье  с  каким-то  Ханом  и
больше рассказывал о нем, чем о себе. Уже позднее в книге прочел  я  о
подвигах  Амет-Хана  Султана,   прославленного   аса,   дважды   Героя
Советского Союза, - вот о ком рассказывал тот летчик, дядя Андрей, как
он назвал нам себя. Долго потом вспоминали мы встречу, гордились перед
сверстниками, что с нами разговаривал настоящий боевой пилот,  сбивший
десяток фашистов. Увидеть нам его больше не довелось,  но  каждому  из
нас, бредивших авиацией, запомнился  совет  дяди  Андрея:  старательно
учиться и непременно заниматься спортом, потому что без этого о небе и
мечтать нечего.
   Учился я потом, надо сказать, довольно прилежно. Уже после  первого
класса, начитавшись о покорителях небесных просторов, устроил прыжки с
зонтиками с крыши сарая. Были тогда зонтики редкостью, но  мы  набрали
их шесть или семь штук и, понятно, все до единого переломали. Мне, как
организатору, досталось  больше  всех,  и  не  столько  за  поломанные
зонтики. Узнав о наших прыжках, родители  всерьез  перепугались.  Меня
даже стали считать опасным озорником, но  первый  урок  мне  впрок  не
пошел. Через месяц в голову пришла новая идея -  соорудить  гигантский
змей и подняться на нем  в  воздух.  Простыни  показались  нам  вполне
подходящим материалом, добыли мы их три штуки  и  принялись  за  дело.
Закончить его, однако, не  удалось.  Кто-то  из  ребят,  не  выдержав,
похвастал дома, что мы скоро станем летать, и снова я получил изрядную
нахлобучку.  Обидно  было,  что  взрослые  не  ценят   наших   высоких
устремлений, но мне пришлось все же дать слово  родителям  вести  себя
послушно и никаких полетов впредь не затевать. Слово это я  сдержал  -
во втором классе у человека уже появляются кое-какие принципы.
   В школе с пятого класса занимался в авиамодельном кружке, перечитал
все книги об  авиационной  технике,  попадавшие  в  руки;  о  Чкалове,
Байдукове, Громове, Покрышкине, Кожедубе и других знаменитых  летчиках
узнал, кажется, все, что можно было узнать. Школьному кружку я до  сих
пор благодарен - он дал мне первые реальные представления об  авиации,
ее истории и героях, а главное - утвердил в решимости бороться за свою
мечту.
   И все же в кружке утверждалась только мечта, а путевку в  небо  мне
дал ДОСААФ. В тот день, когда меня зачислили  курсантом  в  Ростовский
аэроклуб, я помянул  добрым  словом  боевого  летчика-фронтовика  дядю
Андрея, чей совет на всю  жизнь  врезался  в  мою  память.  Во-первых,
знания и  закалка  помогли  сразу  поступить  в  аэроклуб,  во-вторых,
привычка к занятиям и закалка очень помогли совмещать работу с  учебой
в клубе. С наслаждением грыз  я  гранит  авиационной  науки,  осваивая
теорию полетов и материальную  честь  машин.  А  когда  через  полгода
наземной  подготовки  приступили  к  полетам,  этот  день   для   нас,
курсантов, стал самым большим праздником.
   Мне очень повезло  на  наставника.  Им  оказался  летчик-фронтовик,
кавалер  многих  боевых  орденов  Василий  Петрович  Бугаев.  Человек,
влюбленный в небо и в свою профессию, он умел заразить  курсантов  той
же любовью и уважительным отношением к делу, которое мы выбрали. И еще
он умел, передавая нам  свои  знания,  мастерство,  опыт,  вложить,  в
каждого частичку своего характера. Сам он провел не одну тысячу  часов
за штурвалами почти всех  типов  боевых  самолетов,  и,  если  начинал
рассказывать о боевой практике - своей и своих товарищей, - мы  готовы
были слушать его часами.
   Под руководством Василия Петровича Бугаева мне довелось  много  раз
выполнять учебно-тренировочные полеты. Один эпизод никогда не сотрется
в памяти. Летним солнечным днем я отрабатывал фигуры высшего  пилотажа
на Як-восемнадцать. В кабине инструктора находился  Василий  Петрович.
Набираю  высоту  тысяча  пятьсот  -  тысяча  шестьсот  метров,  затем,
снижаясь, за  определенный  промежуток  времени  выполняю  ряд  фигур,
предусмотренных упражнением. Все идет  хорошо.  Но  вот  на  очередном
заходе я увлекся "бочками", усложнил фигуру,  может  быть,  безотчетно
желая блеснуть перед боевым летчиком, которого все мы любили,  хотя  и
знали его строгость, - и вышел из заданной высоты, сорвался в  штопор.
Не готовый к такому обороту дела, я растерялся. Трудно сказать, чем бы
все это кончилось, не будь  рядом  наставника...  Когда  приземлились,
Василий Петрович вопреки моим ожиданиям не устроил разноса перед всеми
курсантами, не отстранил от полетов, чего я особенно боялся. Он  самым
тщательным образом разобрал  мои  действия,  потом  очень  серьезно  и
строго сказал: "Запомни, юноша, на  всю  жизнь  запомни,  если  хочешь
летать: истинный летчик никогда не позволит себе в полете делать то, к
чему не готов. Инструкция не догма, она - закон.  Ее  не  в  кабинетах
выдумали. Она для нас подготовлена опытом всех поколений  летчиков,  и
нередко этот опыт добывался ценой крови и жизни".
   По сей день помню, до чего неловко я  себя  чувствовал,  Словно  я,
курсант, которому уже  доверили  самолет,  сыграл  роль  восьмилетнего
мальчишки, прыгающего с зонтиком с крыши сарая...
   Два напряженных года в аэроклубе ДОСААФ пролетели как один день.  Я
научился  пилотировать  не  только  Як-восемнадцать,  но  и   вертолет
Ми-один. Если бы потребовалось, мог после некоторой летной  подготовки
сесть за штурвал боевого самолета...
   В шестьдесят шестом меня приняли  в  Кременчугское  летное  училище
гражданской авиации, а уже через полгода я прошел ускоренный курс. Без
учебы в аэроклубе ДОСААФ это было бы невозможно.  Те,  кто  пришел  со
мной в училище, не имея за плечами этого багажа,  учились  по  другой,
трехгодичной, программе. Затем - работа на  Ми-четыре,  на  Ми-один  в
сельскохозяйственной авиации в Грузии. На обработке садов и  плантаций
приходилось совершать по пятьдесят - шестьдесят вылетов  и  посадок  в
день. Вот это была практика!.. А потом - возвращение в ставший  родным
для меня Ростовский аэроклуб ДОСААФ на должность  летчика-инструктора.
Я сам стал наставником курсантов,  и  всегда  был  для  меня  примером
Василий Петрович Бугаев. Его советы, запавшие в душу, его  требования,
подход к людям не раз выручали меня в  работе.  А  те  слова,  что  он
сказал мне однажды, сам я при всяком случае повторял любителям  острых
ощущений, и всякий раз они  заставляли  ребят  задумываться.  В  самом
деле, когда сталкиваешься с летным происшествием, обязательно узнаешь:
за ним стоит нарушение инструкций,  слабая  подготовленность  пилотов,
неумение сразу принять решение либо несогласованность членов экипажа.
   В том, что судьбу свою пилоты держат в собственных руках,  я  снова
убедился несколько лет спустя, когда уже летал на замечательной машине
Як-сорок и однажды пришлось сажать ее на двух двигателях.  Все  прошло
без сучка и задоринки, потому что экипаж действовал по летным  законам
и правилам, согласованно и хладнокровно, с полной верой друг в  друга,
с твердым знанием возможностей техники.
   Сейчас я летаю во многие страны мира. И если над любым континентом,
в любой обстановке меня никогда не покидает чувство уверенности -  это
оттого, что рядом со мной товарищи, которых я хорошо знаю и в  которых
крепко верю. Потому что в каждом из них замечаю те  самые  черточки  и
повадки, которые мне всегда нравились в настоящих летчиках и которые я
стремился развить в себе.  Это  ребята  нашей,  советской  авиационной
школы, которых в небе отличают  железная  дисциплина  и  хладнокровие,
профессиональное мастерство и  слаженность,  дружба  и  уверенность  в
товарище. А еще - любовь к небу и  любовь  к  родной  земле,  где  нас
помнят и ждут. На таких ребят можно положиться.

   В ту  черную  тропическую  ночь,  когда  необычно  тяжелый  Ту-154,
выполнив последний маневр,  вышел  на  посадочную  прямую  с  горящими
фарами и ревущими двигателями, на скорости 325 километров  (надо  было
держать в воздухе эту громадную массу!) устремился к бетонной  полосе,
командир корабля Трофимов знал твердо: если и в этот последний,  может
быть, самый трудный миг  не  ошибется  он,  его  ребята  не  ошибутся.
Трофимов был уверен, что не ошибется, - не имел он права на ошибку.  И
все же ему было спокойней и  легче  оттого,  что  второй  пилот  Борис
Приходько, как и  он  сам,  крепко  сжимает  штурвал,  всегда  готовый
подстраховать командира. Он словно чувствовал тепло и силу рук второго
пилота, как чувствовал руки и плечи всех членов экипажа, включая  тех,
кто нес свою вахту в салоне, среди пассажиров...
   - Высота пятьдесят... тридцать... двадцать...
   Уже над бетонной твердью скользит крылатый гигант,  сметая  тьму  с
полосы мощными лучами света. Штурман, словно  хронометром, отсчитывает
секунды и метры высоты. И вот короткий упругий толчок, так знакомый  и
пилотам, и пассажирам, - земля, обожженная касанием самолетного шасси,
словно хочет оттолкнуть эту стремительную, громадную тяжесть,  и  лишь
от искусства пилотов зависит - с миром ли примет она крылатое творение
человеческих рук? Уже на полную мощь взревели двигатели, включенные на
торможение, и  аэродромные  огни  за  бортом,  словно  размазанные  по
стеклам  иллюминаторов  громадной  скоростью  машины,  вдруг  начинают
мелькать, сцепление самолетных колес с земным бетоном все увереннее  и
надежнее. Но слишком тяжела огромная машина с нерастраченным  горючим,
слишком велика ее скорость -  почти  до  самого  края  бетонки  длился
пробег. На  земле  ждали  пожарные  и  медицинские  машины,  аварийные
тягачи, но  они  не  потребовались.  "Ту"  сам  зарулил  на  площадку,
открывать аварийные люки не было нужды, пассажиры сошли по трапу,  как
сходят обычно.
   Трофимов поглядывал на свои часы. Ему все казалось, что их  самолет
вылетел из Адена  давным-давно,  а  между  тем  и  самолетные,  и  его
наручные часы утверждали, что экипаж пробыл  в  воздухе  всего  восемь
минут. Пять из них были минутами непрерывной борьбы за спасение машины
и человеческих  жизней.  Трофимов  считал,  что  его  ребята   неплохо
справились с работой в сложной и опасной ситуации. О том,  что  экипаж
совершил коллективный подвиг, выдержал тот самый экзамен на  мужество,
который выпадает в жизни далеко не  каждому  человеку,  он  просто  не
думал. А ведь когда идет такой  экзамен  и  совершается  подвиг,  цена
минутам  и  секундам  многократно  возрастает,  и  время   исчисляется
по-другому.

Last-modified: Sat, 18 Nov 2000 23:02:22 GMT

Оцените этот текст: