и
отрывки. Вот один отрывок:
"Военная служба
Мне с убийством придется смиряться,
Запирать свою совесть в подвал.
Совесть будет о стенки стучаться
И в душе будет мрачный провал"
Что ни слово, что ни строчка - он весь тут Сережа, мой дорогой! Вот с
какими мыслями ты ушел на военную службу в 40-м году и попал на войну через
год. А потом что? Не знаю... Мучительно... Пропал ли у него этот провал? Или
так он и переносил его до самого конца?
Прочел этот отрывок милой Софье Владимировне Короленко, заходившей к
нам. Она очень оценила.
Был с нею разговор о некотором провале и у меня в душе. О Н.К. Гудзие -
судьба моей книги о Л.Н.Т., как он мне ее перебил и проч. Мне это тяжело,
когда узнаешь о человеке неприятное и хуже, чем привык о нем думать...
...Была днем и вечером Люда, ездила с Талечкой на рынок, а потом
стирала. Люди почему-то тянутся к нам. Это создает какую-то иллюзию смысла
жизни. Хорошо, что у нас одинаковое мироощущение и даже взгляды с Талечкой,
несмотря на очень резкие иногда расхождения в проявлениях. Есть люди,
которых она определенно любит, независимо ни от чего, такая, например, Люда.
И это очень хорошо. Сережа был бы доволен..."
...14 января в Москве привычно, "по-домашнему" погромыхивали пушки
очередного самолета. В ночное небо стремительно взлетали и рассыпались
разноцветные пучки огней. Столица салютовала нашим войскам, освободившим от
немцев белорусские города Мозырь и Калинковичи. Диктор радио сообщил, что
города эти были взяты столь стремительным штурмом, что немцы в беспорядке
бежали из них. Из окружающих глухих лесов стали выходить тысячи партизан.
Николая Сергеевича это известие взволновало до глубины души. Ведь последние
письма от Сережи пришли из Калинковичей, где он отдыхал после своего бегства
из плена.
"Господи! - записывает он в дневнике. - Если б один только из этих
тысяч был он, мой Сережа! Терпения больше никакого нет: я его вижу днем и
ночью, и дома и на улице, всюду слышу его голос... Так обострилась сейчас
боль от раны. Все заполнено им. Господи помоги!.. Мама помоги..."
...23 января салют по поводу взятия Новгорода. Раньше были освобождены
Петергоф, Красное Село, Ропша. Блокада Ленинграда снята!
...27-го - иного рода волнение, связанное с радио. Приходила Люда. Ее
свекровь слышала, что в числе награжденных был старший лейтенант Сергей
Николаевич Родионов. Через неделю от той же Люды записка, что звание Героя
Советского союза присвоено гвардии сержанту Родионову Сергею Николаевичу. И
каждый раз, хотя рассудок и говорит, что это все однофамильцы, - Сережа бы
дал знать о себе, - сердце в безумной надежде заставляет звонить на Радио,
наводить справки в военном ведомстве...
...30 января состоялась встреча с директором Гослитиздата Чагиным.
Окрыленный надеждой, Николай Сергеевич в дневнике называет ее "значительным
деловым свиданием". Действительно. Они обсуждают ставки оплаты редакторов за
подготовку текста, вариантов, комментариев. Договариваются, что в
окончательном виде рукописи будет просматривать Фадеев (он теперь член
Госредкомиссии), что сам Чагин будет визировать счета, представленные
Николаем Сергеевичем, и постарается повысить его зарплату до 1 000 рублей...
"Начинается, как будто, новая эра в нашей работе" - записано по этому
поводу в дневнике. Но... архивы Толстого по-прежнему находятся в Томске. Об
их возвращении в Москву даже речи не идет. Отговариваются опасностью
бомбежки поезда. Предложение пересылать частями, фельдегерьской почтой - по
запросам редакции - наталкивается на весьма "серьезные" возражения: нет
холста, бечевок, сургуча, а также денег на оплату фельдегерей. Никто не
хочет заниматься всем этим.
Пока единственный результат "делового свидания" - Николай Сергеевич
подписал к набору 3 и 4 тома "Войны и мира" - будут печатать.
...Письмецо от Феди. Он томится однообразием и скукой лейтенантской
учебы, рвется на фронт.
"Оно понятно, - записано в дневнике, - но ведь нужны же люди,
настоящие, хорошие люди из молодежи и для восстановления Родины. Не нужно
ему переть на рожон".
Эти слова расходятся с тем, что думал сам Николай Сергеевич в начале
войны. Но теперь исход ее предрешен и жизнью одного сына уже оплачен.
...Февраль начинается с небольшой, но по тем временам серьезной
неприятности. Николай Сергеевич когда "прикреплял" в магазине
продовольственные карточки, в задумчивости не взял их обратно. Хватился лишь
на следующий день. Доказать ничего не удалось - на месяц семья осталась без
хлеба и продуктов. Это случилось 5-го, а через четыре дня 9-го февраля
произошло неожиданное обострение язвенной болезни, не напоминавшей о себе с
момента демобилизации в 41 году.
"Боль отчаянная, - пишет Николай Сергеевич, - не дает ничего делать.
Даже Феде не могу писать"... И все же, видимо, в конце дня добавлено: "Целый
день занимался Дневником 96-го года. Боль очень мешала".
Из дневника Н.С. 14 февраля 1944 г.
"Кончил дневник 1896 года. Опять не пошел в ГЛИ - очень вчера вечером
болели кишки. Ночью рвало...
Пришла Люда. Для меня это испытание - ее посещения и пристрастие к ним
Талечки. Мне же она всегда тяжела. Ничего бескорыстного. Наивный эгоизм -
утилитаризм. "Петино новое платье"и т.д. (Она недавно родила - Л.О.) Я
стараюсь держаться, не показывать виду. Но из этого добра не будет. Талечка
слишком много ей говорит личного. Зачем она говорит с ней о Сереже?"
Но чуть ниже, видимо, в тот же вечер:
"А о Люде давеча плохо написал. Она оказывается очень несчастна и
одинока, и тянется к нам, т.е. к Талечке. И я не должен ее отталкивать. Это
я днем на всех и на все сердился - болел живот и голова, и был во власти
беса..."
Из дневника Н.С. 28 февраля 1944 г.
"Утром ходил на рентген. Открылась язва двенадцатиперстной кишки...
получил первые гранки "Войны и мира". Вышел сигнальный экземпляр Телешова.
Наконец-то!
Сейчас А.П. Сергеенко, обеспокоенный моим здоровьем, хочет хлопотать в
Институт питания...
От Феди нежное, заботливое письмо матери..."
...9 марта. "Сейчас слушал по радио забытого, прекрасного русского
композитора Гурилева. Какие замечательные, полные мелодии и грустной лирики,
- но не безысходной, как у Чайковского, - песни, романсы. Вспомнилась юность
моя, тогда я его любил: "Соловья", например, или "Матушка-голубушка"...
...С увлечением держу корректуры "Войны и мира". Очень трудно -
захватывает содержание. Корректор ставит красным карандашом вопрос, не
понимая особенности и прелести языка Толстого. Язык его матовый, шершавый,
лишенный глянца. А они все хотят глянец навести. Не чувствуют мощи языка,
все хотят блеска. "Не все золото, что блестит!"...
С омерзением бегаю по поликлиникам и амбулаториям, чтобы поместиться в
Институт питания. Думаю, что это не нужно. Противно и оскомина на душе".
...14 марта. "Все эти дни болел - сильные боли в кишках. Ходил с трудом
по разным комиссиям... Очень беспокоюсь за продолжение дела в связи со своей
болезнью. Никто не интересуется, а меня почти все "друзья" покинули в
трудную минуту. Начал вчера читать "Нашествие" Тарле. Читаю в очередях в
булочную по утрам".
...18 марта. "Сегодня ночью проснулся и вижу, что крещусь, и слышу, что
говорю: "Господи, сохрани моих сыновей!... И вижу так ясно, ясно их лица -
обоих, ласково и с надеждой глядящих на меня... Долго после этого не мог
заснуть...
Вдруг после сегодняшней ночи мне стало вериться, что я их обоих еще
увижу!..."
...Наступил апрель. Николай Сергеевич все болеет и держит корректуру
чистых листов "Войны и мира". С Институтом питания дело затягивается - нет
мест. Наталья Ульриховна тоже больна: верхнее кровяное давление доходит до
210. Послали Феде заверенную телеграмму о том, что оба родителя больны -
чтобы попросил отпуск. Через три дня пришла ответная телеграмма - в отпуске
отказано.
20 апреля, наконец, Николая Сергеевича положили в Институт питания.
Палата большая, шумная - все больше интеллигенция, а значит - спорщики!
Впрочем, и здесь тоже, кроме непременных шахматистов, есть и отчаянные
любители домино - больные-то все "ходячие". Лечат их главным образом диетой.
Взятая с собой корректура не подвигается - мешают. Ни с кем близко как-то не
сошелся, но зато подружился с главврачом - профессором Гордоном. Тот
оказался большим поклонником Толстого. Это не только создало почву для
интересного обмена мнениями, но и внесло свой вклад в анамнез больного. В те
времена полагали, что основной причиной язвенной болезни являются нервные
стрессы. Николай Сергеевич в дневнике приводит слова профессора,
адресованные группе сопровождавших его при обходе врачей:
"Если человек вегетарианец, близкий Толстому, - говорил Гордон, - пошел
на фронт добровольцем, то какова же должна быть у него тогда переоценка
ценностей! Эмоции, конечно, должны были быть столь сильны, что не могли не
отразиться на организме да еще ослабленном, без резервов (из-за
вегетарианства)..."
К середине мая корректуру "Войны и мира" удалось закончить - работая,
главным образом, по утрам, когда палата еще спала. Весна в том году была
теплая, дружная, вторые рамы выставили рано. Весенние запахи бередили душу.
"Лежу у открытого окна, - записывает Николай Сергеевич, - гляжу на
голубое небо, на распускающиеся, клейкие нежно-зеленые листочки ракиты под
окном, на вспухшую, дышащую Землю под огороды... Вспоминается детство.
Ботово - приезды туда весной в это время, переполняющую радость и счастье.
Повторение этого промелькнуло как сон, когда мы с мальчиками моими бедными в
40-м году ходили туда, в Ботово, к маме на могилку. Неужели это конец? И
остается только воспоминание. Неужели не увижу детей?..."
...Посещение больных разрешают раз в две недели. Теперь свидания с
Талечкой наполнились особой, горькой радостью и нежностью.
Из дневника Н.С. (1944 г.)
24 апреля: "вчера был приемный день... Пришла Талечка, я ждал ее с
замиранием сердца. Она пришла - милая, оживленная, рассказывала про домашние
дела. Пахнуло молодостью. Мы с ней сейчас остались одни и держимся друг за
друга. Все мысли у меня о ней и о Феде. Принесла Федино письмо".
...15 мая: "Вчера был день свиданий, была Талечка. Как мне радостно с
ней, а ей трудно. Как геройски она переносит. Какой чудный характер".
...2 июня: "Сегодня опять придет Талечка. Господи, как мне хочется быть
все время, ежечасно, ежеминутно с нею. Даже жутко без нее!.."
7-го июня Николай Сергеевич отмечает в дневнике: "Величайшее
историческое событие. Союзники высадились на севере Франции. Если верить
официальной сводке, в переправе участвовало 4 тысячи кораблей, а воздушный
десант осуществили 11 тысяч самолетов (думаю, что самолето-вылетов). Речь
Черчилля: мало одной капитуляции, надо обеспечить, чтобы через поколение
Германия не могла возобновить войну".
19 июня 44 года Николай Сергеевич выписывается из больницы. Язва
утихла, но обнаружилась новая напасть - болезнь печени, холецистит. Несмотря
не печеночные боли начал работать над рукописью Сергея Львовича Толстого
"Очерки былого". Организовал письмо президенту Академии Наук Комарову по
поводу скорейшего возвращения в Москву рукописей Толстого из Томска.
От Феди долго нет писем. Учеба в школе лейтенантов скоро заканчивается.
После выпуска их направляют прямо на фронт.
В середине июля Николай Сергеевич с Натальей Ульриховной ходили
смотреть как ведут через Москву пленных немцев. Им особенно импонировало
настроение многочисленных зрителей, заполнивших тротуары.
Из дневника Н.С. 17 июля 1944 г.
"Сильное впечатление. Все одеты в защитное и обуты, некоторые идут
босиком, а бутцы несут на плече. И старые, и молодые, но, в общем, средний
возраст. Разные лица - разные люди: есть угрюмые. Мало типичных немцев,
по-видимому, чуть не все западные нации. Много усталых, задумчивых лиц, есть
и веселые.
Поразило нас добродушие публики. Ни у кого не видно озлобления, даже у
конной и пешей стражи. Старушка в платочке говорит: "Что этих водить? Вот бы
Гитлера за ногу протащить по Садовой!" У всех, у публики на лицах сознание
своей правоты, победы и спокойного удовлетворения, но без всякого
озлобления. Шли сплошной массою от Кудрина до Смоленского шириной во всю
улицу (вероятно, человек по 25), шли вольным строем, иногда
приостанавливаясь. Пленные не производят впечатления голодных и
измученных..."
В конце июля от Феди приходит письмо (от 21-го) с фотокарточкой в
лейтенантской форме. Учеба закончена, ожидается назначение. Федя возмужал, а
глаза все те же, что были у маленького. Николай Сергеевич поражается тому,
как он стал похож на Шаховских...
Из дневника Н.С. 4 августа 1944 г.
"От Феди письмо от 29 июля. Он еще в Можге, скучает без писем. У нас с
Талечкой нервное состояние: ожидание его и тревога за него, и ощущение
(совершенно реальное), что вот он сейчас куда-то едет - может быть ближе к
нам, может дальше. Полная неопределенность теперь... Сегодня мы оба почти
всю ночь не спали, почти физически ощущая его...
Талечка не находит себе места из-за тоски и тревоги, и я не могу ей
ничем помочь. Очень, очень трудно..."
...7 августа. "Перед вечером ездил с Талечкой за часами на Остоженку к
Петровой. Оттуда прошли переулками, Староконюшенным и Гагаринским на
Пречистенский бульвар и на новый сквер на Арбатской площади. Старая Москва,
ничем не изменившаяся со времен Кропоткина, так им хорошо описанная в
"Записках революционера". На Остоженке (теперь улица Метро) посреди улицы
сквер с травой, цветами и копошащейся в песке детворой. С одной стороны
сквера улица, с другой - деревенская, покосившаяся избушка. На Конюшенном -
старинные дома "ампир", по большей части деревянные с отвалившейся
штукатуркой. Кое-где дома, разрушенные бомбами. Заборы и деревянные ворота
сожжены на дрова. Булыжные мостовые заросли травой. Пройдя Пречистенский
(теперь Гоголевский) бульвар, мало изменившийся со времен моего детства, за
исключением безобразного "конструктивного" дома на месте церкви с правой
стороны бульвара, попадаешь на Арбатскую площадь и поражаешься новой Москве.
Сзади метро и Художественного кинотеатра разбит замечательно красивый сквер
по английскому образцу с прямыми дорожками, великолепным газоном,
орнаментально разработанными клумбами и серебристыми топольками.
И так от Знаменки до Воздвиженки, прямо на мавританский Морозовский
особняк. Весь сквер окаймлен, за исключением арбатской стороны, новой
решеткой (со стороны Воздвиженки) и глухим красивым деревянным забором (со
стороны Знаменки и Б. Крестовоздвиженского переулка). Не веришь, что это в
Москве, да еще на знакомой с детства Арбатской площади. Там последние годы
был Арбатский рынок, от которого и следа нет.
Мы присели на лавочку рядом с гражданкой с ребеночком, вяжущей свитер,
и вслух восхищались сквером...
"Да, вот вы восхищаетесь, - она говорит. - А третьего дня рядом со мной
вот тут же сидел офицер, который жил с семьей в доме на углу Воздвиженки...
во время бомбежки летом 41 года он был на казарменном положении по охране
Москвы, а дома оставалась жена и две девочки - дочки. После бомбежки
приезжает домой: нет ни дома, ни семьи, даже косточек от всей своей семьи не
нашел. "Теперь, - говорит, - прихожу на этот сквер в свободную минуту, как
на кладбище".
И действительно, сколько жизней погребено под этим сквером! И тем он
дороже. Он - памятник военных лет и должен навсегда остаться таким...
(Сквер был разбит на площади, которую занимал целый квартал старых
жилых домов, разрушенных бомбардировкой. Однако у руководителей Советского
государства, очевидно, было иное представление о памятнике военных лет - на
месте этого прекрасного сквера в конце 70-х годов было воздвигнуто огромное
здание военного Министерства. - Л.О.)
...Когда шли по Остоженке сзади нас шла интеллигентная женщина, хорошо
одетая, лет 45-ти и говорила на всю улицу тонким, смиренным, душераздирающим
голосом: "Отравите же меня! Ну, отравите, прошу вас. Мне же нельзя так
жить!! Мы свернули в переулок, я взглянул в ее глаза: светлые, устремленные
в одну точку, умоляюще глядящие..."
15-го числа телеграмма от Феди: "Еду завтра, возможно через Москву".
Николай Сергеевич с Талечкой сразу поехали на Казанский вокзал, узнавать,
когда приходят поезда из Можги. 17-го и 18-го ездили на вокзал в надежде
хоть на минуту, проездом увидеть Федю. Тщетно - наверное провезли окружной
дорогой мимо Москвы. 19-го, 20-го надежда стала угасать. У Николая
Сергеевича снова начались боли...
И вдруг, 21-го августа в половине второго дня энергичный звонок в
дверь. Николай Сергеевич бросается открывать - Федя!!... Очень горячий.
Поставили градусник - 39,5*, ангина. Оказывается, первое место назначения -
подмосковный поселок Кучино. По дороге Федя слез в Люберцах и на электричке
приехал в город.
В тот же день, к вечеру позвонили товарищи. Завтра к 8 утра Федя должен
быть в Кучино. А он бредит, в беспамятстве.
Из дневника Н.С. 22 августа 1944 г.
"Была доктор Остерман. С ее справкой отправился в Лефортово, в
гарнизонную комиссию. Ничего не вышло. В 2 часа поехал в Кучино. Разыскал
Фединых товарищей. Был ими принят радушно, все с любовью говорили про Федю.
Прождал там часа три. Очень интересно провел это время в Фединой можгинской
среде. (Грустно: сколько-то этих молодых, здоровых ребят не вернутся домой).
Вспомнилась моя недавняя солдатчина. Отпросил Федю до 24-го, до 2 часов дня,
вернулся часов в семь домой".
24-го с утра Николай Сергеевич с Натальей Ульриховной проводили Федю до
Кучина. Потом гуляли в поле, собирали цветы...
С 28-го августа Федя через день бывает в Москве. Ходит в наряд по
городу - проверка документов у военных. Каждый раз в день его приезда масса
народу: родные, знакомые, друзья дома, школьные товарищи.
Из дневника Н.С. 1 сентября 1944 г.
"...Вечер: Федя, потом брат Костя, который принес из своего Наркомата
следующую бумагу:
"Начальнику отдела кадров Московского военного округа. В 56-м отдельном
резервном полку офицерского состава МВО, во 2-й роте 1-го батальона (ст.
Кучино Горьковской ж/д) состоит мл. лейтенант Родионов Ф.Н. Убедительная
просьба откомандировать т. Родионова Ф.Н. в мое распоряжение.
Зам. командующего войсками Южного фронта противовоздушной обороны
Красной Армии
генерал-майор Петров
1 сентября 1944 г."
Что-то выйдет из этого?
Во всяком случае для Федора наступила полоса удач. И в этом отношении
он родился под более счастливой звездой, чем его старший брат..."
Ниже приписка - другими чернилами и почерком. Вероятно, более поздняя:
"А ему, Феде, не хочется туда ехать. Едет, как говорит, только для нас,
т.е. родителей. У меня тоже сердце не лежит".
Даты нет. Что это? Предчувствие? Время использовано настоящее - значит
написано не после... Воистину, человек предполагает как лучше, а кто
располагает?
Да, конечно, записано было в те же дни. Об этом свидетельствует и фраза
из записи от 6 сентября: "Сегодня ходил в штаб МВО по Фединым делам, ходил с
натугой, мне тяжело это". О том же, косвенно, и запись от 14 сентября,
накануне Фединого отъезда в Киев:
"...Сегодня сказал Талечке, что будь я помоложе и поздоровее,
непременно бы ушел на войну, на фронт, в самую действующую армию. Не могу
сидеть сложа руки. Очевидно, кровь предков говорит. Не могу и Федю
уговаривать на тыл. Считаю его стремление на фронт не молодым задором (как
считают другие), а вполне естественным и закономерным побуждением".
"Другие" - это, наверное, благоразумный брат Костя, организовавший этот
вызов в Киев.
Через два дня после прибытия туда от Феди телеграмма:
"20 еду работать Львов".
Из дневника Н.С. 1 октября 1944 г.
"От Феди утром длинное письмо от 20 сентября с подробным описанием
своего двухдневного пребывания в Киеве - с восторгами от красот. Милая Софья
Владимировна (Короленко) и ее киевские друзья приголубили Федю. Написал ей
письмо в Полтаву. Феде написал во Львов "до востребования". Ему
предоставляли выбор: в строй или глубокий тыл. И он выбрал, конечно, в
строй. Правильно поступил".
Для ПВО Южного фронта "глубокий тыл" - это Киев. А Львов - передовая
линия. Хотя сам город уже освобожден Красной Армией и фронт подвинулся к
границам Польши, в окрестных лесах под Львовом хозяйничают банды украинских
националистов - "бандеровцев".
В октябре-ноябре, то часто, то с большим разрывом, приходят письма от
Феди. Живет в землянках: сначала в 8-ми, потом в 20-ти километрах от города.
Командует взводом роты управления. Старается освоить технику зенитной
артиллерии...
...А в Москве, в Гослитиздате унылое затишье:
"И в деле своем, большом, значительном и ясном, как кристалл, -
записывает Н.С. 23 октября, - ни в ком и нигде не чувствую опоры. Везу, или
вернее, держу один одинешенек, а все: в лучшем случае молча и безучастно
проходят мимо, а в худшем, и на каждом шагу, из равнодушия суют палки в
колеса.
Никому не важно и не интересно знать, что думал и писал Лев Николаевич
Толстой. Какая слепота! Он слишком велик для них, и они его боятся. Ну что
ж! Буду держать один, пока жив и пока силы еще есть, буду держаться до
самого последнего".
И, как бы продолжая свою мысль о стойкости "до последнего", записывает
в дневник 2-го ноября:
"...Мы, старики, произносились физически, но морально не разложились и
идем за молодым поколением, верим в него и служим ему духовной опорою. Я это
вижу по своим мальчикам и по другим тоже: их друзьям, товарищам и всей массе
сверстников.
В тылу у нас это не так заметно, так как много нытиков, шкурников,
блатников и проч. А на фронте это бьет в глаза. Сам испытал эту силу, эту
свежесть. Потому и верю - искренне, до конца".
...3-го ноября - неожиданный и дорогой гость: Степан Андреевич Погодин,
в давно минувшие времена крестьянский сын, сверстник и товарищ детских лет
Николиньки Родионова. Сейчас он председатель сельсовета четырех деревень,
что были расположены вокруг Ботовского имения (в их числе и Алабуха, где до
сих пор живет младший брат Сережа).
Расцеловались, стали вспоминать милое, так быстро пролетевшее
детство... Потом Степан рассказывал, как немцы заняли весь район, как бабы с
ребятишками из деревень, было, заперлись в подвале "Каменного дома" в
Ботове. Потом их всех погнали в Еськино - собирались отправить в Германию,
да не успели. Сам он с семейством, самоваром и коровой прятался в глухом
лесном овраге - вырыл там "блиндажи" для себя и коровы, замаскировался.
Рассказывал, как потом вернулись наши. Ботовский дом и школу разрушили огнем
артиллерии. Потом пошли в атаку. Немцы с холма вели огонь из пушек и
пулеметов. Много наших положили. Но все же их одолели - в рукопашном бою
немцы не выдержали, побежали. "Оружия и снаряжения оставили! Пропасть! И
танки, и машины, и орудия все побросали, не успели взять..."
Конец рассказа Степана, видимо, произвел на Николая Сергеевича особое
впечатление. Он его записывает в дневнике со всеми подробностями:
"Когда ушли немцы, - продолжал Степан, - стали мы мертвых наших
собирать. Некоторых, сердешных, наших же убитых, наши хамы раздели до нага,
все с них стащили. Ох, если б увидать кто, прямо на месте своими бы руками
задушил. Я всех обыскал, нашел "медальоны смерти" или трубочки с адресами.
Весь вечер после похорон писал по адресам. Потом от многих родителей получил
письма. О тех бедных, раздетых никому нельзя и написать было.
Похоронили всех в братской могиле на Екатерины Петровны лужайке против
ее дома, а одна могилка на плотине. Поля моя следит и оправляет могилки, все
думая о своем - нашем сыне. Может быть, и он так же где-нибудь в чужой земле
зарыт в братской могиле и его может быть раздели, так что и нам невозможно
сообщить...
- Да, Степа! Так же и у меня... у нас с женою...
Очень звал к себе летом приехать. Я разъяснил, что тяжело мне без
мальчиков моих там быть. Мы в 40-м году были все втроем. Но может быть
приедем навестить могилки: мамину и братские...
(Очень досадно было, что угостить его я ничем не мог: не было в доме ни
порошинки и даже хлеба)".
Из дневника Н.С. 7 ноября 1944 г.
"27 лет Октябрьской Революции. Половина жизни моей протекла при
Советском строе. Как-то все - далеко и даже чуждо стало! Сколькому хорошему
я научился и как легко, от души выучился все принимать. Мне стало так все
близко и дорого. Стало делом моей жизни, особенно за последние годы, годы
войны. Только жаль, что я стал стар.
(Здесь вклеена вырезанная из "Известий" от 4 ноября 44-го года
корреспонденция Б. Полевого из Чехословакии, где он рассказывает "Одиссею"
некоего нашего сержанта, взятого контуженным в плен немцами и отправленного
аж в Салоники (Греция) для работ по расширению порта, потом с напарником
бежавшего и через все опасности добравшегося до Чехословакии, где он
организовал партизанский отряд.)...
...Вчера вечером с замиранием сердца, усевшись вокруг радио слушали
доклад Вождя, а ночью - приказ его No 220. Как всегда, ясно, четко и
определенно. Ясная программа и конец всем кривотолкам о союзниках".
...11 ноября. "От Феди, наконец, письмо от 1-го. Живет в побеленной
землянке с деревянным полом, с польской обитой мебелью и даже зеркалом...
...Сегодня в газетах официальное объявление генерала Голикова о
репатриации советских граждан и военнопленных: "Советская страна помнит и
заботится о своих гражданах, попавших в немецкое рабство. Они будут приняты
дома как сыны Родины..." (подчеркнуто Ник. Серг. - Л.О.)
Наступают для нас, стариков, - для Талечки и для меня, критические дни
относительно Сережи. Она тоже это сказала, когда я прочел. Хотя надежды
почти никакой нет, но осталась еще вера. Господи, помоги! Помоги мне верить
и верою достигнуть..."
...18 декабря. "Одно могу сказать, что совесть моя чиста и спокойна. Я
тот же, что и был 3 года тому назад, взгляды мои не изменились ни на йоту.
Я честно и открыто высказываю то, в чем убежден, и не ношу никакого камня за
пазухой. С тем же чувством и воодушевлением я шел в июне 41 года в
добровольцы, в декабре 41 года и далее работал на оборону в Москве. Личное
горе - Сережа и тоска по Феде - только закалили меня, но никакого ропота у
меня нет и быть не может. А потому я открыто жизни и людям смотрю в глаза и
ни в чем, и никогда не запятнаю себя..."
...В конце года возобновились сильные боли - рецидив язвы и печень.
Поехал в клинику к Гордону. Тот велел, не откладывая, ложится снова.
...В начале января 45-го года, после длительного перерыва возобновилось
наступление наших войск. Двинулся в Польшу и 1-ый Украинский фронт. "Это
Федин фронт, - пишет Николай Сергеевич, - может быть и он двинулся дальше
вперед". 16-го января была освобождена от немцев Варшава. В этот день у
Николая Сергеевича - особенно острый приступ тоски по старшему сыну:
Из дневника Н.С. 16 января 1945 г.
"Сережа! Сережа! - Все думы, все чувства к тебе! Жив ли ты или умер,
сейчас, в этот момент для меня все равно, потому что слышу, как ты мне
сейчас откликаешься. И мы общаемся с тобой чем-то большим, чем доступные
человеку по его ограниченности мысли и чувства. Когда я думаю о тебе, я
выхожу за пределы своего потолка, своих рамок, ощущаю нечто большее, чем
может ощутить человек, сливаюсь с тем же, с чем сливаешься (поздняя поправка
карандашом: сливался - Л.О.) ты. И ты живешь во мне, в моей душе, которую я
реально чувствую именно когда думаю о тебе...
Ах, что мои боли значат? Какая это ерунда - ощущение своего тела по
сравнению с этим вечным и вполне реальным сознанием, когда можешь общаться
вне пространства, вне времени!
Какое это счастье, и какие свежие силы вливает, и дает возможность
дальше жить. И грустно мне, и радостно вместе с тем, и легко, и непосильно
тяжело. Крест своей жизни духовно несу легко, а тяжесть его непосильна для
тела, разрушает и надламывает его. Но это ведь неважно, когда я знаю другое.
Мама, мама, Сережа, Господи, помоги..."
...23-го января записывает в дневнике, что получил от Феди "нежное,
ласковое, заботливое письмо", датированное 9-м января. Это письмо окажется
последним...
В той же записи упоминается, что: "19-го января меня мучили как на дыбе
в рентгенологическом Институте - неудачно просвечивали желудок. После этого
совершенно болен". Потом выяснится, что именно в этот день пропал и, скорее
всего, погиб Федя.
...31 января. "Каждый вечер, склонившись над картами, мы с Борей следим
за продвижением наших войск в Германии и слушаем салюты. Историческое
время!.. (А я прикован к постели. И даже не могу делать свое мирное и
необходимое дело).
От Феди после наступления нет писем. Видно, передвинулись вперед. Божья
воля!...
За это время прочел два чеховских совершенно замечательных рассказа:
"Рассказ неизвестного человека" и "Палата No 6". Какая глубина человеческого
духа и, вместе с тем, простота и ясность. Вспоминаются два других таких же
по силе рассказа: "Смерть Ивана Ильича" Толстого и "Господин из
Сан-Франциско" Бунина".
...С 5-го февраля Николай Сергеевич снова в клинике Института питания.
Днем и ночью - припадки сильных болей. Тем не менее, в записи от 20-го
февраля упоминает, что прочитал "чудную "Педагогическую поэму" Макаренко.
За ним последует Диккенс: "Николас Никльби" и "Записки пиквикского
клуба" (повторно), потом Мережковский ("Александр I"). Очень огорчен
известием о смерти Алексея Толстого.
Из дневника Н.С. 24 февраля 1945 г.
"Сейчас по радио передано печальное сообщение о смерти Алексея
Николаевича Толстого. Какой большой урон для нашей литературы! Не закончены
его превосходные вещи, такие, как "Петр I". Они останутся навсегда, как
образцы новой формы исторического романа, социально устремленного, живо и
ярко передающего аромат той эпохи. А ранние рассказы?! А "Детство Никиты"!
Смерть А. Толстого большой удар и для нашего дела, которому он всегда с
пиететом оказывал поддержку. Пока он был жив, я чувствовал в нем опору и мог
к нему обратиться..."
Из дневника Н.С. 5 марта 1945 г.
"...Вчера был день свиданий. Пришла Талечка. Два часа полетели, как две
минуты, не хотелось расставаться. От Феди нет писем вот уже больше месяца.
Талечка написала письмо командиру части и Фединому товарищу. Господи,
благослови...
Феде не могу писать".
В начале апреля Николаю Сергеевичу ужу во второй раз делают переливание
крови. По этому поводу он записывает в дневнике:
"Вот до чего дожил: вместо того, чтобы самому отдавать свою кровь, сосу
чужую... А от Феди нет и нет известий".
...6 апреля. "Сегодня была у меня Талечка. Первый раз за 2 месяца вышел
с ней на улицу. Бродили по весеннему воздуху, по набережной. На свету
вглядываюсь в ее лицо: какая печать тревоги, тоски и страдания у нее на
лице! В своей черной шапочке-берете, с седыми висками, а смотрит куда-то
вдаль, поверх. Сердце разрывается у меня за нее... Я ей заглянул в сумочку,
вижу письмеца нет от Феди. Ничего не спросил и она ничего не сказала. Мы
вместе страдаем, она знает это, но про это не говорим".
...Николай Сергеевич с наслаждением перечитывает "Евгения Онегина",
упивается им: "Читал его совсем по-другому. Какая глубина и мудрость! Какая
красота и блеск! Как брызги фонтана на солнце".
В клинике узнал, что в Гослитиздате сняли директора Чагина. В записи по
этому поводу (17 апреля) - смесь по-человечески доброго отношения с обидой
за дело:
"В Гослите сняли Чагина. Проработал с ним 7 лет. Есть и плюсы, есть и
минусы.
Плюсы: быстро схватывает сущность вещей, не формалист, добрый, любит
помочь, когда за это не грозят неприятности, работоспособный. Минусы: не
борец, не может ничего отстаивать до конца, нет системы, не господин своего
слова. Про личные обиды и несправедливости не хочу вспоминать... пусть
останется все это на его совести.
С точки зрения дела: никогда никаких ущемлений делу и свободе в работе
не было, но за все 7 лет не вышло ни одного тома. Интереса к нашему делу
никогда не проявлял и во вне на него опереться было невозможно...
Надо налаживать и развивать дело. Поставить научную работу, сношение с
редакторами, текстологические вопросы, унификация, указатели, словари,
доклады, регулярные заседания Редакционного комитета. Тесная связь с
Госредкомиссией (Чагин, Фадеев). Отстаивать свою самостоятельность от
Гослитиздата и ОГИЗ'а".
Из дневника Н.С. 19 апреля 1945 г.
"Вернулся домой из клиники. Талечка ездила за мной в 4 часа. Федя попал
в руки "бандеровцев" и теперь неизвестно, что с ним, жив ли он и где он. 10
февраля пришло об этом известие от любившей его девушки. 14 марта -
официальное известие о пропаже мл. лейтенанта Ф.Н. Родионова от начальника
части Слободяника. Талечка ему ответила. Его вторичного ответа нет.
Талечка геройски вела себя все это время нашей вынужденной разлуки -
два с половиной месяца - ни полсловом мне не обмолвилась и от меня скрывала,
чтобы дать мне поправиться.
Теперь мы вдвоем - едины, легче перенести удар. Господи! Дай силы ей и
мне... Пока не разрешится и пока еще не исчерпана надежда, что он жив, буду
крепиться и надеюсь, что у меня хватит сил и у нее тоже..."
...Кто-то сказал Николаю Сергеевичу по поводу Сережи, что его,
наверное, запутали в какое-нибудь дело, ведется следствие, а он на проверке
под арестом.
"Дай Бог, - записано в дневнике, - чтобы это было так: к чистому
стеклышку ничего не пристанет, а он чист и прозрачен, как дождевая капля.
Тяжко, мучительно и унизительно это ему переносить, если это так. Но не
выйти победителем, реабилитированным он не может".
По поводу Феди Николай Сергеевич тоже пишет его командиру, капитану
Слободянику (возможно, что письмо Талечки не дошло).
...В Гослитиздат назначен новый директор - полковник Головенченко.
Николай Сергеевич познакомился с ним. На 7-е мая намечено заседание
Госредкомиссии и Редакционного комитета с редакторами Толстовского издания.
Нужно подготовить доклад "порешительнее". Быть может что-то сдвинется с
места?!
Из дневника Н.С. 1 мая 1945 г.
"С утра парад на Красной площади. Мимо нас неслись стройные тройки
самолетов. Погода чудесная. Настроение на улицах у всех москвичей радостное.
И у нас тоже, но, вместе с тем - и тихая грусть о наших
страдальцах-мальчиках. Как и почему их нет среди этих молодецких колонн
нашего войска? Трудно это уложить в голове и реально представить. Неужели и
Феди нет в живых? Господи! Да минует его "чаша сия"! "Но да будет воля
Твоя!"
...5 мая. "Подряд третий раз вижу Сережу во сне. Он идет возмужавший и
складно, по-военному одетый мимо нашего дома и заглядывает в окна. Я из окна
Фединой комнаты увидел его и в туфлях, забыв обо всем, бегу ему навстречу.
Он приходит и сразу спрашивает: "А где же Федя?" Потом горько плачет. Третий
раз один и тот же сон.
Целый день вчера и сегодня всматривался в проходящих из окна, в полной
уверенности, что вот-вот увижу его в действительности... Жду его!... А где
же Федя? Жду ли его? Боюсь, что нет... Теперь я понимаю, как волосы дыбом
встают на голове... Гоню мысли, картины, но они проникают во все существо и
придавливают... Жду до 19 мая, а дальше что-то надо предпринимать,
действовать самому...
..."Христос Воскресе!" Может быть воскреснут и все мои радости.
Талечка в таком же изнеможении, как и я. И у меня нет сил помочь ей и
облегчить. Сейчас она лежит на диване и говорит: "Иногда скользишь по таким
страшным дорожкам, по которым никак не можешь остановиться, хоть на минуту".
...9 мая. "В 2 часа 15 минут по радио акт прекращения военных действий
и полной капитуляции Германии Красной Армии и Союзникам.
9 мая объявлен всенародным праздником - "Днем Победы". Настроение у нас
троих (А.Н. - третья) наивысшее, как струна - все натянуто. Торжество и
праздник во всем мире, чувствуешь это и, вместе с тем, щемящая, безысходная
боль...
Из пяти человек нашей молодежи, бывшей на войне: Алек, Сережа, Федя,
Костя и теперь Наташа* - всех пятерых нет! Слишком высок процент. Сегодня с
утра торжество на улице: ходят радостные, друг друга поздравляют, военным
кричат "Ура".
Великое историческое событие!
Глава 5. После войны
Из дневника Н.С. 20 мая 1945 г.
"Немцев кормят в Берлине, не уничтожают, не мстят. Вчера по радио
беседа Микояна - "Лежачего не бьют". Это хорошо. Это показывает величие души
русского народа... Только пусть будет честность и искренность всегда, пусть
это гуманное отношение диктуется гуманизмом, общественными общекультурными
интересами и побуждениями, а не политикой. В этом-то все и дело - в чистоте
побуждений".
...31 мая состоялось заседание Редакционного комитета. Обсуждали
подготовленный Николаем Сергеевичем текст письма Сталину по поводу
фактической остановки издания. При этом присутствовал Фадеев. В дневнике
есть пометка, что он "произвел очень хорошее впечатление".
В конце июня - поездка в Ясную Поляну специальным поездом во главе
экскурсии из Академии Наук. После посещения дома-музея Николай Сергеевич
водил экскурсантов на могилу Льва Николаевича, по его излюбленным местам в
окрестностях, потом через лес к "скамейке Толстого", где он любил
сиживать... Николай Сергеевич был тронут всеобщим "серьезным и благоговейным
настроением"... Сам с тихой грустью вспоминал, как 6 лет назад тем же
маршрутом водил Сережу:
"Живо вспомнился, - записано в дневнике, - его восторг и восхищение.
Какое счастье, что я был там с ним. Помню его взволнованное, углубленное
впечатление от зеленой могилы Льва Николаевича в лесу среди зелени и высоких
деревьев. И когда вечером, сидя на скамеечке у "дерева бедных" мы слушали из
дома звонкий голос Толстого по Эдиссоновскому фонографу...
К вечеру, перед отъездом пошел опять один на могилу. Возвращаясь
встретил Жданова. Хорошо с ним поговорил о сыновьях. Очень он приятен и
трогателен был. Сколько любви я встречаю у людей, и это помогает мне нести
свой тяжелый крест..."
Из дневника Н.С. 2 июля 1945 г.
"Сегодня отрадный день. Ездили с Талечкой в Измайлово. Бродили по
вековому лесу "Измайловского зверинца" - заповедника, сохранившегося в своем
первоначальном виде. Вековые сосны, дубы, березы, липы - чаща и ни единой
души человеческой. Мелкая поросль малины, заросшие тропы и дорожки. Лес в
порядке: весь валежник подобран, собрана сушь. Но виновник этого порядка,
вероятно, топливный кризис минувшей зимы.
Ходили по пустынному лесу вдвоем. Думали об одном, но не говорили. Не
хотелось словами нарушать наши думы, определять словами их и нашу боль.
Деревья, высокое небо, зелень лесная и вся исходящая от них мудрость
сделали это гораздо лучше, чем слова..."
...7 июля в дневнике - короткая фраза, за которой стоит очень многое:
"Рассказы о том, что шлют в ссылку наших пленных. Гнетет".
Из дневника Н.С. 6 августа 1945 г.
"Все люди, люди, а на душе одиноко и тоскливо. Талечка с трудом
переносит наше горе. Людям незаметно, потому что она делает усилия и как-бы
во всем участвует, и никто, кроме меня, не знает, что делается у нее в душе
и как трудно ей переносить душевные страдания. Бесцельность существования ее
гнетет.
Надежд все меньше и меньше. Почти нет. Бедный Федя! Что он вынес, если
пришлось умереть! Если умер он, то, конечно, не внезапно, не в бою, а
медленною смертью с приготовлениями и пытками. А Сережа, вероятно, в бою, а
может быть и нет - тоже в немец