пассажир; 2) двое пленных из первой партия, которым, по
ручательству капитана, я возвратил свободу и оружие; 3) еще двое пленных,
которых я посадил связанных на дачу и теперь освободил опять таки по просьбе
капитана; 4) наконец, пятеро освобожденных я последнюю очередь: итого
двенадцать человек, кроме тех пятерых, которые остались в пещере
заложниками.
Я спросил капитана, находит ли он возможным атаковать корабль с этими
силами, ибо что касается меня и Пятницы, то нам было неудобно отлучаться: у
нас на руках оставалось семь человек, которых нужно было держать порознь и
кормить, так что дела было довольно.
Пятерых заложников, посаженных в пещеру, я решил держать строго. Раза
два в день Пятница давал им еду и питье; двое других пленных приносили
провизию на определенное расстояние, и оттуда Пятница брал ее.
Этим двум заложникам я показался в сопровождении капитана. Он им
сказал, что я - доверенное лицо губернатора, который поручил мне надзор за
военнопленными; что поэтому без моего разрешения они не имеют права никуда
отлучаться и что при первом же ослушании их закуют в кандалы и посадят в
замок. Так как за все это время я нон разу не выдавал себя им за
губернатора, то мне не трудно было играть роль другого лица, и я по всякому
поводу говорил о губернаторе, гарнизоне, замке и т. д.
Теперь капитан мог без помехи приступить к снаряжению двух лодок,
заделке дыры в одной из них и назначению команды для них. Он назначил
командиром одной шлюпки своего пассажира и дал в его распоряжение четырех
человек; сам же он, его помощник и с ним пятеро матросов сели в другую
шлюпку. Они отбыли так удачно, что подошли к кораблю в полночь. Когда с
корабля можно было расслышать их, капитан приказал Робинзону окликнуть
экипаж и сказать, что они привели людей и шлюпку, но что им пришлось долго
искать, а затем стал рассказывать разные небылицы. Пока он болтал таким
образом, шлюпка причалила к борту. Капитан с помощником первые вбежали на
палубу и сшибли с ног ударами прикладов второго капитанского помощника и
корабельного плотника. Поддерживаемые своими матросами, они взяли в плен
всех, кто находился на палубе, и на шканцах, а затем стали запирать люки,
чтобы задержать внизу остальных. Тем временем подоспела вторая шлюпка,
приставшая к носу корабля; ее команда быстро заняла люк, через который был
ход в корабельную кухню, и взяла в плен трех человек.
Очистив от неприятеля палубу, капитан приказал своему помощнику взять
трех матросов и взломать дверь каюты, которую занимал новый капитан,
выбранный бунтовщиками. Подняв тревогу, тот вскочил и приготовился к
вооруженному отпору с двумя матросами и юнгой, так что, когда капитанский
помощник со своими людьми высадили дверь каюты, новый капитан и его
приверженцы смело выпалили в них. Помощнику раздробило пулей руку, два
матроса тоже оказались ранеными, но никто не был убит.
Помощник капитана позвал на помощь и, несмотря на свою рану, ворвался в
каюту и пистолетом прострелил новому капитану голову; пуля попала в рот и
вышла за ухом, уложив мятежника на месте. Тогда весь экипаж сдался, и больше
не было пролито ни капли крови.
Когда все было кончено, капитан приказал произвести семь пушечных
выстрелов. Это был условный знак, которым он должен был дать мне знать об
успешном окончании дела. Я продежурил на берегу до двух часов ночи, поджидая
этого сигнала; можете судить, как я обрадовался, услышав его.
Ясно услышав все семь выстрелов, я лег и, утомленный волнениями этого
дня, крепко уснул. Меня разбудил гром нового выстрела. Я мгновенно вскочил и
услышал, что кто то зовет меня: "Губернатор! Губернатор!" Я сейчас же узнал
голос капитана. Он стоял над моей крепостью, на горе. Я живо поднялся к
нему, он заключил меня в свои объятия и, указывая на корабль, промолвил: Мой
дорогой друг и избавитель, вот ваш корабль. Он ваш со всем, что на нем, и со
всеми нами". Взглянув на море, я действительно увидел корабль, стоявший
всего в полумиле от берега. Восстановив себя в правах командира, капитан
тотчас же приказал сняться с якоря и. пользуясь легоньким попутным ветерком,
подошел к той бухточке, где я когда то причаливал со своими плотами; так как
вода стояла высоко, то он на своем катере вошел в бухточку, высадился и
прибежал ко мне.
Увидев корабль, так сказать, у порога моею дома, я от неожиданной
радости чуть не лишился чувств. Пробил, наконец, час моего избавления. Я,
если можно так выразиться, уже осязал свою свободу. Все препятствия были
устранены; к моим услугам было большое океанское судно, готовое доставить
меня, куда я захочу. От волнения я не мог вымолвить ни слова: язык не
слушался меня. Если бы капитан не поддерживал меня своими сильными руками, я
бы упал.
Заметив мое состояние, он достал из кармана пузырек с каким то
крепительным снадобьем, которое он захватил нарочно для меня, и дал мне
выпить глоток; затем осторожно посадил меня на землю.
Я пришел немного в себя, но долго еще не в силах был говорить.
Бедняга капитан и сам не мог опомниться от радости, хотя для него она
уже не была неожиданной, как для меня. Он успокаивал меня, как малого
ребенка, изливался мне в своей признательности и наговорил тысячу самых
нежных и ласковых слез. Но я плохо понимал, что он говорит; должно быть, мой
ум помутился от наплыва счастья. Наконец, мое душевное смятение разрешилось
слезами, после чего способность речи вернулась ко мне.
Тогда я обнял моего друга и освободителя, и мы радовались вместе. Я
сказал ему, что смотрю на него как на человека, посланного небом для моего
избавления, и все, что здесь случилось с нами, мне кажется цепью чудес.
Такие события свидетельствуют о тайном промысле, управляющем миром, и
доказывают, что всевидящее око творца отыскивает несчастных в самых
заброшенных уголках мира, дабы утешить их.
Не забыл я также вознестись к небу благодарной душой. Да и мог ли я не
проникнуться благодарностью к тому, кто столь чудесным образом охранял меня
в пустыне и не дал мне погибнуть в безотрадном одиночестве? И кого мог я
благодарить за свое избавление, как не того, кто источник всех благ, всякого
утешения и отрады?
Когда мы немного успокоились, капитан сказал мне, что привез мне кое
чего подкрепиться из корабельных запасов, которых еще не успели расхитить
негодяи, так долго хозяйничавшие на корабле. Вслед затем он крякнул
матросам, сидевшим в лодке, выгрузить на берег тюки, предназначенные для
губернатора. Их было столько, что могло показаться, будто я вовсе не
собираюсь уезжать с ним, а остаюсь на острове до конца моих дней.
В тюках оказалось: во первых, целая батарея бутылок с крепкими
напитками, в том числе шесть больших (в две кварты каждая) бутылок мадеры,
затем: два фунта превосходного табаку, двенадцать огромных кусков говядины,
шесть кусков свинины, мешок гороху, около ста фунтов сухарей, ящик сахару,
ящик белой мужи, полный мешок лимонов, две бутылки лимонного соку и еще
много разных разностей по части яств и питий. Но главное, мой друг
позаботился снабдить меня одеждой, которая была еще в тысячу раз нужнее еды.
Он мне привез полдюжины новых совершенно чистых рубах, шесть очень хороших
шейных платков, две пары перчаток, шляпу, башмаки, чулки и отличный
собственный костюм, почти не надеванный, - словом, одел меня с головы до
ног.
Легко себе представить, как приятен был для меня этот подарок в моем
тогдашнем положении. Но до чего неуклюжий был у меня вид, когда я облекся в
новый костюм, и до чего мне было неловко и неудобно в нем первое время.
Как только кончалась церемония осмотра вещей и я велел отнести их в мою
крепость, мы стали совещаться, что нам делать с пленными. Вопрос был в том,
не будет ли рискованно взять их с собой в плавание, особенно двоих, которых
капитан аттестовал как неисправимых негодяев. По его словам, это были такие
мерзавцы, что если бы он и решился взять их на корабль, то не иначе, как в
качестве арестантов, т. е. закованными в кандалы, с тем, чтобы отдать их в
руки правосудия в первой же английской колонии, в которую придется зайти.
Словом, капитан был в большом смущении по этому поводу.
Тогда я сказал ему, что, если он желает, я берусь так устроить, что эти
два молодца станут сами упрашивать нас оставить их на острове. "Пожалуйста
устройте, я буду очень рад", отвечал мне капитан.
"Хорошо", сказал я. "Так я сейчас за ними пошлю и поговорю с ними от
вашего имени". Затем, позвав к себе Пятницу и двух заложников (которых мы
теперь освободили, так как товарищи их сдержали данное слово), я приказал им
перевести пятерых пленников из пещеры, где они сидели, на дачу (но отнюдь не
развязывая им рук), и там дожидаться меня.
Спустя некоторое время я отправился туда в своем новом костюме и на
этот раз уже в качестве самого губернатора. Когда все собрались и капитан
сел подле меня, я велел вывести к себе узников и сказал им, что мне в
точности известно их преступное поведение по отношению к капитану и то, как
они дезертировали с кораблем и, наверное, занялись бы разбоем, если бы, по
воле провидения, не упали в ту самую яму, которую они вырыли другим.
Я сообщил им, что, по моему распоряжению, корабль возвращен законному
владельцу и приведен на рейд, капитан же, ими выбранный, получил заслуженное
возмездие за свою измену; вскоре они увидят его висящим на рее. Затем я
спросил у них, что они могут сказать мне в свое оправдание, так как я
намерен казнить их как пиратов, на что имею полное право по занимаемой мной
должности.
Один из них ответил за всех, что им нечего сказать в свое оправдание,
но что капитан обещал им пощаду и потому они смиренно умоляют меня оказать
им милость - оставить их в живых. Но я сказал им: "Право не знаю. какую
милость я вам могу оказать. Я решил покинуть этот остров со всеми моими
людьми; мы уезжаем в Англию на вашем корабле. Что же касается вас, то
капитан говорит, что взять вас с собой он может не иначе, как закованными в
кандалы, с тем, чтобы по прибытки в Англию предать вас суду за бунт и
измену. А вы сами знаете, что вам за это грозит виселица. Итак, едва ли мы
окажем вам благодеяние, взяв вас с собой. Если вы хотите знать мое мнение,
то я посоветовал бы вам остаться на острове; постарайтесь устроиться здесь:
только при этом условии, - так как мне дано разрешение уехать отсюда, - я
могу помиловать вас".
Они с радостью согласились на мое предложение и очень благодарили меня,
говоря, что, конечно, лучше жить в пустыне, чем воротиться в Англию только
затем, чтобы попасть на виселицу.
Капитан сделал вид, будто у него есть возражения против моего плана и
он не решается оставить их здесь. Тогда я, в свою очередь, сделал вид, что
рассердился на него. Я сказал ему: "Они мои пленники, а не ваши. Я обещал
помиловать их и сдержу свое слово; если же вы не находите возможным
согласиться со мной, так я сейчас же выпущу их на свободу, и тогда ловите их
сами, как знаете".
Пленники еще раз горячо поблагодарили меня за заступничество, и таким
образом дело было улажено. Я приказал развязать их и сказал им: "Теперь
ступайте в лес на то место, где мы вас забрали; я прикажу оставить вам
несколько ружей и амуницию и дам необходимые указания на первое время. Вы
можете очень недурно прожить здесь, если захотите". Вернувшись домой после
этих переговоров, я начал собираться в дорогу. Я, впрочем, предупредил
капитана; что не могу быть готов раньше следующего утра, и попросил его
ехать на корабль без меня и готовиться к отплытию, а поутру прислать за мной
катер. "Да прикажите, - прибавил я, - повесить на рее труп того бездельника,
которого они выбрали в капитаны: я хочу, чтоб его видели те пятеро, что
остаются здесь".
Когда капитан уехал, я велел позвать ко мне пятерых пленников и завел с
ними серьезный разговор об их положении. Повторив, что, по моему мнению, они
избирают благую часть, оставаясь на острове, так как, если они вернутся на
родину, их непременно повесят, я указал им на корабельную рею, где висело
бездыханное тело их капитана, и сказал, что и их ожидала бы такая же участь.
Затем, заставив их еще раз подтвердить, что они охотно остаются, я им
сказал, что намерен ознакомить их с историей моей жизни на острове, чтоб
облегчить им первые шаги, и приступил к рассказу. Я рассказал им все
подробно, как я попал на остров, как собирал виноград, как посеял рис и
ячмень, как научился печь хлеб. Я показал им свои укрепления, свои поля и
затоны, - словом, сделал все от меня зависящее для того, чтобы они могли
устроиться удобно, не забыл и предупредить их и о том, что в скором времени
к ним могут приехать шестнадцать испанцев; я дал им письмо для ожидаемых
гостей и взял с них слово, что они примут их в свою общину на равных с собою
правах.
Я оставил им все свое оружие, а именно пять мушкетов, три охотничьих
ружья и три шпаги, а также полтора боченка пороху, которого у меня
сохранилось так много потому, что, за исключением двух первых лет, я почти
не стрелял. Я дал им подробное наставление, как ходить за козами, как их
доить и откармливать, как делать масло и сыр. Короче говоря, я передал им в
немногих словах всю историю своей жизни на острове. В заключение я пообещал
им упросить капитана оставить им еще два боченка пороху и семян огородных
овощей, которых мне так недоставало и которым я был бы так рад. Мешок с
горохом, который капитан привез мне в подарок, я тоже отдал им на хозяйство
- с советом употребить его весь на посев.
Дав им это наставление, я простился с ними на другой день и переехал на
корабль. Но как мы ни опешили с отплытием, а все-таки не успели сняться с
якоря в ту ночь. На следующий день, на рассвете двое из пяти изгнанников
приплыли к кораблю и, горько жалуясь на троих своих товарищей, Христом богом
заклинали нас взять их с собой, хотя бы потом их повесили, потому что, по их
словам, им все равно грозит смерть, если они останутся на острове.
В ответ на их просьбу, капитан им сказал, что он не может их взять без
моего разрешения. Но в конце концов, заставив их дать торжественную клятву в
том, что они исправятся и будут вести себя примерно, мы приняли их на
корабль. После изрядной головомойки и порки они стали весьма порядочными и
смирными парнями.
Дождавшись прилива, капитан отправил на берег шлюпку с вещами, которые
были обещаны поселенцам. К этим вещам, по моей просьбе, он присоединил их
сундуки с платьем, за что они были очень благодарны. Я тоже ободрил их,
обещав, что не забуду о них и, если только по пути мы встретим корабль, я
непременно пошлю его за ними.
Простившись с островом, я взял с собой на память сделанную мной
собственноручно большую шапку из козьей шкуры, мой зонтик и одного из моих
попугаев. Не забыл я взять и деньги, о которых уже упоминал раньше, но они
так долго лежали у меня без употребления, что совсем потускнели и заржавели
и только после основательной чистки стали опять похожи на серебро; я взял
также деньги, найденные мною в обломках испанского корабля.
Так покинул я остров 19 декабря 1686 г. по корабельному календарю,
пробывши на нем двадцать восемь лет два месяца и девятнадцать дней; из этого
вторичного плена я был освобожден в тот самый день месяца, как и впервые
спасся бегством на баркасе от мавров Салеха.
После продолжительного морского путешествия я прибыл в Англию 11 июня
1687 года, пробыв тридцать пять лет в отсутствии.
В Англию я приехал для всех чужим, как будто никогда и не бывал там Моя
благодетельница и доверенная, которой я отдал на сохранение свои деньги,
была жива, но пережила большие невзгоды, во второй раз овдовела, и дела ее
были очень плохи. Я успокоил ее насчет ее долга мне, уверив ее, что ничего
не стану с нее требовать и, напротив, в благодарность за ее прежние заботы и
преданность мне, помог ей, насколько это позволяли мои обстоятельства, но
позволяли они немногое, так как и мой собственный запас денег был в то время
весьма невелик. Зато я обещал ей, что никуда не забуду ее прежней доброты ко
мне, и, действительно, не забыл ее, когда мои дела поправились, как о том
будет рассказано своевременно.
Затем я поехал в Йоркшир, но отец мой умер, мать тоже, и весь род мой
угас за исключением двух сестер и двоих детей одного из моих братьев; меня
давно считали умершим, и поэтому мне ничего не оставили из отцовского
наследства. Одним словом, я не нашел ни денег, ни помощи, а того, что у меня
было, оказывалось слишком мало для того, чтобы устроиться.
Встретил я, однако же, проявление благодарности, совершенно для меня
неожиданное, со стороны капитана корабля, которого я так удачно выручил из
беды, спасши ему и судно и груз. Он так расхвалил меня хозяевам судна,
столько наговорил им о том, как я спасал жизнь матросам, что они, вместе с
другими купцами, заинтересованными в грузе, позвали меня к себе,наговорили
мне много лестного и поднесли двести фунтов стерлингов.
Однако, пораздумав о своем положении и о том как мало для меня надежды
устроиться в Англия, я решил съездить в Лиссабон и попытаться узнать что
нибудь о моей плантации в Бразилии и о моем компаньоне, который, как я имел
основание предполагать, уже несколько лет должен был считать меня мертвым.
С этой целью я отплыл на корабле в Лиссабон и прибыл туда в апреле; во
всех этих поездках мой слуга Пятница добросовестно сопровождал меня и много
раз доказывал мне свою верность.
По приезде в Лиссабон я навел справки и, к великому моему удовольствию,
разыскал моего старого друга, капитана португальского корабля, впервые
подобравшего меня в мере у берегов Африки. Он состарился и не ходил больше в
море, а судно передал своему сыну, тоже уже немолодому человеку, который и
продолжал вести торговлю с Бразилией. Старик не узнал меня, да и я едва его
узнал, но все же, всмотревшись, припомнил его черты, и он припомнил меня,
когда я сказал ему, кто я.
После жарких дружеских приветствий с обеих сторон я, конечно, не
преминул спросить о своей плантации и своем компаньоне. Старик сказал мне,
что он не был в Бразилии уже около девяти лет, что, когда он в последний раз
уезжал оттуда, мой компаньон был еще жив, но мои доверенные, которым я
поручил наблюдать над моей частью, оба умерли. Тем не менее, он полагал, что
я могу получить самые точные сведения о своей плантации и про. изведенных на
ней улучшениях, ибо, в виду общей уверенности в том, что я пропал без вести
и утонул, поставленные мной опекуны ежегодно отдавали отчет о доходах с моей
части плантации чиновнику государственного казначейства, который постановил
- на случай, если я не вернусь - конфисковать мою собственность и одну треть
доходов с нее отчислять в казну, а две трети в монастырь св. Августина на
бедных и на обращение индейцев в католичество. Но если я сам явлюсь или
пришлю кого либо вместо себя требовать моей части, она будет мне возвращена
- конечно, за вычетом ежегодных доходов с нее, истраченных на добрые дела.
Зато он уверил меня, что королевский чиновник, ведающий доходы казны, и
монастырский эконом все время тщательно следили за тем, чтобы мой компаньон
ежегодно доставлял им точный отчет о доходах плантации, так как моя часть
поступала им полностью.
Я спросил капитана, известно ли ему, насколько увеличилась доходность
плантации, стоит ли заняться ею, и если я приеду туда и предъявлю свои
права, могу ли я, по его мнению, беспрепятственно вступить во владение своей
долей.
Он ответил, что не может сказать в точности, насколько увеличилась
плантация, но только знает, что мой компаньон страшно разбогател, владея
лишь одною половиной и, насколько ему известно, треть моих доходов,
поступавшая в королевскую казну и, кажется, передаваемая тоже в какой то
монастырь или религиозную общину, превышала двести мойдоров в год. Что же
касается до беспрепятственного вступления в свои права, об этом, по его
мнению, нечего было и спрашивать, так как мой компаньон жив и удостоверит
мои правда, да и мое имя числится в списках местных землевладельцев. Сказал
он мне еще, что преемники поставленных мною опекунов - хорошие, честные
люди, притом очень богатые, и что они не только помогут мне вступить во
владение своим имуществом, но, как он полагает, еще и вручат мне
значительную сумму денег, составившихся из доходов с плантации за то время,
когда ею еще заведывали их отцы и доходы не поступали в казну, - т. е., по
его расчету, лет за двенадцать.
Это несколько удивило меня, и я не без тревоги спросил капитана, как
нее могло случиться, что опекуны распорядились таким образом моей
собственностью, когда он знал, что я составил завещание и назначил его,
португальского капитана, своим единственным наследником
- Это правда, - сказал он, - но ведь доказательств вашей смерти не
было, и, следовательно, я не мог действовать в качестве вашего
душеприказчика, не имея сколько нибудь достоверных сведений о вашей гибели,
Да мне и не хотелось брать на себя заведывание вашей плантацией - это такая
страшная даль! Завещание ваше, впрочем, я предъявил и права свои тоже и,
будь у меня возможность доказать, что вы живы или умерли, я бы стал
действовать по доверенности и вступил бы во владение индженио (так называют
там сахарный завод) или поручил бы это своему сыну - он и теперь в Бразилии.
Но, - продолжал старик, - я должен сообщить вам нечто такое, что, может
быть, будет вам менее приятно, чем все предыдущее: ваш компаньон и опекуны,
думая, что вы погибли, - да и все ведь это думали - решили представить мне
отчет в прибылях за первые шесть-семь лет и вручили мне деньги. В то время
плантация требовала больших расходов на расширение хозяйства, постройку
завода и приобретение невольников, так что доходы были далеко не такие
большие, как позже. Тем не менее, я вам дам подробный отчет в том, сколько
денег я получил и на что израсходовал.
Несколько дней спустя мой старый друг представил мне отчет о ведении
хозяйства на моей плантации в течение первых шести лет моего отсутствия.
Отчет был подписан моим компаньоном и двумя моими доверенными; доходы
исчислялись везде в товарах, например, в пачках табаку, ящиках сахару,
боченках рому, патоки и т. д., как это принято в сахарном деле. Из отчета я
увидел, что доходы с каждым годом росли, по вследствие крупных Затрат сумма
прибылей вначале была невелика. Все же, по расчету старика капитана,
оказывалось, что он должен мне четыреста семьдесят золотых мойдоров да еще
шестьдесят ящиков сахару и пятнадцать двойных пачек табаку, погибших вместе
с его кораблем, - он потерпел крушение на обратном пути из Бразилии в
Лиссабон лет одиннадцать спустя после моего отъезда.
Добряк жаловался на постигшие его несчастья и говорил, что он вынужден
был израсходовать мои деньги на покрытие своих потерь и на покупку пая в
новом судне. "Но все же, мой старый друг, - закончил он, - нуждаться вам не
придется, а когда возвратится мой сын, вы получите деньги сполна". С этими
словами он вытащил старинный кошелек и вручил мне сто шестьдесят
португальских мойдоров золотом, а в виде обеспечения остального долга
передал свои документы на владение судном, на котором сын его поехал в
Бразилию; он владел четвертью всех паев. а сын его другой четвертью.
Этого я уже не мог допустить; честность и доброта бедного старика
глубоко меня растрогала; вспоминая, что он сделал для меня, как он подобрал
меня в морс, как великодушно относился ко мне все время и, в особенности,
каким искренним другом выказывал себя теперь при свидании, я с трудом
удерживался от слез. Поэтому я прежде всего спросил его, - позволяют ли ему
его обстоятельства уплатить мне сразу столько денег и не будет ли это для
пего стеснительно? Он ответил, что, по правде говоря, это, конечно, будет
ему несколько трудновато, но ведь деньги мои, и мне они может быть нужнее,
чем ему.
В каждом слове старика было столько приязни ко мне, что, слушая его, я
едва не заплакал. Короче говоря, я взял его сто мойдоров и, спросив перо и
чернила, написал ему расписку в получении их, а остальные деньги отдал
назад, говоря, что, если я получу обратно свою плантацию, я отдам ему и
остальные, как я и сделал впоследствии. Что же касается до переуступки мне
его прав на владение судном, на это я ни в каком случае не согласен: если
мне нужны будут деньги, он и сам отдаст, - я убедился, что он честный
человек; а если не будут нужны, если я получу свою плантацию, как он дал мне
основание надеяться, я не возьму с него больше ни гроша.
После этого старик предложил научить меня, как предъявить свои права на
плантацию. Я сказал, что думаю поехать туда сам. Он возразил, что, конечно,
можно и поехать, если мне так угодно, но и помимо этого есть много способов
установить мои права и немедленно же вступить в пользование доходами. Зная,
что в Тахо стоят суда уже совсем готовые к отплытию в Бразилию, он внес мое
имя в официальные книги и удостоверил присягой, что я жив и что я - то самое
лицо, которое первоначально приобрело землю для того, чтобы устроить на ней
сказанную плантацию. Затем я составил у нотариуса доверенность на имя одного
его знакомого купца в Бразилии. Эту доверенность он отослал в письме, а мне
пред. дожил остаться у него до получения ответа.
Невозможно действовать добросовестнее, чем действовал по доверенности
этот купец: меньше чем через семь месяцев я получил от наследников моих
доверенных, т. е. тех купцов, по просьбе которых я отправился за
невольниками в Гвинею, большой пакет со вложением следующих писем и
документов:
Во первых, отчет о прибылях, начиная с того года, когда отцы их
рассчитались с моим старым другом, португальским капитаном, за шесть лет: на
мою долю приходилось тысяча сто семьдесят четыре мойдора.
Во вторых, отчет еще за четыре года, в течение которых они
самостоятельно заведывали моими делами, пока правительство не взяло под свою
опеку плантации, как имущество лица, пропавшего без вести - это называется в
законе гражданской смертью; доходность плантации постепенно росла, и доход
за эти четыре года равнялся 38.892 крузад или 3.241 мойдору.
В третьих, отчет настоятеля августинокого монастыря, получавшего доходы
в течение четырнадцати слишком лет; настоятель не мог, конечно, возвратить
мне денег, уже израсходованных на больницы, но честно заявил, что у него
осталось 872 мойдора, которые он признает моей собственностью. Только
королевская казна не возвратила мне ничего.
В пакете было еще письмо от моего компаньона. Он сердечно поздравлял
меня с возвращением, радовался, что я жив, сообщал мне, как разрослось
теперь наше имение и сколько оно дает ежегодно, сколько в нем теперь акров,
чем засеяна плантация и сколько невольников работает на ней. Затем следовали
двадцать два крестика, выражавшие добрые пожелания и сообщение, что он
столько же раз прочел "Ave Maria", благодаря св. деву за то, что я жив.
Далее мой компаньон горячо упрашивал меня вернуться в Бразилию и вступить во
владение своей собственностью, а пока дать ему наказ;
как распорядиться ею в случае, если я сам не приеду. Письмо
заканчивалось уверениями в искренней дружбе ко мне его самого и его
домашних. Кроме письма он прислал мне в подарок семь прекрасно выделанных
леопардовых шкур, повидимому, привезенных из Африки на другом корабле,
посланном им туда и совершившем более удачное путешествие, чем мое судно.
Прислал он мне еще пять ящиков разных сластей превосходного качества и сотню
монет нечеканенного золота и не таких больших, как мойдоры. С теми же
кораблями мои доверенные слали мне доход с плантаций за текущий год: тысячу
двести ящиков сахарного песку. восемьсот пачек табаку и остальное золотом.
Могу сказать, для меня, как для Иова, конец был лучше начала.
Невозможно описать, как трепетно билось мое сердце, когда я читал эти письма
и, в особенности, когда я увидал вокруг себя свое богатство. Бразильские
суда идут обыкновенно целой флотилией; и караван, привезший мне письма,
привез также и товары, так что, прежде чем письма были вручены мне, товары
были уже в гавани в целости и сохранности. Узнав об этом, я побледнел,
почувствовал дурноту и, если бы старик капитан не подоспел во время с
лекарством, я, пожалуй, не вынес бы этой неожиданной радости и умер бы тут
же на месте. Несколько часов я чувствовал себя очень не хорошо, пока,
наконец, не послали за доктором и тот, узнав истинную причину моей болезни,
не отворил мне кровь. После этого мне стало гораздо лучше; я положительно
думаю, что, если бы кровопускание не облегчило меня, мне бы не сдобровать.
Итак, я неожиданно оказался обладателем более пяти тысяч фунтов
стерлингов и поместья в Бразилии, приносившего свыше тысячи фунтов в год
дохода, ничуть не менее верного, чем приносят поместья в Англии: я никак не
мог освоиться с своим новым положением и не знал, что начать, как извлечь из
него те выгоды и удовольствия, какие оно могло мне дать. Первым делом я
вознаградил своего благодетеля, доброго старика капитана, который так много
помог мне в годину бедствия, был добр ко мне вначале и верен мне до конца. Я
показал ему все присланное мне, говоря, что после провидения, все
устрояющего, я обязан всем этим ему, что теперь долг мой отблагодарить его и
он будет вознагражден сторицею. Прежде всего я возвратил ему взятые у него
сто мойдоров, затем послал за нотариусом и формальным образом уничтожил
расписку, по которой он признавал себя должным мне четыреста семьдесят
мойдоров. Затем я составил доверенность, давшую ему право ежегодно получать
за меня доходы с моей плантации я обязывающую моего компаньона представлять
ему отчеты и отправлять на его имя товары и деньги. Приписка в конце
предоставляла ему право на получение из доходов ежегодной пенсии в сто
мойдоров; а после его смерти эта пенсия, в размере пятидесяти мойдоров,
должна была перейти к его сыну. Так Я расквитался со своим старым другом.
Теперь надо было подумать о том, куда направить свой путь и что делать
с состоянием, милостью провидения доставшимся мне. Забот у меня было теперь
несравненно больше, чем в то время, когда я вел одинокую жизнь на острове и
не нуждался ни в чем, кроме того, что у меня было, но и не имел ничего,
кроме необходимого, тогда как теперь на мне лежали большие заботы и большая
ответственность. Теперь у меня не было пещеры, куда я мог спрятать свои
деньги, или места, где бы они могли лежать без замков и ключей и потускнеть
и заплесневеть, прежде чем кому нибудь вздумалось бы воспользоваться ими;
напротив, теперь я не знал, куда их девать и кому отдать на хранение.
Единственным моим прибежищем был мой старый друг, капитан, в честности
которого я уже убедился.
Далее, как мне казалось, мои интересы в Бразилии призывали меня туда,
но я не мог себе представить, как же я поеду туда, не устроив своих дел и не
оставив своего капитала в надежных руках. Вначале мне приходило в голову
отдать его на хранение моей старой приятельнице, вдове капитана, о которой я
знал, что она честная женщина и отнесется ко мне вполне добросовестно; но
она была уже в летах и бедна, и, как мне думалось, у нее могли быть долги.
Словом, делать нечего, приходилось самому ехать в Англию и везти деньги с
собой.
Прошло однакоже несколько месяцев, прежде чем я пришел к такому
решению; а потому, вознаградив по заслугам старого капитана, моего бывшего
благодетеля, я подумал и о бедной вдове, покойный муж которой оказал мне
столько услуг, да и сама она, пока это было в ее власти, была моей верной
опекуншей и советчицей. Я первым делом попросил одного лиссабонского купца
поручить своему агенту в Лондоне не только выплатить ей сто фунтов по чеку,
но разыскать ее и лично вручить ей от меня эти деньги, поговорив с ней,
утешить ее в ее бедности, оказав, что, пока а жив, я и впредь буду помогать
ей. В то же время я послал своим сестрам, жившим в деревне, по сто фунтов
каждой; они, правда, не нуждались, но и нельзя сказать, чтобы жили в
достатке: одна вышла замуж и овдовела, у другой муж был жив, но относился к
ней пе так хорошо, как бы следовало.
Но из всех моих родственников и знакомых я не находил ни одного, кому
бы я решился доверить целиком свое состояние, чтобы с спокойной душой уехать
в Бразилию, и это сильно смущало меня.
Я было совсем решился ехать в Бразилию и поселиться там - ведь я, так
оказать, натурализовался в этой стране; но было одно маленькое препятствие,
останавливавшее меня, а именно - религия. Правда, в данный момент не религия
удерживала меня от поездки: как раньше, живя среди католиков, я открыто
придерживался религии, страны, так и теперь не ставил этого в грех; но дело
в том, что за последнее время я больше думал об этом, чем прежде, и теперь,
когда я говорил себе, что мне придется жить и умереть среди католиков, я
иногда раскаивался, что признал себя папистом, и мне приходило в голову, что
католическая вера, быть может, не лучшая, и не хотелось мне умереть в ней.
Но, как я уже говорил, главная причина, удерживавшая меня от поездки в
Бразилию, была не в этом, а в том, что я положительно не знал. кому доверить
свои товары и деньги, и в конце концов решил, забрав с собой все свое
богатство, ехать в Англию. Там, по прибытии, я рассчитывал завести
знакомство или же найти родственников, на которых можно было бы положиться.
И вот я стал собираться в путь.
Перед возвращением домой я решил привести в порядок все свои дела и
прежде всего (узнав, что бразильские корабли готовы к отплытию) ответить на
письма, полученные мною из Бразилии, с полными и правдивыми отчетами в моих
делах. Я написал настоятелю августинского монастыря, поблагодарил его за
добросовестность и просил его принять от меня в дар неизрасходованные им
восемьсот семьдесят два мойдора с тем, чтобы пятьсот пошли на монастырь, а
триста семьдесят два бедным, по усмотрению настоятеля, затем просил доброго
падре молиться обо мне и т. д.
Потом я написал благодарственное письмо двум моим доверенным, воздав
должное их справедливости и добросовестности; от посылки им подарка я
удержался: для этого они были слишком богаты.
Наконец, я написал своему компаньону, восхищаясь его уменьем вести
хозяйство, расширить дело и увеличить доходы; затем дал ему наказ, как
поступать с моей частью на будущее время: сообщил, какие полномочия я
оставил старому португальскому капитану, и просил впредь до получения от
меня вестей отсылать ему все, что будет мне причитаться; при этом я заверил
своего компаньона, что имею намерение не только посетить свое имение, но и
прожить в нем до конца дней моих. К письму я присоединил подарки:
итальянского шелку на платье его жене и дочерям, - о том, что у него есть
жена и дочери, я узнал от сына моего приятеля-капитана, - затем два куска
тонкого аглицкого сукна, лучшего, какое можно было найти в Лиссабоне, пять
кусков черной байки и дорогих фламандских кружев.
Устроив таким образом свои дела, продав товары и обратив деньги в
надежные бумаги, я мог спокойно двинуться в путь. Но теперь возникло другое
затруднение: как ехать в Англию, сухим путем или морем. К морю я, кажется,
достаточно привык, а между тем на этот раз мне до странности не хотелось
ехать в Англию морем и, хотя я не мог ничем объяснить, это нежелание до того
разрослось во мне, что, уже отправив свой багаж на корабль, я передумал и
взял его назад. И так было не раз, а два или три.
Правда, мне очень не везло на море, и это могло быть одной из причин,
но все же тут главное дело было в предчувствии, а в таких случаях человеку
никогда не следует итти против своих предчувствий. Два корабля, на которых я
хотел ехать - я могу сказать: выбранных мною из числа других - на один я
даже свез свой багаж, а с капитаном другого условился о цене - оба эти
корабля не дошли до места назначения. Один был взят алжирцами, другой
потерпел крушение возле Торбея, и все бывшие на нем, за исключением троих,
утонули; так что на обоих мне пришлось бы худо, и на котором хуже - сказать
трудно.
Видя такое смятение в моих мыслях, мой старый друг капитан, от которого
я ничего не скрывал, стал убеждать меня не ехать морем, но или отправиться
сухим путем в Корунью и далее через Бискайский залив в Ла Рошель, откуда уже
можно легко и безопасно проехать в Париж, а также в Калэ и Дувр; или же
ехать на Мадрид и оттуда все время сухим путем через Францию.
Я был тогда настолько предубежден против всякой морской поездки за
исключением переезда из Калэ в Дувр, что решил ехать всю дорогу сухим путем,
а также как я не торопился и не считался с издержками, то этот путь был и
приятнейшим. А чтобы сделать его еще более приятным для меня, старик капитан
нашел мне попутчика, англичанина, сына одного лиссабонского купца; кроме
того, мы еще прихватили с собой двух английских купцов и двух молодых
португальцев, - последние, впрочем ехали только до Парижа; так что нас всех
собралось шесть человек да пять слуг, - купцы и португальцы, для сокращения
расходов брали с собой только по одному слуге на двоих. Я же взял с собой в
качестве слуги одного английского матроса да своего Пятницу, который был
слишком непривычен к европейским порядкам, чтобы в дороге заменить мне
слугу.
Так я, наконец, выехал из Лиссабона, мы запаслись всем необходимым,
были хорошо вооружены и все вместе составляли маленький отряд; мои спутники
почтили меня званием капитана как потому, что я был старше всех годами, так
и потому, что у меня было двое слуг да я же и затеял все это путешествие.
Я не докучал читателю выписками из своего корабельного журнала, так и
теперь не стану приводить выдержек из своего сухопутного дневника, но о
некоторых приключениях, случившихся с нами во время этого трудного и
утомительного пути, умолчать не могу.
По прибытии в Мадрид мы все, будучи в первый раз в Испании, пожелали
остаться там, чтоб увидать испанский двор и посмотреть все, что заслуживало
внимания, но так как лето уже близилось к концу, мы поторопились отъездом и
выехали из Мадрида около половины октября. Доехав до границы Наварры, мы
получили тревожную весть, что на французской стороне гор выпал глубокий снег
и многие путешественники принуждены были вернуться в Пампелуну после
напрасной и крайне рискованной попытки перебраться через горы.
Добравшись до Пампелуны, мы и сами убедились в этом. Для меня,
прожившего почти всю жизнь в жарком климате, в странах, где я мог обходиться
почти без платья, холод был нестерпим. Притом же было не только тягостно, но
и странно, всего десять дней тому назад выехав из Старой Кастилии, где было
не только что тепло, а жарко, тотчас же вслед за этим попасть под такой
жестокий ледяной ветер, дувший с Пиренейских гор, что мы не могли выносить
его, не говоря уже о том, что рисковали отморозить себе руки и ноги.
Бедный Пятница - тот прямо испугался, увидав горы, сплошь покрытые
снегом, ощутив холод, какого ему никогда в жизни не доводилось испытывать.
В довершение всего в Пампелуне и по приезде нашем продолжал итти снег в
таком изобилии и так долго, что все удивлялись необыкновенно раннему
наступлению зимы.
Дороги, и прежде не очень доступные, теперь стали непроходимыми; в иных
местах снег лежал такой глубокий, что ехать было немыслимо; здесь ведь снег
не замерзает, как в северных странах, и мы на каждом шагу подвергались бы
опасности быть похороненными заживо. В Пампелуне мы пробыли целых двадцать
дней, затем, видя, что зима на носу и улучшения погоды ожидать трудно, ибо
эта зима во всей Европе выпала такая суровая, какой не запомнят старожилы, я
предложил своим спутникам поехать в Фонтарабию, а оттуда отправиться морем в
Бордо, что взяло бы очень немного времени.
Но пока мы судили да рядили, в Пампелуну прибыли четверо французов,
перебравшихся через горы с той стороны, с по