чатаемых", было сказано, что поэт "по непроверенным данным умер в поезде, возвращаясь в СССР". Выдумка, сочиненная для цензуры оказалась неожиданно близка к истине. В 1974 году отыскался человек, а следом еще двое, находившихся после ареста с ним в одной камере. Один из трех свидетелей - Иннокентий Пасынков, тоже, кстати, немного поэт - позднее стал медиком, поэтому его письмо от 22 июня 1974 года содержит в себе буквально клиническую картину смерти поэта. Этот документ надо процитировать без сокращений. "Теперь сообщу все, что моя память о последних днях Арсения Несмелова. Было это в те зловещие дни сентября 1945 года в Гродекове, где мы были в одной с ним камере. Внешний вид у всех нас был трагикомический, в том числе и у А.И., ну, а моральное состояние Вам нечего описывать. Помню, как он нас всех развлекал, особенно перед сном, своими богатыми воспоминаниями, юмором, анекдотами, и иногда приходилось слышать и смех и видеть оживление, хотя в некотором роде это походило на пир во время чумы. Как это случилось, точно сейчас не помню, но он вдруг потерял сознание (вероятнее всего, случилось это ночью - это я теперь могу предположить как медик) - вероятно, на почве гипертонии или глубокого склероза, а вероятнее всего и того и другого. Глаза у него были закрыты, раздавался стон и что-то вроде мычания; он делал непроизвольные движения рукой (не помню - правой или левой), рука двигалась от живота к виску, из этого можно сделать вывод, что в результате кровоизлияния образовался сгусток крови в мозгу, который давил на определенный участок полушария, возбуждая моторный центр на стороне, противоположной от непроизвольно двигавшейся руки (перекрест нервов в пирамидах). В таком состоянии он пребывал долго, и все отчаянные попытки обратить на это внимание караула, вызвать врача ни к чему не привели, кроме пустых обещаний. Много мы стучали в дверь, кричали из камеры, но все напрасно. Я сейчас не помню, как долго он мучился, но постепенно затих - скончался. Все это было на полу (нар не было). И только когда случилось это, караул забил тревогу и чуть не обвинил нас же - что ж вы молчали..." Редко у кого из русских поэтов найдешь столь полную и клиническую, документированную картину смерти. Немногочисленные в те годы поклонники Несмелова после того, как письмо Пасынкова стало им известно,, по крайней мере знали теперь примерную дату его смерти: осень 1945 года. Она и стоит в большинстве справочников, ее как последнее, что удалось установить относительно точно, я назвал в предисловии к первой книге Несмелова, вышедшей в Москве. Документ этот получил широкую известность.. Но тут же нужно привести и второй документ, найденный с большим трудом и спустя много лет. В ответ на запрос Ли Мэн из Чикаго от 24 февраля 1998 года Прокуратура Российской Федерации (точнее - собственно прокуратура города Москвы) ответила таким письмом с неразборчивой подписью: "Ваш запрос о биографических данных Митропольского Арсения Ивановича (псевдоним Арсений Несмелов) прокуратурой г. Москвы рассмотрен. Сообщаю, что Митропольский Арсений Иванович, русский, родился в Москве в 1889 году, арестован 1 ноября 1945 г. по подозрению в контрреволюционной деятельности. Место ареста неизвестно. 6.12.45 умер в госпитале для военнопленных, в связи с чем уголовное дело 31 декабря 1945 г. Управлением контрразведки "СМЕРШ" Приморского военного округа было прекращено. Не реабилитирован. Дело направлено в Главную прокуратуру РФ для решения вопроса о реабилитации. Начальник отдела реабилитации жертв политических репрессий Подпись Эта справка поражает не цинизмом перевранных фактов, а очевидной бессмыслицей последней фразы: уж хотя бы потому, что в запросе Ли Мэн из Чикаго никакой просьбы о реабилитации не было. Впрочем, дочь Несмелова, Наталия Арсеньевна Митропольская, будь ее отец реабилитирован, получила бы в свое пользование авторское право на стихи и прозу Несмелова, притом право это, по законам РФ, действует 50 лет со дня реабилитации. Увы, даже это теперь бессмысленно, - успев прочитать в No 213 нью-йоркского "Нового Журнала" эту записку из прокуратуры, Наталья Арсеньевна скончалась в городе Верхняя Пышма близ Екатеринбурга 30 сентября 1999 года на восьмидесятом году жизни, и наследников больше нет, хотя - - честно говоря - никто не обрадовался бы такому "заветному наследству". Хотя Р.Стоколяс, биограф Наталии Арсеньевны, и вспоминает, как она с Натальей Арсеньевной "поговорили и решили, что надо оформить права наследования на публикации Несмелова Витковскому". Авторское право Несмелова теперь не принадлежит никому - даже если новая Россия удостоит белого офицера реабилитации. Хочется, впрочем, надеяться, что откажет. Ибо состав преступления в действиях Несмелова был - вся его жизнь была направлена против советского режима. Впрочем, про наше российское авторское право речь уже шла выше. Оно действительно принадлежит всем и каждому - "Право на общую яму // Было дано Мандельштаму...", как писал Иван Елагин. В реабилитации А.В.Колчаку, кстати, недавно было отказано. Господи, как хорошо-то!.. Надо коснуться и странной даты "1 ноября": архивисты говорят, что это дата предъявления Несмелову обвинения; следовательно, больше двух месяцев он провел в тюрьме даже без такой мелочи. Ну, а именование пола камеры пересыльной тюрьмы гордым термином "госпиталь для военнопленных" - видимо, часть российского авторского права. Одно мы знаем точно: к концу 1945 года Несмелова действительно не было в живых, и дата "6 декабря" вполне годится хотя бы как условная дата его смерти. В 1945 году Несмелову было пятьдесят шесть лет. Из них четверть века он был профессиональным писателем, притом весьма плодовитым. Он успел издать более десятка книг, опубликовать многие сотни стихотворений, более сотни рассказов, поэмы, писал статьи и рецензии, даже из эпистолярного его творчества отыскалось кое-что, имеющее серьезную историко-литературную ценность. Хотя в наследии Арсении Несмелова, собранном на сегодняшний день, кое-какие пробелы есть, но в целом сохранилось оно достаточно полно, во всяком случае, настолько, чтобы занять прочное место и в истории литературы, и на полке любителя поэзии. * * * Арсений Иванович Митропольский родился в Москве 8 июня (ст. стиля) 1889 года в семье надворного советника, секретаря Московского окружного военно-медицинского управления И.А.Митропольского, бывшего к тому же еще и литератором. Старший брат поэта, Иван Иванович Митропольский (1872-после 1917), тоже был военным, тоже был писателем, - это ему посвящены строки Несмелова из харбинского сборника 1931 года: "Вот брат промелькнул, не заметив испуганных глаз: / Приподняты плечи, походка лентяя и дужка / Пенснэ золотого..." Но брат оставался человеком иного поколения, он печатался с середины 1890-х годов, - Арсений Иванович был на семнадцать лет моложе. Детство и юность Несмелова (этой фамилией Митропольский называл себя иной раз в воспоминаниях о детстве, хотя псевдоним появился куда позже) известны нам по большей части с его же слов, которым можно верить, ибо таланта фантаста писатель был лишен начисто: почти все его рассказы так или иначе автобиографичны и построены на собственном жизненном опыте. Дата его рождения, обучение во Втором Московском кадетском корпусе, откуда Митропольский перевелся в Нижегородский Аракчеевский, который и окончил в 1908 году - все это известно, впрочем, и по документам, ибо послужной список офицера царской армии сохранился в архиве. В неожиданном рассказе "Маршал Свистунов" - о котором еще пойдет речь ниже - упоминаются господа Мпольские (прозрачный псевдоним, которым автор пользовался во многих рассказах), проводившие лето в подмосковном Пушкине, и подробно сообщено, что "у Мпольских был кадет Сеня" - здесь Митропольский-Несмелов назвал себя по имени. В стихотворении из того же сборника "Без России" (1931) Несмелов пишет: "...И давно мечтаю о себе, - // О веселом маленьком кадете, // Ездившем в Лефортово на "Б". Дорогу с родного Арбата на трамвае "Б" (если быть точным, то на конке, трамваи стали ходить в Москве чуть позже) скрупулезно пересказывает Несмелов в рассказе "Второй Московский" - после трамвая по Покровке, мимо Константиновского Межевого института, мимо Елизаветинского женского института, по мосту через Яузу, мимо корпусов Первого кадетского корпуса к "родному" Второму, где задолго до Митропольского обучался военным наукам А.И.Куприн, которому и посвящен этот немного святочный, но донельзя автобиографический рассказ. Вряд ли стоит отыскивать ошибки в топографии и анахронизмы в несмеловской поэзии и прозе, - подобное случается в творчестве многих писателей; например, в "Юнкерах" Куприна, в самом конце, герой идет на поклон к памятнику Скобелеву... за двадцать три года до установки такового. Память - всегда редактор, да еще и цензор. А Несмелов, вспоминая детство и юность, писал не столько мемуары, сколько беллетристику. Стихи Арсений Митропольский писал с детства, как-никак в семье писали все, - а в 1911-1912 году стал их понемногу публиковать в "Ниве"; эти довоенные его публикации прошли совершенно незамеченными, истинным поэтом автор стал сравнительно поздно. Когда грянула война, то 20 августа 1914 года в составе одиннадцатого гренадерского Фанагорийского полка сперва прапорщик, позднее подпоручик и поручик Митропольский попал на австрийский фронт - и всю войну провел в окопах, не считая времени, когда после ранения он отлеживался в Москве, в госпитале. Именно тогда, в 1915 году вышла его первая тоненькая книжка: Арсений Митропольский. Военные странички. Книжка вышла в Москве в 1915 году массовым по тем временам тиражом три тысячи экземпляров, в ней были собраны военные очерки и пять стихотворений на фронтовые темы, - нечего и говорить, что книжка тоже никем особо замечена не была. Вскоре автору пришлось вернуться на фронт, но хотя бы не совсем в окопы: он получил должность начальника охраны (полицейской роты) штаба двадцать пятого корпуса. Военная жизнь, даже офицерская, притом на фронте, годами не двигавшемся ни на запад, ни на восток, для разнообразия украшенная лишь обстрелами и редкими попытками наступлений с обеих сторон, располагала не к стихам и не к прозе, а в лучшем случае к преферансу. Однако фронтовых впечатлений будущему поэту хватило на всю оставшуюся жизнь, и небольшим своим офицерским чином он всегда гордился, никогда не забывая напомнить, что он - кадровый поручик, гренадер, ветеран окопной войны. Приказом от 1 апреля 1917 года Митропольский, награжденный четырьмя орденами, был отчислен из армии в резерв, приехал в Москву, где отца живым уже не застал - и больше на Западный фронт не вернулся. В памятные дни 24 октября - 3 ноября 1917 года, во время "Восстания юнкеров", оказался на той стороне, на которой приказывала ему быть офицерская честь. Этим дням посвящены несколько его поздних рассказов и поэма "Восстание", начатая в 1923 году Арсением Несмеловым, но в окончательном виде опубликованная лишь в 1942 году под псевдонимом Николай Дозоров (об этом псевдониме Митропольского речь еще пойдет). Поэма эта - редкий документ, созданный если и не по свежим следам, то по личным впечатлениям. О тех же событиях - но в обратной перспективе - вспоминает и маршал Свистунов в одноименном рассказе. Именно в эти дни офицер царской армии стал белым офицером. Судьба переломилась. Историю отступления из Москвы в Омск и все дальше на восток легко узнать из рассказов Несмелова, собранных во втором томе нашего издания. Читателю, быть может, интересно будет узнать, что в сентябре 1918 года в Кургане Митропольский служил "в 43 полку и стоял на квартире у маслодела Майорова". Дальше все было донельзя прозаично: "Когда я приехал в Курган с фронта, в городе была холера. Вечером я пришел домой и сказал, что чувствую себя плохо. Сел на крылечке и сижу. И не понимаю, чего это Анна Михайловна так тревожно на меня посматривает. Потом ушел к себе в комнату и лег спать. Проснулся здоровый и, как всегда делаю утром, запел. Потом Анна Михайловна говорит мне: "А уж я-то боялась, боялась, что у вас начинается холера. Утром слышу: поет. Ну, думаю, слава Богу, жив-здоров". Из Кургана я уехал в Омск, назначили меня адъютантом коменданта города". Впрочем, в Омске Несмелов тоже писал стихи и печатал их в местной газете "Наша армия", носившей гордый подзаголовок: "Газета военная, общественная и литературная", подписывая Арс. М-ский; несколько стихотворений "омского" периода перепечатывается в нашем издании. Надо сказать, что почерк поэта к этому времени уже сложился, его главная - военная - тема, немалая пластичность стиха были уже и тогда налицо. Некоторые из этих стихотворений позднее появлялись уже под именем Арсения Несмелова, но Митропольскому еще предстояло довоевать - впереди было отступление, Ледовый поход, Новониколаевск, Иркутск, Чита - и поезд, через Маньчжурию увезший Митропольского во Владивосток, - как констатировал поэт в начале 30-х годов, "Арсений Несмелов родился именно в этом городе, когда местная газета "Голос Родины" впервые напечатала стихотворение, так подписанное". Случилось это 4 марта 1920 года, стихотворение называлось "Соперники", позднее вошло в сборник "Полустанок" под заголовком "Интервенты". Неожиданная судьба постигла это стихотворение уже в наше время, когда чуть ли не ежедневно, во время "югославского конфликта" голос Валерия Леонтьева (да и не его одного) звучал из каждого радиоприемника: Каждый хочет любить, и солдат, и моряк, Каждый хочет иметь и невесту и друга, Только дни тяжелы, только дни наши вьюга, Только вьюга они, заклубившая мрак. Автор текста - Арсений Несмелов - никогда не назывался, стихотворение было сокращено и слегка переделано "в духе событий" ("серб, боснийский солдат" превратилось, понятно, в "югославский солдат"), но как некогда "Над розовым морем вставала луна..." какое-то время служило визитной карточкой Георгия Иванова (даром что пел-то Вертинский), так и "Каждый хочет любить..." в наши дни - восемьдесят лет спустя! - неожиданно стало визитной карточкой Несмелова; может быть, не такое уж и важное событие, но интересно то, что это было именно первое стихотворение, подписанное псевдонимом Арсений Несмелов. Именно там, тогда и так родился поэт. Весь этот свой путь из Москвы до Владивостока в короткой автобиографии (1940) Арсений Несмелов уложил в одну фразу: "Уехав (из Москвы - Е.В.) в 1918-ом году в Омск, назад не вернулся, а вместе с армией Колчака оказался во Владивостоке, где и издал первую книгу стихов". Скупо, но все остальное Несмелов рассказал в стихах и в прозе. После убийства Колчака и распада Белой армии ничье знамя высоко нести офицер Митропольский более не мог, да и не видел в том нужды. В неизданных полностью по сей день воспоминаниях дальневосточный поэт и прозаик Вс.Ник.Иванов (тот, которому посвящены стихотворения Несмелова "Разведчики" и "Встреча первая"), обронил фразу, рассказывая о развале собравшейся вокруг Омска армии: "Крепла широко разошедшаяся новость, что офицерство может служить в Красной Армии в качестве военспецов - ведь я и сам ехал из Москвы с такими офицерами в 1918 г. К чему тогда борьба?" Однако и сам Иванов, по доброй воле и вполне безболезненно перебравшийся в СССР из эмиграции в феврале 1945 года через Шанхай, сознавался, что вернулся лишь тогда, когда обрел "идеологию". А о тех, давно минувших годах вспоминал очень подробно (начисто стараясь не проронить ни слова о четверти века жизни в эмиграции). И очень характерно такое его позднейшее примечание к этим воспоминаниям: "Уже много лет спустя после описываемых этих времен, уже будучи в Москве, вел я разговор с покойным писателем А.А.Садовским, бывшим когда-то в Сибири и собиравшим материал по "колчаковщине". Он спросил меня, по обыкновению смотря зорко, как всегда, - через очки: В.Н., а какова же была у вас тогда идеология? Никакой! - ответил я. Он даже качнулся назад. Невозможно! А между тем это была истинная правда. Идеология, жесткая, определяющая, была только у коммунистов. Она насчитывала за собой чуть не целый век развития. А что у нас было? - Москва "золотые маковки"? За три века русской государственности никто не позаботился о массовой государственной русской идеологии". Тут Иванов, конечно, перехватил - но к Несмелову формула "полное отсутствие идеологии" в смысле журналистики тоже применима (не путать идеологию с офицерской честью и убеждениями). В воспоминаниях "О себе и о Владивостоке" очень весело описано, как побывал поэт главным редактором "японского официоза" - газеты "Владиво-Ниппо", и по заказу японских хозяев попеременно ругал "не только красных, но и белых". Между тем именно Несмелов едва ли не первым понял, что японская оккупация Приморья вызвана отнюдь не борьбой с красными партизанами: "Он угадал, например, смысл японской интервенции в Сибири и понял, что целью вмешательства была вовсе не борьба с коммунизмом". А стихи он писал с одинаковой легкостью, используя незаурядный импровизационный дар: и на смерть Ленина, и о красотах Фудзи, - ни того, ни другого Несмелов не видел, но стихи на заказ сочинял буквально за пять минут (как свидетельствовал в письме к автору этих строк Н.Щеголев), а для харбинских "русских фашистов" даже специального поэта создал, Николая Дозорова, и тот для них писал "стихи", используя преимущественно богатую рифму "фашисты - коммунисты" (или "коммунисты - фашисты", уж как ложилось). Впрочем, в длинных вещах, таких, как поэма "Восстание", разница между "Несмеловым" и "Дозоровым" стиралась: незаурядное дарование все-таки не давало испоганить стихи до конца. Лучшим доказательством тому поэма "Георгий Семен", вышедшая под псевдонимом "Николай Дозоров" в 1936 с жирной свастикой на обложке; местом издания книги обозначен... Берн, но наверняка располагался этот "Берн" в какой-нибудь харбинской Нахаловке. Впрочем, поэму мы воспроизводим - поэзия в ней есть. В отличие от сборника "стихотворений" "Только такие!". вышедшего в том же году и под тем же псевдонимом в Харбине с предисловием фюрера харбинских фашистов К.Родзаевского; интересующиеся могут найти его в первом томе несостоявшегося "Собрания сочинений" Арсения Несмелова, предпринятого по методу репринта в США в 1990 году (издательство "Антиквариат"). Стихотворения "1905-му году" и "Аккумулятор класса" также оставлены за пределами нашего издания, хотя и были они подписаны именем Несмелова; наконец, уж совсем невозможное прояпонское стихотворение "Великая эра Кан-Дэ" (подписанное А.Митропольский) оставлено там, где было напечатано - по не поддающимся проверке данным, сочинил это произведение автор за все те же пять минут и получил гонорар в "100 гоби" (нечто вроде 100 долларов на деньги марионеточного государства Маньчжу-Ди-Го"), на радостях даже к Родзаевскому в его кукольную фашистскую партию вступил. Впрочем, для литературы все эти произведения и факты значения имеют меньше, чем рифмованные объявления, которые Несмелов вовсе без подписи сочинял для газет. А если углублятся в вопрос об идеологии, то она у поэта все-таки была. В 1937 году, в эссе "Рассказ добровольца", он писал: "Российская эмиграция за два десятилетия своего бытия - прошло через много психологических этапов, психологических типов. Но из всех этих типов - один неизменен: тип добровольца, поднявшего оружие против большевиков в 1918 году. Великой бодростью, самоотвержением и верою были заряжены эти люди! С песней шли они в бой, с песней били красных, с песней и погибали сами". В том же году, в рассказе "Екатеринбургский пленник", он говорит о времени еще более раннем: "Конечно, все мы были монархистами. Какие-то эсдеки, эсеры, кадеты - тьфу - даже произносить эти слова противно. Мы шли за Царя, хотя и не говорили об этом, как шли за царя и все наши начальники". Если прибавить сюда пафос таких стихотворений, как "Цареубийцы", "Агония" и многих других, то вывод будет краток - Арсений Митропольский был монархистом, как того и требовала офицерская честь. Что, впрочем, не мешало поэту Арсению Несмелову печататься и у эсеров, и у большевиков. Вернемся, однако, во Владивосток, который во времена недолгого существования ДВР (Дальневосточной республики) превратился в довольно мощный центр русской культуры. Так же, как в расположенной на другом конце России Одессе, возникали и тут же прогорали журналы и газеты, особенно процветала поэзия - и Владивосток, и Одесса, несмотря на оккупацию, не желали умирать: это всегда особенно свойственно приморским городам. В начале 1918 года в бухту Золотой Рог вошел сперва японский крейсер, потом - английский. И до осени 1922 года в Приморье советской власти как таковой не было: книги выходили по старой орфографии, буферное государство ДВР праздновало свои последние именины. Волей судьбы там жили и работали В.К.Арсеньев, Н.Асеев, С.Третьяков, В.Март и другие писатели, "воссоединившиеся" так или иначе затем с советской литературой. На первом сборнике Несмелова, носившем непритязательное название "Стихи" (Владивосток, 1921) отыскиваются - на различных экземплярах - дарственные надписи, среди них, к примеру, такая: "Степану Гавриловичу Скитальцу - учителю многих" (РГАЛИ, фонд Скитальца). Очевидно, себя Несмелов причислить к ученикам Скитальца не мог. Довольно далеко стоял от него и Сергей Алымов, в те же годы прославившийся в Харбине (а значит - и во Владивостоке, настоящей границы между ДВР и Китаем не было, зато была КВЖД) своим очень парфюмерным "Киоском нежности". Учителями Несмелова, всерьез занявшегося поэзией под тридцать, - в этом возрасте поэты Серебряного века уже подводили итоги, - оказались сверстники, притом бывшие моложе него самого: Пастернак, Цветаева, Маяковский. В первом сборнике у Несмелова много ранних, видимо, даже довоенных стихотворений: о них, не обращая внимания на остальные, писал бывший главный специалист по русской литературе в изгнании Глеб Струве как о "смеси Маяковского с Северяниным" (в более позднем творчестве Несмелова Струве усматривал сходство... с Сельвинским, но это сопоставление остается на его совести). Ближе всех к Несмелову стоял в те годы, надо полагать, его ровесник - Николай Асеев, в том же 1921 году во Владивостоке у Асеева вышел сборник "Бомба", - по меньшей мере пятый в его творчестве, не считая переводных работ, он успел побывать и в разных литературных кланах (в "Центрифуге" вместе с Пастернаком, а также среди кубофутуристов), съездил почитать лекции в Японию, да и во Владивостоке жил с 1917 года. В воспоминаниях Несмелов признается, что Асеев на него повлиял - скорее фактом своего существования, чем стихами. Следы обратного влияния - Несмелова на Асеева - прослеживаются в творчестве Асеева куда чаще, - в той же поэме "Семен Проскаков" (1927), где монолог Колчака кажется просто написанным рукой Несмелова, - но так или иначе контакт этот носил характер эпизодический. На страницах редактируемого им "Дальневосточного обозрения" Асеев назвал Несмелова "поседевшим юношей с мучительно расширенными зрачками", несколько стихотворений Несмелова посвящено Асееву, который часто и охотно его в своей газете печатал. Видимо, все-таки именно Асеев обратил первым внимание на незаурядное дарование Несмелова. В статье "Полузадушенный талант" Асеев отмечал изумительную остроту наблюдательности автора, его "любовь к определению", к "эпитету в отношении вещей", и подводил итог: "У него есть неограниченные данные". Впрочем, воспоминания об Асееве во время чумы 1921 года, свирепствовавшей во Владивостоке, и об отъезде будущего советского классика в Читу Несмелов оставил вполне критические и иронические. Ехать дальше Владивостока Несмелову, не знавшему к тому же ни единого иностранного языка, - все, чему учили в Кадетском корпусе, исчезло из памяти, - явно не хотелось, ему хотелось жить в России, пусть в самом дальнем ее углу, "...во Владивостоке, / В одном из дивных тупиков Руси" --> [Author:U] , до самой последней минуты. Но в октябре 1922 года победоносная армия Уборевича ликвидировала буферное государство и вступила во Владивосток. Скрыть свое прошлое Митропольский-Несмелов не смог бы, даже если бы захотел; впрочем, на первое время он лишь попал под "запрет на профессию" - бывший белой офицер, да еще редактор прояпонской "Владиво-Ниппо", потерял работу, поселился за городе в полузаброшенной башне форта и жил тем, что ловил из-подо льда навагу. Но, конечно, с обязательным визитом в комендатуру через короткие отрезки времени - бывший "комсостав белой армии" весь был на учете. Хотя просто литературным трудом заниматься не запрещали: печатайся, у власти пока дела есть более насущные. Ну, а потом... Какое было "потом", мы все хорошо знаем. Несмелов в 1922 году выпустил очередную книжку - поэму "Тихвин", а в 1924 году, буквально накануне бегства из Харбина, он выпросил у типографа, с которым, понятно, так никогда и не расплатился, несколько экземпляров своего второго поэтического сборника, уже вполне зрелого и принесшего ему известность; это были "Уступы". Несколько экземпляров Несмелов успел разослать тем, чьим мнением дорожил, - например, Борису Пастернаку. И в письме Бориса Пастернака жене от 26 июня 1924 года, можно прочесть: "Подают книжки с Тихого океана. Почтовая бандероль. Арсений Несмелов. Хорошие стихи". В это время Несмелов и его спутники - художник Степанов (кстати, оформитель "Уступов") и еще двое офицеров уходили по маньчжурским сопкам все дальше и дальше в сторону Харбина, и шансов добраться до него живыми было у них очень мало. Историю перехода границы Несмелов описывал несколько раз, и детали не всегда совпадают: видимо, ближе всего к истине версия, пересказанная в мемуарном цикле "Наш тигр", - к нему же вплотную примыкает и сюжет рассказа "Le Sourire". Конечно, можно было рискнуть и остаться в СССР, да и пересидеть беду (советскую власть), но соблазн был велик, а Харбин в 1924 году был еще почти исключительно русским городом. Покидая Россию, Несмелов мог дать ответ на вопрос, заданный несколькими десятилетиями позже другим русским поэтом, живущим в Калифорнии, Николаем Моршеном: "Но что захватишь ты с собой - / Какие драгоценности?" Стихотворением "Переходя границу" Несмелов наперед дал ответ на этот вопрос - конечно, брал он с собой в эмиграцию традиционные для всякого изгнанника "дороги и пути", а главное - "...Да ваш язык. Не знаю лучшего / Для сквернословий и молитв, / Он, изумительный, - от Тютчева / До Маяковского велик". Несмелов и впрямь ничего другого с собой не взял - ну, разве что десяток экземпляров "Уступов", в долг и без отдачи выпрошенных у владивостокского типографа Иосифа Романовича Коротя. Словом, ничего, кроме стихов. Впрочем, об этом тогда еще никто не знал. Журнал "Сибирские огни", выходивший в Новосибирске (точней - в Новониколаевске, ибо переименован город был лишь в 1925 году) в журнале "Сибирские огни" (1924, No 4) опубликовал почти восторженную рецензию на сборник поэт Вивиан Итин (1894-1938, - расстрелян, уж не за то ли, что печатал в своем журнале белогвардейца?). Поскольку еще ранее того одно стихотворение Несмелова "Сибирские огни" напечатали ("Память" из "Уступов"), то и в 1927-1929 годах Несмелова в нем печатать продолжали, - и стихи, и прозу, в том числе "Балладу о Даурском бароне", поэму "Псица", наконец, рассказ "Короткий удар". После перепечатки того же рассказа в альманахе "Багульник" (Харбин, 1931) выдающийся филолог и поэт И.Н.Голенищев-Кутузов писал в парижском "Возрождении", что рассказ "не уступает лучшим страницам нашумевшего романа Ремарка". Что и говорить, о первой мировой войне можно много прочесть горького - и у Ремарка, и у Несмелова. До Харбина Арсений Несмелов добрался, даже выписал к себе из Владивостока жену, Е.В.Худяковскую (1894-1988) и дочку, Наталью Арсеньевну Митропольскую (1920-1999), - впрочем, с семьей поэт скоро расстался, жена увезла дочку в СССР, сама провела девять лет в лагерях, а дочь впервые в жизни прочла стихи отца в журнале "Юность" за 1988 год, где (с невероятными опечатками) появилась одна из первых "перестроечных" публикаций Несмелова. С личной жизнью у Несмелова вообще было неладно. В письме к П.Балакшину от 15 мая 1936 года отыскивается фраза, брошенная Несмеловым вскользь о себе: "Есть дети, две дочки, но в СССР, со своими мамами". Есть данные говорящие о том, что брак с Худяковской был для Несмелова вторым. Есть данные, говорящие о том, что первую жену Несмелова звали Лидией. И смутное воспоминание Наталии Арсеньевны, что как будто у отца была еще одна дочь. Мы так ничего и не узнали. Впрочем, в биографии Несмелова неизбежно останется много пробелов. И того довольно, что удалось реконструировать биографию человека, не оставившего после себя ни могилы, ни архива, - ну, и удалось собрать его наследие, притом хоть сколько-то полно. В первое время в Харбине Несмелов редактировал... советскую газету "Дальневосточная трибуна". Но в 1927 году она закрылась и, перебиваясь случайными приработками (вплоть до почетной для русского поэта профессии ночного сторожа на складе), Несмелов постепенно перешел на положение "свободного писателя": русские газеты, русские журналы и альманахи возникали в Маньчжурии как мыльные пузыри, чаще всего ничего и никому не заплатив. Но поэт-воин, временно ставший поэтом-сторожем, не унывал. Его печатала пражская "Вольная Сибирь", пражская же "Воля России", парижские "Современные записки", чикагская "Москва", санфранцисская "Земля Колумба" - и еще десятки журналов и газет по всему миру, судя по письмам Несмелова, впрочем, норовившие печатать, но не платить. А с 1926 года в Харбине функционировал еженедельник "Рубеж" (последний номер, 862, вышел 15 августа 1945 года, накануне вступления в город советских войск). Там Несмелов печатался регулярно, и именно там (да еще в газете "Рупор") платили хоть и мало, но регулярно: в море зарубежья Харбин все еще оставался русским городом, и в нем был русский читатель. Его при этом странным образом старались не замечать. Везде, - кроме Китая, - хотя в парижском "Возрождении" (8 сентября 1932 года) в статье "Арсений Несмелов" И.Н.Голенищев-Кутузов писал: Упоминать имя Арсения Несмелова в Париже как-то не принято. Во-первых, он - провинциал (что доброго может быть из Харбина?); во-вторых, слишком независим. Эти два греха почитаются в "столице эмиграции" смертельными. К тому же некоторые парижские наши критики пришли недавно к заключению, что поэзия спит; поэтому пробудившийся слишком рано нарушает священный покрой Спящей Красавицы. <...> Несмелов слишком беспокоен, лирика мужественна, пафос поэта, эпический пафос - груб. В парижских сенаклях он чувствовал бы себя как Одиссей, попавших в сновидческую страну лотофагов, пожирателей Лотоса". Это в печати, - хотя в письме Голенищеву-Кутузову Несмелов и иронизировал: "Адамовича я бы обязательно поблагодарил, ибо о моих стихах он высказался два раза и оба раза противоположно. Один раз - вычурные стихи, другой раз - гладкие" (письмо от 30 июня 1932 года). А собратья по перу о Несмелове все-таки знали, все-таки ценили его. Отзыв Пастернака приведен выше, а вот что писала Марина Цветаева из Медона в Америку Раисе Ломоносовой (1 февраля 1930 года): "Есть у меня друг в Харбине. Думаю о нем всегда, не пишу никогда. Чувство, что из такой, верней на такой дали все само собой слышно, видно, ведомо - как на том свете - что писать невозможно, что - не нужно. На такие дали - только стихи. Или сны". Имелся в виду, конечно, Несмелов - по меньшей мере одно письмо он от Цветаевой получил, сколько получила писем Цветаева от Несмелова - неизвестно, в ее раздробленном архиве их нет, - по крайней мере, пока их никто не обнаружил. От Несмелова, как известно, архива не осталось никакого, так что письмо Цветаевой (одно по крайней мере существовало, возможно, было и больше) утрачено. Однако в письме в Прагу, к редактору "Вольной Сибири" И.А.Якушеву 4 апреля 1930 года Несмелов писал: "Теперь следующее. Марине Цветаевой, которой я посылал свою поэму "Через океан", последняя понравилась. Но она нашла в ней некоторые недостатки, которые посоветовала изменить. На днях она пришлет мне разбор моей вещи, и я поэму, вероятно, несколько переработаю". Нечего и говорить, что разбора поэмы от Цветаевой Несмелов не дождался, однако не обиделся, 14 августа того же года он писал Якушеву: "Разбора поэмы от Цветаевой я не буду ждать. Она хотела написать мне скоро, но прошло уже полгода. Напоминать я ей тоже не хочу. Может быть, ей не до меня и не до моих стихов. Не хочу да и не имею права ее беспокоить. Она гениальный поэт". И в 1936 году Несмелов не уставал повторять (письмо к П.Балакшину от 15 мая 1936 года) - "Любимый поэт - Марина Цветаева. Раньше любил Маяковского и еще раньше Сашу Черного". Словом, литературное существование Арсения Несмелова было хоть и изолированным, но проходило оно отнюдь не в безвоздушном пространстве. Он писал стихи, рассказы, рецензии, начинал (и никогда не оканчивал) длинные романы, - словом, кое-как сводил концы с концами. Его печатали, его знали наизусть русские в Китае, но его известность простиралась лишь на Харбин и русские общины Шанхая, Дайрена, Тяньцзина, Пекина. Но даже и эти малые русские островки в "черноволосой желтизне Китая" были разобщены вдвойне, ибо в конце 1931 года Япония оккупировала северо-восточную часть Китая, и на этой части была образована марионеточная империя - государство Маньчжоу-Ди-Го, на территории которого оказался Харбин, - так что даже шанхайские поклонники несмеловской музы формально жили "за границей". С приходом японцев и без того не блестящее положение русских в Маньчжурии еще ухудшилось - они были попросту не нужны Стране Восходящего Солнца. Законы ужесточались, за самое произнесение слов "Япония", "японцы" грозил штраф, предписано было говорить и писать "Ниппон" и "ниппонцы", и пусть не удивляется современный читатель, найдя такое написание во многих поздних рассказах Несмелова. Но русских было все-таки много, труд китайцев-наборщиков стоил гроши, да и на гонорары авторам уходило не намного больше, поэтому издатели все еще многочисленных газет и журналов на русском языке продолжали получать прибыль и в тридцатые и даже в сороковые годы. "Рубеж" платил за стихи гонорар - пять китайских центов за строчку: сумма, на которую можно было купить полдюжины яблок или сдобных булочек. Прочие издания платили еще меньше. В результате на страницах русско-китайских изданий появлялись различные "Н.Арсеньев", "А.Бибиков", "Н.Рахманов", "Анастигмат" и даже "Розга"; хотя больше всех зарабатывал, конечно, некий "Гри", сочинявший рифмованные фельетоны и рекламу. Разумеется, под псевдонимами скрывался все тот же Митропольский-Несмелов, в котором дар импровизатора креп с каждым днем недоедания. По свидетельству довольно часто навещавшего его поэта Николая Щеголева, "на стихотворный фельетон "Гри" он принципиально тратил ровно пять минут в день и, помню, однажды при мне сказал: "Подождите ровно пять минут, я напишу фельетон", и действительно написал..." Начав зарабатывать рекламными стишками еще во Владивостоке, Митропольский-Несмелов постепенно "воспел" едва ли не всех врачей в Харбине, особенно зубных, - видимо, они лучше других платили. И в итоге в печати то и дело мелькали такие, к примеру, перлы: Расспросив мадам Дорэ И всех прочих на дворе Относительно Сивре: Что за спец? Мы узнали, что Сивре В марте, в мае, в декабре, В полдень, в полночь, на заре - Молодец! Сивре был известным врачом, а по соседству жила гадалка мадам Дорэ. Но эта халтура была еще не худшим видом заработка. Брался Несмелов, по воспоминаниям В.Перелешина, и за редактирование стихотворений "другого врача, искавшего поэтического лаврового венка. Сборник стихов, им составленный, назывался "Холодные зори". Досужие читатели (если не сам Несмелов) тотчас переименовали книгу в "Голодные зори". - Именно так. Я тогда очень нуждался. Мои зори были голодные". Подобная "журналистика", безусловно, на пользу поэту не шла, но позволяла не помереть с голоду, а иной раз продать за свой счет тиражом 150-200 экземпляров очередную книгу стихотворений или поэму. Книги у Несмелова выходили регулярно - до 1942 года. В 1929 году Несмелов выпустил в Харбине свой первый эмигрантский поэтический сборник (на титульном листе по ошибке было проставлено "1928") - "Кровавый отблеск". Интересно, что ряд стихотворений в него попал прямо из владивостокских сборников: прошлая, внутри-российская жизнь была для поэта теперь чем-то интересным, но давно минувшим, оторванным, как... "Россия отошла, как пароход / От берега, от пристани отходит..." - это, впрочем, стихи Несмелова из его следующего сборника, "Без России" (1931). Попадали доэмигрантские стихи и в сборники "Полустанок" (1938) и "Белая флотилия" (1942). Цельность поэтического сборника была для Несмелова важнее необходимости опубликовать все, что лежало в столе. Поэтому на сегодняшний день выявленные объемы его стихотворений, собранных в книги, и несобранных - примерно равны. А ведь многое наверняка утрачено. Одному только Несмелову удалось бы объяснить нам - отчего сотни разысканных на сегодня его стихотворений не были им включены ни в одну книгу. Думается, что иной раз стихи вполне справедливо казались ему "проходными", но скорее дело в том, что Несмелов чрезвычайно заботился о строгой композиции книги; к тому же он писал больше, чем в книги, издаваемые им на свои же гроши, могло поместиться: не зря почти во всех его сборниках отсутствует страничка "Содержание": как-никак на этой страничке можно было разместить еще одно-два стихотворения. Сборник "Кровавый отблеск" вышел осенью 1929 года. Интересно, что заголовок Несмелов взял из Блока, две строки из которого и привел в эпиграфе: из стихотворения "Рожденные в года глухие..." (1914), посвященного Зинаиде Гиппиус. Однако же у Блока было: Испепеляющие годы! Безумья ль в вас, надежды весть? От дней войны, от дней свободы Кровавый отсвет в лицах есть. Две последние строки как раз и вынесены Несмеловым в эпиграф. Едва ли не сознательно Несмелов подменяет слово: вместо отсвет он пишет отблеск. Заподозрить Несмелова в равнодушии к блоковской текстологии невозможно: в Харбине в 1941 году вышли "Избранные стихотворения" Блока (ровно сто стихотворений), книга, составленная Несмеловым, снабженная его же предисловием - и в ней это стихотворение стоит третьим с конца. Так что исказил Несмелов Блока в эпиграфе вполне преднамеренно. "Кровавый отблеск" целиком посвящен темам войны и оккупации. Валерий Перелешин пишет: "Своих стихов Несмелов обычно не датировал (или ставил первые попавшиеся даты - Е.В.) но его "Кровавый отблеск" <...> - сплошное зарево гражданской войны, памятник ненависти и любви, холод прощания в землей, которая изменила своим идеалам". Это бросалось в глаза любому читателю, да и автор об этом знал. "У мен