гко победить. Ее уголок никак не запирался -- за занавеской стояла мягкая тахта и столик с лам-пой.. Когда я заглянул туда, Таня уже не спала и смотрела на меня измученными глазами. Она была в своей старенькой рубашке. Заложенные за го-лову руки мягко светились в полумраке. Я присел перед ней на корточки, обнял за талию и стал целовать ее руки от локтей к подмышкам. Она не шевелилась, только грудь под рубашкой словно сама собой поднялась мне навстречу, обозначив соски. Естественно я стал целовать их, легко спустив растянутую ткань с послушно опущенных рук. "Уже не противно? -- каким-то чужим голосом сказала она, не обнимая меня и не отвечая на поцелуй в губы. -- А ну как тебя застукают за этим недостойным занятием?" "Прости меня... -- только и смог произнести я. -- Я не знаю, что на меня иногда находит..." "Так ты хоть предупредил бы, что на тебя как раз нашло. Я бы..." "Ты помнишь о сегодняшних планах?" "Конечно." "Тогда вставай и одевайся. Папе не терпится начать твое обучение." "Я сейчас переоденусь. Только при одном условии, -- сузила она глаза и посмотрев на меня так, что, как сказал бы Дюма, кровь застыла у меня в жилах. С таким выражением лица его миледи доставала из корсета кинжал и подсыпала яд в бокалы... -- Учить меня будет только полковник." "Почему? -- похолодел я. -- Я тоже кое-что умею, как ты знаешь." "Я тобой неизменно горжусь. Но не в моих правилах применять против своего учителя полученные от него знания." "Ты что, собираешься... драться со мной?" "Не исключаю, Фелька. И боюсь, что насмерть, -- без тени улыбки сказала она. -- И пусть тебя не удивит, если мы расстанемся врагами, как предсказала та цыганка." "Далась тебе эта глупая ведьма..." "Завтра чтобы был билет, -- села она на тахте голая по пояс, -- Иначе все тут так кончится, что уцелевшие ни о чем другом всю жизнь и вспоминать не смогут..." Я стал целовать ее ноги от колен и выше, надолго задерживаясь в самом родном месте. Она сняла рубашку через голову, не меняя позы и не реагируя на мои поце-луи, но вся напряглась и удержалась в сидячем положении, когда я попытался опрокинуть ее на спину. "Твой отец заждался... своей очереди, -- загадочно сказала она. -- Мне надо срочно научиться, чтобы при случае поговорить с тобой на другом языке. Ненавижу... Иди. Я сейчас выйду..." 10. Феликс: На дальнем пляжике в этот ранний час было пусто. Белый песок был твердым и гладким после последнего шторма. Таня была в своем вызывающем стареньком купальнике-бикини, таком растянутом, что он скорее подчеркивал ее прелести, чем скрывал их. Она присела на заросший травой обрывчик у кромки пляжа со стороны берега и очень серьезно наблюдала наш с папой мужской балет на песке. Отец давал ей короткие вводные, что намерен делать я, как его противник, и как реагирует на это опытный самбист. Надо сказать, что тут было на что посмотреть! Папа был в расцвете мужской зрелости, а я тоже имел тогда лучшую свою форму. И мы оба были предельно напряжены, чтобы не уступить друг другу при такой зрительнице... В утренней тишине слышалось наше хриплое дыхание, звонкие удары по голому телу и боевые выкрики. Раз десять я кубарем летел через голову разъяренного пол-ковника, а потом он кувыркался на песке, группируясь еще в воздухе под моим тревожным взглядом -- не искалечить бы любимого папу ради этой... Демонстрация нашего умения длилась до тех пор, пока Таня не хлопнула в ладоши со звенящим от напряжения возгласом: "А я? Вы оба великолепны, товарищи. Но я не хочу быть только зрителем. Между прочим, мне кое-кто кое-что обещал!" Она встала и так пошла к нам по песку, что оба бойца просто обалдели. Демонстративно обойдя меня, она остановилась напротив папы и победно ему улыбнулась. Мне показалось, что ей вообще незачем учиться драться -- такая кра-сота сама по себе -- сила несокрушимая. То же думал, по всей вероятности, и словно загипнотизированный морской пехотинец. "Н-ну? -- подняла она свою удивительно темную при таких волосах бровь. -- Мы сюда приехали на урок для меня или на сеанс стриптиза для Ильи Арнольдовича?" "Сейчас, Танечка, -- хрипло сказал папа. -- Только, может быть, лучше с Феликсом? А я посмотрю и подскажу?" "Нет. Непременно с вами. При Феликсе. Итак, на меня нападает насильник. Как он это делает, мне, к сожалению хорошо известно." "И как же?" -- растерянно спросил папа, бросая на меня тревожный взгляд. "Он хватает меня за ворот блузки и пытается его расстегнуть, чтобы добраться до того, с чего вы оба сейчас не сводите глаз. Повторите его действия и научите меня, что должна делать беззащитная на вид девушка." Папа совсем растерялся. Вместо ворота блузки перед ним трогательно билась жилка на белой шее удивительной чистоты и формы, а предмет вожделения наси-льника упруго вздымался из застиранной тряпки, в которой любая другая грудь уже беспомощно болталась бы. "Феликс! -- в отчаянии крикнул он. -- Иди сюда. Я лучше покажу на нем, Таня... Так вот, ты -- девушка, а я -- насильник. Видишь, Таня? Я хватаю ее за шею, и оскорбляю ее невинность." "Ай! -- тонким голосом заорал я. -- Так ведь насилуют же средь бела дня! Че эт ты удумал, паскудник? Я не такая, я ж на руб дороже!.. Вот женишься, так хоть ложкой хлябай. Пап, щекотно же!" И мы все трое от хохота присели на песок. Вчерашняя обида, как я уже понял по горячему голубому косяку в мою сторону, испарилась из Тани. Это ее умение мгновенно забывать обиды и поражала меня, и привлекала к ней. "Мальчики, давайте серьезнее. -- отсмеялась она, наконец. -- Повторите, а я по-смотрю, как отобьется Феликс." Мы с папой вернулись на исходные позиции. На моем горле оказалась его железная ладонь, а правая рука всерьез захватила то, что он считал вожделенным местом. "На моем месте, -- сказал я Тане, -- ты скорее всего попыталась бы сейчас отцепить его руки, что привело бы к состязанию в силе, заведомо проигрышном для жен-щины..." "Ничего подобного, -- возбужденно возразила она. -- Я в таких случаях сразу бью коленом по яйцам, туфли долой и -- ноги в руки!" Мы оба от этого замечания оторопели. "Ну, это уже хулиганство, -- неуверенно засмеялся папа. -- Такие приемы можешь показывать на ком угодно, только не на нас с Феликсом. Мы еще надеемся пожить мужской жизнью." "Так вот, Таня, -- продолжал я. -- Обрати внимание. Он сам принял позу, при которой обе его руки заняты, а обе мои свободны. А потому я делаю -- раз! -- моя правая рука оказалась на его правом плече. -- Два! -- согнутый локоть долбанул "насильника" по горлу. -- Три!! -- я наступил папе на ступню. -- И четыре!!" -- я плечом толкнул его в лицо. Он действительно оказался навзничь на песке. "Я хочу попробовать! -- горела Таня. -- Насильник, ко мне!" Это было испытание для нас обоих! Папа неуверенно положил левую руку на глад-кую теплую шею, а второй едва коснулся тряпочки, но от этого касания, по-моему, перестал соображать вообще, так как действительно стал при мне лапать мою Таню!.. Но не тут-то было! Она была удивительно способная ученица. И не слабенькая. Вместо кадыка она исхитрилась так дать своим нежным локотком снизу по челю-сти полковника, что у того лязгнули зубы. А, наступив на его ступню, все-таки поддала чуть коленом по взбудораженному органу, не забыв на прощанье толкнуть его мягким округлым плечом в ухо. Он отлетел метра на полтора и с изумлением уставился снизу на победно стоявшую красавицу, "Ни-хе-ра себе, -- перешел он на язык морской мехоты. -- Да ты же, Танька, гото-вый десантник! Так меня уже лет двадцать не били! Феликс, мне еще жизнь не надоела. Займись со своей "миледи", или как там ее называют. С меня хватит. Я же язык прикусил! Неделю придется обходиться без острого и соленого..." "Я заметил сразу три ошибки, -- старался я сохранить хладнокровие. -- Во-первых, это урок, а не бой, а потому приемы надо с тренером проводить в щадящем режи-ме. Иначе мы тут все друг друга перекалечим. Во-вторых..." "Тогда пускай тренер меня за сиськи не хватает! -- кипятилась Таня. -- Ему велено было иммитировать насилие, а он прямо при всех вцепился, как в свою. Счас про-верим, не остался ли синяк..." "Не надо!" -- хором прокричали мы оба. "Тогда я сама погляжу, -- явно прово-цировала она нас, оттягивая тряпочку и оглядывая свое сокровище. -- Все цело, -- вернула она на место она ткань. -- Показалось. Ну, продолжим с тобой, Феликс. Ты хоть меру знаешь." Мы отработали этот прием. Потом все прочие. Папа уже пришел в себя и подклю-чился. Теперь Таня для него была обычным десантником, которого следовало натаскать по суворовской схеме "тяжело в учении -- легко в бою". Она летела от его стальных рук на песок, поправляла свою сдвинутую то вниз, то вверх тряпочку и снова кидалась в бой, после чего, к своему изумлению, оказывались на песке то я, то вошедший от ее красот в полный транс мастер спорта. Самбо -- штука жесткая. Таня получала звонкие шлепки, если не успевала делать блок, терпела цепкие захваты за руки и за ноги. Но гибкая белая кошка, нисколько не смущаясь, свирепо нападала, с визгом убегала, а когда ее догонял массивный сопящий зверь, умело приседала, захватив споткнувшегося об нее тренера сзади за побагровевшую шею, поддавала округлой попкой так, что папа кубарем летел, едва успевая сгруппироваться, чтобы не "забить башкой гвоздь". А "миледи" тут же бросалась на меня, отлетала назад от активного атакующего блока, упруго вскакивала, проскальзывала, распластавшись над песком, ко мне за спину, подсекая оба колена, после чего я оказывался сначала на чем-то гладком и горячем, а потом летел лицом в песок, беспомощно раскинув руки... Разобиженные профессионалы бросались на дилетантку сразу с двух сторон, но она, отпрянув в последний момент, бросала нас друг на друга. Мы с папой сталкивались потными телами и снова оказывались на песке, а по нам, по чем попало, пробегали босые пятки. Стоило мне встать, как справа, слева, сзади меня били, хватали, крутили гибкие нежные, но удивительно сильные и точные руки, а казалось бы уже захваченная в замок тонкая талия, проваливалась мне под ноги, в лицо летели густые волосы, потом мелькали перед глазами вытянутые руки, а та же попка так поддавала мне между ног, что я враскорячку летел прямо к растопы-рившему на Таню руки отцу, который только ахал и крутил головой, от этого вулкана. Устать при такой неутомимой партнерше было немыслимо. Только к полудню мы, наконец, решили искупаться. Волны едва позволяли войти в воду и без конца срывали с Тани ее тряпочку, которую она, отчаявшись, просто закинула за шею и по-детски радостно подпры-гивала, раскинув руки, навстречу прозрачным голубым волнам, которые подбра-сывали вверх блестящие на солнце упругие белые шары... Мы оба завороженно смотрели на эту игру природы человеческого тела. x x x "Арнольдыч, -- кошечкой ластилась к папе Таня, сияя голубизной глаз, когда мы направились к причалу. -- Ты меня покорми тут, а то я опять буду этого сноба смущать. Жрать хочу, спасу нет. Пока еще доедем, пока усядемся, да пока вы все наговоритесь!.. Тут же есть какая забегаловка, хоть пирожок заглонуть, а?" "Таня, что за язык! -- сердился я. -- Это она так нарочно придуривается, папа. Для тебя. Провоцировать -- ее любимое занятие. "Миледи" чертова! Терпеть ее не могу!.." "Феличка, полюби меня, -- совершенно разошлась Таня, повисая теперь на моей руке. -- Что тебе стоит? Ну, хочешь я ради тебя поцелую твоего па-апочку? Смотри, как он меня любит. Правда, Арнольдыч?" "А ведь не пила! -- восхищался папа. -- А если ее еще и напоить?" "Во! Идея... Напоите меня и приволоките под мышки в свой приличный еврейский дом пьяную русскую девку. А я там буду громко икать и материться, а? Чтобы все было по теории кое-кого." "Эта "кое-кто" -- не на шутку рассвирепел я, -- между прочим, моя мама. А ты пока еще..." "Прости, Феличка, свою дурочку!.. Ты прав. Кто я тебе? Больше не буду. Но если не покормишь, берегись! Я-то смолчу, а вот мои голодные кишки!.. Они же мне не подчиняются и весь ваш дом на рога поставят. Если ты свою красулю сейчас не покормишь, бедная твоя ма-амочка снова будет комплексовать, что сыночек на такой свинюшке жениться собирается. Ну, ради нее, родимой, хоть один пирожо-чек, в такую красивую пасть, а?.. Нет, ты посмотри только, какая у твоей любимой очаровательная и голодная па-а-асть!.. Жрать давай, понял, ты, садюга?.." x x x "Феликс, -- прямо шипел от сжигавшей его страсти папа на катере, когда счастливая Таня задремала на палубной скамейке после закусочной, жмурясь, улыбаясь и вздрагивая во сне, а мы с ним склонились над белой пеной от винта за кормой. -- Это такая женщина, каких у тебя никогда, никогда, никогда больше не будет! Если ты на ней не женишься, женюсь я!" "Замолчи... Подумай, КОМУ ты это говоришь!" "Я просто как в бреду..." "Оно и видно!" 11. Феликс: Папа действительно стал сам не свой. В саду с матом запустил тяпкой в чужую кошку так, что расшиб вдребезги свою же любимую старинную амфору с редким африканским цветком. На меня смотрел волком. Стоило показаться маме, как он начинал шипеть, морщась, как от боли. Улыбался только, когда видел Таню. Дело принимало нешуточный оборот, и я ре-шил немедленно увезти ее подальше от незадачливого тренера, обезумевшего пос-ле слетающей тряпочки. Тем более, что Тане давно были обещаны походы по Крыму. В сорока километрах от Севастополя, в Байдарской долине с большим селом Ор-линое жил папин боевой друг дядя Витя Полищук, у которого я часто проводил це-лые месяцы в детстве. Дядя Витя, естественно, тут же глаз положил на Таню, как, по всей вероятности, принято в морской пехоте, но тетя Груша, его благоверная, способна была всех нас при случае пришибить одной левой. К тому же, у нее был такой бюст, рядом с которым Танин выглядел бы безобидными прыщиками на бледном тельце. Так что отставной десантник только робко щурился у своих ульев сквозь сеточку под соломенной шляпой, глядя, как мы с Таней на стремянках со-бираем вишни. Утром, еще до восхода солнца, мы нацепили рюкзаки, взяли палатку, ласты, маски и тронулись в Ласпи, к самому замечательному морскому берегу в моей жизни... Первая часть нашего пути пролегала среди дурманящего аромата табачных планта-ций, потом мы оказались в экзотическом глухом ущелье между поросших диким кизилом серых отвесных скал, а четверть часа спустя оно вдруг оборвалось. Перед нами было море, голубой цвет которого подчеркивался уходящей в небо синей горой на фоне розового рассветного неба. Среди ее зеленых отрогов свети-лись белые постройки и узкие пляжи. Рассвет отразился на расцвеченной нежными мазками течений бескрайней поверх-ности розовым дрожащим свечением. Потом сразу зажглось и заблистало отраже-ние ослепительного диска, появившегося из-за мгновенно почерневшей горы. В этом сиянии исчезли отроги, берег и часть моря, прикрытые тенью. Вода радостно и уверенно заискрилась, меняя рассветный глубокий синий цвет на набиравшие яркость и силу дневные голубые оттенки. Таня замерла от этой привычной мне игры света и теней. "По-моему, ничего подобного в природе не существует," -- наконец выдохнула она. "Существует, -- поцеловал я ее носик. -- Глаза моей любимой "миледи". Я давно мечтаю тебе показать их со стороны. Такое богатство цветов свойственно только этому морю, твоим глазкам и сапфирам!" "Спасибо, -- горячо шепнула она, вытирая слезы тыльной стороной ладони. -- Когда ты так красиво врешь, во мне снова просыпается иллюзия, что ты меня все-таки любишь..." "Тогда, -- надел я рюкзак, -- вперед!" "Куда?.. -- оторопела она. -- Я думала, что посмотрим твой уникальный рассвет и обратно. Стой... Ты куда это?.." "Вниз." "С такого обрыва?! Без парашюта..." "Не бойся, Тайка, я тут с детства каждую тропинку знаю." Я-то знал! Мои ноги сами стремительно находили нужные опоры и перелетали с уступа на уступ, а вот ей потребовалось немалое мужество следовать за мной по чуть ли не отвесным скользким от осыпающихся камней и сосновых игл тропкам между извивами серпентина. Я ловил Таню, когда она, вытаращив глаза, с гром-ким топотом тормозила подошвами кед на выщербленном асфальте. И замирала с неизменным "Уф...", едва собираясь с духом над обрывом перед очередным брос-ком вниз. Лицо ее стало каменным, а глаза светлели только когда путь недолго лежал по горизонтальному участку вдоль дороги до входа в очередную тропку. Один раз она остановилась на дрожащих подгибающихся в коленях ногах и сказала глухо: "Убейте меня, но я дальше не пойду. Это же... это выше человеческих сил..." Тропинка здесь вилась у подножья стены, сложенной из чудом зацепившихся некогда, при последнем землетрясении, и теперь нависающих острыми краями багровых гранитных обломков размером с вагон каждый. Вверх эта стена уходила в самое сияющее уже дневной голубизной небо, а под ногами громоздились такие же огромные скалы, ниспадающие в бездну, на дне которой продолжала себе виться среди зелени узкая лента -- серый асфальт серпентина с окаймляющими его белыми столбиками со стороны обрыва. Я вернулся, снял с Тани рюкзак, пронес его над пропастью и нацепил себе на вто-рое плечо. Потом осторожно повернул бедную обитательницу плоского чухонско-го края лицом к стене. "Держись руками за камни и иди боком за мной." "Нет! -- отчаянно крикнула она, размазывая слезы по щекам. -- Спиной к этому ужасу мне еще страшнее. Я лучше вот так..." Она повернулась лицом к обрыву, вытаращила глаза и пошла, как по карнизу, перебирая руками стенку за своей спиной до сле-дующего надежного плоского участка асфальта. Зато при таком спуске с бросками по тропкам от яруса к ярусу дороги море при-ближалось к нам с неестественной быстротой, на глазах превращаясь из зыбкого синего простора в голубое живое существо, шевелящееся за зарослями остро пах-нущей туи. Наконец, задрожала за листвой кустов и иглами сосен белая пена прибоя и послы-шался круглый рокот в нем гальки. "Все! -- объявила Таня, садясь на эту гальку у самой воды. -- У кого как, а у меня ног больше -- нет... И никогда в жизни они не отрастут. Ну, ты даешь, Ильич! Взял и обезножил такую ловкую девушку... Да у меня вообще больше ни на что нет ни-какого адреналина. Это же... то же самое, что парашютисту сто раз за один спуск купол пропарывать! Садизм какой-то..." Мне, однако, было не до нее. Надо было срочно выложить в тени скалы у кромки прибоя воду, пиво и колбасу, чтобы не оставлять на солнце. У скалы, за которой я всегда разбивал палатку на мелкой и мягкой гальке, я стал раскладывать ее дно и ставить шесты, забивая колышки растягивая шпагаты. Несчастная Таня все сидела с вытянутыми ногами и бессильно опущенными ру-ками, открыв жарко дышащий рот и вперив в море остекленевший взгляд, пока я работал и насвистывал песенку. Осознав, наконец, что она выглядит не лучшим образом, она поднялась на нетвер-дых ногах и стала снимать кеды и брюки. Я продолжал трудиться, раскладывая содержимое рюкзаков и не обращая на свою попутчицу никакого внимания. Она пошмыгала у меня за спиной и робко оклик-нула: "Молодой человек, вы там никого не забыли случайно, по дороге с вер-шины?" "Немедленно одевайся! -- вызверился я, увидев на ней только ослепительно белый на фоне загара бикини из собственной кожи. -- Совсем одурела, стриптизерка чер-това!" "А че? -- кривлялась она, потягиваясь. -- Мы ж с тобой дикари. Кого тут стесняться?" "Идиотка, -- шипел я, затравленно оглядываясь. -- Тут же пионерский лагерь и погранзастава. Патрули каждые пять минут ходят. С автоматами, между прочим... А то и с собаками!" "И бойцу на дальней на границе, -- мстительно запела она, демонстративно похло-пывая себя по груди, -- от Танюши передай привет. Пусть он вспомнит девушку на-гую, пусть услышит, как она звучит... Ладно, ладно, не комплексуй, я оденусь. Можно подумать! Что я от них закрою своим-то купальником?.. Феля, я уже есть хочу, -- объявила она, оглядывая наши припасы. -- Серьезно. Ну, не сердись. Я же про пионеров ничего не знала. А можно мне к ним хоть на день устроиться в ла-герь пионервожатой, а? Представляю, как там славно кормят. Три раза в день!" "Нельзя." "Чего это вдруг? Я тебе кто? Я морально устойчивая. Я только на твоих тропках от страха шатаюсь. Фель, давай обратно пойдем другой дорогой, а? Прос-то по серпентину?" "Нельзя. Это вдесятеро дальше." "Заладил. То нельзя, это нельзя. А поесть-то вообще когда дашь?" "Вот рыбы набью острогой, сварим уху. Потерпишь." "Ничего себе! А если ни одна рыбешка тебе не подставится? Нет, мы так не договаривались. Хлеба хоть дай, жлобина! -- зарычала она, запуская руку в рюкзак. -- Нафиг народу любой Ильич без хлеба голодным!.. О! Тут, между про-чим, и колбасой пахнет..." x x x Весь день мы плавали с масками, слыша только серебряный плеск воды и наши глухие вдохи-выдохи в трубки. Над зарослями морской травы и синими провалами искрилось бликами голубое пламя от вертикальных солнечных лучей, преломлен-ных и переливающихся в глубине. Таня сделала мне под водой знак, показывая на эти сполохи. Я поднял маску на лоб. "Не слышу!" -- сказала она, загадочно улы-баясь. "Чего не слышишь?" "Комплимента глазам твоей "миледи". Такие оттенки синевы вижу, а восхищения не слышу!" Я стал ее целовать. Она поспешно задвинула маску на шее за спину и опустила обе свои тряпочки. "Тайка! -- тревожно оглядывался я. -- Патруль же..." "Где имение, а где вода, -- жарко целовалась "миледи", -- нужны мы каким-то по-граничникам! Мы же не диверсанты какие-то в гидрокостюмах. Вполне голые со-ветские любовники..." Патруль действительно появился на тропке, вьющейся над пляжем -- двое парней в зеленых фуражках и тяжелых сапогах, но на нас они даже не оглянулись. "Да у них и бинокля-то нет, -- успокаивала меня Таня. -- И что им вообще видно-то? Две головы над водой... Зато что у нас с тобой под водой-то!.." x x x Рыбы тогда в Ласпи было в избытке. К вечеру уха была съедена, пиво выпито. Ночь настала почти мгновенно. Гора, что целый день нависала над нами застыв-шим нарядным серым облаком на синем небе, стала черной, поглощая одни созвездия и выдвигая другие, отчего казалось, что она поворачивается вокруг вертикальной оси, медленно и неотвратимо падая на нас. Разглядеть нас во тьме, да еще за скалой с тропинки было невозможно. Патруль светил только себе под ноги довольно высоко и далеко. Мы плыли в невидимой воде, едва шевеля ластами.. Таня сидела верхом на моих коленях, прижавшись щекой к моему лицу, изредка привставая, опираясь на мои плечи. Море масля-нисто блестело в безлунной ночи, отражая звезды. "Феликс, смотри какое чудо! -- шептала она. -- Мы же с тобой летим -- одни среди созвездий... Феличка! Что бы с нами ни случилось, этот миг мы запомним, как самый счастливый в нашей жизни, правда?.." "Неправда. Для меня любой миг с тобой неповторим и запомнится навсегда... И ничего с нами плохого не будет! Не вглядывайся в пропасть, Тайка!" 12. Феликс: Папа уже ожидал нас в Орлином со своей "волгой". Они с дядей Витей устроили под вишнями традиционную дегустацию, то есть перепробовали настойки из де-сятка разного цвета деревенских бутылей, после чего папа заявил, что морская пехота не сдается, надел дяди Витину соломенную шляпу с сеткой от пчел и, ша-таясь, пошел напролом свозь заросли смородины к машине. Таня помогла ему на-щупать руль и тотчас со смехом плюхнулась рядом. Мне оставалось только сесть сзади, прощаясь с жизнью. "К-карета п-подана! -- выдавил он, заводя мотор и соскальзывая руками с руля. -- К-к-куда прикажете, миледи?" "Папа! Ты пьян..." "Т-таня! Этот салага говорит, что его отец, морской пехотинец, между прочим, пьян. П-представляешь? Я -- пьян!" "Ты, Арнольдыч, как стеклышко. Жми на газ и вези меня побыстрее прямо к вашим вкуснющим голубцам. Я по ним тут соскучилась с этими галушками да варениками. Будут мне голубцы? Или Казимировна объявила мою голодовку?" "Все тебе будет, миледи. Пусть только кто-нибудь поднимет на тебя свой облезлый хвост!.. Ты знаешь, Таня, вообще, что т-такое вообще морская пехота?.." x x x Вам никогда не случалось спускаться по извилистой горной дороге с пьяным вдрызг водителем, которому, к тому же, без конца спадает на лицо сетка, а сам он больше смотрит на развеваюшиеся на встречном ветру волосы сидящей рядом с ним блондинки, чем на дорогу? Справа отвесная бесконечная скала, слева -- без-донная пропасть за хрупкими белыми столбиками, а из-за бесчисленных поворотов вылетают встречные машины... Папа сыпал солеными флотскими анекдотами, обгонял туристические автобусы по встречной полосе, нажимая на газ при каждом взрыве Таниного смеха. "Быстрее, полковник! -- в восторге визжала проклятая "миледи", пока я стискивал зубы, чтобы не зажмурить глаза. -- Слабосильный ты, или у тебя уже мотор не тя-нет? Газ, газ жми! Жить захотят -- объедут! Во! Видел? Какая реакция! А какие глаза...Что я тебе сказала!.. Газ!" В этот момент я и обожал, и ненавидел ее одновременно, наслаждался ее смехом и бешено ревновал, обмирая от страха и еще больше боясь, что Таня это заметит. Мы влетели на Сапун-гору с таким свистом, что первый же гаишник вылупился на соломенную шляпу с сеткой, а потом погнался за нами, выжимая все из своего мотоцикла. "Моррская гваррдия идет уверренно, -- ревел папа. -- Любой опасности глядит она в глаза! -- звонко подхватила Таня. -- В боях испытана, в огне проверена, -- орали они вместе, -- морррская гварррдия для недррругов гррроза!..". Он ухитрился на бешенной скорости с треском, сизым дымом и искрами вписаться в какой-то узкий переулок среди глухих белых каменных заборов, где сроду не проезжала ни одна машина. Гаишник, естественно, пролетел мимо у нас за спиной, а мы стали истерически хохотать, хотя я с ужасом почувствовал, что успел намо-чить в штаны. Спасибо хоть в темные... Таня страстно целовала меня, потом чмок-нула бравого полковника в щеку: "Ты был неподражаем, Арнольдыч!.." На визг тормозов, скрежет металла и наши голоса в переулок открылись со всех сторон двери и посыпались проклятья. Папа долго выклинивался оттуда, обдирая краску с кузова. Выкатившись, он тут же поменял номера на запасные, каких у не-го оказалось в избытке, спрятал подальше шляпу и велел нам с Таней откинуть на-зад кресла и спрятаться за занавесками багажника пикапа. Гаишник ошеломленно оглядывался на перекрестке, не обратив никакого внимания на "волгу" с импозантным водителем, проезжающим мимо с похвальным смирением. x x x Это были последние счастливые минуты нашего общения с "миледи", так как, ког-да мы со смехом ввалились домой, во дворе было тесно и шумно. Приехала моя компания. Те, с кем Таня так боялась тут встретиться. И мама им, конечно, успела излить наболевшее. Элла тут же бросилась мне на шею, целуя в губы. Регина, девушка Валеры, норо-вила сделать то же самое, а Гена и Валера жали руки мне и папе, а Таню словно не замечали. От ее счастливого настроения тотчас ничего не осталось, и начались те самые метаморфозы, которые все злорадно подмечали, передразнивали, подмиги-вая друг другу и делая страшные глаза. "Таня, -- сказал я как можно громче. -- Поди спроси, не нужна ли маме помощь." Словно проснувшись, все тут же стали с ней здороваться. Мое замечание показало им, что я уже поселил Таню в семье. Все посерьезнели. x x x Конечно, народ был во всеоружии. Элла взяла на себя роль атаманши, Регина была настроена еще агрессивнее, а парни с интересом наблюдали за начавшейся бата-лией. На барабане полководца на холме сидела в сером сюртуке моя мама. Эллочка начала атаку с демонстрации своих бесчисленных нарядов и причесок на фоне бедности своей соперницы. Регина внимательно следила за всеми Таниными ляпами для непрерывного глумления. Все демонстративно переглядывались при каждой ее реплике, повороте носа или бурчании живота. Таня держалась достойно. "Пусть неудачник плачет!" -- небрежно заметила она, когда я попросил ее не обращать на них внимания. На каждый новый умопомрачительный наряд Эллы за столом или при выходе в театр Таня могла отвечать только откровенными ласками своего Феликса, что приводило воительниц в исступление. 14. Таня: А что мне оставалось делать, если приехали те, с кем Феликс всегда проводил лето до меня? Белая ленинградская кость, элита, с которой я никогда близко не обща-лась. Хотя все знали по Питеру, что я девушка Феликса, но относились к нашему общению снисходительно-презрительно, как к чудачеству аристократа, увлек-шегося горничной или имеющего красивую содержанку. Но когда он уехал в Севастополь только со мной, поселил в своей семье до их приезда, все поняли, что дело гораздо серьезнее: задеты интересы клана. У своей Эллы завидного жениха отбивала чужая. Стадо всегда против чужака. Так что здесь они со мной не цере-монились. Я делала вид, что ничего не замечаю. В конце концов, Феликс-то был все-таки со мной, а не с ней! А что у меня всего-то обратный билет без даты и тридцатка до первой стипендии, так об этом не знал и мой кумир. Я была гостем Дашковских, а гостю положено закрывать глаза на характер хозяев или вообще не быть гостем. В принципе, мы все были студентами одного потока в одном институте. И хотя я ни с кем из давних друзей этого дома в Ленинграде особенно не дружила, но и не ссорились. Так что их откровенно враждебное поведение было для меня до неко-торого времени неприятным сюрпризом. И только. В конце концов, как бы иначе я вообще решилась поехать на лето из пасмурного холодного Ленинграда в этот сияющий благополучием и солнцем Севастополь? На что бы я здесь снимала угол и питалась? А так Феликс расплачивался за меня в ресторане, водил в театр, как и в Ленинграде. Тамара говорила мне, что я веду себя, как содержанка. Точто такое же отношение ко мне демонстировали нынешние гости, давние друзья Феликса и его семьи. Ведь Эллочка чуть ли не с детства считалась его потенциальной невестой. Весь этот период за сценой многозначительно гремело болеро Равеля... x x x "Таковы круги нашего общества, -- сказал мне как-то мой отец, когда у него было короткое просветление. -- И дело вовсе не в национальности твоего Феликса. Не в этом суть. Он просто принадлежит к классу нашей бесчисленной подпольной бур-жуазии, а ты у нас пролетарочка. И тебе лучше остаться ею же до конца жизни, чем породниться с чуждым тебе кругом." То был диалог совсем в иных декорациях. Двое друзей на берегу -- девушка в поно-шенном брючном костюме и ее психически больной папа, неестественно худой, желто-бледный и ужасно беззащитный в своем больничном одеянии.. Две крошеч-ные живые точки под белесым северным небом. Их ждала разлука -- он отбывал на месяцы к своим видениям, а она уезжала в Севастополь на лето с робкой надеждой на чуждое ее судьбе счастье... Мы сидели с ним на берегу под свисающими к воде ивами, словно пьющими из пруда черную воду и говорили о моей любви, о вари-антах моего распределения, о маме и о политике, которая и привела его в этот дворец последнего милосердия. В зеркале воды отражался купол имения петровского промышленника, дворца, перекупленного некогда великим русским психиатром. "Впрочем, я и не боюсь, дочка, что этот класс тебя засосет. Нет, он тебя в себя просто не впустит. Феликс -- фигура в твоей жизни проходящая. Будет кто-то другой. Что ты так странно на меня смотришь? Думаешь, что я выздоравливаю, что меня вот-вот выпишут навсегда? Не надейся. Я неизлечим. У меня слишком много мыслей." x x x Перед самым отъездом в Севастополь я посетила выставку популяреного в то время польского художника в Эрмитаже. И долго стояла перед картиной "Убежи-ще". Развалины до горизонта причудливым образом сложились над маленьким человеком в заботливо прикрывающие его кирпичные ладони. Меня поразило лицо оборванца: отчаяние в глазах и жалкая виноватая улыбка. Я словно увидела себя после того, как кончится феерия под именем Феликс. Пол-ная самых мрачных предчувствий личной катастрофы, я прямо из Эрмитажа зашла в комиссию по распределению, которая ленинградцами и не интересовалась. И там тайком от Феликса подала предварительную заявку на ЦКБ во Владивостоке. С собой в поездку я взяла книгу про тамошний подводный мир. Когда меня особенно доставали в Севастополе, я перечитывала эту книжку и думала о том, как я выстрою из руин моей любви хоть какое-то убежище. Без покровительства. Собственный мир у своего теплого моря. Тот же Севастополь, но на другом берегу моей же страны. Если Феликс без меня так или иначе зацепится за Ленинград, то из родного города придется уехать мне. По распределению и как можно дальше. Остаться после неизбежного разрыва я бы не смогла. Каждая улица, мост, дом будет мне пыткой воспоминаний. Я настолько была уверена, что разрыв неизбежен, что даже не удивилась, когда он произошел... x x x А пока что на сцене все тот же богатый дом Дашковских в Севастополе. Только действующих лиц поубавилось. Вся гоп-компания пошла в театр без меня: я перекупалась, стреляло в ухе и хотелось просто лечь пораньше. Как всегда, когда северные гости куда-то, наконец, уходят, южные хозяева чув-ствуют долгожденное короткое облегчение. К Казимировне пришла такая же рес-пектабельная и глазастая подруга. Был подан торт, чай, а что я дома они не знали. Во всяком случае, мне до определенного момента хотелось думать, что все диа-логи и монологи были пусть и обо мне, но не для меня. В отличие от в общем-то добрейшего и безобидного националиста деда Казимира, эти двое не касались мое-го "позорного гойства". Тем более, что подруга вообще была не то армянка, не то грузинка, я их вечно путаю. Но вот что я нагло и безобразно лезу в семью, что я уже год живу за счет Дашковских, так как Феликс требовал в эти месяцы с роди-телей больше денег на свое студенческое житье, что я вульгарна и явно из низших слоев населения, что я, к тому же, слишком сексапильна внешне, чтобы не привле-кать со всех сторон других мужчин, хотя (тут они просто хрюкали от удовольст-вия) такого подвижного носа стеснялась бы любая приличная девушка и никогда не позволяла бы себе шмыгать им при всех, волнуясь... А как у нее вечно бурчит в животе, если что не по ней!..-- смаковали они. -- А как она жадно смотрит на вкусную еду... Они подробно осмеивали все особенности моего лица и фигуры, которыми я так гордилась. Даже то, что мои голубые наивные глаза темнеют до синевы, если я злюсь. Потом до меня дошло, что они не просто знают, что я их слышу, но намеренно громко одобряют акцию, осущестляемую моими милыми однокурсниками. Впро-чем, я сразу поняла, что это была согласованная и жестокая травля. И не очень удивилась или испугалась -- я с детства наблюдала, как это делается, по нашей коммуналке. Там периодически все ополчались против кого-то одного. Оказалось, что план дальнейших боевых действий Софьей Казимировной был со всеми согласован еще до нашего возвращения из Орлиного. Оставалось выяснить, на чьей стороне Феликс и как он реагирует. "Да он только смеется, -- сказала она. -- Ему тоже интересно, до какой степени она безнравственна и что еще способна стерпеть в гостях. Он мне так и сказал: всегда полезно любого испытать на вши-вость." "То есть она ему еще больше надоела, чем нам всем?" "А ты этого разве не заметила? Он же ее стесняется. Терпит просто, как идеальную содержанку, гото-вую на любое унижение. Он мне такое рассказывал про их интимные отношения, просто не верится!" "А что именно?" "Представляешь, она ему позволяла..." "Не может быть!" "Он сам ужасно стеснялся, когда мне это рассказывал. Парню, знаете ли, все простительно, но девушке..." "Не всякая содержанка способна позволить, чтобы..." "Вот именно! Ее никто не воспринимает иначе, как содержанкой. И она это знает. Другая бы от стыда удавилась, а эта смотри, чуть ли не гордится..." "Нет, ну какая же она все-таки дрянь!" "Слушай... А она не осталась ли дома? Ты уверена, что она ушла со всеми? У нее же вроде ухо болело, вдруг лежит себе и все слышит?" Казимировна впорхнула ко мне, наклонилась к самому лицу, даже ласково попра-вила одеяло и погладила по волосам. "Представляешь? -- раздался ее нарочно гро-мкий шепот. -- Действительно спит или притворяется, но она там..." "Неудобно-то как!" "Плевать. Пусть знает. Да ты не беспокойся. Это же Танька! Ей все как с гуся вода. И не такое проглотит..." Мне стало удивительно тошно на душе. Мир словно померк. А за сценой, вроде бы совсем не к месту, зазвучала "Кармина Бурана" Орфа, ободряя меня на решитель-ные действия 15. Таня: Наутро я тихо стала собирать свой старенький чемодан, пока все еще сладко спали дома и в саду, а розовое солнце едва осветило сизый прянный воздух над величест-венным городом. Я бы слиняла незаметно, но Илья Арнольдович как раз собирался на утреннюю рыбалку на Артиллерийской бухте со своим ящичком-сидением и умопомрачительными снастями. Я споткнулась об них на ступенях крыльца. Арно-льдыч поднял на меня мясистое мужественное лицо под козырьком белой кепочки, расширил свои прекрасные глаза моего Феликса и без слов сразу все понял. "Я подвезу тебя, Таня... -- тихо сказал он. -- И помогу с билетом. Так просто ты в сезон из Севастополя не уедешь." Это-то я знала, но надеялась на мои тридцать рублей -- дам проводнику сверху сво-его обратного билета без даты. С блатом я их сохраню... Бедность -- не порок. Я согласилась. Арнольдыч бросился сначала в дом, потом в гараж, вывел свой пикап, усадил меня и газанул. Снасти так и остались на крыльце. Когда мы промчались мимо вокзала, я стала тревожно оглядываться. Этого еще нехватало -- амурных приключений с несостоявшимся родственником. Он так на меня смотрел весь этот месяц!.. Вечно подглядывал, когда я сплю или моюсь в их летнем душе... "Илья Арнольдович, -- начала я грозно. -- Вы куда это меня везете?.." "В аэропорт, -- ласково и осторожно коснулся он рукой моего колена. -- Чего тебе мучится в ду-хоте два дня?" "Ни разу в жизни не летала, -- растерялась я. -- У меня и денег-то таких на билет нет...Я даже не представляю, сколько стоит билет на самолет до Ленинграда." "Как ты думаешь, повез бы я тебя, если бы не взял с собой денег? Не бери в голову. Просто у меня блат на железной дороге слабее, чем в Аэрофлоте. -- Он замолчал, изредка ласково улыбаясь мне в зеркале. -- Дошло, наконец, до тебя, что мой охла-мон тебе не пара?" -- спросил он тихо. "До меня-то дошло, а вы вот почему так считаете? Потому, что я из бедной семьи?" "Чепуха." "Тогда потому, что я рус-ская?.." "Да мы все тут стали русскими гораздо больше, чем евреями. Просто парень мой своей матерью капитально испорчен и тебя не стоит. Ты, Танечка, удивительная красавица. И, к тому же, честный нормальный человек. Зачем тебе лезть в эту грязь?" "Пусть в ней Феликс с Эллой валяются?" "Точно. У Эллы в семье такая же ситуация. Мы с ее папой друзья еще с фронта, потом по службе в морской пехоте. Оба пытались наших детей воспитывать по-своему, но мало научить их самбо. Жизни их учили мамы. И нас самих жены перевоспитали так, что страшно даже думать, какими мы стали. Да, наши семьи уже лет пятнадцать живут хорошо. Но вот этой ценой, -- он положил руку на сердце. -- Поэтому я и сам хотел было тебе кое-что пояснить, но ты бы решила, что я заодно с Соней, верно?" Я молча кивнула и стала тихо плакать. Мы молчали до самого Симферополя. Тут Арнольдыч куда-то бегал, пока я сидела