. Их берешь в руки и понимаешь: это просто произведения искусства! Вообще оружие очень люблю, оно всегда меня привлекало. Когда мне было три года, самой любимой игрушкой у меня был боевой наган, мне отец давал, и я катал его по полу -- он так замечательно клацал. Это был как бы танк, я на нем возил шахматные фигуры. -- А что вы, как бывалый путешественник, можете сказать о России -- если ее сравнить с другими странами? С той же Америкой? -- Да что Америка! Скучно там. У нас намного интереснее. Я там, в Америке, был раз сорок, и все по делам. Посмотрел я, как живут американцы, и понял, что я живу интереснее. Там настолько врачи заняты добыванием денег, так много им приходится работать, чтобы поддерживать приличный уровень жизни и солидно выглядеть в глазах пациентов, что им уж не до творчества. У врача бесконечные больные, ему некогда отдохнуть, обменяться мыслями с друзьями. Нету у них времени на общение, они это потеряли. Они не могут понять, как это я, кроме отпуска, еще и на охоту езжу, а каждый раз это три-четыре дня, -- это ж, говорят, можно операций сделать на шестьдесят тысяч долларов! Одним словом, жизнь в Америке неинтересная, я не смог бы там жить. А у нас -- интересно. Радость общения -- это я очень ценю. -- Общение -- это застолье? Любите хорошо посидеть? -- Поесть, выпить, закусить -- да, это раньше было удовольствием. А сейчас наоборот: думаю, как бы не поесть, как бы увильнуть от похода в ресторан; надоело это все! Ну, могу в компании выпить бутылку вина или грамм двести водки, но не больше, а то теряю нить беседы. Ем я все, хоть гвозди, только б соусом полить. Но сегодня мне интересней без застолья -- просто поговорить с интересным человеком, провести время в хорошей компании. В этом смысле я идеальный человек, меня мало что волнует из материального -- ни еда, ни одежда... Чтоб я гонялся за модой? Нет, мне интересней новые идеи! -- А вот дача, на которой вы живете, -- это такая двухсотпятидесятиметровая вилла, которые вы строите своим врачам? -- Нет, дача у меня старая, я ее строил сам. Потихонечку, постепенно, на двадцать лет стройка растянулась. Сначала поставил деревянный домик, пятьдесят квадратных метров, после каменный гараж, а уж потом к нему пристроил две бревенчатые комнатки... -- Отпуск вы на даче проводите или на экзотических курортах? -- Зачем лететь далеко, когда у нас замечательное море, прекрасная природа? Я обычно езжу недели на две на Черное море. Раньше -- в Пицунду. Теперь -- в Сочи. Там останавливаюсь в санатории "Русь", он еще при Сталине выстроен. -- Святослав Николаевич! Получается, вы живете полноценной, невероятно интересной жизнью и давно себе ни в чем не отказываете. А когда власти отдадут вам институт и вы получите еще свою долю прибыли, какие еще удовольствия себе придумаете? -- Я, пожалуй, куплю себе еще несколько хороших мотоциклов. -- А если деньги останутся? -- Тогда... -- Он задумывается. -- Тогда... куплю вертолет! Хорошая идея! Это будет новый опыт! И еще скорость, я буду двигаться еще быстрее. На машине я на дачу еду час, а вертолетом за двенадцать минут доберусь. Кстати, самое важное в жизни, после владения информацией, -- это экономия времени. А времени человеку мало дается, в среднем 27 318 дней. Это всего шестьсот тысяч часов. Мне, по моим расчетам, осталось -- по крайней мере до окончания активной работы -- где-то 3200 с небольшим дней. Это время тает, и каждый день, особенно после пятидесяти лет, становится все более ценным... Стараешься сэкономить время, чтоб выполнить все задуманное. Наверно, отсюда тяга к скоростям... -- Вы добились многого. Но давайте определим доли, паи (как вы этого добиваетесь от Чубайса): сколько в достигнутом вашей заслуги и сколько -- данных природой способностей? Почему один лежит на диване, а другой преобразует пространство и время? -- Да, тут наследственность важна, гены... Конечно, свою активность я получил в наследство от отца. У него образование было всего-то четыре класса церковно-приходской школы, но он поступил в Академию Фрунзе и в тридцать шестом окончил ее с отличием, и стал командиром дивизии. У него огромный был запас энергии! Энергия -- да... Или она есть, или ее нет. И тут ничего не сделаешь. Посмотришь, столько вокруг вялых людей... Но они не виноваты! У них просто сил нет, потому что их надпочечники выбрасывают в кровь слишком мало адреналина, а гипоталамус выделяет недостаточно гормона энергии (этот гормон, правда, еще не могут толком ухватить). Так что все предопределено -- может человек сворачивать горы или нет. Кому-то действительно Бог не дал, и все. И я к таким людям отношусь снисходительно -- они не виноваты. -- А каких сколько, вы прикидывали? -- Думаю, активных, энергичных людей два-три процента. (Вот у нас в институте на 1500 работников найдется человек тридцать с моей энергией, это как раз и будет 2 процента.) Трудоголиков больше -- пятнадцать -- восемнадцать процентов. Они и при социализме, и при фашизме будут работать, при любой диктатуре, независимо от оплаты. Столько же (15-18 процентов) и бездельников, которые не станут работать ни при каком режиме. Ни на первых, ни на вторых, ни на третьих устройство экономики не влияет. Им все равно, какая формация, она их жизненную позицию не сможет изменить. Трудоголики будут вкалывать даже при уравниловке, а бездельника ни за какие деньги не заставишь. В сумме эти самые активные, да трудоголики, да бездельники дают процентов тридцать -- тридцать пять. Большинство же населения то сюда клонится, то туда. Выгодно работать -- они работают, нет -- сидят без дела. Это болото! Вот для этого-то болота и нужен рынок. -- То есть выходит, что работящих людей очень мало. А вы хотите, чтоб люди работали. Но ведь это недемократично -- перестраивать жизнь в интересах меньшинства? -- Нет, нет. Я думаю, что подавляющее большинство -- за ИСОП, что за мной пойдет семьдесят -- семьдесят пять процентов населения: все работяги и часть болота. А тех бездельников, которые не способны работать, надо попросту взять на иждивение, чтоб не мешали. Если чиновникам платить их зарплату, но на работу не пускать, получится прямая выгода для общества! -- Я опять про ваши заслуги. Выходит, что вы просто выиграли в лотерею, а потом вам посчастливилось еще и выгодно вложить свой выигрыш в правильное дело? -- Совершенно верно. Мне повезло... Меня вытянула эта идея хрусталика, которую я случайно ухватил. Она меня заставляла идти вперед, тянула, как локомотив, я не мог остановиться. И вот с чем еще мне повезло: я дожил до воплощения идеи... А мог не успеть. И прожил бы скучную жизнь. Интересно -- получилось бы у него? 1994 HHH Эрнст Неизвестный HHH "Живу как хочу, или пусть меня убьют" ...Он отважился поссориться с Хрущевым, когда тот был у власти, и помирился с ним, когда вождь был свергнут, а после поставил памятник на могиле бывшего генсека. И упорно отказывался от гонорара, но сын, Сергей Никитич, настаивал, совал пачку денег -- это когда они в машине ехали с Новодевичьего. И Эрнст наконец взял пачку -- для того чтобы швырнуть ее в открытое окно "Волги". В правдивость этой истории мало кто верит, но он упрямо рассказывает, что банкноты летели за машиной, кружась наподобие листьев. Красивый жест? Глупый жест? "Пусть Москва помянет Никиту", -- якобы сказал тогда Неизвестный. Вообще всемирная слава художника -- это не самое главное, что у него есть; слава, она кому только не выпадает! Эрнст больше впечатляет не как автор скульптурных произведений, но как могучий мужчина, железный человек с бычьей энергией и таким же упрямством, с "темпераментом убийцы" (его собственный термин) и звериной живучестью, пророческим даром и талантом рассказчика. Его русский, да, разбавился там американскими словечками: он произносит "КГБ" через "джи", свой участок возле дома называет property, в банке берет не заем, но loan, -- однако уважает пельмени и по русской привычке разминает и без того нежные слабенькие американские сигаретки. Но как же художественно сплетается в нем высокий штиль с изысканной нецензурной бранью! И в этом -- какая-то глубокая, нутряная, литературная интеллигентность. Сюжет его жизни очень ярок и контрастен: смертельно опасное происхождение (дед -- купец, папа -- белый офицер), хулиганское отрочество, фронтовая юность, трибунал, расстрельный приговор -- но штрафбат (причем он не любит слово "мужество", считая, что оно -- "для девочек"), тяжелая инвалидность -- но непрестанный тяжкий труд, та самая судьбоносная ссора с Хрущевым, дружба с самим Андроповым -- но в то же время конфликт со всем остальным КГБ, и своя, ничья больше позиция в искусстве и в жизни. Этой позиции он не оставил, предпочтя оставить СССР. Мы встречались с Неизвестным не раз и подолгу беседовали -- и в России, и Америке. Родословная -- Эрнст Иосифович, вы прекрасно выглядите для своих семидесяти лет. Человеку непосвященному ни за что не догадаться, что вы инвалид Отечественной войны, что у вас были тяжелые ранения -- вплоть до перелома позвоночника... Это потому, что у вас сильные гены? -- Мне повезло, что во мне есть и русская, и татарская кровь, хотя я и еврей. Я, как и Ельцин, уралец. Дед мой был купцом на Урале, отец -- белым офицером, адъютантом у Антонова. Один мой дядя служил у Колчака, другой -- у Деникина. Когда пришли красные, они решили моих деда и отца расстрелять. Но бабка вспомнила, что при прежнем режиме дед тайно печатал в своей типографии коммунистические брошюры. Она тогда нашла бумаги, которые это подтверждали, и отнесла "товарищам". Те расстрел отменили. -- Что вы думаете теперь про дедушку, который помогал большевикам? -- Думаю, что дурак он был... Мой отец после гражданской спрятался в Сибири, вы-учился на врача и стал хорошим специалистом. До последних дней -- а прожил он восемьдесят четыре года -- это был очень деятельный и сильный человек. Ничто не могло его сломить -- ни поражение белых, ни те опасности, которым он как офицер подвергался при коммунистах. Он был верен себе и оставался настоящим джентльменом, несмотря на все хамство окружения. Отец переодевался к обеду, повязывал галстук, ел вилкой и ножом даже тогда, когда весь обед состоял из кусочка хлеба, поджаренного на каком-то подозрительном масле. -- Ваша мать надолго пережила отца, на десятом десятке выпустила книгу стихов. -- Да, до такого возраста она сохранила удивительную ясность мысли. У нее сильные стихи: День ото дня все суше мой язык, И звуков гордых в горле не осталось. В движениях замедленных сквозит Суровость, одиночество, усталость. Хорошо сказано! Вася Аксенов это назвал "шекспировскими строками". В России маме не удалось опубликовать свои стихи. Это все шло в стол. Там издавались только ее научно-популярные (она биолог) книжки. Только когда мама переехала в Америку -- после смерти моего отца, -- удалось напечатать книгу "Тень души". Иллюстрировал ее, кстати, я сам... -- Кстати, об отцах и детях. У вас дочь, она тоже художница. Вы на нее влияете? -- Когда я уехал, она была большой девочкой... В России я был слишком занят, чтобы заниматься дочкой вплотную. Но я могу гордиться тем, что она не повторяет путь родителей. Я не навязывал ей своего метода и своей ауры, она нашла в себе силы стать художником самостоятельным, даже несмотря на влияние родителей. Ее мама Дина Мухина -- известный скульптор, блистательный керамист, -- исключительно талантливый человек. Дочь могла поддаться влиянию отца или матери... Как-то я предложил ей устроить выставку вместе со мной -- она не захотела... Может, она права! Ведь это был бы патронаж. Оля -- хороший художник, и я это говорю не потому, что она моя дочь. Ей уже можно выставляться. Лучше всего в Скандинавии: она, как уралка, близка к северной школе, я знаю, а у меня ведь в Швеции музей и студия... "Я перевел уголовную энергию в интеллектуальное русло" -- У меня буйный, необузданный темперамент. Когда я был мальчишкой, меня не звали драться стенка на стенку -- но вызывали, когда били наших. Я бежал, схватив цепь или дубину, а однажды и вовсе пистолет, -- устремлялся убивать. Я был свиреп, как испанский идальго. Но мне удалось перевести мою уголовную, блатную сущность и энергию в интеллектуальное русло. Если бы Пикассо или Сикейросу не дали проявить себя в искусстве, они бы стали самыми страшными террористами. Я знаю, что говорю, я ведь был с ними знаком. В юные годы -- мне было лет четырнадцать -- я начитался книг про великих людей и задался вопросом: как в этом циничном мире может выжить человек с романтическим сознанием? Я тогда решил на себе проверить, что может сделать человек, который отверг законы социума и живет по своим правилам. Солженицын поставил социальную задачу, а я -- личную. Мой лозунг -- "ничего или все". Или я живу так, как хочу, или пусть меня убьют. Не уступать: никому -- ничего -- никогда! Я столько раз должен был умереть... Я и умирал; в жизни было столько ситуаций, из которых невозможно было выйти живым, я в те ситуации попадал потому, что ни от чего не прятался, -- но какая-то сила меня хранила и спасла. Я удивляюсь, что дожил до своих лет. Так чем же я взял? Смею вас заверить -- абсолютным безумием (мне показалось, что этот термин маэстро употребляет вместо слова "гений". -- Прим. авт.) и работоспособностью. Та большая война -- У вас наколки на руке по вашему рисунку? -- Нет, рисунок не мой. Я был десантником, и все мы бабочек кололи, чтоб порхать. Бабочек и цветочки. А вот синее пятно -- видишь? Тут был выколот номер войсковой части, то есть это было разглашение военной тайны, -- так что начальство приказало заколоть... Эти наколки, конечно, глупость. Мы были мальчишки... Я приписал себе год и в семнадцать лет уже кончал военное училище, это был ускоренный выпуск. На фронт! Но, не доехав до фронта, младший лейтенант попал под трибунал. За убийство офицера Красной Армии, который изнасиловал его девушку. -- Я в войну шестьдесят два дня сидел приговоренный к расстрелу. Жопу подтирали пальцем, бумага ж была в дефиците, а я сказал -- давайте сделаем карты. Сделали! И шестьдесят два дня сидели играли в карты. В буру и в стос. И только благодаря этому не сошли с ума. Его не расстреляли -- сочли, что это слишком расточительно. Всего только разжаловали в рядовые и отправили в штрафбат. -- Вы не жалеете, что так вышло? А если б можно было переиграть? -- Была б возможность убить его еще раз, я убил бы его снова... Ты вообще знаешь, что такое смелость? Смелость -- это юность, это уверенность: "Мы не умрем". Это какая-то генетическая, блядь, ошибка, и от нее -- мысль про бессмертие. Это болезнь! И щас я физической смерти не боюсь. Я боюсь одного: недосовершиться. На фронте мне сломали позвоночник, выбили три межпозвоночных диска, три года после войны я мог ходить только на костылях -- были страшные боли, я от боли даже стал заикаться. Боль утихала только от морфия. Чтоб отучить меня от наркотика, мой папа, врач, прописал мне спирт. Я стал пить. Уж лучше спирт... Художник и власть -- Как начинается разговор про меня, так сразу вспоминают Хрущева. Как будто я не был художником до встречи с ним! -- кипятится Неизвестный. -- Хрущев! Да его будут вспоминать потому, что он поссорился со мной. А Брежнев?.. Да, я пил водку с ним. Мой товарищ из ЦК как-то позвал меня пострелять по тарелкам с большими начальниками. Постреляли, выпили. После меня включили в правительственную охоту: "Должен же там в компании быть хоть один интеллигент". Мне был куплен роскошный "Зауэр", которому нет цены, чтоб не стыдно было ездить на охоту с Брежневым. Но я ни разу не съездил: сказывался больным. Они там обижались: "Как же без интеллигента, имей совесть, сам не едешь, так хоть порекомендуй кого-нибудь!" Так я из интеллигенции им посоветовал Вознесенского позвать. Прощание с СССР -- Вы можете подробней рассказать, как вы уезжали? -- Я никогда не был диссидентом, принципиально. Хотя неприятности у меня были вполне диссидентские. Мне не давали работы, не пускали на Запад. Против меня возбуждались уголовные дела, меня обвиняли в валютных махинациях, в шпионаже и прочем. Меня постоянно встречали на улице странные люди и избивали, ломали ребра, пальцы, нос. Кто это был? Наверное, Комитет. И в милицию меня забирали. Били там вусмерть -- ни за что. Обидно было страшно и больно во всех смыслах: мальчишки бьют фронтовика, инвалида войны... А утром встанешь, отмоешь кровь -- и в мастерскую; я ж скульптор, мне надо лепить. Нет, нет, я не был диссидентом -- готов был служить даже советской власти. Я же монументалист, мне нужны большие заказы. Но их не было. А хотелось работать! Я шестьдесят семь раз подавал заявление, чтоб меня отпустили на Запад, я хотел строить с Нимейером, он звал. Но меня не пускали! И тогда я решил вообще уехать из России. Андропов меня отговаривал: "Не уезжай, дождись мальчиков из МИМО, они подрастут и сделают все как надо, все будет!" Но я не мог терять время. И думал, что умру... ну, в шестьдесят. Надо было спешить, чтоб что-то успеть. И я уехал... Это было десятого марта семьдесят шестого года. Западное гостеприимство -- Вы приехали на Запад новичком с шестью-десятью долларами в кармане. И встретили там Ростроповича, который давно уже был успешным, знаменитым, богатым... -- Слава Ростропович сделал меня членом американской элиты, в которую всю жизнь стараются попасть самые богатые и знаменитые люди, да не всем удается. И сделал он это на третий день моего пребывания в Америке. Мы тогда открывали мой бюст Шостаковича в Кеннеди-центре, и там Слава меня представил всем-всем-всем, кого он "наработал" за те тридцать лет, что он связан с Америкой. Я сразу вошел в эту среду. Энди Уорхол, Пауль Сахар, Генри Киссинджер, Артур Миллер, Рокфеллер, принцесса Крей -- я могу именами бросаться сколько угодно. Я был как свой среди самых модных светских снобов... Но! Эта светская жизнь затормозила мое творчество на многие годы! Я понял, что быть там социальным человеком -- это вторая профессия. А у меня времени на вторую профессию нет. И тогда я... бросил этот клуб избранных. Взял все визитки и сжег -- чтоб не было соблазна вернуться. -- Ростропович на вас тогда обиделся? -- Не обиделся, но... Он меня не до конца понимал. Я выглядел неблагодарным человеком. Он как друг сделал для меня все что мог, а я как бы пренебрег помощью. Может, это было чересчур экстремно, но я экстремист по духу. С точки зрения социума я себя этим поступком откинул на дно -- опять! Я откинул себя на многие годы назад. Это сильно снизило мой рейтинг и затруднило мои дела. Но в итоге-то я оказался прав! Если бы я мотался по этим parties, то не успел бы сделать так много. И, в конце концов, вес моего творчества начал перевешивать мою несветскость! Как и Солженицын -- я не сравниваюсь, это разные судьбы, разные таланты, -- я заставил их принять меня таким, какой я есть. Все те люди, с которыми меня познакомил Ростропович и которых отверг, начали ко мне приходить -- не как к светскому человеку, но как к скульптору! Быт там -- Вы раньше в интервью говаривали, что склонны к аскетизму. Как вы сейчас живете, каков ваш быт? -- У меня стало больше желаний, потому что появилось больше возможностей, -- но все равно я аскетичен. Моя жадность не превышает нормального лимита человеческого существования. Не то чтобы я любил бедность, но... я склонен к некоторым формам самоограничения. Мне кажется, что это проявление определенного вкуса. Миллионер, который ест кашу, пренебрегая устрицами, -- это вкус, это снобизм, это бегство. Я люблю беглецов из стана победителей! Тот же Ростропович, если б принял в Москве правила игры, мог бы там хорошо жить. Солженицын, Сахаров... Могу сказать, что и я тоже. В силу разных причин -- генетических, биографических, вкусовых -- мы стали беглецами из стана победителей! Я раньше аскетически пил бутылками водку, закусывая пельменями или шпротами. Водка... Не надо врать, было поначалу на Западе... И сейчас я выпиваю дай Бог... иной раз. Раньше я как жил? Бывало, по три недели не выходил из мастерской. Там же и ел, варил себе пельмени. Бывало, подумаешь: "За окном Сохо, все гуляют, там праздник жизни -- что ж это я в стороне от праздника?" Бреюсь, переодеваюсь, выхожу -- и чувствую, что мне никуда не хочется. Сворачиваю в ближайшее заведение, выпиваю стакан водки, сжираю что-нибудь -- и бегом-бегом обратно. Но позже я понял некоторые другие вещи. Благодаря Ане (на которой Неизвестный впоследствии женился. -- Прим. авт.) постепенно начал понимать, что вино -- это тоже неплохо. (При том что "Бордо" -- это не предмет моих внутренних забот, я все-таки не гедонист.) Я теперь ем не одни только пельмени. Аня, когда у нее хорошее настроение, делает замечательные блюда. Вот Женька (Евтушенко) пришел, сожрал во-о-т такую тарелку сациви и сказал, за это можно простить все. Андрей Вознесенский -- бывает у нас в гостях -- любит наше харчо. -- А в одежде вы тоже аскет? -- Да я этому внимания не уделяю. Если что-то надо купить, я беру, что мне нравится. Лишь бы вещь не была дешевой. Если нравится и дорого -- тогда покупаю. Если можно органично надеть костюм за пять тысяч, а не строить этот костюм, не закладывать душу черту, чтоб его иметь, -- почему нет? Хороший костюм лучше, чем плохой. Но это не должно стать фетишем и символом. -- Вы как-то не по-американски живете -- машину не водите... Не хотите? -- Что значит -- не хочу? Я же инвалид Отечественной войны. У меня был перебит позвоночник. В России врачи запрещали машину водить (хотя я в армии научился) -- меня же в аварии может парализовать. А тут Аня водит, и все мое окружение водит. Я, бывало, садился тут за руль, но у меня совсем нет чувства самосохранения, я, еще не научившись заново ездить, сразу жму на педаль... Так что Аня испугалась и перестала меня учить. Облако, озеро, башня -- Хорошее у вас тут место! -- Помните, у Набокова -- "Облако, озеро, башня"? Там персонаж искал идеальное место на Земле. Вот и у меня тут озеро, облака тоже есть, а башня -- это -- видите? -- моя мастерская. Я очень не люблю ссылаться на русскость, меня от a la russe тошнит, -- но это действительно русский пейзаж, посмотрите! Видите, пар поднимается с озера... Я как глянул, сразу купил, не торгуясь. И пол-озера тоже купил... Не сразу, правда, продали: тут, на острове, в этом заповеднике богачей, есть выборный орган, вроде кооператива, они заседают и решают -- кого пускать жить, кого нет, и никакие деньги не помогут. Меня сначала не хотели пускать, когда узнали, что у меня будет студия: думали, раз студия, так богема, беспокойство, индустрия. Но потом им принесли книги, журналы, "New York Times", где про меня, и они, как люди тщеславные, согласились. Но мне это влетело к копеечку... -- У вас тут сколько соток? -- Соток? Было три гектара, но куда мне столько. Два я отдал, вот остался один гектар. Я здесь прячусь от всех, работаю. Хорошо! Дом -- логово и Храм -- И дом вы тут замечательный построили. -- Да, дом огромный! А спальни в нем всего две. Американцы мне говорят: "Зачем вам такие высокие потолки, это ж не церковь -- лучше устройте второй этаж и сделайте двенадцать комнат, гостей будете селить или постояльцев возьмете!" Это действительно проблема: приезжают гости, а оставаться негде. Но это мелочь! Этот дом вообще не бытовой. Я специально так спроектировал. Дом должен ассоциативно напоминать северную архитектуру, а с другой стороны, храм. И конечно, студию скульптора, аскетическое логово художника. Чтоб вещи были дорогие, но не кричащие (в Америке чаще наоборот). Поэтому я выбрал дерево, я же уралец. Дуб, ясень и другие, я не помню, как все по-английски называется. Самая дорогая часть дома -- это колонны до потолка, из цельных деревьев. Их же надо было вырубить, привезти! Все думают, что они клееные, из частей, здесь все так делают. Но у меня все настоящее. Я сделал дом, который соответствует моему духу, где мне легко дышится. Я имею право на такой дом -- огромный, красивый, дорогой, -- ведь я на всю жизнь оскорблен советским мещанством! Это попытка хоть как-то ностальгически компенсировать эстетическую недостаточность всей моей жизни. Обычно трагедия художника -- в несовпадении его внутреннего ритма с тем ритмом, который ему задают среда, социум, жена, дети и прочее. Это противоречие между внутренним состоянием и окружающей средой страшно! Вот я и попытался это противоречие преодолеть... Да... Сколько говорено о строительстве голубых городов, о создании новых цивилизаций! А я вот -- всего-то домишко построил. Этот дом будет моим музеем; потом, после... "Деньги -- кровь творчества" -- Вы сейчас работаете больше или меньше или столько же, сколько всегда? -- Я работаю, как всегда, -- очень много. Но в силу многих причин, да вот хотя бы из-за недавней операции на сердце, чуть-чуть реже бросаюсь на дзот грудью. Я работаю много, при том что это невыгодно. Ведь я, когда работаю, слишком много трачу: материал, отливка, помощники -- идет омертвление огромных денег. В эти скульптуры, которыми заставлен мой парк, вложено несколько миллионов долларов, -- если считать одну отливку. Я богатею, когда не работаю: деньги не расходуются, а дают дивиденды. В последние годы я стараюсь давать минимальные тиражи -- два, ну три экземпляра. При том что статус оригинала имеют двенадцать экземпляров скульптуры. Смысл тут такой: когда идет затоваривание, психологически очень трудно работать. А маленький тираж расходится быстрей, и это создает мне перспективу жизни, есть для чего жить -- для работы. -- Так у вас проблемы с продажей работ? -- Не буду врать -- продать очень трудно. Особенно в последнее время. Сейчас recession. Однако же, несмотря ни на что, я на плаву. Причина моего успеха -- в моей нежадности, в моей консервативности. Например, иногда западные галерейщики, которые безответственно относятся к художнику, создают прецеденты продажи какого-то автора за большие цены (такое происходит на "Сотбисе"). Но запредельные цены удерживать невозможно, они падают, а это бьет по репутации художника. Я с галерейщиками боролся против высоких цен. Окружение давило: "Продавай подороже!" Но я не позволяю продавать скульптуры дороже ста -- двухсот пятидесяти тысяч. Круг моих покупателей узок, это, по сути, международный клуб. Тем не менее цены на мое творчество растут, но органично. У меня стабильное положение на рынке! Когда мне понадобилось четыреста семьдесят тысяч долларов, чтоб достроить этот дом, банк легко дал мне кредит -- под залог моих скульптур. Я брал в долг не потому, что был беден, -- просто не было свободных денег. А так-то все знают, что у меня миллионы долларов вложены в отливку скульптур из бронзы... Я только на Западе понял, что свободу творчества дают деньги, это кровь творчества; нужно вкладывать очень много денег, чтобы создавать скульптуры. Золотой крест Неизвестного -- Свобода творчества -- вы ее получили только на Западе? -- У меня сейчас намного больше свободы, чем было тогда в России. Хочу отлить в бронзе -- могу. Моя фантазия безгранична, а жизнь ограничивает нас, в том числе и материально. Но я ближе к тому, к чему стремился. -- А стремились вы всегда к тому, чтобы... -- Делать скульптуры и отливать их в бронзе. -- А теперь не только в бронзе, но уже и в золоте, правда, с переменой масштаба -- я о вашем увлечении ювелирными изделиями. -- Да, я начал делать ювелирные изделия. Это ни в коем случае не является бизнес-задачей: мои скульптуры в бронзе стоят не меньше, а иногда намного больше, чем ювелирка. Но дело в том, что я -- скульптор-монументалист. Средний масштаб всегда меня раздражал. После того как в Асуане я поставил скульптуру высотой восемьдесят семь метров, как в моих глазах может выглядеть полутораметровая отливка? Она может мной восприниматься только как заготовка. Поэтично только большое и малое, а среднее -- ни туда ни сюда. Что легло в основу моих ювелирных коллекций? Скульптура "Сердце Христа". Это восьмиметровое распятие, которое я сделал для одного монастыря в Польше. У меня осталась бронзовая модель, сантиметров шестьдесят. Папа Римский, который в то время лечился после ранения, захотел ее у меня купить. Но я, конечно, продавать не стал, я не взял с Папы денег, -- а сделал ему подарок. Потом из канцелярии Папы мне пришло письмо с благодарностью. Вот и вся история. -- Вы это сделали как человек религиозный? -- Я верующий, но не католик. Это был скорее просто человеческий поступок. В Россию в гости -- А что, по-вашему, происходит с Россией? Что будет со страной? -- Ничего не могу сказать. У меня нет ни концепции, ни знания, ни ощущений. И более того: поучать Россию из безопасного далека я считаю безнравственным. Хочешь поучать -- поживи в России, поучаствуй в битвах. Для примера я напомню про свой разговор с Сартром, который обожал Мао. Это было у меня в мастерской. Я ему тогда сказал: "Что ж вы своего Мао любите издалека! Любите его -- так поезжайте в Китай, как Дин Рид поехал в Россию, и там служите себе делу маоизма сколько хотите!" Сартр ответил, что поехал бы, но не может -- он же нужен Франции. Я ему на это сказал: "Вы себя переоцениваете, вы -- маленький французик из Бордо". -- Он обиделся? -- К чести его, нет. Он даже написал обо мне замечательную статью, в которой представил меня экзистенциалистом из России. -- Вот скажите, Эрнст Иосифович! Вы ведь уже не советский, не русский? Вы уже больше человек западный? -- Мне трудно судить. Вот я приезжал недавно в Магадан, работал на лесах, общался с работягами, когда мы там строили монумент... Мой старый опыт -- армия, стройплощадка, завод, я все-таки был рабочим, грузчиком -- работает. Когда я общаюсь с работягами, то не чувствую больших изменений. В личном общении -- те же шутки, те же примочки, та же феня. Работяги -- да, прежние. Но вот новые деловые люди меня потрясли. Думаю, что новые бизнесмены -- надежда России. И новые российские дипломаты -- люди международного класса. У них хорошие лица, походка, одежда... Впервые в жизни мне практически не стыдно за русских политиков, за представителей России. Это началось с Горбачева, с его окружения, и сейчас открываются блистательные люди. Я встречался в России с политиками. Ну вот Александр Николаевич Яковлев. Я его знаю давно, и он потрясающе не изменился. У нас была очень хорошая человеческая беседа, мы встретились без цели, просто как друзья. Но он пообещал помочь с моими проектами. -- Вы приезжаете в Россию из Америки по делам -- строить монументы... -- Я много сделал, но очень мало из этого -- на исторической родине. А хочется строить в России. У меня в планах -- построить и отчасти профинансировать такие памятники: Сахарову, Высоцкому, Тарковскому, маршалу Жукову. Надеюсь в Петербурге поставить композицию "Кресты", напротив входа в тюрьму, и там же памятник Ахматовой. Буду строить в Ашхабаде, мы уже договорились с Ниязовым. Про Элисту я уже говорил... Очень хочется в Москве поставить монумент "Древо жизни" -- это моя главная работа. Вообще в России мало моих работ. Вот в Швеции есть мой музей, в России -- нет. Не знаю... -- Он замолкает. И про-должает после паузы: -- Очень медленно движутся памятники жертвам утопического сознания! В Воркуте и Свердловске (так он упорно называет Екатеринбург. -- Прим. авт.) работы давно были начаты, но сейчас все замерло, ничего не делается... Памятник в Магадане долго не могли достроить. Якобы не хватало денег -- после того, как я отдал на строительство свой гонорар за скульптуру, а Ельцин -- за книгу, и многие другие пожертвования были сделаны... Куда делась вся огромная сумма? Мне трудно это понять! Говорят, не хватало двести тысяч долларов. Но это же копейки для такой страны, это стоимость четырех маленьких квартир! Я уж хотел на свои достроить, но это что б было? Вышло б, что американский гражданин построил памятник жертвам в России на свои деньги. Господа, совесть у вас есть? Или уж совсем жвачными стали?.. Не могу понять... Книги -- У вас на столе Фромм, Юнг, Хейзинга, Флоренский, Гумилев, "Роза мира" Андреева... Для чего вы их читаете? Для развлечения? Что-то ищете? -- Для чего я читаю? Это огромный грех с точки зрения православного сознания -- любознание, желание много знать... Но мне нужны подтверждения моим догадкам. Меня радует, что я в итоге своей жизни пришел к чему-то. То, до чего я додумался, уже было сформулировано раньше -- более четко, более умно. С точки зрения "Розы мира" все объяснено. Эту книгу я не только изучил, но знаю наизусть. Я записываю свои мысли... Один мой друг почитал как-то мои записи и говорит: "Это же плагиат из Флоренского!" Меня это обидело, ведь я это все сам придумал. Но после я понял, что надо радоваться совпадению текстов. Эти текстуальные совпадения не только делают мне честь -- они делают меня подлинником и хозяином Универсума! Сознание того, что я не один, что я соборен, дает мне огромную силу. Кроме того, чтение замечательно подтверждает, что невидимое гораздо лучше видимого и гораздо существенней. -- А кино вы любите? -- Я и тут экстремен. Я очень люблю, с одной стороны, кич, этакую вульгарную кинопродукцию, где бегают, стреляют, где ужасы, с другой стороны, чтоб уж было очень высокое качество. А среднюю продукцию я не люблю. Упущенные возможности -- Вы о чем-то жалеете в жизни? -- У меня про это "Упущенные возможности" -- так называется одна из глав моей новой книги. О чем там? Ну вот, например, когда я оказался в Европе, канцлер Крайски выдал мне австрийский паспорт, а их правительство отдало мне лучшую в стране студию. Что было бы, если бы я остался в Австрии? Не знаю. Но я уехал из Австрии. В Швейцарию. К Паулю Сахару, одному из богатейших людей мира. Он купил в Базеле казарму, чтоб оборудовать ее под мою студию. Майя Сахар, его жена, меня просто боготворила. Они прелестные люди, интеллектуальные, деликатные. Очень, кстати, влиятельные. К ним шли на поклон Пикассо и Генри Мур. Сахар вывел в люди многих из сегодняшних великих (Слава Ростропович написал об этом книгу "Спасибо, Пауль"). И вот эти люди позвали меня к себе жить! Значит, я у Сахара... Почет и уважение, замечательные условия для работы, кроме того, у меня были кухарки, лакеи, шофер, охрана. По вечерам Пауль приглашал меня на скрипичные концерты под своим управлением, которые он устраивал на дому. После за стол. Это был не просто прием пищи, нет, -- а целый ритуал! Со свечами, с церемониями, с лакеями в белых перчатках... Иногда мне хотелось взять в руку сосиску и есть ее, читая какую-нибудь книгу. Но я вынужден был идти слушать концерт и потом часами просиживать за столом с соблюдением всех этих формальностей! Мне приходилось каждый вечер делать не то, что мне хочется, а то, чего от меня ожидали другие! Я этого не выдержал и уехал из дома Пауля Сахара. Страшно его этим обидев. Вот она, упущенная возможность! Сейчас, задним числом, думаю -- какой же я был дурак! Остался бы -- может, у меня была бы выставка в галерее "Бобур", возможно, я бы заставил скульптурами весь мир... Можно сказать, что я о многом жалею, и все мое окружение мне всегда говорило, что я глуп, -- в этом смысле. Но -- не судьба! Как говорится в Библии, чего нет, того не счесть. Вот так я отношусь к упущенным возможностям. "Древо жизни": 7 метров, 700 деталей Эту свою самую знаменитую работу Неизвестный делает не в городской студии, но вдали от манхэттенской суеты, на острове Шелтер. От нью-йоркского Сохо туда добираться часа два или три, -- это смотря какие пробки. Проезжаешь насквозь весь Лонг-Айленд, а дальше паромом. Груженный машинами кораблик тарахтит по чистой морской воде, летят свежие соленые брызги, до близкого ухоженного островка всего десяток коротких минут плавания. Шелтер -- приют тихих снобов, ушедших на покой миллионеров, важных молодых людей с дорогими манерами -- и знаменитого русского скульптора. К дому Неизвестного пристроена студия -- высокий цилиндрический зал с галереей поверху. К балкам галереи привязаны канаты, они поддерживают "Древо жизни", которое пока гипсовое и потому хрупко. Если смотреть на "Древо" издалека, с лужайки, через открытые ворота, невнимательным глазом -- так оно такое же, что и четыре года назад, когда я его видел в прошлый раз. А как подойдешь поближе, видишь новое: фигура Христа, например, вставлена, еще женские фигуры, из которых одна просто вылитая Венера Милосская, и еще головы, и маски. А в углу кишиневский беженец Коля Мельников, помощник Неизвестного, шлифует здоровенную розу, высеченную из метровой гипсовой глыбы. Похоже, что на эту деталь скульптора вдохновила его известная любовь к "Розе мира" Андреева. У двери из дома в студию стоят запачканные мелом стоптанные кроссовки и изношенные туфли, пар пять; Эрнст совершенно по-советски заставляет всех переобуваться, чтоб не таскали гипсовую пыль в дом. -- Тут уж тысяча фигур! -- хвастает Неизвестный. И уточняет: -- Я не считал, но, думаю, семьсот точно уже есть. -- Это искусствоведы будут считать. -- Это не искусствоведы будут считать, это литейщики будут считать. А искусствоведам надо будет изучать это. Всерьез. Эрнст, в перепачканной мелом рабочей куртке, присел на деревянный раскладной стульчик под сенью "Древа". Наверху, на лесах, под его надзором трудится зубилом американский студент, он учится на скульптора и тут подрабатывает. Внизу, у не нанизанного пока на свой стебель бутона ослепительной гипсовой розы, старается Коля -- в шляпе, сложенной из старой газеты. В высокие окна, которые по всей окружности студии, льется мощный южный свет: Шелтер вместе с Нью-Йорком, вот ведь повезло, разместился на теплой широте Баку (наравне с Мадридом, Неаполем и Пекином). -- Коля, можно у тебя стрельнуть сигареточку? -- кричит маэстро. Коля приносит тонкую слабенькую "Мальборо лайт". -- Когда я даю интервью -- а я этого не люблю, -- мне трудно не курить и не пить. Пить я не пью, сдерживаюсь, так хоть закурю, -- оправдывается он и начинает свой рассказ: -- Я начал эту работу еще во время венгерских событий. Тогда она мне как бы... действительно приснилась. Когда я говорю "приснилась", не нужно это воспринимать прямо. Я вообще работаю вот так вот... я лежу, допустим, и где-то между явью и сном вижу какую-то картинку. Это не сон -- это мой метод работы. Как сын утопизма, как студент Татлина, я мечтал о строительстве голубых городов. Грандиозные утопические идеи меня захватывали. Я мечтал, что поставлю свое "Древо жизни" к двухтысячному году человеческой цивилизации. Это, думал я, будет огромное сооружение, в котором разместится ООН... Жизнь делает поправки, -- видимо, не стоит строить вавилонские башни. И теперь будет наоборот -- не ООН в нем, а оно в ООН; я для UN сделал вариант. И в этом, может, есть какая-то истина. Эта скульптура делается необычайно тяжело... Здесь мной была задана идея -- семь мебиусов в виде сердца, высотой семь метров. Этот сквозной архетип не менялся. Но внутри этого архетипа все менялось в зависимости от моего состояния и фантазии. Одно дело -- стереть с холста, а другое дело --