Джек Лондон. Мудрость снежной тропы
Ситка Чарли достиг недостижимого. Индейцев, которые не хуже его
владели бы мудростью тропы, еще можно было встретить, но только один Ситка
Чарли постиг мудрость белого человека, его закон, его кодекс походной
чести. Все это ему далось, однако, не сразу. Ум индейца не склонен к
обобщениям, и нужно, чтобы накопилось много фактов и чтобы факты эти часто
повторялись, прежде чем он поймет их во всем их значении. Ситка Чарли с
самого детства толкался среди белых. Когда же он возмужал, он решил совсем
уйти от своих братьев по крови и навсегда связал свою судьбу с белыми. Но
и тут, несмотря на все свое уважение, можно сказать, преклонение перед
могуществом белых, над которым Ситка Чарли без конца размышлял, он долго
еще не мог уяснить себе скрытую сущность этого могущества - закон и честь,
и только многолетний опыт помог ему окончательно разобраться в этом. Поняв
же закон белых, он, человек другой расы, усвоил его лучше любого белого
человека. Так он, индеец, достиг недостижимого.
Все это породило в нем некоторое презрение к собственному народу.
Обычно он старался скрывать это презрение, но сейчас оно проявилось в
многоязычном каскаде проклятий, обрушившемся на головы Ка-Чукте и Гоухи.
Они стояли перед ним, точно две собаки, которым трусость мешает напасть,
между тем как волчья сущность не позволяет спрятать клыки. Вид у обоих, да
и у Ситки Чарли, тоже был такой, что краше в гроб кладут: кожа да кости,
на скулах омерзительные струпья от жестоких морозов, местами
потрескавшиеся, местами затянувшиеся, в глазах зловещий огонь, порожденный
голодом и отчаянием. Когда люди дошли до состояния, им нет дела до закона
и чести; таким людям доверять нельзя. Ситка Чарли это знал, потому-то
десять дней назад, когда было решено оставить кое-что из походного
снаряжения, он и заставил их побросать ружья. Теперь во всем отряде
оставалось всего лишь два ружья: одно у самого Ситки Чарли, другое у
капитана Эппингуэлла.
- А ну-ка, разведите костер, живо! - скомандовал Ситка Чарли,
доставая драгоценную спичечную коробку и бересту.
Индейцы мрачно принялись собирать сухие сучья и валежник. Они были
очень слабы, устраивали частые передышки и, наклоняясь за сучьями, с
трудом удерживались на ногах; их колени дрожали и стукались одно о другое,
как кастаньеты. Каждый раз, доковыляв до костра, они останавливались,
чтобы перевести дух, как тяжело больные или смертельно усталые люди.
Взгляд их то тускнел, выражая тупое, терпеливое страдание, то загорался
исступленной жаждой жизни, которая, казалось, вот-вот прорвется неистовым
воплем, лейтмотивом всего сущего: "Я хочу жить! Я, я, я!"
Внезапно поднявшийся с юга ветерок больно щипал лицо и руки, а
раскаленные иглы мороза проникали до самых костей, впиваясь в тело сквозь
меховую одежду. Поэтому, когда костер разгорелся как следует и снег кругом
него начал подтаивать, Ситка Чарли заставил своих товарищей помочь ему в
устройстве защитного полога. Это было весьма примитивное сооружение,
попросту говоря, обыкновенное одеяло, которое натянули с подветренной
стороны костра примерно под углом в сорок градусов к земле. Полог этот все
же защищал от пронизывающего ветра и отражал тепло, направляя его на
сидящих вокруг костра. Затем, чтоб не сидеть прямо на снегу, индейцы
набросали еловых ветвей. Выполнив эту работу, они занялись своими ногами.
Заледеневшие мокасины сильно истрепались в пути, острый лед речных заторов
превратил их в лохмотья. Меховые носки были в таком же состоянии; когда же
они оттаяли настолько, что их можно было стащить, обнажились
мертвенно-бледные пальцы ног в разных стадиях обмороженности; они
красноречиво поведали несложную историю похода.
Оставив Ка-Чукте и Гоухи сушить у костра обувь, Ситка Чарли повернул
лыжи и пошел обратно по тропе. Он и сам был бы рад посидеть у костра и
дать отдых своему измученному телу, но это было бы противно _з_а_к_о_н_у
и_ ч_е_с_т_и_. Он шагал по замерзшей равнине, в каждом шаге был словно
вопль протеста, в каждом мускуле - призыв к бунту. Его нога то и дело
ступала на хрупкий лед, только что затянувшейся промоины, и тогда нужно
было не мешкая перепрыгнуть на другую льдину. Смерть в таких местах бывает
мгновенной и легкой; но Ситка Чарли не желал умирать.
Тревога, которая постепенно нарастала в нем, рассеялась, как только
из-за поворота реки показались ковыляющие фигуры двух индейцев. Они с
трудом волочили ноги и тяжело дышали, точно несли непосильную ношу, хотя в
их заплечных мешках было всего несколько фунтов клади. Ситка Чарли
набросился на индейцев с расспросами, и, видимо, их ответы успокоили его.
Он поспешил дальше. Навстречу шли трое белых - двое мужчин вели под руки
женщину. Они тоже брели, как пьяные, от усталости у них тряслись руки и
ноги. Однако женщина старалась не слишком опираться на своих спутников и
двигаться без их помощи. На лице Ситки Чарли мелькнула радость, когда он
увидел ее. Миссис Эппингуэлл вызывала у него чувство глубокой симпатии и
уважения. На своем веку он перевидал много белых женщин, но никогда еще
ему не доводилось идти с какой-нибудь из них по снежной тропе. Когда
капитан Эппингуэлл впервые заговорил с ним об этом рискованном
предприятии, предложив ему принять участие в походе, индеец хмуро покачал
головой. Он знал, что прокладывать новый путь через унылые просторы
Северной Страны было делом, которое даже от мужчин требовало предельного
напряжения сил. Услышав же, что их собирается сопровождать жена капитана,
он решительно отказался от какого бы то ни было участия в этом
предприятии. Добро бы это была индианка, но женщина из Южной Страны...
нет, нет, все они неженки и белоручки, и такой поход им не под силу.
Но Ситка Чарли не знал, с кем он имеет дело. Еще пять минут назад он
и в мыслях не имел согласиться. Но вот подошла она; ее чудесная улыбка
околдовала его, ее четкая английская речь поразила его слух; она
поговорила с ним по-деловому, не прибегая ни к просьбам, ни к уговорам, и
Ситка Чарли тут же сдался. Если бы он прочел в ее глазах мольбу или
вкрадчивость, если бы уловил в ее голосе малейшую дрожь, если бы
почувствовал, что она рассчитывает на свое женское обаяние, Ситка Чарли
оказался бы тверже стали, - но ее ясный, пытливый взгляд, ее звонкий,
решительный голос, ее полнейшая искренность и манера держаться с ним
просто, как с равным, вскружили ему голову совершенно. Он почувствовал,
что перед ним женщина особой породы, и уже в первые дни пути понял, отчего
мужчины, родившиеся от подобных женщин, сделались повелителями морей и
суши и отчего мужчины, рожденные женщинами его племени, не могли против
них устоять. Неженка и белоручка - это она-то! И изо дня в день наблюдал
он ее, усталую, измученную и все же не сдающуюся, и повторял в уме эти
слова: "Неженка и белоручка". Он смотрел, как с утра до ночи, не зная
усталости, мелькают перед ним ее ноги, которым бы ходить по утоптанным
дорожкам в солнечных краях, не ведая ни ноющей боли от мокасин, ни ледяных
поцелуев мороза; смотрел - и не мог надивиться. Она дарила всех своей
приветливой улыбкой, для самого последнего носильщика находила словечко
одобрения. Надвигалась полярная ночь, но упорство и решимость этой
женщины, казалось, только возрастали с наступающей темнотой. Когда Гоухи и
Ка-Чукте, которые хвастали, что знают дорогу, как собственный вигвам,
признались в конце концов, что сбились с пути, среди проклятий,
обрушившихся на них, один голос, голос женщины, поднялся в их защиту. В ту
ночь она пела своим спутникам, и от ее песни позабылась усталость и
вселилась новая надежда в их сердца. Когда съестные припасы стали
подходить к концу и каждый крохотный кусок был на учете, она восстала
против ухищрений своего мужа и Ситки Чарли, требуя, чтобы ей выделяли
ровно столько же, сколько остальным, - ни больше, ни меньше.
Ситка Чарли гордился дружбой этой женщины. С ее появлением жизнь его
стала богаче, он обрел новые горизонты. Сам себе наставник, он привык идти
своим путем, ни на кого не оглядываясь. Он воспитал себя, опираясь на
правила, которые сам же и выработал, не прислушиваясь ни к чьим мнениям,
кроме собственного. И вот впервые появилась какая-то сила извне и вызвала
к жизни все лучшее, что в нем таилось. Взгляд одобрения этих ясных глаз,
слово благодарности, произнесенные этим звонким голосом, неуловимое
движение губ, складывающихся в эту изумительную улыбку, - и Ситка Чарли в
течение долгих часов пребывал на седьмом небе. Она вдохновляла его,
поднимала в его собственных глазах; он научился гордиться тем, что так
глубоко усвоил мудрость тропы. Он и миссис Эппингуэлл вдвоем поддерживали
дух у приунывших товарищей.
Лица всех троих прояснились при виде Ситки Чарли - ведь он был их
единственной опорой в пути. Как всегда, невозмутимый, привыкший скрывать
под железной маской безразличия равно и радость и боль, Ситка Чарли
осведомился об остальных членах отряда, сообщил, сколько осталось идти до
костра, и продолжал свой путь. Вскоре ему попался навстречу индеец; он
шел, прихрамывая, один и без поклажи; губы его были плотно сжаты, в глазах
застыла боль: в его ноге в последней схватке со смертью еще пульсировала
жизнь. Все, что можно было для него сделать, было сделано, но в конечном
счете слабый и неудачливый гибнет. Ситка Чарли видел, что дни индейца
сочтены. Долго он все равно протянуть не мог, и Ситка Чарли, бросив на
ходу несколько суровых слов утешения, пошел дальше. После этого ему
повстречались еще два индейца - те, которым Ситка Чарли поручил вести Джо,
четвертого белого человека в их отряде. Но они бросили его. Ситке Чарли
было достаточно одного взгляда, чтобы понять по какой-то неуловимой
свободе движений, что индейцы вышли из повиновения. И поэтому он не был
застигнут врасплох, когда в ответ на приказ вернуться за белым в руках у
индейцев сверкнули охотничьи ножи. Какое убогое зрелище - три слабых
человеческих существа мерятся своими слабыми силенками среди просторов
могучей природы! Двое были вынуждены оступить под ударами, которые наносил
им третий прикладом ружья. Индейцы, как побитые собаки, поплелись обратно.
А через два часа все они - Джо, поддерживаемый с двух сторон индейцами, и
Ситка Чарли, замыкающий шествие, - подошли к костру, где остальные члены
отряда жались к огню под защитой полога.
Когда были проглочены скудные порции пресных лепешек, Ситка Чарли
сказал:
- Несколько слов, друзья мои, прежде чем лечь спать. - Он обратился к
индейцам на их родном языке, так как уже сообщил белым содержание своей
речи. - Несколько слов, друзья мои, для вашей же пользы, - может быть, они
помогут вам сохранить вашу жизнь. Я дам вам закон, и тот, кто нарушит его,
будет сам виновен в своей смерти. Мы перешли Горы Молчания и сейчас идем
по верховьям реки Стюарт. Может быть, нам остался всего лишь один сон в
пути, может быть, два-три или даже много снов, но так или иначе мы дойдем
до людей с Юкона, у которых много еды. Так вот, мы должны соблюдать закон.
Сегодня Ка-Чукте и Гоухи, которым я приказал прокладывать лыжню, забыли о
том, что они мужчины, и убежали, как малые дети. Ну что ж, они забыли,
забудем и мы на этот раз! Но отныне пусть они не забывают. Если же они
снова забудут... - Тут он с нарочитой небрежностью погладил ствол ружья. -
Завтра они понесут муку, и поведут белого человека Джо, и будут следить за
тем, чтоб он не остался лежать на тропе. Я вымерил, сколько здесь чашек
муки; если к вечеру пропадет хотя бы унция... Понятно? Кое-кто еще не
забыл сегодня: Оленья Голова и Три Лосося оставили белого человека Джо
одного на снегу. Пусть и они не забывают больше. Как только забрезжит
день, они отправятся вперед прокладывать лыжню. Вы слышали закон -
смотрите же, не нарушайте его.
Как ни старался Ситка Чарли, ему не удавалось заставить свой отряд
идти след в след. От Оленьей Головы и Трех Лососей, которые шли в
авангарде, прокладывая лыжню, до замыкающих шествие Ка-Чукте, Гоухи и Джо
он растянулся чуть не на милю. Каждый брел, падал, чтобы перевести дух, и
снова вставал. Они подвигались вперед, напрягая остатки сил, то и дело
останавливаясь, и всякий раз, когда они думали, что окончательно
выдохлись, оказывалось, что каким-то чудом они все-таки могут еще идти,
что силы их не совсем еще иссякли. Всякий раз, упав, человек думал, что
ему уже не встать, и, однако, он вставал, и падал снова, и еще раз
вставал. Человеческая воля побеждала изнемогающую плоть, но каждая
одержанная победа таила в себе трагедию. Индеец и отмороженной ногой уже
не шел, а полз на четвереньках. Он полз, почти не останавливаясь, ибо знал
цену, которую мороз взыщет с него за передышку. Даже у миссис Эппингуэлл
улыбка словно застыла на губах, и она смотрела вперед ненавидящим
взглядом. Она часто останавливалась, прижимала к груди руку в меховой
рукавице: не хватало дыхания и кружилась голова.
Белый человек Джо находился по ту сторону страданий. Он уже не молил,
чтоб его оставили в покое, и не взывал к смерти; он был кроток и ни на что
не жаловался - бред избавил его от страданий. Ка-Чукте и Гоухи тащили его
без всяких церемоний, награждая свирепыми взглядами, а иной раз и
тумаками. Они считали себя жертвой величайшей несправедливости. Их сердца
были полны страха и жгучей ненависти. Этот человек слаб, так почему они
должны тратить на него свои последние силы? Повиноваться означало для них
верную смерть; взбунтоваться... Но тут они вспомнили Ситку Чарли, его
закон, его ружье.
С наступлением сумерек Джо падал все чаще и чаще, и поднимать его
становилось с каждым разом все тяжелее; они начали сильно отставать.
Индейцы так ослабли под конец, что стали уже валиться в снег вместе с ним.
А между тем на спине, за плечами - жизнь, тепло! В мешках с мукой
заключалась животворящая сила. Не думать об этом было невозможно, и то,
что случилось, должно было неминуемо случиться. Они устроили привал возле
большой партии сплавного леса, которую затерло льдами. Дрова - их было
несколько тысяч кубических футов, - казалось, только и ждали спички. А
совсем близко поблескивала в проруби вода. Ка-Чукте и Гоухи взглянули на
дрова, затем на воду, потом посмотрели друг другу в лицо. Они не
обменялись ни единым словом. Гоухи разжег костер; Ка-Чукте наполнил
жестянку водой и согрел ее на огне. Джо лепетал на непонятном языке о
непонятных делах, творившихся в далеком, чуждом им краю. Размешав муку в
тепловатой воде, они приготовили себе жидкую кашицу и выпили одну за
другой несколько чашек. Они не подумали угостить Джо, но Джо не обижался;
Джо ни на что больше не обижался. Он даже не обижался на свои мокасины,
которые тихо тлели и дымились на угольках от костра.
Вокруг пирующих падал легкий искрящийся снег, падал мягко, ласково,
обволакивая их плотной белой мантией. Много еще троп исходили бы они, если
бы волею судеб не прекратился снегопад и небо не очистилось от туч.
Каких-нибудь десять минут, и они были бы спасены! Оглянувшись, Ситка Чарли
увидел столб дыма от костра и все понял. Он посмотрел вперед, туда, где
шагали самые стойкие, где шла миссис Эппингуэлл.
- Итак, друзья мои, вы опять забыли, что вы мужчины? Хорошо. Очень
хорошо. Двумя ртами меньше.
С этими словами Ситка Чарли завязал мешок с остатками муки и
пристегнул его к своему вещевому мешку. Затем он принялся изо всех сил
толкать несчастного Джо, пока боль не вывела беднягу из блаженного
оцепенения и не заставила его с трудом подняться на ноги. Ситка Чарли
поставил его на лыжню, слегка подтолкнул, и Джо пошел. Индейцы попытались
было улизнуть.
- Стой, Гоухи! И ты, Ка-Чукте! Или мука придала вашим ногам столько
сил, что уж и быстрокрылый свинец вас не догонит? Закон не обманешь.
Покажите же, что вы мужчины, и радуйтесь, что умираете сытыми. Встаньте
рядом, спиной к бревнам!.. Ну!
Индейцы повиновались без слов, без страха, ибо человек страшится
будущего, а не настоящего.
- У тебя, Гоухи, есть жена и дети и вигвам из оленьих шкур на земле
племени чиппева. Как ты хочешь распорядиться ими?
- Узнай у капитана, что принадлежит мне, и отдай все моей жене -
одеяла, бусы, табак и ящик, который издает чудные звуки, похожие на
разговор белого человека. Скажи, что я встретил смерть в пути, но не
рассказывай, как это случилось.
- А ты, Ка-Чукте? У тебя ведь нет ни жены, ни детей...
- У меня есть сестра, жена агента фактории в Крошиме. Он бьет ее, ей
плохо с ним. Дай ей все, что принадлежит мне по контракту, и скажи, чтобы
возвращалась к своей родне. А если сам он тебе попадется и ты захочешь
оказать мне услугу, - знай, что ему следовало бы умереть. Он ее бьет, и
она его боится.
- Согласны ли вы принять законную смерть?
- Согласны.
- Прощайте же, дорогие друзья! Да попадут ваши души в теплое жилье,
да воссядут они возле полных котлов!
С этими словами он вскинул ружье, и тишина огласилась многократным
эхо. Едва умолкли последние раскаты, как в ответ издалека послышались
ружейные выстрелы. Ситка Чарли вздрогнул. Выстрелов было несколько, а он
знал, что во всем отряде только у одного человека, кроме него, имелось
ружье. Кинув быстрый взгляд на тех, что недвижно лежали на снегу, он с
горькой усмешкой подумал о мудрости тропы и быстро зашагал навстречу людям
с Юкона.
Last-modified: Thu, 31 Jul 1997 06:43:01 GMT