ртофель, звали к трапезе соль и черный хлеб. Столик едва помещался среди десяти вытянутых ног. В тишине устало потрескивала остывающая печурка, Все охотно сбросили свитера. Инга жалась светящимся белым плечом к плечу Юрия и щурилась как кошка на ждущую своего триумфа бутылку водки среди закусок. Пар от картофеля уносился вниз, в поддувало печурки. После второго тоста Заманский уже не напористо, а робко начал: "Завтра..." "На кафедральной предзащите, - тут же сказал Юрий, - я выступлю на вашей стороне!" Все облегченно шевельнулись и переглянулись. Заговор, расслабленно подумал Юрий. Милый наивный заговор. Вот и Ингу подослали с лыжами... Закуски готовили, обсуждали, как бы меня уговорить... Поступили, как все, как бы им это ни претило, просто иного выхода для защиты диссертации нет, сработали, как сумели, со своими скудными возможностями... "Вам в самом деле понравилось, Юрий Ефремович, или?.." - настороженно сказала Оля. "Диссертация грамотная, смелая, интересная. Содержательная. Я с удовольствием вчитывался в каждое слово. Вы, Ольга Львовна, можете гордиться своим мужем. Я не часто получал такое удовольствие от научных изысканий. И не в моих, поверьте, правилах, - подчеркнул он, покосившись на восторженно глазевшую на него сбоку Ингу, - поддерживать диссертации самых близких друзей, если сама работа мне не по душе. Так что - не дрейфить!" - поднял он рюмку. "Без дрейфа парусник не плывет, - растерянно произнес Марк Семенович, ошеломленный безоговорочной поддержкой Хадаса, означавшей, по его мнению, несокрушимую поддержку самого Негоды! И - успех на защите в Ленинграде... - За объективную поддержку," - на всякий случай добавил он. Инга поцеловала Юрия в щеку и шепнула: "Спасибо." 2.*** "Дорогой мой папочка (зачеркнуто) папа! Я не знаю, помнишь ли ты еще меня, но я тебя помню и очень (зачеркнуто) люблю. Твой адрес у меня (зачеркнуто) твой адрес я украл (зачеркнуто) я украл (подчеркнуто) у дяди Кеши. Я живу так себе. Учусь тоже. Кирка, помнишь, из шестой квартиры научил меня карате, как ты хотел, но я тогда не захотел. Теперь я всех (подчеркнуто) в классе и на улице бью. Даже Димку, а он второгодник и у него есть настоящий кастет. Он дерется нечестно, с гирькой в кулаке. Но я ему дал поддыхало ногой, и его папка к нам приходил меня зарезать. Но мама ему не открыла и позвонила в милицию. Но Димка сказал, что они с отцом все равно меня поймают и убьют, но я еще больше тренируюсь, сделал себе финку из твоего напильника. Так что ты за меня не бойся. Я сейчас и сам кого хочешь прикончу. Новый год я провел у Кирки. Его отец налил нам с ним немного водки. Потом они там все перепились и передрались, а мы с Киркой всю новогоднюю ночь шлялись по Ленинграду и потом отсыпались у нас. Мамки все равно дома не было. Она ушла (тщательно зачеркнуто). Короче. Мы были одни весь день, смотрели телек, голубой огонек и фигурное катание. Папа! Дядя Инокеша говорит, что у тебя могут быть командировки в Ленинград. Давай с тобой сразу договоримся. Имей в виду, что я тебя с сегодняшнего дня буду ждать каждую субботу с восемнадцати до девятнадцати на станции "Автово" где кабинки телефонов-автоматов, понятно? Это, чтобы ты знал (зачеркнуто). Или давай я к тебе приеду сам, без мамы. Ты не думай, я уже решил, что можно на поезде. Просто пока холодно, а в мае можно. Янатоварной станции узнавал, есть вагоны прямо до Комсомольска. Я уже начал копить продукты на дорогу. Твой - сам знаешь кто..." 3. Юрий положил письмо в карман и закурил вторую сигарету от первой, третью от второй... не помогало. Печальное лицо сына заслонило яркую теплынь. Словно вдруг спохватившись, наступила бурная весна. Все дружно и торопливо стало таять. С крыш с грохотом летели пласты почерневшего снега, сугробы превратились в бездонные лужи, солнце припекало черную спину тулупчика. Над институтом истерически орали где-то перезимовавшие и откуда-то возникшие сине-черные вороны. Полы, стены и потолки коридоров ослепительно сияли отраженным от весенних луж солнцем. Так же празднично выглядела аудитория, где развешивал свои плакаты обмирающий от волнения Заманский. Кроме членов кафедры и студентов-старшекурсников тут были проректоры. Потом пришел и ректор. Хозяйски сел на самое видное место, согнув на запуганного еще больше его появлением Марка Семеновича свои могучие плечи, обтянутые грубой вязки пуловером. Во время доклада он несколько раз мощно откидывался назад и что-то зло и громко говорил заву и угодливо лезущему к его лицу старику. При этом он презрительно тыкал пальцем то в один, то в другой плакат. После одного из таких поворотов Ефим Яковлевич презрительно поднял верхнюю губу и что-то сказал ректору на ухо. Тот оглушительно захохотал и погрозил довольному до слез Вулкановичу пальцем. Экс-зав угодливо развел руками. Малиново-багровый Бурятов светил очками, сидя на подоконнике, чтобы в форточку оттягивало перегар от нюха ректора. Иногда он непроизвольно громко икал, прикрывая рот нечистым платком. На него оглядывались. Докладчик сбивался и начинал фразу сначала, все более высоким от волнения голосом. Юрий сидел среди студентов. Инга стояла у стены, чтобы лучше слышать и видеть одновременно и докладчика, и Юрия. Она тоже волновалась так, что лицо и шея ее шли пятнами. Заманский сначала только поглядывал на Юрия, а потом вообще обращался, казалось, только к нему. Юрий кивал, ободряя затравленного старшего преподавателя без степени. Во время безобразной пантомимы старика с хохотом ректора он позволил себе покрутить пальцем у виска. Между тем,плакаты производили впечатление какой-то нелепой мистификации. Диссертация казалась запоздавшей на сто пятьдесят лет. Все эти грот-бам-брам-реи и грот-брам-стаксели были бы уместнее в сценарии пиратского боевика. Но были алгоритмы, диаграммы, формулы. Все слушали доклад по разному. Студенты и аспиранты - восторженно, ректор, Бурятов и Вулканович - откровенно презрительно, Замогильский - пришибленно, Валентин Антонович Попов - нейтрально. Впрочем, в части аппробации все выглядело неожиданно солидно: положительные отзывы от пароходств и энергетиков, даже вроде бы рекомендации к внедрению парусных систем для ветроустановок от Совмина Якутии. "В заключение я могу сказать, - светил Марк Семенович рыжими глазами, - что люди сожгут рано или поздно весь уголь и всю нефть, задохнутся в ядерных отходах, а ветер, этот вечный бродяга, будет двигать суда и крутить лопасти электростанций. За парусный двигатель атомного века!.." Студенты бурно захлопали. Когда они кончили, продолжал хлопать и истерически хохотать, громко икая, только Бурятов со своего подоконника. Зав встал: "Вы кончили, Марк Семенович?" "Обо всем этом можно говорить часами, но я надеюсь расширить мое сообщение, отвечая на вопросы." "Спасибо Товарищи, попрошу вопросы." "Когда и где будет построен ваш первый парусник?" - студентка. "Мы в студенческом конструкторском бюро сделали несколько проектов и разослали их... Я полагаю, что как только кто-то возьмется проектировать и строить, мы..." "Возьмется - в неопределенном будущем, - поднялся, весь дрожа от возбуждения старик. - Я, товарищи, как бывший завкафедрой, должен внести некоторую ясность в существо излагаемой темы диссертации, - многозначительная пауза. - Ник-то и ни-ко-му никог-да и ни-че-го по теме соискателя Заманского не рекомендовал. Есть обнадеживающие фразы в заключениях. Обычная дань вежливости, не более. Я и сам по своей диссертации десять лет назад получал подобные положительные отзывы, но верил только опытному образцу, который способен убедить Ученый Совет! И только за внедрение моей работы мне дали ученую степень, а не за вежливые фразы! Что, это, мол, все интересно. Так ведь и романы о парусных фрегатах читать интересно! Значит ли это, что мы все должны бросить учить студентов и..." "Ефим Яковлевич, - поморщился зав. - У вас вопрос или выступление?" "Пока - вопрос! - агрессивно выдохнул Вулканович. - Выступление мое тут кое-кому очень не понравится..." "Марк Семенович, будете сразу отвечать на вопрос доцента Вулкановича?" "Сразу. Да, однозначной рекомендации пока нет, но..." "Вы удовлетворены?" - зав - старику. "Еще бы!" "Алексей Павлович?" "У меня один вопрос, не по существу, если мне будет позволено, - преодолевая икоту соскочил с подоконника Бурятов. - На всех плакатах, по-моему следует к защите добавить по эмблеме - череп и две косточки без мяса..." Хохот ректора, свист молодых и студентов. "Я прошу серьезнее, Алексей Павлович," - зав с детской улыбкой. "Да невозможно тут серьезнее! - лицо Бурятова мгновенно стало синюшным и одутловатым. - Чем мы тут, черт нас возьми занимаемся? Для чего сюда пригласили студентов - позорить преподавательский корпус института?Что мы тут вообще выслушиваем и пытаемся обсуждать? Да в нормальном вузе такую тему на курсовой проект постеснялись бы дать! Чушь собачья. И ею увлекся вроде бы дипломированный инженер, старший преподаватель вуза. Ну увлекся, так излагай родной жене на правах семейного графомана. При чем тут мы с вами? Серьезнее! Да у него на плакате номер семь даже знак интеграла нарисован неверно. Интеграл, да будет вам известно, уважаемый докладчик, это сумма, эс латинское, а у вас вытянутое гэ русское. Как и вся ваша, с позволения сказать диссертация! Я ничего, - вытянул он руки вперед, - я и не такое слыхивал. За студентов обидно, что их инженерии такие умельцы учат, словно нет никого пограмотнее..." Опять хохот, старик, сняв очки, крутит головой и вытирает слезы. Ректор, весь багровый, криво улыбается. "Тогда, может быть, и обсуждать дальше нечего?" - зав ректору. Тот мощно пожимает плечами. Зав кивает и поднимает голову: "Юрий Ефремович?" Мертвая тишина. Бурятов перестает икать и съеживается. Ректор прямо на глазах бледнеет. Старик проседает почти под стол. "Первый вопрос у меня не к докладчику, - спокойно начинает Юрий. - Где я? В вузе или в общей тюремной камере? Если в вузе, то почему кураж и расправа? Если в камере, то где конвой? ("Ого!" - молодые показывают большие пальцы друг другу. Инга подается от стены словно готова прямо тут броситься Юрию на шею.)Если же по существу, то прошу ответить на следующие вопросы. Кто проверял экономическое обоснование и есть ли заключение о достоверности ваших выводов? На плакате номер семь, кроме неудачно выписанного знака интеграла, есть, на мой взгляд, очень спорная, но интересная интерпретация эффекта Негоды. Вы уверены в вашей правоте, или прав профессор Негода? Если правы вы, то признал ли профессор свою ошибку и отметил ли это обстоятельство в своем положительном заключении руководителя темы на вашу работу? Благодарю вас." "В данном случае правы мы оба. И это отмечено в заключении. Просто я пошел дальше профессора. При закритических ветрах, когда чайные клиперы прошлого века убирали все или часть парусов, мое судно, напротив, может включить запатентованный мною рекуперативный двигатель. Современные материалы позволяют сделать рангоут из легированной стали, такелаж - из стальных канатов или из канатов с окисью необия. Пластиковые паруса, армированнные стальной сетью, имеют практически безграничную прочность. Все это позволяет судну плавать без уменьшения парусности при любом ветре, накапливая его энергию впрок. А потом долго ходить без расхода топлива при штиле. Но при закритическом давлении воздуха в пузе (хохот Бурятова)... Это парусная терминология, Алексей Павлович.... Так вот, в пузе паруса предложенной мною формы появляются полученные мною в аэродинамической трубе вихри, резко усиливающие тягу ветрового движителя. Иннокентий Константинович Негода даже предложил назвать этот феномен эффектом Заманского и..." "Простите - перебил его Юрий. - К сведению присутствующих. Как сказал мне сегодня утром по телефону профессор Негода, диссертация Марка Семеновича рекомендована к защите на докторском совете, чтобы дать ему возможность получить сразу степень доктора технических наук без кандидатской степени прежде всего за эффект Заманского. Продолжайте, пожалуйста...""Да я, собственно..." - Заманский развел руками и вытер со лба обильный пот. "У вас вопрос?" - зав ректору. "Фантазии по поводу доктора наук Заманского, - начинает ректор, - оставим на совести Юрия Ефремовича и его утренних телефонных собеседников, если они вообще существовали, учитывая разницу во времени между Комсомольском и Ленинградом. Таких докторов в нашей стране сроду не было, и, смею надеяться, никогда не будет. Наша наука так низко еще не опустилась. Впрочем, я о другом. Марк Семенович, вы отдаете себе отчет о своем положении в нашем институте?" "Вопрос не по существу, Петр Николаевич," - зав с детской улыбкой. "Ничего. За неимением другого существа вопроса, займемся пока этим. Для пользы дела и докладчика. Вы отбыли пятилетний срок старшего преподавателя и не защитились за этот период, так? Если вы в течение года не защититесь, я вас понижу до ассистента, обещаю при всех. Подождите петушиться! Уволитесь? Отлично. Но квартиру вы получили от института, а потому должны будете ее освободить более достойному преподавателю. Нам не нужны позорящие наш вуз фантазеры. Так вот, я лично займусь этим вопросом, но квартира за вами не останется, я вам это обещаю при всех, включая вашего покровителя. У меня десяток специалистов без квартир, мыкаются в общежитии. А вам пусть даст квартиру тот, кому нужны ваши закритические области, пузо и интегралы на букву гэ. Вам все понятно?" "Еще бы..." "Вот и отлично. Из всей же этой галиматьи, - ректор брезгливо обвел ладонью красочно и любовно вырисованные плакаты, -я советую попробовать сделать толковую статью в "Технику-молодежи." А вас я бы пристегнул к тематике Алексея Павловича. Ему как раз нужны люди. Если он через год лично попросит меня оставить вас на работе в прежней должности, то я вас, возможно, оставлю. Если же не справитесь и с его темой - вот вам порог! Идет?" "Я... подумаю, Петр Николаевич..." "Вот это другой разговор. Вам сколько лет? Сорок? Нельзя же до конца жизни быть ребенком!" "А - подонком?" - тихо и внятно спросил Юрий, и все вздрогнули. Ректор резко обернулся на голос, словно его ткнули кулаком в спину. "Что вы сказали, Юрий Ефремович? Повторите!" - Он медленно пошел в сторону Юрия. У зава перекошенное от страха лицо, старик зыркает глазами, словно прикидывая куда можно улизнуть в случае чего. Бурятов громко прыскает в грязный платок и икает. Юрий встает и идет навстречу своему врагу. "Попробую повторить. Только подонок может на предзащите, среди коллег и студентов, а не в своем служебном кабинете, наедине, вести подобную беседу с преподавателем вуза. Только подонок может, пользуясь незнанием ученым гражданских законов, угрожать, что вышвырнет его семью на улицу - без решения горсуда. Тем более, достоверно зная, что ведомственной площади у института нет и никогда не было. Только подонок может "пристегнуть" ученого к заведомо чуждой ему и, на мой взгляд, абсолютно бесперспективной теме заведомого недоброжелателя. Только подонок, не прочитав даже и автореферата диссертации, может рекомендовать свернуть ее в статью популярного журнала. Вы согласны со мной, Петр Николаевич? Если да, то я вам советую сесть на свое место, не мешать заседанию кафедры. И не махать у меня перед глазами своими кулачищами. Когда вы это делаете, вы становитесь до смешного похожим на ветряную мельницу, а это скорее не по вашей части. Вы у Марка Семеновича, насколько я знаю, не стажировались." "Я ему только советовал... Все слышали!" "Я тоже слышал ваши советы. Мы никого здесь не судим, Петр Николаевич. Мы не занимаемся ни положением Марка Семеновича в нашем институте, ни, тем более, его правом на горисполкомовскую квартиру. Не время и не место. Мы на предзащите диссертации. И обсуждаемздесь только научное исследование. Я внимательно ознакомился с идеей сохранения энергии ветра впрок..." "С бабой его, заготовленной впрок, ты внимательно ознакомился! - едва не лопается от злости, Бурятов, напрягая в крике синие жилы на шее. - Ему этот Заманский блядь подложил, специально переселенную к себе домой впрок из общежития... Даили нет? Что глазки забегали? Да или нет? А?!" "Заткнись ты, скотина!" "Уберите хоть студентов!" - секретать истерично заву. "Все это знают! - разрывается Бурятов. - Как она перед ним в кубовой голыми сиськами трясла!.. Все это видели. Ее за это чуть из комсомола не выгнали! Вот Заманский ее сразу у себя дома впрок и поселил, чтобы Хадаса соблазнить и чтобы тот на предзащите... Все видели, как Савельева с Хадасом в общественном бассейне при всех чуть не еблись голые! И это все знают. И все молчат. Почему? Не хотят иметь дело с хамом! Вот он тут при нас даже ректора института обхамил! Тебе, Юрий Ефремович не в вузе, тебе бы в вытрезвителе работать, людям руки крутить, падла!" "Да подождите вы со своим вытрезвителем, - морщится ректор. - Вы что себе действительно позволяете, Юрий Ефремович? В вузе!.." "Вот тут вы совершенно правы, Петр Николаевич, - спокойно говорит Юрий, направляясь кпобледневшему как мел сразу остывшему Бурятову. Тот испуганнотаращит слезящиеся голубые глаза с красными белками. - Вы правы... Такое нельзя себе позволить даже в вузе. Нигде нельзя себе позволить не дать по морде..." Бурятов обреченно и безропотно принимает тяжелый удар кулаком в нос, достает тот же грязный носовой платок и привычно закидывает голову, унимая кровь. "Звоните в милицию, - кричит басом побелевший ректор заву. - Я тебя не на пятнадцать суток!.. Я тебя на полтора года упеку, идиот..." Все выходят в коридор. Бурятов, поддерживаемый под руки секретарем и стариком, что-то быстро говорит высоким плачущим голосом, размазывая по лицу сопли, обильные слезы и кровь. "Алексей Павлович, - вдруг раздается сбоку звонкий голос. - Подождите-ка. Тут же еще я вас жду!.." Он оборачивается и тотчас отлетает, садясь у стены, от оглушающего удара кулаком по губам. Разъяренная и красивая Инга Савельева ждет, когда он поднимется. Бурятов цепляется за стену, не сводя с Инги полных ужаса глаз, разгибается, громко чмокая разбитым ртом, и выплевывает зуб, в изумлении глядя на него на ладони. "Погодите-ка, Алексей Павлович, я же только начала!.." - размахиваетсяИнга, но ее сзади охватывает не совсем прилично Юрий и оттаскивает к ошеломленным всем происходящим возбужденным студентам. Она яростно вырывается, пытаясь укусить Юрия за руку, шипит и фыркает, но он не сдается, с трудом справляясь с неожиданно очень сильной девушкой. Наконец, ее хватают за руки подруги, и тут как раз появляется милиция. Ни слова не говоря, двое милиционеров тотчас заламывают руки тому же несчастному окровавленному Бурятову. "Опять вы безобразничаете, Алексей Павлович, - говорит лейтенант. - На этот раз уж точно я вам десять суток..." "Позвольте, - вмешивается ошарашенный ректор. - Я член бюро горкома партии, ректор института профессор Хвостов. И я свидетельствую, что доцент Бурятов сам был зверски избит прямо на заседании кафедры сначала доцентом Хадасом, а потом в коридоре студенткой Савельевой..." "Ничего не понимаю, - теряется лейтенант. - Рукоприкладство в вузе, это же... Но... позвольте, товарищ ректор, Бурятов же у вас пьян! И потом мы его хорошо знаем. Он у нас вечно по всем ресторанам драки затевает. Не может такого быть, чтобы трезвый доцент, тем более вот эта студентка, Инга Савельева... Она у нас лучшая дружинница... Чтобы они просто так избили ни за что известного пьяницу и дебошира. Мы, конечно всех троих задержим, но такого быть не может, чтоб Алексей Павлович был не виноват..." "Вам погоны надоели, товарищ лейтенант? Я вам говорю, что на него набросился сначала Хадас, а потом эта... больше не студентка, ибо хулиганкам и развратницам делать в моем институте нечего..." "Сейчас ты у меня и сам получишь, - огрызается Инга, вырываясь в драку уже с ректором. - Импотент сраный!.." "А ну-ка помолчи, Савельева, - грозит растерявшийся лейтенант. - Докричишься... Как не стыдно! Активная дружинница, убийцу недавно задержала... Мы тебя к грамоте представили, а ты тут ведешь себя, как уголовный элемент, понимаешь..." "Да брось ты, Матвеич, - Инга уже улыбается, демонстративно держа руки по-арестантски за спиной. - Юрий Ефремович, стройся - за мной! С милым рай и в КПЗ! Сидеть так хоть за дело, правда? Вон он, результат - у Бурятова в кулаке..." "Мы все тут свидетели. Бурятов с Хвостовым их спровоцировали, - вступает староста Саша. -. Имей в виду, Матвеич, уведешь Ингу, ни один из нас на дежурство не выйдет, понял? Ты меня знаешь..." "Тогда пускай доцент один идет как задержанный, а Бурятов, как пострадавший..." "Тогда и я, как задержанная! Это я ему зуб выбила! Жалко только, что не дали остальные выкрошить!.." "Ладно, пошли, кто хотите, в отделение. Там разберемся. И вы, товарищ Хвостов. Кто еще свидетель? Вы?" - Вулкановичу. "Я?.. Чего вдруг? Нет, нет... Я тут не при чем. Ничего не слышал, ничего не видел. Меня от ваших драк, Бога ради, увольте. Молодые не поделили девушку? Отлично, но я-то при чем? Мои девушки уже носки внукам вяжут, товарищ лейтенант." "Жидовская морда, - почти вслух произносит сквозь зубы Хвостов. - Ты у меня попомнишь..." Замогильский подобострастно кивает и открывает перед ректором дверь на лестницу. 4. На улице совсем раскисло. Плюс пятнадцать на солнце. Весь снег таял в одночасье. Юрий щурился на это весеннее безобразное великолепие с крыльца отделения милиции, а потом зашагал прямо через улицу по колено в мессиве, в своих полных талой воды суконных ботах, к ожидавшиемв волнении Ольге и Марку Заманским. За ним на крыльце появились хохочущие студенты, все как один в резиновых сапожках. Они подхватили на руки Ингу и триумфально перенесли ее к тротуару, где она с хохотом повисла на шее Юрия. Потом на крыльце милиции появились Хвостов и Бурятов. Последний был уже в пластырях, с раздутой синей физиономией. Он что-то горячо шепелявил ректору. Тот морщился от перегара и быстро ушел, не заметив протянутую руку. "От-пус-ти-ли! - кричал Юрий. - Да здравствует свобода! Немедленно к вам и - водки! У вас есть водка? А то я куплю... Надо же, первый случай в милицейской практике - трезвые пьяного зашибли!" "А ректор? - тревожно спросила Ольга. - Неужели сдался?" "А куда ему деться? Студенты в один голос все подтвердили. А Саша еще пообещал коллективную кляузу в горком. Ректор тут же на попятную: дескать его неправильно информировали злые силы... Затравили, мол, талантливого ученого с прекрасной диссертацией. И все, оказывается, с подачи пьяного скандалиста, которому не место в высшей школе..." "Юра, куда же вы прямо по лужам... Ноги мокрые," - заметила Оля. "Плевать! Я сегодня гуляю. Мне теперь море по колено. Решился! Нет, вы даже представить себе не можете, сколько лет я мечтал вот так - святым кулаком по окаянной роже!.. Не их излюбленным оружием, не интригой на интригу, не подлостью за подлость, а вот так, по-деревенски, без колебаний..." 5. "Ты хоть что-нибудь понимаешь, Тоня? - расслабился после полного стакана водки непьющий спортсмен Хвостов. - Я кто - ректор или раб? И почему, черт меня побери,я могу поставить на место любого, кроме этих сраных евреев? До каких пор они будут неприкасаемы в моей стране? Дал этому жиду квартиру. Своим отказал - ему, одному, двухкомнатную! Дал полную свободу научной работы. Ни завкафедрой, ни проректор, ни я не контролируем. Никому такое не позволено - только ему! Подписываю, не глядя, любые финансовые документы по теме Хадаса. А мог бы все зарубить на корню. Так ведь не только никакой благодарности, напротив, меня при студентах подонком называет. И этого ему мало - при мне же людей моей команды не просто поносит, как хочет, а уже при всех им морду бьет, а ему хоть бы что! Почему, спрашивается? Горком неизменно на его стороне. Завелась у него жидовская лапа - герой этот липовый, скорее всего, Альтман из Биробиджана. Надо же, так нашего доцента вдруг возлюбил, что его однополчанин-партизан из бюро крайкома без конца звонит нашему Первому, как там Хадас? Не обижают ли прекрасного человека? И если бы Тоня, только жиды, Заманский с Хадасом, так ведь чуть не все сегодня вызверились на меня в милиции..." "И Вулканович?" "А-а-а! - зарычал Хвостов. - Вот уж где жидяра так жидяра, пархатая тварь!! Этот хуже всех! Этот в морду не даст... Ничего, говорит, не слышал, не видел. Савельеву, говорит, Бурятов с Хадасом друг к другу ревнуют. Не идиот ли?.." "Петь, а Петь, - замурлыкала вдруг дородная Тоня. - А почему эта... Савельева сказала, что ты импотент? Ты что... с ней тоже?.." "Да не с ней... То есть... Короче. Тебя мне только сегодня не хватало! Вечно напоит и выпотрошит! Пользуется тем, что я пить не умею... Ну что тебе еще? Не знаешь что ли, что профессиональные спортсмены... ну, слабы часто по этому делу. Тебе надо это рассказывать? Я и решил было, что дело не во мне, а в тебе. Привел студентку сюда, когда ты ездила к своей мамуле... Девица оказалась и сексапильная, и умелая! А я - ну хоть бы что пошевелилось... Она старалась, старалась, потом плюнула, представляешь, проститутка такая, прямо... на него, оделась и ушла, хохоча во все горло. Ты довольна? Чего ты молчишь? Хохочи тоже! Это же так смешно: грозный муж, ректор и профессор имеет между ног вместо бандита дохлую улитку без панциря..." "Петь, может тебе полечиться? Уколы там, гормоны, ну я не знаю... Мне же с тобой тоже тяжело... Я здоровая баба. И еще вполне..." "То-то ты, Антонина, у мамашки твоей на лишние две недели задержалась? Колись уже тоже! Мне - изменяла? Откровенность за откровенность, ну?" "А драться не будешь?" "Ты же простила вроде?" "Тогда... Нет, я ничего не скажу. Вон у тебя какие глаза стали..." "Ладно. Мне сейчас не до этого... Скажи мне, Тоня, имею я право верить коллективу кафедры, Попову, Вулкановичу, Бурятову и некоторым другим, если они мне все как один говорят, что Заманский не талант, а авантюрист? Мы живем в энергичный век. Тут не до слюнявых анализов, кто есть кто. Если мне кажется, что этот еврейчик нихера не стоит, могу я его вышвырнуть из своего вуза? Да или нет?" "Конечно, Петенька, да. Ты у меня самый сильный и справедливый. А добрым ректору быть совсем не обязательно... Даже, я тебе скажу, и вредно и опасно. Для вуза. Для коллектива. Поэтому дави их всех, жидовню эту, где и как только сможешь... Пока не поздно!" 8. 1. Как оказалось, это была не весна в день драматической предзащиты, а редкая в нынешних краях оттепель. Уже на другой день завьюжило, посыпал сплошной пушистой стеной густой снег, мгновенно воссоздавая сугробы на замерзших за одну ночь лужах. Наутро ветер стих, а за оттаявшим окном ослепительно засияла первозданная зима с умеренным пятнадцатиградусным морозом, скакнув на тридцать градусов за каких-то полсуток... Юрий проснулся с ощущением какой-то бурной радости, которой совсем не сулила вчерашняя безобразная сцена. От секретаря кафедры принесли записку, что доцент Хадас приказом по институту на неделю "отстранен от работы за недостойное поведение." Потом пришел Толя и добавил, что лучше Юрию в институте вообще не появляться. Оказывается, ректор оспорил рекомендацию горкома через министерство, те вышли на ЦК. Вопрос о пребывании какого-то провинциального доцента в прежней должности решается в недостижимых верхах, где сцепились амбиции крайкома и министерства. Пока его курс читает всепригодный Вулканович. В институте только и разговоров, что о вчерашней драке. Студентка Савельева, кстати, из института тоже отчислена приказом Хвостова "за хулиганство и разврат..." "Ничего себе формулировочка! - воскликнул потусторонний Толя, вдруг проснувшийся из-за истории с новым другом Юрием. - Это же волчий билет... Из комсомола уж точно попрут!" Услышав это, Юрий поспешно надел свой тулупчик и, отчаянно скользя и падая в своих все еще мокрых после ночи на батарее суконных ботиках, пошел в студенческое общежитие. Там было пусто и тихо, все на занятиях. Он впервые постучал в дверь с табличкой "Mary-Ingot-Natalie". Там точно так же как когда-то в комнате Галкиных этажом выше, что-то упало, ахнуло, простучали босые пятки, но на этот раз звякнул ключ в замке, дверь распахнулась, и Юрий задохнулся в душистом кружеве легкого домашнего халата, который только и был одет на Ингу. Он осторожно отстранил ее, воровато вглядываясь в пустой коридор, неуверенно вошел и сел на стул у чертежного стола. В комнате был идеальный порядок и чистота, что значит девочки! "Новости знаешь? - спросил он, пока она усаживалась на койку, закинув руки за голову, как тогда у Заманских. Вместо ответа она протянула ему два железнодорожных билета. - Что это? Ты уезжаешь?" "Мы уезжаем, - сказала она, вернув руки на затылок. - Тебе ректор дал неделю отпуска. Так? И вот я вас, Юрий Ефремович, приглашаю к себе домой, раз вы так дурно воспитаны, что не удосужились пригласить меня к себе домой хоть раз за те полгода, что я хожу в ваших любовницах... И "занимаюсь развратом", кстати, тоже только с вами!" "А если я откажусь? Надо было хоть спросить..." "Вот я тебя и спрашиваю: Юра, ты хочешь со своей Ингой поехать познакомиться с ее родителями?" "Вот я тебе и отвечаю: Инга, я согласен." "Тогда на сборы час. Поезд в одиннадцать." "А если бы я не пришел?" "Я бы билеты выбросила... И попробовал бы ты ко мне еще подойти..." "Излупила бы как Бурятова? - засмеялся Юрий. - Да тебя теперь все мужчины будут обходить за версту." "И ты?" "Так я же тоже хулиган! Отличная парочка, не так ли?.. Это далеко? Ну, твоя станция?" "Между Хабаровском и Уссурийском. Дебри Уссурийского края. И станцию называют Дерсу в честь сподвижника Арсеньева. Мы там будем в полночь." "А потом?" "Папа встретит с санями." "Серьезно? С лошадкой?" "А ты думал - аэросани? Ты что, у нас там все по-простому. Я ведь из простых. Ты поэтому меня избегаешь, да?" "Сцены, Инночка... или как тебя папа с мамой зовут?" "Как ни странно, именно так. Ингочка - язык сломаешь. Угораздило же дать норвежское имя! Папа служил в Печенге, на норвежской границе, и там у него была в молодости пассия с таким именем." 2. Поезд выплюнул их в ночь на тщательно выметенный перрон, едва освещенный единственной лампочкой над дверью станционного домика. Вокруг в тишине грозно нависали какие-то неестественно огромные черные деревья. Когда стук колес замер вдали, явственно фыркнула лошадь и появился высокий человек в тулупе и огромной рысьей шапке. Он приблизился, стянул рукавицы и подал Юрию большую темную ладонь: "Савельев я, Игнат Ильич, папа этой козы-дерезы." "Юрий Ефремович, ее учитель и друг. Если официальнее, доцент Хадас." "Хадас. Хадас, этой какой же нации? - обернулся лесник к прижавшимся друг к другу седокам, когда сани тронулись,. - Латыш, литовец?" "Он еврей, папа, - вызывающе сказала Инга. - А тебя будто ничего в человеке не интересует, кроме его нации. С каких это пор?" "Еврей так еврей... - не сразу пришел в себя Игнат Ильич. - Вы что, обижаетесь, когда вас спрашивают о нации, Юрий Ефремович?" "Да нет. У меня действительно непонятная фамилия. И не Иванов, и не Абрамович..." "Только я, - помолчав, продолжал лесник, - вроде должен поинтересоваться, раз единственная дочка впервые привезла к нам молодого человека. Инга не привезет кого попало. Значит серьезно. А раз серьезно у нее, так и у нас. Я против евреев ничего не имею, но..." "Ну, что там за "но", папа! - напряглась Инга. - Уж ты-то с чего был бы антисемитом?" "Да не антисемит я! - отчаянно крикнул отец. - А ну как увезет он тебя навеки в этот свой Израиль, вон их сколько сейчас туда едет! И - все! Навсегда! Была дочка и нет, как не было... Как умерла. Это хоть вы оба понимаете?" "Я в Израиль не собираюсь." "Сегодня не собираешься, а через год, пять лет, как раз когда мы к внукам привыкнем... Так что, вы мне быть счастливым от такого брака прикажете? А о матери и не говорю." "Папа, какие там внуки? Он мне еще и предложения-то не делал." "Не делал? А чего тогда приехал?" "Чтобы сделать," - поцеловал Ингу Юрий. "Ой! Мама!!- радостно взвизгнула она и кинулась ему на шею. - Наконец-то! Спасибо, папуля. Это он тебя испугался, что с саней сбросишь волкам на съедение, вот и раскололся..." "А что до Израиля, - продолжал Юрий, мягко высвобождаясь, - то зачем же так мрачно? Во-первых, я никогда туда не хотел и сейчас не хочу, а, во-вторых, это очень не просто, даже если бы и захотел бы. И, наконец, если ей там будет хорошо..." Игнат Ильич только покрутил головой. Сани неслись по узкой лесной дороге почти в полной темноте под сплошными сводами циклопических еловых лап и кедровых ветвей, среди колоннообразных заснеженных стволов, как стоящих вертикально, так и наваленных в первозданном хаотическом беспорядке. В редких просветах между ветвями над головой высвечивалось переполненное звездами невиданно ослепительное и чистое ночное небо. Лошадь бежала ровно, сани скрипели полозьями по глубокому снегу, иногда взрывающемуся от задетых еловых лап белым колючим облаком, покрываюшим седоков душистым покрывалом. У Юрия замерзли ноги, хотя он, по совету Инги, надел две пары шерстяных носков. Под меховым покрывалом, однако, было тепло, Инга счастливо дышала у его щеки, припав к плечу и улыбалась без конца своим мыслям. Наконец, показались едва видные над сугробами светящиеся окна, послышался скрип открываемой двери, и сани подкатили к большому бревенчатому дому. На ярко освещенном электрической лампочкой крыльце стояла в накинутом на плечи тулупе высокая женщина в валенках. Негнушимися ногами Юрий прошагал к ней и приложился губами к протянутой руке. Она не отдернула руку, даже не смутилась, но была явно польщена такимтонким обращением в их таежной глуши. "Я Полина Олеговна, - важно сказала она, приглашая гостей в дом. - Милости прошу. Столько дочка о вас писала хорошего, Юрий Ефремович..." В просторной гостиной было тепло и чисто, совершенно городской уют, даже телевизор, стереорадиола. Юрия поразила целая стенка книг с дефицитными подписными изданиями. Откуда это в таком медвежьем углу столько книг и, главное, электричество, подумалЮрий. Игнат Ильич вдруг сказал: "Тут уже десяток лет охотится муж Примкниготорга. Дочке нашей столичную библиотеку обеспечил. Инга, представляете, все это перечитала! Золотая у ней головка..." "А электричество? Что-то я столбов не приметил." "Нет, ток у нас свой." "Дизель-генератор? А почему его не слышно?" "А вот и нет! Неужели вам Марк Семенович не похвастался? Это ведь он все это нам наладил три года назад. Дал мне чертежи, а я все по ним заказал у умельцев на авиазаводе в Арсеньеве. И вот с тех пор живем что в твоей столице. Ни керосиновой лампы, ни столбов-проводов в райцентр. Аккумулятор круглые сутки заряжается и от ветра, и от солнца. У нас тут солнце двести девяносто дней в году, а ветер все триста. Ветряк у меня на сопке стоит уникальный. Его мои друзья фрегатом прозвали. На каждой лопасти парус. А солнечный свет мне в специальный колодец трехметровая линза собирает. Она заполнена водой или льдом - вон там, на поляне. Почистил раз-два в месяц линзу от снега, и она опять как новенькая. У нас даже электроутюг и стиральная машина работают. Не говоря о свете, телевизоре и холодильнике. Золотая голова у парня..." "Пап, - злопамятно сказала Инга,- так Заманский тоже еврей." "Ты чего вдруг? - удивилась мать. - Какая разница?" "А такая, что Юра у меня еврей, и он мне только что сделал предложение, а папа..." "Что папа? - засмеялась Полина Олеговна. - Он же у нас и не интересовался никогда, что у меня у самой, между прочим, бабушка по маме еврейка, Фаина Мордехаевна аж!" "Иди ты! - поразился лесник. - Ты серьезно, мать? А чего молчала?" "Так ведь ты никогда и не спрашивал." "Ну, вы даете, - хохотала Инга, не отлипая от Юрия. - Так яу тебя, оказывается, Хаечка, Юрик! Надо же, ехал черт-те куда, а попал к своим..." "Все мы тут свои, советские, - примирительно сказал лесник. - Ладно, время позднее, пьем чай и спать. А завтра после баньки отметим событие. Куда? - рявкнул он на Ингу. - Отдельно! Покажешь брачное свидетельство, тогда..." 3. За окном комнаты, где ночевал Юрий, величественно качалась огромная лапа голубой ели в сияющем на солнце пушистом снежном колпаке. За ней золотились сугробы на огороде. За огородом туго бил в ослепительно синее небо белый дым над едва видимым отсюда срубом. Юрий открыл дверь на осторожный стук и сразу задохнулся от горячего душистого поцелуя невесты. Инга была в нарядном синем платье с розой у ворота и казалась похудевшей и усталой. "Ты себя плохо чувствуешь? - спросил Юрий, вглядываясь в измученные глаза девушки. - На тебе, как говорится, лица нет..." "Зато ты выглядишь у меня как огурчик, женишок... Отдохнул от невесты и доволен?.." "Я не понимаю..." "Не понимаешь? И очень плохо, что ты меня по-прежнему не понимаешь... Разные мы с тобой все-таки, Юрик. Я вот без тебя жить не могу, всю ночь на часы смотрела, когда тебя увижу... А ты, я смотрю, и не вспомнил..." "Молодежь! - крикнула из гостиной Полина Олеговна. - Кончайте любезничать. Умываться и завтракать. Мы с Савельевым уже заждались вас." "Где у вас умываются?" "Настоящие мужчины..." "Я понял!" Юрий набросил свой кожушок на спортивный костюм, сунул босые ноги в суконные боты и выбежал на улицу. Инга со смехом выскочила за ним, едва успев сменить туфли на белые валенки. Снег слепил со всех сторон. Юрий сбросил кожушок, снял "олимпийскую" рубашку и стал, вскрикивая, натираться снегом. "Жена, спинку потри, - сказал он и тотчас охнул и задохнулся от горы снега, обрушенного безжалостной Ингой на его голую спину с потревоженной еловой лапы. Тотчас нежные руки закутали его пушистым полотенцем, стали яростно растирать со всех сторон, надели на вытянутые руки "олимпийку", накинули на плечи кожушок и поволокли под руку к дому. "Какой приятный запах дыма, - затянулся вкусным воздухом, как любимой сигаретой, городской доцент. - Что это там дымит?" "А это вам, Юрий Ефремович, папа баньку топит... Надеюсь, не возражаете?.." "Мне?" "А вы эгоист. Чем это вы лучше других? Может и мне." "Вместе?.." "А вам бы как хотелось?" "Я и мечтать не смею... До печати из ЗАГСа." "Иногда сбываются и несбыточные мечты. Не я ли вам как-то обещала... Помните?" "Ты даже не представляешь, что ты со мной натворила своим дурацким замечанием!" "Потом расскажешь. А пока - завтракать. У моих тут такие чаи! Такой мед!.. У нас тут все настоящее и экологически чистейшее. Как и твоя невеста, кстати. Такие не только в столицах, ни в одном городе не растут..." 4. Вы ни о чем больше и думать не сумеете, кроме как об Инге Савельевой под вашим веником... - вспомнил Юрий тот комаринный флирт в сентябре, когда направлялся по глубокому снегу, щурясь от ослепительного голубого сияния сугробов, к извергающей дым бревенчатой бане в конце двора. Она стояла среди гигантских разлапистых сине-зеленых елейу самого берега узкой реки. Юрий вошел впредбанник и растерялся среди чистых деревянных скамеек и