Гелиодор. Эфиопика (Отрывки) (Пер.А.Егунова)
----------------------------------------------------------------------------
Перевод А.Егунова
Хрестоматия по античной литературе. В 2 томах.
Для высших учебных заведений.
Том 1. Н.Ф. Дератани, Н.А. Тимофеева. Греческая литература.
М., "Просвещение", 1965
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
(III в. н. э.)
О Гелиодоре, как и о всех других греческих романистах, не сохранилось
никаких достоверных биографических данных. Гелиодора называют епископом, но,
по всей вероятности, это только легенда, родившаяся в среде сторонников
христианства, так как в самом романе прямых указаний на то, что Гелиодор был
христианином, нет. Поздний церковный историк Никифор Каллист рассказывает,
что роман Гелиодора дурно влиял на молодежь; церковные власти потребовали,
чтобы Гелиодор или сжег свое произведение, или отказался от епископского
сана; Гелиодор будто бы выбрал последнее. Даже время жизни этого романиста
неизвестно. Большинство ученых относит Гелиодора к писателям III в. нашей
эры.
Роман "Эфиопика" оказал большое влияние на формирование византийского
романа. Такие византийские романисты, как Евматий, Федор Продром, Никита
Евгениан, многим обязаны Гелиодору. Под влиянием Гелиодора создавался
французский "прециозный роман", например романы д'Юрфе, Скюдери, которые
считали себя учениками Гелиодора.
(Перевод "Эфиопики" Егунова, в изд. "Academie", 1932.)
ЭФИОПИКА {*}
{* Главы идут в порядке хронологической последовательности фабулы, а не
так, как они даны в самом романе, где некоторые из глав развертывают
события, которые по времени произошли раньше уже описанных фактов.}
[Гелиодор изображает в этом романе любовь Хариклии и Феагена. Из романа мы
узнаем прошлое Хариклии. Она дочь эфиопского царя Гидаспа. Его жена
Персина во время беременности часто любовалась картиной, изображающей любовь
Андромеды и Персея. У нее родилась девочка ослепительной красоты, с белой
кожей. Персина, боясь подозрений мужа, отдала девочку в чужие руки, а
возвратившемуся из похода мужу сказала, что ребенок умер. Девочка сначала
воспитывалась у какого-то египтянина, а потом он передал ее приехавшему в
Египет дельфийскому жрецу Хариклу.]
[Передам сначала сцену, где изображается, как девочка попала к Хариклу; об
этом рассказывает он сам другому жрецу, приехавшему в Дельфы из Мемфиса,
старцу Каласириду.]
29. - ... Слушай же, - сказал Харикл, удалив прочих. - Имея в виду и
свою пользу, я давно желал, чтобы ты выслушал об этом. Я вступил в брак, но
детей у меня не было. Поздно, в старческом возрасте, после долгих молитв
богу, я стал отцом дочери, но бог предсказал мне, что это не к добру мне.
Она достигла возраста невесты, и я выдал ее замуж за того из сватавшихся (их
было много), который казался мне получше. Но в ту же ночь, как она осталась
наедине с женихом, она, злосчастная, погибла, потому что в спальню ворвался
огонь не то от молнии, не то от человеческих рук. И свадебная песнь, не
оконченная, сменилась надгробным причитанием, из брачного чертога проводили
ее к могиле и факелами, сиявшими брачным светом, зажгли погребальный костер.
Вдобавок к этой трагедии божество разыгрывает другое горе: отнимает у меня
мать моей дочери, всецело отдавшуюся скорби. Не в силах вынести посланного
богом бедствия, но веря богословам, что лишать себя жизни нечестиво, я
остался жить, но расстался с родиной и бежал из опустелого дома. Сильно
способствует забвению бедствий смутное душевное воспоминание, уже не
поддерживаемое зрением. Я скитался по многим местам, пришел в твой Египет и
в самые Катадупы, чтобы познакомиться с Нильскими порогами.
30. Объяснение моего прибытия туда ты уже получил, друг мой, а вот и то
побочное обстоятельство, о котором я хотел тебе сообщить, - по правде
сказать, в нем вся суть: в то время как я ходил по городу на досуге и
покупал кое-какие вещи, редкие, у греков (я уже готовился возвратиться на
родину, так как время ослабило горе), ко мне подошел человек, внушающий
уважение своим видом; его взоры светились умом, он едва вышел из юношеского
возраста и был совершенно черного цвета. Он приветствовал меня и, не совсем
твердо объясняясь по-гречески, сказал, что хочет сообщить мне что-то
наедине. Я с готовностью согласился, и вот он, введя меня в ближайший храм,
говорит:
- Я видел, как ты покупал индийские, эфиопские и египетские листья и
коренья. Я готов доставить тебе безупречные и неподдельные, если ты желаешь
их купить.
- Желаю, - сказал я, - покажи.
- Смотри, - говорит он, - да не скупись при покупке.
- За себя поручись, - возразил я, - что не будешь жадным при продаже.
Он вынул из-за пазухи сумочку и начал показывать необыкновенные
драгоценные камни: там были жемчужины величиной с маленький орех, правильно
закруглившиеся и яркой белизной отличавшиеся; смарагды и гиацинты - первые
зеленели, как весенний хлеб на поле, отливали ровным оливковым цветом,
вторые подражали прибрежной морской воде, когда она слегка рябится под
глубоко сидящей скалой и окрашивает дно в фиалковый цвет. От всех камней
получалось смешанное, разнообразное сверкание, радовавшее очи. При виде
всего этого я сказал:
- Других покупателей надо тебе искать, чужестранец. Что касается меня и
моего имущества, то едва ли оно окажется равноценным даже одному из тех
камней, которые я вижу.
- Но если ты не в состоянии купить их, - возразил он, - то, по крайней
мере, в состоянии получить в подарок.
- Я вполне способен получить подарок, - говорю я, - однако не понимаю,
для чего ты шутишь со мной.
- Я не шучу, - сказал он, - я говорю вполне серьезно и клянусь здешним
богом, что все отдам, если сверх этого ты пожелаешь принять и другой дар,
гораздо более ценный.
Тут я рассмеялся, а на его вопрос о причине моего смеха отвечал:
- Смешно, если ты, обещая такие дары, сверх того сулишь и награду, на
много превосходящую самые дары.
- Ты мне верь, - сказал он, - и сам поклянись в том, что используешь
подарок наилучшим образом, именно так, как я тебе укажу.
Я удивился, недоумевал, но все же поклялся, ожидая сокровищ. После того
как я дал требуемую клятву, он ведет меня к себе и показывает девушку
неизъяснимой, божественной красоты. По его словам, ей было семь лет, мне же
казалось, что она приближается к возрасту невесты: так преизбыток красоты
придает больший на вид рост. Я стоял в изумлении, не понимая происходящего и
ненасытно созерцая представшую, а он повел такие речи:
31. - Девушку, которую ты видишь, чужестранец, мать бросила в пеленках,
предоставив превратностям судьбы по причине, которую узнаешь немного позже,
а я случайно нашел и взял, так как нельзя было мне оставить в опасности
душу, уже воплотившуюся в человеке: ведь в этом заключается одно из
предписаний наших гимнософистов, слушателем которых незадолго до этого я
удостоился быть. К тому же у младенца горел яркий божественный свет в очах.
Когда я осматривал его, он ясно и нежно взирал на меня.
При девочке было ожерелье из камней, которое я только что тебе
показывал, и лента, вытканная из шелка, с вышитыми на ней местными
письменами и повествованиями о девочке. Мать, думается мне, позаботилась
ради дочери об этих знаках и приметах. Прочитав письмена и узнав, откуда она
и чья, я увез ее в усадьбу, далеко отстоявшую от города, передал на
воспитание своим пастухам и наказал никому о ней не говорить. Бывшие при ней
приметы я удержал при себе, чтобы они не навлекли на девушку чьих-либо
козней. На первых порах так она была укрыта. Когда же с течением времени
начал обнаруживаться необыкновенный расцвет подраставшей девочки (красоту
нельзя скрыть, даже спрятав ее под землей; она и оттуда, мне кажется,
засияла бы), то я, боясь, что о ней узнают и погибнет и сама она, да и я
испытаю какую-нибудь неприятность, добился, чтобы меня отправили послом к
египетскому сатрапу. Я прибываю, везя ее с собой и намереваясь устроить ее
судьбу. С сатрапом я немедленно начну переговоры, ради которых прибыл, -
заняться этим у нас назначено на сегодня, тебе же и богам, так
распорядившимся, я вручаю девочку с тем, чтобы, на основании бывшего у нас
клятвенного договора, ты обращался с ней, как со свободнорожденной, выдал ее
замуж за свободнорожденного - на этих условиях ты получаешь ее от меня, а
вернее - от бросившей ее матери. Верю, что ты будешь соблюдать наше
соглашение: я полагаюсь на клятву, и, кроме того, в течение многих дней,
которые ты здесь провел, я убедился, что у тебя подлинно греческий образ
мыслей.
32. Так я и сделал, взял девочку и, закутав, повел к себе. В тот день я
ухаживал за ней, сильно радуясь и воздавая богам великую благодарность, и с
тех пор дочерью я признал ее и назвал.
[Харикл рассказывает о своей любви к приемной дочери Хариклии, которая
радует его и умом, и красотой, и добротой, но она огорчает старика лишь
отказом вступить в брак.]
[Хариклия, жрица богини Артемиды, сурово относится ко всем женихам; она и
слышать не хочет о браке, но вот приезжает в Дельфы красавец Феаген, из
племени эпианов, живущих в Фессалии. Хариклия встречает юношу во время
торжественной процессии, направляющейся к храму для совершения
жертвоприношений. Об этом рассказывает жрец Каласирид. Он подробно говорит о
процессии, о красоте ее участников, особенно о красоте эфебов, спутников
Феагена.]
Словно состязались эфебы красотой своих уборов. Но, несмотря на весь
блеск эфебов и их коней, взор присутствующих, минуя их без внимания,
обращался к главарю эфебов (это был Феаген, предмет моих забот) - и все
предшествующее великолепие, казалось, затмевалось им, как молнией, - так
ослепил нас блеск Феагена: он тоже был на коне, в тяжелом вооружении и
потрясал ясеневым копьем с медным наконечником. Шлема на нем не было, и с
обнаженной головой участвовал он в шествии, в пурпурном плаще, всюду
испещренном золотом, представлявшем борьбу лапифов с кентаврами. Его
застежка из сплава серебра с золотом была в виде Афины, покрывающей свой
панцирь, словно щитом, головою Горгоны.
Еще более прелести придавало всему происходящему ласковое дуновение
ветра, который слегка веял, мягко касаясь волос на шее, отстраняя кудри с
чела Феагена и бросая складки плаща на спину и бока коня. Ты бы сказал, что
и сам конь соответствовал красоте господина и будто чувствовал, что красиво
несет столь красивого своего наездника: так изгибал он шею, вздымая голову,
прядал ушами, величественно поводил очами и горделиво стремился вперед, неся
на себе Феагена. Легко повинуясь узде, конь немного покачивался вбок, слегка
ударяя в землю краем копыта, и поступь его ритмически отвечала покойному
движению шествия.
Такое зрелище поразило всех, и все присудили победную награду юноше.
Уже женщины из народа, не в силах с собой совладать и скрыть свое душевное
волнение, стали бросать ему навстречу цветы и плоды, думая привлечь этим его
благосклонность. И у всех взяло верх это единое решение: не бывало меж людей
ничего, что превосходило бы Феагена красотой.
4. "Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос", - сказал бы
Гомер, когда покинула храм Артемиды прекрасная и мудрая Хариклия, и мы
поняли, что даже Феаген все же может быть превзойден, но превзойден лишь
тем, что непорочная женская красота привлекательнее для мужчин, чем
юношеская. Хариклия приблизилась на колеснице, везомая запряжкой белых
быков. Ее пурпурное, доходящее до пят одеяние было заткано всюду золотыми
лучами, на грудь наброшен пояс, на который художник расточил все свое
искусство - никогда до того не случалось ему выковать ничего столь
прекрасного, да и впредь не мог он этого сделать. Он скрепил хвосты двух
змей за спиною, а шеи змеиные свились друг с другом под грудью, образуя
запутанный клубок, откуда показываются лишь головы змеиные, свешивающиеся по
бокам, как некий придаток к этому узлу. Ты сказал бы, что змеи эти не только
кажутся ползущими, но действительно ползут. И очи их грозной суровостью не
страшат, но влажный сон источают, словно задремали они от сладкой тоски на
груди девичьей. Змеи эти сделаны из золота, но окраска их - синяя, так как
золото искусно было почернено, чтобы смешением золотистого с черным передать
шероховатую изменчивость чешуи. Вот какой был пояс у девы.
Волосы ее не были ни вполне заплетены, ни распущены, но большая их
часть волной ниспадала с затылка на плечи и спину, а на макушке и у чела
нежные побеги лавра венчали их, открывая подобное розам и светлое, как
солнце, лицо девушки и не позволяя ветру более, чем должно, шевелить ее
кудрями.
В левой руке Хариклия держала лук золоченый, за правым ее плечом висел
колчан, другой рукой она держала зажженный светильник. Но и в таком виде
сияние исходило более от ее очей, чем от факела...
5. ... После того как шествие обогнуло гробницу Неоптолема. И в третий
раз на конях проскакали эфебы, вдруг подняли вопль женщины, клич - мужчины.
Тогда, словно по уговору, стали закалывать быков, баранов и коз, точно
единая рука наносила им всем смертельные удары. Огромный жертвенник был
обременен несчетным количеством дров. На него возложили, как водится, лучшие
части жертвенных животных и стали просить, чтобы пифийский жрец начал
возлияние и поджег жертвенник. Харикл отвечал, что возлияние подобает
совершить ему, но жертвенник пусть подожжет главарь священного посольства,
взяв факел у храмовой прислужницы. Отеческий закон предписывает именно такое
обыкновение. Сказав это, Харикл совершил возлияние, а Феаген взял в руки
факел.
Тогда на деле мы поняли, что душа божественна и сродни вышнему. Едва
лишь взглянули друг на друга Феаген и Хариклия, души их сразу познали свое
сходство и устремились навстречу, как к достойному друг другу и сродному. В
первое мгновение они остановились, внезапно пораженные. Все же она протянула
ему факел, и он принял его из ее рук. Очи их неподвижно впились друг в
друга, словно они старались припомнить, не видели ли они где-нибудь друг
друга и не знавали ли ранее. Затем они слегка улыбнулись украдкой: только
взор их обличал улыбку. Потом, словно устыдившись происшедшего, они
покраснели. И вдруг - думается, страсть проникла уже в их сердца, - они
побледнели. Словом, в несколько мгновений выражение лица их изменялось
тысячу раз, цвет лица и взоры колебались, обличая душевное потрясение...
6. С некоторым запозданием и словно насильно отторгнутый от девы,
Феаген приблизился к жертвеннику и зажег хворост. Окончился торжественный
праздник, фессалийцы обратились к пиршествам, а остальной люд разошелся по
домам.
Хариклия, облаченная в белое одеяние, с немногими домашними направилась
к своему жилищу, находившемуся в ограде храма. Она не жила вместе со своим
мнимым отцом: от всех она старалась удалиться ради священной чистоты.
[Феаген и Хариклия страстно любят друг друга. Отец Хариклии хотел бы видеть
ее женой своего племянника, но Хариклия и слышать не хочет об этом браке.
При помощи мудреца Каласирида и своих друзей Феаген похищает Хариклию и
вместе с ней и Каласиридом уезжает на корабле, направляясь к берегам Нила,
чтобы оттуда попасть на родину Хариклии, в далекую Эфиопию. На пути они
встречают препятствия. Любовники подвергаются нападению пиратов; во время
схватки с морскими разбойниками Феаген был ранен. Затем появляется вторая
шайка разбойников, которая побеждает первых и забирает в плен Феагена и
Хариклию.
Атаман этой шайки, Фиамид, поражен красотой Хариклии; он страстно влюбляется
в нее и хочет жениться на красавице-пленнице. Фиамид обращается к Хариклии с
просьбой согласиться на этот брак. Хариклия делат вид, что согласна стать
женой Фиамида, но просит отложить свадьбу на некоторое время, думая путем
этой хитрости облегчить свое положение и найти выход к спасению. Феагена она
выдает при этом за своего брата.]
24. Фиамид велел быть готовым на десятый день, чтобы произвести
нападение на Мемфис. Грекам он отвел прежнюю палатку. В той же палатке
поселился опять и Кнемон {Кнемон - один из героев романа, пленный грек,
немало помогающий Феагену и Хариклии.}, по приказу предводителя впредь
назначенный быть уже не стражем, но собеседником. И пищу лучше, чем прежде,
велел им давать Фиамид, а Феагена из уважения к сестре сделал ее
сотрапезником. На Хариклию он твердо решил даже не смотреть, чтобы
лицезрением не распалять залегшего в нем желания и не быть вынужденным
сделать что-нибудь вопреки принятому и объявленному решению. Фиамид с этих
пор избегал встречи с девушкой, считая невозможным одновременно взирать на
нее и собою властвовать. А Кнемон, как только все удалились и попрятались
кто куда в разные места болота, стал разыскивать траву, которую он накануне
обещал Феагену, и удалился на некоторое расстояние от озера.
25. В это время Феаген, получив, наконец, досуг, рыдал и стонал, ни
слова не говорил с Хариклией и непрестанно призывал богов в свидетели. Когда
она спросила, оплакивает ли он их прежние и общие им бедствия или уж не
случилось ли с ним новой беды, Феаген отвечал:
- Что же может еще случиться более нового, что более беззаконного, если
нарушаются клятвы и обеты, если Хариклия забывает меня и выражает согласие
на брак с другим?
- Не кощунствуй, - возразила девушка, не будь для меня тягостнее, чем
наши бедствия. Ты после всего, что было, мог хорошо проверить меня на деле,
ты не должен подозревать меня из-за слов, вынужденных мгновением и
произнесенных для нашей же пользы, если только не произойдет обратного и не
окажется, что скорее изменишься ты, чем найдешь перемену во мне. Я не
отрицаю своего несчастья, но нет такой силы, которая могла бы заставить меня
забыть о целомудрии. В одном лишь, я знаю, я не была целомудренна, это в
охватившей меня с самого начала страсти к тебе, но и то была страсть
законная. Ведь я не уступила тебе как любовнику, а сочеталась с тобой как с
мужем, впервые тогда вручила себя тебе, но до сих пор блюла свою чистоту,
избегая общения с тобой, не раз отражая твои попытки и ожидания, когда
осуществится условленный нами с самого начала и после всех испытаний
скрепленный клятвами, совершенный по закону брак. Ну, не неразумен ли ты,
если веришь, будто я предпочту варвара греку, разбойника - возлюбленному?
- А что же означала тогда твоя великолепная речь? - спросил Феаген. -
То, что ты выдумала, будто я твой брат, это чрезвычайно умно, далеко отводит
ревность Фиамида от нас и позволяет нам без страха оставаться вместе. Я
понял и рассказ об Ионии и о наших делосских блужданиях, понял, что это
должно было прикрывать истинную действительность и действительно вводит в
заблуждение всех слушателей.
26. Но что ты с такой готовностью согласилась на брак, ясно
договорилась и назначила срок, - этого я понять, и не умел и не хотел. Я
желал, чтобы земля поглотила меня прежде, чем я увижу, как все связанные с
тобою страдания и упования получат такой конец.
Хариклия обняла Феагена, без конца целовала его, обливала своими
слезами.
- О, как мне сладостно, - говорила она, - слышать об этих твоих страхах
за меня. Ты этим ясно показал, что твое влечение ко мне не уменьшилось после
столь многих бед. Однако знай, Феаген, что и сейчас мы не могли бы
беседовать друг с другом, не будь тогда дано такого обещания. Ты знаешь,
когда побеждает страсть, отпор только усиливает ее натиск, а речь, полная
уступок и идущая навстречу желанию, ослабляет первый кипящий порыв и остроту
вожделения, успокаивает сладостью обещания. Охваченные буйной любовью
считают, думается мне, обещание первым опытом и полагают, что, получив его,
они одержали победу, поэтому они предаются надеждам и чувствуют себя легче.
Это я имела в виду, когда на словах отдалась Фиамиду, поручив остальное
богам и тому божеству, которому изначала выпало на долю охранять нашу
любовь. Часто один-два дня - и судьбы дают для спасения много такого, чего
люди не могут найти путем бесчисленных размышлений. Поэтому и я, прибегнув к
вымыслам, отдалила нависшую опасность и отразила явные угрозы неясными
обещаниями. Итак, сладчайший, надо хранить эту выдумку как уловку и держать
дело втайне не только от всех остальных, но даже от самого Кнемона. Правда,
он ласков с нами, он грек, но он - пленник, и, если придется, он с большой
готовностью окажет услугу победителю. Ни длительность дружбы, ни закон
родства не дают нам надежного залога его верности. Поэтому, если он,
подозревая что-либо, коснется когда-нибудь наших отношений, надо сперва
отрицать. Прекрасна порою и ложь, если она приносит пользу высказывающим ее
и ничем не вредит слушающим.
27. В то время как Хариклия обращалась к Феагену с этими и другими
подобными же ободрительными речами, вдруг вбегает Кнемон, чрезвычайно
озабоченный, всем своим видом обнаруживая большое волнение.
- Феаген, - говорит он, - траву я тебе принес, положи ее на свои язвы и
лечи их, но надо быть готовыми к новым ранам и новым убийствам.
Когда тот стал просить объяснить подробнее, что значат эти слова,
Кнемон воскликнул:
- Не время сейчас слушать, можно опасаться, что дела перегонят наши
речи. Следуй как можно скорее за мной, и пусть вместе с нами идет Хариклия.
Забрав обоих, он повел их к Фиамиду и застал его в то время, как он
чистил свой шлем и точил копье.
- Как кстати ты при оружии, - воскликнул Кнемон, - вооружайся сам и
приказывай другим сделать то же. Я видел множество врагов, какое никогда еще
не грозило нам, и так близко, что они уже перевалили через ближайший холм. Я
прибежал сюда сообщить об их наступлении, ни мгновенья не мешкал я по пути
сюда и, кому мог, объявлял, чтобы все готовились.
28. Вскочил при этих словах Фиамид и стал спрашивать, где Хариклия,
словно боялся за нее больше, чем за самого себя. Когда Кнемон указал на нее,
молча стоявшую тут же у двери, Фиамид сказал так, что тот один мог слышать
его:
- Возьми ее и отведи в пещеру, где сложены в безопасности наши
сокровища. Помести ее туда, друг мой, и крышкой, как обычно, закрой вход, а
затем поскорей приходи к нам. О войне же позаботимся мы.
Щитоносцу Фиамид велел привести овцу, чтобы принести ее в жертву
местным богам и таким образом приступить к сражению. Кнемон исполнил
приказание: повел Хариклию, беспрестанно рыдающую и все время
оборачивающуюся к Феагену, и ввергнул ее в пещеру. А было то не произведение
природы, вроде тех, что, сами собой возникая, во множестве зияют на земле и
под землей, но дело разбойничьего искусства, подражавшего природе, -
подземелье, искусно вырытое руками египтян для хранения захваченной добычи.
29. Сделано это было вот как: был узкий и темный вход, находившийся под
дверями тайника, так что порог оказывался при спуске дверью и, смотря по
надобности, падал вниз или откидывался. Оттуда дорога разветвлялась на
беспорядочно запутанные закоулки. Ходы и борозды, ведшие в самые недра, то
хитро извивались каждый своим путем, то сталкивались друг с другом,
переплетались, как корни, и выходили, наконец, к одной широкой площадке на
самом дне, сливаясь там воедино. Тусклый свет из расселины, приходившейся на
самом краю озера, падал туда. В это подземелье ввел Хариклию Кнемон и,
уверенно проведя ее благодаря своей опытности, доставил в отдаленнейшую
часть пещеры, причем все время ободрял ее и обещал вечером прийти вместе с
Феагеном - он хотел не допустить его до столкновения с врагами и дать
возможность избежать боя. Затем Кнемон покинул ее, бездыханную и молчаливую,
не произнесшую ни слова и, словно смертью, пораженную бедой. Лишившись
Феагена, она как бы лишилась собственной души.
Кнемон вылез из пещеры, опустил на место порог, прослезился над своей
безвыходной долей и над Хариклией, гонимою судьбой: чуть что не заживо
пришлось ему схоронить блистательнейшую из смертных - Хариклию - и предать
ее ночи и тьме. Потом он побежал к Фиамиду и застал его, кипевшего желанием
сразиться. Фиамид, как и Феаген, облачился в сверкающее вооружение и речью
возбуждал неистовый пыл в уже собравшихся около него воинах.
[Во время боя Фиамид, видя, что враги побеждают его шайку и боясь за судьбу
Хариклии, решает убить ее. Он не хочет, чтобы ею владел кто-либо другой.
Фиамид бежит в пещеру, где, по его приказанию, была заперта Хариклия, в
темноте наталкивается на женщину, которая что-то кричит ему по-гречески, и
убивает ее, думая, что это Хариклия. Между тем это была не Хариклия, а
другая пленница, гречанка Фисба, любовница оруженосца Фиамида. Бой
продолжается. Фиамид, Кнемон и Феаген яростно бьются с врагами.]
1. Так остров опустошался огнем. Пока солнце стояло над землей, Феаген
и Кнемон не замечали бедствия - днем зрелище пожара, освещаемое лучами бога,
бледнеет, когда же солнце закатилось и навело ночь, то пламя, вспыхнув
необоримо, стало заметно на очень далеком расстоянии.
Они, полагаясь на темноту, высунулись из болота и видят, что остров уже
сильно охвачен пожаром. Феаген бьет себя в голову, рвет на себе волосы.
- Пусть окончится жизнь моя сегодня, - говорит он, - пусть свершится,
пусть разрешится все - сомнения, ожидания, любовные желания. Исчезла
Хариклия, Феаген погиб. Напрасно -я, злосчастный, робким сделался, на
малодушное бегство решился, ради тебя, сладостная, жизнь свою спасая. Я не
останусь больше в живых, когда ты, дорогая, умерла. Умерла - и это тяжелее
всего - не по общему для всех закону природы и не на тех руках, в чьих
объятиях ты желала бы испустить дух. Увы! Огня добычей ты не стала, такие
светильники, вместо факелов брачных, зажгло для тебя божество. Уничтожена
красота среди людей, и даже останков истинной прелести не осталось- нет тела
мертвого. О, жестокость и невыразимая зависть божества: мне не было дано
обнять ее в последний раз. Даже прощальных, бездыханных поцелуев лишили
меня.
2. В то время как он так говорил, осматривая меч, Кнемон вдруг вырвал
оружие из его рук со словами:
- Что это? Почему ты оплакиваешь живую, Феаген? Жива Хариклия и
невредима. Утешься.
- Для безумных и для детей такие речи, Кнемон! - воскликнул Феаген. -
Ты погубил меня, отняв сладчайшую смерть.
Кнемон клятвенно подтвердил свои слова и рассказал обо всем - о
приказании Фиамида, об убежище, как он сам поместил туда Хариклию, о природе
пещеры, о том, что нет никакой опасности - огонь не проникнет в глубину, так
как его задержат бесчисленные изгибы. С облегчением вздохнул при этом Феаген
и поспешил к острову; в мыслях он уже видел отсутствующую и представлял себе
пещеру брачным чертогом, не зная, что там его ожидают рыдания.
Они быстро поплыли, сами гребя во время переправы, так как их
перевозчик в начале схватки бросился прочь от крика, словно это был знак к
началу состязания в беге. Они отклонялись в сторону от прямого пути, не умея
по неопытности грести согласно, да к тому же дул противный ветер. Свою
неискусность, однако, преодолели они усердием.
3. Сильно вспотев, Феаген и Кнемон с трудом пристали к острову и как
можно скорее побежали к палаткам. Там они находят только пепел, так что
оказалось возможным узнать лишь место, где стояли палатки. Камень - порог,
прикрывавший пещеру, - был ясно виден. Дело в том, что ветер, прямо несшийся
на шалаши, сплетенные из легких болотных тростников, в своем натиске сжег их
на пути и почти обнажил ровную поверхность земли, так как пламя сразу
погасло и получился пепел. Большая часть золы унеслась с вихрем, а то
немногое, что осталось, почти совсем потухло и до того охладилось, что можно
было ходить.
Они взяли обгоревшие факелы, зажгли остатки тростника, открыли вход в
пещеру и стали спускаться, причем впереди шел Кнемон. Они уже несколько
продвинулись, как вдруг Кнемон воскликнул:
- О Зевс, что это? Мы погибли: убита Хариклия!
Он уронил на землю светильник, который потух, потом закрыл руками
глаза, опустился на колени и заплакал.
А Феаген, словно насильно толкаемый, устремился к лежащему телу, крепко
схватился за него и прирос, сжимая его в своих объятиях.
Убедившись, что Феаген весь отдался скорби и погружен в свое несчастье,
боясь, как бы он не причинил себе худа, Кнемон тайно вынимает меч из ножен,
висевших на боку у Феагена, и, оставив его одного, поднимается наверх, чтобы
зажечь факелы.
4. В это время Феаген на трагический лад горестно вопиял:
- О страдание нестерпимое! - восклицал он. - О несчастье, богами
творимое! Какая ненасытная Эринния неистовствует в наших бедствиях, наложив
на нас изгнание из отечества, подвергнув опасностям на морях, опасностям в
вертепах, часто предавая разбойникам, лишив нас всех средств. Одно взамен
всего оставалось, но и это похищено. Мертва Хариклия, чужой рукой убита
любимая; конечно, она защищала свою девственность, для меня берегла себя, и
все же она мертва, радости юности не познавшая, счастья мне не давшая. Но,
сладостная, произнеси последние, привычные слова, сделай усилие, если в тебе
есть хотя бы немного жизни. Увы, ты безмолвна, и этими пророческими и
боговдохновениыми устами владеет молчание, мрак охватил носительницу огня и
хаос - служительницу владык. Не светятся очи, всех красотой ослеплявшие,
очи, которых - я это хорошо знаю - убийца не видел. Увы, как тебя назвать?
Невестою? Но жениха ты не знала. Замужнею? Но брака не испытала. Как же мне
тебя призывать? Как к тебе впредь обращаться? Или называть тебя нежнейшим из
всех имен - Хариклией. Но, Хариклия, будь спокойна, у тебя верный
возлюбленный: вскоре примешь меня. Вот возлияние совершу тебе - свое
собственное заклание - и пролью свою, милую тебе кровь. Заключит нас
нечаянная могила - эта пещера. Можно будет нам не разлучаться, хотя бы после
смерти, раз уж при жизни божество этого не допустило {1}.
5. При этих словах Феаген сделал движение, чтобы вытащить меч. Не найдя
его, он закричал:
- Кнемон, ты погубил меня. Нанес обиду ты и Хариклии, вторично лишив ее
общения с любимым.
Так он говорил, как вдруг из глубины пещеры послышались звуки голоса,
зовущего:
- Феаген!
Нисколько не изумленный, Феаген прислушался:
- Иду, любимая душа, - сказал он. - Очевидно, ты еще носишься по земле,
не вынеся разлуки с таким телом, насильно из него удаленная; а может быть, и
подземные призраки отгоняют тебя, так как ты еще не погребена.
В это мгновение, когда Кнемон появился с зажженными факелами, снова
послышались те же звуки. Кто-то звал: "Феаген!"
- О боги! - вскричал Кнемон. - Разве это не голос Хариклии? Она
спаслась, Феаген, думается мне; из глубины пещеры, оттуда, где, как я хорошо
помню, я оставил ее, доносится до моего слуха голос.
- Перестань, - сказал Феаген, - столько раз ты обманывал меня.
- Да, обманывая тебя, я и сам в свою очередь обманываюсь, если мы с
тобой станем верить, будто это труп - Хариклия, - возразил Кнемон. С этими
словами он повернул мертвую к свету и, взглянув на нее, вскричал:
- О божества, творящие чудеса, предо мною Фисба!
Он отступил назад и, охваченный трепетом, остановился в изумлении.
6. Придя в себя от всего случившегося и возымев добрые надежды, Феаген
стал звать растерявшегося Кнемона и умолял как можно скорее вести его к
Хариклии. Немного времени спустя очнулся и Кнемон и начал опять осматривать
мертвую. Это была действительно Фисба. Он узнал по рукоятке и лежавший рядом
с ней меч, в замешательстве и поспешности оставленный после убийства
Фиамидом возле трупа. Подняв с груди покойницы дощечку, торчавшую из-под
мышки, он попытался разобрать написанное, но Феаген не допустил этого,
настойчиво говоря:
- Сначала добудем любимую, если только и теперь над нами не шутит
какое-нибудь божество, а с письмом можно будет ознакомиться и после.
Кнемон послушался, и они, взяв с собой дощечку и подняв меч, поспешили
к Хариклии. Та на руках и ногах выползла к свету и, подбежав к Феагену,
повисла на его шее.
- Ты со мной, Феаген!
- Ты жива, Хариклия! - много раз повторяли они, и, наконец, совсем
падают на землю, держась друг за друга, безмолвно, - словно они составляли
одно. И чуть было не лишились жизни: избыток радости часто переходит в
скорбь и чрезмерное наслаждение порождает нечаянную печаль.
Так неожиданно спасенные, подвергались они опасности до тех пор, пока
Кнемон, раскопав источник и собрав в горсти рук медленно стекавшую влагу, не
окропил их лиц и частым прикосновением к ноздрям не привел их в чувство.
7. Феаген и Хариклия очнулись лежа, тогда как встретились они иначе;
поднявшись с земли, они оба, а особенно Хариклия, покраснели, увидя Кнемона,
который оказался зрителем всего происшедшего, и начали умолять его отнестись
к ним снисходительно...
4. Одни остались в пещере Феаген и Хариклия, и нагромождение угрожавших
им бедствий они сочли за величайшее благо. Впервые оказавшись наедине друг с
другом, освободившись от всякого, кто мог бы помешать им, беспрепятственно и
всецело предались они объятиям и поцелуям. Позабыв при этом обо всем, долго
сидели они, обнявшись и как бы слившись воедино, вкушая целомудренную и
девственную любовь, проливая друг на друга влажные и горячие слезы,
сочетаясь лишь чистыми поцелуями. Хариклия, когда замечала, что Феаген
чрезмерно увлекался и возгорался желанием, удерживала его напоминаниями о
данной клятве. Он сдерживал себя без труда и повиновался благоразумию. И,
любовью побежденный, над страстью одерживал победу.
Когда же, наконец, вспомнили о том, что им еще предстояло совершить,
они были принуждены прекратить ласки, и Феаген произнес следующие слова:
- О Хариклия, помолимся греческим богам. Да позволят они нам оставаться
вместе и достигнуть того, что поставили мы своею главнейшею целью и из-за
чего все выносим. Непостоянно все человеческое и вечно меняется. Много мы
выстрадали, но и на многое еще надеемся. Предстоит нам отправиться в селение
Хеммис, как мы условились с Кнемоном, и неизвестно, какая участь нас там
постигнет. Огромное и беспредельное, как кажется, расстояние остается нам
еще до желанной страны. Так давай сделаем себе какие-нибудь условные знаки,
по которым мы будем тайно узнавать наше присутствие и, если придется
расстаться, будем искать друг друга. Хорошим напутствием в скитании служит
дружеский уговор, соблюдаемый для узнавания.
5. Одобрила эту мысль Хариклия, и они решили, если будут разлучены,
делать надписи на храмах или на видных изображениях, на гермах
{Четырехугольные каменные столбы с изображением головы Гермеса, покровителя
дорог.} и на камнях, стоящих на перепутьях. Феаген должен был писать:
"Пифиец", а Хариклия: "Пифийка отправилась направо или налево, по
направлению к такому-то городу, селению или народу", а также указывать день
и час. Если же они встретятся, то им достаточно будет лишь увидать друг
друга. Никакое время не в состоянии вытравить из их душ любовные приметы.
Все же Хариклия показала положенный некогда вместе с нею отцовский перстень,
а Феаген - шрам на колене, полученный во время охоты на кабана. И словесные
знаки назначили они себе: для нее - факел, для него же - пальмовая ветвь.
После этого снова обнялись и снова заплакали, так что, казалось, они
творили возлияния слезами и в клятву превращали поцелуи.
Порешив на этом, они вышли из пещеры, не тронув ничего из всех лежавших
там драгоценностей, так как считали оскверненным богатство, добытое
грабежом. Но то, что они сами привезли из Дельфов, разбойники у них не
отняли, и это они стали собирать. Хариклия переоделась и в какую-то сумку
спрятала свои ожерелья, венки и священную одежду, а чтобы скрыть эти вещи,
прикрыла их разными предметами, не имеющими цены. Лук и колчан она поручила
нести Феагену - приятнейшую для него ношу и привычное вооружение
властвующего над ним бога.
Уже они подходили к озеру и собирались войти в челнок, как вдруг
увидали вооруженное полчище, переправляющееся на остров.
6. Обомлев от этого зрелища, долго стояли они в безмолвии, как бы
подавленные судьбою, непрерывно угрожающей им. В конце концов, когда
наступавшие почти пристали к берегу, Хариклия решила убежать и спрятаться в
пещере, чтобы хоть как-нибудь укрыться. Она бросилась бежать, но Феаген
удержал ее, сказав:
- До каких пор будем мы убегать от всюду преследующего нас рока?
Покоримся судьбе и отдадимся грядущему. Мы этим выгадаем в напрасных
скитаниях, в бродячей жизни и в постоянных глумлениях божества. Разве не
видишь, что божество решило к бегству сразу присоединить пиратов и к
бедствиям на море прибавило еще более тяжкие на суше? Только что была битва,
сразу потом разбойники. Еще недавно божество сделало нас пленниками, и вновь
мы оказались покинутыми. Божество предоставило нам избавление и свободное
бегство и вдруг привело тех, кто собирается нас убить. Опять война, - так
подшутило над нами божество, поместив нас словно на сцену и устроив из нашей
жизни представление. Так почему же нам не оборвать это его трагическое
произведение и не отдаться в руки тех, кто собирается покончить с нами? Лишь
бы только, желая закончить действо чем-либо чрезвычайным, божество не заста-
вило нас самих наложить на себя руки!
7. Не со всем сказанным согласилась Хариклия; она говорила, что Феаген
справедливо обвиняет судьбу, но не одобряла решения добровольно отдать себя
в руки врагов.
- Еще не известно, убьют ли они нас, когда возьмут в плен. Ведь не со
столь добрым божеством приходится нам сражаться, чтобы ожидать быстрого
избавления от несчастия. Возможно, что враги решат оставить нам жизнь для
рабства. А разве это не горше смерти - быть отданным проклятым варварам на
позорное и несказанное поругание? Всеми возможными способами мы должны
попытаться избежать этого, почерпнув надежду на удачу из прежних испытаний,
так как мы уже часто выходили невредимыми даже, из более невероятных
положений.
- Пусть будет по-твоему, - сказал Феаген и последовал за нею,
подчиняясь против воли. Но они не успели дойти до пещеры. В то время как они
видели приближавшихся спереди, от них остался скрытым тот отряд, что
высадился сзади, в другом месте острова, и они оказались окруженными со всех
сторон. Пораженные, они остановились. Хариклия подбежала к Феагену, чтобы,
если придется ей умереть, это случилось в его объятиях. Из наступавших
некоторые обнажили оружие для удара. Когда же молодая чета взглянула на них
и окинула своим взором надвигавшихся, у тех смутился дух и опустились
десницы. Даже рука варвара, как кажется, чувствует почтение перед
прекрасным, и миловидное зрелище покоряет и строптивый взор.
8. Схватив их, воины поспешно отправились к начальнику, желая первыми
доставить лучшее из добычи.
И вот Феаген и Хариклия были приведены к военачальнику. Это был Митран,
начальник стражи Ороондата, управляющего Египтом от имени великого царя. Как
явствует из сказанного, побужденный многими подарками со стороны Навсикла
{Навсикл - купец, влюбленный в Фисбу, которую похитили у него разбойники.},
он прибыл на остров в поисках - за Фисбой. Когда же Феаген и Хариклия
подошли ближе, все время призывая богов-спасителей, и Навсикл увидел их, ему
пришло на ум нечто, достойное мелкого торговца. Он вскочил и побежал, громко
воскликнув:
- Вот она, та Фисба, которую похитили у меня проклятые разбойники. Но я
вновь получаю ее от тебя, Митран, и от богов.
Схватив Хариклию, он сделал вид, будто чрезмерно радуется, и, тайно
обратившись к ней на греческом языке, чтобы присутствующие не заметили,
велел ей, если она желает спастись, согласиться, что она действительно
Фисба. И хитрость эта удалась, так как Хариклия, услышав греческий язык, ре-
шила, что достигнет через этого человека какой-нибудь пользы для них, и
стала действовать с ним заодно. А когда Митран спросил, как ее зовут, она
назвала себя Фисбой.
Тогда Навсикл подбежал к Митрану, покрыл его голову поцелуями и,
удивляясь судьбе, начал превозносить варвара, уверяя, что он и прежде всегда
имел успех в военных действиях и что этот поход тоже совершил удачно.
Митран, польщенный похвалами и введенный в заблуждение именем Фисбы,
поверил, что дело обстоит именно так. Он был поражен красотою девушки, так
как и сквозь бедную одежду сияла она, как луннцй свет сквозь тучу.
Легковерный ум его был опутан тонким обманом. Пропустив срок изменить свое
решение, он сказал:
- Так бери же ее, если она твоя, и уведи с собою.
С этими словами он вручил ее Навсиклу. Но по взгляду Митрана,
непрестанно обращенному на Хариклию, было видно, что против воли и лишь
из-за того, что получил уже награду вперед, уступает девушку.
- Зато этот, кто бы он ни был, - сказал Митран, указывая на Феагена, -
будет нашей добычей и последует за нами под стражею, чтобы быть посланным в
Вавилон. Он достоин того, чтобы прислуживать при царском столе.
9. После этих слов они переправились через озеро и разошлись в разные
стороны. Навсикл, взяв с собою Хариклию, направился в Хеммис, Митран же
двинулся по направлению к другим подвластным ему селениям и, не откладывая
дела, тотчас же отослал к Ороондату, находившемуся в Мемфисе, Феагена вместе
с грамотою следующего содержания:
"Ороондату сатрапу - Митран, начальник стражи.
Взяв в плен какого-то греческого юношу, слишком прекрасного, чтобы
оставаться в моем владении, и достойного предстать перед очами
божественного, величайшего царя и служить одному лишь ему, посылаю его тебе
и этим уступаю тебе честь преподнести нашему общему владыке столь великий и
прекрасный подарок, какого царский двор никогда ранее не видывал и более не
увидит".
[Получив Хариклию, купец Навсикл возвращается домой. Старец Каласирид,
разлученный во время нападения разбойников с Феагеном и Хариклией, спасается
и находит себе приют в доме Навсикла. Таким образом Хариклия, привезенная
Навсиклом в его дом, неожиданно встречается, к великой своей радости, с
Каласиридом. Оба - и старик и девушка - решили искать Феагена, которого, как
они слышали, отправили в качестве пленника в Мемфис.]
11. Хариклия же и Каласирид впервые нарядились в нищенские одеяния,
превратив себя в бедняков при помощи приготовленных заранее лохмотьев. Затем
Хариклия обезобразила свое лицо, натерев его сажей, запачкала его, вымазала
грязью и, спустив неопрятный край головного платка на один глаз, прикрыла
его до неузнаваемости. Она подвесила себе под мышкою сумку, по виду для
собирания крох и ломтей, в действительности же предназначенную для сокрытия
священной дельфийской одежды и венков, а также найденных с нею материнских
драгоценностей и отличительных знаков. А Каласирид, обернув колчан Хариклии
потертыми овечьими шкурами, словно какую-то другую ношу, повесил его себе
поперек плеч. Он освободил лук от тетивы, и, когда тот, тотчас же
разогнувшись, стал совершенно прямым, Каласирид сделал его посохом в. своих
руках. Сильно опирался он на него всею тяжестью, и когда замечал встречных,
то нарочно сгибался более, чем принуждала его старость, и волочил одну ногу.
Иногда Хариклия вела его за руку.
12. Когда они вошли в свою роль, они сами, подшучивая друг над другом,
вдоволь посмеялись над своим обличьем, затем обратились к настигнувшему их
божеству, прося его удовольствоваться тяготеющим до сих пор над ними
несчастьем и положить ему конец.
[В Мемфисе старец Каласирид встречается со своими сыновьями, один из которых
Фиамид, предводитель шайки разбойников, взявших в плен Феагена и Хариклию.
Последняя находит в Мемфисе Феагена.]
7. ...Хариклия следовала по пятам за Каласиридом и издали узнала
Феагена (ведь взор влюбленных зорко узнает - порою достаточно одного лишь
движения или какой-нибудь черточки, будь то даже издалека или сзади, чтобы
создать представление сходства), и вот она, словно ужаленная его видом, как
безумная, кидается к нему. Обняв его шею, она крепко прижалась к нему,
повисла на нем и целовала его с горестным плачем.
Феаген, как этого и следовало ожидать, видя грязное и нарочно сделанное
безобразным лицо, потертую и порванную одежду, стал отталкивать ее и
отстранять, как какую-то нищую, поистине бродяжку. Она все не отпускала его.
Тогда он даже ударил ее по щеке, так как она надоела ему и мешала видеть,
что творится с Каласиридом.
Хариклия сказала тихо ему: "О пифиец! И факела ты не помнишь?"
Тогда Феаген, пораженный ее словами, как стрелой, признал в факеле
условный для них знак, посмотрел на нее и, озаренный взором очей Хариклии,
как лучами, проходящими сквозь облака, обнял ее, заключая в свои объятия.
[На пути любовников снова встает препятствие: царица Мемфиса Арсака
влюбляется в Феагена и хочет разлучить его с Хариклией. Для этого она
посылает свою служанку Кибелу к Феагену и приглашает его во дворец. Старуха
Кибела говорит юноше о любви к нему царицы и рисует перед ним перспективы
богатой жизни, если он станет любовником Арсаки.]
14. Чуть только ушла Кибела, как уединение внушило Феагену и Хариклии
плач и воспоминание о случившемся. Они принялись горевать почти что одними и
теми же словами и мыслями.
Он говорил: "Что за судьба опять постигла нас!"
Она непрерывно стонала: "О Феаген!" - а он: "О Хариклия!"
Она же: "С чем-то придется нам встретиться?"
При каждом слове они целовались, плакали и опять целовались. Наконец,
вспомнив о Каласириде, они обратили свой плач в скорбь по нем. Более
горевала Хариклия, так как в течение более долгого времени она видела от
него заботы и уход.
С этими словами Хариклия вырвала как можно больше волос. Феаген ее
удерживал, умоляюще схватывал ее руки, но она продолжала в трагическом
слоге:
- К чему мне еще жить? Какого ожидать упования? Руководитель на
чужбине, посох в скитании, вождь в пути на родину, родителей узнавание, в
несчастиях утешение, трудностей облегчение и разрешение, якорь всего нашего
положения, Каласирид погиб, оставив нас, несчастную чету, как бы слепцами,
действующими на чужбине. Всякое путешествие, всякое мореплавание пресечено
нашим незнанием. Ушел почтенный и ласковый ум, мудрый и поистине святой.
Благодеяний, оказываемых нам, не довел он до конца.
15. Так и в таком роде жалостно сетовала Хариклия. Феаген то увеличивал
ее плач своим собственным, то, щадя Хариклию, подавлял его.
[Арсака, не добившись любви Феагена, приказывает бросить его в тюрьму. В
Хариклию влюбляется сын постельницы Арсаки, Ахэмен, и хочет взять ее в
жены. Арсака рада скорее избавиться от соперницы, но любовники стойко
переносят все страдания и не допускают даже и мысли о возможности изменить
друг другу.]
6. Призвав главного евнуха, Арсака приказала, что было решено. Тот,
страдая обычной болезнью евнухов - ревностью, уже давно враждебно относился
к Феагену из-за всего, что видел и подозревал: сейчас же он заковал его в
железные узы и стал мучить голодом и оскорблениями, заперев в темной тюрьме.
Феаген знал, в чем дело, но сделал вид, будто хочет узнать, за что его
мучат, однако евнух не давал никакого ответа, но со дня на день затягивал
пытки, муча Феагена более, чем это желала и поручила Арсака. Доступ к
Феагену был закрыт для всех, кроме Кибелы: так было приказано. Она же
приходила часто, делала вид, что тайком приносит ему пищу из жалости,
вызванной близким знакомством, на самом же деле она хотела узнать, как он
теперь настроен, поддался ли пыткам, не смягчился ли. Но Феаген был тогда
еще более мужествен и еще более давал отпор всем покушениям: тело его
страдало, но душевное целомудрие возрастало. Гордой радостью наполняла его
превратность судьбы, до сих пор возвышавшая лишь скорбь, но теперь
позволившая ему, наконец, обнаружить свою верную любовь к Хариклии. Лишь бы
только Хариклия узнала об этом, для него это было бы величайшим благом. Так
постоянно призывал он Хариклию, свой светлый луч, свою душу.
[Хариклию же Арсака и Кибела решили отравить, но по счастливой случайности
кубок с ядом выпила не Хариклия, а сама Кибела. Тогда Хариклию обвиняют в
отравлении старухи и судят.]
9. А вельмож персидских, имевших право решать общественные дела, судить
и приговаривать к наказанию, Арсака через посланного пригласила собраться
завтра на суд.
Наутро они пришли, сели, и Арсака приступила к обвинению Хариклии в
отравлении. Изложение положения вещей она нередко прерывала слезами о своей
погибшей кормилице, столь для нее ценной, столь преданной. Самих судей она
брала в свидетели того, как она приютила эту чужестранку, оказывала ей
всяческое расположение, и вот чем та отплатила. Словом, Арсака оказалась
самой суровой обвинительницей.
А Хариклия, совсем не защищаясь, признавалась в возводимом на нее
преступлении и подтвердила, что она дала яд, прибавив, что и Арсаку она с
радостью бы погубила, если бы ее не задержали до того. Кроме того, Хариклия
стала прямо-таки поносить Арсаку, чем всячески вызывала судей вынести более
строгий приговор.
Ведь ночью в тюрьме Хариклия все, что с ней случилось, Феагену
рассказала, сама от него все узнала и обещала, если понадобится, принять
смерть, какую бы ей ни назначили, лишь бы только положить конец
существованию несчастному, скитанию напрасному, року безжалостному. Они
простились навсегда, - так им казалось. А положенное вместе с нею при
рождении ожерелье, которое она всегда старательно скрывала, в этот раз
Хариклия повязала под одеждой на чреве, словно некое надгробное приношение
сама для себя сберегла.
Вот почему она призналась во всем, в чем ее обвиняли и что ей грозило
смертью, и даже присочинила то, в чем ее и не обвиняли.
При таком положении дела судьи тотчас же едва не назначили ей самой
суровой персидской казни, но, тронутые ее видом, молодостью и неотразимой
прелестью цветущего возраста, присудили ее к казни на костре.
И вот сейчас же ее схватили палачи и вывели недалеко за городскую
стену. Глашатай несколько раз возгласил, что ее за отравительство ведут на
костер. Много разного люда последовало за нею из города: одни сами видели,
как ее повели, другие, лишь только слух пронесся по столице, поспешили на
зрелище.
Прибыла и Арсака, чтобы с городской стены самой видеть все. Для нее
было бы ужасно не насытить своих очей зрелищем казни Хариклии.
Палачи воздвигли огромный костер, подожгли его, и он ярко запылал.
Хариклия попросила стражу дать ей еще одно мгновение, сказав, что она сама
добровольно взойдет на костер, и вдруг простерла руки к небу, где солнце
метало свои лучи.
- Гелиос, - воскликнула она, - ты, земля, и вы, божества надземные и
подземные, взирающие на беззаконных людей и карающие их. Что я невиновна в
возводимых на меня преступлениях, беру вас в свидетели! Добровольно приемлю
смерть я из-за невыносимых ударов судьбы. Примите меня благосклонно. А
преступницу, беззаконницу, блудницу, чтобы лишить меня жениха, свершившую
все это, - Арсаку, - покарайте скорее.
Лишь только Хариклия это произнесла, все закричали что-то в ответ на ее
слова: одни собирались отложить казнь до вторичного разбора дела, другие
двинулись вперед, но Хариклия, предупредив их, взошла на костер и
остановилась на самой его середине. Долгое время стояла она там невредима:
огонь скорее обходил ее, чем приближался, и ничуть не вредил: когда Хариклия
направлялась к другому месту, огонь уступал, озаряя ее и позволяя видеть в
блеске зарева красующуюся, словно в огненном чертоге венчающуюся. Хариклия
переходила с места на место среди пламени, дивясь происходящему, стремясь к
смерти. Но тщетно: огонь все время ей уступал и словно избегал ее
приближения. Палачи неустанно налегали на свое дело (да и Арсака угрожающими
движениями приказывала им), бревна нагромождали, речной тростник наваливали,
всячески пламя раздували, но все напрасно. Горожане все более и более
поражались, предполагая божеское вмешательство {2}.
- Чиста эта дева, невинна эта дева! - раздались их крики, и, подойдя к
костру, они оттолкнули от него палачей. Фиамид первый принялся за это и
призывал народ на помощь - Фиамид тоже оказался здесь: нескончаемые возгласы
возвестили ему о происходящем. Стремясь высвободить Хариклию, они, однако,
не отважились приблизиться к огню и криками требовали, чтобы дева сошла с
костра; ведь если она пожелает его покинуть, ничто не страшно для нее, раз
она пребыла невредимо среди пламени.
Хариклия, видя и слыша все это, сочла сама, что помощь ей оказана
богами, и решила не быть неблагодарной к высшим силам, отвергая их
благодеяния. Поэтому она сошла с костра.
И весь город от радости и изумления вскричал громко и в один голос
призывал богов. Арсака же, вне себя, порывисто спустилась со стены, выбежала
за ворота в сопровождении большой свиты и персидских вельмож, собственными
руками набросилась на Хариклию и, схватив за горло, поволокла ее, приказав
телохранителям очистить путь через толпу. Народ частью негодовал и думал уже
о противодействии, частью же отступил, подозревая действительно отравление;
иные устрашились Арсаки и силы ее телохранителей. Хариклию сейчас же
передали Евфрату и тотчас оковали еще большим количеством цепей. Под стражей
ожидала она вторичного суда и казни и среди ужасных обстоятельств одно
только приобретением считала - быть с Феагеном вместе и все рассказать ему о
себе. Арсака измыслила им и такое наказание: думала она более посрамить и
истерзать молодую чету, заперев их в одну темницу: там увидят они друг друга
в оковах, мучимых пытками. Знала она, что влюбленный скорбит более о
страдании любимой, чем о своем собственном.
Но для Феагена и Хариклии стало это скорее утешением, и они считали
приобретением - терпеть одинаковые страдания. Если бы кто из них был менее
мучим, он счел бы себя побежденным со стороны другого и менее страстно
любящим. Вдобавок они могли беседовать друг с другом, утешать и ободрять,
призывая сносить благородно выпавшие им на долю несчастия и стойко
подвизаться в борьбе за целомудрие и взаимную верность.
10. И вот до поздней ночи беседовали они друг с другом, как это
естественно для тех, кто уже отчаивается встретиться после этой ночи. Они,
сколько могли, насытили друг друга и, наконец, стали обсуждать чудо с огнем.
Феаген усматривал его причину в благосклонности богов, отвергших
неправильную клевету Арсаки и смилостивившихся над непорочной и ни в чем не
повинной девой. Хариклия же, по-видимому, колебалась.
- Необычайное это спасение, - сказала она, - дело демонической или
божественной помощи. Но эти беспрерывные муки в несчастиях, различные
оскорбительные и чрезвычайные пытки могут быть уделом только тех, кто
ненавистен богам и искушает нерасположение высших сил. Разве только не
является ли это каким-либо чудесным проявлением божества, доводящего до
крайности, а затем спасающего из безнадежности?
11. При этих словах Феаген призвал Хариклию отказаться от кощунства,
советуя соблюдать благочестие еще более, чем целомудрие.
[Феаген и Хариклия неожиданно спасаются от казни, которая их ожидала. Ахэмен
из ревности к Феагену доносит мемфисскому царю Ороондату, бывшему в
военном походе, о страсти его жены Арсаки к Феагену. Ороондат посылает
приказ привезти к нему и Феагена и Хариклию.
Когда молодую пару везут к Ороондату в сопровождении отряда мемфисских
воинов, на дороге появляется войско эфиопов. Феаген и Хариклия - снова в
плену, и они попадают в Эфиопию к царю Гидаспу, который был не кем иным, как
отцом Хариклии, Гидасп, по настоянию своего народа, хочет принести в жертву
богам прекрасную, чистую девушку как благодарность за благополучное
окончание войны. Выбор падает на Хариклию, прекраснейшую из всех пленниц.]
8. Гидасп приказал принести жертвенник. Мальчиков, еще не возмужавших,
выбрали тогда из толпы прислужники - только одни такие и могут без вреда для
себя к нему прикасаться, - они вынесли его из храма и поставили посредине,
приказывая каждому из пленников взойти на него.
И всякий из них, кто вступал на него, тотчас же опалял себе ноги,
причем иные даже первого и самого легкого прикосновения не выдерживали:
жертвенник был оплетен золотыми прутьями и наделен такой силой, что всякого,
кто не был чист или вообще давал ложную клятву, он обжигал, а невинным не
причинял страданий, позволяя взойти. Этих пленников отделили для Диониса и
других богов - всех, кроме двух или трех девушек, которые, вступив на
жертвенник, доказали свою девственность.
9. Когда же и Феаген, вступив на жертвенник, доказал свою чистоту,
причем все дивились и величине его, и красоте, и тому, что столь цветущий
юноша не ведает даров Афродиты, он стал готовиться к священному действию в
честь Солнца.
- Прекрасны, - тихо говорил он Хариклии, - у эфиопов воздаяния людям,
проводящим жизнь в чистоте. Жертвоприношения и заклания - вот награда
хранящим целомудрие. Но, любимая, отчего ты не откроешь, кто ты? Какого еще
срока ты ждешь, уж не того ли, пока кто-нибудь перережет нам горло?
Расскажи, молю, и открой свою судьбу. Может быть, ты и меня спасешь, когда
узнают, кто ты, и ты будешь просить обо мне. Если же этого не случится,
ты-то по крайней мере несомненно избегнешь опасности. Когда я буду знать
это, доволен я буду и самой смертью!
- Близок решительный час, - сказала на это Хариклия, - и ныне держит на
весах нашу жизнь Мойра.
Хариклия не стала дожидаться приказания назначенных для того людей,
облачилась в дельфийский, хитон, вынутый ею из сумки, которую она носила с
собой, - хитон златотканый и усыпанный багряными лучами, - распустила волосы
и, словно одержимая, подбежала к жертвеннику, вскочила на него и долгое
время стояла, не испытывая боли, ослепляя красотой, вспыхнувшей в этот миг
еще ярче, видимая всеми на этой высоте и пышностью одежды похожая скорее на
изваяние богини, чем на смертную женщину.
Изумление тогда охватило всех. И крик единый, невнятный и нераздельный,
в котором, однако, ясно звучало удивление, испустил народ, восхищенный всем,
особенно же тем, что такую сверхчеловеческую красоту и расцветшую юность
Хариклия являет неприкосновенной и доказывает свое целомудрие, еще лучше
украшенное ее прелестью. Опечалила она многих других в собравшейся толпе
тем, что оказалась пригодной для принесения в жертву, и хоть страшились они
богов, все же с величайшей радостью увидели бы ее спасенной каким бы то ни
было способом. Еще больше огорчилась Персина и сказала Гидаспу:
- О злополучная и несчастная девушка, со многою мукой и не вовремя
сохраняющая свое целомудрие и приемлющая смерть за все эти хвалебные клики!
Но что же будет теперь, - промолвила она, - супруг мой?
- Напрасно, - отвечал тот, - ты мне досаждаешь и жалеешь девушку,
которой не надо быть спасенной, но суждено, думается, изначала быть
сохраненной для богов благодаря изобилию ее природных дарований.
Гидасп обратил затем речь к гимнософистам:
- Великие мудрецы, - сказал он, - раз все приготовлено, почему вы не
начинаете жертвоприношения?
- Умолкни, - отвечал жрец Сисимифр, говоря по-гречески, чтобы не поняла
толпа, - ведь мы достаточно и без этого осквернили свое зрение и слух. Нет,
мы уходим во храм, так как и сами не одобряем столь беззаконного
жертвоприношения- принесения в жертву людей - и считаем, что и боги не
примут его. О, если бы только можно было -воспретить принесение в жертву и
остальных живых существ, так как по закону нашему боги довольствуются
жертвами, состоящими из одних молений и благовоний. Но ты останься - ведь
царю необходимо бывает служить иной раз и безрассудному порыву толпы - и со-
верши эту жертву - нечестивую, но, по установленному отцами закону эфиопов,
неизбежную. Очистительные обряды понадобятся. Кажется мне, что не доведено
будет до конца это жертвоприношение, я сужу по многим знакам, ниспосланным
божеством, а также и по озаряющему чужестранцев свету, показывающему, что
защищает их кто-то из тех, что сильнее нас.
10. Сказав это, Сисимифр поднялся вместе со спутниками своими и стал
готовиться к уходу. Но Хариклия соскочила с жертвенника и, подбежав, припала
к коленям Сисимифра. Прислужники удерживали ее и считали, что мольбы эти -
попытка выпросить себе избавление от смерти.
- О великие мудрецы, - говорила она, - помедлите немного. Предстоит мне
суд и спор с царствующими здесь, а вы одни можете, я знаю, выносить
приговоры столь великим людям; так разберите же тяжбу, где дело идет о моей
жизни. Заклать меня в честь богов и невозможно и несправедливо, вы увидите.
Охотно приняли слова ее гимнософисты.
- Царь, - сказали они, - слышишь ли ты вызов в суд и требования, с
которыми выступает чужестранка?
Засмеялся тогда Гидасп.
- Но какой же суд и по какому поводу может быть у меня с ней? - сказал
он.
- Слова, которые она произнесет, - отвечал на это Сисимифр, -
обнаружат, в чем дело.
- Но разве не покажется, - возразил Гидасп, - все это дело не
разбирательством, а надругательством, если я, царь, стану судиться с
пленницей?
- Высокого сана не боится справедливость, - отвечал ему Сисимифр, - и
один лишь тот царствует в судах, кто побеждает доводами более разумными.
- Но ведь только споры царей с местными жителями, а не с чужестранцами,
- сказал Гидасп, - позволяет нам разрешать закон.
А Сисимифр на это:
- Не одно только положение дает справедливости силу, когда судят
разумные, но и все поведение.
- Очевидно, - прибавил Гидасп, - ничего заслуживающего внимания она не
скажет, но, как это обычно у людей, находящихся в смертельной опасности, это
будут измышления напрасных слов, чтобы только добиться отсрочки. Пусть она,
однако, все же говорит, раз желает этого Сисимифр.
11. Хариклия и так уже была бодра духом, ожидая избавления от
обступивших ее бедствий, а тут еще больше возликовала, едва услышала имя
Сисимифра: ведь это был тот самый, кто в самом начале поднял брошенную
девочку и передал ее Хариклу, - десять лет тому назад, когда отправлен он
был в область Катадупов послом к ОроонДату по поводу смарагдовых залежей.
Был он в то время рядовым гимнософистом, а теперь провозглашен их главою.
Облика этого человека не помнила Хариклия, расставшись с ним совсем еще
маленькой, семи лет от роду, но теперь, узнав его имя, возликовала еще
больше, надеясь иметь в его лице защитника и помощника при узнавании.
Руки к нему простерла она и вопияла далеко слышным голосом:
- Гелиос, родоначальник предков моих, - говорила она, - и другие боги,
начинатели нашего рода, будьте вы мне свидетелями, что не скажу я слова
неправды. Будьте моими помощниками в суде, ныне предстоящем мне. Для этого
суда буду я теперь излагать мои справедливые требования и вот откуда начну.
Чужестранцев, о царь, или местных жителей приносить в жертву повелевает
закон?
Когда же тот отвечал: "чужестранцев", -
- Ну, тогда, - сказала она, - пора тебе поискать других для принесения
в жертву, так как я отсюда родом и происхожу из этой страны, как ты сейчас
узнаешь.
12. Царь выразил удивление и объявил, что она выдумывает. Хариклия
сказала:
- Меньшее тебя удивляет, а есть еще другое, большее. Я не только
происхожу из этой страны, но и для рода царского я первая и самая близкая.
И снова Гидасп пренебрег ее словами, как чем-то вздорным.
- Перестань, - сказала тогда Хариклия, - отец, хулить дочь свою!
Царь после этого, как было ясно видно, не только презрел речи ее, но и
разгневался, считая все дело насмешкою и обидою.
- Сисимифр и вы все, - сказал он, - вы видите, насколько она переходит
пределы всякого долготерпения. Не настоящим ли безумием страдает эта
девушка, когда она дерзкими измышлениями напрасно старается оттолкнуть от
себя смерть? Она, словно на сцене, чтобы выйти из затруднений, как будто
пользуется театральным приемом, объявляет себя моей дочерью, тогда как я - и
это вам известно - не был счастлив в рождении детей и только раз
одновременно и услыхал о ребенке, и утратил его. Пусть же кто-нибудь уведет
ее, и пусть она больше не думает об отсрочке жертвоприношения.
- Никто не уведет меня, - закричала Хариклия, - до тех пор, пока судьи
не прикажут. Ты стоишь перед судом на этот раз, а не приказания даешь.
Убивать гостей, о царь, может быть, разрешает закон, но убивать детей ни он,
ни природа тебе, отец, не позволит. Отцом, хотя бы ты 'и отрицал это, тебя
сегодня объявят боги. Каждая тяжба и каждый суд, царь, признают два рода
главных доказательств: письменные заверения и свидетельские показания. И то
и другое я представляю тебе, чтобы показать, что я - ваша дочь. Свидетелем я
вызываю не кого-нибудь из толпы, а самого судью - я думаю, лучшее
доказательство для того, кто держит речь, это ручательство самого
разбирающего дело, - и предлагаю вот эту грамоту, указания и повествования о
моей судьбе.
13. С этими словами она вынула положенную некогда вместе с нею повязку,
которую носила под грудью, и, развернув ее, передала Персине. А та, лишь
только увидала, оцепенела, онемела и долго смотрела то на начертанные на
повязке знаки, то снова на девушку; охваченная дрожью и трепетом, обливаясь
потом, Персина радовалась находке, затруднялась нечаянными и невероятными
событиями и, так как тайны ее открылись, страшилась подозрительности и
недоверчивости Гидаспа, его гнева, а быть может, и мстительности. Гидасп,
заметив ее изумление и объявшую ее муку, спросил:
- Жена моя, что это такое?
- Царь, - отвечала она, - владыка и муж мой, я ничего не скажу больше,
возьми и прочитай. Эта повязка всему тебя научит. - Персина передала ему
повязку, снова умолкла и потупилась.
Приняв повязку, Гидасп приказал гимнософистам быть около него и читать
с ним вместе, пробежал письмена и многому дивился как сам, так и при виде
Сисимифра, потрясенного и взглядами обнаруживавшего бесчисленные сменявшиеся
в нем мысли, в то время как он, не отрываясь, смотрел на повязку и на
Хариклию.
Наконец, когда понял Гидасп, что младенец был брошен, и узнал о причине
этого, он сказал:
- Что родилась у меня дочь, я знаю. Тогда мне сообщили, будто она
умерла, а теперь со слов самой Персины я понимаю, что она была брошена. Но
кто же поднял ее, кто спас и воспитал, кто отвез в Египет? Не взята ли она в
плен? И откуда вообще следует, что эта та самая и что не погибло брошенное
дитя? Быть может, кто-нибудь случайно нашел отличительные знаки и
злоупотребляет дарами судьбы? Уж не играет ли с нами некое божество и, как
бы личиной покрыв эту девушку, не услаждается ли нашим страстным желанием
иметь детей, представляя нам ложное и подставное потомство, а этой повязкой,
словно облаком, затеняет правду?
14. На это отвечал Сисимифр.
- Первое, что ты желаешь знать, - сказал он, - дает тебе разгадку.
Человек, поднявший брошенное дитя, воспитавший его тайно и доставивший в
Египет, когда ты отправил меня послом, - этот человек был я, а что не
позволена нам ложь, ты знаешь давно. Узнаю и повязку, покрытую, как ты сам
видишь, царскими письменами эфиопов и не допускающую сомнений, будто они
начертаны кем-то другим, так как вышиты они собственной рукой Персины,
которую ты лучше всякого другого знаешь. Но были и другие положенные с нею
знаки, переданные мною тому, кто принял дитя, греку родом и, как мне
показалось, человеку прекрасному и достойному.
- Сохранились и они, - воскликнула Хариклия и одновременно с этими
словами показала ожерелья. Еще больше поражена была Персина, когда увидела
их, а когда Гидасп спросил, что это такое и может ли она сообщить еще
что-нибудь, Персина ничего не отвечала, кроме того, что узнает их и что
лучше расспрашивать об этом дома. И опять стало ясно, что смутился Гидасп.
А Хариклия:
- Это и есть приметы, положенные моей матерью, а вот и твоя
собственность, вот этот перстень, - указала она на камень пантарб.
Признал Гидасп, что принес его в дар Персине во время своего
сватовства.
- Дорогая моя, - сказал он, - знаки-то эти мои, но вот что ты именно
потому, что ты моя дочь, пользовалась ими, а не как-нибудь иначе они
достались тебе, - этого я еще не могу признать. Ведь кроме всего другого, ты
сверкаешь цветом кожи, который эфиопам чужд.
- Белою, - сказал тогда Сисимифр, - я тогда принял взятую мною девочку,
а вместе с тем и счет годов согласуется с ее нынешним возрастом, так как
исполняется уже семнадцать лет и этой девушке, и моей находке. Передо мной
встает и взгляд ее глаз, и все особенности ее облика, и несравненность ее
прелести, вполне совпадающие с прежними и ныне видимые мною, - да, я узнаю
их.
- Это все прекрасно, Сисимифр, - возразил ему Гидасп, - и говоришь ты
скорее как самый пылкий защитник, чем как беспристрастный судья. Но смотри,
разрешая одно, ты выдвигаешь новое затруднение, ужасное и такое, от которого
нелегко освободиться моей супруге. Как могли мы, эфиопы и я и она,
произвести на свет белого младенца?
Взглянул на него Сисимифр и улыбнулся немного насмешливо.
- Я не знаю, что с тобой делается, - сказал он, - когда ты против
своего обыкновения сейчас упрекаешь меня за мою защиту, которую я не
напрасно себе позволил. Настоящим судьей я почитаю такого, который защищает
справедливость. А почему же оказывается, что я больше защищаю не тебя, а
девушку? Это когда я тебя-то с помощью богов провозглашаю отцом, а вашу
дочь, которую я еще совсем маленькою спас для вас, теперь вновь спасенную в
расцвете лет, не покидаю на произвол судьбы? Нет, ты все, что хочешь думай о
нас, никакого значения мы этому не придаем. Не для того, чтобы нравиться
другим, живем мы, но, ревнуя о прекрасном и добром, довольствуемся своими
убеждениями. А разгадку дает тебе сама повязка, так как в ней Персина
признается, что восприняла она некие образы и сходство в силу воображения,
так как вблизи Андромеды сочеталась с тобой. Если же ты желаешь
удостовериться в этом еще иначе, то тебе надо прежде всего взглянуть на
самый первообраз, на Андромеду, которая и на картине и в девушке явится тебе
совершенно одинаковой.
15. По данному приказу прислужники подняли и принесли изображение и
воздвигли его рядом с Хариклией. Это вызвало у всех шумные рукоплескания и
волнение. Одни, начиная понемногу понимать, что говорилось и совершалось,
разъясняли другим, и все с ликованием удивлялись точности сходства, так что
и сам Гидасп не в силах был дольше сомневаться и стоял долгое время,
охваченный радостью и изумлением.
- Одно еще осталось, - сказал тогда Сисимифр, - ведь не о царстве и о
законном наследовании идет речь, но прежде всего о самой истине. Обнажи свою
руку, девушка. Черной родинкой было отмечено место над локтем. Нет ничего
непристойного, если ты обнажишь ее: это - свидетельство о твоих родителях и
происхождении.
Обнажила тотчас же Хариклия левую руку, и был там словно некий обруч
черного дерева, пятнавший слоновую кость руки.
16. Дольше не выдержала Персина: она внезапно соскочила со своего
трона, подбежала, обняла девушку; обхватив ее, заплакала и от неудержимого
восторга издала нечто подобное воплю - ведь избыток радости иной раз
порождает и скорбный вопль, - еще немного, и она рухнула бы на землю вместе
с Хариклией.
[Феаген на этом же празднике в честь благополучного окончания войны спасает
Хариклию от разъяренного быка, вырвавшегося на свободу и бросившегося на
присутствующих. Кроме того, он побеждает считавшегося до сих пор непобедимым
эфиопского борца и получает от Гидаспа руку Хариклии.]
1 Весь монолог Феагена - яркий образец риторической декламации. Туг и
риторические вопросы и восклицания, антитезы и привлечение мифологического
материала - словом, все аксессуары риторической декламации.
2 Хариклия и Феаген стойко переносят все мучения, лишь бы остаться
верными друг другу и умереть целомудренными. Такое поведение любящих героев
типично для греческого романа. Подобные же мучения, целомудрие и, конечно, в
конце концов чудесное избавление от всех ударов судьбы характеризуют и
Абракома и Анфию - героев романа Ксенофонта Эфесского, Левкиппу и Клитофонта
- героев романа Ахилла Татия и т. д.
Last-modified: Wed, 26 Oct 2005 04:57:18 GMT