ди, кто живой, сам, а то совсем мертвый будешь! - гаркнул он внутрь веранды почему-то с кавказским акцентом. - Никого, - зажег он лампу. - Наверху сам проверишь, или опять мне? Ладно, ты уже готов. Блядинька, - кивнул Антон дочери, - давай со мной. Пусть ему стыдно будет." Гена слышал их шаги над головой и смех Лауры. Потом заставил себя посмотреть на подоконник и снова ощутил тот же озноб и жжение. Шиньон, что обычно был уложен спиралью ближе ко дну, теперь вспучился, занимая всю банку, словно пытаясь выдавить крышку и превратиться в джина из бутылки. "А-антон!! - заорал Гена, отпрянув к лестнице на мезонин. - Скорее сюда!" "Где он прятался? - дробным морским бегом ссыпался по лестнице сосед. - Вот я его сейчас..." "Смотри..." - едва произнес Гена, показывая дрожащей рукой на банку. "Точно, сбесился ваш скальп, - жарко дышала ему в щеку Лаура. - Во дает! Пап, а ну как вылезет? Заполнит весь дом и нас задушит, как борода в железной маске!" "Не вылезет, - спокойно взял боцман банку в руки. - Марш на место, - тряхнул он волосы. Те послушно улеглись спиралью на дне. - Вот и вся любовь. С ними только так. А то друга мне пугают. Не говоря о блядочке." "А я и не думала пугаться, - весело возразила Лаура. - Дядь Генка, хотите, мы эту вашу баночку с волосиками к себе в дом заберем? Будем использовать для бесплатного освещения и отпугивания воров." "А, Геша? - тоже смеялся Антон. - А ты себе спи спокойно. Ну, ты меня знаешь, - обратился он к банке. - Будешь бузить, я тебя на три шиньона разрублю, в три банки закатаю, в три ямы зарою и буду водой торговать по всей округе. Понял?" Гене показалось, что шиньон съежился и стал меньше. И сразу стал жалким, как запуганная слабая женщина или ребенок. Страх бесследно исчез. "Не надо ничего забирать, - уже спокойно сказал он. - Идите спать и простите меня..." "Вот так-то лучше. Да не мостись ты, блядка, на кровати, не про тебя она. Пошли домой." "Больно надо! - фыркнула Лаура. - Нашли мне любовника - с колом, где не надо и со страхом перед всякой чепухой. Мужчина! Спокойной ночи." 6. Гена поднялся в свой так называемый мезонин, а на самом деле - в выгороженную часть чердака с обоями на стенах и мягким ложем с изголовьем у самого окна в сад с его прохладой и ночным ароматом, шорохами и шелестом листвы. Особенно уютно было здесь в дождь, который барабанил по железной крыше, навевая сон в любом душевном состоянии. Вот и сейчас упали первые капли, и сразу пошла чудесная убаюкивающая музыка, под которую он закрыл глаза и провалился в привычные грезы, сменившиеся тревожным виртуальным техсоветом с отказом заказчика финансировать далее его тему. Начальник отдела тут же злорадно предложил "кандидату на госпремию" уйти в бессрочный отпуск без содержания, что равноценно увольнению. Гена проснулся весь в поту и с бьющимся сердцем. За окном черными облаками шевелились деревьев, за ними сияли чисто вымытые дождем звезды и заходящая за гору полная луна. После такого вещего сна мне до утра не заснуть, подумал Гена. Надо уезжать, надо смываться из шатающейся страны с ее съездами народных депутатов, стремительно растущим антисемитизмом и интригами конкурентов. Надо срочно в корне менять судьбу - не только язык и общественный строй, но и климат, нелепое поясное время, так и не ставшее за столько лет привычным, когда биологически днем ночь, а ночью - день. Избавиться от необходимости без конца летать самолетами в столицы по любому поводу с унизительными бесконечными и мучительными задержками во всех аэропортах великой страны. Забыть о вечном доставании товаров и услуг вместо покупок из-за пустоты в магазинах. Не зависеть от жуткого общественного транспорта. Избавиться от уже ставшего невыносимым обитания двух семей в тридцатиметровой хрущебе без малейшей надежды на расширение. Покончить с вечным страхом остаться без темы и без зарплаты... Куда угодно! В Австралию, в Америку, в Израиль, наконец! Он вспомнил свою бурную деятельность во вдруг возникшем Обществе русско-австралийской дружбы этой зимой, собачьи свадьбы вокруг заезжих русских австралийцев. Первые живые иностранцы в наглухо закрытом до того городе были искренне удивлены не столько поголовному желанию их визави как можно раньше покинуть свою родину, сколько общей наивной уверенности, что в жестком мире конкуренции на зеленом континенте их кто-то ждет. Иллюзии советского ученого, считавшего себя уникальным, хоть и непонятым, фатально окончились среди нарядных павильонов первой в истории страны австралийской промышленной выставки. Здесь доктор Кацман впервые увидел себя в будущем. Капиталисты и их люди были посильно вежливы и внимательны. Все попытки объясниться на своем теоретически-книжном английском кончались любезным приглашением в павильон переводчика фирмы. От инновационных проектов Гены у собеседников лезли на лоб трезвые глаза и невольно дрожали от смеха холеные подбородки. Но мир изобилия вместо мира дефицита таращился со всех стендов и слайдов, убеждая, что надо уезжать... Надо... Надо... Только в тихих мечтах о чудесном перемещении в этот мир Гена видел спасение от разбудившего его сна-предчувствия. = = = За окном балкона слегка шевелились свисающие гроздьями листья эвкалиптов на фоне ослепительно голубого жаркого неба. За тяжелыми ветвьями синело близкое море с четкой ниткой горизонта. Привычный простор его квартиры не вызывал ни изумления, ни восторга. У Геннадия Кацмана не было никакого сомнения, что, не смотря на эвкалиптовые рощи за окном, он не в Австралии, а давным-давно живет с Адой и взрослым сыном Арье именно в Еврейской стране. И что это уютное жилище с двумя балконами, двумя спальнями размером со всю их советскую квартиру, с персональными компьютерами для него самого и для сына вместо нескольких часов машинного времени в месяц в институте и пишущей машинки "Украина" дома, со всеми прочими атрибутами западного мира начала 21 века - привычная данность, давно не воспринимаемая, как подарок судьбы. Он лениво вспомнил зачем-то, что его дочь Кэтти с зятем Иони и внуком Арье живут в другом городе Израиля в таком же комфорте, а о спанье прежнего Вани на полу, на ковре и под столом в прежней жизни можно вспоминать только перечитывая от нечего делать синий блокнотик-дневник 1990 с робкими мечтами об эмиграции. Все окружающее никак не воспринималось сном. Это была явь, которая, казалось бы, должна была привести к эйфории, но ее не было. Напротив, что-то фатальное давило и не давало покоя после переселения из прошлого. Так, скажем, инвалид, проснувшись без ноги, никак не может поверить, что только что он бегал... Гена осмотрел себя в зеркале. Постарел, заматерел, но вполне приличный олдбой. Зрение, слух, обоняние - слава Богу. Зубы ровные белые вместо стальных. Совсем другое выражение лица. В чем же дело? И тут до него дошло - нет привычных напряженных мыслей о проблемах всех пяти проектов, которые он только что, там, на даче, без конца перебирал в голове. Не было и следа представлений о деталях хотя бы одной его идеи из десятков изобретений. Более того, все его идеи, даже внедренные и бесспорные, вызывали только чувство неловкости. Самые блестящие из них казались беспочвенной и наглой авантюрой. Кто-то давным-давно произвел ампутацию того, что он считал важнейшей частью своей души, и оставил тело, живущее вот в этом благополучии и комфорте. Культя затянулась и давно не болит. Он обходится без отрезанного органа. Совсем иные беспокойные мысли и - изнуряющее бесконечное и непреодолимое безделье. Вот и теперь он как раз очнулся после тяжелого дневного сна. Проснулся в испарине от лихорадочного возбуждения и радости творчества. В этом сне Гена был в своем постылом институте, среди коллег-недоброжелателей, но, Боже, как ему было хорошо оттого, что он работал, а не считал часы от утра до вечера, как после пробуждения. И каким же безнадежным было это пробуждение! Зачем? Ради чего? В его сознание вдруг обрушились проблемы его нынешних занятий в окружающем теплом раю. И тотчас лицо залила краска стыда, и колени подогнулись. Он попытался вернуться ко всем советским безобразиям, но те уже давно испарились. Возникли совсем другие, но не менее возмутительные подробности бытия и нравов нового общества. Это общество настойчиво приглашало евреев со всего света приобщиться к своему бытию и сознанию на исторической родине. Как дальние родственники приглашают кого-то поселиться в их доме, обещая не только кров и хлеб насущный, но и почти утерянную родственную близость. И вот, когда дорогой гость уже переступил порог их жилища, ему дают понять, что "его тут не стояло", что и без него тут достаточно тесно и уныло, что все обещанное - не более, чем шутка, а ему лучше бы убраться куда подальше. Но некуда убираться - ни прежнего дома, ни скудных прав и благ в прошлой жизни у него больше нет. Все покинутое невосстановимо. Остается только продолжать улыбаться в спесивые рожи родичей и приспосабливаться к статусу человека не первого сорта, жить без всякой надежды на будущее. Напротив, самое плохое настоящее во сто крат лучше невообразимой мерзости грядущего... Он вспоминает не столько австралийскую эпопею, сколько густую очередь в германское посольство по ту сторону московского сквера, когда он уже прошел свою очередь в другое, "голландское" для отъезда в Израиль. Но тогда его охватило такое предчувствие и интуитивное острое желание срочно, пока не поздно сменить вектор своего оттяжения из родной страны. Несомненно, думает он сейчас, глядя на рай за окном, там в профессиональном плане было бы нечто подобное - никому в свободном мире не нужны люди за пятьдесят, только в мире несвободном. Но там не было бы ощущения обмана - эмиграция и есть эмиграция. И Вертинскому было не сладко, и Куприну. Только ехали они все на заведомую чужбину, а не в теплый родственнный дом по персональному приглашению. А потому и не претендовали на равноправие в той же спесивой Франции. Как выяснилось позже, в пацифистской Германии заведомо чуждые наследники авторов и исполнителей Холокоста обеспечивали эмигрантов - уцелевших наследников его жертв достойным материальное обеспечением и крышей над головой. = = = Гена закричал во сне, замахал руками и проснулся. Боковым зрением он заметил, как в его крохотной спальне в мезонине панически заметалось, как пламя свечи на ветру, фосфорическое свечение и поспешно растаяло. И тотчас забарабанили в дверь. "Кто? - даже обрадовался любому гостю Гена. - Иду!" "Это я, - Антон спустился с крыльца и отошел от дома так, чтобы его было видно в окно. - Ген, у тебя все в порядке? А то опять все засветилось в твоем доме." "Спасибо, Энтони, - неожиданно для себя сказал хозяин загадочной банки. - Сон мне такой снился..." "Иди ты! - задохнулся боцман. - И мне! Спустись. Я теперь долго не усну..." Они закурили на крыльце, хотя дождь снова тихо забарабанил по крыше. "Геш, а что такое челнок?" - наконец глухо спросил Антон. "Челнок? - удивился ученый. - Ну, лодка такая, утлый челн. В швейной машине есть такая деталь, взад-вперед снует. Отсюда название американского многоразового космического корабля - шаттл - челнок. А что?" "А то, - глаза Антона засветились в темноте, - что я только что был челноком! То есть я знаю, что я челнок, причем запуганный и бесправный. Умелый спекулянт, с которым косоглазые китайцы могут сделать что угодно, так как я всецело завишу от них... Я, потомственный тихоокеанский моряк, классный специалист, уважаемый член экипажа научно-исследовательского судна, пожилой человек, жалко подлизываюсь, с трудом подбирая слова на чужом языке... Я чуть не убил самого себя в этом сне... И при этом вспоминаю свои унижения, сидя здесь же, на твоей почему-то даче, как на своей, но тебя почти не помню... И думаю только о том, как выжить без работы, когда добыть деньги для семьи может только... челнок! А тебе что снилось?" "Мне? - поежился Гена. - В принципе все хорошо. Но не здесь, а... ну, за границей." "В Израиле? Ну, там-то, конечно, тебе хорошо. Там ценят таких как ты." "Не видел этого." "А кем ты себя там видел?" "Кем? - покраснел Гена и содрогнулся. - Пожалуй, тоже... челноком. Или еще хуже. И тоже мною помыкают иностранцы." "Какие же там у вас иностранцы? - удивился Антон. - Ты же еврей свой среди своих израильтян." "Правильно. И имена у нас всех другие, и живем по нашим понятиям богато, а только вокруг... иностранцы. И я их без конца боюсь, как ты китайцев." "Это все твой шиньон, - зашептал Антон. - Он нам дает... это... как его, ну, фильм еще был... Ну - воспоминание о будущем. Ну, я ему!" "Не надо, - решительно встал Гена. - Люди всегда хотели заглянуть в будущее. Вот нам его и показали. Энтони... тьфу, Антоша, а ты вот прямо сейчас, хорошо помнишь подробности твоего сна?" "Какого сна? - встал сосед, зевая. - Нашли время курить - в полночь. Пошли-ка по домам. А то там блядочка моя что-то уж больно беспокойно спала сегодня. К грозе что ли?" "Я думаю, от полнолуния... - зевнул Саня, поднимаясь к себе. - Спокойной ночи." Никакого воспоминания о будущем больше не было. Вместо этого возникло вполне настоящее в виде сначала шороха под дверью, а потом знакомого жаркого шепота: "Папка с мамкой на нервной почве от каких-то странных снов заперлись у себя, только пружины от кровати визжат... Я их знаю - долго провозятся. А я чем хуже, правда?" "А тебе что снилось?" - Гена еще пытался вести светский разговор. "А мне прис-ни-лось, - протянула Лаура, отбрасывая в сторону шаль, - что мой радикуллитник свою блядиньку недолюбил тогда... И что у него если и стоит кол, то уже с противоположной стороны... Ого-го, как я угадала! Да тихо ты, руки-то как грабли... Я ж тебе не кукла какая, а живая бляда, она не-ежного обращения требует... Х-хорошо как!.. Ты чего это? После первой-то палки? Нет, со мной такие финты не проходят. Я тебя еще не так расшевелю... А вот так ты не пробовал? Во-от, оказывается, как мы любим!.. Нет-нет, никакого роздыху. Я ж только вхожу во вкус. Никаких мне скидок на возраст! Ты что предпочитаешь? О, наконец-то! Еще! Еще... давай!! Да ты просто сам не представляешь, какой ты у меня мужик, еврей, до самого сердца достаешь..." "Все... больше и не проси..." "Фиг вам, доктор. Вот я вас сейчас... Ого! Вот мы, оказывается, как еще шевелиться можем. Ого! Ого!! Ну-ка я в седло, пока твой в порядке... Еще! Еще!!! А говоришь старый!" "Ты и меня хочешь в больницу отправить? Все! Все, блядка. Я больше не способен..." "А так мы еще не пробовали? А? А ты говоришь, устал... Тебе еще любить и любить..." 2. 1. Количество все равно рано или поздно переходит в качество, думала Ада, касаясь щекой шершавого вонючего чужого рюкзака и кося глазом на грязное окно вагонного туалета, куда ее выдавили из тамбура, когда потные тела сломали запертую дверь. И вот теперь под коленки больно давил холодный металлический унитаз, а по обе стороны от него стояли те, кто опередил ее в стремлении забраться в нишу между стенкой туалета и унитазом. Зато она могла видеть окно, а за ним очередной пролет белых лиц на новом перроне. Дверь отчаянно шипела, но даже ее мощи не хватило преодолеть внутреннее давление расширившейся человеческой массы. Так что новых пассажиров не оказалось. Одно беспокоило теперь Аду - как выйти на своей станции, если пошевелить можно было только пальцами ног, а сумка, как втянулась между кем-то при взломе треснувшей двери, так и заклинилась там намертво. Чтобы не ломать голову раньше времени, она стала думать о работе, об интригах в ее издательстве. Их очередной всесоюзный научный журнал не собирались читать даже его авторы. Зато все знали об очередном служебном романе в женском коллективе, после которого она едва не потеряла сразу двух сотрудниц, всерьез передравшихся прямо на рабочем месте - на глазах у плешивого пузана, предмета неразделенной страсти нежной... Потом почему-то вспомнилась эта Нона, филолог, которую Ада некогда старательно и безжалостно выживала из издательства, умело интригуя на полную мощность. Нона отличалась от прочих коллег не только всеподавляющей эрудицией, трудолюбием и обязательностью, но и внутренней культурой. Врожденной, а не той, что Ада всю жизнь в себе культивировала. Авторы чувствовали в новом литредакторе естественное превосходство над коллективом, включая саму Аду. Академик с мировым именем ее опекал. Как такую не возненавидеть? Какому нормальному директору понравится подчиненный, который всегда прав? Если бы это касалось только Ады, весь гадюшник только пришел бы в восторг, но Нона невольно подавляла каждую из них. На ее фоне коллектив просто исчезал. Академику все это было известно, как и то, что Нона принадлежала к одному кругу общества, а они со скандальной неумекой Адой - все-таки к другому. Поэтому и была задумана и реализована нехитрая комбинация в духе соцреализма: Нону отправили на подшефную стройку поработать две недельки маляром-штукатуром на морозе и ветру. Все было точно рассчитано на ее природную порядочность и обязательность. Там, где прочие привлеченные воровали кисти и гвозди, Нонна старательно работала, даже когда схватила простуду. А потому бригадирша попросила ее там еще попахать недельку, потом другую. Когда она вернулась на рабочее место с благодарностью от райкома, Ада заявила, что, если Ноне больше по душе малярствовать и это дело так здорово у нее получается, то пусть впредь там и работает, а в издательстве есть, кому вычитывать шедевры ученых союзного института. Глупый муж Ноны, пользуясь корочками внештатного корресподента краевой партийной газеты, честно наябедничал в райком. Секретарь - попросту наорал на академика, состоящего у него на партийном учете. А академик-то - номенклатура ЦК, а потому местный окрик воспринимает неадекватно. Так что вылетела Нона со свистом и какое-то время была даже советской безработной, пока тот же муж не устроил ее в другое, не менее важное для общества издательство, где ее еще быстрее раскусили, послали в колхоз и тем же макаром вытурили. Ада и гадюшник только тихо радовались, узнав о внедрении своего метода и о том, что Нона с лотка торгует книгами на главной улице. И радовались до тех пор, пока не выяснили, что сделали своей врагине подарок - книжный дефицит, быструю карьеру товароведа и такое внутреннее достоинство, о каком Ада-директор и мечтать не смела. После того, как для покупки итальянских сапог Ада выпросила у Ноны трехтомник Пикуля, она стала считать паршивую овцу лучшей подругой. Ее мужа директор тем более зауважала - так разглядеть карьеру жены! И вот месяц назад та же Нона дала Аде телефон в Хайфе для фиктивного вызова в Израиль, и Ада тайком позвонила и продиктовала анкетные данные своей семьи. Вспоминать об этом вглуби душного туалета было приятно - при самой малой вероятности успеха это была хоть какая-то надежда вырваться не только из этого месива несчастных сограждан, но и из проклятой страны. = = = Поезд летел среди ночных огней. Ада видела свое отражение в оконном стекле, откинувшись в мягком самолетном кресле в душистом кондиционированном воздухе полупустого вагона, идущего из Тель-Авива в Хайфу. Воспоминания о давно забытой дачной советской электричке почему-то были так свежи, что Ада даже поднялась пройти в туалет, чтобы сравнить. Там была чистота, пахло духами, и вились яркие цветы. Она провела ладонью по лицу, удивляясь недавнему видению и этим ярким воспоминаниям о тамошней, а не здешней Аде. Мимо пролетали безлюдные ярко освещенные станции - этот поезд шел без остановок. По проходу смуглый парень толкал тележку с яствами, какие в те времена подавали разве что в крайкомовским буфете. А Аде ничего из этого и не хотелось - все есть дома и гораздо дешевле. А уж экономить шекели она научилась тут очень быстро. = = = ...Шекели? Какие шекели? Что это вообще такое? - лихорадочно выдиралась Ада из окружающего жаркого ада вагона, подъезжая к нужной станции. Устоявшаяся, было, публика пришла в раздражение. От исчезнувшего сна не осталось и следа, зато тут же вспомнился услышанный как-то в душной крымской ночи анекдот: море жидкого дерьма, в нем стоят по подбородок притихшие миллионы. И тут один начинает свое "Плохо мне... вонь какая... свободы хочу..." А со всех сторон: "Подлец... волну поднял, хлип..." В черном просвете едва открывшейся двери показался перрон, куда Ада сначала ухитрилась выставить ногу, потом, извернувшись, зад, а потом, под визг и мат - выдернуть руку с сумкой. Двери осторожно закрылись под одноименный рефрен, зеленая блестящая в свете станционных фонарей змея, нафаршированная жалкими строителями светлого будущего всего человечества, прогрохотала мимо и исчезла в ночи, оставив вокруг долгожданную тишину и пустоту. В конце пустого перрона замигал ручной фонарик и показалтсь две знакомые фигуры. Зять и сын стояли c поднятыми воротниками. В тридцати километрах от дачи, был совсем другой климат с вечными зябкими туманами и сырым ветром с моря. Ваня тут же подхватил сумку, Лева привычно демонстрировал свою энергию и сноровку, лягая столбы и стволы деревьев. Тропинка уводила троих вверх, к Академгородку, где их ждала дочь Катя и внук Дима. Здесь дорога тоже шла через лес, полный совсем других запахов, ставших родными за много лет. "А у нас для вас новость, - голос Вани срывался от сдерживаемого радостного волнения. - Письмо... из Израиля. Вам с Геной и Левкой позволено туда въехать!" "А как рад! Что вы с Катей и Димкой остаетесь в нашей квартире?" "Ну! А вы что, против?" "Поздравляю, - похолодела Ада от такой долгожданной, но, как оказалось, совершенно неожиданной новости. - Не век же нам жить на голове друг у друга!" "А там? - спросил зять. - Там-то где вы будете жить?" "Там Запад, - уверенно сказала директор. - Если, как говорят "голоса", в Израиль ежемесячно едут десятки тысяч, а не возвращается никто, то, значит, каждому дают квартиру. И уж во всяком случае, не хуже нашей!" Десятки тысяч новых квартир? - подумал Ваня, не привыкший ни с кем спорить. - Это ж надо! В месяц?.. Когда тут и половины такого количества не построили за все ударные пятилетки... Впрочем, раз родители давно решили эмигрировать, а нам с Катей и Димкой жить решительно негде, то, что лучше придумать, чем наследовать жилье, о котором естественным путем и мечтать не приходится. Со всем его содержимым. Так что узкий заграничный конверт - неслыханная удача... Скучать, конечно, Катька по маме с папой будет ужасно. Ведь до сих пор, если люди туда уезжали, то считай навеки - с концами, как умирали, но... мне-то что? А Кате я заменю родителей, для того и женился на ней. Запад!! - орало все в душе у только что узнавшего о письме подростка. - Я буду жить на Западе, как герои вдруг появившихся для всех видиофильмов, носиться на шикарных иномарках, пить виски (что это, кстати, такое?) у стойки бара и стрелять с глушителем в своих врагов, буду любить резких длинноногих девчонок, болтать не по-русски и вообще стану крутым меном. В армию? Ну и что? Не в советскую же, что без всяких внешних врагов, одной дедовщиной, так искалечила соседского парня Толика, а в таинственно непобедимую израильскую армию, в которую годами со страхом, восхищением или с ненавистью всматривается на экранах весь мир! Вот это кайф! Расставив ноги в тяжелых ботинках, я в каске и бронежилете сижу в пятнистом желтом джипе с "узи" в руках. Перед нами в ужасе и злобе разбегаются разные оборванцы... Я - герой поэзии Редьярда Киплинга: Солдаты, несите в колонии любовь на мирном штыке, азбуку в левом кармане, винтовку в правой руке. А если эту сволочь ни пуля, ни штык не проймет, то пусть их разогитирует товарищ наш пулемет, ура! Запад! - металось сладкое слово и в мозгу у Ады. - Какое же спасибо Ноне! Надо же, за какие-то два месяца - вызов! А это значит сразу же новую жизнь. ОВИР, разные документы, разговоры вокруг, если и с открытым осуждением, то с тайной завистью. Решено! Там я тут же открываю частное издательство. Так и быть, вместе с Ноной. Если, конечно, та не предпочтет открыть книжный магазин. Впрочем, зачем мне вообще на Западе работать? Уж в Израиле-то умеют ценить таких инженеров и ученых, как Геша. Он продаст свои патенты и станет миллионером. Квартира! Да мы в первый же месяц купим виллу и... нет, надо перевести дух... машину. Иномарку, конечно, не "жигули" же. А Катеньку с ее семьей тут же вызовем к себе. Эта разлука не будет надолго. Значит, так... Завтра же с этим письмом в ОВИР, узнать план действий... Нет, сначала, сейчас же, ну и что, что поздно, звоню Ноне. Те, скорее всего, тоже получили вызов, посылали раньше меня, просто не решились мне сказать, а теперь можно... И едем вместе. У нее такой симпатичный, умный и решительный муж... можно при случае даже и отбить... Где-нибудь на Ривьере, а? Наконец-то начнется настоящая жизнь. И всего-то нужно было, оказывается, для вечного счастья - какого-то письма. При таком настроении идти домой? Как бы не так! К Павлу! Только к нему, чтобы сразу начать долгожданное теплое прощание. Какой бы придумать Кате предлог?.. Да никакого! Скажу, что хочу кое-с-кем немедленно посоветоваться. Даже заходить домой не буду, вот что. ОН совсем, было, охладел в последнее время? Отлично, вот что его оживит - вызов наосточертевшей было пожилой любовницы не куда-то на конференцию в какую-то там Москву, а на постоянное место жительства - на Запад, понял? Где таких как ты - пруд пруди. Посмотрим, какая у него будет физиономия, когда я скорбно приду попрощаться... И как он тут же заюлит со своими тщетными извинениями. Он так симпатично и тщетно пытается всегда овладеть собой, когда волнуется. Интересно, как у нас сложится это самое прощание сегодня, а потом все эти месяцы до расставания всерьез... Вот где я, наконец, верну наши лучшие деньки. Письмо-счастье уже начало работать! 3. 1. "Если я это опубликую, - лицо милой девушки-редактора пошло пятнами от волнения, - меня... меня просто расстреляют..." "Бросьте, - возразил Вадим Брук, самодеятельный писатель, - кто вас тронет? На дворе 1990. В стране гласность." "Гласность! Да вы хоть сами прочитали, что вы написали?" "Так это же фантастика. Действие происходит здесь же, во Владивостоке, но через пять лет." "После События? Так вы называете свержение советской власти?" "Не советской, а партийной." "С переходом к капитализму?" "А к чему же еще? Все остальное уже перепробовали. Что вас смущает? Сегодня о такой перспективе не говорит разве что какой-нибудь Лигачев. Я автор и готов за все написанное отвечать. А вам-то чего бояться? Тем более что книга не только и не столько о политике, сколько об экономике и... любви." "Вот именно, - теперь покраснела редактор. - И это вы называете любовью? Да я такое только случайно по видео... И тут же выключила. А вы хотите, чтобы утехами ваших героев упивался юный читатель?" "Почему же только юный?" "Тем более стыдно вам должно быть такое писать. И мне читать было стыдно. А чего стоят ваши фантазии о правоохранительных органах..." "Карательных, а не..." "Игра слов. Короче говоря, я такое публиковать пока не решаюсь." "Отлично. Найдем другое издательство." "Вот именно. И лучше... за границей... сами знаете где." "Спасибо за напоминание. Если вы окажетесь правы, то там я буду писать не о нашем городе." Вадим собрал распавшиеся листки исчерканной красным рукописи и вышел на главную улицу имени самого свирепого и результативного авантюриста всех времен и народов. Руки его дрожали. Опять те же намеки. А ведь надо идти на очередную встречу. "А, входите, входите, - еще неумело играл друга народа новоиспеченный депутат, спичрайтером которого выступал на выборах Вадим. - Рад вас видеть. Вы, я полагаю, по поводу вашей статьи об опасности атомного лихтеровоза..." "Его собираются поставить к терминалу на погрузку контейнеров на Магадан. А после двух подряд катастрофических взрывов в Армавире и Свердловске никто не гарантирует, что по головотяпству или по злому умыслу на борту или на причале не окажется 20 тонн взрывчатки. В тех поездах на все контейнеры были бумаги, как на самый безобидный груз. А от взрыва в Свердловске снесло до фундамента домостроительный комбинат. Такой взрыв испарит ядерный реактор атомохода в центре Владивостока. Это вам не Чернобыль!" "Я понимаю... понимаю... Надо будет... Тем более у нас тут недавно прошли натурные испытания, показавшие, что этот же лихтеровоз можно успешно разгружать вертолетами у не населенных дальних берегов. Как раз сегодня я беседовал с... тоже... так сказать... прямо не знаю... Геннадий Ильич Кацман. Руководитель этой темы и испытаний. Вот его телефон. Он хочет с вами встретиться. Дать, так сказать интервью. А сам я сделаю-ка депутатский запрос, знаете ли, на эту тему прямо генсеку на Съезде народных депутатов. Прямо на следующей неделе." "Спасибо вам..." "Да нет, это вам спасибо. У меня же нет надежды поселить семью... за бугром. А пока я организую здесь общественное мнение... А помните, как мы на выборах с вашей шпаргалкой моего конкурента-адмирала мокнули: Как, мол, вы собираетесь бороться за экологию края, если годами труба вашей котельной безнаказанно дымит вам прямо в форточку рабочего кабинета в штабе ТОФа? Вот я сегодня об этом напомню и второму моему конкуренту на тех выборах - начальнику пароходства - о смертельно опасном для города и края лихтеровозе. А потом, как я уже сказал, прямо Михал Сергеичу! И обязательно упомяну вас с Кацманом. Вот я прямо сейчас... Геннадий Ильич? Да, я. Тут у меня как раз этот... ну, журналист, автор статьи об атомоходе. Так вы договоритесь о встрече. Да. Его зовут Вадим Зиновьевич Брук. Мне тоже очень приятно... Договаривайтесь. Будем вместе спасать наш город!" 2. "Так вы не профессиональный журналист? - Гена вглядывался в собеседника с острым интересом, как только догадался, что это и есть загадочный муж той самой Ноны, с которой у его жены сначала была жестокая служебная битва три года назад, а потом такая же спонтанная дружба. Аде такие перепады настроения были в общем не очень свойственны. - Чем вы занимаетесь на основной работе?" "В принципе тем же, что и вы, насколько я знаю. Я ведущий конструктор такого-то ЦКБ и член консультативного совета издательства "Судостроение" в нашем регионе. Так что мы коллеги. Вы - теоретик, а я практик. И - конкуренты. Я занимаюсь баржами, амфибиями и воздушной подушкой для доставки грузов, а вы - вертолетами. Впрочем, у нас есть и другая точка соприкосновения." "Вы имеете в виду... Аду и Нону? Да, в общем-то, редкий случай перехода от войны к миру и дружбе." "Не передать, как ваша Ада нас достала совсем недавно. А теперь вот мы вместе с вами в Израиль собрались..." "Кто?.. Кто собрался? - помертвел Гена от поворота темы. - Я лично..." "Вам лично, как и мне лично, в числе прочих членов наших семей, месяц назад пришел вызов. Мы почти иностранцы в той стране, которую так самоотверженно, назло властям, спасаем саму от себя." "Вы что-то путаете, - в голосе Гены теперь был лед. Провокатор? Похоже. И депутат очень даже при чем. - Ни в какой Израиль ни я, ни моя семья никогда не собирались и не собираемся." "А вы уточните у вашей жены. Что же касется меня, что вот копия вызова. Государство Израиль и так далее... И даже текст на иврите. А приглашает нас и вас одна и та же госпожа Эмилия Браун, проживающая в Тель-Авиве на улице Каплан. Насколько я знаю, у Ады точно такое же письмо, которое она показывала моей Ноне." "Ада! - голос глупого как пробка мужа дрожал от волнения. - Нет, никаких "некогда", не бросай трубку. Тут со мной Вадим Брук, ну... журналист, муж твоей новой-старой подруги... Так он говорит, что..." "И правильно говорит. Пригласи их обоих к нам на выходные на дачу. Помогут нам сливы собрать и пару ведер возьмут себе на варенье..." "Подожди... Почему же я?.. Почему ты мне?.." "Да потому, что... потому. Пригласи, там все обсудим на воздухе под нашу наливочку." "Так... вызов действительно уже у тебя?" "А у кого же еще?" "А дети знают?" "А как же!" "Так вы что... без меня решили ехать?" "Стоило бы при твоей дурной политической активности. Кстати, именно поэтому я тебе ничего и не говорила, пусть, думаю, побегает еще." 3. Желто-оранжевые от слив ветки деревьев едва удерживались подставленными под них досками. Вся земля под ними была усыпана сочными плодами, среди которых с ведрами ползали на коленях Вадим с Геной и Ада с Ноной. День выдался жаркий, но с по-августовски пронзительным свежим ветром с гор. Все были в пляжных нарядах и в соответствующем романтическом настроении. На соседнем участке под таким же деревом прохаживался Антон, поглядывая на хохочущую Лауру. Она усиленно угощала сливами и малиной шустрого молодого человека, с короткой стрижкой. Если бы не семитская внешность, тот смахивал бы на зэка. Парень доходил своим ежиком до подбородка статной Лауре. А та подчеркивала материнскую любовь к "своему Давидке", поглаживая его то по черной колючей круглой головке, то по уже довольно округлому брюшку. По всей вероятности, это заметил не только Гена, так как Лаура звонко крикнула на веранду родителям: "Да это он у меня просто тут сливами и малиной обожрался с витаминной голодухи. Сейчас я его снова вон в тот домик свожу, увидите, какой стройный станет! Как дядя Гешка. Кстати, всем общий привет, соседи. И вашим гостям." "Не приставай к людям, блядочка, - благодушно заметил Антон, и Вадим с Нонной тут же вздрогнули и недоуменно переглянулись. - Займись лучше своим Додиком, пока он не сбежал раньше времени..." "Странно, - заметил Вадим. - Кто он ей?" "Кто?" "Тот дядька, что на веранде." "Отец." "И такое обращение к родной дочери? При всех..." "А все уже привыкли, - тут же откликнулась сама Лаура. - Правда, тетя Раечка?" "Правда, правда, Лаура. Просто новых людей это, мягко говоря, несколько шокирует." "А че тут? У каждой семьи свои отношения. У нас откровенные. Если я откровенная, то и прозвище точное. А ежели кто скрытные, так их до поры до времени и зовут иначе... И некоторые это ой как хорошо понимают. Додик, тебя ведь не очень шокирует, что твою любимую так прозвали?" "Еще не знаю..." "Чего не знаешь, блядка я или не очень? А кто тебе в первую же минуту наедине отдался так беззаветно? Женщина-мать что ли? Часто ты раньше одерживал такие победы? А мне показалось, что до меня ты вообще не представлял что, куда и как..." "Ну, ты уж очень... действительно... болтаешь. Дура какая-то... " "А я может горжусь, что я такая. Не нравится, не ешь. Да не, ты че? Я ж не о шкварках, кушай себе не здоровье. Я ж просто так, из анекдота, знаете?.." "Знаем, - важно заявила Ада. - Тебе Лаура, лишь бы наговаривать на себя. Вы ей не верьте. Девушка как девушка. Впрочем, это не наше дело." "Еще бы! - фыркнула Лаура, обнимая своего Давида. - Теперь это дело только моего черненького карапузика. Возьмешь меня в жены, Дода?" "Еще не знаю, - налегал тот теперь на сковородку с молодой картошечкой и шкварками. Лаура тут же подлезла со своей ложкой и стала есть из той же сковороды, вызывающе поблескивая глазами на публику за деревьями. - А вообще-то мне Ларочка очень нравится, как бы ее ни прозвали, - вдруг объявил он. - Она добрая. И щедрая." "Да я ж тебя на руках носить буду, - вдруг действительно, подняла она его под коленки. - Пушинка, а не супруг! Всю жизнь о таком мечтала. Чтоб всю ночь по мне бегал и кричал: неужели это все мое!" *** Только те, кто часами терпеливо стоял в очереди за полугнилыми полузелеными помидорами, кто, как Нона, становился рядом с продавщицей, чтобы помогать ей выбирать из текущих мразью ящиков хоть что-нибудь съедобное и за это получить право на выбор для себя, может оценить тот стол, что выставили бывшим врагам и будущим соплеменникам Кацманы на своей даче. Только тот, кто десятилетиями жил в краю, где овощи и фрукты, кроме картошки и лука, можно попробовать разве что два-три месяца в году, способен по-настоящему радоваться колючим огурчикам прямо с грядки, пахучим до спазмов в желудке помидорчикам со слезой, тугому лучку, мало кому вне Дальнего Востока знакомой кинзе, редкому здесь овощу под названием кабачки, янтарным картофелинам, присыпанным мелко нарезанным укропом. А когда все это подано на стол, стоящий прямо в саду, а в одном графинчике наливочка, а в другом - родниковая вода, то разговор может быть только дружеским. И более чем оптимистичным, так как уже достоверно известно, что в Израиле, куда едут все наши собутыльники, ко всему этому круглый год еще подаются не зеленые оливки из банок, добытые по особому блату, а восемнадцать (прописью) сортов маслин, включая давно забытые греческие. И все это будто бы продается, вы не поверите, всем подряд, без нормы в одни руки и вне очереди! А если учесть, что там снимают по нескольку урожаев в год, а потому все дешево, то... Скорее бы, если без лишних слов. Вадим сказал, что совсем недавно в командировке в Москве приобрел несколько брошюр, издаваемых частными лицами для будущих репатриантов. И все тут же стали читать и обсуждать прочитанное. Начали, естественно, с пресловутого квартирного вопроса. В Израиле, говорилось в буклете, вы можете выбирать для себя несколько вариантов жилья. По системе "Амидар" государство предоставляет новым гражданам новые благоустроенные коттеджи или квартиры в новых домах. Но израильтяне предпочитает собственное жилье в виде домов или квартир, купленных в кредит на льготных для репатриантов условиях. Третий вариант - покупка в кредит участка земли и постройка на нем дома на собственный вкус своими силами. Глядя вокруг, все собеседники тут же согласились с последним вариантом. Южный сад на берегу синего моря или в горах представлялся куда лучше привычной квартиры в муравейнике. Тем более, что в другом буклете было сказано, что репатриантам за символическую сумму можно тут же приобрести новый автомобиль с кондиционером и автоматической коробкой передач. Не слабо, а!.. При таких малых расстояниях по всей стране и свобственной машине, можно поселиться где угодно. Скорее бы... С трепетом душевным все перешли к брошюре "Трудоустройство в Израиле". Оказывается, в стране существует дефицит многих профессий, а государственные и частные (кабланы) бюро оперативно и бескорыстно подбирают специалистам место работы в соотвестствии с квалификацией и пристрастиями. Тут же давались разделы по профессиям, и Вадим страстно зачитал о широких возможностях для инженеров-конструкторов, а Гена - об ученых, которых ждут, не дождутся в таких-то израильских университетах, один перечень которых приводил в благоговейный трепет. В пятимиллионной-то стране! Почти как во всем Ленинграде... Не говоря о частных научных центрах и фирмах, о возможности легально основать (поднять, как говорилось в буклете) собственную исследовательскую компанию с выходом на прорву заказчиков в Штатах и Европе. Вот это жизнь! Скорее... скорее... Нону, как потенциального предпринимателя, ждали доходы от собственного книжного магазина в центре Тель-Авива с предложением книг на русском языке миллиону новых граждан Еврейской страны. Достаточно только взять кредит в банке на аренду помещения и закупку оборудования и книг в СССР. В буклете подчеркивалось, что русскоязычная община в Израиле, ватиким, готова оказать помощь новым гражданам в подборе жилья и работы. Что ватиким в восторге оттого, что все-таки дождались своих земляков на святой земле и опекают их с первой минуты. В частности, репатриантам дарят электротовары, мебель, о