Виктор Пелевин. Краткая история пэйнтбола в Москве
---------------------------------------------------------------
Playboy. 1997. # 12. - c. 126-139.
---------------------------------------------------------------
Один Жан-Поль Сартра имеет в кармане,
И этим сознанием горд,
Другой же играет порой на баяне...
Б.Г.
У искусства нет задачи благороднее и выше, чем пробуждать
милосердие и снисходительную мягкость к другим. А они, как
каждый из нас знает, заслуживают этого далеко не всегда.
Недаром Жан-Поль Сартр сказал: "Ад - это другие". Это поистине
удивительные слова - редко бывает, чтобы такое количество
истины удавалось втиснуть в одно-единственное предложение.
Однако, несмотря на всю свою глубину, эта сентенция
недостаточно развернута. Чтобы она обрела окончательную
полноту, надо добавить, что Жан-Поль Сартр - это тоже ад.
Я говорю об этом вовсе не для того, чтобы лишний раз
отыметь французского философа-левака в пыльном кармане своего
интеллекта. Мне и без того есть, чем гордиться. Просто надо
ведь каким-то образом плавно перейти к людям, которые "играют
на баяне", или, если перевести это выражение с представленного
в милицейских словарях уголовного жаргона времен Транссиба и
Магнитки, стреляют друг в друга из огнестрельного оружия.
Ну вот мы и перешли - надеюсь, что занятый мыслями о
Сартре читатель не почувствовал при этом никаких неудобств.
Яков Кабарзин по кличке "Кобзарь", лидер Каменномостовской
преступной группировки и крутой идейный Сосковец криминального
мира, несомненно, имел право относить себя к категории
"стрелков". Правда, он уже давно не брал в руки оружия сам - но
именно его воля, прошедшая через нервы и мускулы разнообразных
быков, пацанов и прочих простейших механизмов, была причиной
множества сенсационных смертей, детально описанных на первых
страницах московских таблоидов. Ни одно из этих убийств не было
вызвано его жестокостью или злопамятством - к крайним мерам
Кобзаря побуждали только неумолимые законы рыночной экономики.
По характеру он был снисходительно-мягок, в меру сентиментален
и склонен прощать своих врагов. Это чувствовалось даже в его
кличке, несколько необычной для блатной культуры, которая при
выборе тотема предпочитает неодушевленные твердые предметы
вроде утюга, гвоздя или глобуса.
Назвали его так еще в школе. Дело в том, что Кобзарь с
детства сочинял стихи и, подобно многим известным историческим
фигурам, считал главным в своей жизни именно поэзию, а не
административную деятельность, за которую его ценили
современники. Больше того, как поэт он пользовался определенным
признанием - его стихотворения и поэмы, полные умеренного
патриотизма, некрасовского социального пафоса (с не вполне
ясным адресатом и отправителем) и любви к
неприхотливо-неброской северной природе еще в советские времена
появлялись во всяких альманахах и сборниках. "Литературная
газета" пару раз печатала в разделе "Поздравляем юбиляров"
заметки о Кобзаре, украшенные похожей на фоторобот паспортной
фотографией (из-за особенностей своей работы Кобзарь не очень
любил сниматься). Словом, в ряду угрюмых паханов кануна
третьего тысячелетия Кобзарь занимал примерно такое место,
которое принадлежало Денису Давыдову среди партизан
двенадцатого года.
Поэтому неудивительно, что именно у такого человека
появилось желание заменить кровавые огнестрельные разборки, при
которых в одной только Москве кормилось не меньше тысячи
журналистов и фотографов, на какую-нибудь более цивилизованную
форму снятия взаимных претензий.
Эта мысль пришла Кобзарю в голову в только что открытом
казино "Yeah, Бунин!", когда он, слушая вполуха известный
шлягер "Братва, не стреляйте друг в друга", размышлял о русской
истории и прикидывал, на красное или черное делать следующую
ставку.
Так случилось, что в этот самый момент по телевизору,
укрепленному для отвлечения игроков прямо над игорным столом,
показывали какую-то американскую картину, в которой герои,
отдыхая на природе, стреляли друг в друга разноцветной краской
из ружей для пэйнтбола. Неожиданно программа переключилась, и
на экране замелькали знаменитые кадры ограбления банка из
фильма "Heat".
Кобзарь с грустью подумал, что жанр "экшн", который в
цивилизованном мире разгружает замусоренное подсознание
миллионов жирных старух, поедающих у телеэкрана свою пиццу в
ожидании смерти, в доверчивой России почему-то становится
прямым руководством к действию для цвета юношества, и никто, ну
абсолютно никто не понимает, что крупнокалиберные винтовки в
руках у пожилых киногероев - просто климактериально-седативная
метафора. В этот момент проходивший мимо официант споткнулся, и
из опрокинувшегося стакана на белый пиджак Кобзаря выплеснулся
желтый поток яичного ликера.
Официант побледнел. В глазах у Кобзаря полыхнуло белым
огнем. Он внимательно осмотрел желтое пятно на своей груди,
поднял глаза на экран телевизора, потом опустил их на официанта
и сунул руку в карман. Официант уронил поднос и попятился.
Кобзарь вынул руку - в ней был мятый ком стодолларовых купюр и
несколько крупных фишек. Впихнув все это в нагрудный карман
официантского пиджака, он развернулся и быстро пошел к выходу,
на ходу набирая номер на своей крошечной "Мотороле".
На следующий день по одному из подмосковных шоссе с
большими интервалами пронеслось семь черных лимузинов с
затемненными стеклами и золотого цвета "Роллс-Ройс" с двумя
мигалками на крыше. Вслед за каждой из машин ехали джипы с
охраной. Стоявшая в оцеплении милиция сохраняла надменно-важное
молчание; ходили дикие слухи, что где-то под Москвой проходит
секретный саммит большой восьмерки, или, как изысканно
выразилась одна критически мыслящая газета, "семерки с
половиной". Но знающие люди все поняли, узнав в золотом
"Роллс-Ройсе" машину Кобзаря.
Пользуясь своим авторитетом духовного Сосковца, Кобзарь за
один вечер обзвонил лидеров семи крупнейших преступных
группировок и назначил общую стрелку в известном подобными
стрелками загородном ресторане "Русская Идея".
- Братья, - промолвил он, обводя горящими глазами пророка
рассевшихся за круглым столом авторитетов. - Я уже не очень
молодой человек. А если честно, так и совсем не молодой. И мне
уже ничего не надо для себя. Хотя бы потому, что у меня давно
все есть. Если кто-то хочет сказать, что это неправда, пусть он
не тянет резину и скажет сейчас. Вот ты, Варяг. Может, ты
думаешь, что у меня еще нет чего-то, что я хочу?
- Нет, Кобзарь, - ответил калининградский вор Костя Варяг,
звавшийся так не из-за своей нордической внешности, как
ошибочно думали многие, а потому, что украинская братва
несколько раз приглашала его смотрящим в Киев, как когда-то
Рюрика. - У тебя в натуре есть все. А если чего нет, так я про
такие предметы не имею понятий.
- Скажи ты, Аврора, - обратился Кобзарь к авторитету из
Питера.
- Чего же тебе еще хотеть, Кобзарь? - задумчиво отозвался
Славик Аврора, который прославился в блатных кругах легендарным
выстрелом из орудия по даче несговорчивого Собчака. - У тебя
нет разве что своей космической станции. И то потому, что она
тебе не нужна. А если бы тебе была нужна космическая станция,
Кобзарь, я уверен, что она бы у тебя появилась. У тебя есть
золотой "Ройс" с двумя мигалками на крыше, но меня не
впечатляют эти мигалки. Такие же может поставить себе любой
мусор. Меня впечатляет другое - ты единственный в мире, у кого
на номере ваще все цифры нули. Так не может быть, но так есть.
Значит, ты понял про жизнь что-то такое, чего не знаем мы. И мы
уважаем тебя за это как старшего брата. Так что не тяни резину
сам - твои соседи по камере этой жизни тоже хотят уважения к
себе.
Славик Аврора любил выражаться метафорически и
многослойно. За это его боялись.
- Хорошо,- -сказал Кобзарь, поняв, что величальный ритуал
можно считать завершенным. - Все верят, что у меня все есть.
Главное, я сам в это верю. Поэтому вы не станете думать, что
мне надо сделать какой-то гешефт лично для себя. Я думаю обо
всей нашей большой семье, и на это время вы можете считать мой
ум со всеми его мыслями нашим общаком. Сделайте ушки на
макушке. Фишка вот в чем...
И Кобзарь изложил свою идею. Она была до примитивного
проста. Кобзарь напомнил, что братва уже много раз пыталась
окончательно разделить сферы влияния, и каждый раз новая война
доказывала, что это невозможно.
- А невозможно это, - сказал он, - по той самой причине,
по которой нельзя построить коммунизм. Этого не хочет наш самый
главный папа, который добавил в глину, из которой нас слепил,
много-много человеческого фактора...
И он выразительно кивнул вверх.
Соратники одобрительно загудели - слова Кобзаря всем
понравились. Ведь за столом сидели люди, которым был очень
обиден этот глупый стеб про гимнаста, которого якобы кому-то
хотелось убрать с креста. На самом деле гимнаст никому не
мешал.
Но, продолжил Кобзарь, каждый раз, когда хоронят
кого-нибудь из пацанов, всем идущим за гробом - и друзьям, и
вчерашним врагам - становится не по себе от горькой нелепости
такой смерти.
Он обвел собравшихся выразительным взглядом. Все согласно
кивали.
- Жизнь не остановить, - сказал Кобзарь, выдержав
театральную паузу. - Что бы мы ни решили сейчас, все равно
завтра мы будем заново делить этот мир. Чтобы в жилы поступала
свежая кровь, надо, чтобы из них вытекала несвежая. Вопрос
заключается в другом - зачем нам при этом взаправду умирать?
Зачем нам помогать мусорам выполнять их тухлый план по борьбе с
нами же самими?
На это никто не смог дать внятного ответа. Только
казахстанский авторитет Вася Чуйская Шупа глубоко затянулся
папиросой и спросил:
- А ты как предлагаешь умирать? Понарошку?
Вместо ответа Кобзарь вытащил из-под стола коробку, открыл
ее и показал напрягшейся братве какой-то странный прибор.
Внешне он бьл похож на модный чешский автомат "Скорпион", но
был грубее и производил впечатление игрушки. Над стволом у него
была трубка вроде оптического прицела, только толще. Кобзарь
навел это странное оружие на стену и нажал спуск. Раздался
тихий стрекот ("как плетка с глушаком", - пробормотал Славик
Аврора), и на стене появились красные пятна - словно за обоями
прятался стукач-дистрофик, которого наконец настигло возмездие.
В руках у Кобзаря был пистолет для пэйнтбола, стреляющий
желатиновыми шариками с краской.
Его идея была гениальна и проста. Чтобы "решать вопросы",
вовсе не обязательно было убивать друг друга на самом деле.
Можно было заменить стрельбу боевыми патронами на стрельбу
шариками для пэйнтбола - в том случае, если все стрелки,
стремящиеся к переделу мира, добровольно согласятся взять на
себя обязательство в случае своей условной гибели выйти из
бизнеса, в течение сорока восьми часов покинуть Россию и не
предпринимать никаких ответных действий. Словом, делать вид,
что они действительно померли.
- Я думаю, братаны, нам всем есть куда уехать, - говорил
Кобзарь, глядя в мечтательно сощурившиеся глаза соратников. - У
тебя, Славик, свое шато в Пиренеях. У тебя, Костик, столько
островов в Мальдивском архипелаге, что даже непонятно, почему
эти люди до сих пор называют его Мальдивским. Кое-что есть и у
меня...
- Мы знаем, Кобзарь, что у тебя есть.
- Так давайте выпьем за нашу спокойную старость. И давайте
докажем этим лохам, что мы не банда щипачей с Курского вокзала,
а действительно организованная преступность. В том смысле, что
если мы организованно приступим к чему-нибудь, то сделаем, как
захотим.
Через несколько часов соглашение было заключено. Его
участников сильно волновал вопрос о контроле - и они сошлись на
том, что любой из них, кто попытается его нарушить, будет иметь
дело со всеми остальными.
Первым результатом соглашения было то, что резко
подскочила стоимость оборудования для пэйнтбола. Владельцы двух
магазинчиков, где продавались ружья и краска, сделали состояние
за две недели. Их одуревшие от счастья рожи показали все
телеканалы, а газета "Известия" в этой связи сделала осторожный
прогноз о начале долгожданного экономического бума. Правда,
коммерсанты вскоре разорились, потому что на все вырученные
деньги закупили огромное количество используемого в пэйнтболе
снаряжения - масок, комбинезонов и щитков, на которые совсем не
возникло спроса. Но об этом газеты не писали.
С некоторым напряжением в блатных кругах Москвы гадали,
кто станет первой жертвой новой методики решения вопросов. Ею
оказался представитель чеченской бригады Сулейман. Его
расстреляли из трех машинок для пэйнтбола прямо у клуба "Каро",
когда он шел от дверей к своему "Джипу" за новой порцией кокса.
Поскольку это было первым расстрелом по новым правилам, вся
Москва ждала этого события, и происходящее снимали камерами с
четырех или пяти точек. Пленку потом несколько раз показывали
по телевидению. Выглядело это так. Сулейман, держа в руке
сотовый телефон, подошел к машине. За его спиной непонятно
откуда возникли три черные фигуры. Сулейман обернулся, и тут же
по его зеленому бархатному пиджаку забарабанили желатиновые
шарики.
Сразу стало ясно, что ребята облажались - все машинки
стреляли зеленой краской и не оставляли никаких видимых следов
на бархате того же цвета. Сулейман посмотрел на свой пиджак,
потом на киллеров и, жестикулируя, принялся что-то им
объяснять. Ответом был новый шквал зеленой краски. Сулейман
отвернулся, склонился над дверью и попытался открыть ее (у него
начинался отходняк, и он немного нервничал, поэтому никак не
мог попасть в скважину ключом). Промедление и сгубило его.
Телефон, который он держал в руке, вдруг зазвонил. Закрывая
лицо свободной ладонью, он поднес его к уху, несколько секунд
слушал, попытался было спорить, но потом, видимо, услышал
что-то очень убедительное. Неохотно кивнув, он выбрал место
почище и опустился на асфальт. Сделать это было самое время - у
нападавших подходили к концу заряды.
Последовал контрольный выстрел, сделавший Сулеймана
похожим на Рональда Макдональда с зеленым ртом. Бросив ружья на
асфальт возле условного трупа, стрелки поспешно удалились.
Оставлять машинки для пэйнтбола на месте экзекуции стало
впоследствии своего рода шиком и считалось очень стильным, но
делали так не всегда - оборудование стоило кучу денег.
Знающие люди говорили, что Сулейману позвонили крутые люди
из Грозного, где процедуру экзекуции наблюдали через спутник в
прямом эфире (понятно, что чеченская группировка участвовала в
конвенции - без этого любое соглашение потеряло бы смысл).
Некомпетентность московской мафии повергла чеченских
телезрителей в шок. Такого по грозненскому телевидению еще не
показывали. "О какой совместной судьбе с таким народом может
идти речь?" - спрашивали на другой день чеченские газеты.
Сулеймана погрузили в подъехавшую "скорую", а через день
он уже лузгал семечки на Лазурном берегу. После этого первого
блина, который чуть было не вышел комом, быстро выработались
правила пэйнтбол-экзекуции, ставшие частью
уголовно-корпоративного кодекса чести. Оружие стали заряжать
шариками с краской в последовательности красный-синий-зеленый,
чтобы результат был гарантирован при любом цвете одежды. Прямо
на один из стволов (из-за невысокой дальности стрельбы киллеров
обычно бывало несколько) крепили маленькую камеру, чтобы
процесс расстрела был задокументирован.
Не все так сразу соглашались считать себя мертвецами.
Никто, конечно, не смел возбухать против авторитетов,
утвердивших новый ритуал, но многие утверждали, что, будь это
настоящие пули, их только ранило бы, а через неделю-две они бы
выздоровели и сами "завалили гадов". Поэтому возникла
необходимость в третейских судьях, на роль которых естественным
образом попали главные авторитеты.
Рассматривая пиджаки и плащи, порой привезенные на
правилку за тысячу километров, они решали, кого грохнули, а кто
еще будет жить и сможет через какой-то срок вернуться на
столичную сцену. К этой работе они подходили ответственно:
консультировались с целым синклитом хирургов и, как правило, не
лукавили, потому что знали - за базар придется ответить
вискозой, фланелью и шелком на собственной груди.
Но все равно авторитетам верили не всегда. С тупой
настойчивостью московская братва много раз пыталась пригласить
в качестве главного эксперта Чака Норриса - как крупного
специалиста по вышибанию мозгов и соседа по бизнесу. Тот
вежливо отказывался, ссылаясь на большую занятость процессом,
который в факсах обозначался как "shooting". И хоть
по-английски это означало просто "съемки", братки, больше
знакомые с первым значением термина, уважительно кивали
небольшими головами - видимо, реальность не вполне делилась в
их сознании на кинематографическую и повседневную. Неизвестно,
действительно ли Норрис был так занят, или, по американским
понятиям, ему западло было считать пятна на пропахших бычьим
потом пиджаках от Кензо и Кардена, хоть это и сулило его
московскому бизнесу ошеломляющие перспективы.
Параллельно со всем этим происходили заметные сдвиги в
культурной парадигме. Шуфутинский наконец оказался на помойке
духа - не помог даже спешно изготовленный шлягер "Краски с
Малой Спасской". В Москве и Петербурге в большую моду вошли
ностальгический хит "Painter Man" группы "Вопеу-М" и песня про
художника, который рисует дождь - она поражала воображение
своей многозначительной и страшной неопределенностью. Эстеты,
как и десять лет назад, предпочитали "Red is a Mean, Mean
Colour" Стива Харли и "Ruby Tuesday" в исполнении Мариан
Фэисфул.
"О пути, проделанном за эти годы Россией, - удовлетворенно
писал критик одной из московских газет, - можно судить хотя бы
по тому, что уже никто не станет искать (и находить! а ведь
находили же!) в этих песнях политические аллюзии."
Вообще любое упоминание красящих веществ в сочетании с
немудреной мелодией вызывало в любом кабаке потоки покаянных
слез и щедрые чаевые музыкантам, на чем самым пошлым образом
паразитировала попса.
Новая мода приводила порой и к неприятным последствиям.
Мику Джаггеру на концерте в зале "Россия" чуть не выбили глаз,
когда во время исполнения "Paint it Black" он совершенно
случайно приложил к плечу деку гитары, как приклад - под
восторженный рев публики на сцену килограммами обрушились
снятые с шей золотые цепи, одна из которых оцарапала ему щеку.
Не обошлось, конечно, и без уродливых недоразумений.
Эротический еженедельник "МК-сутра" описал в редакционной
статье нечто, названное "популярной молодежной разновидностью
виртуально-колофонического эксгибитрансвестизма" под названием
"Painted Balls". Из-за этого чуть не возник скандал с
патриархией, где "МК-сутру" читали, чтобы знать, чем живет
современное юношество. В последний момент удалось убедить
иерархов, что в виду имеются совсем не те крашеные яйца и
расцвету духовности в стране ничто не угрожает.
Но высшей точкой влияния пэйнтбола на культурную жизнь
обеих столиц следует все же признать открытие нескольких
психоаналитических консультаций, где оставляемые краской пятна
интерпретировались как кляксы Роршаха, на основании чего
условно выжившие жертвы получали научно обоснованное
разъяснение подсознательных мотивов убийцы и даже заказчика
акции. Впрочем, консультации просуществовали недолго. В них
увидела конкурента частная силовая структура "Кольчуга"
(впоследствии "Палитра"), та самая, которой принадлежал
гениальный рекламный слоган "Чужую беду на пальцах разведу".
Восемь лидеров, которые когда-то собрались в "Русской
Идее" для заключения конвенции, сами один за другим становились
жертвами тлеющего передела мира. В этом смысле их судьба ничем
не отличалась от судеб остальных авторитетов.
Славик Аврора был вынужден уехать в свое пиренейское шато
после того, как у него в руках лопнуло наполненное сжатой
краской яйцо (якобы от Фаберже), которое подарил ему на день
рождения Костя Варяг. Самого Костю Варяга вскоре после этого со
средневековым садизмом разрисовали кисточками-нулевками
чеченские отморозки, мстившие за Сулеймана, и вся первая неделя
на Мальдивах ушла у него на то, чтобы оттереть пемзой покрывшие
все его тело зигзаги несмываемого красного акрила. А уход из
бизнеса самого Кобзаря был полон трагического символизма.
Причиной оказалось его увлечение литературой, о котором мы
уже говорили в начале нашего рассказа. Кобзарь не только писал
стихи, но печатал их, а потом внимательно следил за реакцией,
которой, если честно, как правило, просто не было. И вдруг на
него обрушилась статья "Кабыздох", написанная неким Бисинским
из газеты "Литературный Базар".
Несмотря на то, что Бисинский трудился в органе с таким
обязывающим названием, он не то что не мог подняться до Базара
с большой буквы, а вообще не умел этот самый базар фильтровать.
Он ничего не понимал в поэзии и был специалистом в основном по
молдавскому портвейну и русскому гештальту. Больше того, он
даже не имел никакого понятия о том, кто такой Яков Кабарзин -
стихи, напечатанные в альманахе "День Поэзии", были первым, что
подвернулось под его дрожащую с похмелья руку.
Есть во всем этом какая-то грустная ирония. Напиши
Бисинский хороший отзыв о стихах Кобзаря, он, возможно, стал бы
частым посетителем "Русской Идеи" и получил бы хоть какое-то
представление о действительной, а не высосанной у Шпенглера
природе русского гештальта, которого он так и не смог постичь.
Но он накатал один из своих обычных борзо-зловонных доносов в
несуществующую инстанцию, из-за которых, говорят, завернутые в
"Базар" продукты портились в два раза быстрее, чем обычно.
Особенно Кобзаря возмутил следующий оборот: "а если этот козел
и пидор обидится на мою ворчливую статью..."
- Кто козел? Кто пидор? - вскипел Кобзарь, схватил телефон
и назначил стрелку - понятно, не Бисинскому, а владельцу банка,
к которому по межбанковскому соглашению о разделе газет отошли
все издания на буквы от "И" до "У". Было до такой степени
непонятно, где искать и за что прихватывать самого Бисинского,
что он был как бы неуловим и невидим.
- У вас там есть один обозреватель, - хрипло сказал он на
стрелке бледному банкиру, - который не обозреватель, а
оборзеватель. И он оборзел так, что мне кто-то за это ответит.
Выяснилось, что банкир просто не знает о существовании
"Литературного Базара", но готов выдать всю редакцию, чтобы
только успокоить Кобзаря.
- Я же не хотел брать букву "Л", - пожаловался он, - это
Борька сбросил к "М" в нагрузку. А его разве переспоришь? Я,
если хочешь знать, слово "литература" вообще терпеть не могу.
Это такая же естественная монополия. Его, по уму если, надо
написать через "д", потом приватизировать и разбить на два
новых "литера" и "дура". Не, воздуху я им не дам, не бойся. Ты
сам подумай - есть у них фоторубрика "Диалоги, диалоги." В
каждом номере, тридцать лет подряд. Всякие там Междуляжкисы,
Лупояновы какие-то... Кто такие, никто не слышал. И все -
диалоги, диалоги... Спрашивается - о чем столько лет
пиздили-то? А они до сих пор пиздят - диалоги, диалоги...
Кобзарь мрачно слушал, засунув руки в карманы тяжелого
пальто и морщась от обильного банкирского мата. До него начало
доходить, что несчастный обозреватель вряд ли мог оскорбить его
лично, потому что не был с ним знаком и имел дело только с его
стихами - так что и "козел", и "пидор" были, видимо, обращены к
тем мелким служебным демонам, которых, по словам Блока, уйма в
распоряжении каждого художника.
- Ну что ж, - буркнул Кобзарь неожиданно для
оправдывающегося банкира, - пусть демоны и разбираются.
Банкир опешил, а Кобзарь повернулся и в сопровождении
свиты пошел к своему золотому "Ройсу". Никаких распоряжений
относительно обозревателя сделано не было, но осторожный банкир
лично проследил за тем, чтобы обозревателя как следует избили и
выгнали с работы. Убить его он побоялся, потому что не мог
предсказать, как изменится настроение Кобзаря.
Прошло два года. Однажды утром машина Кобзаря остановилась
на Никольской у заведения под названием "Салон-имиджмахерская
"Лада-Benz", где работала его юная подруга. Кобзарь шагнул из
машины на тротуар, и вдруг к нему кинулся ободранный маленький
бомжик с велосипедным насосом в руках. Прежде, чем кто-либо
успел что-то сообразить, он нажал на поршень, и Кобзаря с ног
до головы обрызгало густым раствором желтой гуаши. Бомжик
оказался тем самым обозревателем, решившим отомстить за
погубленную карьеру.
Кобзарь благородно покачнулся, стер ладонью краску с лица
(ее цвет напомнил ему о стакане яичного ликера, с которого все
началось) и посмотрел на здание "Славянского Базара". Впервые
он ощутил, до какой степени его утомило это грохочущее ничто, в
которое он шагал каждое утро вместе с прожорливой ордой
комсомольцев, воров, стрелков и экономистов. И тут произошло
чудо - перед его мысленным взором вдруг открылся на секунду
огромный, каких не бывает на земле, белый с золотом спортивный
зал со свисающими с потолка золотыми кольцами - и там, в
пустоте между ними, было какое-то невидимое присутствие, по
сравнению с которым все славянские и не очень базары не имели
ни ценности, ни цели, ни смысла. И, хотя охрана, пиная ногами
безвольное тело обозревателя, кричала "Не считается!" и "Не
катит!", он закрыл глаза и с силой, с наслаждением рухнул.
На похороны Кобзаря собралась вся Москва. Его открытый
гроб целые сутки стоял на заваленной цветами сцене Колонного
зала - только один раз, в перерыве, он на несколько минут вылез
из него, чтобы перекусить и выпить стакан чаю. Люди в зале
аплодировали стоя, и Кобзарь еле заметно улыбался в ответ из
своего гроба, вспоминая о том, что пережил вчера на Никольской.
Потом мимо по одному пошли люди, с которыми он вел дела -
останавливаясь, они говорили ему несколько простых слов и шли
дальше. По условиям конвенции Кобзарь не мог отвечать, но
иногда он все же опускал на секунду ресницы, и проходивший мимо
соратник понимал, что понят и услышан. Несколько раз от
особенно теплых слов глаза Кобзаря начинали мокро блестеть, и
все телекамеры поворачивались к его гробу. А когда мэр,
надевший в тот вечер простую рубаху в крупный
сине-красно-зеленый горошек, наизусть прочел собравшимся одно
из лучших стихотворений покойного, по щеке Кобзаря впервые за
много лет пробежала быстрая капля слезы. Они обменялись с мэром
невидимой другим тихой улыбкой, и Кобзарь вдруг понял, что мэр,
несомненно, тоже видел Гимнаста. И слезы, больше не
останавливаясь, потекли по его щекам прямо на белый глазет.
Словом, это было запомнившееся всем торжество - омрачило
его только известие о том, что обозреватель Бисинский утоплен
неизвестными в бочке с коричневой нитрокраской. Кобзарь не
хотел этого и был искренне расстроен.
Утро следующего дня застало его в аэропорту "Внуково". Он
улетал прочь налегке, через Украину. В последний раз
остановившись у входа, он оглядел машины, голубей, мусоров и
таксистов, и шагнул внутрь здания аэропорта. В конце общего
зала его слегка толкнул невысокий молодой человек, на кисти
которого был вытатуирован обвитый змеей якорь и слово "acid". В
руке он держал большую черную сумку, в которой от столкновения
звякнуло какое-то тяжелое железо. Вместо того, чтобы
извиниться, молодой человек поднял глаза на Кобзаря и спросил:
- Шо, деловой, шо ли?
В кармане Кобзаря теперь лежал настоящий "Глок-27" с
пулями "холлоу поинт", который мог поставить (а если точнее,
так сразу положить) нахала на довольно далекое место -
куда-нибудь к противоположной стене зала. Но за последние сутки
что-то в душе Кобзаря изменилось. Он смерил молодого человека
взглядом, улыбнулся и вздохнул.
- Деловой? - переспросил он. - Типа того.
И толкнул ладонью прозрачную дверь с надписью
"Бизнес-класс".
То, что происходило в Москве весь остаток лета, осень и
первую половину зимы, лучше всего выражалось названием одной
статьи о юбилее художника Сарьяна - "буйство красок". К концу
декабря это буйство стало стихать, и постепенно наметились
контуры будущего перемирия. Правила пэйнт-разбора,
установленные при Кобзаре, чтили свято, и многим ярким фигурам
российской жизни пришлось уехать на тихие райские острова,
далеко от мокрых и мрачных московских проспектов, высоко над
которыми крутятся видимые только третьему глазу банкира зеленые
воронки финансовых мега-смерчей.
Окончательная стрелка по новому разделу всего и вся была
назначена в том же ресторане "Русская Идея", где когда-то
произошла историческая встреча большой восьмерки с Кобзарем во
главе.
Встреча совпала с Новым годом, и в зале ресторана гремела
музыка. Над головами собравшихся летали рулоны серпантина, с
потолка сыпалось конфетти, и говорить приходилось громко, чтобы
перекричать оркестр. Но встреча, в сущности, была чисто
формальной, и все пятеро главных авторитетов чувствовали себя
спокойно. На роль идейного Сосковца всего уголовного мира
претендовал только один человек - крутой законник Паша
Мерседес, которого звали так, понятное дело, не из-за его
машины - он ездил только на сделанной по индивидуальному заказу
"Феррари". Его полное имя по паспорту было Павел Гарсиевич
Мерседес - он был сыном бежавшей от Франко беременной
коммунистки, при рождении получил имя в честь Корчагина, а
вырос в одесском детдоме, из-за чего повадками немного
напоминал героев Бабеля.
- Кобзаря больше нет среди нас, - сказал он собравшимся,
косясь на Деда-Мороза, ходившего по залу и предлагавшего
сидящим за столами подарки из большого красного мешка.
- Но я обещаю вам, что та падла, которая его заказала,
утонет в море краски. Вы знаете, что я могу это сделать.
- Да, Паша, ты многое можешь, - уважительно откликнулись
за столом.
- Вы знаете, - продолжал Паша, окидывая собравшихся
холодным взглядом, - что у Кобзаря был золотой "Ройс", какого
не было ни у кого. Так я вам скажу, что мне это не завидно. Вы
слышали про станцию "Мир"? Так она висит на этом небе только
потому, что я отдаю в эту черную дыру половину всего, что имею
с Москворецкого рынка.
- Да, Паша. У нас есть яхты и вертолеты, у некоторых даже
самолеты, но такого понта, как у тебя, нет ни у кого, -
высказал общую мысль Леня Аравийский, который вел большие дела
с самим Саддамом и был в Москве проездом.
- А на те бабки, которые мне идут с Котельнической
набережной, - продолжал Паша, - я держу три толстых журнала,
которых кинул Жора Сорос, когда он понял, что для них главный
не он, а пара местных достоевских. Я не имею с этого ни одной
копейки, но зато с этих ребят мы каждый день становимся во
много раз духовно круче.
- Есть такая буква, - согласился сухумский авторитет
Бабуин.
- Но это не все. Все знают, что когда один лох из
министерства обороны взял себе за привычку называться в газетах
моим кликаном, мы с Асланом сделали так, что этого лоха убрали
с должности. А это было нелегко, потому что его любил сам папа
Боря, за которого он отвечал на стрелках...
- Мы уважаем тебя, Паша... Базара нет, - пронеслось над
столом.
- И поэтому я говорю вам - за Кобзаря теперь буду я. А
если кто хочет сказать, что он не согласен, пусть он скажет это
сейчас.
Выхватив из-под пиджака два маленьких распылителя с синей
и красной краской, Паша угрожающе сжал их в мокрых от нервного
пота руках и впился глазами в лица партнеров.
Кто-нибудь имеет слова против? - повторил он свой вопрос.
- Никто не имеет слов против, - сказал Бабуин. - Зачем ты
вынул это фуфло? Убери и не пугай нас. Мы не дети.
- Так значит, никто не хочет что-то сказать? - переспросил
Паша Мерседес, опуская баллоны с краской.
- Я хочу шо-то сказать, - неожиданно раздался голос у него
за спиной.
Все повернули головы.
У стола стоял Дед-Мороз в съехавшей на бок шапке. Он уже
сорвал с лица ненужную больше бороду, и все заметили, что он
очень молод, возбужден и, кажется, не до конца уверен в себе,
но в руках у него пляшет вынутый из мешка дедовский ППШ, явно
пролежавший последние полвека в какой-то землянке среди
брянских болот. На одной из его кистей была странная татуировка
- якорь, обвитый змеей, под которым синело слово "acid". Но
самым главным были, конечно, его глаза.
Мерцавшая в них мыслеформа точнее всего могла бы быть
выражена визуально-лингвистическими средствами так:
___ ___
/=======\ /=======\
/= =\ /= =\
| ОТДАЙТЕ | | ДЕНЕГ |
\= =/ \= =/
\=======/ \=======/
~~~ ~~~
И еще в его глазах было такое сумасшедшее желание
пробиться в мир, где жизнь легка и беззаботна, небо и море
сини, воздух прозрачен, песок чист и горяч, машины надежны и
быстры, совесть послушна, а женщины сговорчивы и прекрасны, что
собравшиеся за столом чуть было сами не поверили в то, что
такой мир действительно где-то существует. Но продолжалось это
только секунду.
- Я хочу шо-то сказать, - застенчиво повторил он, поднял
ствол автомата и передернул затвор.
Здесь, читатель, мы и оставим наших героев. Я думаю, что
самое время так поступить, потому что положение у них
серьезное, проблемы глубокие, и я не очень въезжаю, кто они
такие, чтобы наше сознание шло вслед за этими черными буковками
на их последний развод. Ты хочешь идти, читатель? Я так нет. По
мне, это как на войну - воздуха ноль, а стреляют по-настоящему.
Так что ну их на фиг.
Будем пить, веселиться - с Новым Годом, друзья! С Новым
Годом, который, я абсолютно уверен, будет ярким, веселым,
счастливым, и - чего мы особенно желаем всем стрелкам -
чрезвычайно красочным.
Last-modified: Tue, 15 Sep 1998 20:14:03 GMT