Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Захар Прилепин
     Email: zaharprilepin(a)list.ru
     WWW: http://artofwar.ru/p/prilepin_z/
     Date: 12 Mar 2005

     Интернет-версия.
     Полная версия романа выходит в издательстве "Андреевский флаг"
     в апреле 2005
---------------------------------------------------------------

     Аннотация:
     Война в Чечне.
     Эта книга не приключенческий  боевик, а предельно откровенный рассказ о
реальной   военной   работе,  суть  которой   составляет   взаимоуничтожение
сражающихся людей. А еще, это - повесть о неистовой, сумасшедшей любви.


     ПОСВЯЩАЮ ЭТУ КНИГУ МОЕМУ ДЕДУ,
     НИСИФОРОВУ НИКОЛАЮ ЕГОРОВИЧУ,
     ЧЕСТНОМУ СОЛДАТУ ВТОРОЙ МИРОВОЙ







     Проезжая мост, я часто мучаюсь одним и тем же видением.

     ...Святой Спас стоит на двух берегах. На одной стороне реки -  наш дом.
Мы  ежесубботне ездим  на  другую  сторону  побродить меж  книжных развалов,
расположившихся в парке у набережной.
     За  лотками стоят  хмурые пенсионеры,  торгующие дешевой, сурового вида
классикой и дорогой 'макулатурой' в отвратных обложках.
     Большим пальцем левой  руки  я  приподнимаю корки  разложенных на лотке
книг. Мою правую  руку держит  мой  славный приемыш,  трехлетний господин  в
красной кепке и бутсах, обильно развесивших белые, пухлые  шнурки. Он  знает
несколько важных слов, он умеет хлопать глазами, у него  богатая  и  честная
мимика, мы в восторге друг от  друга, хотя он этого никак  не выказывает. Мы
знакомы уже полтора года, и он уверен,  что я его  отец. Сидя на набережной,
мы лакомимся мороженым и смотрим на воду. Она течет.
     - Когда она утечет? - спрашивает мальчик.
     'Когда  она утечет, мы умрем', - думаю  я, и еще не боясь напугать его,
произношу свою мысль вслух. Он принимает мои слова за ответ.
     - А это скоро? - видимо, его интересует, насколько быстро утечет вода.
     -  Да нет, не очень скоро, - отвечаю я, так и  не определив для себя, о
чем я говорю - о смерти или о движении реки.
     Мы доедаем  мороженое.  Он раскрывает  рот,  чтобы  сцапать  последние,
размякшие,   выдавленные   из   вафельного   стаканчика   сладкие   сгустки.
Раскромсанную, в белых каплях вафлю доедаю я.
     - Кусьно, - констатирует малыш.
     Вытираю платком его липкие лапки, почему-то в  грязных  подтеках липкие
щеки и поднимаюсь уходить.
     - Давай еще подождем? - предлагает он.
     - Чего?
     - Подождем, пока утечет.
     - Ну, давай.
     Он сосредоточенно смотрит на воду. Она все еще течет.

     Потом  мы садимся  в маршрутку,  маленький  автобус на двадцать персон,
плюс водитель, виртуозно рулящий и одновременно обилечивающий пассажиров, во
рту его дымится  папироса, но пепел  никогда не упадет ему на брюки - пепел,
достигнув критической точки  опадания, рассыплется за окном,  обвалившись на
ветру  с   сигареты,   вовремя  вынесенной  рукой  водителя   на  безопасное
расстояние.
     Иногда   я   сомневаюсь   в  виртуозности   водителя.  Когда  мы,  двое
очаровательных мужчин, я и приемыш, путешествуем  по городу, я сомневаюсь во
всем.  Я  сомневаюсь  в  том, что цветочные горшки не  падают с  балконов, а
дворняги не кидаются на  людей, я сомневаюсь в том, что оборванный в прошлом
месяце провод  телеграфного  столба не бьет током, а канализационные люки не
проваливаются, открывая кипящую  тьму. Мы  бережемся всего. Мальчик доверяет
мне, разве я вправе его подвести?
     В том числе я сомневаюсь в виртуозности водителя маршрутки. Но сказать,
что я сомневаюсь, мало. Ужас, схожий  с  предрвотными ощущениями, сводит мои
небритые  скулы, и  руки мои прижимают  трехлетнее с  цыплячьими  косточками
тело, и пальцы  мои  касаются его  рук, мочек ушей, лба, я убеждаюсь, что он
теплый,  родной, мой, здесь,  рядом, на коленях, единственный, неповторимый,
смешной,  строгий,  и он отводит мою руку недовольно - я мешаю ему смотреть,
как течет. Мы едем по мосту...

     И меня  мучает видение.  Водитель выносит  руку с сигаретой, увенчанной
пеплом,  за окно,  бросает мимолетный взгляд в зеркало заднего вида, пытаясь
прикинуть,  кто еще  не заплатил за проезд, правая  нога машинально давит на
газ,  потому что глаза его сотую часть  секунды назад  уже передали  в  мозг
донесение о том,  что дорога  на  ближайшие сто  метров  пуста, все легковые
машины  ушли  вперед. Он  выносит руку с сигаретой, давит  на газ, смотрит в
зеркало заднего вида и не знает, что спустя мгновенье его автобус вылетит на
бордюр.  Быть может,  автобус  свернул из-за  того,  что  колесо  угодило  в
неизвестно откуда  взявшуюся яму, быть  может,  на  дорогу выбежала собака и
водитель неверно среагировал, я не знаю.
     Визг женщины возвращает глаза водителя на  дорогу, которая уходит, ушла
резко вправо, и он уже не слышит крика пассажиров, он видит небо, потому что
маршрутка встает  на дыбы,  и, как нам кажется...  ме-длен-но... но на самом
деле мгновенно,  отвратительно, как воротами в ад, лязгнув брюхом автобуса о
железо ограды, то ли переваливается за нее, то ли просто эту ограду сносит.
     Вода течет. До нее тридцать метров.
     Я  увидел  все  раньше,  чем  закричавшая  женщина.  Я  сидел  рядом  с
водителем, справа от него, на этом месте должен  был сидеть  кондуктор, если
бы  автопарк  не  экономил  на  его  должности.  Я  всегда сажусь  на  место
отсутствующего  кондуктора, если  я с малышом. Когда я  один, я сажусь  куда
угодно, потому что со мной никогда ничего не случится.
     В ту секунду, когда водитель потерял управление, я перехватил мальчика,
просунув  правую  руку  ему  под  грудку, и накрепко зацепился  пальцами  за
отворот своей  джинсовой куртки.  Одновременно  я  охватил левой  рукой  тот
поручень, за который  держатся выходящие пассажиры, сжав  его между кистью и
бицепсом.  В следующую секунду,  когда  автобус, как нам  казалось, медленно
встал на дыбы, я крикнул водителю, тщетно выправляющему руль  и переносящему
ногу с газа на тормоз:
     - Открой дверь!
     Он  открыл  ее, когда автобус уже  падал вниз. Он не подвел нас.  Хотя,
возможно, он открыл ее  случайно, упав по инерции грудью  на руль и  в ужасе
упершись  руками в приборы и кнопки. Несмотря на крик, поднявшийся в салоне,
- кричали даже мужчины, только мой приемыш молчал, - несмотря на  то, что  с
задних сидений, будто грибы из кошелки, на  лобовуху салона загремели люди и
кто-то из пассажиров пробил головой стекло, итак, несмотря на шум, я услышал
звук   открываемой  двери,  предваряющийся  шипом,  завершающийся  стуком  о
поручень и  похожий на рывок  железной мышцы. Я даже  не  повернул голову на
этот звук.
     Автобус сделал первый кувырок, и я увидел, как  пенсионерка, так  долго
сетовавшая  на платный проезд две  остановки назад, как кукла кувыркнулась в
воздухе, взмахнув старческими жирными розовыми  ногами, и ударилась  головой
о... я думал, что это потолок, но это уже пол.
     Мы, я и мальчик, съехали вверх по поручню, я нагнул голову, принял удар
о  потолок затылком  и  спиной,  отчетливо  чувствуя,  что  темечко  ребенка
упирается мне в щеку, в ту же секунду ударился задом о сиденье, завалился на
бок, на  другой  и, наконец, едва не  вырвал себе  левую руку, когда автобус
упал на воду.
     Ледяная   вода   хлынула   отовсюду   одновременно.  Один  мужчина,   с
располосованным и розовым лицом, будто сахаром, посыпанным стеклянной пылью,
рванулся  в открытую  дверь и  мгновенно  был унесен в  конец салона  водой,
настолько холодной, что показалось - она кипит.
     Я  дышал  и  дышал,  и дышал,  до  головокружения.  Я смотрел в  фортку
напротив, в которую, как ведьма, просовывала голову  жадная вода. Помню еще,
как один  из  пассажиров,  мужчина, карабкаясь на полу, на очередном томном,
уже подводном повороте автобуса, крепко  схватил меня за  ноги, зло впился в
мякоть моих икр, ища опоры. Я закрыл глаза, потому что сверху  и сбоку  меня
заливала вода, и наугад ударил его ногой в лицо.  Здесь я понял, что воздуха
в салоне больше  нет,  и пальцами ног,  дергаясь и торопясь,  стянул  с себя
ботинки.

     Автобус  набирал  скорость.  Я открыл глаза. Автобус шел на дно, мордой
вниз. Я догадался об  этом. В салоне  была мутная тьма.  Справа от  меня, на
лобовухе, лежали несколько - пять или шесть,  или  даже больше пассажиров. Я
почувствовал,  что они  дергаются, что они движутся. Кто-то лежал  на полу и
тоже  двигался,  я  поднял  ноги  вверх   и  понял  и  по  их  относительной
неподвижности, что вода больше не течет в салон, потому что он полон.
     Мальчик недвижно сидел у меня на руках, словно заснул.
     Я повернул голову налево и увидел, что дверь открыта, и, толкнувшись от
кого-то под ногами, развернулся на поручне,  схватился левой рукой за дверь,
за  железный  косяк,  еще за что-то, видимо, где-то там  же  начисто  сорвал
ноготь среднего пальца, изо всех, уже казалось последних, сил дрыгая ногами,
иногда  впустую, иногда  во что-то попадая,  двигался куда-то  и  неожиданно
увидел, как автобус, подобно подводному  метеориту, ушел вниз, и мы остались
с малышом в ледяной воде, посередине реки, потерянные миром.
     Тьма была  волнистой  и  дурной на  вкус, только потом  я  понял,  что,
кувыркаясь в автобусе, я прокусил щеку и  кусок мякоти переваливался у  меня
во рту, где, как полоумный атлант, упирался в небо мой живой и розовый язык,
будто пытающийся меня поднять усилием своей единственной мышцы.

     Если  б я мог, я б  закричал. Если б задумался на секунду - сошел бы  с
ума.
     Подняв голову,  я  увидел  свет.  Наверное,  никому  солнце  на кажется
настолько далеким, как еще не потерявшему надежды вынырнуть утопленнику.
     Как легко пацанами мы с  моими закадычными веснушчатыми дружками носили
на руках  друг  друга, бродя по  горло в  воде нашего  мутного  деревенского
пруда. Казалось, что вода обезвешивает любую тяжесть.
     Какая глупость!
     Судорожно дергая ногами и свободной  рукой, отбиваясь так же безысходно
и  безнадежно от бесконечной  мертвящей воды, как отбивался бы от космоса, я
почувствовал,  что не в силах плыть  вверх,  что не могу тащить на себе свои
налипшие джинсы, свою куртку, свою майку,  пышные наряды моего  обвисшего на
руке ребенка.
     Не имело смысла сетовать, что я  потеряю  несколько  десятков секунд на
то, чтобы снять хотя бы куртку. Если б  я ее не  снял, через  пару минут  мы
нагнали бы автобус с агонизирующими пассажирами.
     Не переставая дрыгать ногами, но  поднимаясь  в тягучую высь, думается,
не более пяти сантиметров  в  секунду, поддерживая  мальчика  левой рукой за
живот, я попытался вылезти свободной правой рукой из рукава. Бесполезно...
     Левой  рукой, в пальцах которой  был намертво  зацеплен мой  приемыш, я
дотянулся  до правой. Большим пальцем левой я зацепился за правый засученный
рукав куртки,  сделал  несколько нервных,  высвобождающихся движений  правой
рукой и снова понял, что это бесполезно. Куртку мне не снять.
     И тут меня осенило. Я дотянулся левой рукой  до лица и схватил мальчика
за шиворот зубами.
     ...Через три секунды снятая куртка, покачиваясь, поплыла вниз.
     Какое   счастье  иметь  две   свободные   руки!  Я   сделал   несколько
рывков-взмахов обеими руками и снова отвлекся на секунду от плавания,  чтобы
снять роскошные бутсы моего мальчика. Я не  видел, как они полетели нагонять
мою куртку, но почувствовал, что сам немедленно ухожу вниз, и больше попыток
растелешить себя и чадо не повторял.
     Я бился о воду, я рвал ее на части, я греб и греб, и греб.
     В какой-то момент я понял, что голову мою выворачивает наизнанку. Будто
со стороны я увидел ее, вывернутую как резиновый  мяч, - шматок размягченных
костей, украшенных холодным  ляпком мозга,  ушными раковинами, синим  глупым
языком... и челюстью, в которой был зажат кусок его джинсовой курточки.
     Я  извивался  в воде как  пиявка,  я вымаливал у  нее окончания, я  жил
последние секунды, и никакая сила не заставила бы меня разжать зубы.
     Я никогда не догадывался, что вода настолько твердая субстанция. Каждый
взмах  рук  давался мне  болезненным,  разрывающим капилляры,  рвущим мышцы,
выламывающим суставы усилием. Затылок  саднило  от  тяжести, и  рот  обильно
кровоточил. Сердце мое  лопалось при каждом взмахе рук. Задыхаясь, я  уже не
делал широких, полных движений руками и ногами - я сучил всеми конечностями.
Я уже не плыл - я агонизировал.
     Не помню, как очутился на поверхности. Последние мгновения я двигался в
полной тьме, и вокруг  не  было жидкости, но было  мясо - кровавое,  теплое,
сочащееся, такое  уютное, сжимающее  мою голову, ломающее мне  кости черепа,
деформирующее мою недоразвитую,  склизкую  голову... Был  слышен непрерывный
крик роженицы.

     Всплыв,  я,  каюсь, разжал  зубы  -  разжал  зубы  и вдохнул, два  моих
расправившихся  легких  могли  принять в себя всю атмосферу.  Но  тут же все
исчезло - я снова пошел на дно.
     Только потом я  понял,  почему это  произошло - разжав зубы, я выпустил
ребенка;  мои,  существующие  сами по себе, со сведенными насмерть  мышцами,
руки тут же  схватили его, но тело  мое некому было, кроме  них,  держать на
поверхности,  потому  что ноги мои висели,  как две дохлые  рыбы с  отбитыми
внутренностями.
     Даже  не  знаю,  чем  я шевелил, дергал,  дрыгал  на  этот  раз,  какой
конечностью - хвостом ли, плавниками,  крыльями, но уже не  мог я, увидевший
солнце, покинуть его снова.
     И оно явилось мне.
     Я вдохнул  еще раз. Я вдохнул еще  несколько раз и прикоснулся губами к
темени моего ребенка - оно было сырым и холодным.
     Я лег на спину и обхватил его за грудь. Левой рукой я принялся за  свои
джинсы. Ремень, пуговица, ширинка... Одно бедро, другое... Это отняло у меня
несколько минут.  Джинсы  застряли  у меня  на коленях, и  я дергал ногами и
понимал, что снова тону, что не могу  больше, и  по лицу моему  беспрестанно
текли слезы.
     Мы  опять  пошли  под воду,  но  здесь это случилось  уже в  состоянии,
которое отдаленно можно назвать 'сознанием'.  Я успел глотнуть воздуха и под
водой  снова  взял  мальчика  в  зубы.  Обеими  руками  стянул  джинсы,  как
оказалось, вместе с исподним и  снова судорожно вылез вверх.  Наверху ничего
не изменилось.  На берегу стояли люди.  На балконах домов у реки тоже стояли
люди. И на мосту стояли люди, вышедшие из машин. Вдоль ограды на мосту, лая,
бегала вислоухая дворняжка. Кто-то закричал:
     - ...Ребенок!
     Кто-то уже плыл к нам на лодке, а кто-то вплавь. Но я ничего не видел и
не слышал.
     Нас несло  течением, и я начал раздевать своего тяжелого  как  смертный
грех  ребенка.  Курточка,  синяя,  с  отличным  зеленым  мишкой  на   спине.
Голубенькие джинсики, заплатанные колготки. Свитерок всех  цветов  счастья -
оранжевый и  розовый, и желтый, махровенький, я оставил,  не в силах  с  ним
справиться.
     Вскоре меня подхватили чьи-то руки и нас втащили в лодку.
     -  Дайте ребенка! - попросила меня женщина в белом халате. Лодочник без
усилия разжал мои руки.
     Всхлипывая,  я смотрел  за  женщиной,  как  она  заново  творила  жизнь
ребенку. Через несколько минут у него изо рта и из носа пошла вода.



     I


     Выгружаемся. Вскрытое брюхо 'борта' кишит пацанами в камуфляже. Десятки
ящиков с патронами и  гранатами,  тушенка и  рыбные  консервы, водка,  мешки
макарон. Какие-то бидоны. Печка-буржуйка...
     Грязные солдаты-срочники с затравленными глазами курят  'Астру',  сидят
на брезенте, смотрят на нас. Юные пацаны, руки с тонкими запястьями в черных
разводах.
     Мы всю дорогу играли в  карты. Я в паре с полукровкой-чеченцем по имени
Хасан. Он блондин с рыжей щетиной; нос с горбинкой и глаза на  выкате выдают
породу.  Хасан после армии не вернулся в Грозный,  где родился, учился и все
такое. Святой Спас  - так называется город, откуда  мы приехали, здесь Хасан
нашел  себе  невесту и остался жить. Сменил паспорт, взял русское имя. Парни
все равно зовут  его Хасан.  Потому что  он нохча  - чеченец. Теперь Хасан в
составе  русского  спецназа  едет  навестить  родной  Грозный,  быть  может,
пострелять в своих одноклассников.
     Мы  с ним командуем отделениями в  одном взводе.  Наш  взводный  - Шея.
Кличут его так - у него голова и шея равны в диаметре. Не потому, что голова
маленькая, а потому, что шея бычья.
     Взводный спрашивает:
     - Хасан, как ты в своих будешь стрелять?
     Хасан смеется.
     - Вот так, - говорит, - пиф-паф!
     Он  хитрый. Мы  всех  обыграли  в  карты,  пока летели.  Потом  самолет
загудел, задрожал и пошел на посадку.  Мы спрятали карты. Пристегнули рожки,
кто-то перекрестился. Вышли, оказалось - Моздок, до войны отсюда еще далеко.
     Мы с Хасаном отправились отлить, пока парни разгружали 'борт'. Выкурили
возле деревянного туалета по паре сигарет. Вернувшись,  хватаем пустой бидон
и  несем,  нарочно  подгибая колени,  будто бидон  тяжелый.  Возвращаемся  к
самолету  по нелепой окружности. Пацаны  все уже  мокрые от  усталости. Мы с
Хасаном  опять  выбираем,  что полегче. Я замешкался с ящиком, и в это время
Хасана унесло  за водой. Он один знает, где вода:  вода на вокзале, в кране,
сейчас он придет  и напоит всех  страждущих.  Как  раз когда разгрузят  весь
'борт' придет и принесет пластиковую бутылку с водой.
     Грязные солдаты курят 'Астру' и задумчиво смотрят на наши консервы.
     Опять загружаемся - в 'вертушку'. Следующая станция - Грозный.
     'Борт' похож на акулу, 'вертушка' - на корову.

     Мне с  детства  был невыносим звук собственного сердца. Если  ночью, во
сне, я, ворочаясь, ложился так, что начинал слышать пульсацию, сердцебиение,
-  скажем, укладывал голову  на плечо, - то пробуждение наступало мгновенно.
Стук  сердца мне всегда казался отвратительным, предательским,  убегающим. С
какой стати этот нелепый  красный  кусок мяса  тащит меня за собой, в полную
пустоту и темень? Я укладывал  голову на подушку и успокаивался  - тишина...
никакого сердца нет... все в порядке...
     И я засыпал.
     Появление Даши наделило меня двойным ужасом. Еще больше, чем своего,  я
боялся  стука  ее  сердца. А вдруг течение ее крови уносит мою Дашу прочь, в
другую сторону от меня?
     Я всегда просыпался раньше нее. Утром у меня было  постоянное ощущение,
что  я что-то  не  додумал ночью, запнулся на  середине  мысли  и  выпал  из
сознания.
     По   утрам   Даша  спала  беспокойно,  словно  грудной  ребенок   перед
кормлением.  Делала несколько  шальных  движений,  смешно  переворачивалась,
задевая волосами мое лицо,  оставляя на коже легкое ощущение  касания  крыла
близко пролетевшей ласточки, и затихала на несколько минут.
     По улице с шумом пролитой на горячее железо воды проезжали троллейбусы,
хотя еще вчера ночью казалось, что они навсегда вымерли, как динозавры.
     Ночью  мы  возвращались  домой,  как   обычно  дурачась   и   ласкаясь,
бессмысленно  переходили  с  одной стороны  улицы на другую,  внося  смысл в
существование редких  ночных светофоров;  считали своим долгом  растревожить
все лужи  на  тротуарах  и  босиком переходили ухоженные, до единой травинки
расчесанные газоны на центральных площадях города.
     По  утрам мне хотелось курить, но  я  не мог заставить себя  подняться,
чтоб выйти на кухню. Резко тормозили  недовольные судьбой водители авто,  от
визга тормозов вздрагивало Дашино веко, и я, до сей поры задумчиво и любовно
обводящий  пальцем  ее нежно-коричневый сосок выпроставшейся  из-под  одеяла
груди, пугался, что девочка моя проснется, и, шепча 'т-ц-ц', опускал руку на
ее  горячий,  как у щенка, живот, где,  блуждая любопытным мизинцем, задевал
ласковый завиточек  черных  волос  и  снова, незаметно для себя  застигнутый
полудремной  суматохой  смешных  нелепиц, образов и воспоминаний,  как  жуки
наползающих друг на друга, засыпал.
     Сны мне снились одни и те же. Сны состояли из запахов.
     Влажно  и радужно, словно  нарисованный в воздухе  акварелью, появлялся
запах лета, призрачных ночных  берез,  дождей, коротких как минутная  работа
сапожника,  нежности.  Затем  густо  и лениво  наплывал запах  осени, словно
нарисованный  маслом,  запах просмоленных мачт сосен и осин, печали.  Белый,
стылый, неживой, нарисованный будто бы мелом, сменял запах осени  вкус зимы.
Сны сбывались.
     Будило нас  чувство  голода, карабкающееся холодным  пауком  на вершину
всех  сновидений, распугивая  нестерпимо  ласковое  тепло, тревожа блаженное
онемение  и  такую  счастливую  и  доверчивую  слепоту.  По  каждому  нашему
движению,   по    нарочитой   случайности,   а   на   самом    деле   прямой
целенаправленности  блуждающих  касаний наших  как  бы  спящих  рук  мы  оба
понимали, что проснулись,  но какое-то время не подавали виду,  пока Даша не
выдавала себя,  забавно, по-котеночьи, зевнув. Спустя мгновение, приоткрывая
смешливые и нежные глаза, Даша тут же натыкалась на мой взгляд.
     'Попалась!'
     Даша  быстро закрывала глаза, но зрачки уже не  умели жить бесстрастной
ночной жизнью, не хотели  прятаться под  веками  и оживали  снова.  Так  два
козленка  выпрыгивают из  зарослей лопухов  и  крапивы,  поняв,  что  пришел
хозяин.

     В лужах  плавают  грязные  льдинки. Проезжают грузовики. Раскатившись в
стороны и  возвращаясь  назад, вода в  лужах  грязно  пенится. Небо моросит,
серое, черное, сырое. Пахнет старыми отмокшими бинтами...
     Равнодушные ко всему солдаты поднимают на нас задумчивые, сонные глаза.
Мы  в  Ханкале:  это  место  расположения  основной группы  войск,  пригород
Грозного.
     Бородатый майор  в камуфляже  разговаривает с  чеченом в  кожанке,  оба
хохочут.  Майор сидит на  раскладном  стульчике, беретка  с  кокардой набок.
Чечен похож на приодетого беса, майор напоминает художника без мольберта.
     В нашу  'корову'  загружаются питерские  'собры'.  Домой едут.  Один из
'собров' говорит мне:
     - Главное, чтоб  командир у вас  был  упрямый.  Чтоб  вас  не  засунули
куда-нибудь  в... ...в  рот их приказы! Вон рязанских вывезли в чистое поле,
заставили  окапываться.  А через неделю сняли. Но четверых уже окопали, бля.
Даже  раскапывать не надо.  А  у нас на пятнадцать человек  двое раненых - и
все. Потому что клали мы на их приказы.
     - Город в руках  федералов, - слышу  я  разговор  в другом месте,  - но
боевиков в городе до черта. Отсиживаются. Днем город наш, ночью - их.
     Свое  барахло   мы,  потные,  невыспавшиеся  и   усталые,  загружаем  в
разнокалиберные  грузовики.  Сами  лезем  туда  же, в  кузова.  Хитрый Хасан
забирается в одну из кабин, к водителю. Там тепло и мягко.
     - Давай-давай, Хасан! - говорит  ему вслед Шея.  -  Твои сородичи имеют
обыкновение первым делом по кабине стрелять.
     Хасан не слышит, скалит зубы. Пацаны смотрят на Шею. Все сразу начинают
курить, даже те, кто никогда не курил.
     - Не ссыте, пацаны! - смеется замкомвзвода Гриша Жариков,  сутуловатый,
желтозубый, с выпирающими клыками, похожий то  ли на гиену, то ли на  шакала
(а  скорей на то, как  их  изображают в  мультфильмах),  прозванный за  свой
насмешливый нрав 'Язвой'.
     - Ваши  тела остынут скорее, чем стволы ваших автоматов... - издевается
Язва.
     Он воевал вместе с Шеей в Таджикистане.
     Командир  наш,  Сергей Семёныч  Куцый,  уважает  Язву,  а Шею  называет
'сынок'.  Семёныч  -  лицо  героическое.  Весь  в  медалях  -  'парадку'  не
поднимешь.  Говорят, в Афганистане он вместе с  подбитой вертушкой грохнулся
на горы.  Потом в Чернобыле на самую высокую заводскую трубу  советский флаг
водрузил  - в честь победы над ядерным  реактором. За это ему квартиру дали.
Потом у него волосы опали и не только. И жена ушла.
     - Твои все, сынок? - спрашивает Куцый у Шеи. - Ну, с Богом. Поехали!
     И мы поехали.
     За  воротами  Ханкалы  стоит съемочная группа,  девушка  с  микрофоном,
где-то я ее видел; с нею оператор, еще какой-то мужик, весь в проводах.
     Оператор ловит  в  кадр  нутро нашего  грузовика, Саня Скворцов  -  его
кличут Скворец - из моего отделения, сидящий у края кузова, машет рукой,  но
тут же смущается и обрывает жест. Никто  не комментирует его сентиментальный
поступок, видимо, многие сами с удовольствием сделали бы ручкой оператору.
     Мимо  нежилых, обгоревших сельских построек, соседствующих с  Ханкалой,
мы выезжаем к  мосту. За  мостом -  город. Мы останавливаемся  -  пропускаем
колонну, идущую из города. 'Козелок',  БТР, четыре грузовика, БМП. На  броне
сидят омоновцы, один из них  посмотрел на нас,  улыбнулся. Улыбка  человека,
выезжающего из Грозного, значит для нас очень много. Значит, там  не убивают
на каждом углу, если он улыбается?
     На обочине крутится волчком собака, на спине ее розовая проплешина, как
у  паленого  порося.  Мелькает  проплешина, мелькает раскрытая пасть,  серый
язык, дурные глаза. Кажется, что от  собаки пахнет  гнилью, гнилыми овощами.
Движения становятся  все медленней и  медленней, она садится, потом ложится.
Из пасти  начинает течь  что-то бурое, розовое,  серое -  собака блюет.  Она
блюет,  и рвотная жижа растекается возле головы собаки, забивает  ее ноздри.
Собака пытается поднять голову,  и жижа тянется за  мордой, висит на скулах,
сползает по шерсти.  Она испуганно вскакивает, будто чувствует, что легла на
то самое место, где должна встретить смерть.
     Она ползет в  сторону нашего грузовика, из-под хвоста  тянется кровавый
след. Собака ползет к людям, несет им свою плешь, свой свалявшийся в красном
хвост, свои слипшиеся рвотой скулы, свои гноеточащие глаза.
     Пацаны с ужасом и неприязнью смотрят на нее.
     Шея вскидывает ствол и стреляет собаке  в голову, трижды, одиночными, и
каждый раз попадает. Кажется, что  черепная коробка открывается,  как крышка
чайника. Голова собаки заполнена рвотой. Ее рвало внутренностями головы.
     Колонна проходит, мы въезжаем на мост.
     Поездка  воспринимается  через  смену  запахов -  наверное,  в человеке
просыпается затаенное звериное: если в Ханкале по-домашнему веет портянками,
тушенкой, дымом, а за ее воротами пахнет сыростью, грязью, то ближе к городу
запахи становятся суше, напряженней.
     Изуродованные кварталы  принимают нас  строго, в  полной тишине. Пацаны
застывают в напряжении. Все внимательно  смотрят в город. Дома с обкусанными
краями, груды битого  серого кирпича, продавленные крыши качаются в  зрачках
сидящих у края грузовика. Улицы похожи на старые пыльные декорации...
     Вдоль дороги  встречаются дома, состоящие из одного фасада,  за которым
ничего  нет, просто  стена с оконными проемами.  Странно, что  эти стены  не
падают на дорогу от сквозняков.
     Пацаны  смотрят на  дома, на  пустые  окна  в  таком  напряжении,  что,
кажется, лопни  сейчас  шина, многие разорвутся вместе  с  ней.  Ежесекундно
мнится, что  сейчас начнут стрелять. Отовсюду:  из каждого окна, с крыш,  из
кустов, из канав, из детских беседок... И всех нас убьют. Меня убьют. Бывают
же такие случайности: только приехали - и с  пылу с жару влетели в засаду. И
все полегли.
     Чувствую, что пацаны  рядом со мной  разделяют  мои предчувствия.  Саня
Скворцов засовывает ладонь за пазуху. Я знаю, у него там крестик.
     Пятиэтажки,  обломанные  и   раскрошившиеся,  как  сухари.  В  комнате,
обвалившейся наполовину, лишенной двух  стен и потолка, стоит,  зависнув над
пыльной пятиэтажной пустотой, железная кровать... Очень много окон.
     Порой встречаются  почти  целые  дома, желтые стены,  покрытые  редкими
отметинами выстрелов,  как  ветрянкой.  Каменные  дома сменяют  деревянные -
горелые, с провалившимися крышами.
     Ближе к центру города, из-за ворот уцелевших сельских построек выглянул
маленький чечененок, мальчик, показал нам сжатый кулачок, что-то закричал. Я
попытался поймать его взгляд: мне показалось, он знает, что будет с нами, со
мной.





     II



     Нас  привезли к двухэтажной  школе на  окраине  Грозного. Только машины
въехали во двор - пацаны оживились: доехали! мы дома!
     Филя, наш пес боевой,  радостно залаял, выскочив  из машины, где смирно
лежал под лавкой. Понюхал грязь окрест себя, пробежался, пометил угол дома.
     Теперь главное - обустроиться как следует. Неприятно, когда тебя сырого
пытаются сожрать, несоленого...
     Парни повыпрыгивали из кабин, кости  размяли, хотели  было закурить, но
некогда: опять надо разгружаться.
     Какой-то  чин  из   штаба  провел  Семёныча  на  второй  этаж,  показал
помещение,  где  мы  будем  жить:  большой  зал, в  котором буквой  'С'  уже
расставлены в два яруса кровати.
     Офицеры  аккуратно  прошлись  по  коридорам,  заглянули,  не  входя,  в
открытые  классы.  Кабинеты  загажены,   изуродованы,  завалены  ребристыми,
поломанными партами. Семёныч предупредил бойцов, чтоб по школе не шлялись, в
классы не лезли: 'Сначала саперы пусть посмотрят, на свежую голову'.
     В указанное чином помещение мы  и стали таскать свои вещи под суетливым
руководством начштаба - капитана Кашкина.
     Забегая, смотрим оценивающе на обстановку... Высокие окна зала защищены
мешками  с песком,  на окнах, над  мешками висит  упругая проволочная сетка,
наверное, ее перевесили из спортзала.  Кровати  стоят  в  дальней безоконной
половине помещения.
     Снова бежим вниз. Что-то Хасана опять не видать...
     Двор чистый, даже  пара изначально  зеленых,  но с облупившейся краской
лавочек сохранилась. Турник есть,  правда,  низкий,  нашим бугаям  по  шею -
кто-то уже примерился.
     Во дворе  пристроенная  к  школе  стоит  небольшая  и,  как  оказалось,
относительно  чистая, обложенная красным кирпичом и обитая железными листами
сараюшка. Мы туда  сразу кухоньку определили, так как то помещение на первом
этаже  школы,  где,  по  всей  видимости, была  столовая, теперь  похоже  на
мусорню, дрянью и тряпьем увалено, грести там не разгрести.
     Зато  умывальня,  совмещенная  с  тремя   толчками,   оказалась  вполне
приличного вида. Около сортиров,  конечно, все  обгажено, но, бросив жребий,
мы выбрали несчастных, которые все там приберут. Угодило на Женьку Кизякова,
Сережку Федосеева с нашего взвода и еще двоих бойцов со второго.
     Женька,  его все зовут  'Кизя',  этому  совершенно  не огорчился,  зато
Серёжка, по кличке Монах (до спецназа  он поступал в семинарию,  хотел стать
священником,  но провалился на экзаменах,  и неразборчивые в церковных делах
пацаны прозвали его Монахом), стал недовольно буркать.
     - Ты  что, Монах, думал мы тут часовню первым  делом будем возводить? -
интересуется недолюбливающий Монаха Язва. - Нет, голубчик, первым делом надо
говно разгрести.
     - Вот и разгребай, - отвечает Монах, поставив замазанную снизу лопату к
стене.
     - Боец Федосеев!  - спокойно говорит Язва. Монах не реагирует, но  и не
уходит.
     - Не слышу ответа? - говорит Язва.
     Монах безо всякого выражения произносит:
     - Я.
     - Приступить к работе.
     Монах  берет  лопату.  Пацаны,  присутствующие   при  разговоре,  криво
ухмыляются.
     Немного освободившись, мы осматриваем школу со всех сторон, обходим ее,
внимательно ступая, прихватив  с  собой  Филю.  Пес, по  идее,  должен  мины
обнаруживать.
     За  школой виден будто экскаватором вырытый, поросший  кустами  длинный
кривой  овраг.  В овраге  -  помойка и  несколько огромных луж, почему-то не
высыхающих. Дальше - кустистые пустыри.
     Школа  обнесена  хорошим каменным  забором,  отсутствующим  со  стороны
оврага. Ворота  тоже есть. Слева от здания -  пустыри, а дальше  - город, но
едва  видимый. Справа, за забором - низина. За  низиной проходит асфальтовая
дорога, вдоль которой высятся несколько нежилых зданий. Неподалеку  от ворот
- полупорушенные сельские постройки, кривые заборы. Там тоже никто не живет.
Первые шестиэтажные дома  жилых кварталов стоят  метрах  в двухстах от ворот
школы...
     'Ну, все понятно... Жить можно'.
     Как  начало  темнеть,  выставили  посты  на крышу.  Первой  сменой ушло
отделение Хасана.
     Поев на ночь консервов, пацаны разлеглись. Моя  кровать у стены, я буду
спать на втором ярусе. Люблю,  чтоб было высоко. Подо мной, на нижней койке,
расположился Саня Скворец.
     -   Саня,   ты   знаешь,   что  Ташевский  писается?   -  не   преминул
поинтересоваться у него Язва.
     Спать легли с тяжелым сердцем, в мутном ожидании...
     Долго кашлял, будто лаял, кто-то из бойцов.
     Закрыв  глаза,  я почувствовал  себя  слабо  мерцающей  свечой, которую
положили на бок, после чего фитиль сразу же залил воск. Все померкло. С лаем
куда-то убежала собака... Приснилась, наверное.



     ...А иногда все было не так.
     Она просыпалась лениво. Утро теребило невнятную листву, как скучающий в
ожидании.
     В  течение  ночи  Даша  стягивала  с  меня  одеяло  и  накручивала  его
совершенно невозможным образом  на ножки. Просыпаясь  от озноба, я некоторое
время  шарил в полусвете руками, хватался за край, за угол  одеяла, тянул на
себя пододеяльник и засыпал, ничего не добившись.  Спустя полчаса садился на
диване,  потирая  плечи  и  ежась.  Чтобы  завладеть   своей  долей  одеяла,
необходимо было разбудить ее. Разве можно?
     Я соврал, что  не ходил курить.  Постоянно ходил. Синее пламя конфорки,
холодная  табуретка.  Когда  я  возвращался, солнце  пялилось  на  нее,  как
ошалевший  шпик.   Поджав  под  себя  ножки,   грудками   на   диване,  Даша
потягивалась,  распластывая  лапки   с  белеющими  от  утреннего  блаженства
пальчиками. Совершенно голенькая.
     Какой же она ребенок, господи, какая у меня девочка, сучка, лапа.
     - Куда ты ушел? Мне одиноко, - совершенно серьезно говорила она.
     Полежав головой  у нее на поясничке  или на  животике (мы располагались
буквой 'Т'), я уезжал на работу в пригород Святого Спаса.
     На сборы уходило  семь минут. Потом сорок минут езды на электричке, три
перекура по дороге.
     Она еще долго нежилась  в кроватке. Встав,  неспешно заваривала и очень
медленно пила чай. Одевалась обстоятельно (всего-то дел: натянуть  маечку на
голые  грудки,  упрятать попку свою в  черные невесомые трусики,  в  голубые
шорты и  влезть  в  белые  кроссовки, не  развязывая  их).  Потом  аккуратно
вывозила велосипед  в  подъезд. Руль холодил ладони, тренькал без надобности
звонок, и мягко стукали колеса по ступеням.
     На работе я постоянно нервничал, пугаясь того, что она упала, ушиблась,
что ее обидели,  и звонил в ее квартирку каждые полчаса. Спустя  пять часов,
угадав, что  доносящиеся  из  квартиры  звонки  - междугородние,  усталая  и
веселая,  моя  девочка,  возвращающаяся  с  прогулки,  бросала  велосипед  в
подъезде,  сопровождаемая грохотом оскорбленного железа, вбегала в квартиру,
хватала трубку и кричала, потирая ушибленное о стол колено:
     - Егорушка, я здесь, алло!
     Голос ее застигал меня вешающим трубку.

     - Егор, на крышу. Буди своих.
     Я заснул в  одежде, бушлат и  берцы  снял,  конечно. Ствол лежит  между
спинкой кровати  и подушкой. На  спинке кровати висит разгрузка, распираемая
гранатами,  'дымами',  двумя запасными  магазинами  в  боковых продолговатых
карманах и еще тугим водонепроницаемым пакетом с патронами в большом кармане
сзади.
     Сажусь на кровати, свесив ноги. Непроизвольно вздрагиваю обоими плечами
- зябко. Какое-то время хмуро и вполне бессмысленно смотрю на Язву, следя за
тем, как он разбирает свою кровать.
     - Как там, на крыше? - интересуюсь.
     - Высоко.
     Ну что он еще может ответить.
     Бужу Кизю, Монаха, Кешу Фистова,  Андрюху Суханова,  Степу  Черткова...
Скворец сам проснулся - чутко спит.
     - Вязаные шапочки наденьте, - говорит нам Язва. - Береты не надевайте.
     Выходим в  коридор,  тащим  в  руках броники. С  удивлением  смотрю  на
грязные  выщербленные  стены - куда меня занесло, а? Сидел  бы  сейчас дома,
никто ведь не гнал. Даша...
     Поднимаемся по лесенке на крышу.
     - Эй! - говорю тихо.
     - На хрен лей... - отвечает мне Шея нежно. - Давай сюда...
     Объясняет, как нам расположиться: по двое на каждой стороне крыши.
     - С постов не расползаться. Не курить. Не разговаривать. Без приказа не
стрелять. Чуть  что -  связывайтесь  со мной.  Надеюсь, трассерами никто  не
снарядил автомат?
     Я и Скворец ползем на ту сторону крыши,  с которой виден овраг. Крыша с
трех  сторон  обнесена  кирпичной  оградкой   в  полметра  высотой.   Просто
замечательно, что она есть, оградка. Пацаны, которых  мы  сменяем,  уползают
спать. Мне кажется смешным, что мы, здоровые мужики, ползаем по крыше.
     - Ну как? - спрашиваю Хасана, он нас ждет.
     - В Старопромысловском районе перестрелка была.
     - Это далеко?
     - Нормально... Чего броники-то притащили? Мы бы свои оставили.
     Хасан, пригнувшись, убегает - не нравится ему  ползать. Саня ложится на
спину, смотрит в небо.
     - Ты чего, атаку сверху ожидаешь? - спрашиваю иронично.
     Саня переворачивается.
     Приставляем броники к оградке.
     Тихо, слабый ветер.
     Долго  вглядываюсь  в  овраг.  Смотрю  целую   вечность,  наверное.  От
перенапряжения глазам начинает мерещиться чье-то шевеленье там, внизу.
     'Кто-нибудь сидит там и в голову мне целит', - думаю.
     Начинает  ныть  лоб.  Ложусь лбом на  кирпичи,  сжимаю виски  пальцами.
Отходит.
     - Егор, - приглушенно окликает меня Саня.
     - А.
     - Ссать хочу.
     Поднимаю голову, снова смотрю на то место, что меня заинтересовало.
     - Егор.
     - Ну чего?
     - Ссать хочу.
     - И чего мне сделать?
     Саня замолкает.
     Бьет автомат, небо разрезают трассеры. Далеко от нас.
     'Трассеры уходят в небо...' - думаю лирично.
     - Егор, как быть-то?
     - А вот с крыши пописай.
     Меня вызывает по рации Шея.
     - На приеме, - отвечаю бодро.
     - Может, заткнетесь?
     Раздается  характерный свист минометного выстрела. Сжимаюсь  весь, даже
ягодицы сжимаю.
     'Мамочки! - думаю. - Прямо на крышу летит!'
     Бахает взрыв, черт знает где. Оборачиваюсь на Саню.
     - Думал, что в нас, - сознается он мне.
     Я не сознаюсь.
     Лежим  еще.  Мешают  гранаты,  располагающиеся   в   передних  карманах
разгрузки, больно  упираются в  грудь. Вытаскиваю  их,  укладываю  аккуратно
рядом,  все четыре. Они смешно валятся и пытаются  укатиться, влажно блестят
боками, как игрушечные.
     Что-то  здесь с воздухом,  какой-то  вкус  у него  другой. Очень густой
воздух, влажный. У нас теплей, безвкусней.
     Смотрю по сторонам, направо - на асфальтовую дорогу, на дома вдоль нее.
Везде темно.
     Неожиданно  близко,  будто концом  лома  по  кровельному  железу,  бьет
автомат. Трижды, одиночными.  Дергаюсь, озираюсь,  резко,  как  включенные в
розетку, начинают дрожать колени.
     - Со стороны дороги, из домов? - спрашиваю Саньку.
     Шея запрашивает дневального,  что  делать. Дневальный, еще  не отпустив
тангенту, зовет Семёныча. Спустя десять секунд Куцый вызывает по рации Шею.
     - Что там?
     - Трижды одиночными, вроде по нам.
     - Наблюдайте, не светитесь.
     Лежим  в  ожидании новых выстрелов. Жадно  всматриваюсь  в овраг.  Руки
дрожат. Ноги дрожат. Начинает моросить дождь. Холодно и жутко.
     'Зачем  я  все-таки  сюда  приехал?.. Ладно,  хорош...  Ничего  еще  не
случилось...'
     Растираю по  стволу автомата капли.  Провожу  мокрой  ладонью по  щеке.
Щетина уже появилась... Нежно поглаживаю себя несколько раз. Пробую подумать
о  доме, о  Святом Спасе. Не получается. Хлопаем с Саней глазами.  Где-то на
крыше иногда шевелятся, шебуршатся пацаны. Спокойней от этого. Санёк смотрит
назад, по-над головами фронтального поста.
     - Егор, а вот если чичи влезут на крышу  вон тех  'хрущёвок', - говорит
он, указывая  на дома,  смутными  пятнами  виднеющиеся  вдалеке, - то  могут
отстрелить нам с тобой жопу.
     - Жопы, - поправляю я Саню и тоже оборачиваюсь назад.
     - Чего? - не понимает он.
     Я молчу, щурю глаза, узнавая в темноте 'хрущёвки'.
     'Оттуда  стреляли?  Совсем близко где-то...  А  если с крыш  'хрущёвок'
полоснут?'
     От  страха у  меня начинается внутренний дурашливый озноб: будто кто-то
наглыми руками, мучительно щекоча, моет мои внутренности. Я даже улыбаюсь от
этой щекотки.
     'Ничего, Санёк...' - хочу сказать  я и  не  могу. 'Курить хочется...' -
еще хочу сказать я и тоже не нахожу нужным произносить это вслух. Неожиданно
сам для себя говорю:
     -  Мне в детстве всегда  такие  случаи представлялись:  вот мы с  отцом
случайно окажемся в горящем доме, среди  других  людей... Или на  льдине  во
время ледохода... Все гибнут, а мы спасаемся. Постоянно такая ересь в голове
мутилась.
     - Чего, до сих пор не прошло? - интересуется Саня.
     - Не знаю...
     - Тяжелый случай, - резюмирует Саня, помолчав.
     Ползет смена.
     - Ну как? - спрашивают.
     Вернувшись, без спросу выпиваю у чаевничающего  дневального  три глотка
кипятка,  у меня из рук перехватывает  кружку Скворец и,  отхлебнув,  отдает
пустую  кружку  дневальному.  Ложусь  на  кровать  прямо  в  бушлате и сразу
засыпаю.



     III



     Утром,  к моему  удивлению, мы проснулись, с  гоготом умылись  и, ввиду
отсутствия  обеденных  столов  рассевшись по  кроватям,  стали  есть.  Мы не
рванули,  поднятые по тревоге,  кто в чем  спал,  отбивать  атаку  бородатых
чеченов -  думаю,  когда ехали сюда,  каждый был уверен  в  том, что события
будут  развиваться  именно таким  образом.  Нет,  мы  поднялись  и  стали  с
аппетитом жрать макароны.
     Завтрак приготовил боец по кличке Плохиш, назначенный поваром. Макароны
с тушенкой - все как у людей. Компот.
     Разбудил нас, кстати, тоже Плохиш.
     В  шесть утра дневальный  его  толкнул, услышал в ответ неизменное  при
обращении к Плохишу  и вполне добродушное 'иди на хер', после чего методично
толкал его еще минуты две. Наконец Плохиш поднял свое пухлое, полтора  метра
в высоту,  тело и издал  крик.  Кричит  он высоко  и звонко. Так,  наверное,
кричала  бы  большая,  с  Плохиша, мутировавшая  крыса,  когда б  ее  облили
бензином и подожгли.
     Плохиша все знали не первый день. Кто-то накрыл голову подушкой, кто-то
выругался, кто-то засмеялся. Куцый  рывком сел на кровати  и, схватив из-под
нее ботинок, кинул в выходившего Плохиша. Через мгновение дверь открылась, и
в проеме появилось его пухлое лицо.
     - Не хрен спать! - сказал Плохиш и дверь захлопнулась.
     - Дурак убогий! - крикнул ему  вслед Семёныч, впрочем, без особого зла.
Кому  другому, кто вздумал бы  так орать,  досталось бы, но не Плохишу - ему
прощалось.
     С аппетитом поели и пошли курить.
     Озябшие пацаны второй смены,  с  чуть  припухшими от  недосыпа  лицами,
спустились с крыши.
     На второй день  все  как-то поприветливее показалось.  И небо вроде  не
такое серое, и дома не такие уж жуткие. И, главное, братва рядом...
     - Чем мы здесь заниматься-то будем, взводный? - спрашиваю я у Шеи, имея
в виду задачи, которые поставлены перед нашим отрядом.
     Шея пожимает плечами.
     - Вроде комендатура тут будет, - говорит он, помолчав.
     'Вот было  б  забавно, если  б мы  в этой  школе прожили полный срок, и
никто б о нас не вспомнил...' - думаю.
     За  перекуром выяснилось,  что Хасан  жил в этом  районе. Его  почти не
разрушенный дом виден из школы.
     - У тебя кто из родни здесь? - спрашиваю.
     - Отец.
     -  А у меня  батя помер...  Я из интернатовских, -  зачем-то  говорю  я
Хасану,  в  том смысле,  что и  без папани люди живут,  -  и мать меня  тоже
бросила, я ее даже не помню... - добавляю бодро.
     Он молчит.
     'Не сказал ли я бестактность?' - думаю.
     'Вроде нет', - решаю сам для себя. В первую  очередь потому, что Хасана
явно не очень волнует биография Егора Ташевского. Егор Ташевский - это я.


     Отец умер, когда мне было шесть лет.
     Мы жили в  двухэтажном  домике, на левобережной,  полусельской  стороне
Святого  Спаса.  Отец  научил  меня  читать,  писать,  считать.  Я  прочитал
несколько  тонких малохудожественных, но иллюстрированных книжек о нашествии
храбрых  и  жестоких монголов.  Очень огорчился, что  нигде  не  упоминается
Святой Спас. Русские богатыри вызвали во мне уважение.
     Я  исписал стену на кухне своим именем, а также именами близких: отца -
'СТЕПАН', нашей собаки - 'ДЭЗИ', деда по матери -  'СЕРГЕЙ',  который жил  в
небольшом городке, километрах в ста от нас. Я начал писать имя нашего соседа
- 'ПАВЕЛ', но забыл, в какую сторону направлена буква 'В', и бросил.
     Считать мне нравилось. Прибавлять мне  нравилось больше, чем  отнимать.
Но умножать -  меньше,  чем делить. Делить  столбиком, аккуратно  располагая
цифры по  разным сторонам поваленной на бок буквы 'Т', было  увлекательным и
красивым занятием.
     Вечерами отец рисовал,  он был  художником, а  я  делил  столбиком.  Он
называл мне трехзначную  цифру,  которую  я старательно записывал.  Потом он
называл двухзначную, на которую нужно  было поделить трехзначную. Я пребывал
в уверенности, что мы оба заняты очень  серьезными делами. Возможно, так оно
и было.
     Я попросил отца нарисовать богатырей, и он оставил уже начатую картину,
чтобы выполнить мою просьбу. Я знал его шесть лет, и он ни разу ни в чем мне
не отказал.
     Он  начал  рисовать  битву, Куликово  поле,  я сидел у  него за плечом.
Иногда  я отвлекался, чтобы поймать пересекающего комнату таракана. Таракана
я прикреплял пластилином к дощатому полу, заляпывая его до пояска. Некоторое
время  я  наблюдал,  как  он   шевелит  передними  лапками  и  усами,  потом
возвращался к отцу.  На  холсте  уже появлялась  ржущая  морда коня, нога  в
стремени,  много густых алых цветов под  копытами. Наверное, отец рисовал не
Куликово поле, ведь та битва случилась осенью.
     Мы  ложились спать вместе, каждый вечер отец несколько  часов читал при
свете ночника. Иногда  он  курил,  подолгу  не стряхивая  пепел. Я следил за
сигаретой, чтобы  пепел  не упал на грудь отцу; потом я  смотрел в  потолок,
думал  о богатырях,  иногда на улице начинала  лаять Дэзи, и  я мечтал,  что
сейчас зайдет мама, которая бросила нас, когда мне было несколько месяцев.
     Когда  отец читал,  он не  размеренно дышал, как  обычно  дышат люди  и
млекопитающиеся. Он набирал воздуха и  какое-то время лежал безмолвно, глядя
в  книгу.  Думаю,  воздуха ему хватало больше  чем на  полстраницы. Потом он
выдыхал,   некоторое  время  дышал  равномерно,  добегал  глазами  страницу,
переворачивал  ее  и снова набирал  воздуха. Он будто бы  плыл под водой  от
странице к странице.
     Да, еще он научил меня плавать. Летом он продавал несколько картин, как
я потом понял, очень  дешево, брал отпуск,  и  мы долго и  муторно  ехали  в
забытую богом  деревню, где каждый  год снимали  один  и тот же  домик возле
нежной и ясной реки, пульсирующей где-то в недрах Черноземья.
     Утром  мы завтракали  вареной  картошкой, луком  и  жареной печенкой, а
потом целый день лежали  в песке на  берегу. Дэзи сидела рядом с нами. Когда
отец  переворачивался  с боку  на  бок,  она меняла положение  вместе с ним,
аккуратно прилаживаясь в тень от его большого тела.
     Иногда  по  течению плыли яблоки, и отец, войдя  в  воду, за  несколько
мгновений догонял  их, собирал  и приносил мне. Если не хватало  рук,  чтобы
собрать  яблоки,  он  кидал  их из  воды на берег. Откуда  плыли яблоки?  Не
знаю...
     Я забыл,  как он начал  учить меня плавать.  Наверняка он  не  говорил:
'Давай-ка,  малыш, я научу тебя плавать!'  Скорее,  он просто поплыл на  тот
берег и предложил мне отправиться с ним, держась за его шею. Мы так сплавали
несколько раз,  и я научился работать  ногами. Ну а дальше я учился, как все
мальчишки, вдоль бережка, три-четыре метра вплавь, загребая под себя руками,
и  так  десятки раз. Потом немножко  от  берега в глубину и сразу, истерично
дрыгая ногами, обратно.
     Я хочу сказать,  что отец  не учил меня плавать нарочито, не возился со
мной, например, поддерживая меня под грудь и живот, чтобы я у  него на руках
бултыхал  ногами и руками, он даже ничего  мне  не объяснял. Но я  все равно
убежден, что плавать меня научил он.
     Вечером  мы  ели  омлет,  приготовленный  отцом  из  всего, что  было в
холодильнике:  сыра,  колбасы,  помидоров, перца, лука,  чеснока. Молоко нам
продавала старушка-соседка, отец ей платил за месяц вперед.
     Мы возвращались  в  Святой Спас в сентябре, поджарые и загорелые.  Отца
ждала  работа:  он  занимался  оформлением  районного  кинотеатра,  районной
администрации, рисовал  афиши, плакаты,  некрасивого  Брежнева  и  красивого
Ленина.
     Я гулял. Отец всегда  забегал с работы, чтобы меня покормить.  А в пять
часов вечера я уже ждал его, сидя на  подоконнике нашего двухэтажного  дома.
Он  выворачивал  из-за  угла, иногда  чуть-чуть поддатый,  но самую малость,
ласково кивал  мне головой.  Выпив,  он становился  немного сентиментальным.
Трезвый,  он  был  спокойным,  ясным,  чистым,  всегда  побритым,  всегда  с
аккуратно  стриженными ногтями, в рубашке, расстегнутой на  волосатой груди,
немногословный.
     Не  помню, чтобы отец  грустил.  Он  никогда не разглядывал  фотографии
мамы, оставшиеся у  нас, но  и  не  прятал  их,  они  были  наклеены в  двух
альбомах, лежавших на книжных полках, и я их часто листал.
     У  отца,  видимо,  были  какие-то  женщины, но я их  никогда  не видел.
Впрочем, вру. Однажды он был приглашен на чью-то свадьбу. Я заскучал и пошел
посмотреть на него. Я увидел  его возле дома, где было празднество, сидящего
на лавочке в компании молодой женщины.
     - А  это мой  малыш, - сказал  отец тоном,  в котором  из всех людей на
земле только я, его сын, смог бы почувствовать некоторую неестественность. Я
ее почувствовал и сразу ушел.
     Отец  скоро  вернулся.  Я  лежал  на  диване,  разглядывая  наш старый,
неработающий  приемник.  Белыми буквами  на лицевом  стекле  приемника  были
написаны  названия  городов:  Лондон, Нью-Йорк, Стокгольм,  Москва, Токио...
Иногда  я включал приемник и крутил ручку,  благодаря чему белый стержень за
стеклом приемника  передвигался  от  города к городу.  Раздавался  слабый  и
разнящийся при подходе  к  каждому  городу  треск.  Где-то  в одном из  этих
городов жила мама.
     Отец разделся и лег рядом, взяв книгу. Было бы очень глупо, если б в ту
минуту он обнял и что-нибудь сказал. Я  тогда уже  это чувствовал.  Он и  не
собирался этого делать, мой папа.
     После  того  как отец нарисовал мне битву, где  было все,  что я хотел:
мужик-ополченец  в   разодранной  рубахе,   вздымающий  на   вилах  вражину;
дружинник,   замахнувшийся  коротким  мечом  и   пропустивший  удар   копья,
вползающего ему  в  живот;  неприглядные, желтолицые и  хищные  монголы, как
дождевые   черви   разрубаемые   на   части;  лучники,   натягивающие   луки
окровавленными пальцами; стяги, кони... После того как отец закончил работу,
на  которую  сбегалась смотреть пацанва со всего пригорода, он нарисовал еще
одну картину.  Там горел  русский город,  русый монгол пил  из  чаши, лежали
связанные князья, взирающие в  смертной печали на  пожар, а рядом с монголом
стояла обнаженная полонянка с лицом моей матери.
     Отец  не  продал  эту  картину,  он  обменял ее  на  трехлитровую банку
самогона. Потом он отвез меня к деду Сергею, который проклял мать сначала за
то, что она вышла замуж за моего отца, который деду не нравился, а потом еще
раз  проклял ее за то, что она отца  (и меня) бросила. Ко мне  дед относился
равнодушно, без злобы. Он много  охотился, но меня с собой  на охоту никогда
не брал. Я гостил у него раза три в год, недели по три - все это  время, как
я  понимаю,  отец  пил.  Потом выходил  из запоя и приезжал  за мной.  Я был
счастлив.  Однако за шесть лет мне так ни разу  и  не пришло в голову, что я
обожаю отца...
     Дома  было  чисто,  и  меня  восторженно  встречала исхудавшая Дэзи,  и
вертелась около меня,  будто хотела рассказать та-ко-е! но не могла и просто
подпрыгивала, облизывая меня.
     Однажды, в конце марта, отец  не  пришел с работы,  меня забрала к себе
тетя Аня,  жена дяди Павла, нашего соседа. Говорят, она очень помогала отцу,
когда  я был малышом, но я это помню смутно. Теперь мне  иногда кажется, что
она любила отца, но откуда мне знать...
     - Степану стало плохо, - сказала она мужу.
     Я переночевал у них.  Я был очень спокоен. Я съел котлету и макароны на
завтрак. Я выпил чаю с пряником. Отец не мог меня бросить.
     Утром мы поехали с тетей Аней в районную больницу. Там нам сказали, что
отца  перевезли  в  городской  центр  кардиологии.  Мы  отправились туда  на
автобусе. Тетя Аня долго выясняла  у кондуктора, нужно ли  за меня  платить.
Мне  было  жутко неприятно, что она  так  меня  унижает. Я  сидел у окна.  В
кармане у  меня лежала расческа,  и я отламывал от  нее  зубцы,  пока они не
кончились.
     В кардиологическом  центре нас  встретила  очень красивая женщина-врач.
Она сказала, что  завтра отцу  будут делать операцию на сердце. Потом  врач,
попросив меня посидеть на скамеечке, отошла с соседкой к окну  и о чем-то  с
ней  не больше минуты поговорила. Я любовался на врача. И тут она взяла меня
за руку и отвела к отцу.  В палате  пахло  лекарствами.  Отцом в  палате  не
пахло.  Я  это  сразу  почувствовал. Не  было его  запаха  - сильного  тела,
'Астры', красок, омлета. Он лежал на кровати. Глаза его словно  упали на дно
жутких коричневых кругов, образовавшихся вокруг глаз. Это был неестественный
цвет,  это были глаза умирающего  человека. Я сразу это понял. Откуда у меня
было это знание?
     Отец...  я  хотел  сказать 'улыбнулся',  но это  слово не подходит,  он
расклеил слипшиеся губы и запустил в  свои открытые глаза, отражавшие мутный
в подтеках потолок  и бесконечную  боль, он запустил в них жизнь, узнавание,
еле ощутимую толику тепла, давшуюся ему неимоверным усилием воли.
     - Как ты меня нашел? - спросил он.
     Я не решился подойти  к нему,  я стоял  у  его  ног, держась  за спинку
кровати. Он закрыл глаза. Я сделал  несколько шагов и сел  на стул, стоявший
поодаль  его  изголовья. Я попытался пройти быстро, пока он не открыл глаза,
прошмыгнуть. Когда он открыл глаза, я уже сидел рядом.
     - Ничего, Егор... - сказал отец.
     Он попытался двинуть рукой. Полежал еще.
     - Егор, няньку... - прошептал он.
     Я беспомощно посмотрел на дверь, и тут нянька зашла.
     -  Помочиться? -  спросила она просто, будто слышала. В руке у нее была
только  что  вымытая утка, в каплях воды. Отец кивнул  головой. Нянька стала
поворачивать отца  на бок,  он  зажмурился. Ему было страшно  больно,  я это
знаю. Помню,  однажды  он  порезал  на пилораме  руку - едва  не  до  кости,
хлестала  кровь,  а  он даже не побледнел,  замотал  чем-то  располосованную
надвое мышцу  ладони и, взяв мою вспотевшую лапку  здоровой  рукой,  пошел в
травмпункт зашивать рану. Сидя  у кровати, я посмотрел на  этот  белый шрам.
Отец  сжал кулак,  и кулак впервые  за шесть  лет показался  мне  маленьким,
беспомощным, в стоящих дыбом порыжевших волосках.  Рука была бледно-синей...
чуть розовой... почти бесцветной.
     - Иди, Егор... - сказал отец почти беззвучно.
     Мы - я  и тетя Аня - вернулись домой. Я не пошел спать к соседке, а лег
спать с Дэзи, взяв ее в дом. Он слезла с  кровати и забралась под нее  - она
тогда уже была в обиде на меня. Я лежал и смотрел в стену, и был уверен, что
не усну. Но уснул и спал до утра.
     Ночью отец умер.
     После  похорон  я  пришел домой,  поставил  на  огонь чайник  и  взялся
подметать  пол. Потом бросил веник и под дребезжанье ржавого чайника написал
на стене: 'господи блядь гнойный вурдалак' - я  вспомнил, как пишется  буква
'в'.
     ...Меня и Дэзи забрал дед Сергей.


     Так всегда на новом месте: первые дни наполнены содержанием до предела,
они  никак не могут кончиться - скажем,  первые  два дня. Говорят, потом дни
здесь   начинают   кувыркаться  через   голову,  стремительные,   совершенно
одинаковые.
     На  второе утро мы вымели  грязь, помыли  полы, сложили в большой  ящик
гранаты,  похожие  на  обмороженные гнилые  яблоки, установили три обеденных
стола - для офицеров и для двух взводов;  пацаны из нашего взвода полезли на
крышу осмотреть как следует окрестности и толком оборудовать посты.
     Сверху  Грозный  видно мало  -  основной массив  далеко.  Овраг,  плохо
просматриваемые стылые кусты... Пустынная трасса...  Горелые домики, смурные
'хрущёвки', с которых действительно можно пристреляться к нашей крыше.
     На  крыше  я  открываю вторую  за начавшийся  день пачку сигарет, Слава
Тельман из нашего взвода тут же угощается, он всегда курит на халяву.
     Мы  обустраиваем небольшими  плитами гнездо для пулемета на фронтальной
стене школы, прямо над входом. По углам крыши выкладываем кирпичом, мешками,
набитыми песком, еще три поста. На каждом из постов - по две бойницы.
     - Все равно лажа, - говорит Шея. - Один выстрел из 'граника' и...
     Тем  временем пацаны из  второго взвода  за  школой  в  овраге,  с  той
стороны, где нет забора, ставят растяжки.
     Полюбовавшись на дело  крепких и  цепких рук своих, собираемся обедать.
Отведав щей и  гречки с тушенкой, позвякивая тарелками, тянемся мыть посуду.
Те, кому места возле умывальников не достается, идут курить или еще куда. Я,
по  любимой  привычке,  смолю,  запивая дым  горячим  чайком.  Мую  тарелку,
возвращаюсь к своей лежанке  в 'почивальне', как мы прозвали наше помещение,
пытаюсь улечься и, только коснувшись затылком подушки,  слышу взрыв. Грохает
где-то неподалеку, на втором этаже, с потолка сыплется побелка. Вскакивает с
места и лает Филя, ночующий вместе с нами, под кроватью сапера Старичкова.
     'Началось...' - думаю  я,  спрыгивая с кровати и  еще  не определив для
себя, что именно началось. Тяну за ствол лежащий под подушкой автомат.
     -  Кто-то  подорвался,  -  тихо  говорит  лежащий  на  кровати  Шея, не
двигаясь, раздумывая и, видимо, понимая, что спешить особо некуда.
     Пацаны кинулись было к месту взрыва.
     - Стоять!  -  орет  Семёныч, вбегающий с первого этажа. - Док!  - зовет
Семёныч дядю Юру - так мы называем нашего доктора.
     Дядя  Юра,  смахивающий  на  чуть  похудевшего  пингвина,  суетливый  и
сосредоточенный, спешит рядом с  Семёнычем.  Шагая за  ними, я  замечаю, что
Семёныч идет,  а дядя Юра,  не  умея  подстроиться под шаг командира, иногда
бежит семеня.
     Док обгоняет Семёныча в конце коридора, увидев нашего бойца - молодого,
из второго взвода пацана, незадолго до командировки устроившегося в отряд, я
даже не помню, как его зовут. Он лежит  возле одного из кабинетов, на спине,
согнув ноги. Косяк двери выворочен. Стоит густая пыль.
     Я еще не  успел разглядеть подорвавшегося, как присевший возле него док
сказал тихо:
     - Живой... - и добавил шепотом, - осколочные...
     Раненый, будто в такт чему-то, мелко постукивает ладонью по полу. Когда
док присел возле него, движение руки  прекратилось  и раненый застонал.  Док
быстрыми, ловкими движениями распоров скальпелем  брючину, открывается нога,
покрытая редким  волосом, ляжка,  откуда-то  сверху  на  эту  ляжку  сбегает
струйка крови, потом еще одна, и  очень быстро  вся нога становится красной.
Док  разрезает  вторую  брючину и сдвигает  небрезгливым  пальцем  трусы. Из
кривого розового члена торчит  осколок. Пока я смотрю  на этот осколок,  док
вкалывает раненому укол обезболивающего. Промедол, кажется.
     - Док, а я с девушками смогу? - неожиданно  спрашивает  раненый, открыв
глаза.
     - Только с  мальчиками... - тихо  говорит  Язва у  меня  за спиной. Мне
кажется, что он улыбается.
     Док  не отвечает.  Семёныч брезгливо  морщится. Но брезгливость его  не
вызвана  видом раненого. Из-под  спины раненого  растекается между кирпичных
осколков и белой кирпичной  пыли  густая лужа. Я двигаю ногой  один из битых
кирпичей. Бок у него красный. Док рвет пуговицы на кителе раненого, взрезает
тельник. В  груди, в животе,  на  боку  раненого  беспрестанно,  подрагивая,
кровоточат ранки. Док цепляет ногтями один из видневшихся в  боку  осколков,
вытаскивает  его, мелкий, похожий на  клювик маленькой злой птицы. Затем еще
один - из  члена,  придавив половой орган  другой рукой, обернутой в платок.
Раненый вскрикивает.
     Я  спускаюсь  вниз.  По  дороге  закуриваю, хотя  курить  в здании,  за
исключением туалета, Семёныч запретил. Следом идет Шея:
     - Говорили же - не лезть в классы. Что за уроды...
     -  Старичков! - зовет  спускающийся следом Семёныч нашего  сапера. - Ты
чем занимался?
     - Семёныч, я растяжки ставил со стороны оврага.
     - Он растяжки ставил, - подтверждает начштаба.
     Раненого сносят вниз. Вызывают из штаба округа машину.
     - Ну, мудак, - все ругается на улице Шея.
     - Тебе что, его не жалко? - спрашиваю я.
     - Мне? Мне жен и  матерей жалко. Сейчас этого урода  привезут  в Святой
Спас,  он  через неделю бегать  будет,  а у  всей родни из-за него  истерика
начнется. Моя мать с ума сойдет.
     Выходит, улыбаясь, док.
     -  Чего  он?  -  неопределенно   спрашивает   кто-то,   имея   в   виду
подорвавшегося.
     - Говорит, зашел в класс и услышал щелчок. Успел отпрыгнуть.
     Семёныч через начштаба объявляет построение.
     На  построении  мы слышим, что  весь  младший начальствующий  состав  -
размандяи, старший начальствующий состав - тоже, что, если мы сюда приехали,
чтобы устраивать тут детский сад... Ну и так далее.
     В итоге на втором этаже  выставляют еще  один пост, а командир  второго
взвода,  Костя  Столяр,  самолюбивый хохмач и шутило, получает  от  Семёныча
искренние  уверения,  что  на  премиальные  и   вообще  на  доброжелательное
отношение офицерского состава он может не рассчитывать.
     - Я сейчас пойду его добью, - говорит Костя  после развода, имея в виду
раненого.
     Через час чрезмерно любопытного и невезучего бойца увезли.
     Из штаба приехал и остался в школе чин; где-то я его уже видел...
     Семёныч с капитаном Кашкиным объяснительную бумагу написали о том,  что
боец был ранен при выполнении задания по разминированию помещения.
     Не скажу,  что парни огорчились  из-за  того,  что нас  на одного стало
меньше. Пару перекуров мы  обсуждали  случившееся, а потом забыли,  как и не
было. Отвлеклись на иные заботы.



     IV



     Наверное, от  местной воды  у  парней  началось  расстройство желудков.
Держа в  руках рулоны бумаги, бугаи наши то  и дело  пробегают по  коридору,
топая берцами и на ходу расправляя штаны.
     - Хорошо, что мы пока никому не нужны! - ругается Куцый, впрочем, глаза
его щурятся по-отцовски нежно. -  Вот сейчас бы нас на задание сняли! Сраную
команду!
     А  уж когда  пришло  время дежурства  на крыше,  так  тут  некоторые  в
запаниковали: охота  ли  по крыше туда-сюда,  таясь,  елозить,  когда  живот
крутит и хочется бежать  изо всех сил. За подобное беспокойное  поведение на
посту Шея вставил бы парням пистон, кабы сам животом не маялся.
     Меня эта болезнь миновала. Хоть мы и прожили два дня спокойно, массовый
понос на настроение парней  действует удручающе, кое-кто  серьезно взвинчен,
это чувствуется, и это понятно и простительно. Разве  что  Плохиш ведет себя
так,  как, верно,  вел  себя в пионерском лагере.  Тем более  что  у него  с
желудком тоже нет проблем, и это  дает ему все основания подкалывать парней.
Правда, когда он в коридоре, придурясь, повис на рукаве  спешившего в сортир
Димки Астахова: 'Подожди, Дим, сказать кое-чего хочу', Дима разразился таким
матом, что Плохиш быстро  отстал,  а  такое  случается  исключительно редко.
Стоит  отметить,  что  Астахову  вообще  не свойственно повышать  голос,  но
промедление в данных обстоятельствах могло для него окончиться грустно.
     Однако  некоторый  невроз,   скрываемый  в   клубах  дыма   бесконечных
перекуров, устраиваемых прямо в  туалете, чтоб  не удаляться от спасительных
белых кругов, и откровенная мутная тоска - понятия разные.
     Вот,  скажем,  Монах  -  не  курит,  не  шутит, а  сидит  на  кровати и
бессмысленно  копошится в своем рюкзаке. Лицо его  покрыто следами юношеской
угревой сыпи.  Он  раздражает многих, почти  всех.  За безрадостный душевный
настрой Язва называет его 'потоскуха' - от слова тоска. Кроме того, у Монаха
все валится из рук - то ложку он уронит, то тарелку, что дало основание Язве
называть  его 'ранимая  потоскуха'. Утром Монах, спускаясь по лестнице, упал
сам, и Язва тут же окрестил его 'падучей потоскухой'. Монах скребет ложкой о
посуду, когда ест, он постукивает зубами о стакан, когда пьет чай, он быстро
и  неразборчиво отвечает, если  его  спрашивают. Издалека его голос похож на
кулдыканье  индюка. Когда  он ест,  пьет  или говорит,  по  всему  его горлу
движется  кадык, украшенный несколькими  длинными черными волосками. У  него
тошнотворный вид.
     - Ты чего, протух? - спрашивает его Язва.
     - Что? - не понимает Монах. В слове 'что' у Монаха шесть звуков, причем
не  все  они  имеют   обозначение   в  алфавите.  Три   буквы,  составляющие
произнесенное им слово, обрастают всевозможными свистящими призвуками.
     Язва смотрит  на  него,  не  отвечая.  Сурово шмыгает  носом  и выходит
покурить. Монаху  ясно, что его  обидели,  он еще глубже  зарывается в  свой
рюкзак,  кажется,  он  с  удовольствием забрался бы  туда целиком  и изнутри
завязался. Заглядывая в рюкзак, он пурхает горлом.
     После  обеда  Монах,  послонявшись по  'почивальне',  подходит  к  моей
лежанке.
     - Ну что, Сергей? - говорю, разглядывая его лоб.
     Монах что-то бурчит в ответ.
     - Как настроение? Воинственное? - спрашиваю я.
     - Война - это плохо, - неожиданно разборчиво произносит Монах.
     - О как. А почему?
     - Убивать людей нельзя, - продолжает Монах.
     - Оригинально, - говорю, не придумав, как сострить.
     - А почему нельзя? -  интересуется Женя Кизяков,  приподнимая голову  с
соседней кровати.
     - Бог запрещает.
     - Откуда ты знаешь, что Он запрещает? - ухмыляется Кизяков.
     - Глупый вопрос, - отвечает Монах.  -  Это  Божья заповедь: 'Не  убий'.
Спорить с Богом, по крайней мере, неумно. Соотношение разумов  - как человек
и муравей, если не инфузория.
     Его поучительный тон меня выводит из себя, но я улыбаюсь.
     - А зверям Он запрещает убивать? - спрашиваю я.
     Кизяков смотрит на нас и даже подмигивает мне.
     - Звери бездумны, - отвечает Монах.
     - Кто тебе сказал? - опять спрашивает Кизяков.
     Монах молчит.
     - Они бездумны и, значит, у них нет Бога? - спрашиваю я.
     - Бог един для всех земных тварей.
     - Но  собаке, например, той,  что Шея  застрелил, ей не нужен человечий
Бог, она в нем не нуждается. Ни в отпущении грехов, ни в благословении, ни в
Страшном суде, - говорю я.
     - Она бездумная тварь, собака, -  отвечает Монах, я изумленно  наблюдаю
за  движением  его   кадыка,   такое  ощущение,   будто   у  него  в   горле
переворачивается плод.
     - Все это старо... - неопределенно добавляет он, и кадык успокаивается,
встает на месте. Монах поворачивается, чтобы уйти.
     - Погоди, Сергей, - останавливаю я его. - Я еще хочу сказать...
     Монах уходит к своей кровати, садится с краю, словно на чужую лежанку.
     - Сергей! - зову его я.
     Он оборачивается.
     - Сказать кое-чего хочу.
     Монах молчит.
     - Как появляется вера? -  спрашиваю  я, перевернувшись в его сторону. -
Верят  те,  кто  умеет  сомневаться,  чьи  сомненья  неразрешимы. Не умеющие
разрешить  свои  сомненья,  начинают верить.  Звери  не  умеют  сомневаться,
поэтому и верить им незачем. А человек возвел свое сомнение в абсолют.
     - Это...  ерунда... -  отвечает Монах,  он  встает  с кровати  и  вновь
возвращается ко мне.  - Ересь. Человек  возвел в абсолют не страх свой  и не
сомнение,  а свою любовь.  Любовь с  большой  буквы,  неизъяснимую... Только
любовь  человеческая предельна, а Бог не имеет границ, Он вмещает в себя всю
любовь мира. И сама Его сущность - это Любовь.
     - И Бог велел нам возлюбить любовь?
     - Да. Возлюбить Бога,  возлюбить ближнего своего,  потому что только на
этом пути есть истина.
     -  И Он сказал:  'Не  убий, ибо гневающийся  напрасно  на  брата своего
подлежит суду'.
     - Сказал.
     - А как ты  думаешь,  почему Он сказал 'гневающийся напрасно'?  Значит,
можно гневаться не напрасно?
     - Что ты имеешь в виду?
     -  Ты знаешь,  что Бог заповедал  нам  возлюбить Бога,  ближних своих и
врагов  своих, но не  заповедал нам любить врагов Божиих. Ты  же читал жития
святых - там описываются случаи, когда верующие убивали богохульников.
     - Бог не принимает насилия ни в каком виде.
     -  А когда  ты  ребенку  вытираешь  сопли -  это  насилие?  Когда  врач
заставляет женщину тужиться - насилие?
     - Согласно заповеди Божьей, убийство неприемлемо.
     - Бог дал человеку волю бороться со злом и разум, чтобы он мог отличить
напрасный гнев от гнева ненапрасного.
     - Бессмысленно бороться со злом - на все воля Божия.
     - Если на все  Божья воля, так ты не умывайся по утрам: Бог тебя умоет.
И подмоет. Не ешь: Он тебя накормит. Не лечи своего ребенка: Он его вылечит.
А?  Но ты же умываешься, Монах! Ты же  набиваешь пузо килькой, презрев Божью
волю! Может, Он вообще не собирался тебя кормить?
     - Не идиотничай, Егор. Ты хочешь сказать, что здесь ты выполняешь  волю
Божию?
     - Я просто чувствую, что гнев мой не напрасен.
     - Как ты можешь это почувствовать?
     - А как  человек почувствовал, что  нужно принять священные  книги  как
священные книги, а не как сказки Шахерезады?
     - Человеку  явился Христос. А тебе кто явился,  кроме твоего самолюбия?
Ты же ни во что не веришь, Егор!
     - Эй, софисты, вы достали уже! - кричит Гриша.
     Я не заметил, как Гриша вернулся. Мне очень хочется ответить Монаху, но
я понимаю, что этот разговор не имеет конца. По крайней мере, сегодня его не
суждено  закончить.  Я  выхожу  из  'почивальни',  я  возбужден.  Я  все еще
разговариваю с  Монахом, про себя. Обернувшись на него, вновь усевшегося  на
кровати  и  снова  копошащегося  в  рюкзаке,  я  вижу,  что  и  он  со  мной
разговаривает - молча, сосредоточенно, глубоко уверенный в своей правоте.
     Во  дворе за своей  кухонькой Плохиш,  натаскав  из  школьного  подвала
поломанные  ящики,  разжег  костер.  Пацаны  сидят  вокруг   костра,  курят,
переговариваются. В ногах лежат автоматы. Плохиш подбрасывает в огонь щепки,
ему жарко. Он раздевается,  остается в штанах и в берцах.  Выходит  из школы
Женя Кизяков.
     - О, Плохиш, какой ты хорошенький. Как Наф-Наф.
     - Иди ко мне,  мой Ниф-Ниф! - дурит белотелый, пухлый  Плохиш, призывая
Женю.
     Кизяков спускается по ступенькам. Он шутливо хлопает Плохиша по спине.
     - Потанцуем?
     Кизяков  и Плохиш начинают  странный танец  вокруг костра, подняв вверх
руки, ритмично топая берцами. Пацаны посмеиваются.
     -  'Буду погибать молодым! - начинает  читать  рэп Плохиш в такт своему
танцу. - Буду погибать! Буду погибать молодым! Буду погибать!'
     -  'Буду  погибать  молодым!  -  подхватывает  Женя  Кизяков.   -  Буду
погибать!'
     - 'Буду погибать молодым! Мне ведь пое...ть!' - кричит Плохиш.
     Еще кто-то  пристраивается  к ним, держа автоматы в  руках как  гитары,
покачивая стволами. Начинают  подпевать.  Плохиш подхватывает свой  ствол  с
земли,  поднимает  вверх  правой  рукой,  держа  за  рукоять.  Кизяков  тоже
поднимает 'калаш'.
     -  'Будем погибать молодым! Нам ведь пое...ть!  Будем погибать молодым!
Нам ведь пое...ть!' - орут пацаны.


     В  телефонной  трубке, словно  в  медицинском сосуде,  как  живительная
жидкость, переливался ее  голос. Она говорила, что ждет меня, и  я верил, до
сих пор верю.
     Утром я приезжал к ней домой. По дороге заходил в булочную купить мне и
моей Даше хлеба. Булочная находилась к востоку от ее дома. Я это точно знал,
что к  востоку, потому что над булочной каждое  утро  сияло солнце. Я шел  и
жмурился от счастья и потирал невыспавшуюся свою рожу.
     На  плавившемся  под  полуденным  солнцем  асфальте дети в разноцветных
шортах выдавливали  краткие и особенно полюбившиеся  им  'нехорошие'  слова,
произнесение  которых так распаляло  мою  Дашу всякий раз,  когда мы  бывали
вместе. У меня богатый запас  подобных слов и более-менее удачных комбинаций
из них. Гораздо богаче, чем у малявок в коротеньких штанишках, обращавших ко
мне эти слова и свои хихикающие и стыдливые лица.
     Булочная  располагалась в решетчатой беседке, пристроенной к большому и
бестолковому зданию. До сих пор не знаю, что в нем находилось. Кроме того, о
ту пору никакие помещения, кроме кафе, нас с Дашей не интересовали.
     Чтобы  подняться к продавцу,  надо было  сделать  шесть шагов вверх  по
бетонным  ступеням.  От  стылых ступеней шла  блаженная  прохлада, в беседку
булочной не проникало солнце, и она хорошо проветривалась.
     Идя  навстречу солнцу,  я жмурился и  вертел бритой в области черепа  и
небритой в области скул и подбородка головой, но, войдя в беседку, я наконец
открывал  глаза. Видимо, оттого, что я так долго  жмурился  по пути и вертел
головой,  и  от  солнца  в  течение  нескольких  минут  ходьбы  до  булочной
наполнявшего мои  неумытые, слипшиеся глаза, на  меня  при входе  в  беседку
после  первых шагов по бетонным ступеням накатывала тягучая, сироповая волна
головокружения,  сопровождающаяся   кратковременным  помутнением  в  голове.
Открытые  глаза  мои  плавали  в  полной  тьме,  в  которой,  скажу  я  вам,
поэтическим  пользуясь   словарем,   стремительно  пролетали  запускаемые  с
неведомых станций  желтые звездочки  спутников  и межгалактических кораблей.
Потом  тьма сползала,  открывая  богатый  выбор  хлебной  продукции. Себе  я
покупал  черный,  вне  зависимости  от мягкости хлеб. На  выбор  хлеба  Даше
уходило куда больше времени. Собственно, хлеба в результате я ей не покупал.
Двенадцать-пятнадцать пирожных, уничтожение которых абсолютно не сказывалось
на фигуре моей любимой девочки. Впрочем, я об этом тогда и не задумывался, а
когда задумался, мне это понравилось. Итак, полтора десятка  или даже больше
пирожных безобразно заполняли купленный здесь же в булочной пакет, перемазав
легкомысленным кремом суровую спину одинокой ржаной буханки.
     Хлеб продавала породистой и  богатой красоты женщина. Все время, пока я
выбирал, она улыбаясь смотрела на меня. Она очень хорошо на меня смотрела, и
я  останавливался  и прекращал  шляться  от  витрины к  витрине, разглядывая
мелочь на своей ладони, и тоже очень хорошо смотрел на нее.
     -  Почему  у вас  не  продают  пива? - интересовался я. - Вы не  можете
повлиять на это? Я вам организую небольшую, но постоянную прибыль.
     На улице  дети  расплющенным  от  долгого надавливания в теплый асфальт
сучком делали  последнюю  завитушку над  'ижицей', чтобы множественное число
увековеченного  детской письменностью объекта превратилось  в  единственное.
Солнце светило мне  в затылок, и моя тень обгоняла меня и забегала вперед, а
потом  окончательно  терялась в подъезде  дома,  приютившего нас с Дашей,  и
порой поджидала  меня до следующего  утра; грохнувшая входная дверь подъезда
оповещала мою девочку о моем возвращении.
     Шум  включенного  душа  -  первое,  что  я слышал,  заходя в  квартиру.
'Егорушка, это ты?' - второе.
     Ну конечно же, это я.
     Чтоб удостоверится в том, что это действительно я, я подходил к зеркалу
и видел свои по-собачьи счастливые глаза.


     К  Заводскому  району   Грозного  примыкает  поселок   Черноречье.   Из
Черноречья  через Заводской район  выбитые из Грозного чечены возвращаются в
город. Чтобы  убить  тех, кто их изгнал. И тех,  кто  занял их  оскверненное
жилье. Например, меня.
     Нас  подняли  в пять  утра. Плохиш  привычно  заорал,  никто  никак  не
отреагировал. Все устали за прошедший  день,  наглухо  заделывая, заваливая,
забивая окна первого этажа.
     В  семь  утра  нам  заявили,  что мы  идем делать  зачистку в Заводском
районе. Развод провел  чин из штаба, приехавший  из Управления  на 'козелке'
(следом катил  БТР, но  он  даже не въехал во  двор - развернулся  и  умчал,
подскакивая на ухабах).  Я присмотрелся  к чину  - узнал: тот самый, что нам
школу показывал в первый день, и  тот же, что подорвавшегося пацана забирал.
Чин черноволосый, с усиками, строгий, без хамства и позы, невысокий, ладный.
Звезды  свои  он  поснимал,  на  плечевых  лямках  остались  дырки  в  форме
треугольника,  поэтому  и  звание  непонятно.  Для 'старлея'  чин стар,  для
'полкана' - молод.  Мы, собственно, и не интересовались.  Чин сказал, что по
офицерам снайпер стреляет в первую очередь, потому, мол, и поснимал звезды.
     - А по прапорщикам? - спросил Плохиш.
     Он прапорщик. Все поняли,  что Плохиш дурочку валяет. Семёныч посмотрел
на Плохиша, и тот отстал.
     Чин Семёнычу  посоветовал  тоже звезды снять. Семёныч  сказал, что  под
броником  все   равно  не  видно.   Это   он  отговорился.  Его   майорские,
пятиконечные, ему будто в плечи  вросли. Хотя, если ему дадут 'подпола', это
быстро пройдет.
     Чин  пояснил  Семёнычу задачу. Хасан вызвался  вести  отряд,  указывать
дорогу. Чин узнал, в чем дело, немного поговорил с Хасаном и дал добро, хотя
его  никто не спрашивал.  Сам  чин остался  на  базе. Вместе  с ним остались
пацаны с постов, дневальный  Монах, начштаба и помощник повара азербайджанец
Анвар Амалиев. Плохиш увязался с нами, упросил Семёныча.
     Хасан с  двумя  бойцами из  своего  отделения  пошел  впереди. Метрах в
тридцати за ними мы  - по  двое,  сорок человек.  Бежим,  топаем.  Стараемся
держаться  домов. От земли  несет сыростью, но  какой-то непривычной, южной,
мутной. Туманится. Броники тяжелые, сферу через  пятнадцать минут захотелось
снять и выкинуть в кусты. Хасан поднял руку, мы остановились.
     - Сейчас он нас прямо к своим выведет! - съязвил Гриша.
     Я  прислонился сферой к  стене деревянного дома  с  выгоревшими окнами,
чтоб шея отдохнула. Из  дома со  сквозняком неприятно  пахнуло.  Я  заглянул
вовнутрь и увидел битый кирпич, тряпье.  На черный выжженный  потолок  налип
белый  пух.  Ближе  к окну лежит  пожелтевший от сырости раскрытый  Коран  с
оборванными страницами.
     - Давай Амалиеву Коран возьмем? - предложил кто-то.
     - Да у него страницы на подтирки вырваны!
     - Во, чичи, писанием подтираются!
     -  Да  не, это наши, чичи вообще не подтираются. Они моются. С кувшином
ходят. Я в армии видел.
     - Поди, дембеля чеченского подмывал? - опять язвит Гриша.
     Саня  Скворцов  перегнулся  через  подоконник  и  разглядывает  паленые
внутренности дома.
     -  Блин,  пацаны,  там  валяется  кто-то!  Мужик  какой-то!  -  Скворец
показывает рукой в угол помещения.
     Перегнувшись  через подоконник следующего окна,  Язва осветил ближайший
угол фонариком.
     - Кто там, Гриш?
     - Мужик.
     - Живой?
     - Живой. Был.
     Подошел Куцый:
     - В дом не лезьте!
     В углу дома лежит обгоревший труп. Совершенно голый.  Открытый рот, губ
нет,  запрокинутая  голова,  разломанный  надвое  кадык -  горелый,  черный,
задранный вверх, будто эрегированный член.
     - Мужики,  никто не хочет искусственное дыхание ему сделать, рот в рот.
Может, не поздно еще? - это опять Гриша.

     .......................................................................................

     Кончились  сельские развалины, начались  'хрущёвки'. За ними - высотки,
полувысотки, недовысотки, вообще  уже не  высотки. Наверное, на Луне  пейзаж
гораздо оживленнее и веселее.
     Серьезные,  грузные,  внимательные,  мы  пересекаем  пустыри  и  тихие,
безлюдные кварталы.  Очень  страшно, очень  хочется жить. Так нравится жить,
так прекрасно жить. Даша...
     На  подходе  к заводскому  блокпосту  мы  связались  с  ним  по  рации,
предупредили,  чтоб своих не  постреляли.  На блокпосту человек  десять. БТР
стоит рядом. Пацаны-срочники высыпают из поста, сразу просят закурить. Через
минуту  у  срочников за  каждым ухом по  сигарете.  Пацаны все  откуда-то из
Тмутаракани.  Один - тувинец, с  'эсвэдэшкой'. Глаз совсем  не видно,  когда
улыбается. А улыбается он все время.
     Старший поста объясняет:
     -  Вон из того корпуса  ночью постреливают...  - показывает  в  сторону
Черноречья, на заводское здание. - Здесь  объездных дорог  в город полно, мы
на главной  стоим... Наша комендатура в  низинке, пять минут отсюда. Мы базу
уже предупредили, что  вы будете  работать. А  то мы по всем  шмаляем. Здесь
мирным жителям делать не хера.
     Держим  путь  к  заводским   корпусам.   Много   железа,  темные  окна,
неприкуренные трубы, ржавые лестницы... Корпуса видятся чуждыми и нежилыми.
     Метров за  двести переходим  на  трусцу.  Бежим,  пригибаясь,  кустами.
Ежесекундно поглядываю на заводские  корпуса: 'Сейчас цокнет - и прямо мне в
голову. Даже если сферу не пробьет, просто шея сломается  и все... А почему,
собственно,  тебе?  ...Или в грудь? 'Эсвэдэшка'  броник пробивает, пробивает
тело, пуля выходит  где-нибудь под  лопаткой  и, не в силах  пробить  вторую
половинку  броника,  рикошетит  обратно  в  тело, делает злобный  зигзаг  во
внутренностях  и  застревает, например, в селезенке. Все, амбец. И  чего  мы
бежим?  Можно было доползти ведь. Куда торопимся? Цокнет - и прямо в голову.
Или не меня? ...Иди на хрен. Достал своим нытьем'.
     Кусты кончились.  До первого двухэтажного  корпуса метров пятьдесят. Он
стоит тыльной  стороной к нам. Куцый разглядывает корпуса  в бинокль. Каждое
отделение держит  на  прицеле  определенный  Семёнычем  участок  видимых нам
корпусов.
     - Ну, давайте, ребятки! - приказывает Семёныч.
     Гриша, Хасан  и его  отделение бегут первыми.  Остальные сидят. С крыши
ближайшего корпуса беззвучно взлетает несколько ворон. Левая рука  не держит
автомат  ровно,  дрожит.  Можно  лечь, но  земля  грязная, сырая.  Никто  не
ложится, все сидят на корточках.
     - Ташевский, давай своих!
     Бегу первый, за спиной десять пацанов, бойцы, братки, Шея - замыкающий.
Как  же неудобно в бронике бежать! Кажется, без него  я взлетел бы. Медленно
бежишь, как от чудовища во сне. Только потеешь. Какое, наверное, наслаждение
целиться в  неуклюжих, медленных, нелепых, теплых людей. 'Господи, только бы
не сейчас! Ну, давай чуть-чуть попозже, милый господи! Милый  мой,  хороший,
давай не сейчас!'
     Взвод Кости  Столяра держит  под  прицелом окна и  крышу. Гриша,  Хасан
пошли со своими налево, обходя корпус с тыла. Мы пойдем вдоль правой стороны
здания.  Останавливаюсь возле первого окна, оглядываюсь. Пацаны все  мокрые,
розовые.
     - Скворец, давай дальше! - говорю Сане Скворцову.
     Он   обходит  меня,  ссутулившись,  делает   прыжок   и  через  секунду
оборачивается ко мне, стоя с другого края оконного проема.  Лицо, как у всех
нас, розовое,  а губы  бескровные.  Из-под пряди его рыжих  волнистых  волос
стекает капля пота.
     Смотрю  сбоку  на окно,  оно огромное, решеток нет,  рам  нет -  пустой
проем. Заглядываю наискось вовнутрь.  Груды железа,  бетон, балки. Глазами и
кивком головы на окно  спрашиваю  у Саньки,  что  он видит со своей стороны.
Санька   косится  в   здание,   потом  недоуменно  пожимает  губами.  Ничего
особенного, мол, не вижу. Держим окно на прицеле. Подходит Куцый.
     - Чего там, Егор? - спрашивает у меня.
     - Да ничего, свалка.
     Когда  Куцый рядом - спокойно. Через два часа по прилете в Грозный весь
отряд, не сговариваясь,  стал  называть его Семёнычем. Конечно, пока никаких
чинов рядом нет. У Семёныча круглое лицо  с густыми  усами. Широкий пористый
нос. Хорошо поставленный командирский голос. Порой орет  на нас, как  пастух
на глупую скотину. Те, кто давно его знают, не  боятся. Нормальный армейский
голос. А как иначе, если  не орать? Иногда мне кажется, что Куцый жадный. До
чинов, до денег. Что он  слишком  хочет получить 'подпола'. 'А почему бы ему
не хотеть?' - отвечаю сам себе.
     - Сынок! - Куцый подзывает Шею. - Возьми со своими окна с этой стороны.
Не суйтесь никуда, а то друг друга перебьем.
     Вдоль нашей стены четыре окна. Пацаны  встают  так же, как я с Санькой,
по двое возле  каждого. Несколько человек, пригнувшись,  отбегают от здания,
чтоб  видеть второй этаж. Еще двое  встают на  углах. Куцый  связывается  по
рации с парнями по другую сторону корпуса. Хасан отвечает. Говорит, что  они
тоже на углах здания стоят. Куцый с десятком бойцов и парни с другого края -
все вместе поворачивают за угол, с разных сторон идут ко входу.
     Мы ждем...
     Ненавижу  свою   'сферу'.  Утоплю  ее  в  Тереке  сегодня  же.  Далеко,
интересно, этот Терек? Надо у Хасана спросить.
     По диагонали от меня, внутри здания -  полуоткрытая раздолбанная дверь.
Даже  не  зреньем и не слухом, а всем  существом своим я ощутил  движенье за
этой  дверью.  Надо  было  перчатку  снять.  Куда  удобней,  когда   мякотью
указательного чувствуешь  спусковой  крючок. И  цевье лежит в ладони удобно,
как лодыжка моей девочки, когда я ей холодные пальчики массажиро...
     Дверь открылась.
     Вот было бы забавно, если б командир отделения  Ташевский имел характер
неуравновешенный, истеричный. Как раз Плохишу в лоб попал бы.
     Плохиш  поднял  кулак с торчащим вверх средним пальцем.  Это он нас так
поприветствовал.
     В проеме открытой двери я  вижу, как пацаны  боком, в шахматном порядке
поднимаются по лестнице  внутри здания, задрав дула  автоматов вверх. Первым
идет Хасан...
     Появляется Семёныч,  делает поднимающимся  парням знаки,  чтоб под ноги
смотрели  - могут  быть  растяжки.  Ступая  будто  по комнате с чутко спящим
больным ребенком, парни исчезают, повернув на лестничной площадке.
     Смотрю на лестницу, ежесекундно  ожидая выстрелов или взрыва.  Иногда в
лестничный  пролет сыплется песок и  мелкие камни.  Задираю  голову вверх  -
будет  очень неприятно,  если  со второго  этажа  нам на  головы кинут  пару
гранат. Через пятнадцать минут на лестнице раздается мерный и веселый топот.
     - Спускаются! - с улыбкой констатирует Саня.
     Первым появляется  Плохиш,  заходит в  просматриваемое  мной и  Санькой
помещение, аккуратно  вспрыгивает на  бетонную балку и начинает мочиться  на
пол, поводя бедрами как радаром и мечтательно глядя в потолок. Затем косится
на нас и риторически спрашивает:
     - Любуетесь на мальчишечку, педофилы?
     Через пять минут собираемся на перекур.
     - На  третьем  этаже растяжка стоит, -  рассказывает  мне  Хасан. - Две
ступени не дошел. Спасибо, Слава Тельман заметил. Тельман! С меня  пузырь...
На  чердаке лежанка. Гильзы  валяются 7,62. Вид  из бойницы отличный. Мы его
растяжку на лестнице оставили и еще две новых натянули.

     .......................................................................................

     Через три часа мы  зачистили все  пять  заводских корпусов и уселись на
чердаке пятого обедать. Тушенка, килька, хлеб, лук...
     - Семёныч, может, по соточке? - предлагает Плохиш.
     - А у тебя есть? - интересуется командир.
     По  особым  модуляциям  в  голосе  Семёныча  Плохиш  понимает, что тема
поднята преждевременно  и  припасенный в  'эрдэшке' пузырь  имеет  шанс быть
разбитым о его же, Плохиша, круглую белесую голову.
     - Откуда! - отзывается Плохиш.
     -  Кто без особого разрешения соизволит, может сразу  собирать  вещи, -
строго говорит Семёныч.
     -  Парни,  может, надеремся  всем  отрядом? - предлагает  Гриша. -  Нас
Семёныч домой ушлет.
     Такие шуточки  Грише позволительны. На любого другого, кто  вздумал  бы
пошутить по поводу слов Семёныча, посмотрели бы как на дурака.
     - Главное  - Амалиеву  ничего  не говорить,  а  то у  него запой  сразу
начнется, - добавляет Плохиш. Анвар Амалиев, помощник Плохиша, оставшийся на
базе, трусит, это видят все.
     Жрем всухомятку, хрустим луком, скоблим ложками консервные банки, и тут
Санька Скворец, сидящий на корточках возле оконца, задумчиво говорит:
     - Парни, а вон чеченцы...
     По  дороге быстрым шагом к нашему корпусу идут шесть человек. Озираются
по  сторонам, оружия  вроде  нет, одеты в  черные короткие кожанки,  сапоги,
вязаные шапочки. Только один в кроссовках и в норковой шапке.
     Спускаемся вниз.  По  приказу Семёныча  часть бойцов, выйдя из  здания,
убегает вперед, часть остается в  здании.  Мы  с  Шеей и с  моим  отделением
притаились у больших окон первого этажа  с той стороны, откуда идут чеченцы.
Через пару длинных минут они появляются. Мы не смотрим, чтоб нас не засекли.
Слушаем. Чечены идут  молча, я слышу, как один из  них -  почему-то я думаю,
что  это именно  тот,  что  в кроссовках,  -  заскользил  по  грязи  и  тихо
по-русски,  но  с  акцентом матерно выругался. Как-то  тошно  от его голоса.
Наверное, от произнесения им вслух нецензурных обозначений половых органов я
физиологически чувствую, что  он  - живой человек. Мягкий, белый, волосатый,
потный, живой...
     Комвзвода улыбается.
     Стою, прижавшись  спиной к стене  возле окна. Боковым зрением смотрю на
видимый мне просвет - два метра от угла здания. На миг в просвете появляется
каждый из идущих - один, второй, третий... Все, шестой.
     - Пошли!
     Грузно,  но  аккуратно  выпрыгиваем,  или   даже  вышагиваем  из  низко
расположенного  окна  - Шея, я, Скворец... Несколько метров до угла  здания,
поворачиваем вслед за чеченами - последний из них  обернулся  на  звук наших
шагов.
     - На землю! - заорал Шея  и, подбежав, ударил сбоку  прикладом автомата
по  лицу  ближнего  чеченца, того  самого, что  в  норковой  шапке.  Чеченец
взмахнул ногами в  воздухе и кувыркнулся в грязь, его шапка юркнула в кусты.
Остальные молча повалились на землю.
     Подбегая, я наступаю на голову одному  из чичей и едва не падаю, потому
что голова его неожиданно глубоко,  как  в масло, провалилась в  грязь.  Мне
даже показалось,  что  я чувствую, как он пытается мышцами шеи выдержать мой
вес. Хотя вряд ли я могу почувствовать это в берцах.
     Через минуту подходят наши.  Мы  обыскиваем чеченцев. Оружия у них нет.
Семечки  в  карманах.  С лица чеченца,  угодившего под автомат Шеи,  обильно
течет кровь. Чеченец  сжимает скулу в кулаке и безумными глазами  смотрит на
Шею.
     -  Чего на заводе надо? - спрашивает Семёныч  у чеченцев. От его голоса
становится зябко.
     - Мы работаем  здесь,  - отвечает один из них. Но  одновременно  с  ним
другой чеченец говорит:
     - Мы в город идем.
     Стало тихо.
     'Что же они ничего не скажут!' - думаю я.
     Чеченцы переминаются.
     Семёныча  вызывают   по  рации  пацаны,  оставшиеся  на   чердаке   для
наблюдения. Он отходит в сторону, связывается с бойцами. Оказывается, что по
объездной  дороге едет грузовик,  в кабине два человека в  гражданке,  вроде
чичи, кузов открытый, пустой.
     Одно  отделение   остается  с   задержанными  чеченцами.  Мы   бежим  к
перекрестку,  навстречу  грузовику;  мнется  и ломается  под тяжелыми ногами
бесцветная,  сухая  чеченская полынь-трава. Шагов  через  сорок скатываемся,
безжалостно  вывозив  задницы,  ляжки  и руки,  в  кусты,  по разные стороны
дороги.  Пацаны  спешно  снимают автоматы  с  предохранителей, патроны давно
досланы. Слышно, что грузовик едет с большой скоростью,  через минуту мы его
видим. За рулем действительно кавказцы.
     Шея,  лежащий рядом с Семёнычем,  привстает  на  колено и  дает очередь
вверх.  Грузовик  поддает  газку. В ту  же  секунду по  грузовику начинается
пальба.  Стекло со стороны  пассажира  летит  брызгами. Я тоже даю  очередь,
запускаю первую  порцию  свинца  в хмурое  чеченское небо, но  стрелять  уже
незачем: машина круто останавливается.  Из кустов вылетает Плохиш, открывает
дверь  со  стороны  водителя и  вытаскивает  водителя  за шиворот. Он живой,
неразборчиво   ругается,  наверное,  по-чеченски.  Подходит  Хасан,   что-то
негромко говорит водителю, и тот затихает, удивленно глядя на Хасана.
     Пассажира вытаскивают за ноги. Голова его  ударяется о подножку. У него
прострелена щека, а на груди будто разбита банка с вареньем  - черная густая
жидкость и налипшее на это месиво стекло с лобовухи. Он мертв.
     Пацаны лезут в машину, копошатся в бардачке, поднимают сиденья...
     - Нет ни черта!
     Хасан  ловко  запрыгивает в кузов. Топчется там, потом  усаживается  на
кабину  и  закуривает.  Он  любит  так  красиво  присесть  где-нибудь,  чтоб
поэффектней.
     Что  делать дальше,  никто  не  знает.  Семёныч и  Шея  стоят  поодаль,
командир что-то приказывает Шее.
     - Пошли! - говорит Шея бойцам. - Труп на обочину спихните.
     - А что  с этим? - спрашивает Саня Скворец, стоящий возле водителя. Тот
лежит на животе,  накрыв голову  руками. Услышав Саню, чеченец поднял голову
и, поискав глазами Хасана, крикнул ему:
     - Эй, брат, вы что?
     - Давай, Сань! - говорит Шея.
     Я вижу, как у  Скворца трясутся руки. Он поднимает автомат, нажимает на
спусковой  крючок, но  выстрела нет  -  автомат  на предохранителе.  Чеченец
прытко встает на колени и хватает Санькин автомат за ствол. Санька судорожно
дергает автомат,  но чеченец держится крепко. Все это, впрочем, продолжается
не  более  секунды.  Димка  Астахов  бьет чеченца ногой  в  подбородок,  тот
отпускает ствол  и  заваливается на  бок. Димка  тут же  стреляет ему в лицо
одиночным. Пуля попадает в переносицу. На  рожу Плохиша, стоящего возле, как
будто  махнули  сырой  малярной  кистью  - все  лицо  разом  покрыли  брызги
развороченной глазницы.
     - Тьфу, бля! - ругается Плохиш и  оттирается рукавом. Брезгливо смотрит
на рукав и начинает оттирать его другим рукавом.
     Санька Скворец, отвернувшись, блюет непереваренной килькой.
     Уходим.
     Плохиш крутится возле машины. Я  оборачиваюсь и  вижу, как  он обливает
убитых чеченов бензином из канистры, найденной в грузовике. Через минуту он,
довольный,  догоняет  меня,  в  канистре болтаются  остатки  бензина.  Возле
грузовика, потрескивая, горят два костра.

     .......................................................................................

     ...Оставшееся  возле корпусов отделение  выстроило  восемь  чеченцев  у
стены.
     - Спросите у своих, кто хочет? -  тихо говорит мне и Хасану Шея,  кивая
на пленных.
     Вызывается человек пять. Чеченцы ни о чем не подозревают, стоят, положа
руки на стены. Кажется, что щелчки предохранителей слышны за десятки метров,
но нет, они ничего не слышат.
     Шея  махнул  рукой. Я вздрогнул. Стрельба  продолжается  секунд  сорок.
Убиваемые  шевелятся, вздрагивают  плечами,  сгибают-разгибают  ноги,  будто
впали в дурной сон  и  вот-вот  должны  проснуться.  Но постепенно  движения
становятся все слабее и ленивей.
     Подбежал Плохиш с канистрой, аккуратно облил расстрелянных.
     - А вдруг они не... боевики? - спрашивает Скворец у меня за спиной.
     Я  молчу.  Смотрю  на дым. И  тут в  сапогах у  расстрелянных  начинают
взрываться патроны. В сапоги-то мы к ним и не залезли.
     Ну вот, и отвечать не надо.
     Связавшись  с нами по рации, подъехал БТР из  заводской комендатуры. На
броне - солдатики.
     - Парни, шашлычку не хотите? - это, конечно, Гриша сказал.





     V


     - C почином вас, ребятки!
     Все ждут, что Семёныч скажет. Ну, Семёныч, ну, родной...
     - Десять бутылок водки на стол.
     - Ура, - констатирует Гриша спокойно.
     - Нас же пятьдесят человек, Семёныч! - это Шея.
     - Я пить не буду, - вставляет Амалиев.
     - Иди  картошку  чисть, пацифист, тебе никто  не  предлагает.  Семёныч,
может, пятнадцать?
     - Десять.
     Суетимся,  как в первый  раз. Лук,  консервы, хлеб, картошка -  счастье
какое,  а!  Водка, чудо мое, девочка. Горькая моя сладкая.  Прозрачная  душа
моя.
     Шея  бьет   ладонью   по   донышку   бутылки,   пробка   вылетает,   но
разбрызгивается  горькой разве что несколько капель. Сила удара  просчитана,
как сила отцовского подзатыльника.
     Семёныч  говорит  простые слова. Стоим, сжав кружки,  фляжки,  стаканы,
улыбаемся. Спасибо, Семёныч, все правильно сказал.
     Первая.  Как  парку   в  желудке  поддали.  'Протопи  ты  мне   баньку,
хозяюшка...' Лук хрустит,  соль хрустит,  поспешно и  с  трудом сглатывается
хлеб, чтоб захохотать во весь розовый рот на очередную дурь из уст товарища.
     Вторая... Ай, жарко.
     - Братья по оружию и по отсутствию разума! - говорю. Какая разница, что
говорю. Семёныч, отец родной! Плохиш, поджигатель, твою мать!  Гриша! Хасан!
Родные мои...
     И курить.
     И снова.
     Водка,  конечно,  быстро кончилась. Но раз Семёныч  сказал, что десять,
значит,  так  тому  и  быть.  Не  девять и не  одиннадцать. Десять.  Мы  все
понимаем. Приказ все-таки...
     Еще  бы  одну  и  хорош. Тсс!  Мы,  чай,  не с  пустыми  руками из дома
приехали.  Засовываю пузырь спирта  за пазуху  и поднимаюсь  на второй этаж.
Наши пацаны уже  ждут. У  Хасана кружка, у Саньки Скворца  луковица.  Полный
комплект.
     Стукаемся кружками. Глот-глот-глот. Опять стукаемся. Еще пьем.
     ...Не надо бы курить. А то мутит уже.
     Саня  Скворец  медленно  по  стене  съезжает  вниз,   присаживается  на
корточки. Глаза тоскливые. Хасан пошел отлить. Плохиш побежал за Хасаном и с
диким криком прыгнул ему на шею - забавляется.
     Съезжаю  по стене, сажусь  на корточки напротив Саньки. Все понимаю. Не
надо об этом  говорить. Мы сегодня  лишили жизни  восемь человек. Пойдем-ка,
Саня, спать.



     Я часто брал Дэзи за голову и пытался пристально посмотреть ей в глаза.
Она вырывалась.
     Дэзи была умилительно красивой  дворнягой. Пытаюсь  заглянуть в глубины
памяти - а  где, как не там, я смогу увидеть  Дэзи, ведь  фотографий ее нет,
мне  она кажется  нежно-синего  окраса,  в  черных пятнах, с  легкомысленным
хвостом,  с вислыми ушами  спаниеля.  Но цвета детства  обманчивы.  Так  что
остановимся на том, что она была очаровательна.
     Я не ел с ней  из одной миски, она не выказывала чудеса понимания и  не
спасала мне жизнь, не было  этого  ничего, что  я с удовольствием бы описал,
невзирая на то, что кто-то описывал это раньше. Помню разве что один случай,
удививший меня.
     У  дяди  Павла в  огороде  стояла  емкость  с  водой,  куда он запускал
карасей.  Лениво  плавая в емкости, караси  дожидались того дня,  когда дядя
Павел  возжелает рыбки.  Но рыба  стала  еженощно исчезать,  и  дядя  Павел,
пересчитывавший  карасей  по  утрам, догадался, кто  тому  виной.  Вскоре  в
поставленный им капкан попал кот.
     Так  вот,  из  всех дворовых собак,  столпившихся вокруг  кота и злобно
лающих на  него,  только Дэзи схватила кота  за шиворот и  воистину  зверски
потерзала его, закатившего  глаза  от  ужаса, другие собаки на это,  к моему
удивлению, не решились.
     'Чего же они бегают за котами, если так боятся их укусить?' - подумал я
тогда,  и зауважал  Дэзи.  В знак  уважения  я  накормил  ее в  тот  же день
колбасой,  и  когда  отец,  возвращавшийся  с  работы, увидел меня  за  этим
занятием, он только сказал: 'На ужин нам оставь', - и ушел в дом.
     Иногда  я водил Дэзи  купать. Метрах в  ста от нашего  дома был  чахлый
прудик,  но  Дэзи  не шла  за  мной  туда,  и  поэтому  мне  приходилось  ее
заманивать. Я брал  дома пакет  с печеньями и, каждые три-четыре шага бросая
их  Дэзи, подводил свою  собаку  прямо к реке, а потом  спихивал с мостика в
воду. Дэзи  с  трудом  выползала  на  обвисший  черными, сползающими  в воду
комьями берег и шумно отряхивалась.
     Первый раз она ощенилась зимой, мне  в  ту  пору было, думаю, лет пять.
Отец  мне  о  судьбе  Дэзиного  потомства  ничего  не  сказал,  но тетя  Аня
проболталась: 'Дэзи-то ваша щеночков принесла, а они уже все мертвые'.
     Как   выяснилось,   наша   собачка    разродилась    на    заброшенной,
полуразрушенной даче неподалеку от дома. Стояли холода, я сидел  дома; отец,
подняв воротник и  куря  на ходу, возвращался,  когда  уже было  темно, но я
видел  в окно  его  широкоплечую  фигуру, его черную  шубу,  его  шапку, над
которой  вился и  тут же рассеивался дымок.  В  этот тридцатиградусный мороз
наша Дэзи  породила нескольких щеняток,  которые через полчаса замерзли, она
была юной и бестолковой собакой и, кроме того, наверное, постеснялась рожать
перед нами, вблизи нас - двоих мужчин. Уже замерзших, она перетаскала щенков
на  крыльцо нашего дома. Я узнал об этом от тети Ани, и сам их, заиндевелых,
скукоженных, со слипшимися глазками, к счастью, не видел.
     Узнав  о гибели щенков, я ужаснулся, в том  числе  и тому,  что  у Дэзи
больше не будет детишек, но отец успокоил меня. Сказал, что будет, и много.
     Странно, но меня совершенно не беспокоил вопрос, откуда они  возьмутся.
То есть я знал, что их родит Дэзи, но по какой причине и вследствие чего она
размножается, меня совершенно не волновало.
     Еще раз Дэзи родила, видимо, когда отец в предчувствии очередного запоя
отвез меня к деду Сергею. Куда делись щенки  - не знаю. Отец бы их топить не
стал точно. Может, дядя Павел утопил, он был большой живодер.
     Несколько  раз Дэзи убегала.  Она пропадала по несколько дней  и всегда
возвращалась. Но однажды ее  не было полтора месяца. Пока она отсутствовала,
я не плакал, но каждое утро выходил к ее конуре. Тетя Аня  сказала, что Дэзи
видели  на  правобережной  стороне  города.  'Кобели за  ней  увиваются',  -
добавила тетя Аня, и меня это покоробило.
     Не знаю,  как Дэзи перебиралась через  мост: по нему со страшным  шумом
непрерывно  шли  трамваи,  автобусы  и машины. Я никогда не  видел, чтобы по
мосту бегали собаки. Может быть, она перебиралась через него ночью?
     Как бы то ни было, она вернулась. У нее была течка.
     Мне пришлось оценить степень известности Дэзи в собачьей среде, вернее,
среди  беспризорных   кобелей,  проживающих  на  территории  Святого  Спаса.
Наверное, наша длинношерстная вислоухая сучечка произвела  фурор, появившись
в  'большом  городе',  -  так мы называли правобережье Святого Спаса, где, в
отличие  от наших  тихих районов,  были дома-высотки,  цирк, стадион  и  так
далее.
     Как-то утром, выйдя из дома (по утрам я  писал с крыльца - 'удобства' у
нас были во  дворе, идти к ним мне было лень),  я  обнаружил на улице  свору
разномастных  собак.  Они  нерешительно  толпились  за  забором,  иные  даже
вставали на задние лапы, положив лапы на поперечную рейку, скрепляющую колья
забора.  Они  могли бы  пролезть в щели, забор был весьма условным, но своим
животным чутьем кобели, видимо, понимали,  что это чужая территория и делать
во дворе им нечего.
     Дэзи задумчиво смотрела на гостей.
     Босиком,  ежась  от холода,  в трусиках и маечке я спустился с крыльца,
испуганно  косясь  на  собак  и  одновременно  выискивая  на  земле  камушек
побольше.  Площадка у крыльца была уложена щебнем,  и  я решил  использовать
его.
     До  забора корявые  кругляши щебенки  едва долетали,  но на кобелей это
подействовало: отшатнувшись от забора, они незлобно  полаяли для  приличия и
убежали за  угол дома. Дэзи,  как  мне  показалось,  равнодушно проводила их
взглядом.
     - Ах ты, моя псинка! - сказал я и, немного поразмыслив, как был, босыми
ножками, ступая на цыпочках, добежал до конуры.
     - Они тебя  обижают? - спросил я и, не дожидаясь ответа, прижал  Дэзи к
себе.  Вообще  такие  нежности мне  не были  свойственны,  но тут  я  что-то
расчувствовался.
     - Егор, малыш! Ну, ты  что, мой родной? -  позвал меня вышедший из дома
отец.
     Я вытер ноги о  половик  и вернулся в кровать.  Но  отчего-то мне  было
неспокойно, и, быстренько одевшись, я вновь побежал на улицу. Дэзи в  конуре
не было.
     Загрузив в карманы курточки щебень, я  пошел  спасать мою собаку. Дойдя
до  угла дома, я решил, что вооружился  плохо, вернулся к забору  и  вытащил
сломанный кол.
     За  углом нашего дома проходила полупроселочная серая  дорога, поросшая
кустами. Чуть дальше она срасталась с асфальтовой, видневшейся за деревьями.
Дэзи стояла посредине дороги, ее крыл крупный кобель. Кобель делал свое дело
угрюмо и  сосредоточенно.  Дэзи,  повернув  голову,  смотрела  на  меня;  ее
безропотный взгляд и мой, ошеломленный, встретились.
     'Как она может позволить так с  собой  поступать?' - подумал  я, открыв
рот от возмущения.
     - Ах ты, гадина! - сказал я, едва не заплакав.
     Я размахнулся  и кинул в спаривающихся собак камнем. Они  дернулись, но
не перестали совокупляться.
     - Ах  ты,  гадина!  - еще  раз  повторил  я. - Сука!  - с остервенением
выкрикнул я  и, перехватив кол, побежал к Дэзи и к ее смурному, конвульсивно
двигающемуся партнеру.
     Собаки  с трудом  отделились друг от друга.  Кобель,  не  оборачиваясь,
побежал  по  дороге,  словно  по  делу, Дэзи  осталась  стоять,  по-прежнему
равнодушно  глядя  на  меня.   Не  добежав  до  собаки  несколько  шагов,  я
остановился. Ударить ее палкой мне было страшно, но обида за то, что она так
себя ведет, так вот может делать, раздирала мое детское сердце.
     Путаясь в  ткани  и швах, я достал  из курточки щебень и, замахнувшись,
бросил  в  свою  собаку.  Дэзи  взвилась вверх,  неестественно изогнулась  и
увернулась-таки  от  камня. 'Чертыхнувшись', она  встала  на четыре  лапы  и
недоуменно посмотрела на меня, все еще не решаясь убежать.
     - Ну что за гадина!  - крикнул  я уже для нее лично, будто взывая к  ее
совести, и запустил в Дэзи еще одним камнем.
     Она отбежала, часто оглядываясь на меня. Это меня еще больше разозлило.
Мне хотелось ее немедленного раскаянья, мне хотелось, чтобы Дэзи кинулась ко
мне подлизываться,  подметая  грешным  хвостом землю,  а  она  - натворила и
наутек.
     Я  сунулся  в  карман, не обнаружил  там больше  щебенки  и  побежал за
собакой  с  пустыми  руками,  выискивая не земле, чем бы в  нее  бросить.  Я
подбирал полусырые комья и, спотыкаясь, метил в Дэзи.
     Она отбегала от меня, сохраняя расстояние детского броска, отбегала как
от хозяина, не очень торопясь.
     Я гнал  ее  до стен старых складов,  находившихся неподалеку  от нашего
дома. У стен росли когтистые кривые кусты. Она прошмыгнула в гущу. Обдираясь
о кусты, я стал пробираться  за ней,  видя, как терпеливо  она ожидает меня.
Подобравшись  к  Дэзи, я  обнаружил в ее  глазах  уже не  безропотность  или
удивление, а отчаянье, граничащее с раздражением. Я попытался схватить ее за
холку, и тут Дэзи  зарычала  на  меня. Я увидел вблизи мелкий ряд ее  зубов,
острых и белых, и убрал руку.
     -  Ах, ты! - еще  раз сказал я, кажется, уже понимая, что лишился своей
собаки.
     В исступлении я стал  ломать сук, Дэзи вильнула между кустов. Я побежал
за ней, гнал  ее до пруда - зачем-то мне  хотелось  спихнуть  собаку в воду,
омыть ее. Она послушно добежала прямо до берега, но когда я стал подбегать к
ней,  злобно,  истерично  залаяла  на меня и, увернувшись от  удара  палкой,
рванула вдоль берега так быстро, что я понял - все, не догнать.
     Вечером  она  вернулась.  Я вышел к ней,  Дэзи  брезгливо посмотрела на
меня. С тех пор она только так и смотрела на меня - брезгливо.


     'Странно,  - думаю я, засыпая,  - вот мы, пятьдесят душ,  лежим, спим в
каком-то доме, на пустыре, посреди чужого города. Совсем одни'.
     Открываю  глаза,  вижу  дневалящего  Скворца,  задумчиво  взирающего  в
пустоту, обвожу  взглядом парней, укутанных в серые одеяла, автоматы висят у
кроватей,  берцы стоят на  полу... Вспоминаю то,  что видел  несколько часов
назад с  крыши:  неприветливую землю и сухие кусты, и помойку, и чужие  дома
вокруг.
     'Кто  сказал, что этот город нам подвластен? В разных углах города спим
мы, чужие  здесь, по утрам выбегаем в город, убиваем всех,  кого встретим, и
снова отсиживаемся...'
     И снова смотрю на лежащих вокруг мужиков, тепло и спокойно засыпающих.
     Ночью  мне  приснился Плохиш,  который,  как  картошину, чистил  голову
мертвого чеченца. Аккуратно снимал ножом  кожу, под которой открывался белый
череп.  Проснулся, вздрогнув. Открыл глаза. Темно,  мрачно смотрятся бойницы
на  окнах.  Саня  читает  растрепанную  книгу.  Пацаны  мерно дышат.  Как  в
интернате...  Только тогда по  потолку пролетали отсветы  фар проезжающих по
дороге  машин, а здесь -  тихая,  сладкая на  вкус от мужского  пота  и чуть
скисшего запаха отсыревших берцев полутемь. И потрескивание рации...
     Поднялся  утром  в  нервозном состоянии. Чувствую,  что мне страшно. По
школе всю ночь периодически постреливали, то  с  одной стороны, то с другой.
Наши посты молчат, затаясь, вроде как мы мирные люди.
     А я боюсь...
     Холодные  ладони  и  маета,  и много  без вкуса  выкуренных сигарет,  и
нелепые  раздумья, которые  неотвязно крутятся  в голове. Так хочется  жить.
Почему  так хочется жить?  Почему так же не хочется  жить  в обычные  дни, в
мирные?  Потому что никто  не ограничивает во  времени?  Живи  - не  хочу...
Вопросы простые, ответы простые, чувства  простые до тошноты. Люди так давно
ходят по земле, вряд ли они способны испытать что-то новое. Даже конец света
ничего нового не даст...
     Амалиев подрядился отрядным писарем, я  смотрю ему через плечо,  как он
заполняет какую-то  ведомость,  аккуратно вписывая наши  фамилии,  и, сам от
себя неприязненно содрогаясь, прикидываю: 'Допустим, убьют каждого третьего,
- и прыгаю глазами по списку бойцов... -  Амалиев, Астахов, Жариков... Блин,
Гришу  убьют! - на секунду  огорчаюсь и спешу дальше:  -  Раз, два, три... И
Женю Кизякова убьют!  ...Раз, два, три... Скворцов, Суханов...  Ташевский. Я
третий, - заключаю про себя таким тоном, каким мой врач сообщил  бы мне, что
у  меня  рак  мозга.  - Ладно, ерунда...  - отмахиваюсь  сам  от себя. -Чушь
какая...' - еще раз говорю себе, поеживаясь от внутрисердечного ознобчика, и
сдерживаю желание  дать подзатыльник корпящему над листком Амалиеву.  У него
светло-коричневый затылок в  складочку и густые черные волосы.  Он заполняет
каждую  ведомость  по  сорок  минут, чтобы  изобразить  свою  необыкновенную
занятость.  В  перерывах  между  писарством он крутится на кухне, ежеминутно
выслушивая ругань Плохиша.
     Мы вывесили календарь командировки. Честно отсчитали  сорок пять дней и
внизу нарисовали борт,  затем автобус, полный улыбающихся рож в беретках, и,
наконец, в правом нижнем углу - окраины Святого Спаса.
     Прошедшие  дни  командировки обвели  в  кружочек  и  зачеркнули красным
фломастером. Фломастер висит на веревочке, привязанной к гвоздику, вбитому в
угол  календаря. Под календарем  спит  Шея. Каждое утро первым делом Семёныч
говорит:
     - Сынок, зарисуй!
     В  это время  появляется Плохиш  с  чаном  супа  и  с  дрожью  в голосе
комментирует:
     - Сорок пятый день буду зачеркивать я - последний, оставшийся в живых.
     Или еще что-нибудь, вроде:
     - Семёныч! Я компот пока не буду готовить. Компот на поминки...
     Сегодня  Плохиш пришел в  натуральном раздражении.  Хлопнул  дверью и с
порога орет:
     - Чего  облизываетесь, кобели? Сгущенку  в меню увидели?  Не будет  вам
сгущенки! Амалиев ее на броник обменял!
     Поначалу никто не поверил.
     Плохиш грохнул чан на пол, налил себе супа и стал хмуро поедать его.
     - Ну, родит же земля таких уродов! - воскликнул  он и стукнул ложкой об
стол.
     - Чего случилось, поваренок? - выразил Шея интерес коллектива.
     Плохиш   еще  раз  повторил,  что  вчера  вечером  Амалиев   обменял  у
солдатиков, заезжавших к нам, двадцать банок сгущенки на броник.
     - А куда он свой дел?
     - А  никуда, - пояснил  Плохиш. - Ему Семёныч вчера сказал, что он тоже
на  зачистку  пойдет, и Амалиев решил, что  два броника -  это надежнее, чем
один. Идите посмотрите на это чудо, он там  по  двору  ходит. Думает, его из
пушки теперь не пробьешь.
     Мы вываливаем на улицу.
     -  О, Анварчик...  -  ласково говорит Гриша.  -  Доброе  утро.  Ты куда
вырядился?
     Парни  посмеиваются.  На низкорослом  и  нелепом  Амалиеве  сфера,  два
броника - один плотно  затянут на пухлых телесах нашего товарища, а поверх -
другой,  с  обвисшими,  распущенными  лямками. На  броники  натянут  бушлат,
который Анвар  пытается  застегнуть  хотя  бы  на  одну  пуговицу. Тщетность
попыток  усугубляется тем,  что его и так короткие руки  совершенно потеряли
способность сгибаться в локтях.
     Увидев нас,  Анвар с грациозностью  колорадского жука разворачивается и
удаляется на кухню.
     - Ну, куда же ты, мимолетное виденье! - зовет его Гриша.
     -  Идите  есть! -  досадливо  приказывает  появившийся  вслед  за  нами
Семёныч, а сам отправляется в убежище Анвара.
     Мы  завтракаем  без  сладкого,  вернувшийся Семёныч  радует  нас второй
зачисткой. Пойдем зачищать 'хрущёвки' - те, что торчат неподалеку от школы.
     Иду в туалет  покурить, обдумать новость. Стою у рукомойника, стряхиваю
пепел на желтую  растрескавшуюся эмаль. Мысли,  конечно,  самые бестолковые:
вот-де нам на  первой зачистке  повезло, на  второй точно не повезет.  А еще
если чичи паленые трупы нашли... Теперь, поди, только и дожидаются, когда мы
выйдем...
     - Аллах Акбар! - орет Плохиш, входя в туалет.
     - Воистину акбар! - отвечает ему кто-то с толчка.
     Плохиш, подскочив,  перегибается  через  железную дверцу,  прикрывающую
нужник, громко шлепает кого-то по бритой голове ладонью.
     - Плохиш, сука, оборзел? - вопрошает ударенный.
     'Столяр', - узнаю я по голосу.
     Пацаны смеются.
     'Ну, дурак!' - думаю я весело. Спасибо Плохишу, отвлек.
     Вышел  из туалета, столкнулся с тем самым чином, что  не помню в  какой
раз уже приезжает. Курировать, что ли, нас будет?
     - Кто это? - спрашиваю у Шеи.
     - Подполковник,  -  отвечает он  кратко, торопясь  мимо  меня с рулоном
бумаги. У пацанов никак не  кончается расстройство желудков. Бойцы на всякий
случай клянут  Плохиша. Тот честно соглашается,  что мочился в чан  со щами,
чтоб не скисли.
     Чин поднимается  на второй этаж  с  Семёнычем,  что-то объясняет нашему
командиру. Куцый сделал внимательное лицо, хотя я по его виду  чувствую, что
он сам  себе башка. Чин, впрочем, вроде бы приемлемый мужик. Зачем он только
дырку провинтил  для еще одной звезды,  непонятно. Может, 'комок'  с  чужого
плеча? Но с каких это  пор подполковникам  комуфляжа не достается? В  общем,
плевать.
     Когда мы построились во дворе, из  кухоньки выполз Амалиев и тоже встал
в  строй, на свое привычное последнее место. Он по-прежнему в двух брониках,
только  без  бушлата.  На  броники  натянута  разгрузка.  Две  гранаты,  что
топорщатся  в грудных карманах разгрузки, делают Анвара похожим  на  пухлую,
малогрудую, свежевыбритую тетю. С его круглого плеча ежесекундно  скатывался
'калаш'.
     - Мы будем зачищать  жилые квартиры, - говорит Семёныч. - Детали работы
определим  на  месте.  Предупреждаю  сразу:  в  квартирах  ничего  не брать!
Мародерства быть не должно в принципе!.. Женщин не трогаем, по этому поводу,
думаю,  никого предупреждать не надо.  Всех мужиков собираем,  рассаживаем в
'козелки' и ак-ку-рат-но, в полной сохранности довозим сюда. Вопросы есть?
     - Амалиев интересуется,  можно ли трогать мужиков? - спрашивает Плохиш,
чистящий  возле своей  каморки  картошку. Естественно, что  Амалиев ничем ни
интересовался.  Шутовство на  тему  однополой любви - один из  самых любимых
способов Плохиша доводить Анвара до истерики.
     Выходит  'подпол',  прохаживается  возле строя,  негромко  спрашивает у
Андрюхи Суханова:
     - А почему без бронежилета? Без сферы?
     Андрей Суханов, по прозвищу  Конь, метр девяносто ростом,  прокачанный,
белотелый,  надел камуфляжную куртку  на  голое тело, через  плечи  запустил
пулеметные  ленты, на правое плечо повесил ПКМ. Сферу тоже не стал надевать,
положил ее в ноги. Она лежит на битом асфальте дворика, как мяч.
     - Есть вопрос, Семёныч! - говорит Шея, игнорируя 'подпола' (то есть  не
испросив  у  него разрешения обратиться  к Куцему). -  Может, не будем сферы
надевать?
     Парни одобрительно загудели.
     - И броники тоже! - добавляет Язва.
     Семёныч подходит к 'подполу', перекидывается с ним парой слов.
     - По желанию, - громко говорит Семёныч.
     Все снимают с себя сферы и броники. Семёныч  тоже. Остаемся в камуфляже
и в разгрузках.
     Только Анвар не снял ни одного из своих броников.
     До жилого сектора бежим легкой трусцой, Анвар постоянно отстает.
     -  Анварчик,  может,  мы  тебя  засыплем  ветками, а  на обратном  пути
заберем? - язвит Гриша.
     На подходе к жилому кварталу разделяемся на две группы. Семёныч с двумя
отделениями уходит на правую сторону улицы. Мы остаемся под руководством Шеи
на левой.
     В  первом  же  сельского  типа  доме  обнаруживаем  вполне   пристойную
обстановку. Телевизор,  видео, ковры - обычная  российская квартира.  Кто-то
тянется к магнитофону.
     - Ничего не трогать! - орет Шея.
     Все топчутся в нерешительности.
     На кухне находим мешок  арахиса. Пока Шея не видит,  рассовываем арахис
по карманам.
     - Мужики, может отравленный? - сомневается кто-то.
     - Давай Амалиева угостим? - предлагает Гриша.
     -  Да  ладно, хватит  херней страдать! - говорит  Астахов,  зачерпывает
горсть арахиса и засыпает в рот. Мы сосредоточенно смотрим, как он жует.
     - О, а тут еще подпол! - говорит кто-то.
     Открываем, светим фонариками. Хасан лезет вниз. За ним Шея.
     - Мужики, тут бутыль вина! - кричит Хасан. Мы не успеваем обрадоваться,
как раздается короткий чавкающий  звук. Нам, нагнувшимся вниз, овевает  лица
терпкий запах алкоголя.
     - Я же  сказал:  ничего не  трогать! -  повторяет  комвзвода и надевает
автомат с подмоченным прикладом на плечо.
     -  Мужики,  никому не  хочется  плюнуть на Шею? - предлагает Язва,  чья
голова в числе прочих склонилась над лазом в подполье.
     Шея  вылезает первым  и  выходит на  улицу.  За  ним  появляется Хасан,
спрашивает  глазами:  'Ушел?'  -  и  вытаскивает  наверх  мешок  с  сушеными
фруктами.
     Через пару минут вываливаем на улицы, у всех  полны рты орехов и прочих
вкусностей. Присаживаемся во  дворике покурить. Появляется Семёныч  с  парой
ребят.
     - Как дела?
     - Курим вот.
     - Ничего не брали?
     - Ты ж сказал, Семёныч!
     Молчим, Семёныч смотрит на дома.
     - Чего ешь-то? - спрашивает у Язвы.
     - Да вот, орешки.
     Семёныч  подставляет широкую красивую ладонь с  четкими линиями судьбы.
Язва щедро отсыпает даров Востока. Все иронично смотрят на Куцего. Тот жует,
потом на мгновение прекращает шевелить челюстями:
     - Чего уставились?
     - Ничего, -  пожимает плечами тот, на ком остановил  взгляд  Куцый. Все
начинают смотреть по сторонам.
     Через   десять   минут  оцепляем  первые  'хрущёвки'.   Находим   место
наблюдателям  и снайперу,  чтобы  смотрели  за  окнами, проверяем связь  - и
вперед.
     Первый подъезд, первая  дверь.  Стучим... Тишина. Шея бьет ногой, дверь
слетает,  как картонная. Ходим  по  квартире, будто  только что ее купили, -
новые наглые хозяева. Везде пусто. На полу валяются какие-то лоскуты. В зале
на желтых обоях написано: 'Руские - свиньи'. 'Русские' - с одним 'с'.
     В следующей  квартире открывает дверь женщина. Напугана... или, скорей,
изображает, что напугана. В квартире еще одна женщина, по лицу угадываю, что
младшая  сестра  открывшей.  Обе говорят без умолку:  они ни  при чем, мужья
уехали  с  детьми  в Россию,  а они сторожат  квартиры...  Через  минуту все
перестают  их слушать. Разве что Саня Скворец  смотрит на них с  изумлением.
Чувствую, что  ему  хочется успокоить  их, сказать,  что все  будет  хорошо.
Только он стесняется. Нас, остолопов.
     Шея деловито  лазает  по шкафам  на кухне.  Амалиев, доселе стоявший  у
входа,  бочком  входит и  начинает  поднимать крышки у кастрюль на  плите. В
кастрюлях суп и каша. Скворец, пошлявшийся по залу, хватает семейный альбом,
лежащий  за стеклом объемного серванта. Одна  из  женщин  почему-то начинает
плакать.  Скворец ежесекундно поднимает на нее  глаза и,  не глядя,  листает
альбом.
     - Ну-ка,  стой!  -  тормозит бездумное  движение его  пальцев  Язва.  -
Отлистни-ка страничку!
     Парни  быстренько  сходятся, чтоб  посмотреть  на заинтересовавшую Язву
фотку.  На  поляроидной карточке  изображена  та  из сестер,  что плачет,  в
обнимку с каким-то бородатым парнем. Может, муж, может, брат, может, дружок.
На плече у него висит 'калаш'. Морда наглая, ухмыляется.
     - Кто это? - спрашивает Гриша.
     Женщина начинает плакать еще громче. Шея берет тетку за локоть и уводит
ее в ванную. Старшая сестра рвется было за ней, но ее аккуратно усаживают на
стул,  она  делает еще одну нервозную попытку подняться  и получает  звонкий
удар ладонью по лбу.
     Скворец  в   каком-то  мандраже  начинает   открывать  двери  серванта.
Последняя  дверь  не  сразу  поддается,  Саня  дергает  сильнее,  и на  него
вываливается из  шкафа человек. Кто-то из наших сдуру щелкает затвором, хотя
стрелять  явно не  в  кого  -  выпавший  из  шкафа оказывается  стариком лет
шестидесяти.  Его обыскивают, хотя сразу видно,  что  в  обвисших  штанах на
резинке и до пупа расстегнутой грязно-белой рубахе оружия не утаишь.
     - А чего  вы  его спрятали? - удивляется  Хасан, толкая старшую сестру.
Она быстро,  перемежая русские  слова с чеченскими, начинает  говорить,  что
солдаты убивали всех, изнасиловали соседку в  подъезде, а деда ее застрелили
и бросили  из окна, и еще что-то  - полный  беспредел творили  злые солдаты,
даже  всех чеченских пацанов перестреляли. И вот за  старика, за  отца,  она
тоже боится.
     Появившийся  из  ванной  Шея  велел  забрать  обнаруженного старикана с
собой.
     - А бабу? - предложил Гриша.
     - Да на хрена ее тащить, здесь у каждой второй муж воюет.
     - Может, она и вправду не знает, где он, - добавил он, подумав.
     -  А если ее за ноги повесить, то она вспомнит где, - отвечает Гриша. -
Или хотя бы по каким дням он заходит домой за жрачкой.
     - А где ее повесить? - спрашивает Шея.
     - А прямо в 'почивалье'.
     - Семёныч не даст.
     Непонятно, шутят они или всерьез.
     - Не, давай вернемся, - останавливается Гриша уже на лестнице. - Пойдем
ее... уломаем  поговорить на предмет местонахождения  супруга? -  теребит он
Шею. - Я там пассатижи видел. И утюг. Все для ответственной беседы.
     - Хорош! - одергивает его взводный.
     Другие квартиры в доме пусты. Кое-где  стоит обычная советская  мебель,
раскрытые шкафы с пустыми вешалками, разбитые телевизоры, кресла с выдранным
нутром.
     Останавливаемся  покурить  на  одной  из  лестничных  площадок.  И  тут
Амалиев,  оставленный  ниже этажом  на  площадке с начисто  вынесенным окном
наблюдать за улицей и домами напротив, передает по рации:
     - Вижу движение вооруженных людей!
     Сыплемся  по ступеням к Амалиеву. Шея орет матом, чтоб не грохотали, не
суетились,  не светились  и  вообще чтоб  заглохи  все. Комвзвода  осторожно
присаживается возле бледного Амалиева.
     - Где? - спрашивает он почему-то шепотом.
     - Вон, на третьем этаже!
     Шея приглядывается.
     - Может, обстреляем? - шепотом риторически спрашивает Шея.
     -  Не  надо, они уйдут... - говорит Амалиев  и оборачивается на парней,
чтобы его поддержали.
     - Не, надо обстрелять, - задумчиво говорит Шея, глядя в бинокль.
     Повисает тяжелая пауза, все щурятся и смотрят на противоположные дома.
     -  Вон  Семёныч  руками  машет,  -  продолжает Шея,  -  сейчас  мы  его
обстреляем...
     - Какой Семёныч? - удивляется Амалиев.
     - Ты не в артиллерии служил, Анварчик? - начинает первым смеяться Язва.
- Из тебя бы вышел офигенный наводчик!
     Анвар разглядел наших на другой стороне улицы.
     Через  десять  минут  мы  собираемся  возле  зачищенного  дома.  Группа
Семёныча задержала двух  весьма  побитых жизнью  чеченцев трудноопределимого
возраста.  Ну, лет под  сорок, наверное.  Рядом с  нашими  - два  в  высоту,
полтора в плечах  добрыми молодцами - чичи  смотрятся  как шкеты. Спортивные
штаны с отвисшими коленями усугубляют картину.
     Вызываем с базы приданные нам 'козелки', чтобы отвезти чичей. Усаживаем
их в  машины на задние  сиденья: двоих - в один 'козелок', задержанного нами
старика - во второй. Язва  едет старшим. Я по приказу Шеи усаживаюсь рядом с
водителем во втором 'козелке'.
     Мы  трогаемся, проезжаем всего метров  сто, и я внезапно понимаю, что у
меня атрофированы все органы, что мой рассудок сейчас двинется и  покатится,
чертыхаясь,  назад,  к  детству, счастливый и дурашливый.  По нам  стреляют.
Откуда, я не понял. Почему-то  мне показалось это совершенно неинтересным. Я
зачарованно  взглянул на дырку в брызнувшей мелким стеклом  лобовухе. Потом,
неожиданно  для  себя  самого, ловко  открыл  дверь,  вывалился  на  дорогу,
одновременно  снимая  автомат  с  предохранителя,  и  в  несколько  кувырков
скатился к обочине, в  кусты. Оборачиваюсь назад  - Санька Скворец  сидит за
машиной на корточках и  вертит  головой.  Возле  машины лежит, поджав  ноги,
дед-чеченец. Водителя я  не вижу. 'Козелок', ехавший впереди нас,  снесло на
противоположную обочину, из парней, ехавших в нем, я тоже никого не вижу.
     Куцый вызывает  по рации меня и Язву. Тянусь к рации, чтобы ответить, и
слышу, как Язва отвечает первым, чуть срывающимся голосом:
     - На приеме!
     - 'Семьсот десятый' на связи! - кричу и я.
     Семёныч немедленно отвечает:
     - Займите позицию и не высовывайтесь! Стреляют из домов впереди вас!
     'Займите позицию...' - передразниваю  я  Куцего и ловлю себя  на мысли,
что меня все происходящее как-то забавляет, кажется веселым, неестественным.
Вот, мол, война началась уже, а я все еще жив.  Значит все замечательно! Все
просто чудесно! Только руки дрожат...
     Я поворачиваю голову к Скворцу, машу ему рукой.
     'Ляг!' - показываю. Он не понимает.
     - Саня, ляг!
     Чеченцы стреляют  очередями откуда-то  спереди.  Я вижу,  как несколько
пуль попадает в машину, одна разбивает зеркало заднего вида.
     'А если взорвется? - думаю. - В кино машины взрываются...'
     Саня, тоже  понимая, что  в машину стреляют,  дергается, не  знает куда
деться.
     - Давай сюда! - кричу.
     Санька привстает на колене и, зажмурившись, в два прыжка летит ко мне.
     - Водюк где? - спрашиваю.
     - В канаве лежит с той стороны.
     Кусты, в  которые  мы завалились,  негустые,  ближний  дом -  тот,  что
справа, нам хорошо виден. Он безмолвен.
     'А если б стреляли оттуда? - думаю я. - А если сейчас начнут стрелять?'
     Смотрю  на дом с  таким напряжением, что, кажется, вот-вот начну видеть
его насквозь.
     - Смотри  на дом!  -  говорю Сане, сам разворачиваюсь в сторону дороги,
укладываюсь поудобнее, упираюсь рожком  автомата  в землю,  охватываю цевье.
Плечо чувствует приклад,  все  в  порядке. Поднимаю голову -  что там у нас?
Откуда стреляют? Ничего не соображаю, глаза елозят поспешно... И тут у  меня
едва  затылок не лопается от страха - явственно вижу, что стрельба ведется с
чердака дома, находящегося по диагонали, метров за пятьдесят от нас и метров
за тридцать от первого 'козелка'.
     Конечно  же я  подумал,  что  стреляют прямо в меня и ткнулся  рожей  в
землю, блаженно ощутив щекой ее мякоть и сырость. Пролежав несколько секунд,
догадываюсь,  что стреляли,  нет, не  в меня,  - палят прямо в  'козелок', в
котором ехал Язва. С крыши 'козелок' очень хорошо видно.
     Прицеливаюсь. Получается плохо. Даю несколько длинных очередей по дому,
по чердаку.  Закрываю глаза, пытаюсь унять дикую дрожь в руках, понимаю, что
это бесполезно, и снова стреляю.
     Кто-то начинает стрелять сзади  нас с Санькой. Какую-то долю  секунды я
считал, что  в нас, что с обеих сторон, что - всё,  на  хрен. Так и подумал:
'Всё, на хрен' - и снова голову в землю вжал и землю укусил от страха.
     - Наши подошли! - шепчет мне Скворец.
     Оборачиваюсь и  вижу Куцего,  он запрашивает меня  по  рации, глядя  на
меня. Вытаскиваю рацию из-под груди.
     - Целы?! - кричит Костенко.
     - Мы целы! Я и Скворец! Оба! Водитель - не знаю!
     Куцый запрашивает Язву:
     - Целы?
     Язва молчит.
     Раздаются один за другим несколько взрывов около дома, из которого чичи
палят.
     'Пацаны гранаты кидают!' - догадываюсь я.
     -  Все нормально, Семёныч!  - откликается, наконец, Язва.  - Лежим  под
забором, как алкаши...
     К нам  подползает Кеша  Фистов,  снайпер. Смотрит в прицел на чердак. Я
оборачиваюсь на него и вижу его открытый, левый, свободный  от прицела глаз,
смотрящий куда-то вбок. Кеша косой.  Меня  очень смешит это зрелище -  косой
снайпер. Даже сейчас смешит. Стать снайпером  ему предложил  Язва  на  общем
собрании,  еще  в  Святом  Спасе, когда мы выбирали  себе медбрата,  повара,
помощника радиста. Речь зашла и о снайпере, которого  в нашем  взводе еще не
было.
     'А  пускай Кеша будет снайпером! - задумчиво предложил Язва.  - Он даже
из-за угла сможет метиться!'
     Кеша, хоть и не умел целиться из-за угла, но винтовку освоил быстро.
     -  Ну как, Кеш? - спрашивает подбежавший Семёныч, и одновременно  с его
вопросом Кеша спускает курок.
     -  Куда  палишь-то?  -  интересуется Семёныч,  привстав на  колене,  не
пригибаясь, и  я слышу  по  его  грубому голосу, что  он спокоен,  что он не
волнуется.
     - А в чердак, - отвечает Кеша.
     Вместе с Семёнычем подбежал Астахов, держит в руках 'муху'.
     - Дима! - говорит Семёныч Астахову. - Давай.  Надо только, чтобы пацаны
от дома отползли.
     Семёныч вызывает Язву:
     - Гриша, давай отходи к нам, мы прикроем!
     Мы беспрерывно лупим  по чердаку, по дому, по окнам и по соседним домам
тоже.
     Пацаны с другой стороны дороги стреляют по диагонали, в другой дом, где
засели  чичи. Жестко,  серьезно бьет ПКМ  Андрюхи  Коня.  Прицельно стреляет
улегшийся  рядом со мной Женя Кизяков. Я  замечаю, что у него  совершенно не
дрожат руки.
     - Пацаны у нас! - передает Шея с той стороны дороги.
     - Все? - спрашивает Семёныч.
     - Все! И Язва со своими, и водюк из второго 'козелка' тоже!
     -  Давай,  Дим!  -  Семёныч   пропускает   вперед  себя  Астахова,  сам
отодвигается вбок, чтобы 'трубой' не опалило.
     Астахов  встает  рядом  со  мной  на  колено,  кладет  трубу на  плечо,
прилаживается.
     -  Ну-ка,  уйди! - пинаю я Скворца, лежащего  позади  Астахова,  - а то
морда сгорит!
     Раздается выстрел, заряд бьет в край  чердака, все  покрывается  дымом.
Когда дым рассеивается, мы видим напрочь  снесенный угол чердака, его темное
пустое нутро.
     - Как ломом по челюсти, - говорит Астахов.
     С другой стороны дороги наш  гранатометчик бьет по второму дому. Первый
раз мимо, куда-то по садам, второй - попадает.
     Мы лежим еще пару минут в тишине. Никто не стреляет.
     - Выдвигаемся к домам! - командует Семёныч.
     Мы бежим  вдоль  домов  двумя группами,  по разные стороны дороги.  Нас
прикрывают Андрюха Конь и еще кто-то,  запуская  короткие очереди в чердаки.
Перескакиваем через забор, рассыпаемся вокруг  искомого дома, встаем у окон.
Стрельба прекращается, и я слышу дыханье стоящих рядом со мной.
     Семёныч бьет ногой в дверь и тут же встает справа от косяка, прижавшись
спиной  к  стене.  Раздается  характерный щелчок,  в доме  громыхает  взрыв.
Лопается несколько стекол.
     Саня,  стоящий  возле  окна (плечо в стеклянной  пудре),  вопросительно
смотрит на меня.
     - Растяжку поставили, а сами через чердак смылись! - говорю.
     Семёныч и  еще  пара  человек  вбегают  в  дом.  Я  иду  четвертым. Дом
однокомнатный; стол, стулья валяются, на полу битая посуда, в углу телевизор
с разбитым кинескопом. В правом углу - лестница на чердак. Лаз открыт. Делаю
два  пружинистых прыжка по лестнице, поднимаюсь нарочито быстро, зная,  что,
если я остановлюсь, мне  станет невыносимо страшно. Выдергиваю чеку, кидаю в
лаз,  в  угол  чердака  гранату,  'эргээнку'. Спрыгиваю  вниз,  инстинктивно
вздрагиваю от грохота, вижу, как сверху сыплется мусор, будто наверху кто-то
подметал пол, а потом  резко  ссыпал  сметенное в лаз.  Снова поднимаюсь  по
лестнице, просовываю  мгновенно покрывшуюся холодным потом голову на чердак,
предельно уверенный, что сейчас  мне ее отстрелят. Кручу  головой - пустота.
Поднимаюсь. Подхожу  к развороченному выстрелом Астахова проему - здесь было
окошко, из которого  палили чичи. Вижу, как из дома напротив мне машет Язва.
Они тоже влезли наверх.
     С противоположной стороны чердака выломано несколько досок.
     - Вот здесь он выпрыгнул! - говорит Астахов. В прогал видны хилые сады,
постройки. Дима дает туда длинную очередь.
     - Вдогон тебе, блядина!
     Пацаны  в  доме напротив  дергаются, Язва приседает. Я  машу  им рукой:
спокойно, мол.
     -  Дима!  Хорош,  на  хрен,  палить!  - орет  Семёныч,  в  лазе чердака
появляется его круглая голова. - Пошли!
     - А у нас тут мертвяк! - встречает нас Язва во дворе дома напротив.
     - Боевик? - спрашивает Астахов.
     Гриша ухмыляется, ничего не отвечает.
     - Мы его вниз с чердака сбросили, - говорит он Семёнычу.
     Мы подходим, от вида трупа меня невольно передергивает. Чувствую, будто
мне  в глотку  провалилась  большая тухлая рыба и ее  необходимо  немедленно
изрыгнуть.  Отворачиваюсь  и  закуриваю.   В  глазах   стоит  дошлое,  будто
прокопченое,   тельце   со   скрюченными  пальцами   рук,   с  отсутствующей
вспузырившейся половиной лица, где в красном месиве белеют дробленые кости.
     Астахов подходит в упор  к трупу, присаживается  возле  того,  что было
головой, разглядывает. Я вижу это боковым зрением.
     - Дим,  ты поройся,  может,  у него  зубы  золотые были,  -  предлагает
Астахову Язва, улыбаясь.
     - Мужики, это же пацан! - восклицает Астахов. - Ему лет четырнадцать!
     -  Все собрались?  -  оглядывает  парней  Семёныч.  -  Шея!  Костя!  Не
расслабляйтесь,  выставьте  наблюдателей...  Ну  что,  все целы?  Никого  не
задели?
     Мы  возвращаемся  к  машинам.  В первом  'козелке'  с  вдрызг  разбитой
лобовухой  сидят  два чеченца, те самые,  которых  мы  везли  на  базу.  Оба
мертвые.  Вся  кабина в  крови,  задние  сиденья  сплошь залиты.  У  второго
'козелка'  все  на  том  же  месте валяется  старичок, живот  щедро  замазан
густо-красным, остывает уже.
     - Четыре ноль, - смеется Язва.
     - Вот бы так всегда воевать, чтоб чичи сами друг друга расхерачивали! -
говорит Астахов.
     - Сплюнь! - отвечает Семёныч.



     VI


     Чищу   автомат,   нравится   чистить   автомат.   Нет   занятия   более
умиротворяющего.
     Отсоединяю  рожок,  передергиваю затвор  - нет ли патрона в патроннике.
Знаю, что  нет, но,  однажды  забыв проверить,  можно  угробить товарища.  В
каждой армейской части хоть раз да случалось подобное. 'Халатное обращение с
оружием'  -  заключит  комиссия  по  поводу  того,  что  твой   однополчанин
дембельнулся  чуть раньше  положенного и уже  отбыл в  свою  Тамбовщину  или
Смоленщину в гробу, с дыркой во лбу.
     Любовно раскладываю  принадлежности пенала: протирку, ершик, отвертку и
выколотку. Что-то есть  неизъяснимо  нежное  в этих  словах  - видимо, из-за
уменьшительных суффиксов. Вытаскиваю шомпол. Рву ветошь на небольшие  ровные
клочки. Снимаю крышку ствольной коробки, аккуратно кладу на стол. Нажимаю на
возвратную пружину,  извлекаю ее из пазов. Затворная рама с  газовым поршнем
расстается  с  затвором.  Следом  ложится  на  стол газовая трубка и  цевье.
Скручиваю пламегаситель. Автомат становится гол, легок и беззащитен.
     'Скелетик  мой...' - думаю ласково. Поднимаю его вверх, смотрю в ствол:
'Ну, ничего... Бывает и хуже'.
     Кладу  автомат и решаю, с чего начать. Верчу  в  руках затворную  раму,
пламегаситель, возвратную пружину... Все грязное.
     Как крайнюю плоть, приспускаю возвратную пружину, снимаю шляпку с  двух
тонких грязных жил, мягко отпускаю пружину. Разобрать возвратный механизм, а
потом легко его собрать - особый солдатский шик. Можно, конечно, и спусковой
механизм  извлечь,  сделать полную разборку,  но  сегодня я делать  этого не
буду. Ни к чему.
     Большим куском ветоши, щедро  обмакнув  его в масло,  прохожусь по всем
частям  автомата. Так моют себя. Свою изящную женщину. Так,  наверное,  моют
коня. Или ребенка.
     В  отверстие  в   шомполе   продеваю  кусочек  ветоши,  аккуратно,  как
портянкой,  оборачиваю  кончик  шомпола белой тканью. Лезу в  ствол.  Шомпол
застревает  - много накрутил ткани. Переворачиваю ствол, бью концом шомпола,
застрявшим в стволе, об пол. Шомпол туго  вылезает с другой стороны  ствола,
на его конце, как флаг баррикады, висит оборванная черная ветошь...
     Автомат  можно  чистить  очень  долго.  Практически  бесконечно.  Когда
надоедает,  можно  на спор  найти  в  автомате  товарища  грязное  местечко,
ветошью,  насаженной на шомпол, ткнувшись  туда, где  грязный  налет  трудно
истребим, в какие-нибудь закоулки спускового...
     Пацаны, как всегда, смеются чему-то, переругиваются.
     Язва, активно пострелявший,  покидал  все  донельзя  грязные  механизмы
автомата  прямо в  банку с  маслом. Задумчиво копошась  ветошью  в 'калаше',
прикрикивает на дурящих пацанов:
     - Не мешайте мне грязь равномерно по автомату размазывать...
     Кто-то из пацанов, устав копошиться с ершиками и выколотками, делает на
прикладе зарубку. Дима Астахов делает две зарубки.
     - Хорош,  эй!.. - говорю я. - Сейчас вам  Семёныч  сделает  зарубки  на
жопе... Автоматы казенные.
     Женя Кизяков аккуратно вырисовывает ручкой на 'эрдэшке' жирную надпись:
'До последнего чечена!'
     - А вы знаете, какая кликуха у нашего куратора? - говорит Плохиш.
     - Какая?
     - 'Черная Метка'. Он куда ни попадет, там обязательно что-то случается.
То  в окружение отряд  угодит,  то  в плен,  то под обстрел.  Все  гибнут, -
заключает Плохиш  и  обводит парней  беспредельно грустным  взглядом.  - Ему
одному хоть бы хны.
     Плохиш  затеял  разговор не случайно  -  завтра наш отряд снимается  на
сопровождение колонны, чин едет  с нами; Плохиш с Амалиевым, начштаба, посты
на  крыше, выставленный пост на воротах и  еще несколько человек остаются на
базе. Десять машин уже стоят во дворе. Десять водюков ночуют у нас.
     Собираем рюкзаки: доехав (дай  Бог!)  до Владикавказа, ночь  мы  должны
переждать  там.  Парни, несмотря на  новости  от  Плохиша,  оживлены. Почему
нормальные мужики так любят куда-нибудь собираться?
     На улице такой дождь вдарил, что  посту  с крыши  пришлось спрятаться в
здание  -  переждать.  До  часу  ночи  лил.  Семёныч  заставил-таки  пацанов
вернуться обратно на крышу.
     Наутро мы -  Язва,  Скворец, Кизя,  Астахов, Слава  Тельман,  я и  двое
саперов встаем раньше  остальных - в полпятого  утра. Надо дорогу проверить:
вдруг ее заминировали за ночь. Черная Метка приказал, будь он неладен.
     Хмурые,  оделись  мы,  вышли  в  коридор.  Филя,  весело  размахивающий
хвостом, был взят в компанию.  Каждый, кроме Язвы, посчитал нужным потрепать
пса по холке.
     - Вы куда собрались-то? -  интересуется Костя Столяр, его взвод дежурит
на крыше.
     Никто не отвечает. Хочется сострить, но настроения нет. Костя посмотрел
на саперов, вооруженных  миноискателями и  увешанных крюками и веревками для
извлечения мин, и сам все понял.
     -  Одурели,  что  ли?  -  спрашивает  Костя. -  Пятнадцать  минут назад
стреляли.
     - Откуда? - спрашиваем.
     - Из 'хрущёвок', откуда.
     Подтянутый, появляется Черная Метка.
     - Готовы? - интересуется.
     - Темно на улице... - говорит сапер  Федя Старичков. - Я собаку свою не
увижу!
     Филя крутится у ног Феди, словно подтверждая правоту хозяина.
     Черная Метка смотрит на часы, хотя наверняка только что на них смотрел.
     - Колонна должна выйти через пятьдесят пять минут, - отвечает он.
     - И стреляли недавно... - говорит Астахов.
     Черная Метка, не глядя на Астахова, говорит Язве как старшему:
     - Давайте, прапорщик, не тяните.
     - Сейчас перекурим и пойдем, - отвечает Язва.
     Пацаны молча курят. Я тоже курю, глубоко затягиваясь.
     Открываем  дверь,  вглядываемся  в  слаборазбавленную  темень.  Идем  к
воротам с  таким  ощущением,  словно  за  воротами обрыв  и  мы  туда сейчас
попадаем.
     За воротами  расходимся  по  трое в разные  стороны  дороги,  поближе к
деревьям, растущим вдоль нее. Двое саперов остаются стоять  посреди  дороги,
возле  за   ночь   наполнившихся  водой  канав   и  выбоин.  Лениво  поводят
миноискателями.
     Филя, получив команду, дважды обегает  вокруг самой большой  лужи, но в
воду, конечно, не лезет.
     Прижимаюсь  спиной  к дереву,  поглядывая то на саперов, то  в  сторону
'хрущёвок'.
     'Что  я  буду  делать,  если  сейчас  начнут  стрелять?  ...Лягу  около
дерева...' Дальше не думаю. Не думается.
     Один из  саперов, подозвав  Скворца, отдает ему свои веревки и крюки и,
шепотом выругавшись, медленно вступает в лужу.
     Внимательно смотрю на происходящее. Ей-богу, это забавляет.
     Сапер ходит по луже, нагоняя мягкие волны.
     Тихонько передвигаюсь, прячусь за дерево.
     Сделав несколько кругов  по луже, сапер, хлюпая  ботинками, выходит  из
воды и вступает в следующую лужу.
     Касаюсь ладонью ствола дерева, чуть поглаживаю, поцарапываю его.  Слабо
веет растревоженной корой. Пацаны стоят возле деревьев, словно пристывшие.
     Саперы,  еле  слышно плеская густо-грязной  водой,  ходят в  темноте по
лужам, как тихо помешанные мороки.
     Противотанковые мины таким вот образом - шляясь по лужам - найти можно,
и они не взорвутся: вес  человека слишком  мал. Что касается противопехотных
мин, то даже не знаю, что по этому поводу думают саперы. Наверное, стараются
не думать.
     Мы уходим  все дальше от ворот школы и с каждым шагом становится жутче.
Может быть, мы  все передвигаемся в пределах прицелов  людей,  с  удивлением
наблюдающих за нами?
     Последние лужи возле начинающегося  асфальта саперы осматривают спешно,
несколько нервозно.
     - Все! - говорит кто-то из них, и мы спешно возвращаемся.
     Скрипят ворота, шмыгаем в проем. Переводим дух, улыбаясь. Тискаем очень
довольного Филю.  Блаженно  выкуриваем  в  школе  по  сигарете.  Пацаны  уже
поднялись   и   собираются.  Переталкиваясь,   получаем  пищу,   завтракаем.
Подтягиваем берцы и разгрузки. Черная Метка подгоняет нас.
     Плохиш,    похожий   одновременно   на   бодрого   пенсионера   и    на
третьеклассника-второгодника, сидя на лавочке у школы, дурит.
     - Саня! - зовет он выходящего Скворцова. - Может, исповедуешься Монаху?
     - Я безгрешен, - буркает Скворец.
     -  Ну, конечно... - строго  смотрит Плохиш, -  а кто рукоблудием  ночью
занимался? Ну-ка быстро руки покажи!
     - Да пошел ты...
     - Ладно, брат, до встречи! - примирительно говорит Плохиш.
     Следом за Саней выходит Дима Астахов.
     - До встречи, брат! - говорит Плохиш и ему.
     За Димкой топают братья-близнецы Чертковы, Степан и Валентин.
     - Давайте, братки, аккуратней. Смотрите не перепутайтесь...
     - Берегите спирт, дядь Юр!  - напутствует Плохиш нашего доктора, и всем
идущим за ним говорит,  улыбаясь: - До встречи! До свидания, братки!.. А ты,
Семёныч, прощай...
     - Тьфу, дурак! - говорит Семёныч без особого зла и три раза плюет через
плечо.
     ...Прогреваются моторы машин,  водители  суетятся, поправляют  броники,
висящие на дверях. Наши пацаны  рассаживаются по одному в кабины, оставшиеся
- на броню пригнанных бэтээров.
     Выбираю себе место на броне ровно посередине, спиной к башне.
     'Если расположиться полулежа, то сидящие с боков в случае чего прикроют
меня', - цинично думаю я.
     Приходит  Шея,  сгоняет  меня,  усаживается на  мое  место.  Огрызаясь,
перемещаюсь к краю.  Солнышко начинает  пригревать,  хорошее такое солнышко.
Семёныч лезет на наш БТР, мы пойдем замыкающими.
     На первом  бэтээре сидит  Черная Метка,  его,  как выяснилось,  Андреем
Георгиевичем зовут, смотрит на пацанов внимательно.
     Открываются ворота,  бойцы, стоящие  на  воротах, салютуют  нам,  нежно
ухмыляясь. Урча,  выползает первый БТР, следом выруливают машины. Мягко ухая
в лужи, колонна выбирается на трассу...
     Я уже люблю этот город. Не видел более красивых городов, чем Грозный.
     'Первые руины третьей мировой источают тепло...' - констатирую  я, впав
в лирическое замешательство. Птиц  в самом городе нет. Наверное, здесь очень
чистые памятники. Если они еще остались.
     Ближе  к  выезду   из   Грозного   начинаются  сельские  постройки.  За
деревянными некрашеными  заборами  стоят деревья,  подрагивают  ветки.  Как,
интересно, чувствуют себя деревья во время войны?
     Задумываюсь  о чем-то... Прихожу  в  себя,  обнаружив,  что я неотрывно
смотрю на Монаха,  сидящего неподалеку. Так неприятно, что он едет с нами!..
Вот  Саня  Скворец рядом  - это хорошо. Андрюха Конь держит в лапах пулемет.
Женя  Кизяков,  Стёпка Чертков - один из братьев-близнецов (Шея  до  сих пор
Степку  путает с Валькой, поэтому  отправил  Валю в  кабину одной из машин),
Слава  Тельман -  охранник  Семёныча,  Кеша Фистов косит себе, Дима  Астахов
'муху' гладит... Все такие родные. Семёныч, опять  же, доктор дядя Юра...  и
тут Монах. На кой хрен он поехал в командировку?
     'А чего я взъелся на него? -  думаю тут  же.  - Может, он...  может, он
меня от смерти спасет'. - Ну, чего я еще могу подумать?
     Трасса  лежит посреди  полей.  Поля  вызывают  умиротворенные чувства -
здесь  негде  спрятаться  тем, кому  вздумалось  бы стрелять в нас. Какое-то
время я  смотрю на одинокое дерево  посреди поля, почему-то мне кажется, что
там, на дереве, сидит снайпер. Пытаюсь его высмотреть.
     'Что за дурь, - смеюсь про себя. - Так вот он  и сидит в чистом поле на
дереве, как Соловей-разбойник...'
     Хочу прикурить,  но колонна идет быстро, ветер тушит первую спичку, и я
откладываю перекур на потом.
     Поля сменяются холмами. Мы выезжаем на мост.
     - Это Терек? - спрашивает у Хасана Женя Кизяков.
     -  Сунжа,  - отвечает  Хасан.  - Терек далеко, -  и неопределенно машет
рукой.
     Сунжа медленно и мутно течет. До  воды не доплюнуть. Повертев слюну  во
рту, сплевываю на дорогу. Плевок уносит ветром.
     'Еще будет высыхать моя слюна на дороге, а я уже буду мертв и холоден',
-   думаю   я.  Постоянно  такие  глупости  приходят  в  голову.   Неприятно
подергиваюсь  от своих размышлений, хочется  провести  рукой  по  голове, по
лицу,  как-то  смахнуть эту  ересь...  Морщу лоб,  хочу еще  раз плюнуть, но
передумываю.
     Солнце стоит слева. Кончается  асфальт, начинается  пыльная проселочная
дорога,  выложенная по краям  щебнем. Скворец  толкает меня в плечо: впереди
горы. Надвигаются  на нас, смурных, поглаживающих оружие.  Даже не  горы,  а
очень  большие  холмы, жухлой  травкой покрытые.  Наверху  одного из  холмов
вырыты окопы,  они видны отсюда, с дороги. Кто  вырыл  их?  Наши, чичи?  Для
чего? Чтобы контролировать дорогу, наверное. Все  эти вопросы могут свестись
к одному: был ли здесь бой, убивали ли здесь людей, из этих окопов, таких же
людей, как мы, так же проезжавших мимо.
     'Нет,  вряд ли засада может выглядеть так, - решаю про себя, - окопы на
самом виду... А с другой стороны, ну сидит в тех окопах человек пять, сейчас
они дадут каждый по несколько очередей и убегут. Что мы, на холм полезем  за
ними? До этих окопов метров двести...'
     Окопы между тем исчезают за  поворотом. Все пристально  глядят на горы.
Каждый хочет первым увидеть того,  кто будет целить в  нас, блеснет прицелом
снайперской винтовки, выстрелит...
     К  общему  удивлению,  горы  вскоре  кончаются, сходят  на  нет.  Снова
начинаются   равнины.   Иногда  проезжаем  тихие,  малолюдные  села.  Дорога
однообразна.  Становится теплей.  Спустя пару  часов проезжаем знак 'Чечня',
перечеркнутый красным. Пацаны оживляются.
     Останавливаемся у  рыночка, покупаем  пиво,  я еще и воблу. Здесь такая
хорошая  сладкая  вобла.  Вымазываясь пахучим  маслом, рву  рыбу  на  части,
отделяю от нее большой красный кус икры, сочащиеся ребра, голову выбрасываю.
Заливаю  в глотку  половину  бутылки пива.  Еще  не  отняв  пузырь ото  рта,
понимаю, что бутылки  мне будет  мало, разворачиваюсь, иду к лотку  с пивом,
покупаю еще бутылку. Наскоро куснув мясца с рыбьего хвоста и  пригубив икры,
допиваю первую бутылку и открываю вторую. Уж  вот ее-то  потяну, понежусь  с
ней.
     Лезем на  броню. Нет, на ходу пить  будет  неудобно.  Допиваю и вторую,
отбрасываю.  Хорошо,  что мочевой пузырь  крепкий,  до  следующего  перекура
досижу. Рыба  остается  в  кармане. Не брезгую ни  карманом, в котором может
испачкаться рыба, ни рыбой, пачкающей карман.
     ...Во   Владикавказе,  куда  мы  благополучно  прибыли,   доедаю  рыбу.
Разглядываю город...  Похож  на  все  российские города,  только  горбоносых
много. Идем в кафе. Суетимся возле меню - все голодные. Хасану очень хочется
показать,  какая кухня на Кавказе,  он рекомендует  выбор блюд. Покупаем суп
харчо, манты. Хасан перешептывается с Семёнычем, тот кивает головой. В итоге
на столах каждого взвода появляется еще и по бутылке водки.
     - Как суп? - спрашивает Хасан, щурясь.
     - Чудесный суп, - отвечаю, отдуваясь обожженным специями ртом.
     Разгрузкой  и  загрузкой  машин занимаемся сами. В машинах мешки. Что в
мешках,  неясно. Пацаны, скинув куртки,  оставшись  в  тельниках,  работают.
Красивые,  добрые тела.  Закатанные рукава,  вздувающиеся мышцами  и  жилами
руки. Хасан опять куда-то убрел.
     Выхожу  на улицу перекурить. По двору складов  прохаживается незнакомый
хмурый  подполковник.  Выбредает  откуда-то  Хасан,  хитро   щурясь,  громко
спрашивает у Семёныча, стоящего неподалеку от меня:
     - Разрешите обратиться, товарищ полковник!
     На  Семёныче надет серый  рабочий бушлат без  знаков  различия. Семёныч
довольно улыбается  одними глазами. Хмурый подполковник,  услышав  обращение
Хасана,  тут  же  куда-то уходит.  Семёныч  довольно  смеется.  Умеет  Хасан
подольститься.
     Заканчиваем разгрузку, ночевать едем в вагончики,  размещенные  на краю
города. Перед сном как следует  выпили. Пацаны полночи пели поганые кабацкие
бабьи песни. Семёныч подпевал. Тьфу на них.
     Я лежал на верхней полке, разглядывал полированный, в трещинах потолок.
'Даша...'
     Разбудил меня Женя Кизяков - моя очередь идти на улицу дежурить.
     Ночь  теплая,  мягкая. Посмотрел на  звезды, закурил.  'Хоть  бы завтра
что-нибудь случилось, и мы бы в Грозный не поехали...' - подумал.
     Три раза обошел  поезд, еще, с  неприязнью, покурил. Разбудил  смену  и
снова улегся.
     'Даша, Дашенька...'
     - Вылезай, конечная! Выход через переднюю дверь - проверка билетов!
     Открываю глаза: утро. Язва  идет с полотенцем, перекинутым через плечо,
поднимает всех гадким своим голосом:
     - Подъем, подонки похмельные!
     Пацаны жмурят похмельные рожи -  солнечно. Умылись, похмелиться Семёныч
не дал. Хмуро загрузились в машины, на бэтээры.
     Где-то  посередине города  зачем-то  остановились.  И  здесь мы впервые
увидели  вблизи  девушку,  в  юбке чуть  ниже  колен, в  короткой  курточке,
беленькую, очень миловидную, с черной  папочкой. Так все и застыли,  на  нее
глядя.
     -  Я бы ее  сейчас облизал всю,  - сказал  тихо, но все услышали,  Дима
Астахов. Честное слово, в его словах не было ни грамма пошлости...
     Девушка  обернулась и взмахнула  нам, русским парням, красивой ручкой с
изящными пальчиками. Некоторое время я  физически чувствовал,  как  ее взмах
осеняет нас, сидящих на броне. За городом подул ветер, и все пропало.
     Дорога немного развлекла. Когда долго  едешь и ничего не случается, это
успокаивает. Как же что-то может случиться, если все так хорошо? Солнышко...
     Остановились на  том же рыночке, что и по дороге во Владикавказ. Пацаны
разбрелись. Я иду на запах шашлыков. Девушка  торгует,  сонные глаза, пухлые
ненакрашенные губы.
     'Поесть шашлычков?' - думаю.
     - Сколько стоят?.. Дорого...
     Закуриваю, решаю  философский  вопрос:  'С одной  стороны  -  дорого. С
другой  - может,  меня сейчас убьют на перевале, и  я шашлыков  не  поем.  С
третьей - если меня убьют, чего тратиться на шашлыки? С четвертой...'
     - Чего смотришь? - спрашивает девушка-продавец. -  Скоро твои  глаза не
будут смотреть... Да-да не будут, - речь ее серьезна.
     Улыбаюсь, достаю деньги, покупаю порцию шашлыка. Не верю ей. Совершенно
ей не верю.
     Вкусный  шашлык,   свинина.   Хватаю  здоровый  горячий  кусок  зубами,
одновременно  отдуваюсь,  чтоб  не обжечься.  Жадно  ем. В  середине шампура
попадается особенно большой кус. Попробовал откусить - он какой-то жилистый.
Сдвинул его  к краю шомпола, изловчившись,  весь цапнул, начал жевать. Долго
жую,  жилу никак не  могу  раскусить.  Скулы начинают ныть.  Решаю заглотить
кусок, делаю  глотательное  движение,  и мясо  застревает  у  меня в  горле.
Пытаюсь  усилием  горловых  мышц  втянуть  его   в  себя,  не  могу.  Смотрю
обезумевшими глазами  вокруг:  что  делать? В  голове начинает душно,  дурно
мутиться.  Сейчас сдохну,  а...  Лезу пальцами в  рот,  хватаю  торчащую  из
глотки,  не  проглоченную  до  конца мясную  жилистую  мякоть,  тащу. Спустя
мгновенье  держу в руке изжеванное мясо, длинный, изукрашенный голыми жилами
ломоть. Отбрасываю его в пыль. На глазах слезы.
     Покупаю  пива, пью. Так  дышать  хорошо.  Очень  приятно дышать.  Какой
славный воздух. Как славно  чадит БТР,  как  чудесно пахнут  выхлопные  газы
машин.
     Забравшись на броню, пою про себя вчерашнюю кабацкую ересь, под которую
заснул...
     На подъезде к горам настигаем автобус, везущий детей. Автобус еле едет.
Чеченята смотрят в заднее стекло и, кажется, кривляются.
     - Семёныч, давай за автобусом держаться? - предлагает кто-то.
     Семёныч  хмуро молчит, жадно смотрит на автобус. Но по  рации с  первым
бэтээром не связывается.
     'Надо в заложники их взять! - думаю я. - Что же Семёныч...'
     Я смотрю на автобус, еле тянущийся впереди первого бэтээра. Пацаны тоже
смотрят. Горы уже близко.  Уже началась песчаная, выложенная по краям щебнем
дорога. В  этом щебне  легко прятать мины.  Мы  будем спрыгивать  с горящего
бэтээра, кувыркаясь, лететь на обочину и там из-под  наших ног, упрятанных в
берцы,  будут  рваться клочья  огня. А сверху нас будут бить в  бритые русые
головы, в сухие, кричащие рты, в безумные, голубые, звереющие глаза.
     Мы въехали  в  опасную зону. По обеим сторонам дороги вновь расползлись
апокалиптически  освещенные   холмы.  Пацаны  вперили  взоры   в  овражки  и
неровности  холмов, но  на самом краешке  зрачка многих из нас благословенно
белел, как путеводная звезда, автобус.
     'Всё...'  -  подумал я,  когда  автобус  свернул  вправо,  на  одну  из
проселочных веток.
     Оглядываю пацанов,  кто-то смотрит автобусу  вслед, Семёныч смотрит  на
первый БТР,  Женя  Кизяков -  на горы,  причем с таким видом, будто никакого
автобуса и не было.
     Солнце печет. Я сдвигаю черную  шапочку, открывая чуть вспотевший  лоб.
Несмотря на то, что автобус свернул, освободил дорогу, колонна все равно еле
тянется. Одна из машин  едет очень медленно. Из-за нее первые машины колонны
- БТР и один грузовичок уходят метров на тридцать вперед.
     - Восемьсот  первый! -  раздраженно кричит  Семёныч  по рации,  вызывая
Черную Метку. - Назад посмотри!
     Первый  БТР  сбавляет  ход.  Дышим пылью,  взметаемой впереди  идущими.
Слышно, как натужно ревет мотор третьей, замедляющей ход колонны машины.
     Перевожу предохранитель вниз; теперь, если  я нажму на спусковой крючок
своего 'калаша', он  даст злую  и,  скорей всего, бестолковую очередь. Кладу
палец на скобу,  чтобы на ухабе случайно не выстрелить. Упираюсь левой ногой
в железный изгиб бэтээра, чтобы было легче спрыгнуть, если...
     Как долго... Едем долго как. Хочется слезть с бэтээра и веселой, шумной
мускулистой оравой затолкать  машину на холм. Хочется петь  и кричать, чтобы
отпугнуть,  рассмешить  духов смерти. Кому  вздумается стрелять в нас, таких
веселых и живых?
     Третья машина, наконец,  взбирается на взгорок,  вниз катится  полегче.
Уже виден мост. А окопы-то я просмотрел... С другой стороны ехал потому что.
     В Грозном всем становится легко и весело.
     - Не расслабляйтесь, ребята! - говорит Семёныч, хотя по нему видно, что
он и сам повеселел.
     Въезжаем на какую-то разгрузочную  базу, грузовички там остаются, мы на
бэтээрах с ветерком катим домой. Петь хочется...
     Подъезжаем  к базе, а  там сюрприз - маленький  рыночек открылся, прямо
возле школы. Дородные чеченки, числом около десяти, шашлыки жарят, золотишко
разложили на лотках, пиво баночное розовыми боками на солнце отсвечивает.
     - Мужики, мир! Торговля началась! - возвестил кто-то из бойцов.
     Бэтээры притормозили.
     - Водка! Вобла! Во, бля! - шумят пацаны.
     Возле  торговок  начштаба шляется с двумя бойцами, виновато на Семёныча
смотрит, переживает,  что не успел  в школу  спрятаться  до нашего  приезда,
засветился на рынке. Солдатики подъехали, наверное, с Заводской комендатуры,
водку покупают.
     - На рынок пока никто не идет! - приказывает Семёныч на базе.


     Занимались только друг другом.
     Возросший вне женщин, Дашу я воспринимал как  яркое и редкое новогоднее
украшение, трепетно  держал ее  в руках.  И  помыслить не мог - как бывает с
избалованными   чадами,  легко  разламывающими  в   глупой  любознательности
игрушки,  -  о внутреннем  устройстве  этого украшения, воспринимал  ее  как
целостную, дарованную мне благость.
     Вели   себя  беззаботно.   Беззаботность  раздражает  окружающих.  Нас,
бестолковых,  порицали прохожие тетушки,  когда  мы целовались на трамвайных
остановках,  впрочем,  целовались мы  не  нарочито, а  всегда  где-нибудь  в
уголке, таясь. Трогали,  пощипывали,  покусывали  друг  друга  беспрестанно,
пробуждая обезьянью прапамять.
     Стоя на нижней  подножке автобуса, спиной к раздолбанным, позвякивающим
и  покряхтывающим  дверям,  я  гладил  Дашу, стоящую выше,  ко мне  передом,
упругими грудками касаясь моего лица, гладил мою девочку... скажем, по белым
брючкам. Она задумчиво, как ни в  чем не бывало, смотрела через мое плечо на
тяжелые  крылья витрин,  пролетающих мимо, на храм в  лесах, на строительные
краны, на набережную, на реку, на белые пароходы, еще оставшиеся на причалах
Святого Спаса. Покачиваясь во время переключения скоростей, я видел мужчину,
сидевшего у противоположного окна, напротив нас, он держал в руках газету. В
газету он  не смотрел, он мучительно  и предельно недовольно косился  на мои
руки или, скорее, на то, чего эти руки касались.
     Время блаженного эгоизма... Занимались, да, только друг другом.
     Сидели  в парках на траве, покупали на рынке ягоды,  просили рыбаков на
пляже фотографировать нас. И потом разглядывали  эти  фотографии,  удивляясь
неизвестно чему - своей молодости, должно быть.
     Любящие -  дикари, если судить по тому, как они радуются всем амулетам,
побрякушкам  и милым  знакам. Дикари, осознающие и берегущие свое дикарство,
мы  не ходили  в  кинотеатры, телевизор  не  включали, не читали  газет.  Мы
обучались в некоем университете, на последних курсах, но и занятия  посещали
крайне  редко. Дурашливо гуляли и возвращались домой.  Выходили из квартиры,
держась за руки, а обратно возвращались бегом, нагулявшие жадность обладания
друг другом.
     Ее уютный дом с тихим двориком, где не сидели шумные и гадкие пьяницы и
не валялись,  пуская розовую  пену  передозировки наркоманы,  с  булочной на
востоке  и  с громыхающими железными костями  трамваями  на западе; на запад
выходили окна кухни: когда я курил там весенними и летними утрами, мне часто
казалось, что трамвай въезжает к нам в окно. Иногда от грохота начинали тихо
осыпаться комочки побелки за обоями.
     В некоторых  местах  обои  были исцарапаны  редкого  обаяния  котенком,
являвшим   собой  помесь  сиамского  кота  нашего  соседа  сверху   с  рыжей
беспородной  кошкой соседки снизу. Он появился  в  доме Даши вместе со мной.
Котенка Даша назвала Тоша, в честь  меня. Часто  мы лежали поперек кровати и
смотрели на то, как Тоша забавляется с привязанной к ножке кресла резинкой с
пластмассовым  шариком  на  конце. Иногда он отвлекался от шарика и с самыми
злостными  намерениями  бежал  к углу  стены  возле  батареи, где лохмотьями
свисали обои.
     - Брысь! - кричала Даша, - брысь, стервец!
     Я  стучал  по полу  уже  разлинованной  когтями  котенка  рукой,  чтобы
спугнуть Тошу. Он оборачивался и с  удовольствием  отвлекался полизать  свой
розовый живот.
     -  Обрати  внимание,  -  говорила мне Даша,  притулившись  тяжеловатыми
грудками к моей спине и  проводя ладонью по  моему темени, - кошки  и собаки
могут лизать свои половые органы.  А человеки - нет. Выходит, Бог специально
подталкивает людей к запретным ласкам...
     -  Едва ли,  имея  такую возможность, я стал бы забавляться сам с собой
подобным образом, - отвечал я, блаженно ежась всем телом.
     Вечерами Даша  при  мне  иногда читала,  и мне всегда казалось, что  из
озорства. Я старался отвлечь ее.
     - Как книга? - спрашивал я Дашу.
     -  Мысли  короче,  чем  предложения.  Мысли одеты  не по росту,  рукава
причастных оборотов висят, как у Пьеро.
     И снова  начинала читать. Ложилась на  животик.  Она так играла. Ждала,
что я  ей помешаю. Я подлезал ладонями под ее  животик, расстегивал  верхнюю
пуговицу джинсиков, медленно тянул молнию.  Крепко  цеплял пальцами  джинсы,
тянул на себя, и она чуть приподнималась, помогая мне.
     Я снимал с нее сразу все и  чувствовал, что ее одежда, черный кружевной
невесомый лоскут, и даже внутренность джинсиков,  чуть-чуть  уже пропитались
ею, ее желанием и готовностью.  Поднимал ее, просунув ей ладонь между ножек,
поддерживал  под  животик,  чувствуя  мякотью  ладони  горячие завитки.  Мне
открывалась   прекраснейшая   из   земных   картин,  упоительная  география,
разрезанный  сладкий   плод   цвета  мокрого  персика,  мякоти  киви...  или
причудливая морская раковина. И в ее влажном исподе пахло морем...
     Засыпая, я чувствовал, как во мне продолжает  колыхаться  и подрагивать
все то, что произошло в течение дня.
     Я помню, как она просыпалась, очень многие утра, и совсем не помню, как
она засыпала. Наверное, я всегда засыпал первым. Лишь однажды, уже заснув, я
открыл глаза - и сразу  встретился с  ее глазами.  Она смотрела  на меня.  В
полной  темноте ее  глаза жили, как два зверька. Что-то было  в этом темное,
тайное,  удивительное,  словно я  на  мгновенье стал  незваным  соглядатаем,
проник  в  нору,  где  встретилось мне  теплое  мохнатое существо.  Впрочем,
удивленье быстро замешалось с сонной вялостью, и я заснул.
     - Мне иногда кажется, что жизнь - как качели, - сказала она мне утром.
     - Потому что то взлет, то..?
     - Не знаю... - задумчиво сказала Даша и  засмеялась.  -  Может, потому,
что тошнит и захватывает дух одновременно?
     Я внимательно смотрел на нее,  вспоминая  ночное выражение ее существа,
ее зрения,  почему-то  не решаясь спросить,  почему, зачем  она  смотрела на
меня.
     -  Нет,  правда,  я,  когда  что-то  вспоминаю,  пытаюсь  вспомнить,  я
чувствую,  будто  я  на  качелях:  все  мелькает,  такое  разноцветное...  и
бестолковое. Счастье... - еще неопределенней добавила она.
     Утром мы выходили на кухню выпить горячего чая, Даша - с вареньем моего
изготовления, она ела его из гордости за то, что варенье приготовил я, а я -
с впрок закупленными Дашей лазурными печеньями, потому что варенье я уже ел,
а такого  печенья еще не пробовал.  Я сметал  крошки в ладонь и засыпал их в
рот.


     В 'козелке' по городу ездить безопаснее,  чем, скажем,  в сопровождении
двух бэтээров. На 'козелок', в котором непонятно кто едет, чичи, возможно, и
внимания не обратят. Обстрелять, конечно, могут, мы на себе эту  вероятность
опробовали, но  все-таки бэтээры обстреливают  чаще. Чины  из главного штаба
уже пересели на 'козелки' и катаются по городу на больших скоростях в полном
одиночестве, ну, с охраной, конечно, из таких же белолобых молодцов, как мы,
но без всяких,  украшенных крупнокалиберными инструментами кортежей. Главный
штаб - законодатель, так сказать, моды.
     Наш капитан Кашкин, взяв водителем  Васю  Лебедева, добродушного бугая,
периодически  куда-то  катается по поручениям Семёныча,  в  основном  в штаб
округа. Поначалу с  ним ездил Хасан, как знающий город, но потом Вася быстро
сориентировался, что да  как, да где ловчее проскочить, кроме того, начштаба
где-то  карту  города  раздобыл, так  что кататься  стали  все подряд,  кого
Семёныч пошлет, а посылал  он обычно кого-то  из  командиров отделений  плюс
одного бойца.
     В  первую же поездку  я позвал с собой Саню  Скворца. В отделении  моем
есть пацаны боевые, возможно, посильнее Сани, позлее,  тот же Женя Кизяков -
хронически  невозмутимый  боец,  или  Андрюха  Суханов,  пулеметчик, громила
белотелый.  Все  пацаны отличные,  разве  что  Монах... да  что  Монах, тоже
человек...  Но мне вот с Саней  хочется ехать,  и даже не хочу разбираться -
почему.
     На  переднее сиденье сажусь, честно сознаюсь, не без  удовольствия, это
из детства, наверное. Вася Лебедев хлопает  капотом, ветошью руки протирает,
садится, ухмыляясь. Вот тоже чудо-человек, с хорошим настроением по жизни.
     Из  школы  выходит  начштаба  с   черной  папкой,  маленький,  сутулый.
Усаживается  на  заднее сиденье  рядом со  Скворцом. Чувствуется, что  весит
капитан Кашкин не больше, чем среднестатистический восьмиклассник.
     'Зачем  таких  в  спецназ  берут?' -  думаю,  имея  в  виду  не  только
физические данные начштаба, но и его слабохарактерность. Это  Семёныч мутит,
специально таких замов себе подбирает, чтоб не подсидели.
     - Открывай  калитку, служивый! - кричит, приоткрыв дверь и высунувшись,
Вася пригорюнившемуся на воротах  Монаху. - Вот фрукт... - без зла добавляет
он, хлопнув дверью.
     Выруливая в ворота, он спрашивает у меня:
     - Ну вы там выяснили, за кого Бог-то?
     - Бог, - говорю, - за всех. Он всех любит.
     - Ага. Ну, вроде как арбитр, - смеется Вася.
     Солнце  высвечивает  размытые  грязные  потеки  на  лобовом  стекле,  в
зеркальце заднего вида я вижу бесцветное лицо Монаха, захлопывающего ворота.
Прилаживаю  на  колени  автомат, поглаживаю два  рожка, перепоясанные  синей
изолентой, один - вставленный в автомат, другой, ясное дело, запасной.
     Вася  аккуратно  объезжает  лужи у ворот, проезжая правыми  колесами по
тому месту, где был и местами сохранился тротуар.
     Чеченки потихоньку собираются на рынок, лотки свои раскладывают.
     Семёныч разрешил пацанам на рынок выходить.
     - Внимание, внимание и еще раз внимание,  - предупредил Куцый. - Водку,
конечно, запретил пить. 'Только пиво'.
     Выяснилось, что  уличная торговля  - обычное  в  Грозном  дело, признак
некоторого  спокойствия  в городе.  Возле ГУОШа уже  неделю  рынок работает.
Никого  пока не  отравили. Чеченкам тоже жить хочется -  их  же перестреляют
потом.
     Пацаны соскучились по  сладкому да по  мясистому -  Плохиш всех  достал
макаронами и тушенкой; на рынке постоянно кто-то  из  наших крутится, иногда
из соседних  комендатур приезжают ребятки, 'собры'  изредка бухбют у  нас  -
подальше от большого начальства.
     ...Выруливаем  налево, поднимаемся  на трассу, еще один поворот налево.
Вася притормаживает и, по привычке наклонившись корпусом к рулю, взглядывает
направо - нет ли транспорта. Пусто...
     - Пусто, - говорю.
     Едем в аэропорт, как начштаба попросил  (язык не поворачивается сказать
о нем 'велел' или 'приказал', в лучшем случае - 'порекомендовал'). Вася жмет
педаль на полную, поворачивает на такой  скорости, что меня на дверь  валит.
Начштаба  покашливает, по  кашлю слышно, что его беспокоит большая скорость,
но замечаний  Васе  не  делает. Вася спокойно  держит тяжелые  руки на руле,
кажется, если он их напряжет да ухватится покрепче, то сможет руль вырвать с
корнем.
     В километре от аэропорта город заканчивается, трасса идет меж полянок и
негустой посадки. На подъезде к аэропорту стоит блокпост.
     Вася  гонит  машину,  из  блокпоста выскакивает  офицер, сердито  машет
рукой.  Солдатик с грязным  лицом,  в  грязном бушлате и в  грязных  сапогах
лениво вскидывает автомат.  Вася  жмет на тормоз,  машина останавливается  в
метре  от офицера, тот, неприязненно  глядя на  лобовуху 'козелка', в  самую
последнюю  секунду  делает  шаг  назад.  Видимо,  оттого,  что  не  выдержал
характер, отшатнулся,  офицер  приходит в раздражение.  Подойдя  со  стороны
начштаба,  он  откровенно  грубо  спрашивает у  него  документы.  'Корочки',
которые капитан Кашкин  торопливо извлек  из внутреннего кармана  'комка', в
порядке.
     -  У нас есть способ  останавливать  таких вот... гонщиков... - говорит
офицер,  отдавая документы  и глядя  мимо Кашкина  на Васю. Вася  смотрит  в
лобовуху, чувствует  взгляд, но головы не поворачивает и спокойно улыбается.
Я знаю, что его  добродушный  вид обманчив. Скажи офицер что  лишнее  - Васе
будет в радость выйти и заехать ему как следует. Хотя офицер, конечно, прав.
     Солнышко  блаженно  распекает, я  даже прикладываю  руки  к потеплевшей
лобовухе и незаметно для себя улыбаюсь.
     Вася,  набравший  было  скорость,  на  подъезде  к  аэропорту  начинает
притормаживать и, увидев что-то, произносит нараспев:
     - Е...ный в рот!
     Сквозь  растопыренные на  теплой и  грязноватой лобовухе  пальцы я вижу
людей, лежащих на асфальте... И мне не хочется отнимать рук.
     Вася  резко  бьет  по тормозу, глушит  недовольно  буркающую  машину  и
выходит  первым,  даже  не закрыв дверь.  От толчка  во  время  торможения я
ударяюсь  лбом о горбушку левой руки, распластанной  на стекле и, не отнимая
головы, продолжаю сквозь пальцы и мутно-белесое  стекло  смотреть.  Боже  ты
мой...
     На заасфальтированной площадке возле аэропорта суетятся военные, врачи.
По краю площадки  ровно в ряд  уложено несколько десятков  тел. Солдатики...
Посмертное  построение.  Парад  по  горизонтали. Лицом  к  небесам.  Команда
'Смирно!' понята буквально. Только вот руки у мертвых по швам не опущены...
     Как же  набраться сил  выйти... Может,  закурить  сначала? При мысли  о
сигаретах меня начинает тошнить.  Отталкиваюсь руками  от стекла.  Нащупываю
теплой рукой ледяную ручку двери, гну вниз.
     Первый же лежащий с краю труп тянет ко мне корявые пальцы, я иду на эти
пальцы, видя только их. Ногтей нет или пальцы обгорели так? Нет, не обгорели
-  руки  розовые на  солнце.  Колечко 'неделька'  на  безымянном.  Два ногтя
стойком стоят,  не  оторвавшиеся, вмерзшие  в  мясцо подноготное.  Куда  ты,
парень, хотел закопаться? За чью глотку хватался?..
     Рукав драный колышется на ветру, на шее ссохшаяся  корка вокруг грязной
дыры.  Ухо,  грязью   забитое,  скулы,  намертво  запечатавшие  сизые  губы,
истончившиеся от смерти, глаза открытые засыпаны пылью, волосы дыбом. Голова
зависла  над  землей  -  как  раз  под  затылком  парня  кончается  асфальт,
начинается травка, но на травку голова не ложится, вмерзла в плечи.
     Никак не вижу мертвого целиком, ухо вижу его, забитое грязью,  пальцы с
вздыбившимися  ногтями, драный  рукав, волосы дыбом,  ширинку  расстегнутую,
одного сапога нет, белые  пальцы ноги с катышками  грязи между. Глаза боятся
объять его  целиком, скользят суетно.  Родной  ты  мой,  как же  тебя  домой
повезут... Где рука-то твоя вторая...
     Делаю осторожный шаг  вбок, на травку, с трудом ступаю  на мягкую землю
и, проверив ногой ее подозрительную мягкость, переношу вторую ногу на траву,
обхожу  убитого.  Забываю  найти,  высмотреть  его  левую  руку,  смотрю  на
следующий труп.
     Рот раскрыт и  лошадиные  жадные  зубы  оскалены животно, будто мертвый
просит  кусочек  сахару,  готов взять  его губами. Глаза его  словно покрыты
слоем жира, подобного  тому, что остается на невымытой и оставленной на ночь
сковороде. Руки мертвеца вцеплены  в пах, где  лоскутья гимнастерки и штанов
вздыбились и затвердели ссохшейся кровью.
     Третий поднял, как на  уроке, согнутую в локте руку с дырой в ладони, в
которую  можно  вставить палец.  Лоб,  как  салфетка в  грязно-алых потеках,
сморщен,  смят,  наверное,  от  ужаса; рот  квадратно,  как  у  готовящегося
заплакать  ребенка,  открыт,  и  во рту  пеньком  стоит  язык  с  откушенным
кончиком.  Наверное, этот  откушенный  кончик  уже утащили в свой муравейник
придорожные муравьи, а парень вот лежит здесь, и куда его  убили, я никак не
найду.
     Четвертого убили,  кажется,  в лоб. Лицо разворочено,  словно кто-то  с
маху пытался разрубить его топором. Обе руки его  уперты локтями в землю,  и
ладони, окруженные  частоколом  растопыренных пальцев,  подставлены  небу. В
ладонях хранятся полные горсти не разлитой, сохлой крови.
     И пятого угробили в лоб.
     И  шестого,  с  неровно отрезанными ушами,  с  изразцами ушных раковин,
делающих мертвую, лишенную ушей голову беззащитной и странной.
     'Да нет, Егорушка, не в лоб они убиты... В лоб их добивали'.
     Скрюченный юный мальчик лежит на боку, поджав острые колени к животу. И
хилый  беззащитный  зад его гол, штанов на мертвом нет. Кто-то, не выдержав,
накидывает на худые белые бедра мертвого ветошь.
     Обгоревшее лицо  еще одного мертвеца  смотрит  спокойно. Так, наверное,
смотрит в мир  дерево. И нагота  мертвого спокойна,  не  терзает  никого, не
требует  одежды.  И не  догоревшие  сапоги на  черном теле смотрятся  вполне
уместно. И железная бляха ремня, впечатанная в расплавившийся живот...
     - Уголовное дело надо заводить! - орет полковник, проходя мимо мертвого
строя. - Ах, мрази!  Дембелей отправили  безоружной колонной, на восемьдесят
человек  четыре  снаряженных  автомата  -  они  же патроны  уже  сдали!  Без
прикрытия!  Их  же подставили! Их же в упор убивали пять часов! Ах, мать моя
женщина!
     Полковник пьян. Его уводят какие-то офицеры.
     Появляется еще один полковник, трезвый.
     -  Какого  хера  вы  их  тут  разложили?!  -  орет  он.  -  Телевидения
дожидаетесь?! Немедленно всех убрать!
     -  Восемьдесят шесть, - говорит Вася Лебедев.  Он  шел мне  навстречу с
другой стороны.
     Я  разворачиваюсь и иду к  машине. В мой затылок будто вцепились пальцы
мертвого солдатика, лежащего с краю.
     -  Пахнет...  - беспомощно  говорит  Скворец,  так  и не  отошедший  от
'козелка'.
     Влезаем с Васей в машину, одновременно хлопнув дверьми.
     - Вась, может, развернешь машину? - просит Скворец.
     - Они  колонной шли... В тот же  день, когда мы с Владика возвращались,
только  с восточной  стороны города, - говорит  мне  Вася,  будто  не  слыша
Скворца.  -  Дембеля... Их  уже  разоружили.  Дали  бэтээры  в  прикрытие...
Снаряженные автоматы были только у офицеров... Слышал, что 'полкан' говорит?
Подставили, говорит. Стуканул кто-то...
     - Вась, разверни машину, - еще раз просит Скворец.
     - А ты глазыньки закрой.
     - Не закрываются, - отвечает Саня.


     VII


     Первый день  мы  ходили  на рыночек  минимум по трое: пока один покупал
что-нибудь, двое  глазели по сторонам,  чтоб  никакая  вражина  врасплох  не
застала.  И во  второй  тоже.  Закупились  сразу  пивом  и  воблой,  шашлыку
отведали, хоть и дорогой, зелени южной.
     На третий день, конечно, расслабились, стали себя посвободнее вести. На
сельские постройки, да  на дома у дороги, да на далекие 'хрущёвки' никто уже
не смотрел. Дома как дома,  чего на  них  смотреть. Тем  более  что на крыше
школы четыре поста.
     Смуглые грузные чеченки  спокойно  стоят за  прилавками, расставленными
вдоль дороги. Не шумят, не торгуются, называют цену и ни  рубля не сбавляют.
Нимало не  похожи  они на  жертв российской военщины - не испуганные, сытые,
усатые. К  слову сказать, красивого  лица не встретишь. Есть одна девушка на
рынке,  вроде ничего,  миловидная, да и  то, скорей, полукровка,  с  русским
вливанием. Это  Хасан нам  сказал, ему видней. Возле этой девушки  постоянно
стоят  наши  пацаны,  говорят  что-то,  смеются.  У  девушки  лицо при  этом
брезгливое.
     Хасан, как-то отправившись на рынок (мы называем это 'в город'),  попал
в  дурную ситуацию: купил пивка, побрел неспешно на базу и тут  услышал, как
за спиной торговка с соседкой переговаривается по-чеченски:
     - А это ведь наш парень. Он в школе с моим учился...
     Хасан  сказал  об  этом  Семёнычу.  Командир  запретил Хасану  в  город
выходить.
     - Теперь твои яйца стоят по тысяче долларов! - кричит Хасану, внося чан
с  супом,  Плохиш. -  Все твои одноклассники соберутся... - кряхтит  Плохиш,
устанавливая чан на скамейку, - с бо-о-ольшими кинжалами...
     Хасан хитро улыбается.
     -  Я  бы за две штуки  себе яйца сам отрезал,  - задумчиво говорит Вася
Лебедев. У него  вечно грязные,  будто проржавевшие, руки. Белые,  атласные,
новые  карты,  которые  он  держит  в  своих  заскорузлых  лапах,  смотрятся
беззащитно и  трогательно. Такое ощущение, что дама,  на груди которой лежит
окаймленный  черной полоской ноготь  Васи, сейчас взвизгнет. Вместе  с Васей
играют Саня  Скворцов и Слава  Тельман.  Слава их постоянно обыгрывает. Вася
матерится, Скворец улыбается и, похоже, думает о другом.
     - Есть маза прокрутить выгодную сделку, - задумчиво продолжает поднятую
Плохишом тему Язва. - Хасан! Говорят, это совершенно безболезненно...
     Хасан все ухмыляется.
     -  Я беру  на себя  самую тяжелую часть операции, - продолжает  Язва. -
Собственно,  прости  за  тавтологию,  операцию. Покупателя  ты  сам найдешь.
Позвони  по  старым  телефонам,  может,  среди  твоих  друзей по двору  есть
какой-нибудь завалящийся полевой командир. Торговаться пойдет  Тельман.  И -
две штуки наши. Или четыре, а, Тельман?
     Язву внезапно увлекает новая, назревшая в его голове шутка. Он подходит
к играющим.
     - Парни,  смотрите, какой  непорядок.  Саня  у  нас  Скворцов,  Вася  -
Лебедев, а Слава - какой-то Тельман. Слава, давай ты будешь... Вальдшнеп?
     Вася Лебедев довольно смеется. Саня  смотрит  на  Язву удивленно, такое
ощущение, что он даже не понял, о чем речь. Слава недовольно молчит.
     - Отстань, Гриша, я уже говорил, что я русский, - выговаривает он.
     -  А  я  тувинец!  -  хуже  прежнего  смеется  грязно-рыжий  Вася, щуря
южно-русские глаза с бесцветными ресницами.
     Парни рассаживаются обедать.  Режут лук. Никогда мужики не едят столько
лука и чеснока, как на войне.
     Семёныча  по  рации вызывают  в штаб. Он  кличет Васю  Лебедева и Славу
Тельмана.  Слава сразу встает,  сбрасывает  с тарелки недоеденные макароны в
чан для  отходов,  берет автомат  и  выходит. Вася давится, ложку за  ложкой
набивает  рот недоеденным.  От  выхода  возвращается,  берет  кусок хлеба  и
луковицу.
     После  обеда мы  с Саней  выходим  на улицу  покурить.  Бездумно обходя
школьный  двор, я заглядываю в каморку к Плохишу. Эта  скотина  там водку  в
уголке разливает. Астахов и Женя Кизяков стоят со стаканами наготове.
     - А, сволочи! - кричу.
     - Тихо! - зло шипит Плохиш. - Шеи там нет? А? А начштаба?
     - Будешь? - предлагает мне Женя Кизяков.
     - Ща, я Саньку позову, - я выглядываю на улицу. - Санёк! Давай сюда.
     Мы   быстро  выпиваем.  Закусываем  луком.  Опять  выпиваем.  Разливаем
остатки... Плохиш засовывает  в щель в полу пузырь. Бутылка звякает, видимо,
там уже таятся ей подобные.
     - Плохиш, ты весь НЗ пропьешь! - смеюсь я.
     Выходим  на улицу. Закуриваем. Сладко  туманит и  одновременно  немного
тошнит. Санька все никак не развеселится.
     - Ты чего такой, Сань? - спрашиваю.
     - А?
     - Ты где?
     - Как где?
     Я смеюсь.
     - Девочку хочу, - вдруг говорит Саня.
     - На ужин? - глупо шучу я и, понимая глупость своей шутки, продолжаю: -
Чего это вдруг? Только вторая неделя пошла.
     -  Ты  представляешь,  Егор,  -  вдруг  говорит мне  Саня, -  я вот что
подумал: это ведь ужас, что на земле есть девушки... тонкие, нежные...
     - Чего ж тут плохого? - спрашиваю, чуть вздрагивая от нежданной Саниной
искренности.
     - Егор, ты  пойми, вот ходят все эти существа, на  них трусики  надеты,
тряпочки всякие...  грудки свои девочки несут... попки... и у каждой из них,
подумай  только,  у  каждой  - ни одного исключения нет - между ног вот  это
розовое...  серое... прячется, - Саша сглотнул слюну.  - Это ведь божий дар,
то, что у них это  есть. Не у  всех, конечно, божий  дар... У многих  - так,
просто орган... Но у некоторых - это божий дар. А девушки, Егор, все девушки
им торгуют. Балуются им -  этим  даром. Не  так  торгуют, чтоб  блядовать, а
просто  разменивают...  как папуасы... на всякие побрякушки. Я пока  пацаном
был,  в школе пока учился, думал,  что нормальные девочки все недотроги. Ну,
не так чтоб никогда и никому... но,  по крайней  мере, серьезно это  делают,
отчет себе отдают. Со шлюхами все понятно, а вот если есть у девушки голова,
она же понимает, что всякие прелести  ей  не просто так  даны. Как  думаешь,
Егор? - не оставив ни секунды  мне на ответ, Саня  заговорил дальше: -  Я до
нашего  спецназа три работы сменил. В разных  конторах работал, у меня  ведь
отец буржуй, он меня пристраивал.
     - Кем работал? - зачем-то спрашиваю я.
     -  Да какая  разница, кем...  Черт знает кем. Там  полно было  девушек,
самых  разных  возрастов.   Малолетки  были  -   после  школы,  первый  курс
какого-нибудь юрфака... лет двадцати -  двадцати  двух были,  которым  замуж
пора...  замужние  были, пару-тройку  лет  в браке...  О  разведенках вообще
молчу... Не скажу,  чтоб я там их всех  перехапал. Было,  конечно. Дело не в
этом. Дело  в  том, что они с  самого начала  собой торгуют. Устроится такая
девочка  на  работу,  улыбается,   заигрывает  немного,  но  все  красиво...
пристойно...  А  потом,  когда поближе  познакомимся  все... Восьмое  марта,
скажем, отметим... Вот тут надо только момент уловить, чтоб, как на рыбалке,
подсечь. Выпила она чуть  больше,  развеселилась - ты ее рассмешил, заставил
ее хохотать, всех девочек и не девочек тоже заставил смеяться... А  потом вы
курить выходите, и ты ее (пока она гордится перед подругами, что ты ее, а не
их  курить  позвал),  ты  ее сразу -  цап... Или  другой  вариант: ее парень
обидел.  Девочки   обычно  в   этот  день  задумчивые  приходят  на  работу,
раздраженные даже... Главное, с менструацией этот день не перепутать. Вот ее
парень  обидел,  а  тут  ты  наготове.  Тютьки-матютьки,   заливаешь   ей...
изображаешь  из себя такого внимательного,  понимающего,  всепрощающего... И
веселого.  Девушкам  ведь надо всего  три  вещи: чтоб  их смешили,  чтоб  их
баловали и чтоб  их  жалели.  Я  имею  в виду, для того  чтобы...  они могли
поделиться своим  даром... Всего  ничего  им  надо. И не дают они  некоторым
вовсе  не  из  чувства  собственного достоинства,  а  потому,  что тот,  кто
добивается, все условности необходимые не соблюдает. Сделай, как надо, и все
будет,  как хочешь. Я это десятки раз видел. И сам пробовал. Иногда прямо на
работе, в кабинете... Можно домой  ее  к себе позвать. Можно к ней  в  гости
зайти. Самый  гадкий  вариант - в гостинице. Туда только  законченные  твари
идут. Гостиница - погостили и ушли. Член погостил в ней и - до свиданья... Я
почему-то  сразу никогда  не  понимаю  всего бесстыдства происходящего. Зато
сейчас очень хорошо понимаю... Ты подумай,  Егор, мужики -  они лопухи. Но в
них,  в хороших мужиках,  нет  этого бесстыдства. Они тоже, конечно,  бывают
хороши. Но  у  них,  у  мужиков, Егор, божьего дара-то  нет. Хер себе и хер.
Висит. Какой это божий дар? И самое главное, это не парни девочек снимают, а
наоборот.  Всегда  наоборот.  Есть,  конечно,  кобели. Но  их  мало.  А  все
остальные мужики - простые существа. Не  мудрые. Их самих девушки снимают. Я
серьезно... Импульсы от них исходят, от девочек: рассмеши меня, покатай меня
на  машине,  купи  мне  что-нибудь... чулочки...  пожалей  меня,  когда  мне
грустно... и всё!... Ты представь, Егор! - Саня повернулся ко мне. - Он ведь
совершенно чужой ей  человек, этот  мужик, парень, пацан.  Никто ей. Она его
едва знает. И она, девочка, совсем голенькая, ложится  с ним  вместе.  В рот
себе берет  его... мясо.  Из  любопытства, что  ли?  Никогда не  поверю, что
случайному человеку это приятно  делать! Ножки забрасывает ему... Куролесит,
как  заполошная... Он  ее мнет всю, тонкую... В троллейбусах, в трамваях все
девочки сидят как подобает, никто на голове  не стоит. Попробуй тронь там, в
троллейбусе, девушку.  Погладь  ее.  Получишь сразу. А вот  если  ты  сделал
какой-то набор действий, самый примитивный, - она сразу на  все готова.  Она
знает-то тебя  на одну пару чулочков и на  четыре глупые  шутки  больше, чем
соседа в трамвае. И уже готова от тебя зачать  ребенка! Даже если у нее  сто
спиралей стоит, она все равно готова зачать! Чего они такие дуры?
     Я молчу.
     - Ты как думаешь, Егор, их Бог наказывает?
     - Наверное, Бог всех наказывает. Всех без исключения.
     Мы бросили бычки в урну.
     - Чего-то меня мутит, - говорит Сашка.
     - Надо еще выпить, - предлагаю я.
     - Надо, - соглашается Сашка.
     Мы отпрашиваемся у начштаба и отправляемся на рынок. Саня сразу  прется
к девушке-полукровке.
     - Куда ты, Сань? У нее водки нет! - смеюсь я.
     Саня меня не слышит. Я думаю о том, что Саня сказал.
     'Не  буду об  этом разговаривать',  -  решаю для себя. За раздумьями не
замечаю,  как  покупаю  водку.  Понимаю, что купил, уже отойдя от  прилавка.
Оборачиваюсь,  вроде, думаю, я денег много дал торговке,  а сдачи  она  дала
мало. Смотрю на торговку, она копошится в своем товаре.
     'Чего я ей скажу? - думаю. - 'Где моя сдача?' А с чего сдача? Сколько я
денег-то ей дал?'
     Саня  все около девушки топчется. Смотрю на  него и понимаю, что в том,
как  они  стоят  друг  напротив  друга  -  Саня и  торговка, -  есть  что-то
неестественное. Подхожу к ним и вижу: Саня уперто смотрит на девушку, в лицо
ей. А она на него и что-то говорит при этом зло.
     - Зачем вы приехали? -  спрашивает она Саню, когда я подхожу. - Кто вас
звал? Вы моих детей убили. Ваши дети будут наказаны за это.
     - Пойдем, Санёк, - я тронул его за рукав.
     На рыночке уже кто-то состроил столик, две лавочки рядом поставлены.
     - Давай посидим здесь, покурим? - предлагает он мне.
     - Чего ты на нее смотрел?
     Саня неопределенно машет рукой.
     Подъезжает БТР. На броне сидят десанты.
     - Здорово, парни! - кричат нам с брони. - Вы откуда?
     - Со Святого Спаса! - откликаюсь я.
     Прямо на броне у десантов расстелен персидский ковер. Весь затоптанный,
в черных иероглифах берцовских  подошв, но все равно  красивый. На  башне  -
красный флаг,  советский. Я любуюсь пацанами, их бэтээром, ковром, знаменем.
Случайно цепляю взглядом торговку, на которую Саня смотрел.
     - Саня, глянь, как она ненавидит, - говорю, откупоривая пузырь.
     Торговка  смотрит  на  БТР,  глаза ее источают  животное презрение. Так
смотрит собака,  сука, если ее  ударишь в живот. Саня  не оборачивается. Ему
больше не интересно на нее смотреть.
     Десанты  идут  к прилавкам, но деньгами они явно не богаты. Смотрят  на
товары, держа руки в карманах.
     На рынок подъезжают грузовичок и 'козелок' с  солдатиками - с  пехотой.
Грязная пацанва в замызганной форме. Они вообще не вылезают из машин, только
жадно смотрят на пиво и консервы.
     Пока  десанты  выглядывают  товар  на  рынке  и  лениво, но  постепенно
озлобляясь,  торгуются  с чеченками,  их  БТР  начинает  разворачиваться. Он
плавно въезжает передними  колесами в огромную лужу метрах в десяти от ворот
нашей  базы,  я  смотрю,  как  черные густые волны  с шумом  занимают  сухие
пространства вокруг дороги. Снова  перевожу  взгляд на молодую  торговку  на
другой  стороне улочки  и  вижу, как в лицо ей  бьют черные жесткие  брызги.
Санька  летит  со  скамейки.  Десанты   крутят  головами,  кто-то  присел  и
сдергивает с плеча автомат. Раздаются длинные и какие-то далекие  автоматные
очереди...  БТР  наехал на  мину  в луже - вот что  случилось.  Кувыркаюсь с
лавки, в ужасе оглядывая окрестность: куда себя деть.
     'Мамочка!  -  зову я  про себя женщину, которую не  помню.  -  Куда мне
спрятаться?!'
     Нет,  это  не  дикий  страх,  это  что-то  другое  -  некая  ошпаренная
суматошность.
     Ползу куда-то в кусты,  оборачиваюсь  и вижу, что десанты вообще никуда
не  прячутся, а  сидят на  корточках  возле  бэтээра. Некоторые  даже курят.
Обстрелянные пацаны, сразу видно.  У  бэтээра одно колесо смотрит вбок, шина
висит лохмотьями.
     Солдатики  повыпрыгивали из 'козелка' и  грузовичка и, не теряя времени
даром,  тащат   в  машины  пиво  и  консервы  с   прилавков.   Торговки   не
сопротивляются -  спешно убирают под одежды лоточки с пришпиленным к черному
бархату золотишком - кольцами, серьгами, цепочками.
     Очереди раздаются все ближе. Такое ощущение, что сначала кто-то стрелял
вверх (за горелыми постройками? или со стороны  асфальтовой дороги?),  после
начал  палить по-над  головами,  а теперь  уже  норовит  проредить  рыночек.
Чеченские бабы,  покидав  в  баулы  оставшийся  товар,  побежали  в  сторону
'хрущёвок'. Девушка-полукровка,  как-то уродливо  хромая,  побежала за ними,
оставив товар  на  прилавке.  Потом  передумала, вернулась.  С ее лотка  два
солдатика  сгребают пиво, засовывая банки за  шиворот.  Подбежав,  она берет
банку  шпрот и бьет ближайшего из солдат  по  лицу. Тот, весело взглянув  на
девушку, хватает ее  за руку; я  жду, что  он  ее сейчас ударит или вывернет
руку,  но солдат  аккуратно и  быстро извлекает из пальцев  девушки шпроты и
бегом возвращается к машине.
     Глупо  зыркаю  по   сторонам.  Слышу,  как  меня  окликают   по  имени,
оборачиваюсь  на голос так  резко,  что кажется -  шея  слетает с  резьбы, -
Семёныч присел возле дороги, у поваленных прилавков. Рядом Вася Лебедев.
     - Егор, давай на базу!
     Я привстаю, но медлю. Семёныч подбегает ко мне, хватает меня чуть ли не
за шиворот, толкает впереди себя:
     - Давай, Егор, быстрей!
     Подбегаю к бэтээру, сажусь у колеса,  с левой стороны, так чтоб меня не
было видно с асфальтовой дороги. Десанты, почувствовав, что запахло паленым,
сгрудились у бэтээра, влезли под него, прямо в  лужу. Стреляют куда-то - кто
куда.
     - Какого вы здесь лежите? - кричит на десантов Семёныч, и тут же мне: -
Егор, открой ворота! Ты с кем был?
     Вдруг вспоминаю, что со мной был Скворец. Не знаю, что сказать. Семёныч
имеет полное право застрелить меня здесь же - я потерял подчиненного.
     - Со мной! - отзывается Скворец из-под бэтээра.
     - Ворота откройте! - кричит Семёныч.
     Привстаю  и теменем  чувствую,  как над  головой  пролетают пули,  они,
действительно, свистят.
     'Если  бы я был выше,  я бы уже  умер', - понимаю я. И снова, дергаясь,
присаживаюсь,  опускаю зад, как  баба, присевшая  помочиться.  Я  не в силах
бежать к воротам. Но Саня уже  сорвался, он  уже у ворот, уже  открывает их.
Утопая в луже,  я плюхаю - медленно!  медленно! медленно!  едва не плача,  к
воротам. Подбегая, падаю на железо ворот, толкаю.
     Во двор  базы сразу  влетают объехавшие БТР 'козелок' и грузовик. Бегут
десанты.
     Я, наконец, вспоминаю, что  у меня есть автомат,  присаживаюсь у ворот,
стреляю -  вперед  стрелять страшно, там, вроде, наши бегают, да и  не видно
из-за бэтээра -  бью  влево, через низину, в сторону асфальтовой дороги, где
стоят нежилые здания. Представления не имею, откуда по нам стреляют.
     Осматриваю опустевший рыночек, ежесекундно ожидая, что увижу чей-нибудь
труп.  Но нет,  трупов нет.  Вообще  никого  нет.  На  земле валяется  банка
консервов,  оброненная  одним  из  солдатиков.  А  вот  и наш пузырь, я  его
выронил, сам  не  заметил  как.  Половина  уже  вытекла.  У  меня  возникает
сожаление.  Наверное,  это  исключительно  русское  чувство   -   смертельно
тосковать по поводу разлитого спиртного.
     - Егор, не стреляй! - слышу.
     Из кустов вылезает Слава Тельман.
     - На базу все! - орет Семёныч. Рядом с ним сидит Вася Лебедев, по рации
запрашивает пост на крыше, просит, чтобы они нас прикрыли как следует.
     - Пусть повнимательнее работают! - говорит Васе Семёныч.
     Кто-то  открывает  двери школы  настежь, туда  устремляются  десанты  и
солдатики, пригибаясь, бежит Саня Скворец.
     У ворот остаются Семёныч с Васей и мы с Тельманом, несколько десантов.
     Семёныч замечает Тельмана:
     - Ты здесь? - говорит он недовольно. - Давай на базу.
     Слава, упершись автоматом в бок, бежит к школе, давая длинные очереди в
сторону асфальтовой дороги.  В  один  прыжок  через пять  ступеней влетает в
двери школы. Я  бегу следом за ним. Мне  хочется сделать все так же красиво,
как  Слава:  автомат  в  бок,  длинные  очереди на бегу.  Но  автомат у меня
почему-то стоит на одиночных (когда я  успел переставить предохранитель?), и
поэтому  вместо роскошных  трелей своего  'калаша'  я слышу  редкие  хлопки,
сопровождающиеся  ощутимой отдачей  приклада  в  живот.  Бежать  и  стрелять
одиночными неудобно, я перестаю дергать спусковой крючок и, прижав автомат к
груди,  со  счастливой  улыбкой  вбегаю в  школу.  В коридоре стоят  наши  и
солдатики,  встречают.  Лица  у всех возбужденные. Я даже с кем-то  обнялся,
вбежав, и пожал руку кому-то, и улыбнулся.
     За мной  вбегает  десант. У  дверей школы, вижу я, остановился еще один
десант и самозабвенно палит в сторону асфальтовой дороги. Кто-то  из стоящих
рядом  позвал его  по  имени  - хорош,  мол, давай  двигай в школу, но  тот,
взбрыкнув,  падает. В голове  его, будто  сделанной из розового  пластилина,
выше надбровья  образовалась  вмятина. Такое ощущение, что кто-то ткнул туда
пальцем и палец вошел почти целиком.
     Все оцепенели.
     К десанту  подбежали Семёныч с Васей,  схватили  его за руки-за ноги  и
втащили в школу.
     - Док где? - орет Семёныч.
     Подбегает наш  док, дядя Юра.  Садится возле парня,  берет его руку  за
запястье...
     -  Мужики, у него дочка  вчера родилась! - говорит кто-то  из десантов,
будто прося: ну давайте, делайте что-нибудь, оживляйте  парня, он ведь  свою
дочку еще не видел.
     Пощупав пульс, потрогав  шею  десанта, док  делает едва  заметный  жест
руками, как бы бессильно раскрывая ладони; смысл движения этого прост и ясен
- парень убит.
     Семёныч  сгоняет всех  в 'почивальню', приказав никому не высовываться.
Сам,  взяв  Кашкина,  собирается  идти   на  крышу.  Уже  переступая  порог,
разворачивается, увидев Славу Тельмана, обтирающего грязные штаны.
     - Ты чего же меня бросил, боевик херов? - спрашивает Семёныч у Славы. -
Почему меня Вася Лебедев прикрывал?
     -  Семёныч,  я в  другую  сторону  из  машины  выпрыгнул... -  начинает
рассказывать Слава, но Семёныч уже вышел, долбанув дверью.


     -  'Каждая Божия тварь печальна после соития,  -  цитировала  мне  Даша
слова одного русского страдальца; мы лежали в ее комнатке с синими обоями, и
она гладила мою бритую голову, - каждая Божия  тварь печальна после соития',
а ты печален и до и после.
     - Я люблю тебя, - говорил я.
     - И я тебя, - легко отвечала она.
     - Нет... Я люблю тебя патологически. Я истерически тебя люблю...
     - Там, где кончается равнодушие, начинается патология, - улыбалась она.
     Ей нравилось, что кровоточит.
     В те дни у меня начались припадки. Я заболел.
     Я шел к ее  дому, и мне очень нравилась эта дорога. С улицы, где чадили
разномастные авто,  я сворачивал во дворик. В подвальчике с торца дома, мимо
которого  я  проходил,  располагалась  какая-то база, и туда с  подъезжавшей
'газели' ежеутренне сгружали лотки с фруктами и овощами.
     'Газель'  подъезжала ко  входу  в подвальчик. В кузове  стоял водитель,
подающий  лотки.  Из   подвальчика  выбегал  юноша   в  распахнутой  куртке,
расстегнутой рубахе,  потный,  ребристый,  на голове ежик. Он хватал лоток и
топал по ступеням вниз. Тем временем  водитель пододвигал  к краю кузова еще
один лоток и шел  в  дальний конец  кузова за  следующим. Я как раз проходил
мимо, в узкий прогал между  'газелью'  и  входом в  подвальчик и  не упускал
случая  прихватить  в горсть  три-четыре  сливы или пару помидорок. Так,  из
баловства.
     Во  дворе дома стояла клетка метра два высотой, достаточно широкая. Там
жили  колли, мальчик и девочка. Кобель и  сучка,  если вам угодно. Их  легко
было  различить - сучечку и кобеля. Он был поджар,  в его осанке было что-то
бойцовское, гордое, львиное.  Она  была грациозна  и чуть ленива. Он  всегда
первым подскакивал к прутьям клетки, завидев меня, и раза два незлобно глухо
тявкал. Она  тоже привставала, смотрела на меня строго, но спокойно, глубоко
уверенная в своей  безопасности. Изредка она все-таки лаяла, и что-то было в
их лае семейное; они звучали в одной октаве, только его голос был ниже.
     Но  однажды сучка  пропала. В  очередной  раз я повернул  за угол дома,
вытирая персик о рукав, слыша за спиной невнятный, небогатый мат водителя, и
увидел, что кобель в клетке один.
     Он метался возле прутьев и, увидев меня, залаял злобно и немелодично.
     - Ма-альчик мой, - протянул  я и тихо направился к клетке, - а где твоя
принцесса? - спросил  я  его, подойдя  в упор.  Он  заливался  лаем, у  него
начиналась истерика.
     Зайдя сбоку,  я заглянул в их как  бы двухместную, широкую конуру и там
сучки не обнаружил.
     -  Ну, тихо-тихо! - сказал я ему  и пошел  дальше, удивленный. Они были
хорошей парой.
     Следующим домом была общага, из ее раскрытых до первых заморозков  окон
доносились звуки музыки, дурной, пошлой, отвратительной.
     Возле нашего дома стояли  два мусорных контейнера, в которых мирно, как
колорадский  жук,  копошился  бомж.  Приметив меня,  он  обычно  отходил  от
контейнера,  делал  вид,  что  кого-то  ждет  или  просто  травку   ковыряет
стоптанным  ботинком.  В   нашем  дворе  водились   на  удивление  мирные  и
предупредительные  бомжи.  От  них  исходил спокойный, умиротворенный  запах
затхлости, в сумках нежно позвякивали бутылки.
     Возле квартирки моей  Дашеньки стоял  большой  деревянный  ящик,  почти
сундук,  невесть  откуда взявшийся. Подходя к ее квартире, я каждый раз не в
силах был нажать звонок и присаживался на ящик.
     Я говорил  слова, подобные тем, что  произносила мне  воспитательница в
интернате:  'Ра-аз, два-а,  три-и...  - затем торжественно,  - больше!  -  с
понижением на полтона, - не! - и, наконец, иронично-нежно, - пла-ачем!'
     Сидя на ящике, я повторял себе: 'Раз! Два! Три! Думаем о другом!'
     О другом не получалось.
     Я  бежал  вниз  по   лестнице  и,  вспугнув  грохотом   железной  двери
по-прежнему копошащегося в помойке бомжа, выходил из подъезда.
     'Ну  зачем она? А?  Зачем  она так? Что она? Что она, не могла, что ли,
как-нибудь  по-другому?  Господи мой, не  могу я! Дай  мне  что-нибудь  мое!
Только мое!'
     Я бормотал и плавил лбом стекло маршрутки, уезжая от ее дома, я брел по
привокзальной площади  и сдерживал  слезы  безобразной мужской ревности. Мне
было стыдно, тошно, дурно.
     'Истерик, успокойся! - орал я на себя. - Придурок! Урод!'
     Ругая  себя, я отгонял  духов ее прошлого, преследовавших меня. Мужчин,
бывших с моей  девочкой.  Я сам развел этих  духов,  как  нерадивые  хозяева
разводят мух, не убирая  со стола  вчерашний  арбуз,  очистки, скорлупу... Я
вызвал их бесконечными размышлениями о ее, моей Даши, прошлом.
     К тому времени, когда  мой разум заселили духи, я досконально изучил ее
тело. Духи слетались на тело моей любимой, тем самым терзая меня, совершенно
беззащитного...
     Печаль свою,  лелеемую и раскормленную, до дома своего, находившегося в
пригороде Святого  Спаса, я не довозил.  По ошибке я садился  в  электричку,
мчавшуюся  в  противоположную  сторону.   Остановки  через  две  я   замечал
совершенно неожиданные пейзажи, роскошные особняки за окном.
     'Когда их  успели понастроить? - удивлялся я. - Почему я их  не  видел?
Может быть, я все время в другую  сторону  смотрел? Скажем, в Святой  Спас я
ехал  всегда, но случайно слева, а обратно - справа?  И в итоге всегда видел
одну сторону... Чушь...'
     - Куда электричка едет, не скажете?..
     'Ну вот, я так и думал... Ну что за мудак, а?'
     Я  вставал и  направлялся  к выходу, и тут, конечно  же, навстречу  мне
заходили контролеры. Строгие лица, синие  одежды. Несколько  минут я с  ними
препирался, доказывая,  что сел не в  ту сторону, потом  отдавал все деньги,
которых  все  равно не  хватало на штраф, в итоге квитанцию я  не получал, и
выдворялся на  пустынный  полустанок, стылый, продуваемый, лишенный лавочек,
как и все полустанки  России.  Подъезжала  еще  одна электричка, но там  (о,
постоянство невезенья!)  контролеры стояли прямо на входе и проверяли билеты
у  всех пассажиров. Опережая  полубомжового  вида мужчину  с подростком  лет
семи, я  подходил к дверям вагона, хватал подростка под руки, якобы  помогая
ему забраться, и под прикрытием своей ноши проникал в вагон.
     - Билетик где? - шумела проводница-контролер, злобная  тетка лет сорока
пяти, похожая на замороженную рыбу.
     -  Дайте ребенка-то внести! -  огрызался я, обходил  ее, ставил лицом к
ней мальца, и  пока она брезгливо разглядывала  корочки мужика полубомжового
вида, я бежал в другой вагон.
     Я выходил  на  вокзале  Святого Спаса  отчего-то повеселевший  и пешком
добирался до Дашиного дома. Заходил в ее квартиру и ничего ей не говорил.


     Семёныч еще  не успокоился после  вчерашнего - Слава Тельман  сидит  на
своей  койке хмурый:  Семёныч уезжал  вместе с десантами,  убитого  отвозил,
Славу с  собой не взял, а  тут еще одно  злоключение:  Вася Лебедев  гранату
кинул в окно.
     Семёныч как  раз  вернулся.  Мы  стоим возле  входа  в школу, обсуждаем
случившееся. При появлении командира, конечно, все замолчали.
     -  Проверяйте  посты,  чтоб внимательней  работали, - мимоходом говорит
Семёныч Шее и Столяру. - Поменьше тут мельтешите. Сидите в здании.
     Шея заходит за Семёнычем,  кивает  из-за  плеча командира дневальному -
докладывай, мол.
     -  Товарищ  майор,  за  время вашего  отсутствия произошло чрезвычайное
происшествие: боец Лебедев бросил гранату в окно.
     - Пострадавшие есть? - быстро спрашивает Семёныч.
     - Нет.
     - Лебедева ко мне.
     Лебедев,  впрочем,  вовсе не виноват. Старичков,  сапер  наш,  когда-то
вытащил чеку  из 'эргээнки',  наверное,  на  одной  из зачисток,  но бросать
гранату не  стал. Обкрутил,  прижав  рычаг,  гранату клейкой лентой и  так и
носил в кармане  разгрузки.  Сегодня утром, пока Семёныча не было, Старичков
хорошо выпил -  Плохиш, поганец, наверное, поднес. Пьяный Старичков пришел в
спортзал и  со словами: 'На! Твоя...'  - дал  Васе Лебедеву гранату. Лебедев
взял гранату, сел на кровати, повертел 'эргээнку' в  руках  и стал снимать с
нее клейкую  ленту. Когда лента кончилась, раздался щелчок - сработал запал.
У Васи было полторы секунды.
     В  спортзале  на кроватях  валялись пацаны, никто,  к  слову,  даже  не
заметил, что произошло. Я видел Васю краем зрения, я читал в это время; Вася
двумя легкими шагами достиг бойницы и кинул гранату. Ниже этажом ухнуло.
     - Вася, ты что,  охренел? - закричал Костя Столяр, подбегая к Лебедеву,
все еще стоящему у окна.
     В общем, обошлось.
     - Вы представляете, что такое ехать  с гробом  к матери? - Семёныч  зло
смотрит на нас,  собравшихся в актовом  зале,  и совершенно  не  смотрит  на
Старичкова, который  понуро,  как ученик,  стоит  перед  парнями, справа  от
Семёныча.  Рядом  с  Семёнычем сидит неизменно  строгий Андрей Георгиевич  -
Черная Метка.
     'Кто он такой?' - думаю.
     - Вы  представляете, что  такое  приехать и сказать матери,  что ее сын
погиб  не героем в бою, а  его угробил какой-то мудак? Ты знал,  что граната
без чеки?
     - Знал.
     - Зачем ты дал ее Лебедеву?
     - Я не думал, что он будет ее раскручивать.
     -  Федь,  ну  как  я мог подумать, что  ты мне гранату  дашь без чеки и
ничего не скажешь, - сказал Лебедев с места.
     - Я готов искупить кровью, - тихо говорит Старичков.
     - 'Готов искупить'?  -  передразнивает его Семёныч. -  Вы еще войны  не
видели!  -  обращается  он  ко  всем. -  Это  я  вам  говорю.  Не  ви-де-ли!
'Бах-бах-бах' - постреляли из автоматиков, боевики, вашу мать! Вот когда, на
хрен, клюнет жареный петух, - Семёныч  снова обращается  к Старичкову, но не
смотрит на него, - я посмотрю, как ты будешь 'искупать'!
     - Домой поедешь!  -  безо всякого перехода говорит  Семёныч  и  впервые
брезгливо оборачивается к  провинившемуся, -  А здесь  пацаны будут за  тебя
искупать. Собирай вещи.
     - Сергей Семёныч... - говорит Старичков.
     - Все, свободен.
     Сопровождать  Старичкова в аэропорт поехали начштаба и мы со  Скворцом.
Вася Лебедев  напросился  в  водилы.  По  дороге  я  избегал  со Старичковым
разговаривать,  да и у него  желания с нами общаться явно не было.  Вася все
порывался его развеселить, но он не откликался.
     'Странно,  -  думал я, - Вася, который  чуть не взорвался  и к  тому же
остается  здесь,  успокаивает  Старичкова, который вечером будет  у жены под
мышками руки греть... или Старичков не женат?'
     Федя, как казалось,  равнодушно смотрел  в окно,  но  уже  в аэропорту,
выходя из машины, я увидел, что он плачет.
     'Повезло ему или нет?  - думаю я. - Вот если  бы меня  отправили, я  бы
огорчился? Все-таки домой бы приехал, к Даше...'
     Я понимаю, что мне не хотелось бы, чтобы меня отправили домой. Это было
бы  неправильно  - уехать  и парней  оставить. Мне кажется,  все  наши бойцы
именно так рассуждают.  Со Старичковым даже никто не попрощался. Не  потому,
что вот его все вдруг запрезирали, просто потому, что он отныне отчужден. Да
и  сам  Федя только Филю,  пса  своего, обнял. Филя и  не понял,  что хозяин
уезжает.
     Начштаба пошел в аэропорт.
     На крыше аэропорта стоят буквы: 'Г', 'Р', 'О', 'З', 'Н', 'Ы', 'Й'.
     Слева от аэропорта плац, маршируют солдатики.
     'Им,  может,  умирать завтра, а их маршировать заставляют.  Что-то  тут
неправильно...' - думаю.
     Старичков следом за начштаба выходит  из  'козелка',  вытаскивает  свой
рюкзак. Взяв за лямки,  волочит  его по асфальту в сторону автовокзала. Вася
выскакивает, окликает Старичкова - куда, мол, но тот не отзывается.
     Вася, пожав плечами, садится в машину.
     Проходящий  мимо  усатый  майор  строго  смотрит  на   Старичкова.  Тот
останавливается, не дойдя до аэропорта.
     - Санёк, хочешь домой? - спрашиваю я Скворца.
     - Нет, - отвечает.
     Появляется  наш  начштаба,  молча  проходит  мимо  Старичкова,  идет  к
'козелку'.
     - Рейс отменили, - говорит начштаба. - Чего делать-то?
     'Тоже мне, капитан, - думаю, - совета спрашивает'.
     -  Давай  его до  Рязани подбросим? - весело  предлагает Вася и в  знак
полной готовности хватает обеими руками руль.
     - До Рязани далеко... - говорит начштаба серьезно.
     'Интересно, -  думаю,  -  он  действительно тупой  или просто такой вот
человек?'
     Начштаба  явно  раздумывает,  вызвать  ли  ему  Семёныча  по рации,  на
запасной волне, чтобы спросить, что делать, и сомневается  - не покажется ли
он при этом слишком бестолковым.
     - Поехали на базу, - насмешливо говорит Лебедев, - завтра отвезем.
     Начштаба неопределенно кивает головой, и Лебедев, как мне кажется, даже
не заметив  этого кивка,  высовывается из  машины и  зовет  Старичкова.  Тот
оборачивается, кивком  спрашивает, что  надо,  но  Вася не отвечает, заводит
машину. Старичков  нехотя  идет  к  'козелку'. Он открывает  дверь  и  молча
смотрит на нас. Такое его поведение начинает раздражать.
     'Он что, презирает нас всех теперь?' - думаю я.
     - Садись, - говорит Вася. - Твой самолет улетел.
     - Чего такое? - цедит сквозь зубы Старичков.
     - Садись, говорю.
     На базе Старичков хмуро вытащил рюкзак и прошел  мимо курящих пацанов в
спортзал. Те  посмотрели на  него иронично,  как  на новичка.  Я,  улыбаясь,
прошел за Старичковым в 'почивальню'.
     - Не раздевайся, - говорит мне Шея.
     - А чего?
     Шея  не отвечает  на  вопрос, выкликивает  поименно,  приглядывается  к
пацанам, собирает,  кроме меня,  Хасана,  Диму  Астахова  и  Женю  Кизякова.
Отправляемся в кабинет Черной Метки.
     - Чего случилось, взводный? - интересуется Астахов по дороге.
     -  Попросили  собрать  пять  надежных  ребят.  За  неимением   надежных
остановился на  вас, - говорит Шея серьезно, открывая дверь  в кабинет.  Нас
молча ждут Андрей Георгиевич и Семёныч.
     -  Хасан, знаешь дом шесть  по улице  Советской?  -  спрашивает  Черная
Метка, когда мы рассаживаемся.
     - Знаю, - говорит Хасан.
     -  Точно помнишь, где он? Ты ведь давно в Грозном не был?  - спрашивает
Семёныч.
     - Я здесь жил. Я помню, - отвечает Хасан.
     Черная Метка пишет на листочке цифры - 6 и 36.
     - Это  номер  дома и  номер  квартиры.  Здесь  живет Аслан  Рамзаев. По
оперативным данным, он находится в  городе,  приходит ночью  домой. Надо его
аккуратно взять и привести сюда. Ночью или утром. Выбирайте, когда удобней.
     'Во, бля...' - думаю я ошалело.
     - Насколько аккуратно? - спрашивает Шея.
     - Без пулевых ранений в голову, - говорит Семёныч.
     Мне кажется, что Семёныч заговорил только для того, чтобы показать, что
и он тоже начальник.
     Черная  Метка подробно добавляет  о  том, что работать  надо  предельно
аккуратно и лучше даже синяков не оставлять.
     Решаем  выйти вечером,  в 20.00. Город  начинают  обстреливать ближе  к
полночи, есть смысл выйти пораньше. А обратно - уж как получится.
     'Ну почему вот  я стесняюсь забиться под кровать и сказать,  что у меня
живот болит? - думаю я в 'почивальне'. - Что это за стыд такой глупый?  Ведь
убьют и все... Откуда они могут знать, что этот Рамзаев один придет? А вдруг
он с целой бандой  приходит?  А мы будем в подъезде сидеть, как идиоты. Кому
это только в голову пришло...'
     Не  найдя  ответа ни  на  один  из своих  вопросов,  я думать  об  этом
перестал. Взял книгу, но ничего в ней не понял.
     'Как  можно  какие-то  книги писать, когда вот так  вот живого человека
могут убить. Меня. Да и какой смысл их читать? Глупость. Бумага'.
     Я ушел курить и курил целый час. Вернулся - Шея носок зашивает.
     'Видимо,   он  намеревается  вернуться',  -   подумал  я  презрительно.
Послонялся между  кроватей,  пацаны  предложили  мне  в  карты  поиграть,  я
неприятно содрогнулся.
     'В карты, бляха-муха...' - передразнил мысленно.
     Хасан лежал на койке с закрытыми глазами.
     Я опять вышел на улицу. По дороге встретил Женю Кизякова.
     - Последний раз посрал, - сообщил мне Женя, улыбаясь.
     - Да ладно! - ответил я Кизе.
     Это  меня немного успокоило. Хоть  один нормальный  человек есть. А  то
носки зашивают. Тоже мне.
     Ну, естественно,  пока я одевался, Плохиш предложил мне помыться, чтобы
потом возни было меньше с трупом.
     - Вы куда? - спрашивают у нас пацаны с поста на воротах.
     - За грибами, - говорит Астахов.
     Выходим,  бежим,  пригибаясь,   от  дома,  почти   родного,  от  теплой
'почивальни'...
     'Куда мы? Куда нас?..'
     Присели, дышим.
     - Хасан, может,  ты адрес забыл? - улыбаясь, шепотом спрашивает Кизя, в
смысле - 'хорошо  бы, если б ты  дорогу  забыл',  и, не  дождавшись  ответа,
обращается к Шее: -  Взводный, давай  в кустах пересидим, а сами скажем, что
он не пришел?
     Я по голосу слышу, что Кизя придуряется. Если бы мне вздумалось сказать
то же самое, это прозвучало бы слишком искренне. Кизя смелый.
     'Наверное, смелее меня', - с огорчением решаю я.
     Шея молчит.
     Отойдя метров на сто от школы, сбавляем ход.
     'Куда нам теперь торопиться?' - думаю иронично.
     Хасан  идет  первым. Договорились,  что, если кто  окликнет, он ответит
сначала по-русски, а потом и по-чеченски. Мы одеты в черные вязаные шапочки,
разгрузки забиты гранатами, броников, естественно, нет.
     Смотрю по сторонам.  Мягко обходим лужи. Шея тихонько догоняет  Хасана,
останавливает  его, делает шепотом замечание. Хасан подтягивает разгрузку  -
видимо, что-то звякало, я не слышал.
     Начинаются сельские дома, заглядываю  в то окно, где мы видели  труп на
первой зачистке.
     'Если этот труп по ночам ходит и ловит случайных путников, это для меня
не страшней, чем сидеть в подъезде...' - думаю.
     Вытаскиваю из кармана упаковку жвачки, кидаю пару пропитанных ароматной
кислотой кубиков в рот. Сбоку тянется рука нагнавшего меня Кизи. Поленившись
выдавливать кубики жвачки, кидаю на ладонь ему всю пачку.
     Из темноты встает полуразрушенная 'хрущёвка',  сереет боком. Неожиданно
вспыхивает огонек  в  одном из окон на  втором этаже. Мы  присаживаемся,  я,
чертыхнувшись, падаю чуть ли не на четвереньки. Огонек тут же гаснет.
     Шея  машет рукой: пошли,  мол. Кизя трогает  ладонью землю - жвачку мою
потерял.
     Медленно отходим,  огибаем  дом с другой  стороны.  Идем вдоль стены по
асфальтовой дорожке. Хрустит под ногами битое стекло.  Хасан поднимает руку,
останавливаемся. Прижимаюсь спиной к стене, чувствую бритым теплым  затылком
холод кирпича.  Оборачиваюсь на Кизю, он жует -  нашел-таки. Кизя делает шаг
вбок,  на землю возле  асфальта,  видимо,  пытаясь  обойти стекло,  и  резко
отдернув ногу, произносит:
     - Ебс!
     Смотрю на него.
     - Говно! -  произносит Кизя  с необычайным отвращением. Слышится резкий
запах. Видимо, канализацию прорвало в доме.
     Астахов,  идущий позади Кизи, хмыкает. Кизя бьет  каблуком по асфальту.
Шея недовольно оборачивается:
     - Женя, ты что, танцуешь?
     - В дерьмо вляпался, - поясняю я.
     Идем  дворами мимо то  деревянных,  то железных заборчиков,  лавочек  у
подъездов,   мусорных   куч.   Лицо   задевают   ветви   дворовых  деревьев.
Останавливаемся на углах, перебегаем промежутки между домами, осматриваемся,
идем дальше. Хасан уверенно ведет нас.
     Как все-таки здесь все похоже на российские городки, на пыльные дворики
Святого Спаса. Сейчас  вот  подойдем к этой трехэтажке, а там Даша половички
вытрясает - в белых  кроссовочках, в голубеньких брючках, в короткой маечке,
и виден открытый загорелый пупок, и тяжелые  грудки встряхиваются, когда она
половичком взмахивает... Ага, Даша...
     Хасан,  повернув за угол, лоб в  лоб  сталкивается с женщиной, здоровой
чернявой бабой в платке, в кожаной, расстегнутой на груди  куртке, в юбке, в
резиновых сапогах. Некоторое время все молчат.
     - Напугалась... - говорит она спокойно и чуть  улыбаясь - это слышно по
голосу.
     Хасан  отвечает  что-то  нечленораздельное,  но  по-русски. Приветливый
набор  звуков, произнесенный Хасаном,  должен, по его  замыслу, выразить то,
что мы тоже немного напугались, но всё, как видим, обошлось благополучно, мы
вот тут прогуливаемся с ребятами и сейчас разойдемся мирно по сторонам. Чуть
склонив  голову,  женщина тихо  проходит мимо нас,  мы стоим недвижимо,  как
манекены, глядя вперед.
     Обойдя замыкающего Астахова, женщина  заходит в подъезд, дверь громко и
неприятно скрипит и зависает в полуоткрытом состоянии.
     Шея  оборачивается на  нас, Астахов  коротко и многозначительно  кивает
головой вслед женщине. Шея раздумывает секунду, потом говорит:
     - Идем!
     Чувствую,  что Астахов недоволен. А я? Не знаю. Чего, убить ее, что ли,
надо было? Взять бабу и зарезать? Как корову... Ну что за дурь.
     'Сейчас  она  позовет  своих  абреков,  -  думаю,  -  и  они нас  самих
перережут. Как телят'.
     Покрепче перехватываю ствол. Сжимаю зубы.
     'С-с-час, перережут. Хрен им'.
     Останавливаемся у  корявых кустов.  Присаживаемся на  корточки. Смотрим
назад, на тот дом, от которого отошли. Ломаю веточку, верчу в руках, бросаю.
Где-то далеко раздаются автоматные очереди.  Здесь вокруг нас тихо.  Встаем,
двигаемся дальше. Совсем уже стемнело.
     Как мы пружинисто и цепко идем, какие мы молодые и здоровые...
     Всё,  наш дом,  приплыли. Пятиэтажное здание серого цвета,  'хрущёвка',
второй  подъезд. Напротив дома, видимо, была  детская  площадка.  В  темноте
виднеется  заборчик,  качели,  похожие  на  скелет  динозавра,  беседка, как
черепашка...
     Шея тычет в меня пальцем и затем указывает на дальний угол дома.
     - Глянь и вернись, - говорит он тихо, когда я прохожу мимо него.
     Как  все-таки  плохо  идти  одному. Чувствую  себя  неуютно  и  нервно.
Неприязненно кошусь  на окна:  разбитое,  целое, разбитое, потрескавшееся...
Вот  было  бы   замечательно   увидеть  там   лицо,  прижавшееся  к  стеклу,
расплывшиеся   губы,   нос,   бесноватые   глаза.   Даже    вздрагиваю    от
представленного. Угол. Заглядываю за. Помойка, мусор, тряпки,  битое стекло.
Вглядываюсь в темноту. Опять где-то раздаются выстрелы. Дергаюсь, прячусь за
угол.
     'Ну чего ты дергаешься, - думаю, - чего? Черт знает, где стреляют, а ты
дергаешься'.
     Возвращаюсь к своим, не глядя на окна. Хасан и Шея уже зашли в подъезд,
Астахов держит дверь, ждет  меня.  Вхожу, Астахов  медленно,  по сантиметру,
прикрывает дверь,  но она все равно выдает  такой длинный, витиеватый скрип,
что у меня начинается резь в животе.
     Поднимаемся на второй этаж. Смотрю  вверх, в узкий пролет. Естественно,
ничего  не  вижу. Шея щелкает зажигалкой  перед одной из дверей  - только на
секунду, прикрыв ее ладонью, при вспышке озаряется цифра '36'.
     'Надо же, - думаю, - номер сохранился.  А  чего бы  ему не сохраниться.
Кому он нужен...'
     Мы быстро, стараясь не шуметь, поднимаемся выше этажом. Прислушиваемся.
     'Бля, куда мы забрели', - думаю.
     Чувствую внутри  мутный  страх, странную  душевную  духоту, словно  все
сдавлено в грудной клетке.
     - Чего будем делать? - спрашивает Астахов.
     - Попробуем выбить любую дверь,  -  отвечает  Шея. - Может быть,  через
окна удастся уйти.
     Распределяемся: Женя  Кизяков, Дима  Астахов и я усаживаемся возле окна
на площадке между  вторым и третьим  этажами - смотрим на улицы, поглядываем
на двери, чтобы кто-нибудь нежданный не выскочил с гранатометом. Хасан и Шея
стоят-сидят на лесенке чуть ниже нас.
     Вижу качели на детской  площадке.  При слабом  порыве  ветра  дзенькает
стекло  ниже  этажом... Дерево...  Крона как  будто бурлит на слабом огне...
Кто-то когда-то сидел под деревом,  целовался на скамеечке. Чеченский парень
с чеченской девушкой... Или у них это не принято - так  себя вести? У Хасана
надо спросить: принято у них под деревьями в детских садах целоваться  было,
или это вообще немыслимо для чеченцев.
     Куда все-таки  нас,  меня занесло? Сидим посреди чужого  города, совсем
одни, как на дне океана. Что бы Даша подумала, узнай она, где я сейчас?..
     На какое-то  время  в подъезде воцаряется тишина.  Потом Дима  тихонько
кашляет в кулак. Чувствую, что  у меня затекла  нога,  меняю положение тела,
громко шаркая берцем. От ботинок Кизи веет тяжелым, едким запахом кала...
     -  Кизя,  может,  ты  снимешь  ботинок  и  положишь  его  за пазуху?  -
предлагает Астахов шепотом. - Я сейчас в обморок упаду.
     Я чувствую, как  Кизя улыбается в темноте. Он необидчивый.  Даже как-то
радостно реагирует, когда над ним  шутят. И от этого сарказм и едкость шутки
совершенно растворяются.
     Хасан поправляет  ремень, что-то звякает о ствол.  Шея стоит недвижимо,
спиной к стене, полузакрыв глаза. Вдалеке раздаются автоматные очереди.
     'А что если я сейчас заору дурным  голосом: 'Те-мна-я ночь! только пули
свистят  по  степи...'  -   что  будет?'  -  думаю  я.  И  сам  неприязненно
подергиваюсь. Какое-то время не могу отвязаться от этой шальной мысли. Чтобы
отогнать беса сумасшествия, тихонько, одними губами напеваю эту песню.
     - Ташевский молится, - констатирует Астахов.
     - Цыть! - говорит Шея.
     Замолкаем. Все время хочется сесть иначе, ноги затекают. Терплю. Смотрю
на  пацанов,  никто  не  шевелится. Терплю.  Наконец Астахов  пересаживается
иначе,  следом  Кизя, сидящий на  лестнице,  вытягивает  ногу  в  обгаженном
ботинке  и  ставит  ее   на  каблук  рядом  с  Астаховым,   под  шумок  и  я
пересаживаюсь.
     - Как куры, бля, - говорит без зла Шея.
     - Кизя, тварь такая, убери ботинок, - просит Астахов.
     Кизя молчит. Астахов наклоняется над берцем Кизи, пускает длинную слюну
- сейчас, мол, плюну прямо на ногу.
     - Ага, и платочком протри, - советует Кизя.
     Астахов сплевывает в сторону и отворачивается к окну.  Смотрим вместе в
темноту. Качели иногда скрипят. Крона все бурлит.
     - Пойдем, на качелях покачаемся? - предлагаю я Димке, пытаясь разогнать
муторную тоску.
     Молчит.
     'Забавно было бы...  Выйти, гогоча, и громко  отталкиваясь  берцами  от
земли, высоко раскачаться... Чеченцы удивились бы...'
     Оттого что я вспоминаю чеченцев,  произношу мысленно имя этого  народа,
мне становится еще хуже. 'Они ведь близко... Где-то здесь, вокруг нас. Может
быть, в этом подъезде... Мама моя родная...'
     Метрах  в   тридцати  раздается   пистолетный   выстрел.   Бессмысленно
перехватываю автомат.
     'О, наш идет, - думаю  иронично,  пытаясь себя отвлечь,  - возвращается
домой и от страха в  воздух палит'. Начинаю мелко дрожать.  'От холода...' -
успокаиваю себя. Дую на озябшие руки.
     Резко скрипит входная дверь, и меня окатывает тошнотворная волна. Разум
дергается,  как  рыба, брошенная  на  сковороду. Не  знаю,  что делать. Кизя
медленно встает. Астахов уже стоит. Шея поднимает руку с  открытой ладонью -
'Тихо!' Слышны спокойные шаги. Один человек будто бы... Да, один.
     'Один,  один,  один,  один...'  -  повторяю  я в такт  сердцу,  быстро.
Медленно  снимаю  предохранитель,  встаю на  колено,  направляю ствол  между
прутьев поручня. Появляется мужская голова, спина, зад.
     -  Аслан Рамзаев?  - спрашивает  Шея, шагнув  навстречу  поднимающемуся
мужчине.
     Мужчина делает еще  один, последний шаг и встает  на площадке  напротив
Шеи. Автомат Шеи висит сбоку, дулом вниз, отмечаю я. Шея стоит вполоборота к
подошедшему, расслабленно опустив руки.
     - Да, - слышу я ответ чечена,  чувствуя мякотью согнутого пальца  холод
спускового крючка.
     Шея очень  легким,  почти незафиксированным моим глазом  движением бьет
чечена  боковым ударом в висок. В падении чечен ударяется головой о каменный
выступ  возле  двери  собственной квартиры.  Я  смотрю  на  его  тело.  Тело
недвижимо. Шея хлопает чечена по карманам. Подбегает Хасан, помогает Шее...
     Я расслабляю  палец,  тупо  зависший над  спусковым крючком.  Кошусь на
Кизякова,  тот  смотрит  на  двери  третьего  этажа,  держа ствол наперевес.
Астахова не вижу, он у меня за спиной.
     - Как там на  улице? - спрашивает Шея тихо, глядя  поверх меня. Какой у
него голос спокойный, а!
     - Пусто, - отвечает Астахов.
     Шея рывком переворачивает чечена, ловко связывает припасенной  веревкой
руки. Извлекает из разгрузки  пластырь и нож. Отрезав  сантиметров  двадцать
ленты,  залепляет  чеченцу рот.  Перевешивает  автомат на левое  плечо. Взяв
чечена за брюки и за шиворот, вскидывает на правое плечо, головой назад.
     - Хасан, Егор, посмотрите... - просит Шея на первом этаже.
     Выходим,  обойдя взводного  с  его  поклажей,  на улицу. Вглядываемся в
темноту детской площадки. Расходимся в разные  стороны. Я  добегаю до  конца
дома,   заглядываю   за  угол.  Сдерживаю   дыхание,   прислушиваюсь.   Луна
необыкновенно ясная  стоит  над городом Грозным. Помойка, расположившаяся за
домом, источает  слабые запахи тлена.  Возвращаюсь,  нагоняю уже вышедших из
подъезда своих. Хасан чуть торопится. Постоянно уходит вперед, потом, присев
и оглядываясь на нас, поджидает.
     'До-мой, до-мой, до-мой...' - повторяю я ритмично и лихорадочно.
     - Гэй! - кричит кто-то рядом.
     Останавливаемся.
     'Сейчас начнется!' - понимаю я.
     - Гэй-гэй-гэй! - повторяют явно нам - то ли с крыши, то ли из одного из
окон, неясно...
     Все  присаживаются.  Шея  сбрасывает  чечена  с  плеча,   тот  внезапно
вскакивает,  Шея хватает его за горло, валит на землю,  прижимает  головой к
земле.
     Несколько мгновений мы всматриваемся в темноту, ища источник крика.
     - Я  тебе,  сука, голову  отрежу,  -  говорит Шея внятным шепотом своей
оклемавшейся ноше. - Понял?
     Я не вижу, отвечает ли чечен.
     - Пошли! Бегом! - командует Шея.
     Вскакиваем, я  сразу догоняю Шею, потому что чеченец впереди него бежит
не  очень быстро.  Шея хватает его  за  шиворот, дергает так,  что трещит  и
рвется куртка. Подбегаем к дому, жмемся к стенам, сворачиваем за угол.
     - Еще бросок!
     Добегаем до  следующего  дома. Чеченец крутит  головой, таращит  глаза,
смотрит назад.
     -  Давай, порезвей работай  клешнями... - говорит Шея чечену, пропуская
его вперед.
     - Егор, веди его, - приказывает мне взводный; отходит назад к углу дома
и вместе с Астаховым начинает вглядываться и вслушиваться в темноту, которую
мы миновали.
     Я  толкаю чечена,  он делает несколько шагов,  споткнувшись, падает,  я
подцепляю его за ремень, он смешно встает на четыре конечности и оттого, что
я все еще судорожно тяну его  за ремень вверх, не может никак подняться. Нас
догоняет Шея,  хватает  чечена  за волосы, дергает  его  вперед, наш пленник
делает длинный прыжок вперед и набирает скорость.
     'Почему никак не стреляют?' - думаю я.
     Пробегаем  еще  квартал. Садимся с Астаховым к стене, пускаем  длинную,
тягучую слюну. Чеченец быстро дышит носом. Он морщит  скулы и мышцы  лица, я
понимаю,  что ему хочется отлепить пластырь. Я мягко бью ему пальцами  левой
руки по лбу, чтоб перестал. Шея стоит на углу дома.
     - Тихо... - говорит он, подойдя к нам. - Вроде тихо.
     Мы бежим дальше, чеченец часто спотыкается.
     Шея связывается с базой, предупреждает, что мы близко.
     Метров за пятьдесят до базы становится легко. Уже дома. Почти уже дома.
Совсем уже дома.
     Мы входим во двор и начинаем смеяться.
     - 'Гэй-гэй-гэй!'  - пародирует неизвестного, окликавшего  нас, Астахов,
заливаясь. Я тоже хохочу.
     - 'Гэй! - повторяю я. - Гэй-гэй-гэй!'
     В ночном Грозном раздается наш смех.
     - Кизя, мы  не скажем парням, что ты боты обгадил от страха!  - смеется
Астахов, и Кизя тоже смеется.
     - Ну  что,  аксакал,  поскакали  дальше? - спрашивает гыгыкающий Шея  у
чеченца, хмуро смотрящего куда-то вбок. И мы снова хохочем.
     Нас встречают  улыбающийся  Семёныч и начштаба. Семёныч кажется родным,
хочется броситься ему на шею.
     'И начштаба - отличный мужик!' - думаю я.
     Чеченца сразу уводят в кабинет Черной Метки.
     Мы входим в 'почивальню' посмеиваясь. Пацаны дрыхнут.
     'Гэй-гэй-гэй!'  -  повторяем  мы,  улыбаясь, уже  на  исходе  здорового
мужского хохота.
     Скворец поднимает заспанную голову, улыбается нежно, щурит глаза.
     'Гэй-гэй-гэй...' Что может быть забавнее.

     VIII


     Потихоньку   излечившись  от  расстройства   желудков,   пацаны  начали
разъедаться. После  завтрака,  сопровождаемого добродушными напутствиями  от
Плохиша,  уже в  полдень мы  собираемся душевной компашкой:  Хасан, Скворец,
Димка Астахов, Андрюха Конь, Кизя. Порой, конечно, кто-то из  нас дежурит на
крыше  или на воротах. Ну  вот,  в этом или в усеченном  составе собираемся,
открываем  каждый  по  банке  кильки в томатном  соусе, каждый режет себе по
луковичке и за милую душу всё это уминаем.
     Спустя  пару часов  подходит  время  обеда, все  с  отличным  аппетитом
отведывают супчику, порой опять рыбного, из кильки (ничего страшного: рыба -
штука полезная), иногда щей, иногда горохового.
     Однажды Костя Столяр, все время поругивающий Плохиша за  разгильдяйское
отношение к  поварским  обязанностям,  самолично изготовил  украинский борщ,
выгнав поваренка из его кухоньки, чтоб не мешал. Борщ получился бесподобный,
Вася  Лебедев   не  постеснялся  хлебушком  протереть  чан,   что  послужило
побуждением  Плохишу  предложить  Васе отведать  из  ведра  для  отходов  на
кухоньке: 'Там  такие  славные  очистки  и  хлебушек  размякший', -  посулил
Плохиш.
     Ближе  к  ужину  мы  встречаемся  за  столом  еще  разок,  на этот  раз
почаевничать.  Все  скромно, разве  что  между делом  банку  тушенки съедим.
Пацаны, конечно же, были бы  не прочь выпить пива, но Семёныч запретил  пить
пиво до 21.00. Причем после наступления  заветного срока могут выпить только
те, кто не заступает на посты.
     Ну,  естественно,  чаем  сыт  не  будешь,  так что  к  ужину опять  все
голодные. В полвосьмого  Плохиша, привычно  дремлющего  на  койке, на втором
ярусе, все уже гонят из 'почивальни' - иди, поваренок, обед грей.
     -   Холодное  пожрете,  скоты  ненасытные,   -  отругивается  Плохиш  и
накрывается одеялом с головой.
     -  Ударь его копытом,  - просит  Язва  нашего Коня: у Андрюхи  Суханова
койка расположена ярусом ниже лежанки Плохиша. Андрюха  Конь  послушно  бьет
ногой в то место, где сетка кровати особенно провисает под  телом Плохиша  -
предположительно по заду поваренка.
     - А-а, по почкам! - блажит Плохиш.
     Андрюха бьет еще раз.
     -  А-а, по придаткам! -  еще  громче завывает  поваренок и слезает-таки
вниз, попутно желая Андрюхе всяческих благ: сена на  завтрак, золотых подков
и бантика на хвост.
     'Как я их люблю  всех... -  думаю  я.  - И ведь  не скажешь этим уродам
ничего... Как я боюсь за них. За нас боюсь...' - еще думаю я.
     'Как погиб этот пацан? - думаю следом,  вспоминая десантника.  - Отчего
он  погиб?  Может,  смерть  приходила к кому-то  из  нас, искала  кого-то, а
зацепила его?  Как  это нелепо... Приехал  на рыночек,  глазел  на  чеченок,
приценивался к консервам... Стрельба началась  -  даже не  очень  испугался,
привычно  присматривался  -   оценивал   обстановку  на   глаз,  как  мужики
прицениваются,  оставаться ли  в баре или  другой  искать... даже  покурил -
дымку глотнул напоследок. Не собирался ведь умирать. Потом побежал и упал. И
нет его. Зачем он тогда приценивался? Консервы, что ли, ему были нужны? Чего
курил? Мог бы и не курить. Мог бы и не жить совсем... Дочь у него родилась -
за этим жил? Одна будет расти девочка, без отца'.
     Семёныч приехал  из  ГУОШа,  серьезный, озабоченный.  И  даже поддатый.
Отозвав Шею и Столяра,  тихо распорядился выставить на стол спиртное. По две
бутылки  на взвод. У нас на такие приказы слух наметанный, все сразу приятно
оживились.
     - Вчера было некогда... - говорит Семёныч за столом. - Сначала... - тут
он смотрит на Федю Старичкова, который так и  не уехал, - никуда не поедешь,
-  обрывает  Семёныч начатое предложение, потому что  и так все поняли,  что
речь шла об эксцессе с гранатой, - будешь тут искупать, - жестко заканчивает
он, и у меня сразу  появляются неприятные предчувствия. -  Потом вот ребятки
ушли... за добычей, - Семёныч смотрит на Шею,  на Хасана, мне хочется, чтобы
Семёныч посмотрел  и на меня, и он  останавливается взглядом  на  мне и даже
головой кивает, вот, мол, и Шея, и Хасан, и Кизяков, и Астахов, и Егор - эти
ребятки ходили за  добычей. - Знатную птицу поймали, - продолжает Семёныч. -
От лица  комсостава вам... - здесь Семёныч снова  обрывает начатое, но  мы и
так  понимаем,  что  нам  'от лица  комсостава'  благодарность. - Вчера было
недосуг, - говорит  Семёныч, - а  сегодня надо помянуть пацана, десантничка.
Смерть к нам заглянула. Мы должны помнить о ней.
     Первую пьем за наше здоровье. Вторую -  за тех,  кто нас ждет. Третью -
молча и не чокаясь.
     'Давай браток... Пусть пухом...'
     После третьей  глаза  заблестели  и  даже от души  отлегло  -  все-таки
нехорошо, когда душа человеческая не помянута. Но особенно развеселиться нам
Семёныч не дал.
     - Так, ребятки, - сказал он, - томиться я один не хочу, скрывать от вас
ничего  не  желаю.  Завтра  мы  выезжаем   за  город,  будем  брать  селенье
Пионерское. Или Комсомольское... Без разницы, какое... Главное - вот что.  В
селе, согласно данным разведки,  находится группа боевиков... Будет  большой
удачей, если каждый второй из нас вернется раненым.
     Так все и онемели. Ну, Семёныч, мать твою, видно, ты немало выпил...
     - Всем привести себя в порядок, - продолжает Семёныч. - Больные есть?
     Я смотрю на пацанов. Многие сидят, чуть  прикрыв глаза,  будто  смотрят
внутрь себя, перебирая, как на базаре, органы: так, печенка...  нет, печенка
не болит; селезенка... и селезенка  работает; желчный  пузырь... в  порядке;
сердечко...  сердечко что-то пошаливает... да и в желудке неспокойно... Но в
общем здоровья хоть отбавляй, будь оно неладно.
     - Больных нет, - заключает Семёныч. - Командиры взводов могут по своему
усмотрению изменить график заступления дневальных  или заменить  кого-то  из
дежурящих  на  крыше,  на тот  случай,  если больные  все-таки  обнаружатся.
Вопросы есть?
     - Мы что, одни будем штурмовать? - спрашивает Хасан.
     - Нет, скорей  всего,  не одни. Точно ничего не знаю. Не  докладываются
генералы. Все детали на месте.
     Пацаны еще вяло пожевали. Что делать теперь? Курить, конечно.
     - Ни хера себе 'детали', - говорит Хасан. - Одно дело - мы одни побежим
деревню брать, а другое...
     - А другое дело - туда сначала ядерную  бомбу кинут,  - заканчивает его
мысль Плохиш.
     Хасан не отвечает. Все молчат.
     - Ну, дела... - произносит кто-то.
     Бычкуем по очереди сигареты в  умывальнике, лениво бредем по ступеням в
'почивальню'.
     'Ну что, сейчас начнешь думать, как тебе  жить хочется? - ерничаю я сам
над  собой, пытаясь  отогнать  тоску.  -  Ну  и  что? - отвечаю сам себе:  -
Хочется. Очень хочется'.
     'Все, что было до  сегодняшнего  дня,  - все ерунда, -  думаю я.  - Ну,
зачистки,  подумаешь... А  завтра кого-нибудь убьют наверняка. Мама  родная,
может, меня завтра не станет? Чего я делать-то буду?'
     Доели  ужин,  бодрясь,  допили  початое и  спать  пошли.  Анвар Амалиев
повертелся-повертелся на  кровати, поохал  и, вижу, к  доктору пошел; сейчас
скажет, что ему  таблетки нужны 'от  сердца'. Получил таблетки, пьет, зубами
стучит о стакан.
     Переворачиваюсь  на бок,  лбом к  стене  прижимаюсь, как же мне  тошно.
'Завтра бой'. Где-то  я слышал эти слова. Ничего в них особенного никогда не
находил. А  каким  они  смыслом  наполнены неиссякаемым.  Сколько сотен  лет
лежали  так ребятишки  на боку,  слушая  тяжелое уханье собственного сердца,
помня о  том,  что завтра  бой,  и  в этих словах заключались  все  детские,
беспорядочные,  смешные воспоминания,  старые  хвостатые  мягкие  игрушки  с
висящими на длинных нитях, оторванными в забавах конечностями, майские утра,
лай собаки, родительские руки, блаженство дышать и думать... Даша... - и все
это  как  бульдозером  задавливало,  задавливает,  вминает  во тьму  то, что
завтра.
     'Может быть, лежать и думать всю ночь? Жизнь будет длиннее - на сколько
там? -  на восемь часов, наверное,  уже не на  восемь, остается все меньше и
меньше,  вот  сейчас уже несколько секунд  прошло, а пока  думал, что прошло
несколько секунд, - еще несколько, и  пока говорил 'еще несколько' -  еще...
Может,  что-то  надо  сделать?  Может, выйти  сейчас из 'почивальни',  будто
помочиться  захотел, стукнуть  дневального по плечу, дескать, сиди,  браток,
слушай  рацию,  схожу  вот, помочусь...  На  улицу  выйти  и  направиться  к
воротам... На воротах у нас ночью поста нет. Выйти за ворота, делая вид, что
не слышишь, как тебя с крыши кличут,  и пойти,  пойти, потом побежать  через
город, до самой Сунжи, до  моста...  Прячась в подъездах, таясь,  подрагивая
всем телом, кому я  нужен  - один, без  оружия, беззащитный дезертир.  Через
мост  переберусь,  там  нет блокпоста,  и ночью пойду,  побегу,  может быть,
заплачу от стыда, это ничего, от этого не умирают...  Так до самой границы и
добегу...  А  в  Дагестане  сяду  на  электричку  и  буду  ехать,  пока меня
контролеры не снимут с вагона.  Тогда сяду на следующую электричку.  А потом
еще на одну. И приеду в деревню деда Сергея, сниму там домишко какой-нибудь,
заведу собаку... Устроюсь сторожем  в... чего там  осталось-то -  колхоз или
совхоз?..  ни того, ни другого, вроде, уже не осталось... устроюсь сторожить
чего-нибудь...  пугалом устроюсь на огород... буду в шляпе стоять и в старом
пальто,  руки  расставив... в зубы мне  вставят  милицейский  свисток,  буду
свистеть,  когда вороны  слетятся...  Приедет комиссия:  'Нет  ли  у вас тут
дезертира Ташевского?' Надвину шляпу на глаза -  никто не узнает... Да никто
и не приедет... Так и буду всю жизнь стоять на огороде... Блаженство какое -
дыши,  думай, никто  не  мешает.  Совсем  не будет  скучно. Кто  вообще  эту
глупость придумал - что бывает скучно? Ерунда какая. Ничего нет скучнее, чем
умирать.  А  жить так весело... Из сельсовета  Даше  позвоню,  она приедет в
деревню...  Не  узнает  меня  сначала.  'Что  это  за пугало?'  А  это герой
чеченской  войны Егор Ташевский. Да уж, герой... Разнюнился...  Занюнился...
Вынюнился...'
     Что поделаешь с этим человеком, а? Плохиш даже  в  это  утро заорал,  в
четыре  часа утра.  Невроз, накопленный  в невыспавшихся головушках  бойцов,
размышлявших и ворочавшихся до полуночи, мог вылиться в крайние формы, проще
говоря, Плохиша могли забить ногами, но он, прокричавшись, говорит:
     - Не ссыте, пацаны. Я с вами пойду. Всю ночь думал, веришь, Семёныч?
     Я разлепляю глаза и  понимаю, что Плохиш врет про свою бессонницу, рожа
его - розовая и выспавшаяся.
     - Решился, - продолжает Плохиш. - Первым пойду. Шашка наголо и на коне.
Конь! - Плохиш берет подушку и бьет ею по голове Андрюху Суханова. - Слышишь
меня?  Я на  тебе поеду, - здесь  Плохиш обрывает себя. - Серьезно, Семёныч!
Вон, сердечник жратву  приготовит, -  Плохиш кивает на  Амалиева,  и я  вижу
лежащего будто при смерти Амалиева с обмотанной полотенцем головой.
     Я начинаю смеяться, и те, кто поднимают хмурые головы  от подушек, тоже
начинают смеяться, видя Амалиева. Анвар, наконец поняв, в  чем дело, снимает
полотенце и засовывает его под матрас. Вот Анвар-то уж точно не спал.
     'Ну  как, Егор, чувствуете себя? - интересуюсь я мысленно. - Нормально,
- несколько грубо отвечаю своему второму 'я', - не беспокойся...'
     Спрыгиваю   с    кровати,   накидываю    тапки,   беру   мыльно-рыльные
принадлежности, помещающиеся  в  волглом  полиэтиленовом пакете, и  бреду  к
умывальникам  неспешным  шагом  спокойного, даже  вроде  напевающего  что-то
молодого человека.
     Возле умывальника извлекаю из пакета зубную  щетку, она  сырая, в мыле,
держать в руках ее  неприятно. Рефлекторно провожу языком по зубам, и тут же
мое выпестованное сном  настроение  сходит на  нет. Я вижу зубы того  парня,
одного из убитых, виденных мной возле аэропорта - оскаленные, мертвые, белые
зубы, частоколом  торчащие из разодранной пасти. Сжимаю свою щетку, глядя на
себя  в зеркало. Я даже боюсь открыть рот, ощерить зубы, потому что на  лице
моем,  кажется,  сразу  проступят костяные  щеки  и околелый подбородок того
парня.
     Длинно плюю кислой ночной слюной в рукомойник,  и слюна виснет  на моих
почему-то холодных губах.
     Меня оттискивают от умывальника, я, не осознавая, что делаю, выдавливаю
из тюбика пасту,  но не могу попасть на щетку,  и белая субстанция  с резким
неживым мятным запахом сочно падает на сырой и грязный пол.
     Кое-как почистив зубы, тяну себя, хватаясь  за железные  прутья перилл,
на второй этаж.
     До выхода еще полчаса. Чем заняться-то все это время?
     'Может, завещание написать?' - пытаюсь  я рассмешить  самого себя. Если
бы та моя часть, что так шутит, на мгновенье отделилась от меня, я бы в рожу
ей плюнул.
     Заглядываю в 'почивальню' и вижу, как пацаны собираются, суетятся.
     'Куда  собираемся?'  -  хочется мне  крикнуть.  Вместо этого  я  бочком
прохожу  к своей кровати, вытаскиваю из рюкзака сигареты  и снова  спускаюсь
вниз, на ходу прикуривая.  Дохожу до умывальни, затягиваюсь,  глядя на конец
сигареты, мягко обвисающий пеплом. 'Нет, покурить я еще успею,  - думаю я, -
покурить время будет'.
     Бросаю непотушенную сигарету на пол, задумываюсь, куда идти.
     Из туалета слышны громкие, желудочного происхождения звуки.
     'Жизнь', - думаю я.
     Вижу, как Плохиш с Амалиевым несут наверх чан с дымящимся супом. Иду за
ними, как собака, привлеченная запахом. С радостью замечаю, что я голоден.
     'Вот что надо сделать, - думаю, - надо супчику покушать'.
     Поедаю  суп,  не замечая его  вкуса, старательно  жую большими  ломтями
откусываемый хлеб - мне кажется,  что, двигая скулами, я не думаю, не думаю,
ни о чем не думаю.
     Доев суп, я понимаю, что абсолютно не голоден, вообще не хотел есть, не
знаю  зачем  ел.  Присаживаюсь  на  кровать Сани  Скворца,  скидываю  тапки,
вытаскиваю  из-под  кровати  свои  берцы,  надеваю,   старательно  и  крепко
зашнуровывая. С самого начала командировки я сплю в одежде, поэтому надевать
мне больше нечего, кроме разгрузки, но ее пока рано.
     Покачиваюсь  на  кровати  Саньки  Скворца,  смотрю на  затылки  парней,
приступивших к поеданию макарон.
     'Нет, макарон  не  хочу.  Тушенки  не  хочу.  Хочу чая.  Чая нет.  Хочу
компота'.
     Иду с кружкой к Плохишу, он наливает мне компот. С  бульканием падает в
стакан какой-то  склизкий фрукт, похожий на выдавленный глаз.  Молча выливаю
содержимое стакана обратно в чан.
     - Чего, стаканчик  всполоснул? - совершенно спокойно спрашивает Плохиш.
- Ничё-ничё, можешь еще ручки там помыть.
     - Мне без фруктов, - говорю я.
     Залпом выпиваю компот, снова иду курить.
     Привалившись  спиной  к  мешкам с  песком,  наваленным  у окон, курю  в
туалете. Все уже опорожнились, туалет пуст.
     -  Ташевский!  -  кричит  Шея.  -  Построение!  Отделение  будешь  свое
собирать?
     'Бля, у меня еще и отделение. На хер бы оно мне  нужно, это отделение',
- думаю я,  не  двигаясь с места и пытаясь  увидеть кончик уже  докуриваемой
сигареты.
     Держа сигарету в зубах, я щелкаю по ней указательным пальцем, привычным
движением, именуемым в народе 'щелобан':  когда  согнутый указательный палец
мгновенье  придерживается большим  и затем  с  разгоном выскальзывает из-под
него.  Сигарета, к моему удивлению, не взлетает, сделав под потолком нужника
красивый круг, а аккуратно бьет мне в глаз еще дымящимся концом.
     Господи, как больно! Мамочки, я  выжег  себе  глаз! Какой  стыд!  Что я
скажу Семёнычу?
     Натыкаясь  на стены,  я  бегу  к умывальнику,  глаз  щиплет,  будто его
посыпали перцем или солью и все это залили водкой.
     Врубаю воду, набираю в горсть и начинаю омывать свой сощуренный от боли
и ужаса зрак.
     - Ташевский! - орет Шея.
     После шестой горсти воды,  прижатой к  лицу и растекшейся по  рукам, за
рукав и дальше к локтям, глаз начинает разлепляться.
     'Видит!' - радуюсь я.
     Ресницы будто вымазаны клеем.
     'Я  успел его  закрыть, мой глазик, - понимаю  я. - Как же я  успел его
закрыть? А? Сигарета летела  сотую долю  секунды,  а он успел закрыться! Что
было бы, если бы она впилась мне прямо в глаз горящим кончиком? Ослеп бы?'
     Еще немного умываюсь, пальцами раздираю ресницы и спешу на второй этаж.
     Радость, что я не  ослеп, настолько сильна, что я  бодро  пихаю  в бока
идущих мне навстречу товарищей. Накидываю разгрузку, надеваю на бритый череп
вязаную шапочку, цепляю на плечо автомат, с радостью  чувствую  его славную,
привычную тяжесть. Несколько раз подпрыгиваю  на  месте:  все  ли  нормально
лежит в разгрузке, не вываливаются ли гранаты из кармашков.
     Пацаны почти все уже вышли, только Монах копошится в рюкзаке.
     - Давай, Монах, не тяни, - говорю я грубовато.
     Он не реагирует.
     Толкаясь, строимся на улице.
     Смотрю на  свое отделение:  все на  месте,  стоят в  два  рядка,  ломцы
хмурые. Встаю в строй - мне оставили место.
     Выходит Семёныч. Недовольно провожает взглядом неспешно выбредающего из
школы  Монаха,  взгляд  профессионального  военного автоматически  оценивает
начищенность   его   ботинок,   недовольство   в   глазах  Семёныча  сменяет
брезгливость, но и она тут же исчезает - не до этого...
     Смотрю  на Семёныча  с надеждой. Мне  кажется,  что все так  смотрят на
командира. Семёныч, отец родной...
     - Я не знаю, что там будет, что нас ждет, - говорит  он. - Надеюсь, нам
дадут время, чтобы мы определились, как будем работать.
     Мне очень нравится это слово - 'работать'. Хорошо, что он так говорит.
     - Первый  зарок: поддерживать  связь.  Рации у всех заряжены?  Не будет
связи  -  всё. Слушайте  рацию!  Второй зарок: бойцы смотрят на  командиров,
командиры делают то, что говорю я. Никакого геройства, никаких  'За мной,  в
атаку!'  Третий  зарок: не кучковаться.  Толпой не так страшно,  но стреляют
всегда по толпе.
     От  слова 'стреляют' по строю  пробегает  легкий озноб. Так все-таки мы
будем 'работать', а по нам будут стрелять.
     -  Кто  первый   обнаруживает  огневые   точки  противника,  немедленно
связывайтесь со  мной.  Командиры  взводов всегда  должны знать, где  у  них
гранатометчики и пулеметчики, чтобы координировать огонь.
     Рядом с  Семёнычем стоит  начштаба, но он не пойдет с нами. 'И  хорошо,
что не пойдет', - думаю я.  У капитана Кашкина  вид виноватый.  Чуть поодаль
стоит  дядя  Юра,  взгляд  его  задумчив  и бестолков  одновременно,  как  у
пингвина.
     'Дядя Юра, - думаю с нежностью, - может быть, будешь меня вытаскивать с
поля боя... Легкораненого. В мякоть ноги... 'Кость не задета'... И - домой'.
     - Лопатки все взяли?.. Через пятнадцать минут по трассе пойдет колонна,
мы загружаемся в грузовики, - заканчивает Семёныч.
     Выходим  за  ворота.  Оглядываюсь  на  школу. Из  кухоньки  выглядывает
Амалиев, но тут же прячется.
     - Удачи, мужики! - слышу я в рации голос кого-то из пацанов, оставшихся
на крыше.
     Выбредаем  к трассе. Все курящие сразу закуривают. С минуту  все стоят,
выглядывают,  не  едет   ли   колонна.   Потом   бойцы  по  одному  начинают
присаживаться на корточки, а кто и прямо на зад.
     -  Не расслабляйтесь!  -  говорит Семёныч. - Поглядывайте по  сторонам.
Костя! Сынок! Организуйте наблюдение...
     'Чего тут может быть страшного? - думаю я о городе, который еще недавно
пугал меня  всем своим  видом,  каждым  домом,  любым окном.  -  Такие тихие
места...'
     Докуриваю и только  сейчас вспоминаю, что я себе  глаз  едва  не  сжег.
Трогаю его  аккуратными, недоверяющими  пальцами, как слепой. Глаз на месте,
не гноится,  не косит, все в  порядке, смотрит  по  сторонам, как настоящий;
второй, здоровый, за ним поспевает.
     Еще  издалека слышим колонну.  Все встают с мест,  хотя  машины еще  не
появились.
     - А танков нет... - говорит Язва задумчиво, определяя машины по звуку.
     Мы ждем  еще и, наконец, видим колонну - три бэтээра, три грузовичка. У
пацанов заметно портится настроение.
     На первом бэтээре среди нескольких солдат сидит Черная Метка.
     Колонна подъезжает, Черная Метка  спрыгивает с бэтээра, отряхивается и,
подождав пока водитель заглушит БТР, говорит:
     - Здорово, мужики!
     Бойцы  молчат.  Только Саня  Скворец  отвечает:  'Здорово',  и это  его
приветствие  в наступившей  тишине кажется  особенно нелепым. Черная  Метка,
будто не заметив ничего, отводит Семёныча в сторону, говорит ему что-то.
     - А где танки? - интересуется кто-то из парней.
     Ему шепотом отвечают где. Очень далеко...
     - Итак. По данным разведки, В селе находится группа боевиков, от десяти
до пятидесяти человек, - объясняет вернувшийся Семёныч.
     -  Чего,  пятьдесят  на  пятьдесят?  - спрашивает  Плохиш, но  даже его
веселость исчезает на глазах; вопрос начинается,  как: 'Эх, блин, веселуха',
а заканчивается, как: 'Ну, трандец'.
     - Будет сопровождение, - говорит Семёныч, но как бы не отвечая Плохишу,
а продолжая фразу. - Два танка. Мы следом за танками входим  в деревню. Ну и
бэтээры... - Семёныч  оглядывает машины с солдатиками. Солдатики смотрят  на
нас, ищут в нас, более взрослых, чистых, здоровых, успокоение.
     - Живем! - говорит Шея  и весьма ощутимо  хлопает Монаха по спине. - Не
дрейфь, архимандрит! - смеется он своей нелепой шутке.
     Никто, кроме Шеи, особенно не радуется. Ну и  что, что танки? В танках,
наверное, не страшно, зато на каждого из нас хватит одной маленькой пульки.
     'Неужели  нельзя  взять  село  усилиями одних  танков?  -  думаю  я.  -
Подъехать на танке и сказать: 'Сдавайтесь!' Чего они сделают,  ироды, против
танков? А, убегут... Мы для того, чтоб их ловить'.
     Я снова закуриваю,  мне не  хочется,  но я  курю, и  во  рту  создается
ощущение,  будто  пожевал  ваты.  И  еще,  будто  этой  ватой  обложили  все
внутренности  головы  - ярко-розовый мозг, мишуру  артерий,  -  как  елочные
игрушки.
     Дают  команду  грузиться.  Пацаны  легко  взлетают в  крытые  брезентом
кузова.
     'Какие у меня крепкие, жесткие мышцы', - думаю я с горечью, запрыгнув в
кузов.
     Меня немного лихорадит. 'Истерика', - определяю я мысленно.
     Кажется, кто-то высасывает внутренности - паук  с волосатыми  ножками и
бесцветными рыбьими глазами, постепенно наливающимися кровью. Моей кровью.
     Трогается машина.
     'Нас везут на убой'.
     Пытаюсь отвлечься на что-то, смотрю на бойцов, но взгляд никак не может
закрепиться на  чем-либо. Небритые  скулы, чей-то почему-то  вспотевший лоб,
ствол  автомата,  берцы  с разлохматившимся  охвостьем  шнурка,  потерявшего
наконечник. Мысленно я засовываю это охвостье в дырочку для шнурков в берцах
- обычно из разлохматившегося шнурка извлекается одна нитка, эту нитку нужно
просунуть  в дырочку, а  с  другой  стороны прихватить ее  двумя  пальцами и
потянуть - так вытаскивается шнурок.
     Начинают ныть ногти, мне кажется, я их давно  не стриг,  я даже ощущаю,
как они  отвратительно  скользнут  друг по  другу, когда нитка  выскочит  из
пальцев.  Меня  начинает  мутить.  Закрываю  глаза.  Во  рту  блуждает язык,
напуганный, дряблый, то  складывающийся лодочкой, собирающей слюну, то снова
распрямляющийся,  выгибающийся, тыкающийся  в  изнанку  щеки,  где  так и не
зажила  со  вчерашнего дня ранка,  когда я,  вернувшись с поста, жадно  ел и
цапнул зубами  мягкую  и  болезненную  кожу,  мгновенно  раскровянившуюся  и
пропитавшую соленым вкусом хлеб, кильку  в томатном  соусе, только луку было
ничего не  страшно, его вкус даже кровь не  перебивала, разве что  щипало от
него во рту, в том месте, где, как мне казалось, дряблыми лохмотками свисала
закушенная щека.
     'Странно, что вчера вечером я, когда мы поминали десантничка, эту ранку
не замечал. Наверное, сегодня язык ее растревожил...'
     Наконец и  язык  успокоился и повалился лягушачьим  брюшком на дно рта,
ткнувшись кончиком в зубы и рефлекторно проехавшись напоследок по черному от
курева налету на зубах.
     Пытаюсь задремать. На  брезентовое покрытие кузова голову не положишь -
трясет. Расставляю ноги,  с силой  упираюсь  в ляжки локтями,  кладу лоб  на
горизонтально сложенные руки.  Так тоже качает. И еще сильнее тошнит. Сажусь
прямо,  закрываю глаза.  На десятую долю секунды открываю их, 'фотографирую'
пацанов и разглядываю их лица,  уже закрыв глаза. Успеваю рассмотреть только
нескольких  -  задумчивого Шею;  бледного Кешу Фистова с 'эсвэдэшкой'  между
ног; с силой сжавшего зубы,  так  что  выступили скулы,  будто сдерживающего
злой мат  Диму Астахова... Остальные расплываются.  Еще раз  открывать глаза
мне лень, тяжело, не хочется,  неинтересно - из  перечисленных причин  можно
выбрать  любую, и каждая подойдет. Чтобы  отвлечься, начинаю считать. 'Один,
два, три, четыре...'
     Мне почему-то кажется, что я считаю наших пацанов, отсчитываю их жизни,
как на счетах, и поэтому я испуганно  прекращаю этот счет и  снова начинаю -
уже с пятидесяти.
     'Пятьдесят один, пятьдесят два, пятьдесят три, пятьдесят четыре...'
     Язык лежит, как полудохлая лягва в иле.
     'Сто сорок один, сто сорок два...'
     На ухабах зрачки дергаются под глазами, как мелкие глупые птички.
     'Четыреста одиннадцать, четыреста двенадцать...'
     Пахнет деревьями, ветками,  землей. Значит, выехали  из города. Нет, не
буду глаза открывать.
     'Тысяча  семьсот девяносто пять... Тысяча семьсот девяносто... Может, я
не о том думаю? Может,  нужно что-то решить с  этой жизнью? А чего ты можешь
решить?  И кому  ты скажешь о своем  решении?  И кому оно интересно?  Тысяча
семьсот девяносто семь... или шесть? Или семь?'
     Машины  останавливаются. Открываю глаза. Минимум пейзажа - голая земля,
почему-то отсыревшая.
     Кто-то из сидящих ближе к краю высовывается из кузова.
     - Чего там? Чего? - спрашивают сразу несколько человек.
     Ответа  нет, и пацаны поднимают  со скамеек отсиженные зады, толпятся и
пытаются,  согнувшись, подойти к краю кузова, но Семёныч уже вызвал по рации
Шею и Столяра и, даже не дождавшись их  ответов, приказывает всем оставаться
на местах.
     - Курить-то можно? - спрашивает кто-то у Шеи.
     Шея молчит, я закуриваю; после первой затяжки сладостно жую -  будто ем
дым. Сладкий, вкусный дым, нравится... Опять нравится...
     Шея смотрит  на меня недовольно. Не  только  потому,  что я закурил без
разрешения, но потому, что он дым  не любит  - некурящий у  нас взводный.  А
машина,  хоть  и  кузов, все-таки  помещение,  надо  и  честь  знать.  Делаю
несколько жадных затяжек и бычкую сигаретку о пятку берца. Машина трогается.
Смотрю, куда бросить окурок, и, не найдя места, бросаю его на пол. Некоторое
время  смотрю, как он  катается по  полу,  пачкая изящные  бока  мухоморного
окраса пенечка фильтра.
     На ухабах машины переваливаются, едва не заваливаясь на бок,  пацаны  с
трудом держатся, кто за что может.
     '...Какая тягомотина, скорей бы уж...'
     Смотрю на улицу, там появляются деревья,  не знаю их названия. Какие-то
деревья, из тех, что растут  только в Чечне. По крайней мере, в Святом Спасе
они точно не растут. Впрочем, я и тех деревьев,  что растут  в Святом Спасе,
по названиям не знаю.  Береза, дуб, клен и все. А еще  рябина... 'Ой, рябина
кудря-я-вая...'  И калина. 'Калина  -  это дерево?'  Я не успеваю  додумать.
Машины  снова останавливаются,  моторы глушатся;  какое-то время гудит БТР -
тот, что шел первым, но вскоре и его глушат.
     Все сидят молча.
     Смотрю  на улицу,  вижу  кабину машины, шедшей за нами, лицо шофера. Не
могу понять его  настроения, черты лица шофера расплываются. Зато появляется
лицо  Семёныча  - он  подошел  к  борту  нашего  кузова, заглядывает внутрь,
командирским чутьем, нюхом оценивая состояние коллектива.
     -  Разомните косточки,  ребятки... - говорит  Куцый,  видимо, оценивший
наше состояние как нормальное.
     Все с готовностью вскакивают  с мест и поэтому долго  приходится стоять
согнувшись,  дожидаясь,  пока  ближние  к краю  спрыгнут  с  машины; карманы
разгрузки, отягощенные гранатами, тяжело свисают, мышцы спины и шея начинают
ныть. Наконец  подходит моя очередь. Спрыгиваю не очень  удачно, потому  что
приземляюсь  на  пятки  ('Чему тебя  учили?' -  злюсь),  боль бьет в  мозг и
теряется в нем.
     Осматриваюсь  по сторонам.  Бродят люди, каждый  о  своем молится. Вижу
нескольких мужиков в танкистской форме, а где танки? А вот стоят...
     Холмистая  местность,  никаких  признаков  жилья.  Быть  может, за  тем
холмом?
     - За тем холмом... - доносится от меня обрывок разговора.
     Я оборачиваюсь.  Стоят:  Черная  Метка, Семёныч и  танкист  без  знаков
отличия, но сразу видно - служивый никак не меньше капитана. Вояка указывает
на холм рукой. Мне по-детски хочется их подслушать. Мне кажется, они говорят
друг  другу   правду,   какую  нам  постесняются   сказать.   Что-то  вроде:
'Пятью-шестью бойцами  придется  пожертвовать,  но  что  делать...'  Но я не
двигаюсь с места. Даже отворачиваюсь от командиров.
     Семёныч объявляет построение.
     -  Вот   за  тем  холмом   находится  село...   Совершаем  марш-бросок.
Рассредоточиваемся на холме, у взгорья, выше не забираемся, не светимся. Как
только мы  достигнем обозначенного рубежа,  двинутся  танки в  объезд холма.
Дожидаемся, когда они выйдут напрямую, и делаем рывок следом. До села триста
или чуть более метров.
     'А почему сначала мы побежим, а  танки потом? - думаю я. - Танки быстро
пойдут,  и мы за ними  не поспеем - километра полтора  жилы  рвать,  поэтому
сначала мы, -  отвечаю сам себе. - Тем  более что они вверх не полезут, а за
ними бежать  -  круг давать...  На полянке же наши чудо-машины  в полный дух
попрут.  И  мы за  ними.  Остается только уповать,  чтобы танки не разбудили
чичей, пока не выйдут  на  прямую.  Если чичи,  конечно, уже не  проснулись.
Наверняка уже проснулись и еще вчера вечером пристрелялись к полянке.  И мин
там понаставили. Бляха-муха,  какой  ужас...  Может, разбежаться и вдариться
головой о кузов? Потом скажу, что у меня было минутное помешательство...'
     -  В  нескольких,  предположительно четырех  ближних к  поляне, домах и
амбарах располагаются боевики,  - продолжает Семёныч. - Возможно, они есть и
в селе, но в селе есть и мирные люди, поэтому...
     - Поэтому аккуратно, - вставляет Черная Метка.
     -  Ну, щас, 'аккуратно', - передразнивает его  шепотом Астахов,  - надо
было с 'вертушек' расхерачить это село...
     - Что мы, пехота? - буркает кто-то недовольно неподалеку от меня.
     - А что, спецназ? - спрашивает Астахов.
     - Да, спецназ.
     - Хотел,  чтобы  солдатики  село взяли, а ты там зачисткой занимался? -
зло говорит Астахов.
     - Разговорчики, - обрываю я парней.
     -   При   подходе,   если  не  начнется  бой,  блокируем   дворы,   где
предположительно находятся боевики, и дальше - по обстоятельствам. Если  бой
начнется раньше, окапываемся,  подавляем  огневые точки противника. Повторяю
самое главное: поддерживать связь, командирам  слушать рацию, бойцам слушать
командиров -  это раз. Идя за техникой, не кучкуемся  - это два. Окапываться
резво, чем глубже закопаемся, тем лучше.
     -  Может быть, лучше подкоп под село сделать? -  говорит  Язва  тихо. -
Вылезем, как кроты, из подпола... 'А вот и мы!'
     - Выходим через пять минут, - заканчивает Семёныч.
     Пацаны вяло расходятся.
     - Сергей! - говорит Язва, столкнувшись лицом к лицу с Монахом.
     - Чего? - отзывается Монах неприязненно.
     - Держи хрен бодрей, - зло отвечает Язва.
     'Помолиться,  что   ли?  -   думаю.  -  Ни   одной  молитвы   не  знаю.
Господи-Господи-Господи-Господи...'
     Подхожу  к   машине,   прислоняюсь  плечом  к  борту.   Хочется   лечь.
Внутренности уже  высосаны, пустое  нутро ноет,  где-то на дне  живота,  как
холодец, подрагивает недоеденный пауком, отвалившийся откуда-то ломоть мяса.
     'Мое  тело,  славное мое тело...' - я пытаюсь почувствовать свои руки и
сначала чувствую  автомат,  его холод,  а потом, кажется, еще более холодные
свои  пальцы; еще  я хочу почувствовать свою  кожу, свои соски,  и узнаю их,
болезненные, сморщенные, как у старика, потершись о тельник.
     'Мое тело', - еще раз повторяю я.
     Пытаюсь согнуть и разогнуть пыльцы, окоченелые, они не поддаются.
     - Егор, строй своих.
     'Чей это голос? Кажется, взводный что-то сказал...'
     Выискиваю  взглядом Кизю...  Монаха...  Степку  Черткова...  Скворца...
Андрюха Конь стоит, расставив ноги, держит пулемет наперевес...
     'Надо же, я еще людей узнаю...' - удивляюсь я.
     Открываю  рот,  хочу  что-то  сказать,  но раздается нечленораздельный,
сипло-писклявый звук. Оборачиваюсь  по  сторонам: не заметил,  не услышал ли
кто...  Говорю несколько слов шепотом: 'Е-гор...  из-за  леса,  из-за гор...
Егор... едет дедушка Егор... сам  на коровке... детки на лошадках...  внучки
на козлятах... а жена на сивом мерине...' Нет, дар речи меня еще не покинул.
     - Строимся, братцы!
     До того как мы взберемся на холм, нас, наверное, не убьют.
     Построившись повзводно и с интервалом, топчемся нерешительно.
     - С Богом, родные... - говорит Семёныч по рации.
     Хватаю  ртом  воздух, ноги уже бегут, легко бежать,  кажется,  толкнусь
сейчас и взлечу... Рассыпаемся по взгорью, интервал - пять-семь метров. Бегу
первым.  Пацаны  чуть  поодаль.  Слышится  топот  и  мерная  тряска  чего-то
железного в  карманах.  В голове ни одной мысли. На  голове шапочка, в руках
автомат. Все на месте.
     Подъем  становится   круче,   сбавляем   ход.  Еще  десять  шагов,  еще
пятнадцать, еще пять... Так бы и взбираться на этот холм бесконечно.
     'Сейчас  выползем  наверх,  а там  -  море...  И в  море  Дашенька',  -
неожиданно проносится в голове, как спугнутая птица, одна мысль.
     - Стоп! - глухо говорит Шея.
     Падаем на землю:  ноги расставлены широко,  левая рука,  присогнутая  в
локте,  выбрасывается  вперед, в правой -  ствол;  при падении основной упор
приходится на левую руку.
     Семёныч, Шея и Столяр уползают выше, у всех троих бинокли. Замечаю, что
они  ползут к нескольким людям, уже пришедшим и разместившимся  на холме  до
нас.
     'Разведка, смотри-ка ты...'
     Позади раздается ровное, мощное гуденье.
     'Танки'.
     Смотрю в упор на землю. Рация подо мной.
     'Не услышу'.
     Ложусь на бок.
     - Выдвигаемся, - слышится тут же чей-то голос в динамике.
     'Как быстро', - успеваю подумать я.
     - Пошли! - говорит Язва.
     Гуденье все ближе.
     Взлетаем на холм, инстинктивно пригибаясь.
     Селенье  подставляет  солнцу  бока  ладных  домишек.  Кажется,  селенье
повернулось к нам спиной. Много деревьев. Глаза елозят туда-обратно, ищут те
самые четыре дома, которые нам нужны...
     'Где? Где? Где? Да вот же они!' - понимаю я.
     Одновременно  выезжают,  взрыхляя   землю,   два  танка,   выворачивают
напрямую. А за ними и  бэтээры. Солдатики,  приехавшие на броне, спрыгивают,
спотыкаясь. Мы стремимся к машинам, как цыплята к курицам. Путаемся немного.
     Шея орет на Хасана:
     - За бэтээром выстраивайтесь, за бэтээром!
     'Ага, нам танк достался!' - думаю я.
     Каждое отделение встает за своей машиной.
     'А ведь не  херово  быть командиром, - думаю я, догоняя чуть  сбавивший
ход танк и  глядя на его изящный  монументальный зад, подрагивающий метрах в
пятнадцати от меня, - я ближе всех к этой махине...'
     Выпрыгиваю из колеи танка, беру в беге немного вбок, пытаюсь разглядеть
как следует село.
     'Ну,  на  хрен, - решаю для себя,  -  вдруг там  мины...  Приедут, куда
надо...'
     Смотрю направо:  Язва сосредоточенно  бежит рядом. Его нагоняет Андрюха
Суханов с пулеметом. Тяжело такую железяку тащить, наверное.
     Почему не  стреляют? Ну,  стреляйте же...  Мы по  вам из танка шибанем.
Узнаете тогда, как в Егорушку целить.
     Оглядываюсь  на  пацанов.  Лица сосредоточенные,  мокрые.  Здесь только
понимаю,  что и  по  моему  лицу течет пот, за  воротник  течет,  горячий...
Облизываю  губы, касаясь  языком  щетины над губой,  и  чувствую  соленый  и
пыльный вкус...
     Близко, мы все  ближе. Концентрируется страх - в дыхании моем и дыхании
бегущих рядом, в грохоте танка,  в воздухе.  Вот сейчас, вот сейчас разрежет
напополам очередью воздух, и  небо  лопнет,  и кто-нибудь перепрыгнет  через
меня  и  побежит дальше. Ноги, кажется,  могут  согнуться в  любую  сторону,
настолько  они стали  безвольными. Или я просто устал?  Запыхался? Я  кошусь
налево, пытаюсь увидеть Шею,  где он? Сразу  же вижу - он бежит с отделением
Хасана, машет мне рукой, держа у лица рацию. Слышу его голос.
     - Ваш дом - второй справа. Второй справа.
     - Наш дом - второй справа! - говорю Язве. Он не реагирует.
     'У него же у самого рация', - догадываюсь я.
     Танк встает  резко, словно уперся  в  бетонную стену. Обегая его, вижу,
что он поводит дулом, как  напуганный таракан  усом.  Слышу, что  кто-то  за
спиной дышит уже со всхлипами, будто плачет. Не хочу смотреть кто.
     Дом  весь  расползается  перед  глазами,  у  меня никак  не  получается
заглянуть в  окно, присмотреться  -  не  видно  ли там что-нибудь. Чердак...
Чердак  закрыт. И забор,  где  тут  калитка  в  этом  отсыревшем  частоколе?
Перепрыгивать?
     Андрюха  Конь, видимо,  тоже не обнаруживший калитки,  с разбегу бьет в
забор  ногой,  сразу  разломив верхнюю  поперечную рейку.  Он  хватает колья
руками и вырывает их, он  буквально рвет  забор, как сделанный  из  картона.
Затем проходит в ощетинившийся гвоздями и обломками дерева  довольно большой
пролом, следом, рванув зацепившийся за что-то рукав, вбегаю я, неотрывно и с
ужасом глядя на окно, находящееся прямо напротив щели. Окно отражает  солнце
у нас за спиной. В два прыжка долетаю до стены, встаю у окна. Язва пробегает
ко входу в  дом, который расположен с правого бока, я успел заметить вход  -
угадал его по приступкам.
     Пацаны впрыгивают в пролом один за другим.
     -  Окружаем!  -  говорю я  пацанам  и делаю при  этом круговое движение
указательным  пальцем,  имея  в  виду,  что нужно  окружить дом.  -  Гранаты
приготовьте.
     Разворачиваюсь к окну, пытаюсь заглянуть в него сбоку и тычусь в стекло
наискосок нацеленным  в нутро дома  стволом.  Ничего не вижу, отсвечивает...
Кусок грязной стены в желтых, кажется,  обоях... А  вдруг там  кто-то  стоит
посреди комнаты с базукой в руках и целит в окно?
     Вижу боковым зрением, как Женя  Кизяков  чуть левей от пролома пытается
перелезть через  забор,  неловко  усаживается наверху  и  прыгает на  ноги с
двухметровой высоты прямо возле небольшого сарайчика.
     - Стёпа! - зову я Черткова. - Давай к Кизе!
     Стёпка подбегает к Кизе,  тот что-то  показывает  ему  знаками.  Стёпка
кивает  головой. Кизя поднимает  автомат, упирает  приклад  в плечо, наводит
ствол  прямо  на закрытую  дверь  сарайчика.  Стёпа,  стоя  сбоку,  в правой
вертикально держа автомат, левой рукой  открывает дверь,  тут же  прячась за
косяк. Кизя,  не опуская  автомата, заглядывает внутрь. Пинает что-то ногой.
Раздается звон.
     Бухает  взрыв в  соседнем  доме,  там работает отделение Хасана. Где-то
раздается автоматная  очередь.  Сейчас  меня  стошнит.  Сейчас  я  осыплюсь,
развалюсь  на  мелкие  куски.  И  язык, как жаба, упрыгает  в  траву. И мозг
свернется ежом и закатится в ямку.
     'Чего делать? Дом окружили, что делать? Стрелять по нему? Хрен я полезу
вовнутрь...'
     С другой стороны окна встает Стёпка Чертков.
     Бегу к Язве, нырнув под окном возле двери, встаю рядом с ним.
     - Будем гранаты кидать? - спрашиваю у Язвы, глядя на его мокрый затылок
- он держит на прицеле дверь.
     Язва поворачивается ко мне  на мгновенье,  кивает головой. Щеки у  него
совсем серые, но взгляд сосредоточенный, ясный.
     'Своих  угробим, что  на той стороне дома,  - думаю, -  у Скворца  есть
рация'.
     Вызываю его.
     - Будем гранаты кидать. Аккуратней, понял? - говорю.
     - Все понял.
     Семёныч  запрашивает  Шею,  но  я  не  вникаю  в   их   переговоры,  не
вслушиваюсь. Вытаскиваю 'эргээнку'. Выдергиваю чеку. Андрюха Конь с размахом
бьет  локтем в  одностворчатое  окно.  Бросаю гранату в прощелок, отдергивая
руку, режусь о край стекла.  Перед взрывом успеваю подумать: 'Не взрывается'
- и испугаться, что гранату сейчас выбросят обратно, прямо нам под ноги.
     Прыгающими руками достаю еще одну 'эргээнку'. По  пальцам обильно течет
кровь. Слышу, что Язву вызывает Шея.
     Бросаю еще гранату, окропив стекло красным. Всю лапу себе распахал...
     - Как дела? - интересуется взводный бодро, назвав позывной Язвы.
     - Пока никак, - отвечает Язва.
     - В доме есть кто?
     - Еще минуту... - неопределенно говорит Язва.
     Только сейчас замечаю, что на двери висит замок.
     - Там нет, наверное, никого, - говорю Язве, кивая на замок.
     - Отойдем, - говорит он.
     Метров  с десяти даем три  длинных очереди по  двери,  метясь  в замок.
Подходит, не таясь окон, Кизя, тоже дает очередь по двери.
     Скворец кличет меня по рации - волнуется, видимо.
     - Все хорошо, Сань. Дверь открываем.
     Изуродованный замок  отлетел. Толкаем дверь,  прячась  за  косяки.  Она
мирно и долго скрипит.
     Заглядываю внутрь - там оседает пыль. Держа палец на  спусковом крючке,
вхожу, поводя автоматом по  углам... Прихожая, ведро воды  стоит на столике.
Из  простреленного  ведра бьют  два фонтанчика  воды,  растекаясь на  столе,
покрытом белой клеенкой. На полу тряпье, валяется кружка.  Вхожу в комнату -
она  пуста, обои висят лохмотьями. Весь потолок выщерблен осколками. По полу
вдоль стен лежат  матрасы,  усыпанные  стеклом и известкой. На полу валяется
несколько использованных шприцев, кусок кровавого бинта.
     -  Они  же тут были... - говорю, хотя это и  так  понятно Язве,  Кизе и
Андрюхе Коню, стоящим рядом.
     - Кололись, что ли? - ни к кому не обращаясь, говорит Кизя.
     Выглядываю  в окошко  -  Саня,  прижавшийся  к  стене,  вздрагивает  от
неожиданности.  Его автомат  нацелен мне  прямо в рот.  Аккуратно  отодвигаю
ствол двумя пальцами. Улыбаюсь, хочу что-то  сказать, но  никак не  придумаю
что.
     'Как хорошо, что никого здесь  нет...' -  думаю,  стряхивая и  слизывая
обильную кровь с порезанной руки. С неприязнью плюю красным на землю.
     Язву снова вызывает Шея.
     - Пусто... - отвечает Язва, - видимо, недавно ушли.
     - Выдвигаемся в селенье, - говорит Шея.
     'Не может быть, что там кто-то есть...' - успокаиваю сам себя, глядя на
лежащие чуть в отдалении дома. Извлекаю  из кармана бинт (постоянно ношу его
в кармане, используя вместо носового платка), обматываю руку.
     - Сань, завяжи, - прошу подошедшего Скворца.
     Саня по-девичьи аккуратно завязывает бинт.
     'Какой он все-таки славный парень', - думаю с нежностью. Смотрю на часы
-  только семь  утра с копейками... Весь день впереди. Я уверен, что  ничего
больше не произойдет. Ничего. Все будет хорошо.
     Подходит  отделение   Хасана,   все  пружинистые,  бодрые.   За   ними,
одноцветные, маячат солдатики. К нам топает Шея.
     -  В селенье две параллельные улицы, - говорит он. - Семёныч со взводом
Столяра пошел по одной... Мы пойдем туда... - Шея  указывает  пальцем на ряд
домов.  - Аккуратно стучим, никому не  хамим,  спрашиваем, нет ли случайно у
вас в доме боевиков. Здесь в  обуви не принято в дом входить, разуваться мы,
конечно, не будем, но ножки о половички надо вытирать.
     - Подмываться не надо возле каждого дома? - спрашивает Астахов.
     - Чего у тебя с рукой? - интересуется Шея, не отвечая.
     - Обрезался, -  говорю я,  глядя,  как  неприязненно  смотрит  Монах на
Астахова.
     -  Да,  с того края  села, оказывается, вояки стоят, - говорит  Шея.  -
Увидите людей в форме - не пальните случайно.
     - Чего ж они так херово блокировали село? - спрашивает Язва; тон у него
такой,  что, кажется, ответ  ему  как  бы  и  неинтересен.  Может  быть,  он
подсознательно тоже рад, что заблокировали херово. А то бы... Понятно, что.
     Разделяемся на две группы. Шея с Хасаном идут по левой стороне, мы - по
правой.
     В первом же доме никто не открывает.
     - Чего делать-то? - запрашивает Шею Язва.
     -  Эдак у  нас  гранат не хватит...  - говорит Язва иронично, оглядывая
длинную улицу, он ждет ответа.
     - По своему усмотрению, - отвечает Шея по рации.
     - Да  на хрен  он нам нужен, - решает Язва, подумав. И в  подтверждение
своих слов несильно и презрительно пинает ногой дверь. - Пошли.
     Выходим со двора.  Скворец аккуратно закрывает за собой калитку. Где-то
в другой стороне деревни бьет очередь.
     -  А хорошо  живут... -  говорит Кизя, оглядываясь  на дом,  не обращая
внимания на выстрелы.
     У следующей калитки Язва останавливается, глядя на землю.
     - Сапогами натоптали, - говорит он.
     - Кто? - спрашивает Скворец.
     Язва молчит, глядя по  сторонам. Обегаем  с двух сторон белый кирпичный
дом с красным фасадом. Язва  с  Кизей остаются  у  двери. Я, Стёпка Чертков,
Андрюха Конь, Монах, Скворец идем вдоль фронтона.
     - Открыто, - говорит Андрюха Конь, кивая головой на окно.
     Не дойдя двух шагов до белых распахнутых створок, мы слышим неожиданный
и резкий шум  в  комнате,  где-то возле  окна. Одновременно с другой стороны
дома  раздается  звон,  кто-то  кричит.  Застываю  на  месте, не  зная,  что
предпринять.
     Андрюха Конь делает шаг к раскрытому окну, хватает высунувшийся из окна
ствол  автомата  правой  рукой,  автомат  дает  очередь,  и пули  брызжут по
каменистой дорожке; запустив левую руку,  Андрюха подцепляет кого-то  в окне
и,  рванув,  вытаскивает  наружу.   Бородатый   мужчина  в  кожаной  куртке,
ухваченный  Андрюхиной  лапой за шиворот,  вертится  на  земле,  цепляясь за
вырываемый из его рук 'калаш'.
     'Боевик!' - понимаю я и смотрю на него так, будто увидел живого черта.
     Андрюха Конь вырывает из его рук автомат и несколько раз бьет прикладом
этого же автомата в лоб, в нос, в раскрываемый, сразу плеснувший красным рот
чеченца. Стёпа  Чертков  помогает ногами, слишком часто и  поэтому не  очень
сильно нанося удары в бок лежащему.
     Опасливо  заглядываю  внутрь дома,  вижу  ковры  на полу и  на  стенах,
противоположное разбитое  окно. Мелькает  платье - кто-то выбегает  из дома,
туда, где стоят Язва и Кизя. Бегу к дверям предупредить.
     Кизя, раздувая бледные,  тонко выточенные ноздри, уже держит за грудки,
пытаясь остановить, женщину, чеченку, дородную  бабу - это она была в  доме.
Кизя коротко бьет ее лбом в переносицу, она, охнув, обвисает у него в руках.
     - Тяжелая... - говорит Кизя, не в силах удержать женщину, и  потихоньку
опускает ее, мягкую, будто бескостную, на приступкок.
     - В дом затащите, - говорит Язва.
     Мы берем женщину под мышки - они теплые, чувствую я; пытаемся стронуть,
но  не  можем.  Перехватываемся, взявшись  за  пухлые  запястья  женщины,  и
затаскиваем ее в прихожую.
     -  Сука,  щеку  распахала...  -  говорит  Кизя, трогая щеку, на которой
разбухают четыре глубокие царапины.
     Заходим в  дом, открываем шкафы, Кизя даже отодвигает незаправленный, с
нечистым бельем диван.
     Андрюха Конь, положив мощные лапы на подоконник, смотрит в дом, на нас.
Лицо в розовых пятнах от злости и возбуждения.
     Выходим на  улицу,  чеченец  лежит  скрючившись,  в  сознании.  Смотрит
безумными глазами, рот открыт, изо рта, из носа, со лба  течет кровь. Голову
ему трудно держать, он падает виском на землю, прикрывает глаза.
     - Чего, потащим  его с собой? - спрашивает у Язвы Стёпка, стоящий рядом
с чеченцем.
     Язва отрицательно качает головой. Кизя щелкает предохранителем.
     'На одиночные поставил', - понимаю я.
     Кизя кивком головы просит Степу отойти. Стёпа тихо, чуть не на цыпочках
отходит  от чеченца,  словно боясь его разбудить.  Кизя,  проведя ладонью по
изгибу сорокапятизарядного рожка,  медленно переносит руку на  цевье и сразу
нажимает   на   спусковой  крючок.  Пуля  попадает  в  грудь  лежащего,  он,
дернувшись,  громко  хэкает, будто  ему в горло попала кость  и он хочет  ее
выплюнуть.  Кизя стреляет  еще  раз,  из  шеи  чеченца,  подрагивая,  дважды
плескает  красный  фонтанчик. У  Кизи до синевы сжаты,  словно  алюминиевые,
покрытые  тонкой  кожей,  скулы.  Еще несколько пуль  Кизя вгоняет в  голый,
выдувающий розовые  пузырьки живот  все  слабее дергающегося человека. После
шестого или  седьмого  выстрела  чеченец слабо  засучил ногами, словно желая
помочиться,  и затих. Новые пули входили в  него,  обмякшего и неподвижного.
Только  голова  после   нескольких  выстрелов  начала  дробиться,  колоться,
разваливаться, утеряла очертания, завис на нитке глаз, потом отлетел куда-то
с  белыми костными брызгами, тошнотворными ляпками разбрызгался мозг, словно
пьяный хозяин в дурном запале ударил кулаком по блюду с холодцом...
     Отворачиваюсь.  Хлопаю по карманам в поисках сигарет. Прикуриваю, глядя
на  большой  палец  с белой лункой  на  ровно постриженном  ногте.  Выстрелы
следуют друг за другом ритмично и непрерывно.
     - Сорок  пять,  - констатирует  Кизя.  Я слышу,  как  он снимает пустой
рожок.
     Поднимаю глаза.  Держась за  стену,  стоит женщина,  чеченка,  глядя на
убитого. По лицу ее течет кровь. Глаза ее спокойны и пусты.
     Иду  со  двора молча.  За  мной Кизя,  Стёпа. Скворец  обходит женщину,
словно  она  горячая, раскаленная.  Язва медлит. Он  подходит  к женщине  и,
наклонив голову, смотрит ей в глаза. Держу калитку открытой, глядя  на  них.
Язва поправляет автомат на плече и выходит.
     Заворачиваем в следующий  двор, равнодушно расходимся -  каждый на свое
место около дома. Язва стучится. Открывает женщина.
     - Никого нет, никого,  - говорит  она. - Все недавно ушли, в  окраинных
домах были... утром убежали...
     - Куда?
     - Я не знаю. Откуда знать.
     - Тут вот один не убежал... - говорит Язва задумчиво.
     - Он ненормальный был. Душевнобольной, - отвечает тетка.
     Язва,  Андрюха Конь и Кизя  заходят в дом. Слышу их заглушаемое стенами
потопывание в доме. Прикуриваю еще одну. Скрипит входная дверь. Одновременно
падает пепел с сигареты.
     За  домом  начинается  длинный забор -  дощатый, крепкий, в  два  метра
высотой. За забором  лежит пустырь,  на пустыре  -  разрушенные  строенья, в
которых  спрятаться  невозможно - просматриваются насквозь,  да  и стены еле
держатся, окривели совсем. Возможно, забор  нагородили,  чтобы строительство
какое-нибудь начать, может, еще зачем.
     Идем, и  в голове каждого,  кажется  мне,  копошатся беспомощные мысли,
которые привести в стройность и ясность никто из нас не может.
     По левую руку вдалеке за домами виднеется  мечеть, неестественно чистая
на солнце.
     Андрюха  Конь вытащил  откуда-то семечки, лузгает,  плюется. Все, кроме
Монаха,  разом  тянутся  к нему  -  суют сухие,  крепкие,  красивые  ладони.
Процедура раздачи подсолнечного зерна нас объединила.
     - Ты откуда  семечки-то  взял? - интересуюсь я, с  облегчением разрушая
тишину и наше хмурое сопенье.
     - А из дома привез, - отвечает Андрюха Конь спокойно, и у меня мелькает
подозрение, что он и  не  думал  самокопанием заниматься, ну убили  чечена и
убили, чего на него  смотреть  надо  было? Говорят,  их  из ГУОШа отпускают,
плененных на зачистках. То  ли чины  наши  кормятся этим, то ли приказ такой
бездарный спущен.
     - Андрюх, ты  как автомат-то  заметил? - спрашивает Стёпка  Чертков.  -
Ловко ты его... - не дожидаясь ответа, засмеялся Стёпа, - за шиворот...
     Я тоже улыбаюсь, и Скворец,  вижу краем  глаза, губы  кривит  довольно.
Монах смотрит в сторону. Тонкий рот Кизи, словно с силой выкроенный резцом в
листе алюминия, сжат. На  лице, на скулах, разгоняя сплошную бледную синеву,
иногда появляются розовые пятна.
     - Не  толпитесь...  -  говорит Язва  всем  нам,  сгрудившимся  и  бодро
плюющимся жареной, солоноватой шелухой.
     Я  не грызу  семечки  по  одной -  довольно бестолковое это  занятие, а
собираю их в ложбинке у  щеки. Язык, совсем было отупевший, пока ехали сюда,
теперь ловко выполняет свою работу, распределяя,  хоть и  с  ошибками порой,
шелуху в одну сторону,  а съестное  в другую. Я  все  оттягиваю  тот момент,
когда можно будет начать жевать, сладостно давя семена, числом, может, около
тридцати - больше не получится, а меньше не хочется.
     'Ну вот, последнюю...' -  думаю я, совсем уже довольным взглядом озирая
местность, проем в заборе, недалекий уже домик, а за ним еще один, слышу лай
собаки, приостанавливаюсь, потому  что Андрюха мочится на  забор  и,  поводя
бедрами, рисует черные, мокрые,  дымящиеся и тут же  оползающие вниз вензеля
на досках. Пересыпаю из правой ладони в левую зерна, выбираю попузастей одну
и от неожиданности громко выплевываю  все собранные в трудах семечки, и  они
обвисают у меня на бороде - кто-то из-за ограды, по-над головами нашими дает
длинную, в полрожка очередь. Андрюха, как ошпаренный,  отпрыгнул от  забора,
Стёпка присел на корточки, Язва и Кизя, мгновенно вскинув автоматы, дают две
кривые  очереди   по  забору,  в  местах  прострела,   сразу  ощетинившегося
раздолбанным щепьем.
     -  Вали чеченов,  Сидорчук! Рядовой  Сидорчук! Я  сказал,  вали! - орет
кто-то за оградой дурным голосом, напрочь лишенным акцента.
     -  Там наши! - кричу  я, останавливая и  Язву и Кизю,  и Андрюху  Коня,
всадившего короткую очередь в забор из ПКМа.
     - Эй,  уроды!  - ору я изо всех сил тем,  кто стрелял в нас.  - Одурели
совсем, по своим лупите!
     Еще ожидая выстрелов, я бегу к проему в заборе, пригнувшись, заглядываю
туда  и  вижу  низкорослого,  хилого  солдатика  и  бугая-прапора.  Солдатик
держится двумя руками за цевье автомата прапора и увещевает его:
     -  Не стреля! това  пра!.. Не стреляйте!  Я говорю вам, там спецназовцы
идут!
     -  Какие, на хрен, спецназовцы!  - ревет, пытаясь  высвободить автомат,
прапор; он давно бы вырвал у солдатика свой ствол, если б не был дурно пьян,
по  его широко расставленным  ногам  и полубезумному  взору я определяю  его
непотребное  состояние. Кажется, что  это не солдатик держит ствол, а прапор
держится за автомат, чтобы не упасть.
     - Вот он! - увидев меня, прапор жмет на спусковой крючок.  Одновременно
солдатик с силой давит на автомат, и пули бьют в землю.
     Дергаюсь,  хочется  попятиться  задом,  но я  чувствую, что  кто-то  из
пацанов  уже  стоит  позади  меня,  подталкивает  коленом. Выскакиваю, делаю
отличное балетное па, потому что очередь проходит прямо у меня под ногами.
     - Уйди, бля!  - орет прапор и с силой, толкающим  бабьим движением бьет
солдатика в лицо.
     Тот  отпускает автомат, но  я  уже  близко.  Отработанным  механическим
движением, предварительно уйдя с линии огня, я бью ногой прапору под колено,
одновременно прихватив и чуть потянув на себя правой рукой его ствол. Прапор
екает, даже пьяным мозгом своим расчухав боль  в коленной чашечке,  я дергаю
ствол на себя,  прапор подается вперед, почти падает  на меня, но  сразу  же
получает прямой удар в скулу моей левой раскрытой ладонью, которую  я тут же
переношу на  приклад его автомата  и уже  двумя руками  легко вырываю ствол.
Прапор пытается нанести удар мне в лицо, но тут же получает прикладом своего
'калаша' в морду и падает.
     - Вы чего, мужики? - спрашивает он уже с земли, трогая висок и глядя на
залитую кровью ладонь. Вместо ответа Андрюха Конь наносит ему удар под ребра
ногой.
     - Ребят, мы свои, не убивайте его... - просит солдатик, боязливо трогая
Суханова; малый кажется по пояс Андрюхе, ну, может быть, чуть повыше, чем по
пояс, но весит явно килограммов на сто меньше.
     Прапор  тянется рукой к поясу, я вижу на поясе красивые ножны - 'Здесь,
поди,  резак надыбал,  - думаю я, делая  шаг к прапору,  совершенно не боясь
его, -  что может сделать эта пьянь'! Андрюха Конь, опережая меня, наступает
прапору на руку и, нагнувшись, легко, как у ребенка, отнимает извлеченный из
ножен резак и какое-то  время  рассматривает  его, не  убирая  ноги  с длани
прапора,  шевелящей  в  грязи корявыми  пальцами.  Прапор  неожиданно  резво
поворачивается на бок и вцепляется зубами в лодыжку Андрюхи.
     -  Ах, ты... - ругается  Суханов, рванувшись да так  и  оставив в зубах
прапора кусок 'комка'.
     Андрюха со злобой бьет ногой в лицо лежащему, и я удивляюсь, как голова
прапора не  взлетает подобно мячу и не делает красивый круг, помахивая ушами
на солнышке...
     - Хорош, Андрей, - урезонивает Коня Язва, - убьешь...
     Прапор еще жив  и,  раскрывая склеенные  кровавыми  соплями, в  которых
белеет зубное крошево, скулы, мычит.
     - Прокусил, гнида! - злится  Андрюха Конь. - Может, он бешеный? Эй, как
тебя, - зовет он солдатика, - прапор не бешеный?
     - Не понял, - отзывается солдатик пугливо.
     - Ну, пену не пускает? Не воет по ночам?
     - Нет, вроде...
     - Дай-ка ствол, - просит Язва у меня автомат прапора.
     Язва отсоединяет рожок у автомата и кладет его в карман.  Передергивает
затвор, и патрон, сделав сальто, падает на землю. Стёпка его подбирает. Язва
снимает крышку  ствольной  коробки и, как  следует  замахнувшись,  кидает ее
куда-то   за   ограду.   Следом   летит  возвратная   пружина.   Куда-то   в
противоположную  сторону  улетает затворная  рама,  газовая трубка  и цевье.
Пламегаситель дается тяжело.
     - Грязный какой ствол, а... - ворчит Язва.
     Пламегаситель улетает в развалины.
     - Ну-ка, Андрей, ты  запусти...  - просит Язва Коня,  подавая ему голый
остов автомата. Андрюха, как сказочный молодец, размахивается, автомат летит
неестественно далеко и падает куда-то в кусты за развалинами.
     - Ну, пойдем? -  говорит  Язва таким тоном, будто мы только что сделали
что-то очень полезное.
     - Мужики, а как же я? - спрашивает солдатик.
     -  Иди  и  доложи  командиру о произошедшем... -  говорит Язва строго и
серьезно, хотя я чувствую, что он дурит и вообще очень доволен.
     Благодушной  оравой выбредаем  на  улицу селенья.  Впереди  маячат наши
плечистые товарищи. Гудит БТР.
     Открываю  лоб  сентябрьскому  чеченскому  ветерку.  Кажется,  нам опять
повезло...


     Когда мы были вместе, Даша спасала меня от моих ужасов. Но,  вернувшись
к себе  домой, один  я не справлялся с припадками. Валялся  дома,  смотрел в
потолок. Вскакивал,  клал себе  на  шею пудовую гантель, начинал отжиматься.
Отжимался и кричал:
     - Рраз! Два! Три! Ррраз! Два! Три!
     Потом  снова лежал на диване - руки на сгибах локтей алели - отжимаясь,
я рвал капилляры. Потом выпивал стакан водки и снова лежал.
     Часы прокручивались медленно,  как заводимый ручкой мотор заледеневшего
автомобиля. Закрывал глаза, и картинки ее прошлого разлетались колодой карт,
брошенных в пропасть. Мелькали  бесконечные  вальты... и еще:  ножки, груди,
губы,  затылок, подрагивающие  лопатки.  Физиологические бредни оккупировали
мозг.
     Я  наливал  себе  холодную  ванну  и  ложился в нее. Ходил по квартире,
оставляя  холодные  следы,  ежился,  пьяно косился  на зеркало,  отстраненно
наблюдая, как страдает мой лирический  герой.  Одевался, снова  ехал к Даше.
Трезвел в  дороге.  Бормотал,  кривил  губы и  крутил головой  в электричке,
выходил на перроне вокзала Святого Спаса, бежал к трамваю.
     Подходя к  ее дому, я  пытался  посмотреть  вокруг глазами  моей  Даши,
возвращающейся  домой  от  другого,  -  тогда,  вне и  до  меня.  В  голубых
джинсиках,  ленивая,  между  ножек уже  подтекает  сперма, трусики  мокрые и
джинсики в паху приторно пахнут.
     Что  она  думала тогда? Улыбалась? Шла как ни  в  чем не бывало? Хотела
скорее  замочить, посыпав голубым порошком, нежно-белый  комочек  измазанной
ткани, принять ванну и лечь спать?
     Подходя к дверям  ее квартиры, я  никогда  сразу не звонил. Ящик в углу
лестничной  площадки, припасенная  в  недрах  ящика для  себя, задерганного,
сигарета.  Затяжки  глубокие,  как  сон  солдата,  нервные  пальцы исследуют
поверхность небритой щеки.
     Ее мужчины не были призраками - они наполняли пространство вокруг меня.
Они жили  в нашем, завоеванном нашей любовью  городе.  Они ездили  на тех же
трамваях, переходили те же улицы. Гуляя с Дашей, мы проходили мимо их домов.
Домов,  где  бывала  она, позволяла себя  целовать, трогать,  сжимать, жать,
мять, рвать... 'Тихо-тихо', -  говорила она им, возбужденным. Позволяла себя
раздевать: свитерок через голову, с трехсекундным отрывом  от губ;  джинсики
сползали с трудом - запрокинувшись на спину, подняв вверх ножки, она любезно
предоставляла  партнеру  право  и  возможность  снять  их  с  нее;  трусики,
невесомые,   падали  возле   дивана;  со   второй   или  с  третьей  попытки
расстегивался лифчик,  выпадали огромные,  ослепительные  груди, белые,  как
мякоть  дыни, с  потемневшими  от  возбуждения сосками,  похожими на  полюса
спелого арбуза.
     Эти  мужчины,  они  были  всюду.  Я  чувствовал  их  запах,  ощущал  их
присутствие. Их было слишком много для  того, чтобы нам всем хватило места в
одном городе.
     Как я узнал об их существовании? От нее.
     Как-то мы зашли  в  кафе,  я  заказал  себе  пиво,  она  заказала  себе
несколько блюд, названия которых я не знал;  пока я курил и разглядывал себя
в зеркалах, время  от времени  довольно косясь на ее  строгое лицо, принесли
заказ.  Осторожно  касаясь вилочкой белого мясца  сладкого морского зверька,
она заявила с присущей ей легкостью:
     - Знаешь,  я  сегодня  сосчитала всех...  - здесь она  сбавила скорость
разогнавшейся  было фразы,  -  своих...  - она еще  чуть-чуть  помедлила,  -
мужчин.  Если у тебя  такое же количество  женщин,  значит, у  нас  с  тобой
начался новый этап.
     - Ну и сколько их у тебя... получилось? - хрипло,  как  водится в таких
случаях у мужчин, спросил я.
     - Угадай.
     - Пятнадцать,  - быстро ответил я, решив, что  сразу назову оптимальную
цифру.  Все-таки  ей было  едва за  двадцать,  она  совсем недавно  окончила
советскую, исповедующую пуританство и строгие нравы школу.
     Она отрицательно покрутила головой.
     - Меньше? Больше? - спросил я нервно.
     - Больше, - легко ответила она.
     - Двадцать, - с трудом выдавил я.
     - Больше.
     - Тридцать, - уже раздраженно накинул я десятку.
     - Меньше.
     - Двадцать пять.
     - Двадцать шесть, - раздельно сказала она и улыбнулась. - А у тебя?
     -  А у меня ты первая, -  сказал  я, помолчав.  Так и не решив еще, что
сказать: правду, неправду?
     - Врешь, - ответила Даша, и зрачки ее на секунду расширились.
     - В любом случае - нового этапа не будет.
     Потом она говорила о чем-то другом,  а я думал  только о том... да нет,
ничего я  не  думал. Что тут думать?  Сидел  и  повторял: 'Двадцать шесть...
Двадцать шесть'. Потом шел по улице  и снова  повторял  эту цифру. 'Двадцать
шесть бакинских комиссаров...' - выплыло у меня в голове. 'Джапаридзе, иль я
ослеп? Посмотри, у рабочих хлеб!' - декламировал я по памяти про себя.
     - Что такое с  тобой? - спросила она. Даша не любила негативных эмоций,
замкнутости, мутных настроений... Она совершенно искренне не  поняла, в  чем
дело.
     Потом мы опять встречались, я хочу  сказать, что  сказанное ею не убило
меня  наповал; возможно, мы встречались еще  несколько недель, и  я вел себя
вполне  спокойно.  До  тех  пор  пока  однажды,  впав по  обыкновению  после
двухчасового  постижения  возможностей   наших   молодых   тел  в   лиричное
настроение, она не сказала:
     - Мужские половые органы делятся на несколько типов. Тип первый...
     - Прекрати, поняла? - едва не закричал я.
     Она улыбнулась и погладила меня:
     - Прости, Егорушка. Правда, я не хотела.
     Спустя  дня  три  я  не выдержал и  задал  ей  какой-то  пошлый вопрос,
множество глупых мужских вопросов: 'кто был первым' или 'кто последним', или
'кто был в середине' и  'в какой последовательности', и 'как с ними со всеми
было', и, наконец, 'не знаю ли я кого-нибудь из... ее списка'.
     Она посмотрела  на  меня удивленно,  Даша не  любила, когда ее дергали,
когда ее  домогались, однако, я же говорил, она любила, когда -  кровоточит.
Это был 'знак качества' для нее. Признак истинности, всамделишности чувства.
Поэтому по ее молчанию я догадался, что  кого-то знаю, хотя общих знакомых у
нас практически не было.
     Я задал последний вопрос еще раз. Как бы нехотя и как бы смущаясь,  она
назвала мне фамилию  молодого  преподавателя философии  в институте, где мы,
изредка появляясь, проходили курс неких замечательных наук.
     - Я с  ним училась на одном курсе, -  пояснила она, - пока я в академах
была,  он  преподавателем стал,  - засмеялась она и  посчитала своим  долгом
добавить: - Это было давно уже. В мои семнадцать.
     Преподаватель   был  крепким,   чуть  пухловатым  парнем  с  уверенными
нагловатыми  глазами,  он обладал  совершенно  необъятной эрудицией,  он был
настолько переполнен знаниями, что лекции вел  плохо.  Стоило ему в рассказе
оступиться   в  причастный  оборот   ('...считавшийся  до  тех  пор...'  или
'встречавшийся  ранее...'), как он  уходил от  темы и  возвращался  к ней  в
лучшем  случае  через  полчаса.  Отличницы бросали  авторучки,  раздраженные
непоследовательностью повествования;  что касается редких учащихся мужеского
пола, то они снисходительно (а на самом деле униженно) улыбались.
     Я почувствовал, что иду по следу, и спросил у Даши:
     - Где? Где у вас это происходило?
     Она с удивительной готовностью, с озорной  улыбкой, будто рассказывая о
том, как она с товарищем по детсаду мороженое своровала, ответила:
     -  Прямо  в институте.  После  лекций. Там,  помнишь, на  втором этаже,
напротив  аудиторий  есть маленький коридорчик, ведущий в бывшую курилку, ее
сейчас закрыли... Вот  там, в этом коридорчике... Нас тогда декан заметил, -
развоспоминалась Даша, - мимо проходил и увидел...
     - Он узнал тебя? - спросил я,  не понимая о чем я, собственно.  Речевой
аппарат неплохо справлялся с вопросами без особого моего участия.
     - Не  знаю.  Его узнал. Мы  бочком стояли, я лицом к  стеночке... Декан
голову опустил и шагу надбавил, - засмеялась Даша.
     Мы допили  чай  -  наш разговор  шел за  привычным чаем. (Из спальни мы
перекочевывали  в  кухню и, думается,  большую половину  проведенного вместе
времени  проводили  либо  лежа,  либо сидя). Итак,  мы  допили  чай  и  даже
поговорили о чем-то еще. Я проявил редкое хладнокровие.
     - Будем собираться в институт? - поинтересовался я равнодушно.
     - Егорушка, я, наверное, не пойду, устала...
     Честно говоря, я  обрадовался.  Собрался за три минуты. 'Рано  придешь,
Егор!' Не  слыша ее: 'Ага...',  выскочил на  улицу. Каждые  пятнадцать шагов
переходя на истеричный бег, я добрался до остановки. В маршрутке я смотрел в
лобовое стекло, будто притягивая взглядом, магнитя институт.
     Я  махнул  студенческими корочками  перед лицом  вахрушки и, услышав ее
недовольный  окрик, вернулся  к  ней, полный  гнетущего  бешенства, и  ткнул
бабуле в лицо  свой студенческий,  чтобы  она  разглядела его и сверила юную
шестнадцатилетнюю со следами полового созревания физиономию с нынешним  моим
лицом - серым, небритым (в области скул и бритым в области черепа - помните,
да?).
     Перепрыгивая  через  две  (неудачно  стараясь  перепрыгнуть через  три)
ступени,  я  добежал до  второго этажа и повернул в  тот самый коридорчик. Я
стоял  там - здесь  стуит  написать 'тупо стоял', и, что удивительно, только
так и можно написать, потому что как еще в  этом закутке четыре  года спустя
(отличное слово! очень к месту!) стоять, как смотреть, о чем думать?
     Я  поозирался  немного, посмотрел на пол,  будто  ожидая увидеть густые
капли. 'А как тут могло бы капнуть? - подумал я, - они же не раздевались тут
донага! Значит, она стояла, приспустив  джинсики и трусики до колен.  И если
капнуло - сразу после - из  нее,  то  упало в трусики, в джинсики...  Упало,
пока  она натягивала  свои одежки, чуть-чуть вертя попкой, а он в это  время
застегивал ширинку,  все-таки  мазнув членом,  отекшим  спермой,  по  черным
брюкам - он всегда ходит в брюках'. Стыдливо оглянувшись, нет ли кого рядом,
я подошел к тому углу, где, как мне казалось, все и должно было происходить.
Прижался щекой к стене, посмотрел вбок, на коридор, где тогда  прошел декан.
Коридор видно хорошо. Узнал ее декан? Не узнал? Какая разница...
     Я  посидел немного на подоконнике. Потом посмотрел  в окно. Потом пошел
на  первый  этаж, в туалет.  Выворачивая  из-за угла  к  туалету,  я  увидел
преподавателя философии. Стараясь не  топать, я  побежал к туалету. Ни о чем
не  думая,  просто  побежал.  Когда я вошел, он еще мочился, я  услышал.  Он
заканчивал мочиться  и, наверное,  тряс членом,  сбрасывая последние  капли.
Дверь в  его  кабинку была  не  закрыта  на защелку,  чуть-чуть отходила  от
косяка. Он  не  посчитал  нужным закрыться. По  ботинкам  я увидел,  что  он
разворачивается.
     'Нужно скорей!' - я сделал шаг и рванул его дверку на себя.
     Я даже не  знаю, какое  у него было выражение лица,  кажется, он что-то
сказал,  вроде:  'Вы что, не видите,  что занято?'  Я смотрел  на его  член,
который  он  еще не  успел упрятать. Я  увидел - член был небольшой, пухлый,
мышиного  цвета,  с прилипшим к головке волоском.  Это  продолжалось  меньше
секунды. Я извинился и зашел в другую кабинку.


     - База?  - серьезно спрашивает Плохиш,  небрежно держа у лица рацию, он
вызывал  по  запасному каналу  дневального Анвара  Амалиева.  Ветер  шевелит
блондинистые,  будто  переспелые  волосы Плохиша. Он  ритмично  и нечасто, в
ритме здорового сердца, бьет мякотью сжатого кулака по крыше.
     - База на приеме, - строго отвечает Анвар.
     - Два кофе на крышу, будьте добры.
     Пацаны,  уютно   расположившиеся   между  мешков   и   плит   поста   и
прислушивающиеся к  переговорам Плохиша, смеются. Я  довольно лежу на спине,
распластавшись,  как  до смерти  замученная  ребятней и высохшая  на  солнце
белопузая  жаба.  Очень  хорошо помню этих  жаб,  над которыми  интернатские
дружки   изгалялись.   Что   с  ними  только   ни  делали,  с   безотказными
меланхоличными ля́гвушками.
     Движение туч  предельно увлекательно.  Увлекательней  разве что  кидать
камушки в воду, прислушиваясь к булькающему звуку.
     - Чего на базу не  идешь? - спрашивает меня Плохиш,  он  меня сменил. -
Там ваша команда уже кильку пожирает.
     Блаженно  жмурюсь,  не  отвечая. Облака  лишены мышц, но  все равно  не
кажутся вялыми. Мнится,  будто они сладкие и невыносимо мягкие. Делая легкое
усилие, их  можно  рвать  руками, как ватное нутро  вспоротого,  источающего
мутно-затхлые запахи  дивана...  Ожидая  отца, я часами  смотрел  в окно  на
облака.  И у меня  те же чувства были,  что и сейчас.  Что  же, я с тех  пор
больше  ни разу  не смотрел  так  в небо?  Сколько лет  прошло?  Пятнадцать?
Двадцать? Времени не было, что ли?.. За столько-то лет!..
     - База!  Где  наше кофе? - не унимается  Плохиш. Кажется, я слышу,  как
смеются  пацаны  в  'почивальне'.  И даже представляю,  как хмурится  Анвар,
мучаясь оттого, что не в силах придумать достойный ответ Плохишу.
     'Не  уймется,  пока  Семёныч не  обматерит, - думаю о  Плохише.  - Нет,
напрасно мне Плохиш напомнил о кильке...'
     Чувствую ноющий, предвкушающий утоление голод.
     - Ну, ты идешь, нет? - еще раз спрашивает меня Плохиш.
     'Что-то тут не так, - думаю. - Чего он пристал?..'
     - Ну, как хочешь... - говорит Плохиш и достает бутылку водки.
     'Как я сразу не догадался!'
     - Будешь? - предлагает Плохиш.
     На голодный желудок не очень хочется, но отказаться нет сил.
     'Сейчас быстренько выпью, а потом побегу закушу', - решаю.
     - У меня только одна кружка, - говорит Плохиш.
     - А я из горла.
     Я могу пить из горла.
     Плохиш наливает себе, горлышко бутылки  позвякивает о кружку. Раздается
резкий запах водки. Морщусь неприязненно: все-таки я голоден.
     - Ну, давай, -  Плохиш протягивает мне бутылку. Чокаемся. Зажмурившись,
делаю глоток, второй, четвертый...
     - Эй-эй! Эй, дружище! - останавливает меня Плохиш, - присосался...
     - Спасибо, - говорю отсутствующим голосом, глубоко  вдыхая носом  запах
мякоти собственной ладони.
     Со всех концов крыши к Плохишу сползаются бойцы.
     Чувствуя  легкую тошноту, бреду к  лазу.  Дышу  полной грудью, чтобы не
тошнило.
     В 'почивальне' забираю у жующего Скворца  початую банку кильки ('Санёк,
открой  себе  еще  одну!')  и  жадно   начинаю  есть,  слизывая  прекрасный,
необыкновенно ароматный томатный сок с губ. Тошнота отпускает.
     Саня хмыкает и ножом ловко вскрывает еще одну банку.
     Быстренько  покончив с килькой, чувствую,  что не прочь  выпить  еще. У
меня три баночки пива припасены, сейчас я их уничтожу.
     - Санёк, пойдем пивка выпьем? - говорю я.
     - Угощаешь?
     - Ага.
     Проходим по школьному дворику, ставшему уютным и знакомым каждым  своим
закоулком.  Толкаем   игриво  поскрипывающие  качели  -  кто-то  из  парней,
наверное, руковитый  Вася  Лебедев, низкий  турник  приспособил  под качели.
Только  не качается  никто,  разве что Плохиш,  выдуряясь,  влезет порой  на
качели.
     Садимся  на  лавочку  за  кухонькой. Откупориваю  две  банки, одну  даю
меланхоличному Саньке. Подмывает меня поговорить с ним о женщинах. Алкоголь,
что ли, действует.
     - Саня, давай поговорим о женщинах, - говорю я.
     Саня  молчит, смотрит поверх ограды, куда-то домой,  в сторону  Святого
Спаса. Я отхлебываю пива, он отхлебывает пива. Я закуриваю, а он не курит.
     'Как  бы  вопрос сформулировать?  -  думаю я.  -  Спросить: 'Тебя  ждет
кто-нибудь?' - это как-то пошло. А о чем еще можно спросить?'
     - Меня никто не ждет, - говорит Саня.
     Я задумчиво выпускаю дым через ноздри, глядя на солнце в рассеивающемся
перед  моим лицом никотиновом облачке. Своим молчанием я пытаюсь дать понять
Сане, что очень внимательно его слушаю. Боковым зрением смотрю на него. Саня
усмехается, косясь на меня:
     - Что уставился на меня, как дурак на белый день?
     - Да ну тебя на хер... - огрызаюсь я, улыбаясь.
     - Я был женат около тридцати минут, - говорит Саня. - Мою жену звали...
Без  разницы,  как ее звали. Мы расписались и по традиции поехали  к Вечному
огню. Поднимаясь по  ступеням возле постамента, я  наступил  ей на свадебное
платье, оставив симпатичный черный след.  Она развернулась и при всех  - при
гостях и при солдатиках, стоящих  у Вечного огня, - дала мне пощечину.  Взяв
ее под  руку, я поднялся на  постамент,  вытащил из бокового кармана пиджака
свидетельство о браке и кинул в огонь.
     Я бычкую сигарету и тут же прикуриваю вторую.
     - Поэтому я не хочу больше жениться, - говорит Саня. - Вдруг я наступлю
жене на платье?
     На крышу кухоньки падает камень.
     - Эй, мальчики! - кричит с крыши Плохиш. - Прекратите целоваться!
     Кряхтя, встаю. Выхожу из-за сараюшки и показываю Плохишу средний палец,
поднятый над сжатым кулаком.
     - За  сараем  спрячутся и целуются!  - нарочито  бабьим  голосом блажит
Плохиш,  его слышно половине Грозного. -  Совсем  стыд потеряли! Вот  я вам,
ироды!
     Плохиш  берет камень и опять кидает в нас. Увесистый кусок кирпича едва
не попадает в меня.
     - Урод! - кричу. - Убьешь ведь!
     -  Саня, иди домой! - не унимается Плохиш. - Христом Богом прошу, Саня!
Ты не  знаешь, с каким жульем связалась!  Валенки он  тебе все  равно рваные
даст!
     На шум выбредает из школы Монах, задирает голову вверх, прислушиваясь к
воплям Плохиша.
     - Монах! - зову я. - Хочешь пивка?
     - Я не пью, - отвечает он.
     - Ну, иди покурим... - предлагаю я, осведомленный о том, что Монах и не
курит.
     Под комментарии блюстителя нравственности с крыши неспешно бредет к нам
Монах. Тихо улыбаясь, он время от времени  оборачивается на неистовствующего
Плохиша. Подойдя, но так и не решив, что делать с улыбкой, Монах оставил  ее
на лице.
     Пиво славно улеглось,  создав  во  взаимодействии  с  водкой и  килькой
ощущение тепла и нежного задора.
     - Монах, ты любишь женщин? - спрашиваю я.
     - Егор, тебя заклинило? - спрашивает Скворец.
     - Ладно, на себя посмотри, - огрызаюсь я. - Ну, любишь, Монах?
     - Я люблю свою жену, - отвечает он.
     - Так ты не женат! - я откупориваю  сладко чмокнувшую и пустившую дымок
банку с пивом и подаю ему.
     - Егор, я не пью, - улыбается Монах.
     Как  хорошо  он  улыбается,  морща  лоб, как озадаченное дитё. Я  и  не
замечал раньше. И даже кадык куда-то исчезает.
     - Какое это имеет значение... - серьезно говорит Монах, отвечая  на мой
возглас.
     - А какая она, твоя жена? - интересуюсь.
     Скворец морщится на заходящее солнце, кажется, не слыша нас.
     - Моя жена живет со мной единой плотью и единым разумом.
     И тут у меня что-то гадко екает внутри.
     - А если она до тебя жила с кем-то единой плотью? Тогда как?
     - У меня другая жена. Моя жена живет единой плотью только со мной.
     - Это тебя Бог этому научил?
     - Я  не знаю, почему ты раздражаешься...  -  отвечает Монах.  - Девство
красит молодую женщину, воздержанность - зрелую.
     - А празднословие красит мужчину? - спрашиваю я.
     Монах  мгновенье молчит,  потом  я  вижу, как у  него появляется кадык,
ощетинившийся тремя волосками.
     - Ты сам меня позвал, - говорит Монах.
     Я отворачиваюсь. Монах встает и уходит.
     - Чего он обиделся? - открывает удивленные, чуть заспанные глаза Саня.
     - Пойдем.  Пацаны чего-то гоношатся, - говорю  я вместо ответа,  видя и
слыша суету в школе.
     - Чего стряслось? - спрашиваю у Шеи, зайдя в 'почивальню'.
     -  Трое  солдатиков  с заводской комендатуры  пропали. Взяли грузовик и
укатили за водкой. С утра их нет.
     - И чего?
     - Парни поедут их искать. Поедешь?
     - Конечно, поеду, - отвечаю искренне.
     Почти  рефлекторно  вскидываю  руку,  сгибая ее в  локте, камуфляж чуть
съезжает  с  запястья, открывая часы. Половина  восьмого вечера. Самое время
для поездок.
     В  'почивальне'  вижу  одетых  Язву,  Кизю,  Андрюху   Коня,  Тельмана,
Астахова. Они хмуро-сосредоточенны.
     Плюхаюсь на кровать Скворца.
     - Ямщи-ик... не гони... ло-ша-дей! - пою я, глядя на Андрюху Коня.
     Конь, до  сей  поры  поправлявший,  по  словам Язвы, сбрую,  а  верней,
разгрузку, вдруг целенаправленно идет ко мне.
     - Где выпил? - спрашивает он.
     Я смотрю на Андрюху ласковыми глазами.
     - Поваренок налил? - наклонясь ко мне, спрашивает он.
     Не дождавшись ответа,  Конь выходит из  'почивальни'. Спустя пять минут
возвращается  -  и  по вздутым карманам я  догадываюсь, что он  выцыганил  у
Плохиша два пузыря.
     Андрюха Конь садится рядом со мной.
     -  Может,  мы  до утра будем их искать, - говорит он. - Надо же  как-то
расслабиться.
     -  Кильку возьми... - говорю я. - А чего не едем? - спрашиваю громко  у
Тельмана.
     - Уже едем, - говорит он. - Черную Метку ждали.
     - А его-то куда несет?
     Никто не отвечает.
     - Все готовы? Конь? Тельман? Сорок Пять? - спрашивает Язва.
     Язва  придумал Женьке  Кизякову новое прозвище:  'Кизя Сорок Пять'  или
просто 'Сорок Пять' - за тот расстрел.
     На улице стоят два подогнанных к школе 'козелка'. Вася Лебедев, чему-то
ухмыляясь, смотрит  на нас.  Лезем  к нему  в вечно  душную машину  -  Кизя,
Астахов,   я...  Появляется   строгий   Андрей  Георгиевич,   следом  шагает
раздраженный Куцый.
     - Мы другого времени не  можем найти, чтобы их искать?  - спрашивает он
зло. По голосу Куцего слышно, что разговор начался раньше, еще в здании.
     Черная  Метка  молчит,  но  не отстраненно, не презрительно,  молчанием
давая  понять,  что   согласен  с  Семёнычем,  но  повлиять  на  сложившиеся
обстоятельства никак не может и не хочет.
     Вася Лебедев смотрит на Семёныча, выдерживает паузу,  чтобы не заводить
машину, пока Куцый не выговорится. Куцый злобно плюет и отворачивается. Вася
поворачивает ключ,  мотор с ходу начинает  урчать. Куцый подходит к открытой
задней дверце со стороны Астахова, держащего между ног 'муху':
     -  Дима! Самое  важное - сразу  определить, откуда идет стрельба. Даешь
туда первый выстрел, а там пацаны разберутся.
     Дима молча и серьезно кивает своей большой лобастой головой.
     Приспосабливаю автомат дулом в форточку. Настроение замечательное. Одна
беда - Конь едет во второй машине, сейчас вылакают все без меня.
     В открытую фортку ласковыми рывками бьет вечерний грозненский воздух. Я
пытаюсь  оглянуться, посмотреть в заднее окно 'козелка' на следующую за нами
машину. Почти с ужасом представляю себе, что увижу Коня, хлебающего водку из
горла и передающего пузырь по кругу. Ничего, естественно, не вижу.
     Выхватываемые  фарами, боками  к дороге  стоят  дома.  Внутренностей  у
многих домов нет, будто кто-то выковырнул из них сердцевину, оставив сохлый,
крошащийся скелет с черными щелями меж  поломанных ребер. Я смотрю на дома -
и  на  душе  у  меня становится мягко и тепло, как у разродившейся суки  под
животом.
     На поворотах я, кренясь, касаюсь стекла  открытым лбом - задрал  черную
шапочку  на  затылок.  И  вообще  чувствую  себя  расслабленно,  не  пытаюсь
удержаться на поворотах и покачиваюсь из стороны в сторону, будто я плюшевый
медведь, усаженный  на  заднее сиденье.  Впрочем,  даже  в таком состоянии я
увидел  неожиданно  появившуюся  в темноте  белую  'копейку'  без включенных
габаритов, еле двигавшуюся по дороге.
     Вася  резко  крутанул руль,  раздался  звук удара,  скрежет.  'Копейку'
катнуло вперед. Вася, не сбавляя скорости, выровнял нашу машину и еще наддал
газку.  Второй  'козелок',  выставив автоматы  в  сторону  'копейки',  резво
покатил вслед за нами.
     Мы смеемся, нам смешно.
     В машине, идущей за нами, Язва включил рацию, чтобы сказать что-то, и я
слышу, что там тоже все смеются.
     - Нормально? - неопределенно интересуется Язва.
     - Душевно... - не менее неопределенно отвечает Вася.
     И мы  снова  все  одновременно засмеялись,  восемь  человек  посередине
мрачного города, молодые безумные  парни. Даже Черная Метка,  словно нехотя,
скривился.
     - Тише, тут блокпост... - говорит он Васе негромко.
     - Учтем, - отвечает Вася.
     Напрягаю  мышцы  -  то  бицепсы,  то шейные.  Неожиданно остро  начинаю
чувствовать собственные соски, касающиеся тельника. Ссутуливаю плечи,  чтобы
отстранить  ткань  от  груди,  избавиться  от  этих   раздражающих  касаний.
Аккуратно  трогаю   пальцами   дверную  ручку,   чтобы   рука  запомнила  ее
местонахождение, не спутала, не  заблудилась  в  потемках,  если понадобится
резко открыть дверь.
     Метров  за тридцать  до блокпоста мы, прижавшись к обочине, встаем.  Я,
несказанно и непонятно отчего счастливый, выскакиваю на асфальт из машины.
     - Эй!  Свои! - кричу я и расхлябанно  двигаюсь к  посту. Из проема  меж
плит выходит офицер, недоверчиво глядя на меня.
     - Машину ищем. Солдатики из заводской комендатуры уехали за водкой и не
вернулись. Не видели? - спрашиваю я, подавая ему руку.
     Он отрицательно  качает  головой.  Ладонь  у него вялая  и -  в темноте
чувствую - грязная, в сохлом земляном налете.
     Тихо подъезжают наши машины.  Выходит,  хлопнув дверью, Черная Метка. Я
ухожу - сейчас начальство повторит вопросы, только что заданные мной.
     За вторым 'козелком' уже толпятся пацаны - Язва, Вася, Кизя Сорок Пять,
Тельман, Андрюха Конь, Астахов...
     - Опа! - говорю я.
     Астахов,  вытирая губы, тут  же  вручает мне пузырь, из которого только
что отпил сам и, судя по его сразу покрасневшим и отяжелевшим глазам,  отпил
много. Я трясу бутылкой перед  собой, зачем-то  взбаламучивая содержимое, и,
раскрыв рот, в себя отраву. Сладко бьет под дых,  сжимает мозг, я  прикрываю
глаза и рот рукавом. Кто-то бережно извлекает из моих пальцев бутылку.
     -  Дайте  что-нибудь сожрать... - говорю  я  сипло и тут же  вижу,  что
Андрюха Конь держит на лапе вскрытую банку кильки.
     Догадавшись, что есть надо пальцами, я щедро хватаю  из банки несколько
рыбок и, обливаясь соусом, переправляю их в рот.
     Кизя допивает водку и, обнаружив, что рыбы в банке больше нет, выливает
из  банки  себе  в  пасть   остатки  томатного  соуса,  видимо,  уже  смачно
подсоленного нашими пальцами.
     - По коням, - говорит Язва просто так, чтобы что-то сказать. Никто и не
собирался тут оставаться.
     Облизывая губы и вытирая щетину, последние  дни плавно превращающуюся в
черную, раскудрявившуюся, почти чеченскую бороду, я с блаженной  ласковостью
разглядываю  виды  за  окном.  Наверняка,  на  крышах некоторых домов,  мимо
которых мы сейчас проезжаем, сидят  люди с автоматами, мечтающие кого-нибудь
из  нашего  брата  отправить  в  ад.  Вот они,  поди,  удивляются, видя нас,
несущихся по городу.  Быть  может,  они едят, перекусывают между  пальбой и,
увидев нас, от неожиданности роняют шашлык на брюки, хватаются за стволы, но
мы  уже,  дав газку, исчезаем из виду, только пустая бутыль, выброшенная  из
окна 'козелка', гокается о придорожные камни.
     'Быть  может,  чеченский  боевик,  только  что   видевший  нас,  сейчас
связывается со своим напарником,  высматривающим  цель в том районе, куда мы
въезжаем?'  - думаю я, словно  пытаясь  себя напугать. Но дальше мне  думать
лень, и я решаю про себя: 'А по фигу...'
     Подъезжаем  к  комендатуре,  нам заботливо  и  споро  открывают ворота.
Черная Метка  уходит в здание комендатуры с  сутулым  офицером, вяло  что-то
доложившим.
     Вася деловито извлекает  из-под  сиденья пузырь, и  все  присутствующие
радостно вопят.
     Выпрыгиваем из машины на распогодившуюся, теплую улицу.
     - Воды бы... - говорю я.
     Вася  идет  к  машине  и  приносит  пластмассовую  бутылку  с  водицей.
Наверняка вода теплая и чуть протухшая - как у всех водителей.
     'Отрава' идет по кругу, резво опустошаясь. Голова тяжелеет.
     Незаметно  появляется   Черная  Метка.  С  трудом   сдерживаю   желание
как-нибудь  громко  выразить  свою  радость   по  этому  поводу.  Вася  тихо
закатывает бутылку куда-то в кусты.
     - Бесполезно искать... - говорит Черная Метка. - Видимо, придется здесь
ночевать.
     Мы переглядываемся.
     Верно расценив наше молчание, Черная Метка добавляет:
     - Или?
     - Мы, наверное, на базу поедем, - говорит Язва.
     -  Ну, как  хотите...  - отвечает  Андрей Георгиевич.  Оглядывает  наши
окривевшие от выпитого рожи и, коротко кивнув головой, уходит.
     - Спокойной ночи! - говорит кто-то ему вслед дурацким голосом.
     Грузно  усаживаемся, перепутав машины, кто куда. Главное, чтоб водители
не потерялись. Впрочем, я по привычке сажусь вперед, на место, освобожденное
Черной Меткой: ну нравится мне впереди сидеть.
     Заводятся   машины,   и   тут   же   за   воротами   будто   начинается
светопреставление. Во все щели ограды бьет слепящее электричество.
     - Никак наши орлы прибыли, - говорит Вася, щурясь от дальнего света фар
грузовика, подъехавшего к воротам.
     -  Они  самые, - икнув,  подтверждает  Конь, когда грузовик въезжает. В
кабине видны три человека.
     - Пошли! - срывается вдруг Конь.
     Я выхожу следом.  Солдатики раскрыли двери, но выпрыгивать из кабины не
спешат. Сидящий в середине салона меж водителем и вторым пассажиром солдатик
свесил  голову и,  похоже,  находится  в  сладком обморочном состоянии.  Что
называется, пьян в хламину.
     Офицер,  тот, что  докладывался  Черной Метке, вспрыгнув  на  подножку,
хватает водителя за шиворот,  выдергивает  его, слабо  сопротивляющегося, на
улицу, бросает наземь и начинает месить ногами, бессмысленно матерясь.
     Солдатик, тот, что сидел с левой стороны, видя такие дела, сам вылезает
из  машины  и  пытается ретироваться. Офицер, оставив поверженного водителя,
нагоняет второго  солдатика  и для  начала  отвешивает  ему бодрый и  щедрый
пинок.
     - За работу,  - тихо говорит Андрюха  Конь,  и мы  впрыгиваем в  кабину
грузовика, где еще дремлет третий виновник суматохи.
     Начинаем рыться в кабине. Быстро обнаруживаем целую курицу - жареную, с
небольшими изъянами в виде отсутствующей ноги  и нескольких небрежных укусов
в области груди. Водки нет.
     - Под сиденьями  посмотри, - говорит  Язва, подойдя к машине и озираясь
по сторонам.
     -  Вы  чего там ищете? - интересуется вернувшийся из комендатуры Андрей
Георгиевич.
     - Да вот, вытаскиваем...  героя... - говорю  я  и,  ухватив за шиворот,
аккуратно выволакиваю на божий свет,  верней, на  божью темь, ни  на что  не
реагирующего  солдатика.  Он  плюхается  рядом  с постанывающим  (для  вида,
уверен) водителем.
     Черная  Метка стоит,  не уходит,  и  мы  с  Язвой,  поняв,  что  поиски
спиртного в машине будут выглядеть неприлично, возвращаемся к 'козелкам'.
     - Так вы все-таки поедете? - спрашивает Черная Метка.
     - Да, поедем, - отвечает Язва.
     Вася бьет  по  газам,  ловко  объезжает криво  поставленный  грузовик и
вылетает  за ворота. Я  слышу блемканье  стеклянной  посуды. Оборачиваюсь  и
глаза в глаза встречаюсь взглядом с Андрюхой Конем.
     - Нашел, чертяка?
     - Достойная оплата за наш риск,  - отвечает Андрюха, приподнимая пакет,
на вид в нем бутылок восемь, а то и больше.
     - Вася,  запомни, нас  никто не  имеет  права убить, пока мы все это не
выпьем, - говорит водителю Язва, усевшийся с нами.
     - Учтем, - отвечает Вася.
     Выехав за ворота, тут же останавливаемся - делимся с парнями из второго
'козелка' добычей, чтоб не скучали в пути.
     Каждый из  наших пацанов пьет по-своему. Андрюха Конь затаивается перед
глотком, будто  держит  в  руке  одуванчик  и  боится  неровным выдохом  его
потревожить.  В  его  манере  пить-есть  истинно  лошадиная  аккуратность  и
благоговение хорошо воспитанного  коня  перед жидкостью,  которую  предстоит
потреблять.  Язва,  перед  тем  как глотнуть,  отворачивает  голову  и пьет,
заливая 'отраву' себе  куда-то  в  край рта. Слава  Тельман пьет аккуратно и
спокойно, как педант  микстуру. Вася Лебедев  -  залихватски,  потом  громко
хэкает.  Снова бьет по газам, и мы  идем на взлет, счастливо  щуря  моржовые
глаза свои.
     Мне нравится пить водку. И то, что мы  едем, не  такое  уж  неудобство.
Сейчас Вася врубит  четвертую, и я глотну.  Глотаю.  Пузырь идет по  второму
кругу. Пока я принюхивался к рукаву, пузырь возвращается ко мне.
     Так  вот,  водка мне  нравится. Однако, чем  больше я ее потребляю, тем
труднее мне дается питие.  Скажем так, когда количество выпитого лично  мной
переходит за пол-литра,  я  перестаю  смаковать  водку  и  просто,  жмурясь,
заливаю ее внутрь, на авось: приживется как-нибудь,  усвоится.  Закусить  бы
хорошо...  Вот и курочку  мне  парни подают  почтительно:  грязными  своими,
кривыми  пальцами  всю ее залапали. Некоторое  время  жую,  хрустя  куриными
косточками, которые мне лень выплевывать - зубы молодые, все перемелют.
     Летим по  городу,  как  ангелы, дышащие перегаром.  На ухабах выпитое и
съеденное  взлетает  вверх,  но  мы крепко сжимаем  зубы.  Между тем Андрюха
открывает  еще одну бутылку  и, чокнувшись  со стеклом,  дегустирует первым,
уменьшив содержимое на четверть.
     - Вась, тебя попоить? - предлагаю я водителю, получив бутылку.
     Вася протягивает руку, и я вкладываю бутылку в его раскрытую клешню.
     -  Смертельный  номер, - говорит Вася. Не  отрывая  глаз от  дороги, он
опрокидывает бутылку в рот и делает несколько внушительных глотков,  даже не
поморщившись. Возвращает мне бутылку и снова тянет руку  - я вкладываю в нее
куриные лохмотья. Вася целиком  засовывает  в  рот данное ему и с  аппетитом
жует.  Глаза  его  становятся  все  больше и  больше,  видимо от  напряжения
челюстей, но  когда Васе удается сглотнуть прожеванное мясо, чуть осоловелый
взгляд его вновь умиротворяется.
     Я вижу накатывающий на нас город и с трудом сдерживаю желание выскочить
из машины на улицу,  побежать  по  дворам,  крича  от счастья, паля  во  все
стороны. Парни не поймут.
     - Андрюха, запевай! - говорит Язва.
     - Какую? - ерничает  Андрюха.  - 'Ямщик, не гони лошадей'? 'Ходят  кони
над рекою'? 'Три белых коня'?
     Смеемся и валимся на бок на очередном вираже.
     - Давай про ямщика, - говорит Язва.
     - 'Ям-щик, не гони ло-ша-дей!' - ревет Андрюха.
     Я нажимаю  тангенту рации,  чтобы  пацаны, следующие за нами  во второй
машине, могли насладиться пением.
     - 'Мне не-куда больше спе-шить!' - подхватывает Вася.
     'Мне не-кого больше лю-бить...' - кричим мы в четыре глотки.
     Я отпускаю тангенту, и тут же в рации  раздается  пение наших парней из
второго 'козелка':
     - 'Ямщик! - орут они дурными голосами. - Не гони! Ло-ша-дей!'
     Роскошные волны раскатываются в  обе стороны  из лужи,  по  которой  мы
проезжаем, вылетев  напрямую  по  направлению к  нашей  школе, и,  не  успев
затормозить, машина  бьет  бампером  в  железные  ворота - приехали. Грохот,
кажется, должен быть слышен где-нибудь во Владикавказе.
     - Еще! - говорит Вася, протягивая руку.
     Вручаю ему пузырь. Он открывает его зубами.
     Совсем пьяный, давясь, я глотаю  еще.  Закусывать уже  нечем. Во втором
'козелке' все еще поют.
     Даже  не  вижу,  кто  открывает дверь.  На краткое  время очухиваюсь  в
'почивальне',  увидев  дневального -  Кешу  Фистова. Его косой  взгляд  меня
добивает,  и, стараясь ни на  что больше не смотреть,  я по памяти  бреду  к
своей  кровати, обнаруживая по  пути  подозрительно  много  сапог  и  тапок.
Взбираясь наверх, кажется, наступаю на живот Скворцу (когда же я снял берцы?
да и снял ли я их?) и засыпаю, еще не упав на подушку.
     ...Просыпаюсь  я, кажется,  не  от шума вокруг, а  потому, что из моего
раскрытого  рта  на подушку натекла слюна, словно я расслабленный даун, а не
боец спецназа. Почувствовав гадкую гнилостную сырость на лице, я очнулся.
     О, Господи. Мою  голову провернули  в  мясорубке... Я не удивлюсь, если
один мой  глаз сейчас обнаружу на подбородке,  а  второй - в шейной складке.
Правда, рот, если так  можно назвать  это сохлое, присыпанное старым куриным
пометом  отверстие, есть. Но дышать  через него не  хочется.  Одним глазом я
пытаюсь   смотреть   на   происходящее  в  'почивальне'.   Вчерашняя  курица
просовывает  свою бритую, ощипанную  голову мне  в горло,  и  дух  ее жаждет
свободы.
     Если я  оторву затылок от подушки,  может случиться что-то  страшное. Я
даже боюсь себе представить, что именно. Перевожу  глаз на свою ногу -  вижу
носок.  Значит,  берцы  я все-таки снял.  По  крайней  мере,  один  ботинок.
Надеюсь, что я снял их в помещении, а не, например, в 'козелке'.
     - Вставай, чудовище, - говорит Хасан где-то рядом.
     Неожиданно открывается мой второй глаз. Он все-таки на  лице и вроде бы
не  очень  далеко от первого. Несколько  секунд наводится резкость,  сначала
вижу  рыжую щетину Хасана, отвратительно открывающийся  и закрывающийся рот,
затем проясняется все лицо. Не в силах вынести зримое, я закрываю глаза.
     'Почему нас не обстреляли вчера? - думаю. - Сейчас бы я  спокойно лежал
в гробу. Возможно, вскоре домой бы полетел'.
     Дальше мысли не движутся. Приоткрываю глаза, Хасана  нет. Зато появился
Амалиев. Стоит ко мне спиной. Хочется его убить. Нет, если я его убью, будет
кровь,  от  этого меня  стошнит.  Пробую двинуть  рукой. Определенно,  рукой
двигать можно. И ногой тоже. Хорошо бы, если б возле  моей кровати поставили
хорошую емкость с ледяной водой.  Я бы пододвинулся к самому краешку кровати
и плюхнулся в воду. И какое-то время лежал бы на дне, пуская пузыри.
     Неожиданно для себя резко поднимаюсь, голова  начинает кружиться, но я,
невзирая на  тошноту, дурноту и маету,  переполняющие меня, спрыгиваю  в два
приема на пол: сначала, изогнувшись, встаю на кровать Скворца, а  оттуда уже
переправляю свое тело вниз.
     Вот и берцы мои, в разные стороны глядят...
     Не  завязывая их, бреду на  первый этаж. Навстречу поднимается  Андрюха
Конь, такое ощущение, что на нем недавно подняли целину.
     Мы проходим мимо друг друга равнодушные, как космические тела.
     У  раковины  кто-то  копошится,  сплевывая  и  похрюкивая.  Прислоняюсь
затылком к стене  и  мерно  издаю стенающие звуки. Мне освобождают  место  у
крана. Я наклоняю голову под воду. Достаю из кармана зубную щетку. 'Стреляю'
у кого-то пасту. С остервенением чищу зубы.
     - Егор, ну ты долго будешь здесь отмачиваться? - слышу я голос Шеи.
     - А чего?
     - Объявили же, Егор - выезд через пятнадцать минут.
     - Куда?
     -  Домой,  - отвечает Шея  тоном, дающим понять, что поедем  мы в места
дурные и неприветливые.
     На лестнице опять встречаю Андрюху Коня:
     - Похмеляться будешь? - спрашивает он.
     - А что, осталось?
     - Ага, пузырь.
     - Это мы семь бутылок выпили?!
     - А ты не помнишь? Мы еще в школе пили. На первом этаже... Ну, будешь?
     - Нет, - с необыкновенной твердостью отвечаю я.
     Иду  в 'почивальню', вернее, несу  туда свою изуродованную,  сплюснутую
предрвотной  тоской  голову.  Голова  покачивается, как тяжелый,  некрасивый
репейник.
     Добредаю до кровати, опять лезу наверх.
     - Егор, твою мать! - орет Шея. - Построение через три минуты!
     Дождавшись, пока  Шея отойдет от моей  кровати,  поднимаюсь и  свешиваю
ноги вниз. На нижней койке копошится Скворец.
     - Саня! - зову. - Надень мне берцы.
     - Ага. Щас, - отвечает Саня.
     - Разве ты не можешь выполнить последнюю просьбу твоего товарища?
     Саня молчит.
     Я, кряхтя, перемещаюсь к нему.
     - Саня!  -  говорю я патетично.  - Где твоя  жалость? Сколь сердце твое
немилосердно, Саня...
     Скворец накидывает автомат и молча выходит.
     -  Все  меня бросили... - жалуюсь  я появившемуся  Жене  Кизякову. Женя
что-то жует.
     - Чуть не вырвало... - говорит он мне.
     - Похмеляются  водкой... плебеи... -  ворчу  я,  вновь  надевая  берцы.
Разгрузка, автомат, рация, берет. Готов. Ох, готов...
     Держась за стены, бреду на улицу. По дороге заворачиваю к  крану. Жадно
пью, не в  силах остановиться. Наполняю водой берет и надеваю его на голову.
Вода льется за ворот. Голова  неизбывно больна.  Боль  живет и развивается в
ней,  как  зародыш  в  яйце крокодила  или удава или еще  какой-то  склизкой
нечисти.  Я  чувствую, как  желток  этого  яйца крепнет,  обрастая  лапками,
чешуйчатым  хвостом,  начинает внутри  моего черепа медленно поворачиваться,
проверяя  свои  шейные  позвонки,  злобную  мелкую  харю. Вот-вот этот  урод
созреет и полезет наружу.
     На улице  гудят три  'козелка', полные народу, - в  каждый  набилось по
шесть  человек плюс водитель. Скворец, сидящий в  одной  из машин, открывает
дверь, зовет меня:
     - Егор!
     Втискиваюсь на заднее сиденье.
     Спустя полчаса мне приходит в голову поинтересоваться, куда мы едем:
     - Саня, куда мы едем? - спрашиваю я тихо.
     - В какую-то деревню.
     Киваю головой, хотя ничего, собственно, не понял. Да и какая разница. В
деревню так в деревню.
     Согнувшись,  беспрестанно  кусаю   себя   за   руку   между  большим  и
указательным пальцами.
     Семёныч вызывает по рации Шею, сидящего впереди меня.
     - Подъезжаем, - говорит Семёныч.
     - Принято, - отвечает Шея.
     - Согласно оперативным  данным, в  доме,  к  которому  мы  едем,  живут
пятеро, что ли, братьев...
     -  'Что ли' пятеро  или  'что  ли' братьев? -  спрашиваю я,  необычайно
восприимчивый в  это утро  к деталям.  Чувствую острое  желание,  чтобы  Шея
развернулся и вырубил меня хорошим ударом в челюсть.
     - Они  связаны с  боевиками,  - продолжает Шея, словно не слыша меня. -
Или сами боевики. В общем, их надо задержать.
     - Может, их лучше сразу замочить? - интересуется Астахов.
     -  Задержать,  -  строго  повторяет  Шея,  но  все  равно  слышно,  что
настроение у него хорошее.
     - Выгружаемся, - добавляет Шея.
     Трусцой бежим от окраины селения по дороге. На улицах никого  нет. Даже
собаки не лают.
     Хочется упасть. И  чтоб  все по мне пробежали,  а  я остался лежать  на
земле, весь покрытый пыльными, тяжелыми следами берцев.
     Рассредоточиваемся вокруг дома.  Присаживаюсь на колено, снимаю автомат
с предохранителя, досылаю патрон в  патронник. Семёныч, Шея,  Слава Тельман,
Язва и  Женя Кизяков идут к дому, вход справа.  Слава Тельман  горд тем, что
Семёныч вновь взял его собой - дал шанс исправиться, показать себя.
     Я тоскливо  смотрю на Славу, на Семёныча, не  Шею... Скорее бы домой, в
'почивальню'...
     Язва и Кизя встают у окон.
     - Гранаты приготовьте, - говорит им Семёныч.
     Шея бьет ногой  в дверь, она стремительно открывается, видимо,  была не
закрыта. Шея со Славой входят в дом.
     - Всем лежать! - орет Шея бодро.
     Семёныч делает шаг следом, но в доме раздается тяжелая пальба, и он тут
же возвращается в исходное положение, прижавшись спиной к косяку. Я вижу его
бешеное,  густо покрасневшее лицо. Стреляют не автоматы наших парней - Шеи и
Тельмана, это бьет ПКМ - пулемет Калашникова, я точно это знаю, я слышу это.
Что же наши парни, почему они не стреляют, что с ними?
     Вздрогнув  от  выстрелов, беспомощно смотрю  на Семёныча. Вижу у одного
окна  Язву - он озирается по сторонам, у другого Женю Кизякова - он держит в
руке гранату и не знает, что с ней делать.
     - Не кидай! - кричит Семёныч Кизе.
     Никто из  нас, окруживших дом, не стреляет. Куда стрелять? Там, в доме,
наверное, наши парни дерутся... Наверняка крутят  руки этим уродам и  сейчас
выйдут.
     Сжимаю  автомат,  и сердце  трепыхается  во все стороны,  как пьяный  в
туалете, сдуру забывший, где выход, и бьющийся в ужасе о стены.
     Семёныч заглядывает в дверной проем и дает внутрь дома длинную очередь.
     'Куда же  он  палит?  А?  Там же Шея и Тельман!  Они же  там! Он же  их
убьет!'
     Семёныч  присаживается   на  колено,  будто  хочет  вползти  в  дом  на
четвереньках, и  тут  же  за  ногу  кого-то вытаскивает  из  дома...  Славу!
Тельмана!
     Кизя, убравший гранату, подскакивает и сволакивает Славу на землю.
     Семёныч  дает  еще одну очередь  и  снова  исчезает в доме  -  всего на
мгновенье. За две ноги  он подтаскивает к  выходу  Шею.  Вслед Семёнычу бьет
ПКМ, но командир наш успевает спрыгнуть с приступков и спрятаться за косяк.
     - Отходи,  Гриша! - кричит Семёныч Язве. Дает еще одну очередь в дом и,
ухватив,  как куклу,  Шею  за  ногу, тащит его на  себя. Здоровенные  ручищи
нашего комвзвода беспомощно вытянуты.
     Звякает окно в  доме,  сыплются стекла.  И все разом начинают стрелять.
Многие бьют мимо окон - от стен летит кирпичная  пыль. Кто-то из находящихся
в доме разбивает прикладом стекло. Сейчас нас перебьют всех.
     Семёныч забрасывает на плечо Шею,  Кизя - Тельмана и  отбегают от дома.
За нашими спинами стоят  несколько тонких  деревьев. Раненых  (я уверен, что
парни  просто  ранены) несут  к деревьям.  Семёныч вызывает наши  машины - в
динамике рации слышен его злой, хриплый голос.
     Я  весь  дрожу. Прятаться  нам  негде. Все мы  находимся прямо напротив
дома, на лужайке, как объевшиеся дурной травы бараны.
     Косте Столяру  и кому-то из его отделения  чуть  более повезло  - парни
расположилось за  постройками справа  от дома, напротив  двери.  Туда же  по
отмашке Семёныча бежит Андрюха Конь с пулеметом.
     'Бляха  муха,  мы   что  ж,  так  и  будем  тут  сидеть?'  -  думаю  я,
безостановочно стреляя. Раздается сухой  щелчок: патроны  в рожке кончились.
Переворачиваю связанные валетом рожки, вставляю  второй,  полный. Снова  даю
длинные очереди, не в силах отпустить спусковой крючок.
     'Скорей бы  все это кончилось! Скорей бы все это кончилось!' - повторяю
я беспрестанно. Это  какой-то пьяный кошмар -  сидим на карачках и стреляем.
Никто не двигается с места, не меняет позиции. Может, окопаться? ...Никто не
окапывается.  Но я же командир!  Сейчас прикажу  всем окапываться  и  первым
зароюсь! Какой я, на хер, командир! Сейчас Семёныч что-нибудь придумает...
     Плюхаюсь на  землю,  вцепляюсь  в автомат.  Кажется,  если  я перестану
стрелять, меня сразу убьют.
     'Вот она, моя смерть!'  - пульсирует во мне.  Осознание этого  занимает
все пространство в моей голове.
     Подъезжают  'козелки', встают  поодаль,  водители  сразу  выскакивают и
ложатся у колес, под машины.
     Я  кошусь на раненых, вижу  суетящегося возле них дока - дядю Юру.  Шея
лежит на  спине, и я,  мельком  увидев его,  понимаю, что он умер, он мертв,
мертв. Глаза его открыты.
     - У нас два 'двухсотых'! - слышу я голос Семёныча в рации. - Необходимо
подкрепление! Пару 'коробочек'!
     Автомат опять  замолкает.  Снимаю рожок, извлекаю танцующими руками  из
разгрузки  еще одну пару рожков, соединенных  синей изолентой.  Присоединяю,
досылаю патрон в патронник. Жадно глядя  на окна, даю очередь. Чувствую, что
попадаю. Не снимая указательного  пальца правой руки  со  спускового крючка,
левой рукой беру с земли пустые рожки и сую их за пазуху, под куртку.
     Мельком оглядываю пацанов, вижу  Кизю с алюминиевыми щеками  и  тонкими
губами,  бледного  Скворца, Монаха  с  вытянутым  удивленным лицом,  Андрюху
Коня... Все  безостановочно стреляют. Кажется, мы  сейчас  забьем,  заполним
весь этот домик свинцом.
     Явственно мелькает  в окне  мелко  дрожащий автомат,  внутри  холодеет,
будто я кручусь на 'чертовом колесе' и моя кабинка резко падает вниз: что-то
падает на дно желудка и одновременно давит на виски изнутри.
     'Ни одна пуля в меня не попала', - с удивлением замечаю я.
     Давление в висках не отступает.
     Автомат высовывается то из одного окна, то тут же из другого.
     'Сука! Сука! Сука! - повторяю я жалобно, стреляя. - Ну, заткнись же ты,
сука!'
     Трогается  один из  'козелков',  уезжает.  Наверное,  парней  -  Шею  и
Тельмана - загрузили.
     'Сейчас и тебя загрузят... Дохлого...'
     Тошнит от ужаса.
     'Неужели мы еще никого не убили?'
     Вновь  меняю рожки.  Вижу,  как, невзирая  на выстрелы,  в окне дома  в
полный  рост появляется  гологрудый,  окровавленный,  как  мясник,  чечен  с
автоматом.  Он бьет в нас,  сжимая  крепкими волосатыми руками автомат,  как
щуку,  словно боясь, что подрагивающий холодным телом тонкий зубастый  зверь
выскочит.
     Получив сильнейший разряд ужаса,  усилием  всех мышц  тела  срываюсь  с
места, чувствуя  спиной, как кусок земли, где  я лежал, штопает  из автомата
стреляющий враг. Приземляюсь кое-как, на  все конечности, тут же кувыркаюсь,
с  хрястом  сталкиваюсь с Саней  Скворцом лбами.  Боковым зрением вижу,  что
чечен исчез из окна. Лежа на боку, стреляю.
     Кизя палит из подствольника прямой наводкой в окно.
     Оборачиваюсь назад, ищу глазами Семёныча - вижу, как его голову бинтует
дядя Юра. Лицо Семёныча окровавлено. Морщась, он  что-то говорит по рации. Я
не слышу что.
     'Подползти бы, кинуть гранату  в окно...  Нет, свои же  застрелят...  И
даже если не застрелят, очень страшно двигаться'.
     Перебегаю зачем-то вбок, усаживаюсь напротив угла дома.
     Андрюха Конь целенаправленно решетит дверь из пулемета.
     'А они ведь могут убежать, выпрыгнув в окна с той стороны...' - думаю о
стреляющих  в нас. Очень хочется всех их  убить.  Нет, не  убегут. На другом
углу лежит Валя Чертков, 'держит' окна.
     Костя Столяр  сидит на корточках за сараюшкой,  перезаряжает автомат, в
ногах лежат в  полиэтиленовом пакете  патроны.  Костя  видит  меня,  кивает.
Что-то падает рядом с ним,  похожее на камень. Ищу  глазами  упавшее  и вижу
гранату  подствольника, она сейчас  разорвется.  Костя  не  успевает  ничего
сделать, не успевает  отпрыгнуть. Согнувшись, он  тыкается головой куда-то в
расщелину сарая, отвернувшись к гранате  задом, поджав ноги,  - мне кажется,
что Костя бережет яйца. Все это  я увидел,  откатываясь,  и Костины движенья
мелькали в моих глазах, как кадры бракованной кинопленки. Я ждал, что сейчас
грохнет, ахнет взрыв, и... Но взрыва не было. Взрыва нет. Граната лежит и не
разрывается.
     Костя понимает  это,  оборачивается, хватает с земли оставленный рожок,
делает движение, чтобы  уйти, и навстречу ему из  двери делает шаг почему-то
дымящийся  чечен. В  руках у него автомат. Он  поводит  автоматом, направляя
ствол  то на Андрюху Коня, то на  Костю. Андрюха Конь не стреляет, он только
что  прекратил стрелять,  он возится с лентой ('Где  его 'второй номер''?  -
тоскливо подумал  я). Андрюха  смотрит  в  упор на чечена, даже  не  пытаясь
спрятаться.
     Переворачиваясь, я лег на автомат. Хочу  помочь Косте, пытаюсь  вырвать
автомат  из-под себя, да затвор за что-то  зацепился, за какой-то  карман на
разгрузке.  Я  слышу выстрелы - это Костя трижды  выстрелил  в грудь  чечену
одиночными. Чечен спокойно упал. Мне кажется, что он притворяется. Я стреляю
в упавшего.
     Из двери выскакивает еще один чеченец и  бежит на  Валю Черткова. Костя
хочет выстрелить,  подбить  выбежавшего, но чечен  уже подбежал к  Вале,  он
рядом.  Валя встает,  выставляет  навстречу чеченцу автомат,  держа его  как
копье, даже убрав палец  со спускового крючка,  кажется,  он решил проткнуть
чеченца стволом. Он делает выпад в сторону подбежавшего, тот уворачивается и
ловко бьет Валю в лицо  прикладом. Валя падает, схватившись за лицо. Чеченец
перемахивает через забор и бежит по саду.  Никто не стреляет ему вслед  -  и
Андрюха Конь, и Костя палят в открытую дверь.
     Зачем-то находящиеся в доме выбрасывают из окна белую грязную тряпку. В
остервенении стреляю в это тряпье.
     'Чего они задумали?'
     В голове у меня проносятся  мысли  о  каких-то детских пеленках, может,
они намекают, что у них дети в доме?
     'Бля, какой же я дурак, они не хотят, чтобы мы  их убили'.  Я  отпускаю
спусковой  крючок.  Кто-то  еще стреляет, но  в  течение  нескольких  секунд
выстрелы стихают. Самыми последними замолкают стволы Кости Столяра и Андрюхи
Коня - они не видели простыни. Им дают знак.
     Из  окон  вываливаются  один,  два,  три  человека.  Они  ковыляют  нам
навстречу, делают несколько шагов и останавливаются. Автомат только у одного
из них, он бросает его на землю.
     Еще двое вышли из двери. Андрюха  Конь  поднялся из-за  укрытия,  держа
пулемет на весу, на белых спокойных руках. Я привстаю на колене - на прицеле
самый ближний ко мне.
     Волосы вышедших  всколочены, потны, грязны, лица в царапинах и в крови.
Ближний ко  мне тонок и юн, грудь его дрожит,  и  губы кривятся,  может,  от
боли, его  левая  кисть качается  в  обе стороны - рука,  наверное, пробита,
изуродована в локте. По пальцам стекает кровь.
     Андрюха Конь стреляет первым.  Он бьет, оскалив желтые зубы, в тех, что
вышли из двери, и они падают. Следом начинаем стрелять мы. Стреляю я.
     Я должен  был попасть в живот  стоявшего  передо мной, но кто-то свалил
его раньше, и  очередь, пущенная мной, летит мимо, в дом. Я опускаю автомат,
чтобы  выстрелить в  упавшего, но у него  уже нет  лица,  оно  вскипело, как
варенье.
     Мы  встаем.  Андрюха  Конь, опустив  ствол  пулемета, обходит трупы. Он
стреляет короткой очередью в голову каждого  лежащего на земле: в лицо или в
затылок. Кажется, что куски черепа разлетаются, как черепки кувшина.
     Мы, не таясь, бредем к дому. Заходим внутрь. Кажется, я иду вторым.
     Прямо напротив входа -  лежанка. Возле нее  стоит  пулемет, из которого
убили Шею  и  Тельмана. Рядом с  пулеметом, на  боку лежит мужик с  дыркой в
глазнице. Кизя стреляет мертвому во второй глаз.
     На полу гильзы и битое стекло. Белье с одной из двух  кроватей сорвано.
Одеяла  без наволочек  лежат на полу. Я брезгливо обхожу одеяла, не наступаю
на них.
     Выхожу на улицу.  Парни под руки поддерживают Валю Черткова, все лицо у
него в крови, щека  бордовая, окривевшая.  Рот открыт, изо рта течет  кровь.
Пацаны курят.  Андрюха Конь держит в  зубах недымящуюся  сигарету. Вижу Федю
Старичкова,  прижимающего  локоть к  боку.  Его  разгрузка набухла  тяжелой,
красной жидкостью.
     - Федя, что с тобой?
     - А?
     - Что у тебя? - я показываю рукой на его бок.
     -  Не знаю, ободрался, что ли, - отвечает Федя, но руку  не убирает. Он
немного не в себе.
     - Какой 'ободрался'! Ты весь в крови. Дядь Юр!
     Федю ведут к 'козелку'. Там уже сидит Валя, он стонет.
     Я вижу: к нам едут машины из города. Помощь прибыла...


     IX


     В Грозном дождь. Лупит по крыше 'козелка'. Я выставил  руку в окно,  по
руке стекает вода, размывая грязь. Навстречу несутся  потоки воды. 'Козелок'
сбавляет ход. Вася  Лебедев тихо матерится. Переключается со второй скорости
на первую.
     Что-то связанное с  душой... с  душой только что убитого человека...  с
душами недавно убитых людей... никак  не могу вспомнить. При чем тут дождь -
никак не могу вспомнить.
     В  'козелке'  все молчат. Если  нас сейчас  начнут обстреливать, что мы
будем делать? Неужели опять будем стрелять? Ползать, перебегать, отстегивать
рожки, вставлять новые, передергивать затвор, снова стрелять...
     Закрываю  глаза. Как много  дождя  вокруг.  Вода  течет  по стеклам, по
стенам 'козелка', по шее, по позвоночнику, уходит под лопатки... хлюпает под
ногами.  Ствол сырой, и  рука...  вяло  подрагивающая  моя  рука  с  ровными
ногтями,   кое-где   помеченными  белыми  брызгами...  рука   моя   зачем-то
поглаживает сырую  изоленту на рожках... Кто-то пытается закурить, но  дождь
тушит сигарету, и она уныло обвисает сырым, черным  сгустком  непрогоревшего
табака.
     Мне  кажется,  что я сумею закурить,  просто  надо  держать  сигарету в
ладонях. Непослушными руками я лезу  в  карманы, ищу спички, нахожу. Но  они
сырые. Я их выбрасываю в  окно, их закручивает волной, поднимаемой колесами.
Зачем-то ищу сигареты. Они лежат во внутреннем кармане куртки,  превращенные
в  комковатую  россыпь табака  и бумаги.  Извлекаю пачку,  бросаю  вслед  за
спичками.
     Язва  хмуро косится на меня.  Вижу, что  даже ему тяжело  шутить,  хотя
тупая  последовательность,  с которой  я  выбрасываю что-то  в окно,  весьма
располагает к остротам.
     В руинах уже скопились большие лужи.
     'Дворники' на лобовухе работают без устали,  но все  равно  не успевают
разогнать пелену воды.
     Вася Лебедев иногда останавливается, всматривается в  дорогу,  чтобы не
съехать на обочину.
     - Мы  похожи на  кораблик... - прерывает молчание Язва, - дождь  размыл
землю во всей округе, и теперь все невзорвавшиеся мины сами плывут навстречу
нам.
     Я  пытаюсь в  лобовуху  рассмотреть  дорогу,  всерьез  желая  различить
плывущую навстречу нам мину. Не видно ни черта.
     У ворот школы 'козелок' плотно  садится  в лужу. Вася Лебедев некоторое
время терзает  взвывающую  машину.  Пытается  сдать назад, но 'козелок' лишь
дрожит и колеса крутятся впустую.
     Вылезаем под  дождь,  отсыревшая,  в  мутных пятнах  воды  одежда  враз
промокает и  становится  холодной  и  тяжелой. Входим, равнодушные, в  лужу,
толкаем  плечами 'козелок'. Нас  мало. Я смотрю  на  свои упершиеся  в  борт
машины руки, не  видя тех,  кто  рядом, но  чувствую,  что  нас не  хватает.
Проредили.
     Хмуро выходят пацаны из 'козелка', ехавшего за нами.
     Кто-то  становится  рядом со  мной,  я  узнаю  густо  поросшую  черными
волосками лапу Кости Столяра.
     'Козелок' выползает,  залив  всех  по  пояс,  а нам  все  равно. Чавкая
ногами, мы  выползаем из лужи.  Мне подает руку дядя Юра - он смотрит на нас
грустно. По усам его течет вода.
     - Где Семёныч? - спрашиваю.
     - В ГУОШе. Поехал с докладом, повез... пацанов. Обещал вернуться.
     - Чего у него?
     - Голова цела. Пол-уха не хватает.
     Дядя Юра нежно хлопает меня по плечу:
     - Давайте, родные, надо согреться.
     Мы идем в здание. Иногда произносим какие-то слова.  Но  есть ощущение,
что  мы  двигаемся  в  тяжелом,  смурном  пространстве,  словно  в  вате.  И
произнесенные слова доносятся как сквозь вату. Хочется что-то сделать.
     Анвар Амалиев,  хронический дневальный,  не  смотрит на нас, смотрит на
стол, в журнал дежурств, что-то помечает там.
     Пацаны, снявшиеся с поста на крыше, вглядываются в нас, словно по лицам
пытаясь определить, у кого уместно спросить, что с нами было.
     Стягиваю с  ног  берцы, безобразно грязные и сырые носки. С  удивлением
смотрю на свои белые, отсыревшие пальцы, шевелю ими.
     Рядом садится Скворец,  тоже разувается. Тоже  шевелит пальцами.  Сидим
вдвоем  и  шевелим  белыми, живыми, пахнущими  жизнью,  сладкой  затхлостью,
розовыми пальцами. Мне хочется улыбнуться.
     Поднимаю голову, вижу, что Амалиева уже нет на посту дневального. Слышу
из коридора его голос, он рассказывает, как шел бой.
     'Вот урод', - вяло и без злобы думаю я.
     - Надо бы выпить... - говорит Костя Столяр.
     Я вижу  его красивые красные  пухлые  тапки  на босых  ногах.  Поднимаю
глаза. На мгновенье удивляюсь, почему он не может решить этот вопрос с Шеей,
при  чем  тут я. Но Шея лежит  мертвый где-то. На сыром брезенте - почему-то
мне так представляется. На черном и сыром брезенте.
     Язва тоже где-то шляется...
     'А Семёныч? Разрешил?' - хочу спросить  я, но вспоминаю, что  Семёныч с
простреленным ухом уехал в ГУОШ. И Черная Метка убыл, и начштаба Кашкин тоже
вслед за Куцым умчался.
     - Надо, - говорю.
     - Надо, Сань? - спрашивает Столяр у Скворца.
     Скворец молчит и смотрит на свои пальцы.
     - Плохиш! - зову я.
     - Чего, мужики? - спрашивает Плохиш серьезно, без  подначки. Кажется, я
впервые слышу, чтоб он разговаривал таким тоном.
     - Надо выпить, -  говорю и смутно  вспоминаю,  что  на днях я  серьезно
напился. Только надо вспомнить, когда это было. Это было меньше суток назад.
Вчера ночью. Утром я проснулся со страшного похмелья. И  даже хотел умереть.
Теперь не хочу.
     - Я хочу  вернуться к  моей девочке, - говорю я  вслух, выйдя на улицу,
негромко. Слышу  чье-то движение, вздрагиваю. Повернув  голову, вижу Монаха.
Ссутулившись, он проходит мимо меня. Я даже не понимаю, чего я хочу больше -
обнять или ударить его в бок, в ребра.
     На улице  только что кончил лить  дождь, и в воздухе стоит тот знакомый
последождевой  глухой шелест  и шум:  такое  ощущение,  что это эхо дождя  -
мягкое, как желе, эхо.
     В 'почивальне' пацаны знатно уставили стол. Консервы вскрыты, у бутылок
водки беззащитно обнажены горла, луковицы взрезаны и слабо лоснятся хрустким
нутром, хлеб кто-то нарезал треугольниками. Ржаные похоронки.
     Никто ничего не трогает из лежащего на столе. Каждый из парней подтянут
и строг.
     Мы садимся  за стол,  переодетые в сухое  белье,  с отмытыми, пахнущими
мылом руками, в черных  свитерах с засученными рукавами. Мы  молчим. Сухость
наших  одежд  и  строгость  наших  лиц  каким-то  образом рифмуются  в  моем
сознании.
     Мы разливаем водку и, замешкавшись на мгновенье,  чокаемся. За то,  что
нас  не убили.  Чокаемся  второй раз  за то, чтобы  нас не убили завтра.  Не
чокаемся в третий раз и снова пьем.
     Молчим. Дышим.
     Я беру хлеб, цепляю кильку, хватаю лепестки лука, жую. Улыбаюсь кому-то
из  парней,  мне в ответ подмигивают.  Так,  как  умеют  подмигивать  только
мужчины -  обоими глазами, с кивком головы. Иногда мужчины  так кивают своим
детям, с нежностью. И очень редко - друзьям.
     Кто-то у  кого-то шепотом попросил  передать хлеб.  Кто-то,  выпив и не
рассчитав дыхания, пустил слезу, и кто-то по  этому поводу  тихо пошутил,  а
кто-то засмеялся.
     И сразу стало легче. И все разом заговорили. Даже зашумели.
     Я вижу Старичкова.  Его  левая  рука прижата  к  боку. Заметно, что под
свитером бок перевязан.
     - Чего у тебя? - говорю я, улыбаясь.
     Он машет рукой - ничего, мол, переживем.
     - Тебе бы домой...
     Старичков разливает, не отвечая.
     Быстро  спьянились. Пошли  курить. Я тоже пошел. С  кем-то  обнимались,
даже не от пьяной дури, а от искреннего, почти мальчишеского дружелюбия.
     Возвращаясь, слышим, что в 'почивальне'  уже кто-то разошелся,  кричит,
что - 'я их, бля... я им, бля!..'
     Смотрим,   а  это  -   Валя.  Лицо  его   от  удара  прикладом  вспухло
необыкновенно, смотреть на него жутко.
     - Валя, милый! - говорю я.
     - Ну и рожа, - говорит Плохиш.
     - Зато теперь их можно со Степой различить, - говорит Язва.
     Даже еще не присев, я жадно кинулся есть, макать в банки из-под  кильки
хлеб. Пацаны, вернувшись из курилки, спутали места, на которых сидели. И все
мы доедаем друг за другом,  из разных  тарелок,  жуем  недоеденный товарищем
хлеб и надкусанный соседом лук.  И все разом рассказывают, как оно было там.
Кто что делал. И выходит, что все было очень смешно.
     - Валя!  - шумит Столяр, смеясь. - Ты проткнуть хотел чечена автоматом?
Чего не стрелял?
     - А ты?
     - Боялся тебя прибить!
     - А у меня патроны кончились!
     - Он мог бы всех положить - и меня, и Костю, и Валю, и Егора, - говорит
Андрюха  Конь  о  чеченце, убежавшем  в  сады, - но у  него  тоже, наверное,
патронов не было...
     - У них и стволов-то, слава богу, было... сколько? три? или четыре?
     Спорим  недолго,  незлобно   и  бестолково,  сколько  у  чеченцев  было
автоматов, почему они сдались, кончились ли у них патроны и еще о чем-то.
     Пьем еще и, спокойные, решаем идти на крышу. Не спать же ложиться.
     На улице вновь полило. По крыше струятся ручьи.
     Вылезаем  под  дождь, розовоголовые,  теплые,  дышащие луком и  водкой.
Андрюха Конь, разгорячившийся, снял тельник, открылось белое парное тело.
     Андрюха  прихватил  с  собой  пулемет,  держит  его  в  тяжелых  руках.
Выплевывает  сигарету, которую  мгновенно  забил  дождь.  Идет в развязанных
берцах  к краю  крыши.  За несколько  шагов до  края  останавливается и дает
длинную очередь  по  домам. Тело  его светится  в темноте,  как кусок  луны.
Наверное, он хорошо виден из космоса, голый по пояс, омываемый дождем.
     Стреляя, Андрюха Конь медленно поводит пулеметом. Кто-то из парней идет
к нему, на ходу снимая оружие с предохранителя и досылая патрон в патронник.
Кто-то  присаживается на одно  колено у  края  крыши, кто-то встает  рядом с
Андрюхой.
     Я смеюсь, мне смешно.
     Вижу среди стреляющих Монаха. Он пьян. Стоит, широко расставив ноги:
     - Мы  куплены дорогою ценою! -  кричит Монах  и  стреляет. - Мы куплены
дорогою ценою!
     По кругу идет бутылка водки. Мы пьем и раскрываем рты, и в паленые наши
пасти  каплет ржавый  грозненский дождь.  Кидаем непочатый пузырь стоящим  у
края крыши. Бутылку ловят. Андрюха  пьет,  прекратив ненадолго  стрельбу,  и
отдает бутылку Монаху. Тот допивает и, закашлявшись, бросает пузырь с крыши,
и сам едва не падает - его ловит за шиворот Андрюха.
     Пока происходит эта  возня, никто из  наших не  стреляет.  Кто-то менял
рожки,  Андрюха мочился  с  крыши, когда  из 'хрущёвок' раздалась автоматная
очередь.
     - Ложись! - орет Столяр. Все, кроме Андрюхи, ложатся.
     Пока  Андрюху  хором  умоляли  лечь, он убрал  член в  штаны  и, сказав
неопределенно: 'Сейчас я им на хер...' - дал еще одну длинную очередь.
     -  Мы куплены дорогой ценой!  -  снова вопит  Монах, и  я  чувствую  по
голосу, что он от остервененья протрезвел.
     Я бегу  к пацанам, крича,  чтоб  они  прекратили  стрелять. Кого-то  из
лежащих  у  края  и  уже  изготавливавшихся  к стрельбе  хватаю  за шиворот,
поднимаю. Толкаю  Монаха,  крича  что-то  ему.  Повернувшись,  он  мгновенье
смотрит на меня, улыбаясь,  и в полный рост, не спеша, уходит к лазу. Вместе
с подоспевшими Столяром и Язвой мы уводим Андрюху Коня.
     В 'почивальне' с  горем  пополам находим тех, кому необходимо заступить
на  посты,  отправляем наряд на крышу. Кто-то ложится  спать. Столяр  что-то
шепчет Плохишу, и  тот вскоре приносит  еще  спиртного.  Дядя  Юра  пытается
уговорить нас угомониться.
     -  Все  нормально,  Юр!  -  говорит  Столяр.  Косте,  наверное, уже  за
тридцать, посему он называет  дока не  по отчеству и  не 'дядя', а просто по
имени.
     В который  раз  начинается разговор  о  случившемся днем,  на этот  раз
повествование  ведет  дядя Юра.  Он ведь первый узнал, что  Шею  и  Тельмана
убили, и  он рассказывает,  как  все  было. И мы еще  несколько раз поминаем
парней. Обоих  сразу, и по одному. И всех остальных солдат, погибших на этой
земле.
     Приходит кто-то из наряда на крыше, просит водки.
     - Вы там... понятно, да? - строго говорит Столяр и водку выдает.
     - Не стреляют больше? - спрашивает Язва.
     Отвечают, что нет.
     - Только дождь льет. Холодно. Сейчас нас с крыши смоет.
     Бесконечно  усталый, усталый, как никогда в жизни, иду спать. Наверное,
я  так  же  был ошарашен случившимся,  так  же устал и ощущал себя  таким же
счастливым, когда родился.  Какое-то время, взобравшись на кровать, я  думаю
обо всем этом. И, как обычно перед сном, кажется, что из мысли, ворочающейся
в  голове, должен  быть выход, как-то она должна  забавным и верным  образом
разрешиться.


     - Ключицы -  одно из самых красивых  мест у мужчины,  - говорила Даша и
застенчиво улыбалась. - Ты подумаешь, что я сумасшедшая...
     - Нет, говори, пожалуйста.
     - У  многих мужчин они просто  безобразны. Но если... если, например, в
автобусе, я увижу молодого человека с определенным видом ключиц, я только по
ним одним могу определить,  что у этого юноши тонкие запястья...  что у него
вытянутые мышцы живота - продолговатый  такой живот... что, если у него есть
растительность на груди,  она как у  собак, -  Даша назвала породу,  - такая
редкая волнистая шерсть.
     Я бы хотел,  чтобы  Даша была художницей  - ей было дано видеть зрение.
Когда Даша говорила  о  мужчинах, я чувствовал  себя неуютно, я  стремился к
зеркалу,  чтобы  взглянуть на себя  еще раз, но  другими, новыми  глазами, я
вдруг понимал, что прожил двадцать с лишним лет и не видел своих ключиц.
     'Но ведь все, что она говорит, все это изощренное знание, у  нее было и
до меня, все это она изучила до меня, любила до меня!' - думал я.
     Это стало моей основной целью -  узнать о  мужчинах моей девочки все. Я
старательно  изображал  равнодушие  и задавал, как бы  ненароком,  наводящий
вопрос. Я с удовольствием задавал бы прямые вопросы (где, когда,  как именно
и сколько  раз), но, я  повторяю, она  не любила  назойливости. Любая беседа
должна быть к месту и к настроению. Как одежда. Ничто не должно выливаться в
выяснение отношений, тем более в допрос.
     Это могло быть так. Случайно, скажем, по дороге в  кафе, зашел разговор
о лошадях.
     -  Я раньше никогда не  кончала, - неожиданно  начинает  откровенничать
Даша.  -  Я  даже думала,  что так и  должно  быть.  Я научилась кончать  на
ипподроме.  Когда едешь  на лошади  и она меняет шаг, скорость  -  вот в эти
секунды...  когда  входишь  в ритм езды... это  подступает. И  у  меня стало
получаться, я поняла, в чем дело. Нужно уловить ритм.
     И  здесь,  будто  крадучись  меж  расставленного  на  полу  хрусталя, в
разговор вступал  я. Получалось плохо -  раздавался звон,  видимо, я  что-то
ронял,  но  Даша  не  подавала  виду.  Может  быть, это было  ее не до конца
осмысленной забавой  -  потягивать меня  за  нервы (так  ребенок  оттягивает
струны  у  гитары).  Но,  скорее,  она  действительно  воспринимала все, что
говорила мне, легко.
     Мужчины  выходили  из-за самых  нежданных  углов  и закоулков ее жизни.
Обмолвившись о ком-либо  из них,  она,  если я  просил, всегда  рассказывала
что-то, однако ее интересовала, по большей части, духовная сторона отношений
с мужчинами, меня  - физическая. Я никак  не мог себе  представить,  что эти
губы и эти руки...
     Кем они были  для  нее? Кто она была для них? Семнадцатилетняя девочка,
черно-алый цветок, биологическая редкость,  лакомый кусочек для психолога за
тридцать?  Сумасшествие  для вернувшегося с  зоны  рецидивиста?  Бесшабашная
самочка, изящное  существо двадцати  лет, которая не откажет очаровавшему ее
мальчику, юнцу?
     В ночных  клубах, закатившись туда с пьяными  друзьями,  я  высматривал
похожих на нее - брюнеток  с короткими волосами, с  почти бесстрастным, чуть
строгим взглядом,  неестественно изящных, большегрудых.  Иногда мне везло  -
мне казалось, я видел нечто подобное ей. Они ничего не значили для меня сами
по себе. В них я видел ее во временной ретроспективе, ее  до меня. Вальяжные
посетительницы  ночных  клубов,  меняющие мужчин  в  разные  вечера,  изящно
играющие в  бильярд,  пьющие сок  маленькими глотками,  целующиеся,  закинув
голову, в центре танцзала, уезжающие на скользких и лоснящихся, как леденцы,
машинах,  - неужели это  и она  тоже? Я  безобразно напивался, глядя на них,
похожих на нее, но не подходил к ним никогда.
     Позже Даша,  когда  я  поделился  с  ней своими кабацкими  страданиями,
заявила, что никогда не знакомилась с мужчинами в ночных клубах: 'Это не мой
стиль'. -  'А что 'твой стиль''? - вопил  я  мысленно и мысленно  с  размаху
разбивал бокал о стену.
     Милая моя, развратная, божественная, сладкая, какие  воображаемые сцены
я устраивал!
     'Ты говоришь,  что ждала меня? Что тебе  никто другой был  не нужен?  -
кричал  я. - Ты лжешь!' (О,  я был так  пошл в своих обвинениях! Даша вполне
могла бы мне сказать: 'Ты старомоден, как граммофон, Егор!', но она молчала,
с интересом поглядывая на меня, быть может, догадываясь о том, что  я думаю;
иногда  легко  касаясь моей бритой в  области  черепа и небритой  в  области
скул...)
     'Это неправда! - клял я ее мысленно.  - Бесконечно выспрашивая  тебя, я
выяснил, что за год до моего появления в твоей  жизни  ты сменила двенадцать
мужчин! Но даже не это самое страшное, ты ведь не меняла их тридцатого числа
каждого месяца. Ты жила с (мысленно я называл имя одного из), а в это  время
встречалась с цыганом, со своим бородатым психологом, еще с кем-то - все они
не разделяются временем. В разные выходные одного месяца ты с разными спала!
Если  бы  ты тогда  забеременела, ты бы даже  не  знала, чье дитя  ты будешь
носить!'
     'Ты изуродовала меня. Ты создала урода. Я тронут тобой до глубины души.
Их лица плывут передо мной, их руки распинают тебя ежедневно в  моей голове.
Я хочу иметь что-нибудь свое! У меня уже было в интернате все  общее! Я хочу
свое!'
     Я смотрел на нее сумасшедшими глазами и молчал.
     'Я так  мечтаю зайти с тесаком за пазухой к каждому из твоих кавалеров.
Я  так  мечтаю собрать  классифицированные тобой органы этих мужчин  в  один
пакет.  Большой  прозрачный  целлофановый   пакет,   будто   бы  наполненный
раздавленными помидорами, - полный  яйцами и  скурвившимися членами. Я вижу,
как я иду  по  улицам, из пакета капает на асфальт,  а  мимо меня проносятся
машины скорой помощи, спешащие в  те дома, где я только что  побывал. Я хочу
принести этот пакет тебе и сказать: 'На! Это - твое!'
     - Что с тобой, Егор? - прерывая мои до неприличия патетичные внутренние
монологи, спрашивала ты,  когда  я открывал дверь  в кафе,  чтобы пропустить
тебя.
     -  Егор?  Что  случилось? -  еще  раз  спрашивала ты, видя  мою  унылую
физиономию.
     Мы любили ходить в кафе. Когда у нас не было денег на  кафе, мы сдавали
в ломбард  мой  золотой кулончик  или какие-нибудь  бирюльки, которые дарили
Даше ее мужчины.
     - А это кто подарил? - по обыкновению спрашивал я, когда Даша извлекала
из своей очень маленькой сумочки, помещавшей,  однако, массу полезных вещей,
очередное украшение.
     - Знакомый один.
     - Какой знакомый?
     - Я тебе о нем рассказывала...
     И она называла еще одно имя.
     Я  перебирал эти  имена в  голове,  зачем-то  перебирал  их все  время,
возможно, ища
     смысл в их последовательности. Но смысла не было.
     Даша  серьезно  подходила к  выбору блюд в кафе.  Она заказывала  много
всего. Я мучился опасениями,  что у нас не хватит денег,  и скользил глазами
не по названиям блюд, а по ценникам, и лишь натыкаясь  на  приемлемую цифру,
читал  написанное  слева  от нее  ('Так-с... Это  у  нас, что такое дешевое?
Зажигалка... Читаем снова. Это дорого, это дорого,  это  дорого... Все. Так,
еще  раз...').  Тем  временем  Даша  уже  диктовала  официанту  заказ,  и  я
вздрагивал от каждого  названия. Дашу, судя  по  всему, вопрос  расплаты  не
волновал  совершенно -  она пришла  отдыхать.  Зараженный ее спокойствием, я
тоже успокаивался и смотрел на нее.
     'Мне бы так  хотелось,  чтобы  ты сбылась для меня такой, какой я  тебя
задумал, - мечтал я. - Я б вернулся в этот город, и ты бы тоже была там, вся
та же, с тем же взглядом, с той же походкой, в тех же голубых джинсах, в той
же немыслимых цветов курточке. И пусть бы у тебя к этому времени был парень,
пусть было бы у тебя несколько парней - у любой девушки  может  быть  парень
или несколько  парней.  Но зачем тебе  столько мужчин? Пусть  они  исчезнут.
Пусть   они,  не  дойдя   до  тебя  -  пятнадцатилетней,   семнадцатилетней,
девятнадцатилетней - нескольких шагов, лопнут, как мыльные пузыри'.
     ...Приносили  заказ,  сначала  салатики. У  меня  всегда  был  здоровый
солдатский аппетит, посему пауза между салатиками и вторым меня раздражала и
томила. Как  правило,  к тому времени, когда приносили  мясо,  салатик я уже
съедал и минут десять тщетно  пытался  найти место для опустевшей тарелочки.
Даша, напротив, ела аккуратно  и  медленно, ни секунды мне не казалось,  что
она растягивает время до того,  как принесут следующее блюдо, все получалось
у нее предельно  естественно:  к моменту появления  на нашем столе дымящихся
тарелок Даша  как раз заканчивала с салатом, и ей  не приходилось,  как мне,
двигать тарелочку  из-под  салата  с  места на  место, потому  что ее  сразу
забирал официант.
     Задав необходимое для моего внутреннего успокоения количество вопросов,
я на какое-то время успокаивался, ненадолго.


     Еще  глубокой  ночью  я  почувствовал, что  хочу  отлить, но  поленился
вставать. К утру желание стало нестерпимым.
     Я открываю глаза и вижу пальцы своих ног, они немного ссохшиеся, словно
виноград, полежавший на солнце.
     'Пацанов  убили, - думаю я  и морщусь.  -  Господи, как  гадко,  что их
убили!' - хочется мне закричать.
     Все спят. Дневальный заснул. Никто не храпит.
     - Никто  не  храпит,  -  говорю я  вслух, пытаясь  незначащими  словами
отогнать жуткую, повисшую летучей  мышью в горле тоску. - Никто не храпит, -
повторяю я. - Быть может, мы ангелы?
     Вроде  бы  с  улицы  доносится  чей-то   крик,  гортанный.  Показалось,
наверное. Но я все же  возвращаюсь к кровати, попрыгивая  на ходу от желания
помочиться, хватаю автомат и бегу вниз. В коридоре  вижу пацанов с  поста на
крыше - спят, черти. Дождь согнал их сюда.
     Спеша  вниз, я пинаю  кого-то  из лежащих,  ругаюсь матом, говорю, чтоб
немедленно  отправлялись  на пост. Тот, кого  я  пнул, отвечает  мне  что-то
борзым полупьяным голосом.
     Расстегивая  ширинку  и притоптывая на ходу, я выворачиваю  с  площадки
между вторым и первым этажами и вижу бородатых  людей, волокущих из  туалета
полуголого мужика. Как ошпаренный, дергаюсь назад  и понимаю,  что полуголый
человек - это дядя Юра. Сквозь сон я слышал, как он вставал, тоже, наверное,
в туалет пошел.
     Снимаю автомат с предохранителя, передергиваю затвор.
     Я выглядываю еще  раз и  даю очередь  поверху, чтобы не попасть  в дядю
Юру. Два чечена тащат его  под руки, у него  спущены штаны. Мне кажется, что
чечены даже не дернулись, когда я выстрелил.
     Увидев  меня, чечен, стоящий у туалета, широко улыбаясь,  дает  длинную
очередь от живота. Известка летит на меня, присевшего и, кажется, накрывшего
голову рукой.
     -  Пацаны! Пацаны, мать вашу! -  каким-то  не своим, дурашливым  криком
блажу я. - Тревога!
     Дожидаюсь,  когда  стрельба  прекратится, и, поднявшись, едва выглянув,
снова бью из автомата поверху.
     - Ну-ка, оставьте его, суки! - кричу я, но в коридоре  уже  никого нет.
Кто-то мелькает, исчезая, в дверях школы.
     - Пацаны! Мужики! - воплю.
     Кто-то едва не сшибает меня, сбегая по лестнице.
     - Чего? Чего?
     - Тихо, там чечены! Там дядя Юра! Они его утащили!
     Мы все орем, словно глухие.
     - Сколько их?
     - Хер его знает! Я троих видел...
     - Что с дядей Юрой?
     Я не отвечаю.
     - Двоим стоять здесь - держать вход, - приказываю.
     Бегу в 'почивальню'. Слышу за спиной выстрелы. Стреляют с улицы. И наши
отвечают.
     Громыхает взрыв, тут же еще один, непонятно где.
     - Язва! Хасан! - ору. - Столяр!
     Костя выскакивает навстречу в расхлябанных берцах.
     - Чего? - спрашивает меня Столяр.
     - Чечены дядю Юру утащили. Из туалета.
     - Какие чечены? Откуда?
     - Хер их знает, откуда. Вооруженные...
     - Ты стрелял?
     - Я стрелял. Поверху, чтоб дядю Юру не убить. Надо на крышу идти!
     - А где пост? - округляет глаза  Столяр. - Где наряд?! - орет он. - Где
дневальный?
     Я накидываю разгрузку. Руки трясутся, будто у меня припадок.
     - Чего, чего? - спрашивают все.
     Подбегаем к окну, смотрим в бойницы.
     С улицы бьют  по бойницам. Все  присаживаются, кроме Андрюхи Коня.  Он,
невзирая на пальбу, ставит пулемет на мешки и начинает стрелять по улице.
     Пацаны  кидают  гранаты,  одну за другой.  Кажется,  за  минуту  мы  их
перекидали больше полусотни.
     Астахов бьет из 'граника' по двору.
     Начинают работать, жестоко громыхая, автоматы.
     - Вон побежали! - выкрикивает кто-то.
     - Кто побежал?
     Ничего никому не понятно.
     -  Амалиев! Связаться  со штабом! - орет Столяр. - Язва, брат! Давай на
крышу, возьми своих! Рации все берите. Есть там кто у входа? -  спрашивает у
меня.
     - Есть. Плохиш, еще кто-то.
     Столяр посылает Хасана ко входу.
     Все сразу и с удовольствием слушаются Столяра.
     Я бегу на крышу, мне хочется что-то делать. В рации -  шум, мат, треск.
Стоит беспрестанная пальба.
     Вылезаю наверх.
     Шевеля  всеми  конечностями, ползу  к  краю,  к бойницам.  За  мной еще
кто-то. Оборачиваюсь, хочу сказать, чтобы к другой стороне крыши, где овраг,
тоже кто-нибудь полз, но Язва уже приказал кому-то то же самое.
     Высовываю голову и  сразу вижу на  школьном дворе, у самых ворот,  дядю
Юру.
     - Мать моя... - говорит кто-то рядом.
     Словно  увидев  нас,  дядя  Юра,  бесштанный,  голый,   шевелит,  машет
обрубленными по локоть  руками, и  грязь,  красная и  густая, свалявшаяся  в
жирные комки, перекатывается под его  культями. Дядя Юра похож на  пингвина,
которого уронили наземь.
     'Руки измажет!' -  несуразно и, чувствуя то ли  головокружение,  то  ли
тошноту, то ли накатившее безумие, подумал я.
     Вдруг понимаю, что никто уже несколько мгновений не стреляет. Наверное,
пацаны в 'почивальне' тоже увидели дядю Юру.
     'Когда ж они успели...' - думаю, глядя на дока.
     - Аллах акбар! - выкрикивает кто-то, не видимый нам, за воротами.  Крик
раздается так, словно черная птица  вылетела из-под ног, неожиданно и вызвав
гадливый и пугливый  озноб.  В проеме раскрытых  ворот появляется  чеченец и
дает несколько одиночных выстрелов в пухлую спину дяди Юры.
     Кто-то  из  лежащих  на  крыше стреляет  в чеченца, но он,  невредимый,
делает шаг  вбок, за ворота,  и исчезает. Мне даже  кажется, что он хохочет,
там, за забором.
     Дядя  Юра  еще раз шевельнул обрубками, как  плавнями,  катнул  грязную
бордовую волну и затих, с дырявой спиной.
     Язва заряжает подствольник гранатой и, прицелясь, стреляет.
     - Недолет, -  зло констатирует он, когда граната падает метрах в десяти
от забора - во двор. Комья грязи падают на спину дяди Юры.
     - Растяжки! - рычит Язва. - Они за ночь все растяжки сняли у забора! Мы
все проспали!
     Несколько чеченцев, не дожидаясь, когда граната  упадет  им  на голову,
отбегают к постройкам. В них  стреляют все, находящиеся  на крыше. Автоматы,
нетерпеливо захлебываясь, бьются в руках.
     'Мимо бьют все, мимо...' - думаю.
     Я  не  стреляю. Беру бинокль у Язвы и, смиряя внутренний озноб,  смотрю
вокруг.  Едва направив  бинокль на 'хрущёвку', я вижу перебегающего по крыше
человека.
     - Берегись! - ору я. - На крыше 'хрущёвок' чеченцы!
     Язва, слыша меня, не пригибается и еще раз стреляет из подствольника.
     Я ругаюсь матом вслух, злобно, пытаясь разозлить  себя,  заставить себя
смотреть.  Еще раз поднимаю бинокль и, не в  силах  взглянуть на 'хрущёвки',
смотрю на дома, стоящие слева от школы, возле дороги.
     Язва ложится на  крышу,  губы его сжаты, глаза  жестоки. Несколько пуль
попадает в плиты бойниц, мы слышим.
     На левый край школы падает граната, никто даже не  успевает испугаться,
все разом падают, потом, подняв головы, смотрят на место взрыва - там никого
не было, затем друг на друга - все целы.
     - Подствольник, - говорит Язва. - Из подствольников бьют.
     - Это чего у тебя? - спрашивает Стёпка Чертков у Язвы.
     Грише в ботинок воткнулся осколок. Он вынимает его пальцами.
     - Надо уползать! - говорю  я, но  не успеваю до конца произнести фразу,
потому что слышу, как по рации, чудом прорвавшись сквозь общий гам, не своим
голосом кричит Столяр:
     - Язва! Язва, твою мать! Чеченцы в школе!
     -  Слева стреляют!  - голосит кто-то из пацанов  на крыше. - Вон из тех
зданий! - и указывает на дома у дороги.
     У  меня  холодеют  уши: я слышу, как  над нашими головами свистят пули.
Мерзкие кусочки  свинца  летают  в воздухе  с  огромной  скоростью,  и от их
движения происходит легкий отвратительный свист.
     - Уходим отсюда! - говорит Язва.
     'Куда уходить? - думаю я. - Может, там уже всех перебили?'
     Крыша  видится  мне  черной  гиблой льдиной, на которой  мы затерялись,
оторванные от мира.
     Ковыляем, не в состоянии придумать, как же нам  передвигаться: ползком,
на  карачках,  гусиным  шагом,  в  полный  рост,  прыжками, кувырками, -  мы
движемся  к  лазу.  Ударяясь всеми  частями  тела  обо  все, скатываемся  по
лестнице.  В школе стоит непрерывный грохот, словно там разместили несколько
заводских цехов по сборке металлоконструкций.
     Я  еще   не   слез,  стою  на  лестнице,  боясь  наступить  на   голову
нижестоящему, на меня кто-то, обезумев от спешки, валится. Сапогами, ногами,
коленями бьет меня по темени, сдирает  скальп,  уши, обдирает, терзает  шею,
давит  меня. Я  держусь  за  лестницу  рукой, на которой  висит  автомат, и,
защищаясь, поднимаю другую  руку:  я  пытаюсь  остановить того, кто  сверху,
что-то  ему кричу. Но тот,  кто сверху, не  останавливается, мне кажется, он
садится мне на голову, хочет меня оседлать; я склоняю голову, сгибаюсь, и он
переваливается через меня, едва не отодрав мне уши. Он падает вниз, лицом на
каменный  пол,   переворачивается  на   бок,  и  я  вижу  Степу  Черткова  с
деформированной мертвой головой.
     - Стёпа! - вскрикивает кто-то.
     'Что  же это...'  - думаю и не успеваю додумать. Спрыгиваю,  переступаю
через Степу.
     - Берите его! - говорит Язва.
     Степу пытается поднять Монах.
     - Погоди! -  говорю я и с помощью Монаха  снимаю  со  Степы  разгрузку.
Надеваю ее поверх своей.
     Монах  вскидывает Степу на  плечо.  Степина голова свешивается,  волосы
словно встают дыбом, они слипшиеся, в черной густой крови.
     Я  поднимаю  Степкин  автомат.   Спешу,  отяжелевший,  за   Язвой.   Мы
заглядываем в коридор, но никого не видим.
     Язва вызывает Столяра. Костя сразу откликается.
     - Коридор чистый? - спрашивает Язва.
     - Да! Чистый! - отвечает Столяр.
     Бежим в 'почивальню'.
     Бросается  в  глаза  огромная спина  Андрюхи  Коня,  его белые руки  на
пулемете. Он надел разгрузку на голое тело.
     Несколько  пацанов  стоят у бойниц, беспрестанно стреляя. На полу сотни
гильз.
     - Чего? - кричит Столяр, глядя на Степу Черткова.
     Монах молча сваливает Степу на кровать. Щупает  у него пульс. Какой там
пульс, вся голова разворочена. Из пулемета, что ли...
     - Кто прорвался? - спрашивает Язва.
     - Влезли... -  начинает Столяр и обрывает себя,  всматриваясь в мертвое
лицо  Степы.  - Влезли, - продолжает он, будто сглотнув, -  на  первый  этаж
двое... Их Плохиш гранатами закидал.
     - А может, они еще где? - спрашивает Язва.
     - Не знаю. Я отправил своих и ваших по классам, по два человека. У всех
рации есть.
     - Чего, отошли они, Кость? - спрашиваю я.
     - Вроде...
     - ГУОШ отзывается? - спрашивает Язва.
     - ...Отзывается... Говорят: сидите, ждите, они в курсе.
     - Чего 'в курсе'?
     - Да не знают они ни хера! Может, чечены опять  город  берут?  Может, в
ГУОШе тоже сидят, как и мы, запертые?
     Я  подхожу к  Андрюхе. Он него, кажется,  валит  пар. Он  возбужден. На
белом лбу ярко розовеет небольшой прыщик.
     - Чего там? Куда бьешь? - кричу я.
     - По 'хрущёвкам', - отвечает Андрюха злобно, ответ я угадываю по губам.
- Все стреляли,  никто  не попал! - говорит  он  уже о другом - о нас. - Их,
бля,  человек двадцать  было во  дворе.  А мы  сначала обоссались все, потом
окосели все, на фиг!
     'Мы обоссались, а он нет', - думаю я об Андрюхе.
     Амалиев  сидит  у  без умолку гомонящей и,  кажется,  готовой  треснуть
рации, неотрывно глядя  на  мертвого Степу. Монах стоит рядом  с  кроватью и
тупо смотрит на свой ботинок, весь покрытый кровью, Степиной, застывающей...
     Дима Астахов, возле  которого стоит  труба гранатомета, оглядывается на
мгновенье,   вглядывается  в   Степу   и   снова   стреляет,   серьезный   и
сосредоточенный.
     Столяр начинает  поочередно  вызывать всех, кого разогнал по кабинетам,
спрашивая, как обстановка.
     Я  слышу голос Скворца.  Кличу  его, дождавшись,  пока  Столяр закончит
проверку:
     - Ты где? - спрашиваю, прибавляя громкость рации на полную.
     -  Рядом  с 'почивальней',  в  соседнем классе, -  слышу  далекий Санин
голос.
     Иду к Скворцу, предупредив Столяра.
     - Егор! - говорит мне Столяр  вслед.  - Все посты обойди! Посмотри, что
где. Доложишь.
     Я выхожу из 'почивальни' и останавливаюсь в коридоре. Прижимаюсь спиной
к  стене,  смотрю  вокруг.  Вся  школа  вибрирует,  мелко  дрожит,  сыплется
известью.  Вдруг вспоминаю,  что у меня до сих пор  расстегнута ширинка -  с
того  момента, как я  увидел  дядю  Юру.  Застегиваюсь ледяными, негнущимися
пальцами. Помочиться не хочется. Дую на руку, пытаясь отогреть пальцы.
     Дверь в комнату, где  находится  Скворец, открыта. Юркнув в  помещение,
согнувшись, подбегаю к Скворцу, присаживаюсь у стены. Достаю сигарету.
     Саня не глядя дает в окно короткую очередь, встает у окна боком, ко мне
лицом.  Я киваю ему головой: как, мол?  Пытаюсь улыбнуться,  но не  выходит.
Саня смотрит  на  меня, не отвечая. Лицо его, покрытое белой и серой  пылью,
кажется, спокойным, лишь щека чуть дергается.
     Прикуриваю, затягиваюсь. Вкуса у  сигареты  нет. С удивлением смотрю на
нее  и,  тут  же забыв  зачем  смотрю,  хочу  бросить. Останавливаю  себя  в
последнюю долю секунды: глядя на  сигарету, хочу  проверить, не дрожат  ли у
меня пальцы. Не дрожат.
     - Ну, чего? - говорю я вслух.
     - Обстреливают. Вон... попали. - Саня показывает на выщербленную  стену
напротив окна.
     - Сейчас пристреляются и...
     - Семь шестьдесят два...  -  говорю я, глядя  на стену.  - Если из пяти
сорока пяти жахнут, может отрикошетить по заднице.
     Кеша молча смотрит  на  меня, он  стоит у другого  окна, держит в руках
'эсвэдэшку'.
     - Чего ты  тут  делаешь, снайпер? - обращаюсь я к нему. - Тебе  позицию
надо... Иди к Столяру, пусть он тебе место найдет.
     Кеша  выбегает,  высокий,  с  длинной  винтовкой,  которую  он   иногда
раздраженно, иногда нежно называет 'веслом'.
     - Пойдем со мной. По постам, - говорю я Сане.
     Выбегая,  краем глаза  вижу, как от простреливаемой  стены летят  куски
краски, битый кирпич.
     Когда  тебе жутко  и  в  то  же  время  уже ясно,  что  тебя  миновало,
чувствуешь, как по телу, наступив  сначала  на  живот, на печенку,  потом на
плечо, потом еще куда-то, пробегает босыми  ногами ангел, и стопы его нежны,
но холодны  от страха. Ангел пробежал по мне и, ударившись в потолок, исчез.
Посыпалась  то ли  известка, то  ли пух  его белый. Я оглядываюсь  на  дверь
комнаты,  где мы только что были. Машинально трогаю  стены - не картонные ли
они, а то сейчас пробьет навылет.
     Мы бежим по  коридору. На площадке между первым и вторым этажами пацаны
поставили  два стола,  привалили их  мешками с песком. Руководит всем Хасан.
Рядом Плохиш сидит, ухмыляется. Еще Вася Лебедев и Валя Чертков, с распухшей
хуже вчерашнего рожей, бордовое месиво совершенно залепило правый глаз.
     'Убили братика твоего, Валя', - хочу я сказать, но не могу.
     - А у нас тут чеченцы, моченые в сортире... - говорит Плохиш.
     Зная, что у Плохиша спрашивать что-либо бесполезно, обращаюсь к Вальке:
     - Чего случилось?
     - А пробрались двое... В туалет влезли, в окно. Плохиш прямо к  туалету
подбежал, кинул две гранаты. Потом зашел туда, вон автоматы притащил...
     Гордый, что есть такие пацаны в мире, я смотрю на Плохиша ...
     - Все  в говне и в мозгах... - начинает Плохиш и тут же оборывает себя.
- Слышь, Хасан, давай твоим собратьям бошки отпилим? Как они, суки, дядю Юру
обкарнали всего!
     Хасан кривится и не отвечает.
     Плохиш вытаскивает нож, хороший тесак, и, косясь на Хасана, начинает им
забавляться, колупать стол.
     -  Ну, бля, будут они атаковать? - говорит  Вася Лебедев  спокойно, и я
удивляюсь его спокойствию - неужели ему хочется, чтобы кто-то полез сюда?
     -  Чего там?  -  спрашивает у меня Вася, имея  в виду положение  дел на
крыше, в 'почивальне'...
     - Сюда ведь могут из гранатомета засадить. От  ворот. Или если в упор к
школе  подбегут,  -  говорю  я, не отвечая,  чтобы не обмолвиться  о  Степке
Черткове.
     - Учтем, - говорит Вася Лебедев.
     -  А вы там на хер сидите? - спрашивает Плохиш. - 'В упор к  школе!' Вы
хер ли там делаете? Спите, что ли? Как там дела, у тебя спросили!
     - Нормально, - отвечаю я.
     - Если они  подбегут, мы  им Валю  покажем -  они  охренеют,  - говорит
Плохиш.
     Мы все смотрим на Валю, на его искаженное, вздутое, бордовое одноглазое
лицо.
     - Ты целиться-то можешь? - спрашиваю я.
     - А чего ты в двух разгрузках? - перебивает меня  Плохиш. - Ты лучше бы
запасные трусы надел.
     Вася Лебедев косится на меня иронично, но добро, и Валька Чертков готов
засмеяться, хоть ему и больно это делать, но неожиданно обрывает себя.
     - А ведь это... Степкина разгрузка, - говорит он. - Ты чего?..
     Валя смотрит на  меня, пытаясь раскрыть второй, затекший глаз, рот  его
чуть приоткрыт, он хочет еще что-то сказать, но ждет меня.
     Я смотрю на Валю, сжав скулы.
     - Иди. Он в 'почивальне', - говорю я.
     Валя хватает автомат и бежит.
     Пацаны смотрят на меня.
     - Убили Степу, в голову, на крыше, - говорю я и закуриваю.
     Пацаны тоже закуривают.
     - Надо связь держать, - говорит Хасан, помолчав, - А то сейчас из ГУОШа
подъедут, а вы своих же перестреляете. Куда там все палят?
     - Известно  куда, - Плохиш, не  высовываясь, вскинул автомат над  своей
круглой башкой,  положил его  на  мешок  и, скорчив  умилительную испуганную
рожу, затряс им, как отбойным молотком. - Они не смотрят, - поясняет он свою
пантомиму. - Им неинтересно.
     Я улыбаюсь  и думаю:  как  это  странно,  Степу  убили,  а  Плохиш  все
придуряется, и мы улыбаемся, и меня тоже убьют, и будет то же самое... Ну не
будут же все рыдать, сжимая береты в руках. Да и надо ли мне это?
     - Степу жалко, - говорит Саня, единственный, кто не улыбается.
     - Ничего, - роняет Вася Лебедев. Нет, он не хочет сказать, что все это,
мол, ерунда, он хочет сказать, что Степу мы помним и сделаем все, чтобы...
     И все поняли, что Вася сказал.
     - Учтем, Саня, - итожит Вася и толкает Скворца в плечо.
     Мы встаем и уходим, я и Саня.
     В большой классной комнате, глядящей  одними окнами на овраг, а другими
- на пустыри, пацаны говорят нам, что чеченцы сорвали растяжку в овраге.
     - Одного раненого видели! - кричат возбужденно. - Его аж подбросило.  И
заорал! Они полезли за ним, мы еще одного подстрелили. А они потом  как дали
из 'граника'! И не попали! Но все стекла на хер повылетели...
     - Чего там слышно из ГУОШа? - спрашивают меня.
     - Ничего. Приедут, наверное. Вызволят.
     Мы заглядываем еще в несколько комнат. Все целы, стреляют или снаряжают
магазины.
     'Уже скоро, наверное, приедут, - думаю я о  помощи из ГУОШа, - знают же
они,  что  мы тут  окружены.  Должны нас  вытащить отсюда. Главное,  чтоб не
убили, когда мы будем выезжать. Может быть, нас  не будут  штурмовать.  Дядя
Юра и Стёпка, и все - больше никого... Зачем мы полезли на крышу? Пересидели
бы. Кто предложил на крышу идти?'
     Не могу вспомнить.
     'Или,  наоборот,  не  надо  было  с крыши  уходить?  Что  мы  стали так
суетиться? Как глупо все...'
     Мне не очень страшно. Вовсе не страшно.
     'А  почему  Стёпа  последний спускался?  Ведь  должен  был  я последним
уходить. Или Язва...'
     Отмахиваюсь от этой мысли. Потом, все потом. Так получилось.


     X


     Воздух в  комнате  треснул, метнулся  по  углам,  уполз в щели. Во  все
стороны густо и жестко  плеснуло  песком, полетело  щепье и  стекло.  Сетка,
висящая на окнах,  затряслась. Язву отбросило, он с грохотом упал на пол, на
спину и остался лежать  с раздробленным лицом. И только, как мне показалось,
похоже на рыбий шевелил раскрываемыми губами рот.
     В бойницу, в мешки и плиты влепили заряд гранатомета. В ушах звенит.
     Тут же под окном гакнул и осыпался еще один взрыв. И сразу еще один.
     Андрюха  Конь, вытерев  голой рукой лицо,  с трудом расщуривает глаза и
снова встает к пулемету. Вслепую бьет очередью и вновь трет глаза.
     -  Второй  номер! Лента! -  орет он и  опять трет глаза. Я вижу под его
глазами красные кровоточащие борозды, глаза тоже залиты красным, и, кажется,
веко  порезано,  наверное, в его ладонь  впился кусок стекла, и он трет себя
этой ладонью, ничего не замечая.
     - Они идут! - кричит кто-то.
     Глядя в окно, я вижу перебегающие фигуры, их много.
     'Господи! Господи, как их много!' - хочется заорать.
     Кажется, что чеченцы движутся неспешно. Да, они неспешно бегут... прямо
к нам. Зачем они сюда, к кому?
     Один  из  бегущих,  выхваченный  моим суматошным  зреньем, прячется  за
сараюшку,  где располагается  кухонька  Плохиша,  присаживается  и, скалясь,
кладет гранату в подствольник.
     Прицеливаюсь  и  стреляю: в  присевшего  за сараем удобно  стрелять  по
диагонали, спрятавшись  за стену.  Чеченец дергается, но, не боясь выстрела,
выворачивается в  мою сторону и...  Не знаю, стреляет  ли он, я отстраняюсь,
поднимаю вверх автомат.
     'Косая тварь...' - ругаю себя.
     И снова: 'Зачем они бегут сюда?'
     Торопясь, словно опаздывая, стреляем.
     - Граната! - вскрикивает кто-то рядом со мной.
     Вскидываю  взгляд,  стремясь  увидеть легкий овальный  слиток,  готовый
разорваться, и вижу.  Граната бьется в сетку на окнах и падает назад,  вниз,
под окна школы.
     Услышав  уханье  разорвавшейся гранаты  и надеясь,  что  взрыв отпугнет
чеченцев,  я снова  пытаюсь выстрелить, но рожок пуст. И другой, привязанный
синей изолентой к вставленному в автомат,  тоже пуст.  Бросаю их Амалиеву, к
его столу, где он сидит у рации и снаряжает пацанам рожки.
     - Анвар, быстрей! - кричу.
     Он смотрит на меня озлобленно, загоняя патроны в чей-то рожок.
     Я  смотрю  вокруг,  замечаю  автомат Язвы  под  кроватью Сани  Скворца.
Подбегаю туда и вижу чей-то носок. 'Мой или Саньки?'
     Отстегиваю от  Гришиного  автомата рожки,  вижу, что один  полный,  а в
другом  -  последний патрон. Пристегиваю к своему, смотрю на спины,  на лица
пацанов. Они  перебегают от окна к окну: мокрый, с бешеными глазами  Столяр,
взвинченный  Федька Старичков, Кизя, с алюминиевыми,  спокойными  скулами  и
тонкими губами,  Дима  Астахов, повесивший трубу гранатомета  за спину, Валя
Чертков с  одним раскрытым до предела глазом  и с другим, которого совсем не
видно, Скворец...
     - Андрюха! - ору я Суханову, который так и не сходил с места.  -  Смени
позицию!
     Андрюха Конь хватает пулемет за ствол и перебегает.
     'Он же руку сожжет!' - мелькает у меня в голове.
     Присев  на корточки, я примериваюсь,  куда мне  встать,  и вижу  чью-то
руку, цепляющуюся за  сетку, - черную  лапу с  крепкими  ногтями  в  грязной
окаемке.   Вслед  за  рукой  появляется  лицо,   вполне  довольное,  обильно
бородатое. Другой  рукой  взобравшийся прямо к 'почивальне' чеченец кладет в
бойницу, от которой  только что отошел Андрюха  Конь, автомат, и я вижу, как
ствол начинает подпрыгивать на кладке бойницы, простреливая 'почивальню'.
     Бегу к окнам, зачем-то бегу к этому лицу, делаю, кажется, два  прыжка и
стреляю почти в упор в бороду. Палец мой  изо  всех сил тянет  на  спусковой
крючок,  но автомат  больше не стреляет: суматошно я вставил тот рожок,  где
был последний патрон. Вытаскиваю из разгрузки гранату, срываю кольцо, бросаю
ее в бойницу, вослед упавшему, словно боясь, что он снова полезет вверх.
     'Ползут, как колорадские жуки...' - думаю  я, в голове мелькает детская
картинка: какая-то сельская дорога, конец  августа и колорадские жуки, уныло
уползающие  с картофельного поля,  и мои  детские ноги в  красных сандалиях,
подошвы  которых  уже  покрыты   влажной  коркой  жучиных  внутренностей,  с
вклеенными в едко пахнущее месиво полосатыми желтыми крылышками.
     - Семёныч на связи! - выкрикивает Амалиев.
     - Семёныч! - орет стреляющий Столяр, не отходя от бойницы. - Семёныч! -
ревет  Костя,  словно Куцый может  его услышать.  - Они в окно к нам  лезут,
Семёныч! Прямо в окно! Вы где там, бля?
     Амалиев, подумав мгновенье, вытягивает руку с зажатым в ней динамиком и
большим пальцем нажимает на тангенту, давая Семёнычу послушать Столяра. Если
здесь, конечно, можно им нас услышать.
     Астахов, как ужаленный, отскакивает  от бойницы,  приседает, держа себя
за голову. К нему кидается  Скворец. Астахов убирает руку, кажется, в голову
ему  попал осколок. Течет  кровь,  Астахов зло  морщится. Скворец танцующими
руками бинтует его.  Наверное,  Астахову кажется, что бинтует слишком долго,
он  вырывает бинт из Саниных рук, связывает концы и  возвращается к бойнице.
По его шее течет кровь. Лицо у него страшное, взгляд дикий.
     Столяр,  пригибаясь, бежит  к  Амалиеву,  поскальзывается  на  гильзах,
переворачивается через голову и, сидя у ног Амалиева, выходит на связь.
     - На приеме! - кричит он, назвав свой позывной.
     Я не слышу, что говорит Семёныч.
     - Нас штурмуют! Мы  в осаде! Три 'двухсотых'! Дока убили! - выкрикивает
Столяр, кажется, тоже не услышавший Семёныча.
     - Когда будете? У нас раненые! Когда помощь? - кричит он, подождав.
     Слушает ответ.
     - Не понял!
     Еще слушает.
     - Кашкин не приезжал! Я за старшего!
     Опять слушает. Бросает рацию на стол.
     - Снаряжай, чего сидишь! - орет он на Амалиева.
     Заставляю  себя  выглянуть в  окно. Кидаю еще  одну  гранату и отчаянно
стреляю, поводя автоматом во все стороны, пытаясь хоть что-то увидеть и в то
же время ожидая, что вот сейчас, в сию секунду получу пулю в лоб.
     Дима Астахов бьет из  'мухи' в  сарайчик Плохиша.  Во все стороны летят
кирпичи,  доски и  даже, кажется,  банки.  Отстраняюсь  от  бойницы,  словно
выныриваю.  Хватаю воздуха  и  снова стреляю.  Я  вижу  нескольких  человек,
отбегающих к воротам. Быть может, мне мерещится... И еще нескольких, лежащих
на земле, в грязи. Неужели мы их все-таки убиваем?
     ...Патроны, кончились патроны, рожок пуст.
     Ныряя  возле бойниц, подскакиваю к Амалиеву. Беру  свои уже снаряженные
рожки и только  тогда  вспоминаю, что  у  меня в боковых  карманах разгрузки
лежат еще два рожка, нетронутые.
     - Амалиев, к окну! - орет Столяр.
     Тот, нервозно схватив  автомат,  пытается встать, но автомат  цепляется
ремнем за стол.
     Приседает  у бойницы Кизя, падает  на колени. Никто  к  нему не спешит,
может, не  видят.  Бегу к Женьке, он держит себя  за плечо. Сквозь  Женькины
пальцы толчками бьется кровь.
     Амалиев начинает орать,  я не разбираю ни слова, но понимаю, что ему не
нравится  все происходящее  вокруг, не  нравимся  мы и  он не хочет  идти  к
бойницам и стрелять.
     Не  знаю,  что делать с  Женькой.  Перевязать надо? Нет, укол,  сначала
укол. Кажется, я говорю вслух.
     - Женя! - говорю я, едва слыша свой голос. - Сейчас, Женя!
     Лезу в задний карман разгрузки за индивидуальным пакетом.
     - Скворец, помоги! - прошу я, боясь, что обязательно что-нибудь спутаю.
- Саня! Санёк!
     Делая укол, раскручиваю бинт, при этом поглядываю на кривящегося в муке
Женьку,  лоб  которого  покрывается  крупными  каплями  пота,  ошалевший  от
грохота,  с липкими  и красными руками, оставляющими  следы на разматываемых
бинтах, которые все  равно сразу насквозь пропитываются кровью, как только я
их криво и путано прикладываю к Женькиному  плечу,  пропуская  под мышкой  и
передавая  Сане, сидящему  за спиной Жени,  - вот  в  эти мгновенья я  вдруг
понимаю,  что  все происходящее погружает меня  в состояние  некоей одурелой
невесомости.  И я начинаю видеть вокруг себя все,  кажется, что я вижу  даже
то, что происходит  у меня за спиной. Вижу мертвого Степу Черткова, лежащего
на кровати с повернутой в сторону окон деформированной головой,  и его брата
Валю,  который, отстреляв и  меняя рожки,  смотрит  на Степу неотрывно. И  я
вдруг  понимаю, что они похожи с братом - сейчас еще больше, чем  когда один
из них был жив, - своими бордовыми, одноглазыми, страшными лицами.
     Дима Астахов,  идет за рожками  к  столу, где все  еще кричит  Амалиев.
Подойдя,  Дима  бьет Амалиева  в лицо, очень спокойно  и очень сильно, и тот
падает,  сшибая  стул и рацию,  и  еще  что-то.  Взвизгнув,  выскочил из-под
Амалиева  Филя,  лежавший,  оказывается,   где-то  возле.  Амалиев  пытается
подняться и  даже поднимает  вверх  автомат,  но  Астахов, перешагнув  через
стулья, вырывает у  него  ствол и наступает ему  на  лицо.  И даже не снимая
ноги, которую силится сдвинуть Амалиев, отстегивает  рожки от его автомата и
вставляет  в  свой.  Тельник  Астахова бурый, сохлый, пропитавшийся  кровью,
текущей из-под кривой повязки на его голове.
     Федя Старичков бьет  короткой очередью и отбегает в угол. Я уверен, что
он ранен, его рвет.
     И  еще   вижу  Столяра,  который  вызывает  по  рации   Кешу   Фистова,
отправленного им на чердак.
     - Кеша! - кричит Столяр в рацию. - Работай по 'хрущёвкам'! Там снайпер!
     Ритм сердца, ритм восприятия, ритм происходящего схож с ритмом движения
ложки или  нескольких ложек,  положенных  в  кастрюлю  ребенком, бегающим по
квартире  с  этой кастрюлей,  желая  произвести  как можно  больше шума.  И,
наверное,  надо  просто успокоиться, принять какие-то решения, но как трудно
это сделать, как трудно.
     -  Ташевский! -  кричит  Столяр.  - Вниз,  к Хасану  надо  сходить!  Не
отзываются они! Может, 'чехи' в школе! И  к Фистову  зайди, тоже молчит. Всю
школу обойди!
     Мы тащим скривившегося от боли Женьку к кроватям, укладываем его.
     - Пойдем, Саня! - зову Скворца, пытаясь перекричать  грохот. - Магазины
полны? Гранаты есть?
     - Рация! Рацию проверь! - орет Столяр.
     Не  слыша его  слов, я угадываю по  губам и по жестикуляции,  о чем  он
говорит.
     'Что там, на улице? - думаю. - Где они?'
     Не хочется смотреть в бойницу.
     Не хочется бежать вниз, к Хасану.
     Ни в чем себе не сознаваясь, бессовестно лукавя, направляюсь сначала на
чердак, подальше от ужаса, от огня, как кот на пожаре. Бегу и матерю себя за
страх безбожный.
     'Все нормально! Сейчас к Кеше забежим и - вниз!' - клянусь себе.
     Кажется, что со  стороны оврага  вообще  нет  стрельбы.  Значит, мы  не
окружены? Быть может, отряду стоит уйти? А как же пост? Школа, что ли, пост?
Да кому она нужна? Что мы вообще тут делали?
     - Кеша! - удивляюсь я, забравшись на чердак. - Ты чего?
     Кеша сидит у самого выхода, сжимая в руках винтовку.
     - Я снаряжал, - отвечает Кеша. Возле ног его рассыпаны патроны.
     -  Чего  ты  'снаряжал?'  Ты  почему  не  на позиции?  Кеша, сучий сын,
быстро... на место!
     Крича, я возбуждаю себя и сам забываю, как только что трусил.
     Кеша послушно  ползет к одному из мелких окошек, обложенному  мешками с
песком.  Мешки  сверху  придавлены  короткой  плитой,  которую  мы  в  муках
притащили сюда,  когда  только приехали. Я хочу еще что-то прокричать  ему в
спину, злобное, но не кричу - мне кажется, что сейчас не надо кричать.  Хочу
сказать ему,  что  убили  Язву  и  ранили  нескольких парней,  но боюсь  его
напугать, боюсь, что, едва мы уйдем, он снова забьется куда-нибудь в угол.
     - Кеша, я прошу тебя. Поработай, брат.
     Кеша,  не оборачиваясь  на меня,  укладывается. Передергивает затвор  и
сразу стреляет.
     Мы  поочередно  забегаем с Саней в  открытые  комнаты, где организованы
посты.
     В соседних с 'почивальней' кабинетах  нескольких парней зацепило, никто
толком  не знает, что делать  с ранеными, как перевязать,  как положить, что
вколоть.
     Стреляем с Санькой отовсюду.
     Из  кабинетов,  выходящих окнами  на  овраг,  никого  не видно  -  чичи
напоролись на растяжки и, видимо, больше не полезли. Кроме того, там грязища
непролазная, жуткая. Пацаны  все равно стреляют,  не  жалея  патронов. Отдаю
себе  отчет,  что мне не хочется  уходить  из тех  кабинетов,  где  стрельба
ведется для острастки, где пацаны 'кусты бреют'. И заставляю себя уходить.
     В каждой комнате спрашивают, когда помощь. Я не знаю когда.
     Перескакивая через несколько ступеней, спускаемся к посту Хасана.
     Плохиш  сидит  на  лестнице  между первым  и вторым  этажами и  пускает
длинную слюну.
     - Плохиш, ранен? - я заглядываю ему в лицо, присаживаясь рядом.
     Плохиш  поднимает  коричневую  рожицу,  смахивающую на  тортик, с двумя
вензелями белесых бровок.
     - Песка обожрался... - говорит он. И снова плюет.
     Глаза его чуть дурные, словно он пьян.
     - А  пацаны?  - спрашиваю  я  и, глядя  на Плохиша, понимаю,  что он не
слышит.
     Саня спешит вниз.
     - Контузило? - кричу я Плохишу.
     Плохиш снова поднимает на меня взгляд и спокойно отвечает:
     - Какой, бля,  'контузило'... Хасан прямо над ухом саданул из автомата.
Не слышу ни хера. Придурок чеченский...
     Иду  вслед за Саней. Отмечаю, что стрельба чуть поутихла. Несколько раз
слышу голос Столяра по рации:
     - Прекратить огонь! Прекратить огонь! Вести наблюдение!
     'Неужели отошли?' - думаю я недоуменно и радостно.
     Увидев пацанов, Хасана и Васю, я готов заплясать от счастья,  и пыльная
рожа  моя  расплывается в самой нежной улыбке, которую способно выразить мое
существо.
     - Ну и позиция! - говорит улыбающийся и  возбужденный Хасан. - Стреляем
только в дверь.
     - Егор, ты прав был, - перебивает его Вася, - из 'граника' дали по нам.
     - Попали?
     -  Попали  - мы бы тут  не  сидели.  От ворот,  наверное, стреляли. Под
лестницу выстрел пришелся.  Нас всех  аж подбросило... А потом, как  чичи до
школы добежали, стали  гранаты  в коридор кидать.  Катятся как... ну как его
там, когда шары катают?
     - Как в боулинге... - подсказывает Хасан.
     Вася смеется, довольный.
     - Весь туалет гранатами закидали, ироды... - добавляет Вася.
     Стены коридора  изуродованы,  словно  их вывернули  наизнанку.  Потолок
осыпался до деревянных перекладин.
     - Сань, ты сказал... про Гришу? - спрашиваю я.
     Саня кивает головой.
     Пацаны молчат. Закуриваем, ну что еще можно сделать?
     По школе, кажется, уже  не стреляют.  Но  кто-то в  школе не унимается,
бьет одиночными.
     Столяр, вызвав по рации Кешу, ругается:
     - Хорош, друг! Уймись. Мертвые они, мертвые...
     Видимо, Кеша стрелял по трупам, валяющимся во дворе.
     В коридоре  тоже лежит  труп - лицом вниз, руки вытянуты, кулаки сжаты.
Натекла лужа крови.
     - Он... точно убит? - спрашиваю я.
     - Ты на голову посмотри ему, слепой, что ли? - говорит Вася Лебедев.
     Я  смотрю  и  вижу,  что  темя  лежащего  словно  изъедено  червями.  С
отвращеньем отворачиваюсь.
     Спускается вниз Плохиш. Прикладывает руки к ушам, крутит головой.
     - Чабан, он и в Святом  Спасе чабан, - говорит Плохиш. - Чего смотришь?
- с деланой злобой кричит он на Хасана.
     Снова смотрю на мертвого.
     - 'Хаса-а-ан!' закричал, когда вбегал, - улыбаясь, врет Плохиш, заметив
мой взгляд, - 'Хасан! Нэ стрэляй! Я  же  брат твой!' Этот придурок встал ему
навстречу: 'Узнаю тебя, брат!' - вопит...
     Смеемся, даже Хасан скалится.
     - Плохиш, а ты знаешь,  что Астахов твою кухню разхерачил из 'граника'?
- спрашиваю.
     -  Серьезно? Идиот,  у меня же  там заначка. Нет, правда? Ну, идиот!  А
жрать чего будем?


     Я стал называть ее 'Малыш'. Так называл меня отец.
     Мне так мечталось, чтобы отец выжил, не умер тогда, увидел ее, в легком
платье, Дашу. Он нарисовал бы ее мне.
     Например,  сидящую  в ее  комнате с  синими  обоями, где она в  голубых
джинсах  и  коротенькой  маечке расположилась  на  полу  у  стены, поедающая
креветки и запивающая их пивом, маленькими глотками. И губы ее, на которых в
нескольких местах была съедена помада, влажно блестели бы, и глаза смеялись.
     Или  сидящей  на стульчике,  чтобы  на ней был  тот минимум  одежды,  в
котором ее допустимо было бы показать отцу.
     'А что бы  вошло в понятие минимум?' - долго думал я, мысленно  то чуть
приодевая, то совсем разоблачая мою Дашу.
     Или  стоящую среди других людей  на промозглой  остановке, где ее сразу
можно  было  бы  увидеть,  удивиться  ей, легко одетой, изящной,  на высоких
каблучках.
     Казалось, я воспринимал ее как свое веко  -  так же близко. Тем больнее
было.
     - 'Разве вы не знаете,  что тела ваши суть члены Христовы?' Разве ты не
знаешь?
     Вновь заглядывал ей в глаза, ничтожный, не понимающий ни ее, ни себя.
     На ней  лежали  мужчины, давили  ее своим весом,  своей  грудью, своими
бедрами, волосатыми ногами, каждый трогал ее  руками,  губами, мял  ее  всю.
Между ее  разведенными розовыми изящными коленями,  шевеля белыми ягодицами,
помещались мои кошмары.
     - 'Тела ваши суть храм живущего  в вас Святого Духа, которого имеете вы
от Бога, и вы  не свои.  Ибо вы  куплены дорогою  ценою. Посему прославляйте
Бога и в телах ваших, и в душах ваших, которые суть Божии...'
     И  видел   снова,   как  дурно  зачарованный:  внутри  ее,   окруженный
нежнейшей...  в   сладкой  тесноте...  как   перезревший  тропический  плод,
лопался...
     'Ты  меня  обворовала',  -  все  хотел  сказать  я,  и не мог  сказать.
Обворовала или одарила?
     Она тихо улыбалась.
     - Разве ты веришь, Егор? - спрашивала она.
     - Не хочу мочь без тебя.  Хочу без  тебя  не мочь. Чтобы время без тебя
невмочь было.
     Она пыталась меня отвлечь. Да, она любила, когда чувство кровоточит. Но
она не любила истерик. И пыталась меня отвлечь, переводя разговор на то, что
должно было отвлечь меня, отвлекало всегда.
     - Знаешь, какая разница между нами? Даша любит сухой и жесткий язычок -
кошачий, а Егор - мягкий и влажный - собачий.
     - Перестань.
     Даша вглядывалась в меня, раздумывая о чем-то.
     - Я тебя обманула с преподавателем. Ничего  у него  со мной не было. Не
знаю, зачем придумала...
     - А больше ни с кем... не обманула?
     - Нет.
     Не знал, радоваться или огорчаться.
     'Бред, бред, бред', - повторял зло.
     'Почему все так глупо...'
     'Ты появишься как-нибудь утром и даже не поймешь по моему сонному виду,
что я рад видеть  тебя безумно. Это  просто особый  сонный вид безумия...' -
так думал,  не знаю о чем. Откуда она должна была появиться? Придумывал, что
все изменилось, все стало иначе, но мы остались. Фантазировал болезненно.
     Узнал,  что  Даша вела дневник, с тринадцати  лет.  Мне  несколько  раз
попадались листки из  него - Даша мне сама дала почитать.  Там было о ней, о
том, что я хотел знать.
     - Дай  еще,  - попросил я, но она отказала мне  в возможности  заняться
психологическим мазохизмом.
     На  следующее утро  я сказал, что не выспался, и попросил ее сходить  в
магазин:
     -  Дашенька, купи  мне пива!  - сонно  шептал  я, из-под век трезвыми и
спокойными глазами наблюдая, как она выходит.
     Как  только хлопнула  дверь, я  вскочил  и  принялся перерывать  Дашину
квартиру.
     -  Ну что, нашел? - прокричала Даша  с порога.  - Не стыдно? - спросила
она, догадавшись, чем я занимался в ее отсутствие.
     - Дай, пожалуйста, - попросил я.
     - Тема  закрыта. Я  его выкинула. Ты понял? Я  его выкинула, -  сказала
Даша и ушла в ванную.
     Когда она вышла, я сидел на кухне.
     - Ты - мой первый  мужчина, -  сказала Даша.  -  Если бы я знала, что у
меня будешь ты, я бы  ни  разу никогда ни  к  кому  не прикоснулась.  Я тебе
клянусь, Егор.
     Я обнял ее. Я даже хотел  заплакать, но  не стал. Зачем плакать, если я
ее люблю?
     'А дневник  она  не  выкинула,  - подумал я, успокоившись. - Вчера  она
никуда не ходила, а сегодня ничего с собой не брала'.
     Через  день  мне выдался еще один вечер  -  Даша ушла. Я  перетряс  всю
Дашину библиотеку,  влез  на  антресоли, в платяные  и кухонные  шкафы,  под
ванную, даже  в  туалетный  бачок заглянул - в том же  месте  мой дедушка от
сожительницы  прятал водку. Я надеялся, что там, в бутылку  упрятанная лежит
рукопись, повесть о Дашиной жизни. Но нет, не лежала. Нигде ее не было.
     Прошло еще два дня, и за утренним чаем Даша спросила:
     - Ты выкинул мусор?
     - Да, еще вечером.
     - Ничего не видел?
     - Где?
     - В ведре.
     - Да я туда не заглядываю.
     -  Я  дневники  туда  положила... Хотела сама вынести мусор  и  забыла.
Вспомнила только сейчас и очень испугалась.
     Надо  ли говорить,  что я допил  чай и пошел то ли Тошу искать, который
еще вечером не вернулся с улицы, то ли за пирожными для Даши.
     У контейнера стояли два миролюбивых, уже знакомых мне бомжа.
     -  Пошли вон,  - сказал я  им и заглянул в железный бак,  почти доверху
наполненный мусором. Сверху тетрадей не было. Я извлек из мусора детскую без
колес машинку и попробовал орудовать ею как лопаткой. Но машинкой копошиться
было неудобно, и я обломил сук у дерева.
     'Как же так! - чуть  не плакал я, ничего не  находя.  - Мусорной машины
вроде еще не было! Где же они? Может, бомжи взяли?'
     Бомжи стояли неподалеку и равнодушно взирали  на меня. Похоже, они даже
разучились удивляться.
     - Идите сюда! - сказал я своим скотским голосом бестактного спецназовца
с многолетним и позорным стажем разгона нищего люда.
     Бомжи послушно засеменили ко мне.
     - Сумки раскройте!
     В  сумках  лежали  объедки,  плафон  от  лампы,  пластмассовая  бутыль,
стеклянная бутыль...
     - Все, идите!
     Я  порылся  еще  минут  десять,  совершенно  не  чувствуя брезгливости.
Дневников  в  контейнере   не  было.  Наверное,   мусорная  машина  все-таки
приезжала.
     Потом уже я спросил у Даши, где она прятала дневники.
     - В старой швейной машинке, в коробке, - сказала Даша.
     Я вспомнил, как я  долго  смотрел  на эту деревянную коробку, обыскивая
дом, постучал по ней  пальцем и почему-то даже  не  подумал,  что... И потом
даже в столике нашел ключ от нее... И не открыл.
     'Какой  ужас,  какая, Господи, жалость, что я теперь никогда-никогда не
узнаю ту Дашу  - ее  мысли, то,  что она думала,  то,  над  чем  я гадал так
некрасиво и так долго', - терзался я.
     В припадке  тихого идиотизма я поехал за город на дребезжащем трамвае -
на городскую  помойку, чтобы перерыть  там все и в  грудах  склизкой  дряни,
почти закопавшись в отбросах и ошметках, найти искомое...
     Помойка  издавала целую симфонию запахов. У нескольких  гигантских  куч
кормились  сотни птиц и несколько  деловитых нищих. И они не удивились моему
приходу. Быть может, нищие с легкостью принимают себе подобных? Но  мало кто
считает себя нищим...
     Я долго смотрел на завалы гнили и мусора, выискивал блаженно-надеющимся
взглядом. Все это должно было как-то разрешиться.


     Первое,  почти  радостное,  возбуждение  скоро  прошло. В городе слышна
постоянная стрельба. Тем  более странно и  тошно от  тишины в школе и вокруг
нее. И еще от наступающей мутной и сырой темноты.
     В 'почивальне' стонет Кизя. У его кровати сидит Саня Скворец.
     -  Чем руку  смазать?.. Бля, как  горит. Чем, а?  - спрашивает  Андрюха
Конь. Коричневый рубец  ожога  от схваченного за ствол пулемета на его левой
руке вспух. - Чего там у нас в аптечке?
     Он  одной  рукой вываливает  на стол  содержимое  медицинского  пакета.
Раздраженно копошится в ворохе  лекарств и шприцев. Отходит от стола, ничего
не   найдя.  Лицо  его  рассечено  в  нескольких  местах  розовыми  влажными
бороздами. И веко вспухло, изуродованное.  Он постоянно  щурится от  боли. И
когда щурится, ему еще больнее.
     Пацаны затравленно смотрят по сторонам, стараясь не зацепиться зрачками
за мертвые руки, ледяные челюсти тех, кто...
     Валя  Чертков  сидит  в  углу 'почивальни',  подальше  от брата,  будто
обиделся на него. Единственный Валин глаз слезится, второго не видно.
     Пришел Плохиш, спросил, нет  ли у кого  пожрать. Никто  не ответил. Все
раздражены и молчаливы. Плохиш постоял около Кизи и вышел.
     Вспоминаю, что  убил,  кажется, убил,  почти наверняка  убил  человека.
Сдерживаю желание высунуться  по пояс  в  бойницу и  посмотреть  вниз - быть
может, он  лежит там,  на земле,  смотрит  на меня исковерканным  одноглазым
лицом.
     Потерянный и  оглушенный  бродит, принюхиваясь к кровавым  лужам, Филя.
Федя Старичков одной рукой вскрывает банку  тушенки, жмурясь от боли в боку,
кидает  несколько ложек пахучей  массы на  пол  -  псу. Филя, щелкая зубами,
съедает все в одно мгновенье.
     - Чего творишь? А сам что жрать будешь? - спрашивает Столяр.
     - А что, мы зимовать тут собираемся? - отвечает Федя.
     Сидящий  на своей кровати Амалиев, с  раздувшимися  и  растрескавшимися
губами, которые он ежесекундно трогает пальцами, услышав  диалог  Столяра  и
Старичкова,  настораживается.  Но  Столяр,  ничего  не  ответив  Старичкову,
забирает у него банку и убирает в тумбочку дневального.
     - Амалиев! - зовет он. - На место. Порядок организуй, что у тебя тут...
     Анвар нехотя возвращается.
     Злобно переживая приступы боли, тихо рыча, ходит взад-вперед Астахов.
     - Надо отнести ребят, - говорит Столяр. - Егор, организуй!
     Голос Столяра звучит неприятно громко среди  общего  вялого  копошенья.
Зову Саню Скворца.
     - Дим, не поможешь? - прошу я Астахова, забыв о его ране, и, едва задав
вопрос, чувствую,  что  сейчас  он  на  всех основаниях обматерит  меня.  Но
Астахов кивает головой. В руке у него, замечаю я, луковица, и он кусает ее.
     Подходим к Степке - тихо, словно к спящему.
     - Ну, чего смотрим? - спрашивает Астахов. - Взяли, понесли.
     Дима засовывает луковицу в рот и хрустит ею, зло сжимая челюсти.
     Беспрестанно  глотаю  слюну.  Мы  с  Саней  стараемся  не  смотреть  на
мертвого, поэтому идем нескладно, шарахаясь.
     Астахов, который держит Степу за ноги, ругает нас:
     - Что, кони пьяные?..
     Стёпа  уже  начал  коченеть,  мы  положили  его  в кладовке  без  окон,
неподалеку  от  'почивальни'.  Степина  голова  приняла   глиняный  оттенок.
Показалось, что она расколется, если ударится об пол.
     Язва, которого понесли следом,  еще мягкий. Держа его за  руку, вернее,
за  рукав 'комка',  я  неотрывно смотрю на прилипшую к  его почерневшему лбу
прядь паленых волос.
     В коридоре встретили  Андрюху  Коня, он, не  стеснясь,  мочится на свою
обожженную руку.
     На улице раздались выстрелы, и сразу шум на первом этаже. Спешим вниз.
     - Бля!  - смеется неунывающий Плохиш,  он быстро дышит, словно прибежал
откуда-то.  -  Посмотри-ка на меня! - просит он  Васю Лебедева. -  Не убили,
нет? Пулевых ранений не видно? Осколочных? Шрапнельных? Колото-резаных?
     -  За жратвой, что ли, бегал? - спрашиваю  я, видя две банки консервов,
которые Плохиш положил на пол. - Ну, дурак.
     -  Заначка цела, наверное... - говорит Васе  Плохиш. - Завалило просто.
Надо доски разгрести.
     'Они уверены, что их не убьют, - с удивленьем  понимаю я,  - уверены  и
все'.
     По лестнице спускается Столяр.
     - Хасан,  я  вам устрою всем!  Вы  что, сдурели, ублюдки?  Ты, спринтер
хренов! - орет он на Плохиша.  - Еще раз выбежишь, я тебя сам  пристрелю. Ты
понял? Я тебе обещаю - сам!
     Плохиш молча открывает консервы.
     - Кильки хочешь? - спрашивает он у Столяра, протягивая банку.
     Столяр пытается  выбить  ее,  но замахивается  слишком широко, и Плохиш
легким движением уводит банку из-под удара, приговаривая:
     - Не хочешь - как хочешь...
     - Костя! - говорит Хасан Столяру. - Нам все понятно.
     -  Ты почему здесь? - никак не может остыть Столяр,  обращаясь  на этот
раз ко мне.
     - Стреляли, - говорю.
     - Отделение где твое?
     -  Скворец  - вот  он,  Фистов на чердаке,  Монах  контролирует сторону
дороги... Какие сейчас отделения, Костя! Все перепутались.
     - Ни  хера не перепутались. Иди и обойди всех. Пусть автоматы почистят,
гранаты возьмут в 'почивальне'. Расслабились? Думаете, что все?
     - Чего со связью? - спрашивает Хасан у Столяра, отвлекая его гнев.
     - Амалиев уронил рацию.  Астахов ему  вписал в  лоб, и  Анвар  осыпался
вместе с рацией. Накрылась она. А эти, - Столяр кивает  на  свою переносную,
выставившую антенну рацию, - не берут. Надо подзарядить.
     Идем с Саней по коридорам. От  сухого воздуха в  горле першит, тянет на
кашель. После  безустанного  автоматного  грохота  собственные шаги  кажутся
далекими, тихими.
     На чердаке застаем Кешу, он смотрит в прицел.
     - Ну чего, много подстрелил? - говорю.
     Кеша не реагирует.
     - Скоро наши? - спрашивает он, помолчав.
     - Не знаю, - отвечаю сухо.
     В  одной  из  комнат,  где  выставлены  посты,  сидит  у  стены  Монах,
полузакрыв глаза. Его напарник спит прямо  на полу,  лицом к стене - даже не
вижу кто.
     - Спим? - говорю, заходя.
     Монах открывает глаза, но не отвечает.
     Я прохожу  к окну,  смотрю на  улицу.  Неподалеку от  школы лежит труп,
ткнувшись в лужу лицом.
     - Сергей, вас что, выжали всех? - говорю, отстранившись от окна. -  Что
вы квелые какие?
     Монах закрывает глаза.
     - Обед будет? - хрипло спрашивает тот, кто лежит.
     - Почему не ведем наблюдение? - спрашиваю я, не ответив.
     - Мы с соседями по очереди, - говорит Монах.
     Выхожу злой.
     - Чего они, Сань? Сдурели все? - спрашиваю у Скворца.
     - Устали...
     В 'почивальне'  Столяр заставил пацанов устроить  раздолбанные бойницы,
на скорую  руку почистить автоматы, сделать  уборку. Гильзы  сгребли в угол,
при этом кровь размазали по полу. Кажется, она пахнет. Ее обходят.
     - Сейчас будем ужинать, -  говорит Столяр. Он отнял у Плохиша консервы.
Я, когда уходил  с поста Хасана, слышал, как  Плохиш выл:  'Я  за них жизнью
рисковал, в меня за каждую кильку по пуле выпустили!'
     - Все извлекаем свои запасы, - говорит Столяр. - Сколько просидим здесь
- не знаю. Разделим пищу на два дня.
     Пацаны  лезут в рюкзаки - в свои и в чужие - тех, кто  на  постах. Но к
рюкзаку дока и к рюкзаку Язвы, и к Стёпиному хозяйству никто не прикасается.
У кого-то находится банка-другая рыбки в томате. У кого-то сухари.
     - Амалиев! - говорит Столяр. - Давай-ка, посмотри у себя...
     Запустив руку в свой туго набитый рюкзак, где царит образцовый порядок,
Анвар выхватывает четыре банки. Шпроты, хорошая тушенка, сардины в масле.
     Столяр делит добытое.
     Лениво жуем. Астахов  мнет зубами пищу с диким выражением лица, видимо,
ему  очень  больно.  Амалиев ест,  придвинув  к себе  одну из  своих  банок,
закладывая сардинки в широко  раскрываемый рот - губы болят. Астахов, косясь
на Анвара, ухмыляется, смягчая дикое выражение своего лица.
     Валька  Чертков  есть отказывается, кажется, он даже не может говорить.
Приглядываясь к нему, я вижу, что щека у Вальки лопнула, как больной плод.
     - Тебя бы зашить надо, - говорю. - Зарастет так - будешь кривой.
     Кизя стонет.
     - Столяр! - зовет он дурным голосом. - Водка есть? Дай водки.
     Астахов при упоминании о водке начинает медленнее жевать.
     Столяр,  подумав,  идет  к  своему  рюкзаку  и возвращается  с бутылкой
самогона.
     - Горилка, - говорит он. - Куда ее беречь, будь она проклята...
     Целую кружку наливают Кизе.
     Я несу ее как  лекарство больному. Присев  на корточки рядом с Кизей, с
нежностью  смотрю,  как он пьет,  клацая зубами о кружку. Тут  же  подаю ему
лепесток лука и бутерброд с безглазой рыбинкой.
     Вернувшись к столу, пью сам, как воду.
     Пацаны пригубляют по очереди.
     -  Ну, когда за нами приедут?  - ругается кто-то, ни от кого не  ожидая
ответа.
     Кто-то, бродя по 'почивальне', закуривает. И тут же в 'почивальню' бьет
снайпер - пуля, чмокнув, входит в стену.
     Закуривший поднимает сигарету с пола, которую выронил, чертыхнувшись.
     - Курить в коридор, - говорит Столяр. - И жратву разнесите пацанам.
     На  улице совсем  стемнело. Стрельба то в  одной, то  в  другой стороне
города учащается, не стихает. Иногда одиночными или короткими очередями бьют
по школе.
     Курим,  осыпается пепел,  сшибаемый  корявыми, не разгибающимися  после
долгих трудов указательными  пальцами...  Иногда кто-то появляется в  темных
коридорах, бредет. Узнаем кто только с нескольких шагов.
     'Сейчас влезет  в школу  какая тварь, разве углядишь... Камикадзе, весь
надинамиченный...'
     'А  я ведь  человека убил',  - думаю устало и  не знаю, что дальше надо
думать.
     'Человека  убил', - повторяю я,  словно вслушиваясь  в эхо, но  эха  не
слышу.
     - Егор, часы есть? Будешь до трех  дежурным.  Обходи посты, чтоб никто,
как вчера... После трех тебя сменят, - это говорит Столяр. Киваю головой.
     Сижу  на  корточках, медленно докуриваю. Понимаю, что Столяр  не видит,
как я кивнул головой, но говорить лень.
     'Даша'.
     'Где-то есть Даша'.
     '...есть Даша?'
     Рядом сидит Скворец. Спросить у него?
     Морщусь неприязненно, не  понимая, откуда она  взялась - неприязнь, что
она, к чему, зачем...
     Не шевелясь сидит Скворец.
     За сутки я  так привык к тому, что он  рядом. Мы даже не разговариваем,
иногда касаемся плечами, иногда переглядываемся. Он так молчит хорошо, что я
точно  знаю, что он всегда на моей стороне, когда я  кричу на кого-то, прошу
парней о чем-то. И когда молчу, он  тоже на  моей  стороне.  Или я  на  его?
Почему я все время о себе думаю? Нет, все-таки он на моей...
     Разносим пацанам банки с консервами. Прислушиваемся к пальбе.
     Пацаны жадно глотают пахучую массу - говядину или рыбу.
     Опять хочется есть.
     Мы идем с Саней вниз, к Хасану, может, хоть там накормят?
     Слышен говор внизу.
     -  О! Егорушка! Родной! -  Столяр,  заметно  поддатый,  встречает  меня
радостно: - Ну как?
     Я не знаю, о чем именно он спрашивает, но тоже улыбаюсь. Лиц друг друга
мы почти не видим, но улыбки слышны в голосах.
     - Все хорошо. Загадили только всю школу. Может, место какое определим?
     Столяр  не отвечает, наливает мне в кружку дурнотно пахнущей горилки, -
он принес еще один пластиковый пузырь.
     Пью, передаю Сане.
     Тот, захлебнувшись, кашляет.
     - Ну-у...  -  гудят пацаны разочарованно,  каждый считает  своим долгом
ударить  его  по  спине.  Плохиш  дает  оплеуху.  Саня  отмахивается от него
недовольно.
     - А чего? Всем можно, а мне нет? - смеется Плохиш.
     Появляется откуда-то тушенка, ее держит на широкой руке Вася. Заедаем.
     Что-то говорим о произошедшем и происходящем, много материмся, кажется,
что   только  материмся,  изредка  вставляя  глаголы   или  существительные,
обозначающие  движение, виды оружия, калибры.  На каждую 'муху',  на каждого
'шмеля', летевших в наши бойницы,  раскурочивших  школу, приходятся  россыпи
дурной, взвинченной, крепкой, как пот, матерщины.
     Поминаем пацанов, снова материмся...
     Немного, почти истерично,  смеемся, вспоминая, как гранаты, что бросали
чичи, бились о сетку и летели вниз.
     - Мы,  пусть пацаны  меня простят, хорошо еще  отделались,  бля буду! -
говорит  захмелевший Плохиш.  -  По  идее, нас  всех  тут  должны  были  уже
положить...
     Столяр выспрашивает у Хасана, куда можно  отсюда  уйти через овраг. Все
замолкают.  Хасан  подолгу  молчит, не  отвечая.  Он  часто так делает:  ему
зададут вопрос, он паузу тянет -  усиливает  значимость  ответа. Сейчас  все
ждут его слов с нетерпением. Но он, похоже, искренне затрудняется.
     - Я все здесь знаю. Но я  не знаю одного - где... боевики. Куда идти? К
ГУОШу? Или  в  сторону Черноречья?  В заводской район? К Сунже?  Везде можно
нарваться. Причем на своих.
     Все молчат.
     Где-то в стороне заводской комендатуры слышна серьезная перестрелка.
     Школа тиха. Раздается бульканье горилки.  Повторяем - по кругу. Говорим
что-то несущественное...
     Обходим с Саней школу. Чувствую себя бодрее. Водка - славная отрава.
     Никто не спит. Все надеются, что утром за нами приедут.
     Монах хмур. Он вглядывается в темь за  окном, стоя у  бойницы.  Я встаю
рядом с  ним  и долго молчу.  Отстранившись  от  бойницы,  закуриваю,  пряча
сигарету в ладонях. Табак вновь обрел вкус.
     - Сереж, а правда Бог есть? - спрашиваю.
     - Есть,  - отвечает он безо всякой ненужной твердости, так, как если бы
я спросил у него, есть ли у него родители, или друг, или сестра...
     - А зачем он?
     Монах  молчит. Ему не хочется со мной разговаривать. Кажется, что Монах
часто разговаривал  со мной  мысленно,  пытаясь  меня  убедить  в  чем-то. И
наверное,  уже  так  много  всего  сказал,  что понял:  бестолку мне  что-то
объяснять.
     - Чтобы люди не заблудились, - отвечает Монах.
     - Это живым. А мертвым?
     - А ты как думаешь? - спрашивает он вяло.
     - Я не знаю... Бог наделяет божественным смыслом само рождение человека
- появление существа по образу и подобию Господа. А свою смерть божественным
смыслом должен наделить сам человек, - говорю я.
     'Тогда ему воздастся, - хочу добавить я, но не добавляю. - Иначе, зачем
здесь умирают наши парни...' - хочу я сказать еще, но не говорю.
     - Это, что ли, смысл? - спрашивает он, кивнув за окно.
     Там, я помню, лежал труп.
     -  Божественный смысл...  - повторяет  за мной Монах  тихо.  - Ты очень
много говоришь о том, что не способен почувствовать.
     Спустя  несколько  часов  я  укладываюсь спать в 'почивальне'.  Брожу и
рвусь во сне, как в буреломе.
     Приснились слова.  Кажется, такие: 'Бог  держит  землю, как  измученный
жаждой  ребенок  чашку  с молоком:  с  нежностью,  с  трепетом... Но может и
уронить...'
     Проснулся.
     - Уронить, - повторил я внятно.
     - А? - зло спросил кто-то.
     - Уронить, - отвечаю.


     В  полном  объеме  роман  "Патологии" будет  опубликован  издательством
"Андреевский флаг" в апреле 2005 года.
     Заказать книгу:

     http://artofwar.ru/i/izdatelxstwo_a_f/text_0010.shtml

Last-modified: Sun, 03 Apr 2005 08:55:23 GMT

Оцените этот текст: