Игорь Гергенредер. Птенчики в окопах --------------------------------------------------------------- © Copyright Игорь Гергенредер Email: igor.hergenroether@epost.de Date: 7 Dec 2000 Сборник "Комбинации против Хода Истории", повесть 5. --------------------------------------------------------------- Я крепко спал, накрывшись хозяйским тулупом, когда прибежал Вячка Билетов. Я не слышал, как он дубасил ногами в ворота, переполошил соседских собак, поднял хозяина. Вячка сбросил с меня тулуп. - Ленька, выступаем! Я сел на топчане, из открытой двери обдало морозом; у меня сразузастучали зубы. Вячка схватил за плечо пятерней в ледяной перчатке: - Ноги в руки и топ-топ! А я побежал других собирать... - он выскочил; дверь, обросшая по краю льдом, закрылась неплотно. Была ночь на 12 января 1919. Наш 5-й Сызранский полк стоял в Оренбурге, на который наступали красные: с северо-запада и с юга, от Актюбинска. Меньше суток назад наш полк отвели с северо-западного участка, мы встали на квартиры, и вот - тревога. Обуваюсь. Хозяин, малорослый бородатый возчик, дымит самокруткой, поглядывает на мои американские ботинки с голенищами. Натягиваю их на толстые шерстяные носки. Ботинки достались по счастью. Когда летом восемнадцатого я, кузнецкий гимназист, вступал в Сызрани в Народную Армию Комуча, мне подфартило. В интендантстве оказался приказчик галантерейного магазина из Кузнецка Василий Уваровский. Он и постарался, чтобы американские ботинки были у всех кузнечан. Ребят, с которыми я пришел в Сызрань, было больше тридцати. К нынешней ночи нас осталось двадцать четыре. Почти все мы - из одной гимназии. - Х-хе, сударь солдатик, без ног будете, - замечает хозяин, посиживая подле меня на табуретке, тянется рукой к моему ботинку, - одна кожа, без подкладки? - С подкладкой, - возражаю я, - да и носки! Он качает головой. Не знаете, мол, наших оренбургских морозов. То, что до сих пор было, - это еще не морозы. Нынче - уже да! Как пошлют вас в степь, на ветер... Убеждает сменять ботинки на валенки: у него есть запасная пара. Я вспоминаю, как последние недели в степи коченели ноги, но отдать мои темно-желтые, с рыжинкой, мои высокие ботинки свиной кожи - надрывается сердце. - Чтоб душа у вас кровью не залилась, можем эдак, - предлагает хозяин. - Коли воротитесь и скажете - валенки, мол, вам были без надобности, я возверну вам ботиночки. Соглашаюсь. Хозяин одобрительно бормочет: - Умно! Еще как умно. - Дает мне мятые листы оберточной бумаги: из такой в лавках сворачивают кульки для пряников, сахара. - Поверх нательной рубашечки, сударь, завернитесь. А после - пухом... - сует пуховый ----оренбургский платок. - У нас так-то говорят: на басурмана - отвага, на мороз - пух да бумага. * * * Прибегаю к школе прапорщиков, где наш штаб полка. Во дворе курят человек десять добровольцев, поеживаются на морозе. Другие несутся мимо них в здание. Звонко скрипит утоптанный промерзший снег. Я тоже спешу в школу, в столовую. Увы, варевом тут не пахнет. - Леня, ботинки стырили? - встревоженно восклицает Юра Зверянский, глядит на мои валенки. Машу на него рукой, объясняю, в чем дело. - Посмотрим... - мрачно говорит он насчет предложения моего квартирного хозяина. - Если не захочет возвращать, я приду! Юра на год старше меня: ему семнадцать. Сын врача. Давно прославлен в гимназии страстью к самодельным адским машинам. Одна из них взорвалась у него в руках: лицо осталось обезображенным. Вместо левой брови - шрам; шрамы на щеках, на подбородке. Когда Юра сердится, лицо кажется злодейским - за это его прозвали Джеком Потрошителем. Прозвище Юре нравится. А вообще он очень гордый, обидчивый. К нам подходит Петя Осокин, он учился в одном классе с Юрой. Сын небогатого помещика. У Пети большие, прямо-таки коровьи глаза, а в профиль похож на грача. Он - пылкий любитель литературы, причем, увлекается Гоголем, Толстым и всей русской классикой. Это странно. Многие из нас любят читать, но мы жадно читаем Эжена Сю, Хаггарда, Буссенара. Стрельба, приключения - что в книгах может быть интереснее этого? Для Осокина же страшно интересна какая-нибудь фраза из Гоголя. Когда, например, Чичиков торгуется с Собакевичем и Собакевич сообщает, что сейчас скажет Чичикову одно приятное слово. И говорит: "Хотите угол?" - Хо-хо-хо! - Осокина душит смех. Петя вновь и вновь пересказывает сцену: - Представляете, Собакевич дерет за мертвую душу "угол" - двадцать пять рублей! И это для Чичикова - приятное слово, ха-ха-ха! Пете возражают: ну и чего, дескать, особенного? Показано, что Собакевич - жадный, вот и все. - Не все! - Осокин мотает головой. - Ты только почувствуй, как ввернуто! Какой иронизм. - И заговорщицки повторяет: - Хотите угол? Сейчас Осокин, кивнув на меня, говорит Джеку Потрошителю: - Ленька - прямо Ноздрев! Проиграл ботинки, спер у истопника валенки... - Будет тебе, Николай Васильевич, - говорю я. - Лучше скажи, чего нас взбулгачили? Осокин окликает сызранского реалиста Селезнева, в эту минуту вбежавшего в столовую: - Что-нибудь знаешь, Селезень? Тот повернулся к нам, лицо розовое с мороза, на ресницах иней. С выражением бесшабашности выкрикивает: - Оренбург прос...ем! Красные лупанули с юга, взяли Соль-Илецк. Нас бросают им навстречу. - Врешь? - Джек Потрошитель обхватил сызранца за плечи, глаза так и пыхнули. Селезнев клянется, что не врет. Мы трое тискаем его, хлопаем по спине, по шее. Нас обуял азарт. Бои, в которых мы до сих пор участвовали, кажутся второстепенными. Мы все время ждали бешеной победной битвы. Неужели она - вот-вот? Примчались Саша Цветков, Вячка Билетов. Да, полк перебрасывают на южное направление. Будем заслоном на пути наступающих красных! * * * Так называемая Туркестанская армия красных продвигалась вдоль железной дороги Актюбинск - Оренбург. Ползли поезда с войсками, по бокам тянулись сотни саней, а дальше, по сторонам, простиралась покрытая глубоким снегом равнина. Приблизившись к станции, занятой нашими частями, красные останавливались и начинали артиллерийский обстрел с дальней дистанции. Белые отвечали, готовые отразить атаку. Но атаки не было; проходил морозный день. А ночью отряды неприятеля на санях совершали по равнине глубокие обходы, с рассветом обрушивались на станцию справа и слева, грозя отрезать находящуюся в ней часть. В это же время противник атаковал и в лоб, по железнодорожному полотну. После короткого боя белые отходили, пока оставалась свободной железная дорога позади них. Через два-три дня подобное повторялось на следующей станции. Против тактики красных могли и должны были помочь казаки. Это их местность. Им по силам не только перехватывать ночами неприятельские отряды, но и самим делать набеги, перерезать железную дорогу в тылу у врага.Однако в своем большинстве станичники воевать не рвались. И вот Туркестанская армия уже в Соль-Илецке. Еще таких дней пять, и она вступит в Оренбург.. . Нам положение отнюдь не представляется безнадежным. Мы грезим победами. Вячка Билетов возбужденно рассказывает: - Сейчас слыхал разговор офицеров - к нам поступили французские пушки-скорострелки: митральезы! У них, как у револьверов, - барабаны. Снаряды из барабана - бу! бу! бу! Семь подряд! - рассказчик выразительно прищелкивает языком, продолжает с таким видом, будто своими глазами не раз наблюдал подобное: - Митральезки - на платформы. Платформы - впереди паровоза. И - понеслись! Красные бабахнут один раз, а наши как посыплют... те - в понос, и тут мы, пехтура, как рванем... - Когда это будет? - спрашиваю я. Вячка уверяет, что нынче днем. При поддержке митральез мы переходим в наступление. Наш полк должен первым ворваться в Соль-Илецк. Билетов - мой бывший одноклассник. На мой взгляд, у него много недостатков: ехидный, неумный, не всегда честный. Но он - мой лучший друг. Пухлый пунцовый рот Вячки все время в движении: то причмокивает, посвистывает, то втягивает с сипением воздух, сплевывает, то издает неприличные звуки. Однажды, когда нам было лет по двенадцать, мы проходили мимо дома кузнецкого пристава Бутуйсова. Из окна высовывался черный доберман-пинчер с пристально-серьезным взглядом. Вячка принялся рычать на него... Пес выпрыгнул в окно, ухватил моего убегавшего друга за каблук, отчего Вячка упал в обморок, и пес его больше не тронул. Отец Билетова - старший бухгалтер хлеботорговой компании. Когда был жив мой отец, они у нас в доме часто играли в шахматы, а в земском клубе - в преферанс. Оба крепко выпивали, оба особенно любили мадеру. * * * Мы стоим в столовой школы прапорщиков, рассуждаем о митральезах. Джек Потрошитель говорит, что револьверные орудия применялись еще в японскую войну, но заметно себя не зарекомендовали. Вот если б начинять снаряды некоей особой взрывчаткой! Он упоенно о ней рассказывает. Саша Цветков слушает с сомнением, вздыхает: - Эх, дали б нашему батальону хотя бы один пулемет "максим"! Да если и дадут, у нас пулеметчиков нет. - Я могу быть пулеметчиком! - восклицает Билетов. Саша не отвечает - на его лице не усмешка, а как бы намек на усмешку. Он никогда не позволит себе насмешничать. Умный, красивый, он один у матери, отца нет. Мать - известная на весь Кузнецк портниха. Из своих шестнадцати Саша три года отработал помощником повара в ресторане Гусарова "Поречье". Билетов едко взыривается на Сашу, придумывая, как его поддеть, но тут Петя Осокин берет Вячку за отворот шинели: - Знаешь, ты кто? Помесь Хлестакова с Хомой Брутом. Вячка в ярости подпрыгнул на месте, ударив себя каблуками по заду. Это его всегдашняя манера. Заорал на Петю: - Петушенция, враль, я твой длинный нос отсеку! Голос фельдфебеля Кривошеева, которого у нас почему-то зовут Кошкодаевым, гонит на поверку. Выбегаем во двор. Луна блестит в огромном слабо светящемся круге. Ну и стужа! После поверки ненадолго возвращаемся в столовую. Нам дают по селедке, по куску черного хлеба и по кружке чая. Проглотив это, хотим жрать как волки, растравленные косточкой ягненка. Приказ - получить шанцевый инструмент, патроны. Затем строем направляемся на вокзал. Глубокая ночь, а Николаевская улица как-то странно, не по-военному оживлена. То и дело, визжа полозьями, лихо проносятся сани с людьми в богатых шубах. Кто-то из ездоков разудало играет на баяне. Бывшая резиденция царского генерал-губернатора (этот дом местные жители почему-то называют Караван-Сараем) ярко освещена. Мы знаем, что здесь размещается начальство, но сейчас здание напоминает увеселительный клуб: вышедший из него мужчина в пальто внакидку нетвердой походкой подался к автомобилю, что урчал мотором около крыльца, пьяным избалованным голосом, запинаясь, крикнул шоферу: - Смотри у меня... э-э... Чуцкаев! Чтоб ни-ничего... не забыл моего!.. Сызранец Мазуркевич, ученик фотографа, удивляется: - Что празднуют-то? - Может, уже знают о нашем наступлении? - предположил его земляк Чернобровкин. Раздаются злой смех, ругань Селезнева: - Оренбург пропивают! Проходим Неплюевской улицей. Горят окна ресторана гостиницы "Биржевая", доносятся звуки оркестра. Из распахнутых дверей вываливаются господа в одних сюртуках, хватают пригоршнями снег с сугробов, прикладывают к багровым лицам. От съеденного и выпитого им так жарко, что надобно взбодриться. С наслаждением вдыхают ледяной обжигающий воздух, из ртов вырываются облачка пара. Один из гуляк кричит нам: - Ребятушки-земляки, самарские есть? Какой полк? Победа будет? - А ну, без вопросов! - рявкнул на гуляку Кошкодаев, шагая обочь колонны. У него тяжелая поступь, голова ушла в широкие прямые плечи. Слышу, как он скрипуче ругается сам с собой: - Город на осадном положении, а где порядок? * * * - Гляди, Ленька, и в кафе "Люкс" кутят! - на ходу поталкивает меня плечом Билетов. Наша колонна движется мимо красивого пятиэтажного дома, цокольный этаж занимает кафе. Вячка повернул голову к манящим окнам. - Ленька, а ты съел бы на пари сорок блинов с икрой? Куда тебе, немчура. А я бы съел! - Второй Собакевич! - насмешливо обронил Осокин, тут же словил от Вячки "длинноносого вральмана", "клювомордника" и "быкоглазого петуха". Билетов ругается вполголоса, чтобы не слышал Кошкодаев. С сипением втянул воздух. - С кем пари, что Гога съест пятьдесят блинов? Впереди меня шагает Гога Паштанов, самый старший в батальоне: ему уже восемнадцать. Окончил нашу гимназию. Пока не записался добровольцем в Народную Армию, выступал в самарском цирке гиревиком. Его отец - столяр-краснодеревщик. Когда готовую мебель грузили на подводы, за одну сторону буфета брались двое грузчиков, а за другую - один Гога. Его выступление в цирке так понравилось купцу-татарину, что тот на свои деньги повез Паштанова в Казань, и там, на празднике сабантуе, Гога бросил на лопатки знаменитого борца Ахмета Душителя. Газета "Казанский телеграф" поместила о Гоге захватывающий очерк "Юный лев Георг". Паштанов ведет себя совершенно как взрослый. На приставания Билетова полуобернулся: - Роняешь себя, Вячеслав! Голова колонны поворачивает за угол. Нас нагоняют сани, с них кто-то в роскошной горностаевой шапке кричит: - Эх-ма, тоска-а! Все теряем, конец! Кто остановит? Другие голоса успокаивают господина, но он не умолкает: - Братцы, накажите их! Покарайте их, братцы... - зовет нас: - Прошу, молодцы, берите... Джек Потрошитель гневно бросает: - Закроют ему рот?! Но несколько наших, в том числе Вячка, пользуясь тем, что Кошкодаев уже за углом, бегут к саням. Вернулись. Билетов бурчит: - Там только вино да папиросы. От Кошкодаева передают команду: подтянуться! Бодро поем: Пошел купаться Уверлей, Оставив дома Доротею. На помощь пару, пару Пузырей-рей-рей Берет он, плавать не умея... Песня вызывает представление о старинной усадьбе... Тихий пруд, сад с таинственно-укромными аллеями; среди пышной зелени белеют статуи обнаженных нимф, Диониса, стройных эфебов. Купанье в жаркий день... Все это весьма странно представлять в ночном промерзшем городе, шагая по наезженному блестящему снегу, пуская изо рта парок. * * * Звучит команда: "Вольно!" Мы на привокзальной площади. Здесь расположилась бивуаком конница: волжские татары. Над костром - широкий котел, в нем булькает варево. Какой восхитительно-дразнящий запах! Билетов толкает меня: - Иди попроси мяса! - А ты сам ? - У тебя морда вежливее - скорее дадут. Мне не по себе; делаю два шага, останавливаюсь. Татарин в волчьем малахае смотрит на меня. Улыбнулся, запустил в котел шашку - на ее конце протягивает мне огромный шмат мяса. Рукой в перчатке хватаю его, благодарю - и тут команда: грузиться. Расстегиваю шинель, сую мясо за пазуху. Бежим к составу, вскакиваем в теплушку, но нам кричат - в теплушках поедут казаки с лошадьми, а мы едем в вагонах четвертого класса. Бежим туда. Расселись, состав потащился. Билетов притискивается ко мне: - Давай мясо! Шарю за пазухой: шмата нет. Выронился в беготне. Вячка лезет мне под шинель обеими руками. Вскочил со скамьи, подпрыгнул, ударив себя каблуками по заду. - Один сожрал! Я все время был у него на глазах, он знает, что я не мог съесть мясо. Но ему хочется сорвать злость. - Ну, немчура! Худой, а жрать здоров... Бросаюсь на него, мой кулак попадает ему в скулу. Тут же получаю удар в переносицу. Стальные руки Паштанова хватают нас за шкирки: лечу на одну скамью, Вячка - на другую. Миг - и мы вновь кинемся друг на друга. Но властный голос Паштанова впечатывает: - Больше разнимать не буду - пачкаться! Есть суд чести! Не доросли до него? Не понимаю, что вам вообще делать в армии. Подавленно молчим. Эшелон прошел первую от города станцию Мертвые Соли. За окном, обросшим инеем, по-прежнему - темнота. В вагоне топится печка, но все равно холодно. Эх, почему сейчас не лето? Насколько легче было бы воевать! Со мной заговаривает Осокин: - Слышь, Леня, я все вспоминаю - ох, и смешно! Помнишь, как Пьер Безухов после Бородинского сражения мыслит, ищет истину - сопрягать, мол, надо, сопрягать. А оказывается, это он сквозь сон слышит возчиков: "Запрягать!" Петя хохочет, я улыбаюсь: в самом деле, комично. Когда я читал это место в "Войне и мире", тоже смеялся. - Или возьми, когда Пьера Безухова как поджигателя привели к маршалу Даву, а тот говорит: "Я знаю этого человека!" Лопнуть же можно... - Ну, - возражаю, - вот тут уж ничего смешного нет. - Что ты, Ленька? - в Петиных красивых коровьих глазах - и недоумение, и жалость. - Ведь Даву видит Безухова в первый раз, не может его знать! Он играет, представляется - понимаешь? Погляди, какой иронизм! - Осокин изображает мрачного Даву. У него выходит очень смешно. Хохочу. - Да у Толстого все - смех! - убежденно и радостно восклицает Петя. - И что Пьер проводит время, размышляя о квадрате. И что Платон Каратаев не угодлив, а, хи-хи, ла-а-сков с французами. И то, как наши братишки якобы пустили к костру Рамбаля и его денщика: они, мол, тоже люди, ха-ха-ха! - Пустят они нас к костру, - угрюмо замечает Джек Потрошитель. * * * На станции Донгузской мы было вышли из вагонов, но оказалось: здесь займут оборону основные силы, а наш батальон и казачья полусотня выдвигаются дальше. Состав сторожко ползет вперед; сидим в вагоне, засунув руки в карманы шинелей. Воображаю карту, на ней - линию железной дороги, по которой навстречу друг другу движутся две стрелы. Вот-вот будет точка, где они сойдутся. - А я Толстого тоже читал! - вдруг сообщает Саша Цветков. - Между прочим, с карандашиком. - А? - Осокин озадачен. Саша говорит проникновенно, словно стремясь донести до нас задушевное: - Помните, Пьера Безухова зовут солдаты поесть кавардачку? Написано: сварили сало, набросали сухарей. А у нас в ресторане, - он держит перед лицом руку с поднятым указательным пальцем, - кавардак готовится ой не так!Тушится мясо с картофелем, горохом, луком... - М-мм, опять про харчи! - раздражается Джек Потрошитель. Цветков смущенно умолк. - Знаете, кто Сашка? - восклицает, смеясь, Осокин. - Господин Штольц из романа "Обломов"! Это несколько неожиданно. Штольц как будто не имел отношения к кулинарии. - Читал, - тихо сказал Саша; по лицу видно: раздумывает, обидно для него услышанное или нет? - А Ленька кто, знаете? - хохочет Осокин. - Тургеневский Чертопханов! У меня вырывается: почему? - Да потому что смешно! Русачок Саша - немец, а немец Ленька - безоглядный русский тип! Разве ж не иронизм? - Тоже нашел немца, - ворчит Джек Потрошитель, - я его в прошлом году попросил сделать часовой механизм к адской машине - ничего не сумел. Даром что отец был инженер. * * * Умер отец на Пасху в 1914. Ему успешно удалили камни из мочевого пузыря, но фельдшер, когда промывал заживающую рану, был под хмельком, занес инфекцию - заражение крови... Отец строил деревянные мосты, плотины на небольших речках, водяные мельницы, строил и дома богатым купцам: зарабатывал неплохо; состояние, которое он получил по наследству от своих родителей, росло. Кроме дома в Кузнецке, у нас была усадьба у села Бессоновка, триста десятин под посевами лука. Отец занимался благотворительностью, за свой счет построил в Кузнецке сиротский приют, а в Евлашево - школу. К сорока годам увлекся политикой, делами в земстве, а они требовали частых поездок. К работе охладел, вошел в долги... Когда он умер, матери пришлось продать поместье (мы с братьями горевали из-за продажи верховых лошадей). Мать - одесситка, из немецкой семьи среднего достатка, ее отец служил управляющим у графа Воронцова-Дашкова. Она получила хорошее образование: безупречно говорила, писала по-русски, по-немецки и по-французски. Пристрастием ее было чтение. Она частенько читала по памяти отрывки из баллад германского романтика Уланда, увлекалась русским поэтом Надсоном, которого неизменно называла "прекрасным". Меня лет в пять потрясло "Белое покрывало" в ее исполнении... Юный венгерский аристократ за участие в революции 1848 года приговорен к смерти, ему страшно, он не уверен, что сумеет достойно принять казнь на глазах толпы. Мать, которая пришла к нему в тюрьму на свидание, обещает, что добьется аудиенции у императора и тот помилует ее сына. Она придет на площадь к месту казни под белым покрывалом. Если же ей откажут, то сын увидит на ней красное покрывало... Юноша видит белое, он до последнего мгновения верит, что казнь будет отменена... Слушая, я представлял ошеломленные, восхищенные лица в толпе, толпа до жути, до благоговейного восторга поражена тем, как легко, как гордо и непреклонно принимает смерть юноша... Сколько раз и с каким трепетом я воображал себя и мою мать героями поэмы... В доме у нас часто звучали выражения: "гражданский долг", "общественные обязанности". Мать состояла в обществе трезвости и, по очереди с другими дамами, работала подавальщицей в чайной для народа, где к яичнице бесплатно предлагали на выбор молоко, квас, клюквенный морс, сбитень и взвар. После смерти отца у нас собрались его сестры, причитали: как же мать не уследила - был состоятельный человек и все порастратил... Мать сцепила руки на груди, громко и нервно, не без напыщенности, произнесла: - Он служил России! Известие о войне с Германией пришибло нас. Из Германии тянулся наш род, мы любили Германию, мы видели в ней страну вековой рыцарской славы, страну знаменитых университетов. Германская живопись будила в нас горделивый восторг. А как будоражила германская музыка!.. И вдруг Германия оказалась "заклятым, смертельным врагом России", русские войска перешли ее границу. Газеты стали называть германцев "дикими гуннами". В первый день войны мой старший брат Павел сказал: - Меня могут призвать в армию - но я не могу стрелять в немцев! Когда наши предки переселялись в Россию, русское правительство обещало им, что ни они, ни их потомки в армию призываться не будут. Впоследствии это условие отменили. Немцев не спрашивали, согласны они или нет, и поэтому мы не считали себя обязанными драться против Германии. Тем более мы были убеждены, что Россия могла не вступать в эту войну. Павел поступил вот как: он пошел в армию добровольцем, но попросил военное начальство послать его на Кавказский фронт воевать с турками. Начальство поняло его и просьбу удовлетворило. Отречение императора обрадовало нас - мы считали его виновником войны с Германией. И вообще мы были республиканцами. Мой другой старший брат студент Владимир (он с детства носил прозвище Вильгельм Телль) так здорово разъяснял свой идеал - "свободу швейцарского образца"! Он обожал доказывать, что Россия может прийти к благоденствию "только через самоуправление по-швейцарски". О большевицком перевороте Владимир выразился: "Это вынужденное предприятие германской разведки и дельно мыслящих русских реалистов" (конечно, он имел в виду не учащихся реальных училищ). После заключения Брестского мира домой вернулся Павка - в малиновых, с двумя звездочками, погонах подпоручика. Мы узнали от него, что большевики - не такие уж друзья Германии и что от них "мерзковато разит фанатизмом новой хлыстовщины". У Павки оказались какие-то друзья в Москве, от них он получал вести, что там тайно создан антибольшевицкий Правый центр, который видит освобождение России от красных в дружбе с Германией. Павел горячо повторял, какое это "отрезвление, какое хорошее дело!" И "хорошо то, что во главе - травленый волк Гурко*". Владимир возражал, что Гурко - монархист. Павла это и самого мучило, он раздраженно заявлял, что "пусть мавр сделает свое дело, а там жизнь сама повернет. Какая, к лешему, монархия? Династию в шею, долой назначенчество, выборная власть на местах!" Разговор переходил на то, что мир с Германией - это прекрасно, но, с другой стороны, такое унижение для России... Вот бы разрешить все по-рыцарски - вничью, как партию в шахматы! Рассуждали о большевиках. Я не принимал всерьез то, что Павка, повторяя чьи-то слова, сравнивает их с хлыстами. Меня трогали большевицкие декреты: "Именем Республики..." - какие слова! В кузнецком совдепе - симпатичные люди. Механик паровозного депо Суемов - я дружил с его сыном. Телеграфист Аренин - заядлый рыболов, сколько раз брал меня на рыбалку. Теперь оба называют себя большевиками, утверждают: народ на пороге великого, светлого... Разберись тут. В апреле в Кузнецк вошел красногвардейский отряд Пудовочкина. И тогда стало понятно все. В один день я увидел десять убийств. Они происходили на улице, а сколько их было в домах, в сараях... Купца Ваксова, единственного, похоронили в гробу. Всех других, по приказу красных, просто зарывали где попало . С каким восторгом мы встретили выступление чехословаков против большевиков! Как сумасшедше кидали вверх фуражки, узнав о формировании Народной Армии. Пошел купаться Уверлей... * * * Спрыгиваем с площадки в снег. Посветлело; перед нами простирается белая целина. Мы должны закрепиться справа и слева от железной дороги, перпендикулярными к ней линиями. Нас всего штыков полтораста, так что линии обороны получаются недлинными. Селезнев подступил к Кошкодаеву: - Как с котловым питанием? Тот отвечает расплывчато: положено, чтоб со следующим составом прибыла кухня. Билетов, повернувшись к нам, кричит: - Я вас поздравляю! С добрым утром! - оборачивается к фельдфебелю: - А паровоз, какой кухню повезет, будет сильно гудеть? - До чего нахальный у Вячки вид! Издает губами неприличный звук. Кошкодаев угрюм - сейчас взревет лютым зверем!.. Но он нудит на одной скрипучей ноте: - Какие ко мне претензии? Воевать надо, сполнять приказ! На него наседают: - А что - наступление? Сколько нам тут быть? Он, наконец, рявкает: - Отставить разговоры! - Потом, смягчая, добавляет: - Вы образованные, а дело военное - как не понять? Должны занять оборону, без приказа не отходить... - и заключает, как бы ссорясь, брюзгливым возгласом: - Я вас на войну не гнал! Говорит с нами, добровольцами, обиженно и уважительно. Так он всегда. Однажды высказал: "Вам бы год - и были бы вы молодежь! А пока вы еще недоросли, мягонька кость - ну как на вас жать?" Недоросли - это же оскорбление! "Мягонька кость..." Мне полтора месяца назад исполнилось шестнадцать. Вячка на две недели старше. А Наполеон говорил: нет лучше солдата, чем тот, кому шестнадцать! Кошкодаев, по-видимому, умней Наполеона... Голова втянута в плечи, несуразно широкий, грудь выдается какой-то бочкой. Осокин называет его помесью унтера Пришибеева с Держимордой. - Маловато нас, - озабочен Паштанов, - с флангов легко обойти. У Кошкодаева такое выражение, будто у него болят зубы. - Могут прислать сюда, - он покашливает, - ударный офицерский отряд... - Офицерский? - Саша Цветков в сомнении. - На наш батальон и одного офицера не хватило. Выгрузилась казачья полусотня. Машинист огласил снежные просторы долгим прощальным гудком, паровоз дал задний ход; опустевший состав покатил от нас в обратном направлении. Тех, кто занял оборону справа от насыпи, - человек семьдесят. Мы, кузнечане, - в их числе. Кошкодаев назначил командиром Паштанова, а сам с другой половиной батальона, в котором нет и трети комплекта, расположился слева от железной дороги. Мы вытянулись цепочкой от насыпи и принялись рыть лопатками ячейки в снегу, через пять-шесть шагов друг от друга. Позади, шагах в трехстах по железной дороге, - будка и сарай Сухого разъезда. Справа от нас, верстах в двух с половиной от фланга, виднеются дымки селения. Это хутор Утиный. Перед нами же, до горизонта, - сплошное белоснежное пространство. Вдаль убегает линия насыпи, сливаясь с равниной. Казачья полусотня верхами потянулась по насыпи вперед, на разведку. Лошади фыркают, от их морд подымается пар. Спасаемся от мороза, ожесточенно работая лопатками. Какой-то казак обернулся, с видом разбитного удальца кричит заливисто: - Интеллигенция свое дело знает! Ай, побегут нынче кр-р-расные! * * * Слева от меня роет ячейку Билетов, за ним - Джек Потрошитель. Правее меня - Осокин, дальше - Саша Цветков. Я почти по пояс в снегу, когда лопатка натыкается на землю. Она как камень. Стараюсь разрыхлить ее штыком; дело трудно, но подвигается. Снял слой промерзшей земли в ладонь. - Казаки! - крик Вячки. Полусотня возвращается все так же гуськом... Станичники съезжают с насыпи позади нас. Паштанов, оступаясь в снегу, идет наперерез передним: - Что происходит? - Красные! - бросил с лошади старший урядник. - В степи снег лошадям по брюхо, воевать нельзя. Мы - на хутор, чтоб они его не заняли. За свой правый фланг не тревожьтесь: обойти не дадим! Полусотня шагом тянется к Утиному. В противоположной стороне, за насыпью, розовеет половинка туманного солнца. Впереди у горизонта - морозная хмарь. В ней что-то движется. Сани. За ними другие... Пять саней друг за дружкой ползут к нам. Далекий гул, клубы дыма. Левее саней вытягивается, приближаясь, поезд. От волнения спешу рыть землю, наконец бросаю это. Поезд грохочет колесами на всю степь. Катит неспешно, но такое чувство, будто он приближается ужасно быстро. Впереди паровоза - открытая платформа, позади - двенадцать теплушек и два синих пассажирских вагона. По цепи передают: "Изготовьсь!" Сдираю перчатку с правой руки, затвор обжигает пальцы как раскаленный добела. Над бортами платформы - какое-то нагромождение: видимо, мешки с песком; за ними прячутся красноармейцы. Платформа от меня приблизительно в версте - команда: "Целься в паровоз!" Прицеливаюсь в будку машиниста. Тут - грохот винтовок слева, за насыпью... Стреляю... От нашей цепи несется оглушительный треск, будто рвут полотнище. Выстрелы бьют почти непрерывно. Поезд убавляет ход. Над бортами платформы взблескивают огоньки - свист пуль, "царапая" нервы, напоминает, в какую тоску он вверг меня, когда я его услышал впервые. С платформы ударил и пулемет. Второй строчит с тендера паровоза. Я скорчился в ячейке, меня сжимает противное ноющее чувство: если пуля ударит в снег передо мной, она косо прошьет снежную подушку - и мне в грудь! Лежи я просто на голой земле, я не казался бы себе таким незащищенным. Поезд остановился; паровоз пыхнул паром, потянул назад. Пули посвистывают близко над головой, вокруг. То и дело тыкаюсь носом в снег, но заставляю себя целиться, спускать курок. Обойма израсходована - я спрятался в моей яме с головой, перезарядил винтовку. - Сани! - кричит Билетов. Перед нами, шагах в пятистах, развернулись сани. Обе лошади упали вснег, бьются. Позади саней чернеют две лежащие фигурки, три других медленно убегают, увязая в снегу. Дальше четверо саней, успев развернуться, уходят колея в колею. Значит, наши били не только по паровозу, всыпали и этим. Прицеливаюсь, стреляю в беглецов. Вдруг отходящий поезд остановился, раздвинулись двери теплушек, из них посыпались фигурки. Вытягиваются в цепочку по белой целине. - А где знамена? Хо-хо-хо! - Вячка захлебывается неестественным смехом. - Перестань обезьянничать! - неожиданно рассвирепел Джек Потрошитель. * * * Сидим в ямках в снегу. Передо мной поверх насыпанной снежной горки - грядка выкопанной земли. Грядка в полтора аршина длиной, ладони в три в высоту и немного больше - в ширину. Пуля стукнула в нее на уровне моего лица: потеряв силу, упала на дно ячейки. "Ага! - успокаиваю себя. - Раз было так близко, в меня уже не попадут!" До цепи красных, наверное, меньше версты. Мне кажется - их раза в два больше, чем нас. Неумолимо приближаются. Состав опять пошел вперед: по нам ведут огонь стрелки с платформы и оба пулемета. От Паштанова передают команды: то бить по паровозу, по пулеметам, то - по цепи. - А казаки-то, - кричит справа от меня Осокин, - как здорово могли бы теперь обойти красных! Не успели б и в вагоны уйти. Он прав. И вовсе не по брюхо снег лошадям. Душат досада, злость. - Где твои митральезы, Билет? - ору из ямки, съежась в ней и ненавидя сейчас казаков больше, чем красных. - Брехло-сволочь! Расходую обойму за обоймой. А цепь красных уже шагах в двухстах. Поезд - впереди, слева - и того ближе. Поднимаю прицельную прорезь на насечку 15... От плотного мучительного свиста пуль тело непроизвольно вздрагивает, вздрагивает. Это невозможно выдержать! А красные наступают перебежками. В нашей цепи взвился жалобный вскрик. Его обрубил сильный уверенный голос Паштанова: - Они сейчас лягут! Все - огонь по паровозу! Целюсь в тендер, где пулемет, потом дважды бью по будке машиниста; и снова - прицел в тендер... Наша цепь грохочет выстрелами, паровоз сейчас принимает десятки пуль: обшивка паровозной будки - от них не защита. Возможно, красные уже не раз заменили машиниста. Или же стенки будки укреплены. Ну вот, наконец, состав отползает. Пулеметы смолкли. Скорее всего, ранены или убиты пулеметчики. Цепь противника рассыпалась, красные бегут к поезду, который тащится еле-еле. На ходу запрыгивают в теплушки. Кто-то из наших кричит: "Ура!" В самом деле, какое облегчение, радость. "Пли! пли! Крой!" - продолжаем стрельбу... Пули реже, но все еще свистят над нами: противник ведет огонь с платформы уходящего состава. Стреляют и с тормозных площадок. - К-ха! - Вячка кашлянул, взвизгнул. Вертит головой, выплевывает что-то. - Пуля в рот попала! - Трепло! - выкрикиваю я; у меня уже нет злости. Поезд встал верстах в трех. Как тихо сделалось вдруг! Оттираем снегом онемевшие носы. Мы насчитали девять оставшихся на равнине фигурок. У нас убиты трое, семеро ранены. Среди них - Паштанов. Сказал, что ранен легко, в руку: кость не задета. Приказывает спешно рыть окопы: противник наверняка получит подкрепление и повторит атаку. * * * Конский храп сзади, скрип полозьев. Оборачиваюсь. Подъезжают легкие санки, запряженные одной лошадью, ею правит усатый поручик. Встал в санях, с усов свисают сосульки. - Как я вижу, гимназисты? Кто командуеть? - у офицера южнорусский выговор. Паштанов вылез из своего окопчика, идет к саням пригибаясь, согнув раненую руку; кисть спрятана под борт шинели. - А кто будет честь отдавать? - насмешливо спрашивает поручик. - Извините, я ранен. - Паштанов назвал себя, просит офицера представиться. - Поручик Кучерявенко! Из штаба украинского куреня имени Тараса Шевченко**. Почему, ... вашу мать, понапрасну тратите патроны? Противник на месте стоить! Паштанов ответил, что патронов мы зря не тратим: отбита атака, сейчас окапываемся. - Ата-ака? - офицер расхохотался; видать, выпивши. - Слухайте сюда, птенчики! За вами стоять мои хлопцы, - указал в тыл, в сторону, куда, полого повышаясь, убегало белое пространство. - Будете тикать - вот вам крест! - не погляжу, что желторотые: постреляю! - А-ааа!!! - звонкий, острый, бешеный крик. Возле саней Джек Потрошитель. - Не сметь! - судорожно хватает ртом воздух, оступается в снегу, водит перед собой винтовкой с примкнутым штыком. - Не сметь так разговаривать! - Вскинул трехлинейку: - Извинитесь! Поручик срывает перчатку, спешит расстегнуть кобуру. Осокин, стоя в окопчике, прицеливается в него. Я целюсь тоже. Чувствую нестерпимый позыв убить его. Убить - за то, что он из тыла и издевается над нами; за то, что мы, окоченевшие, голодные, оставлены в голой степи без подкреплений, а он грозит нам своими хлопцами, которые, вероятно, расположились в тепле на станции Донгузской. - Зверянский! - дико кричит Паштанов. - Вернитесь в окоп! - Приказывает нам: - Обезоружьте его! - Убью... мерзавца... - у Джека Потрошителя от ярости перехватило горло. - Дуэль на винтовках... с тридцати шагов... немедля! Поручик, видя нацеленные в него стволы, оставляет в покое кобуру; стоит в санках, свесив руки вдоль туловища. Ему очень неуютно. Билетов схватил Джека Потрошителя сзади: - Юрка, хватит тебе.. . На помощь Вячке подоспел Селезнев. Вдвоем держат Зверянского, он остервенело вырывается. Вячка, задрав его винтовку вверх, кричит офицеру: - А вы что? Принимаете вызов? Паштанов встал между санями и Потрошителем. Поручик Кучерявенко вдруг сжал кулаки, взмахнул ими: - Да разве ж у меня подымется рука на птенца?! - бухнулся в санки, рванул вожжи. - Да пошло оно к бису! - Развернулся так круто, что сани едва не опрокинулись. Нахлестывая лошадь, погнал ее рысью туда, откуда его принесло. - После боя найду! - сорванным голосом прокричал вслед Зверянский. - С тридцати шагов... * * * Паштанов, хоть и горбится из-за раны, возвышается над Потрошителем на голову. Приблизил к нему белое как снег лицо: - Еще один такой поступок, Зверянский, и будешь стреляться со мной! Но не с тридцати шагов, а с пятнадцати. - Морщась от боли в руке, вернулся в свой окопчик. С Потрошителя уже схлынуло. Стоит, расставив утонувшие в снегу ноги, задумчиво смотрит в сторону красных. До чего ужасно его лицо, изуродованное шрамами. То ли от мороза, то ли от пережитого волненья шрамы почернели, а кожа между ними пошла белыми, красными, синими пятнами. - Как он перед тобой сдрейфил! - восклицает Вячка, зачем-то трогая Джека за предплечье, ощупывая локти. - Если б не я, ты бы его застрелил. - Никогда! - оборвал Потрошитель. - До тех пор, пока он сам не поднял револьвер, до счета "два" я стрелять бы не стал! - Знаешь, ты кто? - кричит Осокин. - Помесь Долохова с Андреем Болконским! В самом лучшем, конечно, смысле. Группкой человек в шесть мы уселись вокруг окопчика Джека Потрошителя. Нам радостно, что мы всыпали красным и отогнали их, что наш товарищ обратил в бегство наглого поручика Кучерявенко. - А у меня вино есть! - объявляет Вячка, причмокивает, лезет в вещевой мешок. - Давеча в городе гуляка подзывал - сунул мне... - достает две бутылки портвейна. - О-оо?.. Портвейн превратился в лед, бутылки даже треснули от мороза. Саша Цветков смеется: - Досадно? А у меня цела! Я коньяк взял! - Подбрасывает над головой и ловко ловит бутылку. Первый глоток предлагается Потрошителю. - За Мишу Семенова! - провозглашает Цветков. - За Колю Студеникина! - За Власа Новоуспенского! Пьем за товарищей, убитых красногвардейцами Пудовочкина, пьем за погибших сейчас, передаем бутылку друг другу. Мы слегка опьянели. Ругаем убийц самыми страшными ругательствами. - Если не победим, - вырывается у Джека, - чем при красных жить... лучше застрелиться! - А я к ним с того света приходить буду... - сдавленно-ломким от чувстваголосом выдыхает Осокин, - я сниться им буду, я в их снах убивать их буду, чтоб в холодном поту просыпались! Так я их ненавижу... Саша Цветков обнял Петю. Мне хочется обнять их обоих. Я чувствую: внутри каждого из нас - одно. Молчим - но как пронзительно-кричаще наше молчание! Молчание - это оглушающая, неизбывная ненависть к красным. Сколько времени не двинулся никто из нас? Наконец: - Кончайте заупокойную! - это Селезнев. Встряхнулись, толкаем друг друга, стремясь согреться. - А я вот что... - посмеивается Вячка, плутовски подмигивает то мне, то Потрошителю, то Осокину. - От отца получил весточку... Для меня переданы деньги... да вот-с!.. одному саратовскому кооп