ки близкая, Шла французская фильма в дрянном "синема" Барахло торговали австрийское, Понукали извозчики дохлых коняг, И в кафе, заколоченном наглухо, Мы с тобою сидели и пили коньяк, И жевали засохшее яблоко. И в молчаньи мы знали про нашу беду, И надеждой не тешились гиблою, И в молчаньи мы пили за эту звезду, Что печально горит над могилою: "Умру ли я, ты над могилою Гори, сияй, моя звезда..." Уходят из Варшавы поезда, И скоро наш черед, как ни крути, Ну, что ж, гори, гори, моя звезда, Моя шестиконечная звезда, Гори на рукаве и на груди! Окликнет эхо давним прозвищем, И ляжет снег покровом пряничным, Когда я снова стану маленьким, А мир опять большим и праздничным, Когда я снова стану облаком, Когда я снова стану зябликом, Когда я снова стану маленьким, И снег опять запахнет яблоком, Меня снесут с крылечка, сонного, И я проснусь от скрипа санного, Когда я снова стану маленьким, И мир чудес открою заново. ...Звезда в окне и на груди звезда, И не поймешь, которая ясней, А я устал, и, верно, неспроста Гудят всю ночь, прощаясь, поезда, И я прощаюсь с памятью моей... А еще жила в "Доме сирот" девочка Натя. После тяжелой болезни она не могла ходить, но зато хорошо рисовала и сочиняла песенки - вот одна из них. ПЕСЕНКА ДЕВОЧКИ НАТИ ПРО КОРАБЛИК Я кораблик клеила Из цветной бумаги, Из коры и клевера, С клевером на флаге. Он зеленый, розовый, Он в смолистых каплях, Клеверный, березовый, Славный мой кораблик, славный мой кораблик. А когда забулькают ручейки весенние, Дальнею дорогою, синевой морской, Поплывет кораблик мой к острову Спасения, Где ни войн, ни выстрелов, - солнце и покой. Я кораблик ладила, Пела, словно зяблик, Зря я время тратила Сгинул мой кораблик. Не в грозовом отблеске, В буре, урагане - Попросту при обыске Смяли сапогами... Смяли сапогами... Но когда забулькают ручейки весенние, В облаках приветственно протрубит журавлик, К солнечному берегу, к острову Спасения Чей-то обязательно доплывет кораблик! Когда-нибудь, когда вы будете вспоминать имена героев, не забудьте, пожалуйста, я очень прошу вас, не забудьте Петра Залевского, бывшего гренадера, инвалида войны, служившего сторожем у нас в "Доме сирот" и убитого польскими полицаями во дворе осенью 1942 года. Он убирал наш бедный двор, Когда они пришли, И странен был их разговор, Как на краю земли, Как разговор у той черты, Где только "нет" и "да" - Они ему сказали: "Ты, А ну, иди сюда!" Они спросили: "Ты поляк?" И он сказал: "Поляк". Они спросили: "Как же так?" И он сказал: "Вот так". "Но ты ж, культяпый, хочешь жить, Зачем же, черт возьми, Ты в гетто нянчишься, как жид, С жидовскими детьми?! К чему - сказали - трам-там-там, К чему такая спесь?! Пойми - сказали - Польша там!" А он ответил: "Здесь! И здесь она и там она, Она везде одна - Моя несчастная страна". Прекрасная страна". И вновь спросили: "Ты поляк?" И он сказал: "Поляк". "Ну, что ж, - сказали. - Значит так?" И он ответил: "Так". "Ну, что ж, - сказали. - Кончен бал!" Скомандовали: "Пли!" И прежде, чем он сам упал, Упали костыли, И прежде, чем пришли покой, И сон, и тишина. Он помахать успел рукой Глядевшим из окна. ...О дай мне Бог конец такой, Всю боль испив до дна, В свой смертный миг махнуть рукой Глядящим из окна! А потом наступил такой день, когда "Дому сирот", детям и воспитателям приказано было явиться с вещами на Умшлягплац (так называлась при немцах площадь у Гданьского вокзала). Эшелон уходит ровно в полночь, Паровоз-балбес пыхтит - Шалом! - Вдоль перрона строем стала сволочь, Сволочь провожает эшелон Эшелон уходит ровно в полночь, Эшелон уходит прямо в рай, Как мечтает поскорее сволочь Донести, что Польша "юдэнфрай". "Юдэнфрай" Варшава, Познань, Краков, Весь протекторат из края в край В черной чертовне паучьих знаков, Ныне и вовеки - "юдэнфрай"! А на Умшлягплаце у вокзала Гетто ждет устало - чей черед, И гремит последняя осанна Лаем полицая - "Дом сирот"! Шевелит губами переводчик, Глотка пересохла, грудь в тисках, Но уже поднялся старый Корчак С девочкою Натей на руках. Знаменосец, козырек заломом, Чубчик вьется, словно завитой, И горит на знамени зеленом Клевер, клевер, клевер золотой. Два горниста поднимают трубы, Знаменосец, выпрямил древко козырек с заломом, Детские обветренные губы Запевают гордо и легко: Наш славный поход начинается просто, От Старого Мяста до Гданьского моста, И дальше, и с песней, построясь по росту, К варшавским предместьям, по Гданьскому мосту! По Гданьскому мосту! По улицам Гданьска, по улицам Гданьска Шагают девчонки, Марыся и Баська, А маленький Боля, а рыженький Боля Застыл, потрясенный, у края прибоя, у края прибоя..." Пахнет морем, теплым и соленым, Вечным морем и людской тщетой, И горит на знамени зеленом Клевер, клевер, клевер золотой! Мы проходим по трое, рядами, Сквозь кордон эсэсовских ворон... Дальше начинается преданье, Дальше мы выходим на перрон. И бежит за мною переводчик, Робко прикасается к плечу, - "Вам разрешено остаться, Корчак", - Если верить сказке, я молчу, К поезду, к чугунному парому, Я веду детей, как на урок, Надо вдоль вагонов по перрону, Вдоль, а мы шагаем поперек. Рваными ботинками бряцая, Мы идем не вдоль, а поперек, И берут, смешавшись полицаи Кожаной рукой под козырек. И стихает плач в аду вагонном, И над всей прощальной маятой - Пламенем на знамени зеленом Клевер, клевер, клевер золотой. Может, в жизни было по другому, Только эта сказка вам не врет, К своему последнему вагону, К своему чистилищу-вагону, К пахнущему хлоркою вагону С песнею подходит "Дом сирот": "По улицам Лодзи, по улицам Лодзи, Шагают ужасно почтенные гости, Шагают мальчишки, шагают девчонки, И дуют в дуделки, и крутят трещотки... И крутят трещотки! Ведут нас дороги, и шляхи, и тракты, В снега Закопане, где синие Татры, На белой вершине - зеленое знамя, И вся наша медная Польша под нами, Вся Польша..." И тут кто-то, не выдержав, дал сигнал к отправлению - и эшелон Варшава-Треблинка задолго до назначенного часа, случай совершенно невероятный, тронулся в путь... Вот и кончена песня. Вот и смолкли трещотки, Вот и скорчено небо В переплете решетки. И державе своей Под вагонную тряску Сочиняет король Угомонную сказку... Итак, начнем, благословясь... Лет сто тому назад В своем дворце неряха-князь Развел везде такую грязь, Что был и сам не рад. И, как-то, очень рассердясь, Призвал он маляра. "А не пора ли, - молвил князь, - Закрасить краской эту грязь?" Маляр сказал: "Пора, Давно пора, вельможный князь, Давным давно пора". И стала грязно-белой грязь, И стала грязно-синей грязь, И стала грязно-желтой грязь Под кистью маляра. А потому что грязь есть грязь, В какой ты цвет ее не крась. Нет, некстати была эта сказка, некстати, И молчит моя милая чудо-держава, А потом неожиданно голосом Нати Невпопад говорит: "До свиданья, Варшава!" И тогда, как стучат колотушкой о шпалу, Застучали сердца колотушкой о шпалу, Загудели сердца: " Ма вернемся в Варшаву! Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!" По вагонам, подобно лесному пожару, Из вагона в вагон, от состава к составу, Как присяга гремит: "Мы вернемся в Варшаву! Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву! Пусть мы дымом растаем над адовым пеклом, Пусть тела превратятся в горючую лаву, Но водой, но травою, но ветром, но пеплом, Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!" А мне-то, а мне что делать? И так мое сердце - в клочьях! Я в том же трясусь вагоне, И в том же горю пожаре, Но из года семидесятого Я вам кричу: "Пан Корчак! Не возвращайтесь! Вам будет стыдно в э_т_о_й Варшаве! Землю отмыли добела, Нету ни рвов, ни кочек, Гранитные обелиски Твердят о бессмертной славе, Но слезы и кровь забыты, Поймите это, пан Корчак, И не возвращайтесь, Вам страшно будет в э_т_о_й Варшаве! Дали зрелищ и хлеба, Взяли Вислу и Татры, Землю, море и небо, Все, мол, наше, а так ли?! Дня осеннего пряжа С вещим зовом кукушки Ваша? Врете, не ваша! Это осень Костюшки! Небо в пепле и саже От фабричного дыма Ваше? Врете, не ваше! Это небо Тувима! Сосны - гордые стражи Там, над Балтикой пенной, Ваши? Врете, не ваши! Это сосны Шопена! Беды плодятся весело, Радость в слезах и корчах, И много ль мы видели радости На маленьком нашем шаре?! Не возвращайтесь в Варшаву, Я очень прошу Вас, пан Корчак, Не возвращайтесь, Вам нечего делать в э_т_о_й Варшаве! Паясничают гомулкулусы, Геройские рожи корчат, Рвется к нечистой власти Орава речистой швали... Не возвращайтесь в Варшаву, Я очень прошу Вас, пан Корчак! Вы будете чужеземцем В Вашей родной Варшаве! А по вечерам все так же играет музыка. Музыка, музыка, как ни в чем не бывало: Сэн-Луи блюз - ты во мне как боль, как ожог, Сэн-Луи блюз - захлебывающийся рожок! На пластинках моно и стерео, Горячей признанья в любви, Поет мой рожок про дерево Там, на родине, в Сэн-Луи. Над землей моей отчей выстрелы * Пыльной ночью, все бах да бах! * Но гоните монету, мистеры, * И за выпивку, и за баб! * А еще, ну прямо комедия, * А еще за вами должок - * Выкладывайте последнее * За то, что поет рожок! * А вы сидите и слушаете, И с меня не сводите глаз, Вы платите деньги и слушаете И с меня не сводите глаз. Вы жрете, пьете и слушаете, И с меня не сводите глаз, И поет мой рожок про дерево, На котором я вздерну вас! Да-с! Да-с! Да-с! "Я никому не желаю зла, не умею, просто не знаю, как это делается". Как я устал повторять бесконечно все то же и то же, Падать, и вновь на своя возвращаться круги. Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже, Я не умею молиться, прости меня и помоги!... // * Вариант: // О земле моих дедов и прадедов // Подпевай моему рожку // И плевать мне на сумму катетов, // Что вбивается нам в башку, // Плевать мне на белое знамя, // На проклятый ваш белый свет // И на ваши белые здания, // Коли черного выхода нет.  *** КОГДА Я ВЕРНУСЬ ***  ...Когда умирают травы - сохнут, Когда умирают звезды - гаснут, Когда умирают кони - они дышат, А когда умирают люди - поют песни! Велемир Хлебников ...Когда я уезжал из России, я не взял с собой никаких бумаг. Ни черновиков, ни записных книжек, ничего решительно. Я не был уверен, что бумаги мои пропустят, и понадеялся на свою память. Память меня не подвела! Но, тем не менее, сегодня, сейчас, три года спустя, я с великим трудом заставляю себя закончить работу над составлением этого сборника. Многие стихи-песни, помещенные здесь, были сочинены еще в России, это последние стихи, которые подписаны словами - Москва, Жуковка, Серебряный бор, Переделкино. И мне очень трудно расстаться с этими стихами! Мне все время кажется, что было что-то еще, и еще, и еще, что я, все-таки, многое растерял, забыл... Может быть, я и вправду что-то забыл! Александр Галич КОГДА Я ВЕРНУСЬ Когда я вернусь... Ты не смейся, когда я вернусь, Когда пробегу, не касаясь земли по февральскому снегу, По еле заметному следу - к теплу и ночлегу - И вздогнув от счастья, на птичий твой зов оглянусь - Когда я вернусь. О, когда я вернусь!.. Послушай, послушай, не смейся, Когда я вернусь И прямо с вокзала, разделавшись круто с таможней, И прямо с вокзала - в кромешный, ничтожный, раешный - Ворвусь в этот город, которым казнюсь и клянусь, Когда я вернусь. О, когда я вернусь!.. Когда я вернусь, Я пойду в тот единственный дом, Где с куполом синим не властно соперничать небо, И ладана запах, как запах приютского хлеба, Ударит в меня и заплещется в сердце моем - Когда я вернусь. О, когда я вернусь! Когда я вернусь, Засвистят в феврале соловьи - Тот старый мотив - тот давнишний, забытый, запетый. И я упаду, Побежденный своею победой, И ткнусь головою, как в пристань, в колени твои! Когда я вернусь. А когда я вернусь?!.. ** СЕРЕБРЯНЫЙ БОР ** СВЯЩЕННАЯ ВЕСНА Собирались вечерами зимними, Говорили то же, что вчера... И порой почти невыносимыми Мне казались эти вечера. Обсуждали все приметы искуса, Превращали - в сложность - простоту, И моя Беда смотрела искоса На меня - и мимо, в пустоту. Этим странным взглядом озадаченный, Темным взглядом, как хмельной водой, Столько раз обманутый удачами, Обручился я с моей Бедой! А зима все длилась, все не таяла, И пытаясь одолеть тоску - Я домой, в Москву, спешил из Таллина, Из Москвы - куда-то под Москву. Было небо вымазано суриком, Белую поземку гнал апрель... Только вдруг, - прислушиваясь к сумеркам, Услыхал я первую капель. И весна, священного священнее, Вырвалась внезапно из оков! И простую тайну причащения Угадал я в таяньи снегов. А когда в тумане, будто в мантии, Поднялась над берегом вода, - Образок Казанской Божьей Матери Подарила мне моя Беда! ...Было тихо в доме. Пахло солодом. Чуть скрипела за окном сосна. И почти осенним звонким золотом Та была пронизана весна! Та весна - Прощенья и Прощания, Та, моя осенняя весна, Что дразнила мукой обещания И томила. И лишила сна. Словно перед дальнею дорогою, Словно - в темень - угадав зарю, Дар священный твой ладонью трогаю И почти неслышно говорю: - В лихолетье нового рассеянья, Ныне и вовеки, навсегда, Принимаю с гордостью Спасение Я - из рук Твоих - моя Беда! ПИСЬМО В СЕМНАДЦАТЫЙ ВЕК ...По вечерам, написав свои обязательные десять страниц (я писал в Серебряном боре "Генеральную репетицию"), я отправлялся гулять. Со мною неизменно увязывался дворовый беспородный пес, по кличке Герцог. С берега Москвы-реки мы сворачивали в лесную аллейку, доходили до троллейбусной остановки, огибали круглую площадь и тем же путем возвращались к реке. Я садился на скамейку, закуривал, "Герцог" устраивался у моих ног. Мы смотрели на бегущую воду, на противоположный берег. Справа стояла церковь - Лыковская Троица, - превращенная в дровяной склад, а слева расстилались угодия государственной дачи номер пять. Там жил, еще член Политбюро в ту пору, Д. Полянский. Именно его вельможному гневу я был обязан, как выразились бы старые канцеляристы, "лишением всех прав состояния". Вертеть головой, то направо, то налево - было чрезвычайно интересно. Уж так ли безумно намеренье - Увидеться в жизни земной?! Читает красотка с картины Вермейера Письмо, что написано мной. Она - словно сыграна скрипкою - Прелестна, нежна и тонка, Следит, с удивленной улыбкою, Как в рифму впадает строка. А впрочем, мучение адово Читать эти строчки вразброд! Как долго из века двадцатого В семнадцатый почта идет! Я к ней написал погалантнее, Чем в наши пишу времена... Смеркается рано в Голландии, Не падает снег из окна. Госпожа моя! Триста лет, Триста лет вас все нет, как нет. На чепце расплелась тесьма, Почтальон не несет письма, Триста долгих-предолгих лет Вы все пишете мне ответ. Госпожа моя, госпожа, Просто - режете без ножа! До кого-то доходят вести, До меня - только сизый дым. Мы с дворовой собакой вместе Над бегучей водой сидим. Пес не чистой породы, помесь, Но премудрый и славный пес... Как он тащится, этот поезд, Триста лет на один откос! И такой он ужасно гордый, Что ему и гудеть-то лень... Пес мне ткнулся в колени мордой, По воде пробежала тень. Мы задремлем. Но нас разбудит За рекой громыхнувший джаз... Скоро, скоро в Москву прибудет Из Голландии дилижанс! Вы устали, моя судьба, От столба пылить до столба? А у нас теперь на Руси И троллейбусы, и такси. Я с надеждой смотрю - а вдруг Дилижанс ваш придет на круг? Дилижанс стоит на кругу... Дилижанс стоит на кругу... Дилижанс стоит на кругу - Я найти его не могу! Он скоро, скоро, скоро тронется! Я над водой сижу опять. Направо - Лыковская Троица, Налево - дача номер пять. На этой даче государственной Живет светило из светил, Кому молебен благодарственный Я б так охотно посвятил! За все его вниманье крайнее, За тот отеческий звонок, За то, что муками раскаянья Его потешить я не мог! Что славен кличкой подзаборною, * Что наглых не отвел очей, Когда он шествовал в уборную В сопровожденьи стукачей! А поезд все никак не тронется! Какой-то вздор, какой-то бред... В вечерний дым уходит Троица, На даче кушают обед. Меню государственного обеда: Бламанже. Суп гороховый с грудинкой и гренками. Бламанже! Котлеты свиные отбивные с зеленым горошком. Бламанже!! Мусс клубничный со взбитыми сливками. Бламанже!!! - Вы хотите Бля-ман-же? - Извините, Я уже! У них бламанже сторожат сторожа, Ключами звеня. Простите меня, о - моя госпожа, Простите меня! Я снова стучусь в ваш семнадцатый век Из этого дня. Простите меня, дорогой человек, Простите меня! Я славлю упавшее в землю зерно И мудрость огня. За все, что мне скрыть от людей не дано - Простите меня! Ах, только бы шаг - за черту рубежа ** По зыбкому льду... Но вы подождите меня, госпожа, Теперь я решился, моя госпожа, Теперь уже скоро моя госпожа, Теперь я приду!.. Я к Вам написал погалантнее, Чем в наши пишу времена. Смеркается рано в Голландии, Но падает снег из окна. // * Вариант: // Что горд судьбою, им поверенной, // Им - ты пальцем не грози // Я как стоял - стою. Расстрелянный // Стою - не ползаю - в грязи. // ** Вариант: // Сквозь время за черный провал рубежа // Из скуки оков // Я, все-таки, вырвусь, моя госпожа, // Вы только дождитесь меня, госпожа, // Вы только простите меня, госпожа, // Во веки веков НОМЕРА И. Б. Вьюга листья на крыльцо намела, Глупый ворон прилетел под окно И выкаркивает мне номера Телефонов, что умолкли давно. Словно сдвинулись во мгле полюса, Словно сшиблись над огнем топоры - Оживают в тишине голоса Телефонов довоенной поры. И внезапно обретая черты, Шепелявит озорной шепоток: - Пять-тринадцать-сорок три, это ты? Ровно в восемь приходи на каток! Пляшут галочьи следы на снегу, Ветер ставнею стучит на бегу, Ровно в восемь я прийти не могу... Да и в девять я прийти не могу! Ты напрасно в телефон не дыши, На заброшенном катке ни души, И давно уже свои "бегаши" Я старьевщику отдал за гроши. И совсем я говорю не с тобой, А с надменной телефонной судьбой. Я приказываю: - Дайте отбой! Умоляю: - Поскорее отбой! Но печально из ночной темноты, Как надежда, И упрек, И итог: - Пять-тринадцать-сорок три, это ты? Ровно в восемь приходи на каток! ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ "Люди, я любил вас - будьте бдительны!" Юлиус Фучик (Любимая цитата советских пропагандистов) Я люблю вас - глаза ваши, губы и волосы, Вас, усталых, что стали, до времени, старыми, Вас, убогих, которых газетные полосы Что ни день - то бесстыдными славят фанфарами! Сколько раз вас морочили, мяли, ворочали, Сколько раз соблазняли соблазнами тщетными... И как черти вы злы, и как ветер отходчивы, И - скупцы! - до чего ж вы бываете щедрыми! Она стоит - печальница Всех сущих на земле, Стоит, висит, качается В автобусной петле. А может, это поручни... Да, впрочем, все равно! И спать ложилась к полночи, И поднялась - темно. Всю жизнь жила - не охала, Не крыла белый свет. Два сына было - сокола, Обоих, нет, как нет! Один убит под Вислою, Другого хворь взяла! Она лишь зубы стиснула - И снова за дела. А мужа в Потьме льдиною Распутица смела. Она лишь брови сдвинула - И снова за дела. А дочь в больнице с язвою, А сдуру запил зять... И, думая про разное, - Билет забыла взять. И тут один с авоською И в шляпе, паразит! - С ухмылкою со свойскою Геройски ей грозит! Он палец указательный Ей чуть не в нос сует: - Какой, мол, несознательный, Еще, мол, есть народ! Она хотела высказать: - Задумалась, прости! А он, как глянул искоса, Как сумку сжал в горсти И - на одном дыхании Сто тысяч слов подряд! ("Чем в шляпе - тем нахальнее!" Недаром говорят!) Он с рожею канальскою Гремит на весь вагон: - Что с кликой, мол, китайскою Стакнулся Пентагон! Мы во главе истории, Нам лупят в лоб шторма, А есть еще, которые Все хочут задарма! Без нас - конец истории, Без нас бы мир ослаб! А есть еще, которые Все хочут цап-царап! Ты, мать, пойми: неважно нам, Что дурость - твой обман. Но - фигурально - кажному Залезла ты в карман! Пятак - монетка малая, Ей вся цена - пятак. Но с неба каша манная Не падает за так! Она любому лакома, На кашу кажный лих!.. И тут она заплакала И весь вагон затих. Стоит она - печальница Всех сущих на земле, Стоит, висит, качается В автобусной петле. Бегут слезинки скорые, Стирает их кулак... И вот вам - вся история, И ей цена - пятак! Я люблю вас - глаза ваши, губы и волосы, Вас, усталых, что стали, до времени, старыми, Вас, убогих, которых газетные полосы Что ни день - то бесстыдными славят фанфарами! И пускай это время в нас ввинчено штопором, Пусть мы сами почти до предела заверчены, Но оставьте, пожалуйста, бдительность "операм"! Я люблю вас, люди! Будьте доверчивы! В Серебряном боре, у въезда в Дом отдыха артистов Большого театра, стоит, врытый в землю, неуклюже-отесанный, деревянный столб. Малярной кистью, небрежно и грубо, на столбе нанесены деления с цифрами - от единицы до семерки. К верху столба, прилажено колесико, через которое пропущена довольно толстая проволока. С одной стороны столба проволока уходит в землю, а с другой - к ней подвешена тяжелая гиря. Сторож дома отдыха объяснил мне: - А это, Александр Аркадьевич, говномер... Проволока, она, стало быть, подведена к яме ассенизационной! Уровень, значит, повышается - гиря понижается... Пока она на двойке-тройке качается - ничего... А как до пятерки-шестерки дойдет - тогда беда, тогда, значит, надо из города золотариков вызывать... Мне показалось это творение русского умельца не только полезным, но и весьма поучительным. И я посвятил ему философский этюд, который назвал эпически скромно: ПЕЙЗАЖ Все было пасмурно и серо, И лес стоял, как неживой, И только гиря говномера Слегка качала головой. Не все напрасно в этом мире, (Хотя и грош ему цена), Покуда существуют гири И виден уровень говна! ПРОЩАНИЕ За высокими соснами виден забор И калитка в заборе. Вот и время прощаться, Серебряный бор, Нам - в Серебряном боре! Выходила калитка в бескрайний простор, Словно в звездное море. Я грущу по тебе, мой Серебряный бор, Здесь - в Серебряном боре. Мы с тобою вели нескончаемый спор, Только дело не в споре. Я прощаюсь с тобой, мой Серебряный бор, Здесь - в Серебряном боре. Понимаешь ли - боль подошла под упор, Словно пуля в затворе. Я с тобой расстаюсь, мой Серебряный бор, Здесь - в Серебряном боре. Ну не станет меня - для тебя это вздор, Невеликое горе! Что ж, спасибо тебе, мой Серебряный бор, Я прощаюсь с тобой, мой Серебряный бор, И грущу по тебе, мой Серебряный бор, Здесь - в Серебряном боре!  ** ОТЧИЙ ДОМ ** ...Еще позволь желание одно Мне произнесть: Молюся я судьбине. Чтоб для тебя я стал хотя б отныне Чем для меня ты стал уже давно! Е. Баратынский УПРАЖНЕНИЯ ДЛЯ ПРАВОЙ И ЛЕВОЙ РУКИ

1. ДЛЯ ПРАВОЙ РУКИ

Allegro moderato Весь год - ни валко и не шатко, И все, как прежде, в январе. Но каждый день горела шапка, Горела шапка на воре. А вор белье тащил с забора, Снимал с прохожего пальто, И так вопил: - Держите вора! Что даже верил кое-кто!

2. ДЛЯ ЛЕВОЙ РУКИ

Maastozo Ты прокашляйся, февраль, прометелься, Грянь морозом на ходу, с поворотца! Промотали мы свое прометейство, Проворонили свое первородство! Что ж, утешимся больничной палатой, Тем, что можно ни на что не решаться... Как объелись чечевичной баландой - Так не в силах до сих пор отдышаться!

3. ДЛЯ ОБЕИХ РУК

Vivache Кто безгласных разводит рыбок, Кто - скупец - бережет копейку, А я поеду на птичий рынок И куплю себе канарейку. Все полста отвалю, не гривну, Привезу ее, кроху, на дом, Обучу канарейку гимну, Благо слов ей учить не надо! Соловей, соловей, пташечка, Канареечка жалобно свистит: - Союз нерушимый республик свободных... ПЕСНЯ ОБ ОТЧЕМ ДОМЕ Ты не часто мне снишься, мой Отчий Дом, Золотой мой, недолгий век. Но все то, что случится со мной потом, - Все отсюда берет разбег! Здесь однажды очнулся я, сын земной, И в глазах моих свет возник. Здесь мой первый гром говорил со мной И я понял его язык. Как же страшно мне было, мой Отчий Дом, Когда Некто с пустым лицом Мне сказал, усмехнувшись, что в доме том Я не сыном был, а жильцом. Угловым жильцом, что копит деньгу - Расплатиться за хлеб и кров. Он копит деньгу, и всегда в долгу, И не вырвется из долгов! - А в сыновней верности в мире сем Клялись многие - и не раз! - Так сказал мне Некто с пустым лицом И прищурил свинцовый глаз. И добавил: - А впрочем, слукавь, солги - Может, вымолишь тишь да гладь!.. Но уж если я должен платить долги, То зачем же при этом лгать?! И пускай я гроши наскребу с трудом, И пускай велика цена - Кредитор мой суровый, мой Отчий Дом, Я с тобой расплачусь сполна! Но когда под грохот чужих подков Грянет свет роковой зари - Я уйду, свободный от всех долгов, И назад меня не зови. Не зови вызволять тебя из огня, Не зови разделить беду. Не зови меня! Не зови меня... Не зови - Я и так приду! РУССКИЕ ПЛАЧИ На лесные урочища, На степные берлоги Шли Олеговы полчища По дремучей дороге. И на марш этот глядючи, В окаянном бессильи, В голос плакали вятичи, Что не стало России! Ах, Россия, Рассея - Ни конца, ни спасенья! ...И живые, и мертвые, Все молчат, как немые, Мы, Иваны Четвертые - Место лобное в мыле! Лишь босой да уродливый, Рот беззубый разиня, Плакал в церкви юродивый, Что пропала Россия! Ах, Россия, Рассея - Все пророки босые! Горькой горестью мечены Наши тихие плачи - От Петровской неметчины До нагайки казачьей! Птица вещая - троечка, Тряска вечная, чертова! Не смущаясь ни столечка, Объявилась ты, троечка, Чрезвычайной в Лефортово! Ах, Россия, Рассея - Чем набат не веселье!? Что ни год - лихолетье, Что ни враль, то Мессия! Плачет тысячелетие По России - Россия! Выкликает проклятия... А попробуй, спроси - Да была ль она, братие, Эта Русь на Руси? Эта - с щедрыми нивами, Где родятся счастливыми И отходят в смиреньи. Где как лебеди - девицы, Где под ласковым небом Каждый с каждым поделится Божьим словом и хлебом. ...Листья капают с деревца В безмятежные воды, И звенят, как метелица, Над землей хороводы, А за прялкой беседы, На крыльце полосатом, Старики-домоседы, Знай, дымят самосадом. Осень в золото набрана, Как икона в оклад... Значит все это наврано, Лишь бы в рифму да в лад?! Чтоб, как птицы на дереве, Затихали в грозу, Чтоб не знали, но верили И роняли слезу, Чтоб начальничкам кланялись, За дареную пядь, Чтоб грешили и каялись, И грешили опять?.. То ли сын, то ли пасынок, То ли вор, то ли князь - Разомлев от побасенок, Тычешь каждого в грязь! Переполнена скверною От покрышки до дна... Но ведь где-то, наверное, Существует - Она?! Та - с привольными нивами, Та - в кипеньи сирени, Где родятся счастливыми И отходят в смиреньи... Птица вещая, троечка, Буйный свист под крылом! Птица, искорка, точечка В бездорожьи глухом. Я молю тебя: - Выдюжи! Будь и в тленьи живой, Что б хоть в сердце, как в Китеже, Слышать благовест твой!... КУМАЧОВЫЙ ВАЛЬС Ну, давай, убежим в мелколесье Подмосковной условной глуши, Где в колодце воды - хоть залейся И порою, весь день, ни души! Там отлипнет язык от гортани, И не страшно, а просто смешно, Что калитка, по-птичьи картавя, Дребезжать заставляет окно. Там не страшно, что хрустнула ветка По утру под чужим каблуком. Что с того?! Это ж просто соседка Принесла вам кувшин с молоком. Но, увы - но и здесь - над платформой, Над антеннами сгорбленных дач, Над березовой рощей покорной Торжествует все тот же кумач! Он таращит метровые буквы, Он вопит и качает права... Только буквы, расчертовы куклы, Не хотят сочетаться в слова. - Миру - мир! - Мыру - мыр! - Муре - мура! - Мира - миг, мира - миф, в мире - мер... И вникает в бессмыслицу хмуро Участковый милиционер. Удостоенный важной задачей, Он - и ночью, и утром, и днем - Наблюдает за некою дачей, За калиткой, крыльцом и окном. Может там куролесят с достатка, Может, контра и полный блядеж?!.. Кумачевый блюститель порядка, Для кого ж ты порядок блюдешь?! И себя выдавая за знамя, Но древко наклонив, как копье, Маскировочной сетью над нами Кумачевое реет тряпье! Так неужто и с берега Леты Мы увидим, как в звездный простор Поплывут кумачевые ленты: - Мира - миф! - Мира - миг! - Миру - мор! ПРИТЧА По замоскворецкой Галилее, Шел он, как по выжженной земле - Мимо светлых окон "Бакалеи", Мимо темных окон "Ателье", Мимо, мимо - "Булочных", "Молочных", Потерявших веру в чудеса. И гудели в трубах водосточных Всех ночных печалей голоса. Всех тревог, сомнений, всех печалей - Старческие вздохи, детский плач. И осенний ветер за плечами Поднимал, как крылья, легкий плащ. Мелкий дождик падал с небосвода Светом фар внезапных озарен... Но уже он видел, как с Восхода, Через Юго-Западный район, Мимо "Показательной Аптеки", Мимо "Гастронома" на углу - Потекут к нему людские реки, Понесут признанье и хвалу! И не ветошь века, не обноски, Он им даст Начало всех Начал! И стоял слепой на перекрестке, Осторожно палочкой стучал. И не зная, что пророку мнилось, Что кипело у него в груди, Он сказал негромко: - Сделай милость, Удружи, браток, переведи!.. Пролетали фары - снова, снова, А в груди Пророка все ясней Билось то несказанное слово В несказанной прелести своей! Много ль их на свете, этих истин, Что способны потрясти сердца?! И прошел Пророк по мертвым листьям, Не услышав голоса слепца. И сбылось - отныне и вовеки! - Свет зари прорезал ночи мглу, Потекли к нему людские реки, Понесли признанье и хвалу. Над вселенской суетней мышиной Засияли истины лучи!.. А слепого, сбитого машиной, Не сумели выходить врачи. ПСАЛОМ Я вышел на поиски Бога. В предгорьи уже рассвело. А нужно мне было немного - Две пригоршни глины всего. И с гор я спустился в долину, Развел над рекою костер, И красную вязкую глину В ладонях размял и растер. Что знал я в ту пору о Боге На тихой заре бытия? Я вылепил руки и ноги, И голову вылепил я. И полон предчувствием смутным Мечтал я, при свете огня, Что будет Он добрым и мудрым, Что Он пожалеет меня! Когда ж он померк, этот длинный День страхов, надежд и скорбей - Мой бог, сотворенный из глины, Сказал мне: - Иди и убей!.. И канули годы. И снова - Все так же, но только грубей, Мой бог, сотворенный из слова, Твердил мне: - Иди и убей! И шел я дорогою праха, Мне в платье впивался репей, И бог, сотворенный из страха, Шептал мне: - Иди и убей! Но вновь я печально и строго С утра выхожу за порог - На поски доброго Бога И - ах, да поможет мне Бог! ЗАНЯЛИСЬ ПОЖАРЫ ...Пахнет гарью. Четыре недели Торф сухой по болотам горит. Даже птицы сегодня не пели И осина уже не дрожит. Анна Ахматова. Июль 1914 Отравленный ветер гудит и дурит, Которые сутки подряд. А мы утешаем своих Маргарит, Что рукописи не горят! А мы утешаем своих Маргарит, Что - просто - земля под ногами горит, Горят и дымятся болота - И это не наша забота! Такое уж время - весна не красна, И право же просто смешно, Как "опер" в саду забивает "козла", И смотрит на наше окно, Где даже и утром темно. А "опер" усердно играет в "козла", Он вовсе не держит за пазухой зла, Ему нам вредить неохота, А просто - такая работа. А наше окно на втором этаже, А наша судьба на виду... И все это было когда-то уже, В таком же кромешном году! Вот так же, за чаем, сидела семья, Вот так же дымилась и тлела земля, И гость, опьяненный пожаром, Пророчил, что это недаром! Пророчу и я, что земля неспроста Кряхтит, словно взорванный лед, И в небе серебряной тенью креста Недвижно висит самолет. А наше окно на втором этаже, А наша судьба на крутом рубеже, И даже для этой эпохи - Дела наши здорово плохи! А что до пожаров - гаси не гаси, Кляни окаянное лето - Уж если пошло полыхать на Руси, То даром не кончится это! Усни, Маргарита, за прялкой своей, А я - отдохнуть бы и рад, Но стелется дым, и дурит суховей, И рукописи горят. И опер, смешав на столе домино, Глядит на часы и на наше окно. Он, брови нахмурив густые, Партнеров зовет в понятые. И черные кости лежат на столе, И кошка крадется по черной земле На вежливых сумрачных лапах. И мне уже дверь не успеть запереть, Чтоб книги попрятать и воду согреть, И смыть керосиновый запах! ЗАКЛИНАНИЕ ДОБРА И ЗЛА Здесь в окне, по утрам, просыпается свет, Здесь мне, все, как слепому, на ощупь знакомо... Уезжаю из дома! Уезжаю из дома! Уезжаю из дома, которого нет. Это дом и не дом. Это дым без огня. Это пыльный мираж или Фата-Моргана. Здесь Добро в сапогах, рукояткой нагана В дверь стучало мою, надзирая меня. А со мной кочевало беспечное Зло. Отражало вторженья любые попытки, И кофейник с кастрюлькой на газовой плитке Не дурили и знали свое ремесло.. Все смешалось - Добро, Равнодушие, Зло. Пел сверчок деревенский в московской квартире. Целый год благодати в безрадостном мире - Кто из смертных не скажет, что мне повезло?! И пою, что хочу, и кричу, что хочу, И хожу в благодати, как нищий в обновке. Пусть движенья мои в этом платье неловки - Я себе его сам выбирал по плечу! Но Добро, как известно, на то и Добро, Чтоб уметь притвориться - и добрым, и смелым, И назначить, при случае, - черное - белым, И веселую ртуть превращать в серебро. Все причастно Добру. Все подвластно Добру. Только с этим Добрынею взятки не гладки. И готов я бежать от него без оглядки И забиться, зарыться в любую нору!.. Первым сдался кофейник: Его разнесло, Заливая конфорки и воздух поганя... И Добро прокричало, гремя сапогами, Что во всем виновато беспечное Зло! Представитель Добра к нам пришел поутру, В милицейской (почудилось мне!) плащ-палатке... От такого, попробуй - сбеги без оглядки, От такого, поди-ка, заройся в нору! И сказал Представитель, почтительно-строг, Что дела выездные решают в ОВИРе, Но что Зло не прописано в нашей квартире, И что сутки на сборы - достаточный срок! Что ж, прощай, мое Зло! Мое доброе Зло! Ярым воском закапаны строчки в псалтыри. Целый год благодати в безрадостном мире - Кто из смертных не скажет, что мне повезло! Что ж, прощай и - прости! Набухает зерно. Корабельщики ладят смоленые доски. И страницы псалтыри - в слезах, а не в воске, И прощальное в кружках гуляет вино! Я растил эту ниву две тысячи лет - Не пора ль поспешить к своему урожаю?! Не грусти! Я всего лишь навек уезжаю От Добра и из дома - Которого нет!  ** ОПЫТЫ ** ...Не так ли я, сосуд скудельный, Дерзаю на запретный путь. Стихии чуждой, запредельной, Стремясь хоть каплю зачерпнуть? А. Фет УПРАЖНЕНИЯ ДЛЯ ПРАВОЙ И ЛЕВОЙ РУКИ

1. ДЛЯ ПРАВОЙ РУКИ

Largo ...Хоть иногда подумай о других! Для всех, равно, должно явиться слово. Пристало ль - одному - средь всеблагих, Не в хоре петь, а заливаться соло?! И не спеши, Еще так долог путь. Не в силах стать оружьем - стань орудьем. Но докричись хоть до чего-нибудь, Хоть что-нибудь оставь на память людям!

2. ДЛЯ ЛЕВОЙ РУКИ

Moderato Как могу я не верить в дурные пророчества: Не ушел от кнута, хоть и сбросил поводья. И средь белого дня немота одиночества Обступила меня, как вода в половодье. И средь белого дня вдруг затеялись сумерки, Пыльный ветер ворвался в разбитые окна, И закатное небо - то в охре, то в сурике, Ни луны и ни звезд - только сурик и охра. Ах, забыть бы и вправду дурные пророчества, Истребить бы в себе восхищенье холопье Перед хитрой наукой чиновного зодчества: Написал, Подписал - И готово надгробье!

3. ДЛЯ ОБЕИХ РУК

Lento Я запер дверь (ищи-свищи!), Сижу, молю неистово: - Поговори! Поклевещи - Родной ты мой, транзисторный! По глобусу, как школьник, Ищу в эфире путь: - Товарищ-мистер Гольдберг, Скажи хоть что-нибудь!... Поклевещи! Поговори! Молю, ладони потные, Но от зари и до зари Одни глушилки подлые! Молчит товарищ Гольдберг, Не слышно Би-Би-Си, И только песня Сольвейг Гремит по всей Руси! Я отпер дверь, открыл окно, Я проклял небо с сушею - И до рассвета, все равно, Сижу - глушилки слушаю! ОСТРОВА ...Ах, где те острова, Где растет трын-трава, Братцы?! К. Рылеев Говорят, что где-то есть острова: Где растет на берегу трын-трава, Ты пей, как чай ее, Без спешки-скорости, Пройдет отчаянье, Минуют хворости. Вот, какие есть на свете острова!.. Говорят, что где-то есть острова, Где не тратят понапрасну слова, Где виноградные На стенах лозаньки, И даже в праздники Не клеют лозунги. Вот, какие есть на свете острова!.. Говорят, что где-то есть острова, Где четыре - как закон - дважды два. Кто б ни указывал Иное - гражданам, Четыре - дважды два Для всех и каждого. Вот, какие есть на свете острова!.. Говорят, что где-то есть острова, Где неправда не бывает права, Где совесть-надобность, А не солдатчина, Где правда нажита, А не назначена!.. Вот, какие я придумал острова!.. ОПЫТ НОСТАЛЬГИИ ...Когда переезжали через Неву, Пушкин спросил: - Уж не в крепость ли ты меня везешь? - Нет, - ответил Данзас, - просто через крепость на Черную речку самая близкая дорога! Записано В. А. Жуковским со слов секунданта Пушкина - Данзаса ...То было в прошлом феврале И то и дело Свеча горела на столе... Б. Пастернак ...Мурка, не ходи, там сыч, На подушке вышит! А. Ахматова Не жалею ничуть, ни о чем, ни о чем не жалею, Ни границы над сердцем моим не вольны, Ни года! Так зачем же я вдруг, при одной только мысли шалею, Что уже никогда, никогда... Боже мой, никогда!.. Погоди, успокойся, подумай - А что - никогда?! Широт заполярных метели, Тарханы, Владимир, Ирпень - Как много мы не доглядели, Не поздно ль казниться теперь?! Мы с каждым мгновеньем бессильней, Хоть наша вина не вина, Над блочно-панельной Россией, Как лагерный номер - луна. Обкомы, горкомы, райкомы, В подтеках снегов и дождей. В их окнах, как бельма трахомы (Давно никому не знакомы), Безликие лики вождей. В их залах прокуренных - волки Пинают людей, как собак. А после те самые волки Усядутся в черные "Волги", Закурят вирджинский табак. И дач государственных охра Укроет посадских светил, И будет мордастая ВОХРа Следить, чтоб никто не следил. И в баньке, протопленной жарко, Запляшет косматая чудь.... Ужель тебе этого жалко? Ни капли не жалко, ничуть! Я не вспомню, клянусь, я и в первые годы не вспомню, Севастопольский берег, Почти небывалая быль. И таинственный спуск в Херсонесскую каменоломню, И на детской матроске - Эллады певучая пыль. Я не вспомню, клянусь! Ну, а что же я вспомню? Усмешку На гадком чиновном лице, Мою неуклюжую спешку И жалкую ярость в конце. Я в грусть по березкам не верю, Разлуку слезами не мерь. И надо ли эту потерю Приписывать к счету потерь? Как каменный лес, онемело, Стоим мы на том рубеже, Где тело - как будто не тело, Где слово - не только не дело, Но даже не слово уже. Идут мимо нас поколенья, Проходят и машут рукой. Презренье, презренье, презренье, Дано нам, как новое зренье И пропуск в грядущий покой! А кони? Крылатые кони, Что рвутся с гранитных торцов, Разбойничий посвист погони, Игрушечный звон бубенцов?! А святки? А прядь полушалка, Что жарко спадает на грудь? Ужель тебе этого жалко? Не очень... А впрочем - чуть-чуть! Но тает февральская свечка, Но спят на подушке сычи, Но есть еще Черная речка, Но есть еще Черная речка, Но - есть - еще - Черная речка... Об этом н