Олег Блоцкий. Просчитался
---------------------------------------------------------------
© Copyright Олег Михайлович Блоцкий
Date: 21 Mar 2004
Оставить комментарий
Рассказ
---------------------------------------------------------------
Рядовой Фирсов был родом из Москвы и в армию не стремился. Однако
хорошо отлаженная военная машина сбоев не знала, всех юношей держала на
примете и желания ни у кого не спрашивала. Она заграбастала Фирсова в
железные объятия, подстригла наголо, напялила форму двумя размерами больше,
одарила тяжелыми кирзовыми сапогами и в итоге через три месяца мытарств в
учебной части бросила в Афганистан.
До последней минуты надеялся Фирсов, что выручат родители, спасут, не
дадут сгинуть сыну ни за грош в далекой, пыльной стране. Однако в столице
произошел какой-то непредвиденный срыв, и москвича вместе со всеми загнали в
глубокое, темное брюхо "Ильюшина", в просторечье называемого "скотовоз".
К этому времени молодой солдат стал совершенно иным, нежели на
гражданке. Тогда был Фирсов заносчивым и слегка нагловатым. В меру, конечно.
Настолько, чтобы лишний раз по морде не схлопотать от лихой компании с
другого двора.
Любил в прежние времена размяться Фирсов винишком в зеленом скверике,
обожал девочек московских, которые не по годам быстро созревали в центре
культурной жизни страны. И как истинный патриот столицы из всех городов
признавал Фирсов единственно Москву. За людей, конечно же, считал только ее
жителей.
В армии помимо воли начал познавать Фирсов географию обширной страны.
Оказалось, что кроме Москвы есть еще Краснодар, Владивосток, Северодвинск,
Брест, Орел и бесчисленное количество других мелких городишек и поселков,
откуда призывались в армию нынешние сослуживцы Фирсова.
Были они, как правило, парнями крепкими, простыми, честными, без
выкрутасов и от службы не отлынивали. Фирсов, напротив, постоянно
прикидывался дурачком, надеясь, что это спасет его от дальнейших
неприятностей армейской службы. Но сослуживцы все прекрасно понимали, и
после нескольких затрещин у Фирсова как рукой снимало все хвори, он
продолжал заниматься несложными хозяйственными делами, чем, без сомнения,
укреплял обороноспособность Родины на далеких ее рубежах.
Подобные короткие воспитательно-лечебные минуты были для признанного
ротного симулянта делом частым. Вскоре Фирсов люто возненавидел Краснодар,
Владивосток, Северодвинск, Брест, Орел и прочие "помойки" страны, откуда
сползлись в учебную роту его обидчики, весь этот сброд.
Когда команду новобранцев начали в Кабуле раскидывать по дивизиям,
бригадам, полкам и отдельным батальонам, надеялся забитый и затурканный
Фирсов, что на новом месте будет ему полегче. Но мечты так и остались
мечтами.
"Шлангов" нигде не любят. В Афгане, где дедовщина была возведена в
культ, их били так же нещадно. А кроме этого за колючей проволокой базы
маячили будущие боевые операции. Фирсов налетел на еще большее для себя зло.
Солдат потел от ужаса. Руки опускались. И если его призыв ишачил почти
круглосуточно, только крепче стискивая зубы, то нежная столичная душа
Фирсова металась и маялась, как муха, залетевшая в пустую бутылку с узким
горлышком.
На счастье, у Фирсова оказался земляк, который совсем неплохо
пристроился на продовольственном складе.
Улучив свободную минуту, солдат тайком пробирался в большой
металлический ангар, увенчанный серебристой гофрированной крышей. Там в
приятной прохладе, торопясь и глотая окончания слов от обиды и подступающих
слез, изливал горе Фирсов раскормленному холеному Букрееву. Сержант, на
котором едва сходилась форма, сочувствовал. У Фирсова на душе легчало, и он
торопливо убегал в роту.
Но однажды произошло то, что переполнило всяческое терпение солдата.
Фирсов лениво таскал мокрую тряпку по проходу между кроватями, едва
обозначая уборку казармы, растаскивая грязь по углам. Дежурный по роте
сержант Беридзе лежал на кровати, курил и следил за Фирсовым. Иногда их
взгляды встречались, и тогда солдат мгновенно тянул губы в подобострастной
улыбке, продолжая все так же волынить.
Беридзе долго выжидал, когда у молодого пробудится совесть, но понял,
что у Фирсова ее или вообще нет, или она впала в летаргический сон ровно на
срок армейской службы. Грузин вскочил с кровати, подлетел к моментально
сжавшемуся Фирсову, испепелил жгучим тяжелым взглядом:
- Шэни дэда... - скрежетнул белыми крупными зубами сержант и треснул с
размаха солдату в ухо.
Опытный Фирсов тут же брякнулся на пол, заскулил, застонал, заколотил
ногами, словно в падучей, и свернулся клубочком, как ежик, укрыв голову
руками.
Беридзе, разморенный жарой, принялся лениво пинать дневального,
приговаривая: "Шэни траки... Ни можиш пол мить? Ни хочиш убират? Дэмбил, да?
Два года служил, да? Я тибя научу убират! Я тибя научу работат! Синок
ленивый!"
Фирсов, катаясь по влажному полу, визжал так, словно его живьем
разделывали на части.
Потом он этот пол тщательно, ползая на брюхе, вылизывал чуть ли не
языком.
Вечером москвич рыдал на складе и все спрашивал у Букреева, что же
делать дальше, как можно избежать всего этого кошмара.
Толстый складской по-землячески участливо предлагал различные варианты
уклонения от службы, практикующиеся в Афгане. Можно было: застрелиться;
крепко сжав в кулаке запал от гранаты, дернуть за кольцо, лишаясь тем самым
нескольких пальцев; проглотить иголку; достать мочу желтушника, выпить ее и
через некоторое время самому угодить с гепатитом в инфекционный госпиталь;
пробраться за колючую проволоку на минное поле и, наступив там на
противопехотную мину, лишиться части ноги.
От такого разнообразия Фирсов приходил в ужас, несогласно тряс головой,
давился слезами и все повторял: "Что мне делать? Ну как быть?"
Букреев достал свежайшую буханку хлеба, финский сервелат, баночку
маринованных в Венгрии огурчиков, пачку сливочного масла, две бутылки
виноградного сока. Затем неторопливо соорудил толстенные бутерброды и разлил
янтарный пахучий сок по белым эмалированным кружкам.
Фирсов прекратил выбивать морзянку зубами и жадно уставился на
невиданные в этих местах деликатесы.
- Давай, налетай, - подбодрил Букреев земляка и первым ухватил толстыми
пальцами бутерброд.
- Есть еще вариант, - медленно двигались жирные губы толстяка. -
Самострел! Когда в караул заступишь и на пост пойдешь, то прострели там руку
или ногу. Но лучше в бок. Так надежнее.
- В тюрьму посадят, - поперхнулся Фирсов.
- Дурак, - снисходительно засмеялся Букреев. - Кому ты нужен? Возиться
с тобой, в прокуратуру таскать. На духов спишут. К медали не представят:
молодой еще, - на полном серьезе размышлял складской, - но и в тюрьму не
посадят. А когда самострел забацаешь, тогда и скажи ротному: "Если в Союз не
отправите, еще раз прострелюсь!" Как миленькие отправят. По шизухе. Полежишь
немного в центральном госпитале в Кабуле в отделении для придурочных, а
потом в Союз, на дембель, по комиссации.
- Так просто? - засомневался Фирсов.
- Конечно. Три месяца назад чурбана из первого батальона в Союз
отправили. И ему ничего! Что с шизика возьмешь? Да и офицерью лучше. Им
удобнее сплавить тебя, чем ходить и думать, когда ты еще прострелишься. А
если под трибунал отдавать, то им первым и вставят пистон.
- Больно будет, если стрелять.
- Конечно.
- Я так не хочу.
- Ишь какой! - растопырил сальные пальцы-сосиски Букреев. - Хочешь,
чтобы все даром.
- Хочу, - уныло согласился костлявый Фирсов, моментально подчистую
умявший все со стола.
Букреев развалился в кресле и протянул пачку "Явы" Фирсову.
Складской, как ленивый сытый кот, прикрыл глаза и замолчал. Фирсов
тянул сигаретный дым часто и глубоко.
- А хочешь жить так, как я? - спросил Букреев равнодушно, не открывая
глаз.
- Да! - встрепенулся солдат. - Да! Да! Витек, как друга прошу - помоги!
Выручи! Никогда не забуду! Родители в долгу не останутся! До гроба обязан
буду!
- Есть возможность.
- Что надо сделать?
- А ничего, - заявил Букреев и приоткрыл один глаз.
Лицо Фирсова вытянулось и стало похоже на неспелый огурец.
Глаз медленно захлопнулся, и Букреев внезапно замурлыкал:
- Есть человечек. Тобой интересуется. Согласишься - окажешься в раю.
- Кто?
- Пока неважно. Главное - согласие.
- Согласен! - ни секунды не медлил Фирсов. - Согласен, Витек, согласен!
Что я должен делать?
- Да ничего, - Букреев держал сигарету, картинно отставляя в сторону
мизинец. - В баньку сходить, спинку человечеку потереть, массажик сделать.
Короче, при бане будешь.
- Но я... я... я... не умею.
- Он научит, - промурлыкал Букреев и распахнул плотоядные глаза,
облизывая ими измученного непростой солдатской жизнью земляка. - Подкормит
тебя, отогреет. Мальчик ты - самый смак.
Шелковистая интонация медового голоса коконом обволакивала Фирсова.
Последние бархатные нотки оформили смутные догадки в четкую, завершенную
мысль.
Фирсову стало страшно. Ему показалось, что Букреев - это жирный паук,
который разбросал вокруг свою паутину, а теперь тянет ее на себя, стараясь
намертво захлестнуть ею Фирсова. О ребятах подобной ориентации он знал
понаслышке, а столица просветила и в том, что даже Петр Ильич Чайковский
относился к этой кодле. И вот сейчас один из нее сидел рядом, а другой - то
ли прапорщик, то ли офицер - тянулся к нему, распахивая потные, мерзкие
объятия.
Москвич понял, какой ценой ухватил место Букреев, и его начало мутить.
Солдат встал и попятился.
- Я... я... так не согласен... Я... я... не хочу.
Карамельные глазки Букреева вмиг затвердели, как эпоксидный клей, и
налились яростью.
- А ты как хочешь? На халяву? Задарма? Не выйдет! - он вскочил из-за
стола.
Фирсов опрометью бросился к дверям, рванул щеколду и выпрыгнул на
улицу, залитую ярким светом. За спиной в черном проеме тяжело дышал Букреев.
- Скажешь кому - убьем, - пискнул он и тут же натянуто хихикнул. -
Смотри, не просчитайся, мальчонка.
Взъерошенный, с багровым лицом примчался в роту солдат. Он задыхался,
на законные вопросы типа "где шлялся" выловившего его дедушки отвечал
невпопад, за что, естественно, получил несколько крепких подзатыльников и
пару законных ударов в печень.
Ловушка, в которую сам себя загнал Фирсов, захлопнулась. Как быть
дальше -он не знал. Иногда казалось, что он попал в черный нескончаемый
тоннель, где с одной стороны маячило сальное довольное рыло пидара Букреева,
а с другой - торчали бесчисленные рожи сослуживцев под мерзким названием
"воинский коллектив". Фирсов оказался в западне.
Вдобавок ко всему штормовым валом накатывались на часть боевые
действия. Полк начал заниматься по семидневной программе. Думалось в моменты
обучения солдату, что первые боевые окажутся для него и последними. И будет
он так же валяться без движения у крылечка санитарной части, как тот парень,
которого видел Фирсов пару недель назад. Тогда солдат оказался возле
санчасти случайно: тащил мусор на свалку.
К модулю подкатил бронетранспортер. Был он припорошен пылью, словно
мягким слоем серой ваты.
С машины соскочили солдаты. Откинулся боковой люк, и ребята принялись
вытаскивать товарища, перетянутого бурыми бинтами.
Из санчасти выбежал врач, за ним - двое солдат с носилками. Медик
подхватил болтающуюся руку, крепко сжал запястье, потом пальцем оттянул
веко. Затем он выпрямился, отпрянул и кивнул на носилки. Паренька уложили на
брезент. Над ним вновь склонился медик, скрестил безвольные руки раненого на
груди, закрыл блестящий глаз и сказал: "Поздно. Умер он".
Невидимое от собственной яркости солнце бросало на землю лучи сильно и
зло. В таком свете казались неестественными, точно были они вырезаны из
жести, темно-зеленые кусты, чахлые тонкие деревца с редкими листьями, три
ступеньки с облупившейся коричневой краской.
Возле ступеней - носилки. На них - ровесник Фирсова с белым застывшим
лицом.
- Умер, - повторил врач приехавшему офицеру и махнул фельдшерам. - В
"холодильник" его.
Носилки подняли с земли. Рука убитого, свесившись, сползла с груди.
Пальцы покрыты засохшей корочкой крови, словно на кисть надели коричневую
перчатку. Рука покачивалась в такт шагам. И показалось в тот момент Фирсову,
что убитый не только машет ему на прощание, но и зовет за собой.
Офицер и трое солдат с бэтээра растерянно смотрели вслед.
- Надо было быстрее гнать, - сказал солдат со свалявшимися волосами. -
Это я виноват. Но ведь я постоянно думал, что ему будет больно, и поэтому
скидывал скорость на поворотах.
- Не твоя вина. Моя, - ответил офицер и медленно стащил панаму с
головы. - Это я виноват. Все тебе говорил, чтобы ты не бесился, не гнал, не
то все мы в пропасть полетели бы к чертям собачьим.
- Я ему воды не давал, - неожиданно всхлипнул другой солдат, помоложе.
- Толик глаза приоткроет, на меня смотрит и говорит: "Дай воды". А я вру,
что кончилась она. Ведь нельзя воду давать, когда пули в брюхе! Меня Ходжаев
предупреждал. Ходжа знает. Его с третьего курса мединститута выгнали. А
Толик помолчит и снова просит: "Жжет все! Дай воды, все равно умру!" Я
молчу, тряпку мокрую к его губам прикладываю, а Толян мне руку пальцами
жмет. Больно так. Потом он открыл глаза, посмотрел, будто бы улыбнулся: "Все
хорошо. Только мамку с батей жалко". И умер. Я знал, что он помер, только
вам не хотел говорить. Думал, ошибаюсь.
- Никто не виноват, - сказал усталый доктор, закуривая. - Ранения
смертельные. В этом случае даже лучше, если быстрее умирают: мучений меньше.
- Да, он так мучился, а я ему воды не давал, - еще сильнее всхлипнул
солдат и опрометью бросился за бронетранспортер.
Фирсов увидел, как две змейки заскользили у него от глаз к подбородку.
Солдат сел возле колеса и уткнулся лицом в колени.
Москвич осторожно приблизился к нему, тронул за плечо и спросил:
"Хочешь сигарету?"
Солдат вздрогнул, показал Фирсову мокрое лицо с большими набухшими
глазами и закричал: "Пошел вон отсюда! Пшел! Че зенки вылупил?"
Доброхот смешался, подхватил плащ-палатку с мусором и побежал, не
оглядываясь.
А семидневная программа, обязательная перед каждой большой и серьезной
боевой операцией, шла в полку полным ходом. По вечерам молодые окружали
старшие призывы, стараясь выведать, что же на самом деле означают эти самые
"боевые". Старослужащие, купаясь в десятках испуганных и любопытных глаз,
степенно и не торопясь повествовали о боевых операциях, через которые они
прошли. Врали, безусловно, нещадно, преувеличивая собственные доблести и
храбрость, но молодняк верил всему безоговорочно.
Некоторые из "духов", наиболее решительные и бесстрашные, нетерпеливо
отсчитывали последние дни до выхода в горы.
Фирсов с расспросами не лез, разговоров о боевых действиях чуждался. Он
потерял аппетит и по ночам долго не мог уснуть. Но когда засыпал, то посещал
его один и тот же сон: убитый парень, призывно машущий рукой. Москвич
просыпался, ощущая, что даже в такой духоте начинают холодеть ноги, и
судорожно думал - жив он или уже мертв.
Много раз он вспоминал земляка. От таких мыслей подташнивало, но
Фирсов, злясь на весь свет, начинал убеждать себя, что "в этом" ничего
зазорного нет. Однажды он настолько накачал себя подобными размышлениями,
что не выдержал и побрел к Букрееву, внутренне согласившись уже на все.
Но на полпути остановился, выкурил вонючую, сырую сигарету, а затем
злобно вбил окурок каблуком сапога в землю, плюнул смачно на него сверху
и... вернулся в казарму. Фирсова охватила дикая ненависть к сослуживцам,
потому что понимал в глубине души: у него остался лишь один выход. Другого
выбора для себя москвич не видел.
"А что делать? - нервно думал Фирсов, кусая губы. - Делать-то больше
нечего. Букреевым я не стану. Нет, не стану. Свою задницу подставлять? Что
я, пидар уродский? Но и умирать не согласен. Почему я должен подыхать? Пусть
лошки эти подыхают? Пусть воюют за свои побрякушки-медальки и поступления в
институты! А мне надо вырваться из этого гадюшника. Я должен выжить!
Должен!!!"
Во время наряда по казарме, как обычно, москвича загнали в комнату
офицеров вымыть пол. У Фирсова вспотели ладони: под кроватями небрежно
валялись автоматы и боеприпасы к ним.
Солдат осторожно закрыл дверь на защелку. Затем Фирсов бросился под
ближайшую кровать и вытащил автомат. Он пристегнул магазин, загнал патрон в
патронник и вновь отсоединил магазин. Затем, дрожа всем телом, упер
металлический приклад, перемотанный медицинским жгутом, в стену, а ствол
приставил к боку, чуть повыше бедра.
Солдат прислушался: по-прежнему все было спокойно. Фирсов провел
шершавым сухим языком по пересохшим губам и с силой надавил большим пальцем
на спусковой крючок. Автомат вздрогнул, дернулся и вырвался из рук...
Умирающий Фирсов повалился на пол. Пуля, перекорежив все внутренности и
вырвав часть челюсти, ушла в потолок. Кровь густыми толчками заливала пол. А
снаружи наряд уже выбивал дверь, услышав одиночный выстрел.
Фирсов лежал скособочившись, не зная, что совершил единственную, но
решающую ошибку. В офицерских автоматах использовались специальные патроны,
где пули не прошивают тело насквозь, а вращаются в нем, разрывая все на
своем пути. Так что Букреев отчасти оказался прав: Фирсов и в самом деле
просчитался. А может, и нет. Кто их знает, этих назойливых и мстительных
педерастов?
Last-modified: Sun, 21 Mar 2004 12:58:13 GMT