о не возражала. Так нет, вообразила, что так ведут себя только с содержанками." "Феля, я совсем не о костюме, хотя он мне очень нравится и вроде бы идет, а?" "Ну вот зачем спрашивать? Ты же в комплиментах никогда не нуждалась. Только я не пойму, почему бы не надеть под него лифчик..." "Он мне не нужен, -- победно поворачивалась она перед зеркалом. -- Правда?" "Но в поезде чтоб был под костюмом, а то я просто не отобьюсь от всех желающих с тобой познакомиться." "Я сейчас как раз и говорю вовсе не о костюме, а о поезде. Я давно смирилась, что хожу в старье и тряпье. Мне не верится, что ты меня все-таки взял с собой, что вон там лежат два билета. Не передумал в последний момент. Что я увижу настоящее море, Крым, Севастополь... Я же дальше Бологого в жизни из Ленинграда не выезжала. Только облизывалась на чужие впечатления. Ты что? Опять думаешь, как меня там встретят твои родители?" "Не без этого..." "Так сдай мой билет. Я не обижусь. Буду тебя ждать осенью, а?" "И будешь мне верна? В таком костюме?" "И -- без лифчика! Представляешь? Вот так молнию -- раз, до пояса! И -- верна здесь моему Феликсу, который как раз там по мне скучает, и мне еще и не так верен, здорово?" "Смеешься, а глазки потемнели. Значит, волнуешься." "А ты?" "И я. Не каждый решится знакомить своих родителей с такой "миледи". От которой никогда не знаешь, чего ждать..." "Знаешь, сначала меня это прозвище даже поднимало в собственных глазах, но потом, когда ты меня... приблизил, назло своей компании, особенно твоей невесте Эллочке..." "Сколько раз я тебе говорил! Просто подруга детства. Отцы служили вместе. Никакая не невеста." "И дурак. Лакомый кусочек, а не девочка. Папа генерал." "Адмирал." "Один черт. И профессор к тому же. Прямо не тесть а мост в будущее! А я?.." "Опять за свое! Можно подумать, что ты меня больно замечала до того боя в колхозе." "Славный был бой, Феличка, -- зажмурилась Таня. -- Ни разу не видела, чтобы кто-то смог уронить Диму Водолазова. Мы с его Тамаркой девчонки заметные. На любом пикнике нашу компанию вечно цепляли. Так вот Димке достаточно было просто приподняться у костра, как человек пять сразу отступали." "Веселенькая у тебя была компания. Одни антисемиты..." "Начинается! Ну просто какая-то мания преследования! У всех наций только и было дел, что с евреями бороться! И когда они только успевали делать все остальное? Лондон там, Париж, Петербург какой-то построить..." "А все-таки не может быть, чтобы Дима с Томкой Сличенко и другими не обсуждали национальную принадлежность моего окружения." "Так это же от зависти! Вы же и умнее нас, и богаче, и держитесь свободнее, словно это не вы, а мы -- нацменьшинство. Да еще среди этой компании Феликс, о котором все девчонки тайно мечтают. Как не позлобствовать!.." 2. Таня: Этот последний учебный год прошел, как лихорадочный сон. Маме пришлось соврать, что я исчезаю на ночь на приработок. Деньги "для отчетности" давал Феликс. "Тебе не кажется, что ты спишь с продажной женщиной?" -- спрашивала я, принимая очередную купюру. "Отнюдь. Все для конспирации." "А может раскрыться маме? Сделай мне предложение -- и все станет легальным." "Я же сказал -- мы поженимся только после того, как я представлю тебя своим родителям." "А моя мама не в счет?" "Ну, по-моему, твоя мама меня не очень жалует." "Она тебя просто боится, как огня. Ты ей напоминаешь начальство, а она пасует перед каждой шишкой." "Тем более надо тебя познакомить с моими стариками. Вот уж кто никакого начальства не боится." Запомнился поезд. Я вообще почти не выезжала из Ленинграда, а если и ездила к дяде в Бологое, то в общем вагоне. А тут, надо же, купейный! Зеркала, занавесочки и публика приличная. 3. Феликс: В поезде Тане все время хотелось есть. Судя по всему, ее крохотная семья жила в своем пенале впроголодь. У нее без конца бурчало в животе. Она стеснялась, переживала, уверяла, что это от голода и от волнения. Мы первыми соскакивали с подножки вагона на еще плывущий под ногами перрон и совали рубли лихорадочно спешащим к "богатым проезжающим" изможденным женщинам в платках. Прямо тут же Таня разворачивала газетные кульки и, смеясь и обжигаясь, начинала есть горячую картошку в укропе с хрустящими солеными огурчиками, что шокировало не только меня, но и респектабельных пассажиров нашего купейного вагона. А ведь сначала ей просто проходу не давали. На глазах у меня отбивали, особенно бравые морские офицеры, как только она впервые появилась в коридоре в своем новом тренировочном костюме, все-таки "забыв" надеть под него лифчик. В вагоне-ресторане она с трудом справлялась с нетерпением. Едва официантка ставила перед ней раскаленные пахучие щи, Таня, виновато и воровато взглянув на меня почти прозрачными от счастья голубыми глазами, склонялась над тарелкой, содержимое которой тут же исчезало в ней. То же происходило и с котлетой с гарниром. И только после добавочного второго она, как насытившийся младенец, издавала глубокий вздох и откидывалась на спинку сидения к изумлению морского офицера напротив нее, едва приступившего к первому. Аристократичная вроде бы юная дама рассеянно теребила занавеску с адмиралтейским корабликом, блаженно улыбаясь мне, ему и прочим степенно жующим пассажирам. Зато, когда подавали чай с эклером, она снова оживлялась и вся процедура быстрого поглощения происходила с той же удивительной для кипятка быстротой. Я наблюдал ее за столом впервые и не на шутку волновался, приближаясь к Севастополю. Ее же предстоящая встреча с моими родителями тем более пугала -- буквально до паники. Когда, наконец, пошли наши бесконечные туннели, мы стали на нервной почве так целоваться в темноте, что к моменту выхода на перрон у нее опухли губы, я был встрепанный, а офицеры, которые только и остались в нашем вагоне после Симфе-рополя, смотрели на нас чуть ли не с ужасом. Таня: Мы стоим с Феликсом у окна в коридоре, считая налетающие мраком и грохотом туннели, между которыми за окном высвечиваются бледноголубые бухты и серые корабли, голые желтые холмы и постройки на них. Поезд долго протягивается вдоль бесконечного перрона, мы выходим, и я вижу импозантного мощного мужчину, похожего на Феликса, и невысокую полную брюнетку рядом. Она мельком поцеловала сына, но смотрела только на меня. И в ее глазах была такая боль, что мне немедленно захотелось взять свой чемодан и подняться обратно в тамбур. И все заслонили выпученные Тамаркины глаза: "А-шиксе!.." Но Илья Арнольдович (надо же!), напротив, смотрел на "девушку Феликса" с каким-то немым безнадежным обожанием. Боюсь, что я ему кого-то напоминала, ту, что была до вот этой Софьи Казимировны (как нарочно!). 4. Феликс: Мои родители стояли на перроне рядышком и, увидев нас, тут же торопливо, в ногу, что меня всегда умиляло, поспешили навстречу своему единственному чаду, приехавшему все-таки с этой. Впрочем, папу Таня с первого взгляда взвела, как курок огнемета. Он выпятил свою мощную грудь, втянул, насколько это возможно, тоже не слабый живот и тут же полез к ней целоваться. "Илья Арнольдович, -- представился он. -- Отец, вождь и учитель этого прохо-димца." "Как похожи вы на Феликса," -- радовалась и сияла глазами Таня, но тут подошла мама и, словно не заметив протянутую Таней руку, прошла мимо, обняла меня и горько заплакала. "Софья Казимировна, -- торопливо представил жену папа. -- Она всегда так встре-чает любимого сына после долгой разлуки. Скучает по нему, как по маленькому..." Мама и после этого проигнорировала Таню, лицо и шея которой пошли пятнами, и стремительно вышла на площадь у вокзала. Тут, к тому же, вдруг раскапризничалась наша "волга". Папа полез под капот, а я без всякой цели сунул голову туда же. Таня тоскливо оглядывала уютный вокзал, кипарисы, горы и виадук, по которому, потрескивая контакторами, катился синий троллейбус. Мама, оставшись в тени дерева, теперь не сводила с этой напряженного взгляда, и в ее глазах была такая боль, что мне захотелось немедленно взять моей однокурснице обратный билет. Но тут папа обернул ко мне уже перепачканное сияющее лицо и прерывающимся шепотом сказал: "Феля... ты будешь последним идиотом, если на ней немедленно не женишься.... Никогда себе не простишь... Самая красивая женщина, какую я когда-либо видел! Как я тебе завидую... Плюнь на эту дуру, -- дернул он головой в сторону матери. -- Плюнь на всех, сынок. Птицу счастья можно поймать только раз в жизни. Все остальное, карьера, репутация, общественное мнение -- все туфта по сравнению с таким телом... Даже если эта потрясающая блондинка и неумна..." "Папа, -- обиделся я за Таню, -- она написала какую-то важную научную работу по гидродинамике, оцененную самим Антокольским и тут же засекреченную..." "Боже, Боже, -- повторял отец. -- У нее же вся душа на лице... Это же... Феля, не упускай ее, а то женишься на такой же заразе..." "Прекрати, папа. Я же ее сын!" "Потому я и боюсь, что этот луч света погаснет в нашем мраке..." 5. Феликс: По дороге домой мама взяла себя в руки и даже стала пояснять Тане, сидевшей с ней рядом на заднем сидении, мимо каких знаменитых памятников мы проезжаем. В порыве благодарности бедная девушка сжала ей руку, но та отдернула кисть с такой поспешностью и омерзением, словно на ее кожу вскочил скорпион и отвернулась всем туловищем к окну, не произнеся больше ни слова. Голубые мягкие глаза "потрясающей блонднки" стали ярко-синими, ее розовый носик дернулся к левой щеке. Лицо Тани так изменилось, что я впервые подумал, что ее совсем не зря прозвали "миледи"... Отец в смятении обернулся ко мне, наблюдая эту метаморфозу. Маму она тоже поразила. "Прошу вас, Таня, -- решила она сгладить свой поступок, когда мы подъехали к нашему дому. -- Простите меня... нервы." "Бог простит", -- глухо и жестко сказала "миледи", решительно проходя в калитку, и все вздрогнули. "Что вы сказали?" -- не поверила ушам мама. "А ничего." "То есть?" "Ничего -- пустое место, -- почти весело ответила Таня, все темнея глазами. -- Где тут у вас отлить?" "Попить?" -- опять решила, что ослышалась совсем пришибленная неожиданным поворотом мама. "Потом можно и попить, но мне сначала надо где-то тут пос..." "Вот сюда, Танечка, -- заспешил папа, чувствуя, что сейчас произойдет нечто ужасное. -- Я вас провожу." "Без рук, папаша, -- отвела она его ладонь со своей талии. -- Что это вам такое Феликс обо мне написал, что сходу лапать?" Таня закрылась в туалете и стала там часто сливать воду, пока мы все трое растерянно смотрели друг на друга. "Вот теперь можно и попить, раз уж вы так настаиваете, -- стремительно пошла она, к накрытому во дворе столу. -- Но лучше -- сначала поесть что-нибудь, -- демонстративно потерла она руки. -- Феликс мне обещал, что вы меня обедом с дороги угостите. Не обманул, я вижу. А это что у вас такое черное? Это едят или это случайно откуда-то сверху упало? Так я сяду, а то просто умираю от голода. Феликс, ты не стой там, как засватанный, а садись рядом со своей девушкой. Если я тут одна хавать начну, тебе же неудобно будет, верно?" "Сюда, Танечка, -- отодвинул ей стул папа. -- А я рядом..." "Конечно, садитесь, Таня, -- отчаянно храбрилась и мама. -- Феликс писал нам о вас только хорошее, а это черное блюдо -- голубцы в виноградных листьях. Так что вы напрасно так торопитесь нас оскорбить, -- начала она все-таки закипать. -- У нас этот номер не проходит, а поэтому... Впрочем, если хотите знать, именно такой я вас и представляла..." "Со всеми вашими представлениями и там предчувствиями, -- махала рукой Таня с набитым ртом, -- я принимаю только после трапезы. М-м!.. А голубцы-то вкусные, хоть и страшненькие. А почему эти сливы такие противные и соленые?" "Это маслины, -- подал наконец голос и я, сидя напротив, рядом с мамой. Все происходящее казалось мне кошмарным сном. -- Без них никто в мире просто не садится обедать." "Надо же, а я не знала. Садилась себе -- и ничего! Вон какая выросла. Товарищ полковник, по-моему, в восторге от моей фигуры, правда?" "Танечка, -- откликнулся папа. -- Я понимаю, вы обиделись. Простите нас." Он нерешительно положил свою ладонь на ее дрожащую руку. Она не выдернула, напротив, на глазах остыла, приобняла его за сразу зардевшуюся шею и чмокнула в щеку. Потом нерешительно подняла глаза на нас с мамой. Увидев, как мы испуганно таращимся, ожидая от нее новых выходок, Таня очень мило смутилась. "Это вы меня простите... -- тихо сказала она, вытирая слезы тыльной стороной ладони. -- Не бойся меня больше, Феликс... Приятного аппетита, Софья Казимировна." "Тогда по рюмочке за знакомство! -- обрадовался папа. -- За вас, Танечка." "За вас, Илья Арнольдович! -- снова чмокнула его она. -- За мир и дружбу в этом доме." "...Тогда по четвертой, -- разошелся папа, когда глаза Тани совсем просветлели от вкуснейшей пищи, которую в таком изобилии могла выставить только моя мама. -- За вас с Феликсом! Назло кое-кому за этим столом!" "Вот уж фиг вам! -- хохотала захмелевшая Таня, не дав снова взорваться от этого тоста маме. -- Я хочу кое-кого за этим столом успокоить, товарищи. Феликс мой однокурсник. Мой единственный любовник, если вам угодно. Но это пока все. Если я его люблю, это еще не значит, что мы с ним непременно поженимся. Он сказал, что мы решим эту проблему в Севастополе после знакомства с его родителями и не иначе, как после взаимопонимания. Вот и будем знакомиться. А потом спросим согласия и у моих родителей, которые от нашего предполагаемого брака, Софья Казимировна, отнюдь не в восторге. Как и вы, выражаясь более, чем деликатно. Я внятно излагаю свои мысли и намерения?" "Вот в таком тоне, Татьяна, мы безусловно поймем друг друга, -- сказала мама, все более внимательно приглядываясь к моей подруге, которую я в этот момент просто боготворил. -- Действительно, нам надо тщательно присмотреться друг к другу. Добро пожаловать пока просто к нам в гости..." "А я все гадаю, в кого это ваш Феликс такой рассудительный, -- прищурилась Таня. -- Не бойтесь, он и сам сделает правильный выбор.." "В этом я не сомневаюсь, Татьяна... -- подытожила мама. -- Слава Богу, выбор у него таки еще есть. Вам понравилась еда?" "Еще бы! Я, знаете ли, не из избалованных. Щи да каша -- пища наша. По праздникам -- макароны по-флотски. Или рыба. Этого всего я и не пробовала. И вина очень вкусные. Я в основном к водке и бормотухе приучена... А теперь бы поспать с дороги. Можно?" "Нужно, -- обрадовался я, изнывая от желания остаться с ней. -- Где мы будем спать, мама?" "Мы..." -- снова заплакала она, а Таня только рукой махнула. "В комнате Феликса, -- заторопился папа, помогая Тане выйти из-за стола. -- Наверху..." Таня вошла туда первой и тотчас заперла за собой дверь. Я постоял немного и вернулся к родителям. Голова кружилась, мысли путались. 6. Феликс: "Феличка, зайди ко мне, -- жалко сказала мама. -- Мне надо с тобой поговорить." Всю жизнь я был счастлив обо всем поговорить как можно дольше с моей умной и деликатной мамой. От нее у меня никогда не было никаких секретов. Но сегодня я просто не знал, что ей сказать. Зато она знала и сразу приступила к делу. "Ты хочешь стать к старости доктором наук или старшим мастером на Морзводе имени Серго Орджоникидзе? -- начала она. -- Ты хочешь быть ленинградцем или остаться на всю жизнь в этой сладкой дыре? Ты хочешь остаться в еврейской семье или вечно стесняться, появляясь в привычном тебе обществе с такой... Нас-тасьей Филипповной? Ты хочешь, чтобы мы приняли в семью новую любимую дочку в качестве твоей жены или эту волчицу? Ты хочешь, чтобы я любила моих внуков как продолжение своего я или едва их терпела? Если бы у меня было чет-веро сыновей, я бы и одного добровольно не отдала за такую дрянь. Но ты у меня один, сыночек... Большим несчастьем для меня, чем такой брак, была бы только гибель единственного чада! Пощади меня, Феличка... Я куплю ей обратный билет и провожу на поезд. Спаси себя, спаси меня... Ты в восторге от ее мамы? Ты знаком с ее папой, который уже лет десять в сумасшедшем доме? Ты хочешь сво-им детям такого дедушку вместо профессора и завкафедрой академии адмирала Коганского? Вспомни, как к тебе относились в пионерлагере, после которого ты упросил папу научить тебя драться по-настоящему. И представь себе, что ты всю жизнь будешь вынужден жить среди этого хамья, которое никогда не признает тебя своим. Жить с женой, которая рано или поздно назовет тебя при малейшей ссоре жидовской мордой! Она увлеклась тобой потому, что ты у меня не просто красивый парень, а эталон еврейской мужской красоты. Так мог выглядеть царь Соломон. Я и не мечтала, когда выходила замуж за Илюшу, что у нас вырастет такой сын. Да, Танька очень эффектная девка, но неужели тебе слабо найти себе такую же красотку еврейского происхождения? Чем Диночка хуже этой дряни, если уж ты не хочешь жениться на Эллочке? Нет-нет, не говори больше ни слова. Пойди в сад, посиди и подумай. Повтори внутри себя каждый мой вопрос. И ты сам себе ответишь..." 7. Феликс: Я действительно долго сидел один в саду и думал, пока перебравший папа и переволновавшаяся Таня спали по своим комнатам. Думал и не мог отклонить ни одного вопроса мамы. Будь на месте Тани любая другая, я бы и не думал ни минуты -- мама совершенно права уже потому, что мы евреи, а Таня -- русская. Эту разницу, как мне тогда казалось, мне демонстрировали с детства. Сначала "друзья" в пионерлагере, едва не сделавшие меня инвалидом. Потом на танцплощадке в Орлином, когда я в пятнадцать лет посмел защищать свое право выбрать на танцах девочку. Так что жалкая Танина халупа, ее жуткая мама и не знакомый мне, оказывается, псих-папа просто не успели бы стать аргументами против моего бра-ка с любой другой. Любой... кроме Тани. Словно услышав последнюю мою мысль, она сама вышла ко мне в сад в своем тренировочном костюме. Все мамины аргументы тут же испарились. "Бедного моего мальчика совсем мама заклевала, -- наклонилась она над креслом-качалкой и задушила поцелуем, закрыв мое лицо мягкими волосами. -- Привез змею в родной дом и терзается. Ну, хочешь я уеду? Честное слово, не обижусь, Феликс. В Ленинграде будем встречаться, как раньше, а тут можешь развлекаться с другими. Все равно будешь их сравнивать со мной -- в мою пользу. Деньги на дорогу у меня есть. Я же впервые повышенную стипендию получила -- на последний семестр." "Правда? А я и не знал. Поздравляю..." "Я бы и сама потихоньку сбежала, да сейчас билет не достать без блата -- никакого. Попроси маму. Хоть в общий вагон.Так как?" "А вот так! -- я бросил ее себе на колени и стал целовать ее лицо, шею и все ниже, дальше расстегивая молнию. Она привычно изгибалась, радостно подставляясь под мои губы. Стук в калитку заставил ее резко сесть и застегнуться. Мама прошла вдалеке по тропинке, и там раздался ей приветливый голос. "Пойдем погуляем по городу, -- сказал я. -- Иди переоденься." "Я хочу так, -- жарко прошептала она, щекоча губами мое ухо. -- Уже темно... Где-нибудь сядем с тобой... так удобно с этой молнией -- все под рукой -- и продолжим, а?" "Пошли..." Мы вышли в стрекот вечерних цикад и благоухание садов южного города. Белые дома и заборы светились на фоне черной зелени. Сверху на нас таращилось звезд-ное небо, казавшееся здесь неестественно ослепительным. В уютной бухточке дрожали и переливались белые огни Приморского бульвара. У Памятника кораблям Таня соскочила на камни, наклонилась и зачерпнула горсть воды попробовать ее на вкус, как это делают все при первом знакомстве с морем. "Какая гадость, Феликс! Хуже водки", -- звонко кричала она мне оттуда. . В этом южном краю, словно созданном для любовной неги под теплыми звездами, идти рядом с ней, да еще в таком костюме, было просто опасно! Матросы в белом тут же остановились полюбоваться на странную спортсменку и дружно зааплодировали, когда она, грациозно прыгая с камня на камень, возвращалась ко мне. Бородатый молодой человек в берете сбежал по лесенке с верхней площадки бульвара и протянул Тане визитную карточку. "Мы тут снимаем кино, -- торопливо сказал он ей, словно меня рядом не было. -- Я хочу вас попробовать." "Что значит "попробовать"? -- смеялась Таня, поправляя волосы и светя в темноте глазами. -- Пробуют маслины и черные голубцы." "У вас будет все, -- хрипло ответил берет, откровенно прилипая взглядом к ее шее. -- Как вас зовут? Я вас представлю главрежу, Таня." "Феликс?.. -- нерешительно обернулась она ко мне. -- А вдруг судьба стучится в двери? Сколько биографий так начинались! Пойдем, а?" Я отрицательно покачал головой. "С такими внешними данными глупо остаться вне кино! Прошу вас, -- взял ее под руку берет и так потянул, что она споткнулась и едва не упала. -- Ваш парень может пойти с нами." "Парень пойдет туда, -- попытался я увести Таню, -- куда ему нравится." Он грамотно, без замаха, сунул было кулак мне в солнечное сплетение. В этом случае, если кто не в курсе, следует подставить ладонь, перехватить кулак противника за его спиной своей второй рукой с сделать ему "ой-е-ей". Я присел с ним рядом на белый в ночи асфальт: "Сам виноват. Никогда не задирай мужчин с такими женщинами!" "Что тут происходит?" -- остановились около нас двое матросов. "Наш друг перепил, -- улыбнулась им Таня. -- Не беспокойтесь. Ему уже лучше." "Вы бы его над урной наклонили, -- посоветовал опытный черноморец. -- А то он прямо на аллею наблюет... Некультурно будет." "Ну, -- наклонился я к оскаленному побагровевшему бородачу. -- Как идея?" Не давая ему разогнуться, я сунул наглеца башкой в урну и так долбанул по затылку, что он вынырнул оттуда только тогда, когда мы уже жмыгнули в заросли. И -- во-время! По аллее с топотом бежали четверо из "киногруппы", а он оттирал с лица прилипшие окурки и ошарашенно оглядывался. "Феличка, -- сияла Таня. -- Ты давно обещал и меня научить... Поучишь?" "Лучше пусть это сделает мой папа. Он мастер спорта по самбо. В воскресенье поедем потренироваться." "А завтра нельзя?" "Завтра у нас запланирован Херсонес... А потом званный ужин." 8. Таня: Какие были декорации на сцене на следующий день! Ослепительно белое солнце стояло в зените над античными колоннами Херсонеса. Под нашими ногами дышала среди черных ноздреватых камней прозрачная голу-бая масса, кипящая у скал, а вокруг -- дрожащий от зноя воздух, пропитанный сладкой горечью седой полыни. За Константиновским равелином неясными мазками прос-тупали серо-голубые горы. Того же цвета были вплавленные в зеркало бухты корабли. И все обрамляли нестерпимая синь морского простора и теплое сияние огромного неба. За сценой то громче, то тише звучала рапсодия Рахманинова на тему Паганини. "Капли, -- дотронулся Феликс до моей уже тронутой красноватым загаром горячей кожи. -- Помнишь?" Мы стояли, держа друг друга за плечи. Я боялась отпустить свое неожиданное сок-ровище -- такого парня! А он смотрел на меня как-то страдающе, словно прощаясь. "Что? -- испугалась я. -- Ты говорил обо мне с твоей мамой?.." "Сильным взмахом поднимает, -- пропел он, держа меня за талию над обрывом, -- он красавицу-княжну и за борт ее бросает..." Я задохнулась от мгновений полета, от белых пузырьков в голубом зыбком мареве и выскочила на поверхность под пушечные удары прибоя. Феликс уже был рядом. "Это мое любимое место для ныряния, -- сиял он своей голливудской улыбкой, обволакивая меня бесконечно ласковым взглядом. -- Тебе нравится?" "Очень..." Феликс: "Я уж было решила, что барыня велели меня утопить, как Муму," -- сказала Таня и поплыла красиво и сильно к проему среди камней, за которым начиналась крохот-ная лагунка тихой воды. Я едва догнал ее. "Ничего себе, ты же прямо метеор какой-то, -- задыхался я, не привыкший, чтобы меня обставляли девушки. -- Откуда такая скорость?" "Так ты говорил обо мне с мамой?" "Всю ночь..." "И что же вы решили? Она может достать мне билет?" "Тебе тут нравится?" "Еще бы! Я и не думала, что бывает такое море. Я думала, что Финский залив это тоже море..." "Тогда остальное оставь мне. Загорай, купа-йся, кушай, спи. У тебя последние студенческие каникулы." "Раз мое изгнание из рая откладывается, хочу еще там прыгнуть. Только сама, без этих твоих атаманских вольностей. Я же уписалась от страха, пока летела." "А ты можешь хотя бы наедине со мной обойтись без вульгарностей. Я знаю, что у тебя это заготовлено специально на эпатаж моего окружения. А привыкнешь -- не отвыкнешь..." "И что?" "Я на хамке жениться не собираюсь, вот что. Ты достаточно культурная девушка, чтобы..." "Я так счастлива, Фелик мой! Что ты все-таки подумываешь на мне жениться! Ты прав, мне самой тошно эпатировать людей. Просто вечные интриги держат меня в таком напряжении! Как было нам хорошо в Ленинграде... Феликс, -- вдруг горячо заговорила она, беря меня за обе руки и почти касаясь губами моих губ. -- Вот ты спросил... понравилось ли мне море. Я всего дважды в жизни влюблялась -- сначала в тебя, потом вот в него, в настоящее море. Но я так боюсь, что у нас с тобой не сложится... А если так, то я никогда и ни с кем не смогу быть такой счастливой, как сегодня, как на том катке и после него, на той даче, на набережных Ленинграда, в Сосновке. Но жить как-то надо и после тебя... И сохранить хотя бы вот эту вторую любовь. Когда я гадала, соизволишь ли ты взять меня с собой в Крым, я случайно узнала, что есть одно место в ЦКБ во Владивостоке. И тут же подписала туда предварительное распределение. Не к Антакольскому, куда вы все так рветесь, хотя нужна-то ему только я со своим проектом, а как можно дальше от... такой элиты... Ты не знал?" "Мне говорили, но я не поверил. Вернее, просто не придал значения. Я и не думал о том, сложится или не сложится, раз я тебя люблю. Да и предварительное распределение никого ни к чему не обязывет." "Ты просто не понимаешь! -- торопилась она. -- Я начала готовить план отступ-ления. И очень рада, что вовремя предугадала все эти милые шалости твоей мамули. Я бедная, но гордая. Кто мне мешает не зависеть от вашего ко мне рас-положения и выстроить убежище на свой вкус у теплого моря -- на другом берегу той же страны? В конце концов, если вас так охотно берут к Антакольскому, то это вовсе не причина и мне туда изо всей силы пролезать, чтобы потом каждый день видеть ваши физиономии, особенно твою Эллочку..." "Тайка, вот ты все время упоминаешь слова "вы", "ваш", а я ведь это воспри-нимаю, как "еврейский". Ты что, недовольна, что хотя бы в этот НИИ берут ев-реев?.." "Я просто полагаю, что будь у нас на самом деле антисемитизм, уж Эллочке-то было бы отказано! Все видят, что она уже настроилась идти вверх вовсе не от ума или таланта, а через своего папочку, который ее и определил куда следует. И которому в "антисемитской" стране ваш пятый пункт не помешал стать адмиралом и профессором!" "Тебя тоже пригласил Антокольский." "А что ему оставалось делать, -- наконец, ласково заулыбалась Таня, -- если вы вли-яете на подсознательном уровне. Когда я сошлась с тобой, во мне такие творчес-кие силы проснулись, о каких я и не подозревала! Так что автором этого моего ги-дродинамического проекта является твоя еврейская голова, хотя ты в нем ничего и не смыслишь. Вдохновил свою Татьяну, сам того не подозревая. А без нашей любви, я была бы такая же серая, как твоя Эллочка..." "Опять тебя на мистику занесло..." "Феликс, ты меня любишь или терпишь? С душой или с телом моими не можешь расстаться?" -- продолжала она, когда мы уже шли к троллейбусу по дороге от Херсонеса. "Люблю, как никогда и никого в жизни," -- искренне воскликнул я. Все эти рассуждения об убежище от меня и моего окружения совершенно сбивали меня с толку. Особенно в контексте противопоставления нас с Таней всем моим еврейским друзьям и родным. Уже сейчас! Когда ничего не решено... Именно об этом меня и предостерегала мама. Все правильно, все так, против законов общес-тва не попрешь, они, как и законы физики, непреодолимы, думал я, не зная, на что решиться. Но рядом шагала и что-то горячо говорила любимая Тайка. "Тогда давай проведем этот отпуск подальше от твоего дома, -- услышал я. -- Ты как-то упомянул, что мы можем остановиться у какого-то дяди Вити в том же Крыму." "Тайка! Я же и к маме с папой приехал... Как же мне их вот так, на другой день оставить?" "А потом и в Ленинграде не останемся, -- словно не слышала она. -- Я напишу во Владивосток и в министерство, выпрошу в то же ЦКБ второе место -- для... мужа. Мы будем жить с тобой у своего моря! Знаешь, там еще интереснее и красивее, чем тут. Почему бы нам не уехать туда вместе?" Еще не хватало! Во Владивосток... Представляю, какая это мерзкая дыра! Тут пару десятков километров отъедь от Москвы или Ленинграда и попадешь в такую гнусь -- словно в другую страну. А уж на Дальнем Востоке, скорее всего, вообще кошмар Богом забытой глубинки. Туда можно разве что для куража съездить, как Чехов на Сахалин. Не зря Порфирий Петрович был уверен, что Раскольников даже со своей Дровяной улицы в Россию ни за что не убежит, с иностранцами там общаться ежедневно. Разве что по этапу. Так именно для того Сибирь и присоединяли, чтобы было куда ссылать. Но добровольно туда поехать на три бесконечных года! Блажь какая-то... "Я давно замечаю, что ты без конца читаешь эту книгу про подводный мир Японского моря, -- сказал я. -- Но мне очень не нравится, что план отступления тобой так тщательно продуман. Если долго вглядываться в пропасть, та начинает вглядываться в тебя... Ты словно сама подталкиваешь нас к разрыву... Куда ес-тественнее нам с тобой остаться в Ленинграде. Пойти вместе к Антокольскому." "Твои бесчисленные благожелатели в этом случае с нас ни за что не слезут! Да и ты сам зациклишься на нашей с тобой несовместимости и будешь комплексовать, стыдясь нищеты моей семьи. Зачем нам все это, если можно жить совершенно независимо, поселившись вдвоем в нашем с тобой убежище ото всех? В новом для обоих большом интересном университетском городе на берегу моря, но подальше от "благожелателей" -- только ты и я? Не согласен... Тогда я права. Все против нас! Ты тоже..." "Ничего подобного, горячился я. -- В моей семье все зависит только от меня. И папа на нашей стороне." "Это, Феликс не мое дело, но, боюсь, соотношение сил отнюдь не в нашу пользу. Даже при мощной поддержке морской пехоты. Во всяком случае, я нисколько не удивлюсь, если наш разрыв вот-вот произойдет... Я-то уже почти в своем убе-жище, а вот ты надолго будешь несчастным. Вспомни ту цыганку. Пока она на высоте." Таня: Пока мы были на море в доме появился новый персонаж, седенький и щуплый дед Казимир. Его как раз привезли из больницы, и теперь он семенил по аллеям и по комнатам, приглядываясь ко мне с тем же чуть ли не паническим выражением, что и его дочь. "А-шиксе? -- с ужасом спросил он Феликса шепотом, не зная о моем уникальном слухе. -- О-вейс мир..." "Можно подумать, что ты всю жизнь жил не среди гоев, -- огрызнулся мой кумир. -- И что в этом плохого?" "Да, мы вынуждены жить среди них, -- горячо шептал старик. -- Но привести а-шиксе в семью! Этого не будет! Только через мой труп. Ты хочешь моей смерти, Феля? Ты хочешь маминой смерти, бандит николаевского режима?" "Папа считает иначе..." "Папа! Этому офицеру лишь бы кто-то вертел перед ним задом. Он как будто вообще не аид..." 9. Феликс: Мама вела себя в этот день очень сдержанно. Даже спросила у Тани, умеет и лю-бит ли она готовить. Таня, конечно, тут же вызвалась ей помочь, переоделась в легкое платье, став еще милей, нацепила фартук и очень старалась рядом с мамой на кухне. Я просто задыхался от счастья, на них глядя. Но тут пришла тетя Рая, наша соседка и мамина ближайшая подруга. Обе скептически переглядывались, морщась от того, как Таня изо всех сил старается, сдувая с носа пот. Не та сноровка, тотчас поняла и она, когда южные хозяйки вежливо попросили северную гостью отдохнуть и включили свое динамо, как папа называл их работу на дому. Таня наблюдала "динамо" с почти мистическим ужасом, но оценила умение точно распределять роли в общей работе, веселую слаженность стремительных движений одинаковых полных белых рук, наслаждение процессом женского труда и друг другом. "Феликс, -- шептала она мне, когда зажглись среди листвы огни званого ужина, были вынесены во двор еще три стола, а гости уже расселись по местам. -- Ну и Казимировна! Даже и вдвоем, но за пару часов такой стол!.. У нас с мамой уходил целый день, чтобы принять раз в год одну-две из моих неприхотливых подруг, а тут стол человек на пятнадцать. И -- Боже, какие блюда! За один такой ужин маме надо было бы корячиться в своем тамбуре года два... Вот это антисемитизм! Вся надежда на спасение евреев от такой нищеты -- родной Израиль..." "Дался тебе этот Израиль, -- очень не понравилось мне это. -- От твоего замечания один шаг к водолазовской теории о еврейском благополучии за счет русских. Просто в Севастополе, в моей семье, как, кстати, в тысячах русских и украинских семей, иная шкала ценностей. Есть такое понятие -- уметь жить. Чем злобствовать и завидовать, надо забыть пролетарскую идеологию и учиться у тех, кому повезло. Стоимость этих блюд маму мало интересует. Гораздо важнее каждого за столом заметить и приласкать по его вкусу так, чтобы он чувствовал, что именно ради него и собрались." Вот тут и началось то, чего я так боялся. Только для Тани у мамы так и не нашлось доброго слова. От этого она так расстроилась, что стала шмыгать и вертеть носом, бурча, к тому же, животом, в ожидании начала трапезы. Все старательно делали вид, что ничего не замечают. Меня все это так смущало, что я ее не только никому не представил, но и вообще старался не смотреть в ее сторону, особенно когда она, недолго сдерживаясь, все-таки набросилась на еду... Спасибо хоть папу все это скорее умиляло, чем шокировало. Он подкладывал ей самое вкусное в тарелку и подливал вина, что мне очень не нравилось... Еще больше меня раздражало, что все его друзья офицеры откровенно пялились на мою развеселившуюся от всеобщего внимания Таню. "Смотри, как ее откровенно разглядывают мужчины, -- шептала мне мама. -- И она не смущается, только глазами своими наглыми стреляет на все четыре стороны. И лопает, лопает!.. Женись, женись на ней, сынок! Вот это будет жена... Ее на всех твоих друзей хватит." Настроение стало премерзкое, и когда очередной морской пехотинец подмигнул мне на Таню и поднял большой палец, я, к восторгу мамы, пренебрежительно махнул рукой с брезгливой гримасой. Таня тут же чем-то подавилась и закашлялась, а папа стал фамильярно колотить ее кулаком по спине и хохотать. А она подняла на меня даже уже и не синие, а какие-то фиолетовые глаза и сделала неуловимое движение, от которого было мгновение до рывка на себя скатерти. По ее просьбе Таню уложили в этот вечер отдельно от меня, в уютный уголок для гостей за кафельной печкой. Таня: К вечеру зажглись огни среди листвы и были вынесены во двор еще три стола. Софья Казимировна с такой же невысокой упитанной подругой металась с кухни во двор, накрывая их для званого ужина, за который моей маме надо было бы корячится в своем тамбуре года два... И все эти блюда были не просто дорогие, это само собой, а самые что ни на есть оригинальные. В завитой маленькой головке мамы-Софы было полное собрание рецептов всех народов мира, среди которых когда-либо обитали евреи. У нее и в доме всегда все сияло чистотой -- от полов до простыней. Все она делала весело, походя, с наслаждением и так быстро, словно у нее было втрое больше рук, чем у моей бедной мамы, которая просто засыпала за столом от усталости, когда гости уже рассаживались, наконец. А у мамы Феликса оставались еще силы быть душой общества. Только для меня тут словно не нашлось доброго слова. В конце концов, что тут такого, успокаивала я себя. Собрались старые друзья. Все хорошо знают друг друга и знают, что Феликс вечно привозит из Ленинграда на юг своих друзей на лето. С чего бы они меня воспринимали, как потенциального члена семьи Дашковских? Кому меня Феликс вообще тут хоть как-то представил? Поэтому никто не воспринимает меня всерьез. Сезон северных гостей в южном доме. Вот первая уже здесь. Скоро остальные появятся. И только. Впрочем, и сам Феликс за столом словно забыл обо мне. Подкладывал мне еду и подливал вина все тот же Арнольдыч. А его друзья, мужчины с офицерской выправкой, сами спросили как меня зовут. Смотрели, конечно, исправно. Но на меня везде пялятся. Какой-то офицер подмигнул после третьей Феликсу на меня и поднял большой палец. Мой возлюбленный, под непрерывным взглядом свой мамы, вдруг пренебрежительно махнул рукой с чуть ли не брезгливой гримасой. У меня тотчас эта мерзкая соленая слива в глотке застряла. Захотелось либо тут же уйти собирать вещи, либо, как в каком-то кино, рвануть на себя скатерть. Но напротив сидел и щербато улыбался мне древний еврейский пророк -- дед Казимир, а справа жарко дышал Арнольдыч. И я проглотила все -- и маслину и гримасу... x x x Когда я уже засыпала в своем уголке за кафельной печкой, с кухни донеслись раздраженные голоса. "Илья, позвони Грибенко, -- тихо и ровно говорила Софья Казимировна. -- Позвони прямо сейчас, при мне..." "Не стану я ему звонить. И ты прекрасно знаешь, что не стану, -- прерывающимся голосом ответил муж. -- И знаешь почему. Так что не доводи меня..." "И чего ты бесишься? -- еще спокойнее возразила она. -- Позвони и все. Что тебе стоит?" "Ты отстанешь от меня?.. -- предельно быстро прошипел он и что-то звякнуло. -- Отстань от меня, слышишь?.." "Звонил Саша и сказал, что тебе надо позвонить Грибенко." "Ты... отстанешь или нет, а?" "А Грибенко ты позвонишь?" И -- все сначала... Да ведь она его намеренно мучает, поняла я. Доводит, развлекается, нарывается, но не может не мучить. Ненавидит своего офицера... Этак привычно и нарочно изводит. Мне показалось, что он ее сейчас, прямо при мне, пришибет чем-то тяжелым. Я накинула халат и вышла на веранду. "Ваша мама таки торгует? -- ласковым го-лосом пропел дед Казимир. -- Феля сказал, что она в рыбном отделе. Это очень хороший отдел. Сплошной дефицит. И почему ты так плохо одета? Мама жад-ная?.." Знал бы он, как моя мама таки торговала! По вечерам у нее начинались приступы куриной слепоты, а освещение в ее углу гастронома, почти на улице было совсем скудное. И были же люди, что знали, что у продавщицы Смирновой плохое зрение. Совали ей не те деньги, а то и резанную бумагу, фантики разглаженные и еще требовали сдачи, жалобы писали за обсчет. Дефицита на то, чем она торговала, тогда в Ленинграде не было. Зимой она замерзала в своем белом халате, надетом на старенькое пальто. Она очень старалась, но была от природы неразворотливая, всегда на плохом счету, без премии и прогрессивки... 6. Феликс: На следующий день папа постучал мне в дверь на рассвете и напомнил, что мы едем с Таней в Учкуевку -- учиться, как она выразилась, драться,. Мой старик весь горел. Да и я до вчерашнего ужина только и думал, как бы мне и отца особенно не унизить и себя не дать при Тане ле