ах, им нет дела до того, что совершается вокруг них в государстве и во всем мире... они не сознают, что все человечество идет вперед, и чем больше будет людей, заинтересованных общественной жизнью, тем будет лучше для них самих, так как весь народ будет более цивилизован и потому гораздо более чувствителен к нуждам своего ближнего..." "К третьему разряду я причисляю людей, которые руководят всем движением вперед; эти люди живут именно так, как требовал отче наш Господь... Они стараются искоренить всю неправду, приносящую вред родному народу. Конечно, эти люди больше всех достойны уважения. Но надо заметить, что подобные люди чаще встречаются в обеспеченных классах. Чуть только они начнут беднеть, как сейчас же забывают свою чистую, праведную идею и погружаются в мелкие дрязги материального существования. Полное уважение я могу иметь только к тем людям, которые, несмотря ни на какие невзгоды, продолжают стойко и крепко держаться своего пути. Но таких людей незначительное количество. Чтобы быть таким человеком надо много характера. Подготовиться к чистой, честной жизни очень трудно... Неужели я не сумею себя перевоспитать и подготовить к моему идеалу настоящего гражданина?" Запись от 15 декабря 1907 года, озаглавленная "Почему я кадет" сделана под впечатлением событий 1905 года, манифеста 17 октября, созыва 1-й Государственной Думы, ее разгона и суда над депутатами (все это подробно описано). Запись заканчивается так: "Первая Дума дала первый толчок для моего развития, бросила первые семена добра и правды в блуждающую и начинающую отчаиваться душу. Я твердо уверен, что не только на одного меня она произвела такое спасительное действие. Быть может десятки, сотни людей она вывела на правильный путь. И в этом ее великая заслуга перед Русским Народом вообще и молодым поколением в частности". Есть столь же подробная запись 1908 года с горячим протестом против смертной казни. Хотя имя Толстого в этой записи не упомянуто, она сделана, несомненно, под влиянием его взглядов, хорошо известных просвещенной части русского общества, несмотря на запрет публикации поздних статей писателя. Интересна запись, сделанная в 1910 году уже студентом Университета, озаглавленная "Несколько слов о нравственности". Утверждая, что нравственность есть проявление души человеческой, Николай Родионов развивает своеобразное доказательство существования души, как некой внутренней силы, постоянно борющейся с низкими инстинктами человека. Заключительные строчки статьи звучат так: "Вот самое основание этой-то силы, которая не позволяет человеку идти, сообразуясь только со своими внешними интересами, не позволяет пасть окончательно до степени животного и называют душою". В Университете Николай Родионов изучает банковское и кредитное дело с целью воспользоваться этими знаниями для помощи крестьянам. По окончании работает в Дмитрове инспектором банка по мелкому кредиту, а затем целиком переключается на работу в Кредитном Союзе кооператоров Московской губернии. Он разъезжает по деревням, организуя кооперативные товарищества, помогает им в получении и оформлении кредита в Крестьянском банке, приобретении на паях сеялок, жаток, молотилок и другого сельскохозяйственного инвентаря, налаживает сбыт продукции. В 1920 году Объединенный Совет кооперативов создает Комитет помощи голодающим Поволжья, куда входит и Николай Сергеевич. В начале февраля 1921 года кооперативное движение в России молодая Советская власть запрещает. В конце июля членов Комитета помощи голодающим арестовывают, несмотря на решение X съезда РКП(б) о переходе к НЭП'у (в марте) и декрет СНК, разрешающий потребительскую кооперацию (в апреле). Николай Сергеевич проводит 6 недель во внутренней тюрьме на Лубянке. Это пребывание едва не закончилось трагически. Он подхватил инфекцию, проявившуюся образованием нарыва под черепом около глаза. К счастью, нарыв прорвался, а у его сокамерника, заболевшего тем же, воспалительный процесс перешел в гнойный менингит, от которого тот умер. Выйдя на свободу 12 сентября, Николай Сергеевич снова с головой окунается во вновь ожившую кооперативную деятельность. 25 ноября 1921 года в помещении "Артель-союза" собрались деятели сельскохозяйственной кооперации, чтобы отметить вторую годовщину со дня смерти одного из зачинателей кооперативного движения в России Г.Е. Степанищева. Председательствовал на собрании Николай Сергеевич Родионов. После вступительного слова О.В. Затейщикова о прошлой работе кооперации, ее смерти и возрождении кооперативного движения, основного доклада П.В. Всесвятского о деятельности нового Союза кооператоров, сообщения Н.М. Михеева о работе Высшей крестьянской школы имени Степанищева и оживленных прений с заключительным словом выступил Николай Сергеевич. В частности, он сказал (цитирую по дневнику): "...ночь проходит и чувствуется рассвет, все три оратора указывали на него... Вера в этот рассвет у всех нас есть - вера в развитие крестьянской сельскохозяйственной кооперации. За эти два года мы присутствовали на похоронах нашего дела и казалось, что то здание, которое мы с такой любовью строили, вконец уничтожено, растаскано по бревнышкам. Но вот прошло немного времени и жизнь взяла свое. Тот корень, на котором держалось это здание - крестьянское трудовое хозяйство, не засох. Сквозь груды мусора и развалин он дал свежие побеги, молодые ростки, и наша задача дать ему правильное направление и верное русло. Сейчас особенно это важно, ибо идет новая жизнь, "атмосфера искательства" чувствуется всеми, как сказал Николай Михайлович. Конечно, там в школе, в деревне она сильнее и ярче, но и мы про нее не должны забывать. Эта "атмосфера искательства" есть основная черта русского народа. Павел Васильевич отметил другую черту - потребность в добровольном единении. Позвольте мне отметить еще и третью характерную черту русского земледельческого народа - долготерпение. Из соединения этих трех элементов: искательства, единения и долготерпения создается крепкое, великое здание, которое перенесет и переборет все невзгоды и ему ничего не страшно..." И далее, в конце своего выступления: "Мы идем в эру обновления жизни духовной и жизни хозяйственной. И наша задача, задача кооператоров, которые не забыли про моральные основы жизни, найти такую форму хозяйствования, которая соответствовала бы нравственной жизни. Эту форму можно получить не путем декретов и не путем лицемерного коммунизма, а только изнутри самого населения, путем его самодеятельности. Кооперация есть единственная форма хозяйственной деятельности, соответствующая нравственному сознанию всего человечества и отдельного человека, так как в ней нет насилия, а в основе ее доверие и любовь. Это нам надо помнить особенно теперь, когда, как сказал Павел Васильевич, "вся русская жизнь - сплошная трудность и тяжесть". Давайте же в это верить и с этой верою вступать в новую работу. Позвольте закончить нашу беседу и мое слово верою в силу русского народа, как это выразил русский народный поэт Некрасов: "Вынес достаточно русский народ! Вынес и эту "дубину" железную Вынесет все! И широкую, ясную Грудью проложит дорогу себе! Жаль только жить в это время прекрасное Уж не придется, ни мне, ни тебе". А может быть и придется! С тех пор, как написаны эти строки, прошло много лет и я глубоко верю, что нам придется жить "в это время прекрасное", быть может не мне, но все равно нашему поколению". Надежды Николая Сергеевича не оправдались. Он с увлечением работал в "Моссельпромсоюзе", постоянно общался с крестьянами, целиком отдавался организаторской деятельности. Но в 1928 году эта деятельность оборвалась вместе с окончанием НЭП'а. Кооперативное движение снова оказалось под запретом. (Заканчивая этот абзац, я вдруг ясно увидел яркую картинку из раннего детства. На глухой боковой стене пятиэтажного дома огромный плакат: "Нигде кроме, как в Моссельпроме..." А под ним женщина в форменной фуражке с лотка продает шоколадные тянучки под названием "Нукс". Никогда и нигде я не ел таких вкусных конфет.) Для завершения знакомства с Николаем Сергеевичем считаю уместным посвятить несколько строк его семейной жизни. В 1812 году он женится на дочери председателя 1-й Государственной Думы Ольге Сергеевне Муромцевой. Детей в этом браке не было. В 1919 году супруги расходятся, и Николай Сергеевич соединяет свою судьбу с судьбой дочери главного хормейстера Большого театра Натальей Ульриховной Авранек. Она старше его на 3 года и уже была замужем, когда он только оканчивал гимназию. Талечка Авранек была подругой Оли Муромцевой, и Николя Родионов был тайно влюблен в нее еще в пору своей ранней юности. Мужа Наталья Ульриховна потеряла, вероятно, в войну, умер в раннем детстве и ее первый ребенок. В 1919 году институту брака никто не придавал серьезного значения, и Николай Сергеевич (ему уже 30 лет) с согласия родителей Натальи Ульриховны просто поселяется в просторной квартире Авранеков на Большой Дмитровке, где пройдет вся жизнь семьи Родионовых. 3 апреля 1922 года в ней появляется первенец Сережа, а 29 июля 1925 года - второй сын, Федя. В этом же году умирает от рака отец Николая Сергеевича. В 22-м и 23-м годах летом Николай Сергеевич с Натальей Ульриховной и маленьким Сережей живут в Матвейкове у "кумы" - Пелагеи Андреевны. Там же они провели и лето 26-го года с обоими сыновьями. Спустя тридцать с лишним лет Николай Сергеевич такими словами вспоминает эту пору: "Полная, счастливая жизнь! По утрам косил с крестьянами. Ночевали в сенном сарае на душистом сене". В 27-м году летом жили на даче в деревне "Горки", неподалеку от станции Апрелевка, в доме семьи Кругликовых. Николай Сергеевич каждый день ездил в Москву в "Мосселькредитсоюз" и возвращался с продуктами и керосином. С хозяйкой дома Надеждой Осиповной семья Родионовых так сдружилась, что каждое лето вплоть до начала войны проводила с детьми в Горках. Жили счастливо. Редко какой мужчина с таким вниманием и любовью присматривается к своим малышам. Вот, для примера, хотя бы две записи из дневника за 1928 год: ...16 сентября. Горки: "...Вечером ходил в Апрелевку за Талечкой. Чудно прошлись и побыли вдвоем. Бедная, как ей трудно разрываться между старыми и малыми. Сегодня опять проводил ее в Москву к больному отцу... Ужинали с Сергушей вдвоем (у Феди ангина). Он оживленно, с блеском глазенок мне рассказывал о своих делах: о том, как тетя Надя кормит из соски поросеночка, "совсем как мы Федю кормили", какие глубокие рвы у тигров в Зоологическом саду, о клетках обезьян, автомобилях, аэропланах. Я плохо его слушал, но ужасно был рад его обществу. Сейчас они оба вот тут спят и похрапывают". ...28 декабря: "Дети радуют, развиваются и на глазах становятся людьми. Сережа умный, тонкий, скрытный, покорный и углубленный в себя; доброта - его основное свойство, которое все покрывает. Федя живой, яркий, настойчивый, ласковый - все наружу - и стремительный. Тоже добрый, уже с юмором, с быстро меняющимися настроениями: от слез к смеху..." Теперь возвратимся к взаимоотношениям Николая Сергеевича с Чертковым. Знакомство кооператора Родионова с душеприказчиком Толстого состоялось в 1918 году во время переговоров об Издании с Московским Советом потребительских обществ. Активное участие Николай Сергеевич принимал и в организации "Товарищества по изучению и распространению произведений Толстого", которое в 1921 году предложило Черткову взять на себя издание Полного собрания сочинений Льва Николаевича. В течение этих трех лет контакт между Николаем Сергеевичем и Чертковым не прерывался. Об этом свидетельствует хотя бы доверительный разговор, записанный в дневнике Николая Сергеевича 19 апреля 1921 года. Вот его фрагмент: "...Я сказал, что очень даже знаю эту потребность поддержки. В.Г. ответил, что для него по существу не нужна поддержка людьми; лучшая поддержка - это уединение в себя, общение с Богом. Ни один человек, ни один друг не может дать того успокоения, которое можешь сам в себе почерпнуть, общаясь с Богом. - Да, я это так понимаю, так чувствую. Я знаю, что это настоящее и единственно ценное, но я слаб, я ищу иногда людской поддержки, хотя знаю, что она много дать не может. Я думаю, что эта способность и умение уйти в себя и общение с Богом дается годами. В.Г.: "Да, это совершенно верно, это приходит и укрепляется с годами, в молодости это труднее". Я говорил, продолжая свою мысль, что в юности уйдешь, бывало, в лес. Небо видно, деревья, трава и чувствуешь, что ты един со всеми ними, слился со всем окружающим, и между тобой и окружающим нет никакой разницы. Вот это пантеистическое настроение всегда у меня очень было развито. Потом оно переходит в религиозное восприятие жизни, т.е. разумом начинаешь понимать свою связь со всем окружающим и это можешь получить только из себя самого, этому нельзя научиться у других людей. С годами это состояние должно усиливаться и, в конце концов, совсем захватить. В.Г. согласился с этим, хотя словами ничего, кажется, не выразил. Я тогда почувствовал к нему особую близость, от того отчасти, быть может, что легко смог ему выразить это". Очевидно, что в те же годы Николай Сергеевич завязывает знакомство и с группой литературоведов, которые уже начали под эгидой Черткова и А.Л. Толстой подготовку Издания. Фактически редакция уже существовала. Был даже создан минимально необходимый штат машинисток, бухгалтерия и секретариат. Все они размещались в нескольких комнатах небольшого дома No 7 в Лефортовском переулке, где жил и сам Чертков. По его ходатайству, поддержанному Луначарским, Моссовет отселил жильцов из этих комнат в другие дома и даже произвел ремонт помещений. В апреле 1921 года, после недавней встречи с Лениным, Чертков был полон радужных надежд, и, как он сам потом вспоминает, предложил Николаю Сергеевичу включиться в работу руководимой им группы пионеров Издания. Но как раз в начале апреля того же 1921 года, был издан тот самый разрешительный декрет Совнаркома. Поэтому Николай Сергеевич, как кооператор, тоже был преисполнен радужных надежд и, не без колебаний, отклонил предложение Черткова. Это отнюдь не привело к разрыву его близких отношений с Владимиром Григорьевичем, о чем свидетельствует такая запись в том же дневнике, датированная уже 17 сентября 1928 года: "...Мое глубокое убеждение, сложившееся путем наблюдения и до некоторой степени непосредственного участия в его работе и жизни на протяжении 8 лет, заключается в том, что когда В.Г. один, без постоянного возбуждения его нервов со стороны его близких и окружающих, он гораздо мягче и мудрее разрешает все вопросы..." К середине 1928 года свободная кооперация заканчивала свое существование. Поэтому вполне естественно, что вскоре после подписания договора с Госиздатом Чертков снова приглашает Н.С. Родионова полностью включиться в работу по изданию, а Николай Сергеевич это предложение с благодарностью принимает. Из дневника Н.С. Родионова. 22 мая 1928 г. "Был у Вл. Гр. В Лефортовском и имел следующий с ним разговор: В.Г. - Я тебя прошу заняться редакторской работой, и мне кажется, ты не можешь и не должен от этого отказываться. То, что у тебя нет опыта, как ты говоришь, значения не имеет, т.к. достаточно быть грамотным и с головою, чтобы делать это дело. Я знаю, что у тебя это выйдет прекрасно. Я - Я много думал об этом, Вл. Гр., после того, как ты мне это предложил и пришел вот к какому взгляду, который, кажется у меня стал твердым убеждением. Поскольку ты на меня возложил такую задачу, как быть в числе твоих преемников в основном деле твоей жизни и таким образом через тебя быть сохранителем воли Льва Николаевича, постольку я не имею права не отдать этому делу все силы, их максимум. А если это так, то нельзя быть не в курсе этого дела, особенно принимая во внимание состав нашего Комитета. Я должен, обязан приступить к работе, во всяком случае попробовать, что из моей работы выйдет. Вл. Гр., пожалуйста, располагай мной. В.Г. - Спасибо тебе, мой дорогой, я так и знал, что ты к этому придешь и так отнесешься. Поэтому-то я и включил тебя в состав Комитета. Позови ко мне Муратова. Поговорив с Мур. неск. минут, В.Г. вновь позвал меня и в присутствии М.В. сказал мне: "Мы решили дать тебе для начала письма к разным лицам 1910 года. Этот год я взял себе, т.к. не хочу допускать посторонних к этому, одному из самых важных периодов жизни Л.Н-ча, и от себя передаю тебе. Я - Принимаю к исполнению твою волю и постараюсь с помощью твоей и таких друзей, как Мих. Вас., Конст. Семен. и других оправдать ее... ...23-го мая я был у Вл. Григ., взял редакционный экземпляр копий писем Л.Н-ча за 1910 г. и 24-го приступил к работе". ...Между тем, вскоре перед Николаем Сергеевичем с неумолимой настойчивостью встает материальный вопрос. Очевидно, что работу в кооперации придется оставить, а надо содержать семью. Личных средств у него нет, поэтому необходимо иметь пусть небольшое, но регулярное жалованье. Он знает, что, хотя договор и подписан, кроме несчастных 15 тысяч рублей никаких денег для финансирования Толстовского издания на счет Госиздата не поступило. Редакторы, уже давно сотрудничающие с Чертковым, последнее время работают без оплаты. Как это ни неприятно и стыдно, придется поговорить о складывающейся ситуации с Владимиром Григорьевичем. Из дневника Н.С. 12 июня 1928 г. "Утром имел с Влад. Григ. очень значительный разговор, очень для меня существенный в нравственном отношении. Начался разговор с материального вопроса. Я сказал, что меня чрезвычайно тяготит и омрачает мою работу этот вопрос. Исключительно на редакционную работу я жить не могу, т.к. у меня семья. При напряжении, м.б., я бы смог свести концы с концами при 200 р. в месяц, но этого я не получу от редакционной работы, а если в общей сложности и выйдет около этого, то с промежутками в несколько месяцев. А между тем, войдя в работу, я вижу, что заниматься другими делами невозможно, т.к. все мысли и все время исключительно эта работа поглощает. Так что передо мной стоит мучительный вопрос, как же быть? И то, и другое нельзя. Вл. Гр. с большим волнением мне сказал: "Я тебя очень прошу и настаиваю, чтобы ты от меня не уходил. Если бы ты не ушел тогда, 8 лет тому назад от меня, как бы много можно было уже сделать. Я гарантирую тебе получение 200 руб. в месяц регулярно. Это на моей ответственности. Я возразил: "Как же ты можешь гарантировать, когда я знаю финансовое состояние Редакции, и, как член Комитета, не могу допустить по отношению к себе никаких льгот". Вл. Гр.: "Ты заботишься о том, что могут сказать люди... Дело требует, чтобы так было, это к пользе дела..." Я: "Не о том, что скажут люди я беспокоюсь, а о том, что я член Комитета и получение денег мной может подорвать его авторитет". В.Г.: "Я имею возможность гарантировать тебе регулярные 200 р. в месяц, не затрагивая средств Комитета. Это мое дело. Другого выхода нет. Ты должен остаться". Я: "Вл. Гр., я сознаю, что я должен остаться и правда, другого выхода нет. Мне только остается согласиться". В.Г.: "Спасибо тебе! Ты меня не оставляй, - и заплакал, обнял и поцеловал меня, -я одинок... Я всегда знал, что ты самый верный человек, я никогда не забуду, что ты единственный, с очень немногими, которые поддержали меня в критический момент. Даже сын мой отступился от меня". Я был чрезвычайно взволнован от такого разговора и с трудом смог сдерживать свое волнение". Работа Николая Сергеевича над письмами 1910 года продвигается успешно. К концу июля 1928 года закончено составление картотеки писем. В это же время здоровье Черткова заметно ухудшается. 10 июля у него, хотя не очень тяжелый, но уже второй, как тогда говорили, "удар". В конце июля Николай Сергеевич записывает в дневнике, что Вл. Гр. плохо ходит, плохо владеет правой рукой, пальцы не сгибаются - учится писать по линейкам. Ранее он оставил за собой редактирование дневника Толстого за 1910 год, но теперь это ему явно не по силам. Николай Сергеевич ему помогает. Постепенно работа над дневником полностью ложится на него. Прошло почти 2 года. Из дневника Н.С. 31 марта 1930 г. "Перерыв в записях большой. Много тяжелого пришлось нам всем пережить... Работал и работаю без перерыва над письмами Толстого 1910 года. Сдал 81-й том в ноябре. Поощрили - похвалили. С декабря работаю над 82-м (письма 1910 года занимают два тома - Л.О.). Многие друзья уехали... Сегодня был у Вл. Гр.... В.Г.: "Я поручаю тебе еще при жизни и особенно после моей смерти быть главным работником по своду. Ты подумай хорошенько о плане работ и осуществлении издания". Это поручение или "новое назначение", как сказал В.Г., - для меня неожиданно. Во всяком случае оно слишком серьезно для меня. Да, действительно, я хочу всю жизнь заниматься Толстым и быть полезным в осуществлении и распространении его писаний. Мне это душевно дорого. В.Г. сказал, что знает и чувствует, что во мне не ошибся". Быть "главным работником по своду" означает координировать работу всех редакторов, то есть фактически руководить изданием... Ну что ж! С Николаем Сергеевичем Родионовым мы познакомились достаточно подробно. Этому относительно молодому (39 лет) и мало кому известному человеку предстоит стать преемником Черткова и принять на свои плечи бремя ответственности за исполнение предсмертной воли Л.Н. Толстого. Обратимся теперь к дальнейшей судьбе самого Владимира Григорьевича Черткова. В 1930 году ему исполняется 76 лет, он серьезно болен. А новорожденное дитя никак не может стать на ноги. К 100-летнему юбилею Толстого в 1928 году не сумели выпустить ни одного тома, который представлял бы начало "юбилейного" издания. За первые 2 года вышло только 2 тома (из 90!). К 1934 году, о котором сейчас пойдет речь, напечатано только 8 томов. Причина одна - типичная для бюрократического государства, каковым оказалась Советская республика с первых лет своего существования. Решение об учреждении есть, долговременная смета расходов утверждена, а деньги... не поступают. Последний раз запланированные ежегодно 100 тысяч рублей были "спущены" в 1930-м году. Они давно истрачены. И с тех пор - ни гроша. В феврале 1934 года Чертков пишет письмо председателю Совнаркома Молотову. Он уже просит не возмещения пропущенных выплат, даже не обещанных ежегодно 100, а только 75 тысяч. Эта сумма, как он надеется, позволит закончить хотя бы уже идущую редакционную работу. Проходит три месяца - ни ответа, ни денег! В отчаянии Чертков обращается к последнему средству: 27 мая 1934 года он пишет письмо Сталину. Вот фрагмент этого письма: "...Положение нашей редакции сейчас стало совершенно безвыходным вследствие отсутствия средств на окончание дела, об отпуске которых в размере 75 000 рублей я просил Совнарком. А между тем просьбы мои об ускорении издания и об обеспечении дела редактирования до конца, принципиально, как мне сообщили из Совнаркома, не встретили возражений, и вся задержка заключается только в оформлении, которое тянется уже 4-й месяц. Я не обращаюсь еще раз к тов. Молотову, потому что писал ему два раза и, не получив от него ответа, не вполне уверен, что среди многочисленных сложных государственных дел он имеет время обратить лично свое внимание на мои обращения к нему. К Вам же, многоуважаемый Иосиф Виссарионович, я решаюсь обратиться, как к тому товарищу, по инициативе которого дело это было практически начато с легкой руки покойного В.И. Ленина. Я думаю, что одного Вашего слова было бы достаточно для того, чтобы сразу привести к завершению формальную сторону затянувшегося удовлетворения моих просьб, изложенных в моем письме от 23 февраля 1934 г. к тов. Молотову..." Результат тот же - гробовое молчание! Переживаемые волнения, острая тревога Черткова относительно судьбы всего издания порождают губительный кризис его и без того подорванного здоровья. Следствием чего является событие по-человечески вполне понятное, но вопиющим образом выходящее за рамки бюрократической нормы. Спустя почти два месяца после письма отца к Сталину относительно отпуска злополучных 75 тысяч 19 июля 1934 года председателю СНК Молотову пишет письмо сын Черткова Дима (Владимир Владимирович). Напомнив существо дела, он продолжает так: "...между тем редакция в крайне тяжелом материальном положении. Зарплата сотрудникам выплачивается с крайним напряжением и с перерывами, вследствие чего завделами и главный бухгалтер уже дважды привлекались к ответственности. Все эти хлопоты и волнения в связи с крайне тяжелым положением Редакции в последнее время привели к тому, что здоровье моего отца вот уже более месяца значительно ухудшилось и по определению врачей может окончиться весьма печально, если и в дальнейшем ему придется переносить огорчения и волнения. Пишу Вам это письмо без ведома моего отца, хотя он каждый день спрашивает, нет ли ответа на его просьбу от Совнаркома. Разрешение об отпуске необходимых для окончания дела Редакции первого полного собрания сочинений Толстого 75 000 р. в ближайшие дни принесло бы ему огромную радость и успокоение, которые так необходимы ему в настоящий момент для восстановления сил и продолжения работы главного редактора. В. Чертков" И наконец последний, на мой взгляд, потрясающий документ - еще одно письмо Черткова к Сталину - от 27 июля того же 1934 года. Я привожу его полностью. Читатель, не торопись упрекать меня или моего издателя в небрежности - письмо воспроизведено точно по автографу Черткова, с его лексикой и грамматикой. Лучше вдумайся в то, что они нам открывают... "Многоуважаемый Иосиф Виссарионович. У меня только что было обострение склероза, от которого я только теперь по немногу поправляюсь. Обострение произошло как раз в тот момент, когда я хотел писать Вам письмо. Посмертное распоряжение Льва Николаевича с необходимыми объяснениями было написано 31 июля 1910 г., теперь я его снова написал с незначительными добавлениями, передав их тов. Енукидзе... Я этим документом хотел только утвердить данные мне Львом Николаевичем право относительно его писаний, чтобы это осталось всем всегда известным в России и заграницей. Мое же письмо говорили другом тоне всегда, так как Вы всегда относились ко мне по этому вопросу, как к честному правдивому человеку. Тем более что все эти всякие внешние документы Вы, когда пожелаете, можете уничтожить. Вы ко мне в этом вопросе всегда также говорили просто откровенно и чистосердечно, и только я заметил в этом положении неизбежно это же простое отношение ко мне. В моей работе затруднение заключается в том, что с того дня, как срезали ту сумму, сравнительно незначительную, в которой я нуждался, вместо 175 тысяч дали в 1930 г. 100 тысяч, я был оказался в безвыходном положении, как говорят, как бы неоплатным должником и подвергался всяческим неприятностям, как невыплата зарплаты живущим только на заработок нашим штатным сотрудникам и привлечению прокурором дважды к уголовной ответственности. В этом положении за то стало почти невыносимо и хуже моей болезни и без того серьезной увеличилось страданием и беспокойством, непреодолимым. Поэтому моя просьба к Вам в настоящий момент в том, чтобы отделить сейчас же ту сумму, которую я испрашивал (75 000 р.), не смешивая этой моей просьбы со всеми остальными, которые рассматривал тов. Енукидзе. Заключаю свое обращение с той благодарностью за ту внимательность, которую я всегда видел в Вас. В. Чертков" Письмо написано человеком уже не вполне контролирующим свои мысли. Сыграло ли оно свою роль или просто советская бюрократическая машина совершила со скрипом необходимый поворот, но 8 августа 1934 года постановление Совнаркома, наконец, состоялось. В распоряжение Черткова были направлены необходимые средства и даже тираж издания был увеличен с 5 до 10 тысяч. Было уже поздно. Могучий организм Черткова сопротивлялся еще два года. 9 сентября 1936 года Чертков умер. Функция главного редактора издания, согласно положению об этом, перешла безлично к Редакционному комитету, а фактически к Николаю Сергеевичу Родионову. Кстати, этим же постановлением СНК он был официально введен в состав Редакторского комитета. Глава 2. Сражение за Толстого Я уже писал, что основным источником при изложении истории издания Полного собрания сочинений Л.Н. Толстого будут служить дневники Николая Сергеевича Родионова. В них отражен 30-летний период этой истории с 1928 по 1958 год. К сожалению, не все годы представлены одинаково. За 1928 год имеется около 50 записей. С 1937 по 1960 год они следуют примерно с такой же частотой - в среднем по 4 записи в месяц. Но между 28-м и 37-м годами - провал. В 29-м году - одна запись, в 30-м - две, в 31-м - семь, в 32-м опять одна (от 19 января). А далее, в течение более пяти лет, до 13 февраля 1937 года дневников просто нет! Таким образом выпадают годы начала и "расцвета" эпохи сталинских репрессий. Как они были восприняты Николаем Сергеевичем? Почему нет дневников за целых 5 лет? Не писал? Или писал слишком откровенно и потому из осторожности сам уничтожил? Последнее вполне вероятно. Все-таки, как мы помним, в 1921 году Николай Сергеевич полтора месяца провел "на Лубянке". Так что некоторый опыт взаимоотношений с "органами" имелся. Впрочем, возможно, что дневники за эти годы просто затерялись. Но так, чтобы за пять лет подряд, и именно "тех самых" лет? Сомнительно... Но может быть Николай Сергеевич ничего и не знал о репрессиях? Ну, уж это вряд ли. Да и кое-какие сохранившиеся в дневниках записи явно намекают на то, что - знал! Вспомним, приведенную в предыдущей главе запись от 31 марта 1930 года. Она начинается со слов: "Перерыв в записях большой. Много тяжелого пришлось нам всем пережить". О чем это? Не о том ли, что в июле 1928 года закончилось "Шахтинское дело" и уже шли новые аресты в среде технической интеллигенции - готовился "процесс Промпартии" (он состоится в декабре 1930 года). И не к последствиям ли всего этого относится в той же записи короткая, неоконченная фраза: "Многие друзья уехали...". Есть еще одно, так сказать, "лингвистическое" доказательство того, что Николай Сергеевич с самого начала был в курсе событий. 1 ноября 1930 года он записывает в дневнике: "В.А. Наумова взяли. Пришлось мне временно взяться за исполнение обязанностей завделами Главной Редакции. Тяжело. Надолго ли? Авось, скоро освободят". ("Главной Редакцией" именуется постоянный штат, собранный Чертковым в Лефортово. Он существует наряду с Редакционным комитетом). Спустя полгода запись о том же: "Не тут-то было. Временное превратилось в постоянное. Отвлекает от прямой работы - редакторской" (25 мая 1931 г.). Вот это "взяли" (не арестовали, даже не забрали, а короткое и страшное слово тех лет - взяли) красноречиво свидетельствует о знании происходящего. Но как оно было понято, как воспринято? Толкнуло ли это знание Николая Сергеевича в ряды хотя бы тайных ненавистников новой власти? Отнюдь нет! Такой вывод мы вправе сделать уже на основании записи, датированной февралем 1937 года, через неделю после возобновления дневника. Из дневника Н.С. 19 февраля 1937 г. "Скончался тов. Г.К. Орджоникидзе. Огромная и очень тяжелая потеря. Он очень популярен. Вереницы народа растянуты по окрестным улицам - идут прощаться с ним в Дом Союзов. Федя сделал плакат для школьной стенгазеты и прекрасно, трогательно написал об Орджоникидзе". ...О том, что "товарищ Серго" покончил с собой еще никому не известно. Его хоронят, как ближайшего соратника и друга товарища Сталина. Цитированная запись говорит об искреннем сочувствии, а значит и лояльности Николая Сергеевича по отношению к власти, Партии и Сталину. Более того, вскоре мы убедимся, что он является их горячим поборником. Какая трагедия! Отчего же так? Ведь образованный, интеллигентный, исключительно честный и достойный человек. Попробуем разобраться. Во-первых, что касается репрессий в городах ("ликвидация кулачества" в деревне уже далеко позади), то крайне трудно, пожалуй даже невозможно было догадаться об их злостной неправедности. Многие, конечно читали, а современная молодежь, - в большинстве своем, - краем уха слышала о знаменитых процессах 1936-38 годов. Мало уже осталось людей, которые сами пережили этот шок. Но попробуйте вообразить себе. В довольно большом "Октябрьском зале" Дома Союзов ежедневно в течение 7-10 дней идут открытые судебные заседания. Зал каждый раз заполняется до отказа новой партией рядовых граждан, делегированных предприятиями и учреждениями Москвы. Подсудимых знают в лицо по ранее публиковавшимся портретам и фотографиям в печати. Многие из зрителей встречались с ними на митингах, собраниях, иногда даже лично. Все их признания полностью печатаются на следующий же день после судебного заседания в "Правде" (легко сопоставить!). А признаются они в ужасных вещах: в планируемых убийствах лидеров страны, взрывах, организации диверсий, шпионаже, связи с иностранными разведками. И все они - известные революционеры, соратники Ленина: Бухарин, Рыков, Каменев, Зиновьев, Радек, Пятаков, Томский, Сокольников и много других. До сих пор непонятно, как это было сделано. Загримированные актеры? Гипноз? Шантаж судьбой близких?.. До сих пор, когда уже доподлинно известно, что все это был обман, его секрет не раскрыт. А тогда... Как было не поверить, как не ужаснуться, как усомниться в том, что если уж такие люди предали революцию и народ, то сколько еще предателей и вредителей прячется вокруг?!. Но Сталин, Партия и НКВД на страже! Они "отрубят щупальцы гидре!" Эта трудная борьба с "врагами народа" укрепляет их авторитет и доверие "простых людей"... А фильмы! "Великий гражданин", "Партийный билет"... Какие яркие - и отрицательные, и положительные образы создавали превосходные и тоже поверившие актеры. Я пишу все это по собственным впечатлениям 14-летнего мальчика. Но совершенно уверен в том, что и подавляющее большинство взрослых верило так же. Включая и многих, кого лично или их близких давил кровавый каток. Верили, что в этом случае произошла ошибка. Говорили: "Лес рубят - щепки летят". Кстати. В дневниковых записях Николая Сергеевича за 1937 год, начинающихся 13 февраля, нет и намека на "Процесс антисоветского троцкистского центра", который закончился лишь за две недели до того - 30 января 1937 года. Забегая немного вперед, замечу, что в записях 1938 года - тоже нет ни слова о "Процессе правотроцкистского антисоветского блока", который проходил со 2 по 13-е марта 1938 года. (Правда, как раз в этом месте есть большой разрыв в записях - между 22 февраля и 29 марта). Ну а принятие самого режима диктатуры: подавление личности, свободы мнений, цензура?! Как это можно было принять? По-видимому, как необходимость военного времени - всемирного восстания "голодных и рабов" против "мира насилья", которое началось здесь, в бывшей царской России и скоро охватит всю Землю, как суровые условия Великой войны "труда против капитала". Это было время символов. "Труд" на плакатах изображался как шахтер в робе с отбойным молотком, ткачиха в красном платочке или молодой тракторист. "Капитал" - на карикатурах, как маленький, толстый и злобный буржуй в черном цилиндре или длинный и костлявый "дядя Сэм" с козлиной бородкой. Николай Сергеевич был всей душой на стороне труда. Быть может ему он рисовался в образах ботовских крестьян его детства. Или трудяг-кооператоров, которым он изо всех сил помогал в годы своей молодости. А ненависть к капиталу и вообще к собственности (избыточной) он почерпнул из поздних писаний Льва Толстого. Об этом он сам записывает еще в 1928 году. Из дневника Н.С. 28 октября 1928 г. "Сегодня ночью думал, что самое ужасное, что есть на свете: убийство и собственность. Это два корня, от которых происходят все ужасы: грабежи, насилье, воровство, государство и т.п. Убийство - отнимает жизнь, делает все безвозвратным, от злой воли одного человека наступает конец другому. Собственность - мое... Как мое? Почему мое? Зачем мое? Что это значит мое, когда другому нужно? Когда думаешь об убийстве и собственности, потрясается до самой основы все нравственное существо. Хочется противостоять, протестовать против этого всеми силами души и никогда не можешь примириться. Можно усыпить, но заглушить - никогда. А между тем в своей повседневности все время сталкиваешься с этими двумя злами и делаешь уступки за уступками. Сам себе гадок и противен"... Будущее, согласно строю мыслей эпохи, рисуется Николаю Сергеевичу в мировом масштабе, как всеобщее торжество Труда, то есть власть трудовых масс, а настоящее - как завершающий этап их освобождения от гнета Капитала. И уже существует страна, где реализовано "торжество Труда". Повсюду в этом убеждает транспарант "Труд в СССР есть дело чести, дело доблести и геройства". Об этом же по радио твердят популярные песни, например: "Идет, ломая скалы, ударный труд./ Прорвался с песней алой ударный труд./ В труде нам слава и почет..." или "Стоим на страже всегда, всегда/ И если скажет стана труда,/ Прицелом точным / Врагу в упор..." И даже молодой Шостакович в знаменитой "Песне о встречном" превосходной музыкой славит трудовой энтузиазм: "Бригада нас встретит работой,/ И ты улыбнешься друзьям,/ С которыми труд и заботы ,/ И встречный, и жизнь пополам..." Сейчас молодой читатель может гадать, кто такой этот встречный. Но тогда все знали. Рабочим спускают производственный план на пятилетку, а они выдвигают свой, "встречный план" - превышающий государственное задание. На всю страну восхваляются живые примеры. Шахтер Алексей Стаханов в 1935 г. чуть ли не втрое превысил дневную норму вырубки угля. Потом станет известно, что несколько человек создавали условия для его "подвига". А пока он - герой. Разворачивается "стахановское движение". Машинист Петр Кривонос, трактористка Паша Ангелина... Героев немало. Все они избираются в Верховный Совет. Простые рабочие решают государственные дела - воистину "власть трудовых масс"! Из дневника Н.С. 28 сентября 1940 г. (В Европе уже идет война). "Старый мир столкнулся с новым миром. Какой бы он ни был, но он новый и оттого победит. Эпоха капитализма кончилась и гибнет, вызывая неимоверные страдания народа. Народы истекают кровью в буквальном смысле слова. Дошло до кульминационной точки. А что дальше? Дальше ничего не может быть другого (исторически) как власть народа, власть трудовых масс. Это так ясно. Выросла новая сила, неизведанная еще в истории, сила несокрушимая, все сметающая на своем пути. И исторически, и социологически, и философски это верно, как 2 х 2 = 4. Читаю мысли Толстого, его неоформившиеся мысли в Дневниках, в черновиках. Он видит то же и предсказывает гибель старого, своей критикой разрушает это старое и предрекает новое - власть труда, развитие личности, уничтожение всяческих перегородок между людьми, царство полной и настоящей свободы". ...Конечно, совсем не замечать темны