двинулся в сторону Бродвея. Тут ветер был не такой сильный. Мороз на Бродвее не кусался. И освещена улица была лучше, чем Вест-Энд Авеню. Снег перестал, только иногда одинокая снежинка палила с неба или с крыши. Герман увидел кафетерий. Он побежал через улицу и чуть не попал под такси. Водитель обругал его. Герман покачал головой и сделал извиняющийся жест. Едва дыша и окоченев от холода вошел он в кафетерий. Здесь, на свету и в тепле, как раз накрывали столы к завтраку. Звенела посуда. Люди читали утренние газеты, ели французские гренки с сиропом, овсянку со сливками, кукурузные хлопья с молоком, вафли и колбаски. От запаха еды Герман почувствовал слабость. Он нашел стол у стены и повесил шляпу и пальто. Он понял, что не взял талон с номером, и пошел кассирше, чтобы объяснить ей это. "Да, я видела, как вы вошли", - сказала кассирша. "Сразу видно, как вы окоченели". У стойки он заказал овсяную кашу, яйца, рожок и кофе. Вся еда стоила пятьдесят пять центов. Когда он нес поднос к своему столу, у него дрожали колени, и он едва выдерживал тяжесть подноса, не сгибаясь. Но едва он начал есть, как его жизненная сила вернулась к нему. Аромат кофе кружил голову. У него было теперь лишь одно желание - чтобы кафетерий оставался открытым всю ночь. К столу подошел пуэрториканец - уборщик посуды. Герман спросил, когда закрывается кафетерий, и мужчина ответил: "В два". Меньше чем через час он снова будет стоять под снегом на морозе. Он должен выработать план, прийти к решению. Напротив него была телефонная будка. Может быть, Тамара еще не спит. Сейчас она была единственный человек, с которым он не находился в состоянии войны. Он вошел в телефонную будку, сунул в аппарат монетку и набрал Тамарин номер. Ему ответила соседка, она пошла за Тамарой. Не прошло и минуты, как он услышал ее голос. "Надеюсь, я тебя не разбудил. Это я, Герман". "Да, Герман". "Ты спала?". "Нет, я читала газету". "Тамара, я в кафетерии на Бродвее. В два они закрываются. Я не знаю, куда мне пойти". Тамара помедлила мгновенье. "А где же твои жены?" "Они обе больше не разговаривают со мной". "А что ты делаешь в это время на Бродвее?" "Я был у рабби на вечеринке". "Я понимаю. Ты хочешь прийти? Тут жутко холодно. Я натянула на ноги рукава свитера. Ветер продувает дом так, как будто в окнах нет стекла. Почему ты поссорился со своими женами? Но в чем дело, почему ты сразу не идешь сюда? Я завтра так и так собиралась позвонить тебе. Мне надо кое-что обсудить с тобой. Единственная проблема - парадное заперто. Звони хоть два часа, дворник все равно не откроет. Когда ты придешь? Я спущусь и открою сама". "Тамара, мне стыдно так обременять тебя. Н о мне просто-напросто негде спать, а на отель у меня нет денег". "Теперь, когда она беременна, она пошла на тебя войной?" "Ей прожужжали все уши. Я не хочу винить тебя, но зачем ты рассказала о нас Пешелесу?" Тамара вздохнула. "Он пришел в больницу я пробуравил меня тысячью вопросов. Я до сих пор не знаю, как он меня отыскал. Он уселся на мою кровать и устроил мне допрос, как адвокат. Потом он в придачу ко всему решил выдать меня замуж. Это было сразу после операции. Что это за человек такой?" "Я влип в такую грязь, что теперь все безнадежно", - сказал Герман. "Лучше, я думаю, я вернусь на Кони Айленд". "В это время? У тебя на дорогу уйдет вся ночь. Нет, Герман, приходи ко мне. Я не могу заснуть и все равно не сплю всю ночь". Тамара хотела сказать что-то еще, но аппарат потребовал вторую монету, которой у Германа не было, и он успел сказать только, что приедет к ней как можно скорее, и повесил трубку. Он покинул кафетерий и пошел на станцию метро на Семьдесят Девятой улице. Пустой Бродвей расстилался перед ним. Ярко сиявшие фонари создавали настроение зимнего праздника, таинственного, как в сказке. Герман спустился на станцию и ждал поезда. Кроме него на перроне был только один негр. Несмотря на мороз, негр был без пальто. Герман прождал пятнадцать минут, но не появилось ни человека, ни поезда. Фонари сияли пронзительно. Снег, мелкий, как мука, сыпался сквозь решетку в потолке. Он жалел теперь, что позвонил Тамаре. Наверное, было умнее поехать на Кони Айленд. По крайней мере, он несколько часов поспал бы в тепле - если предположить, что Ядвига оставила бы его в покое. Он понял, что Тамаре придется одеться и ждать его внизу в холодном вестибюле, иначе она не услышит звонка. Рельсы задрожали, и с шумом подошел поезд. В вагоне сидело всего несколько человек - пьяный, который бормотал и корчил рожи; человек с метлой и ящиком с сигнальными лампами, которыми пользуются путевые рабочие; другой рабочий, у которого была буханка хлеба и деревянная планка. Вокруг ботинок мужчин образовались черные лужи, их носы были красными и блестели от холода, их ногти потрескались и были грязными. В воздухе витало возбуждение, типичное для людей, превративших ночь в день. Герману казалось, что стены, лампы, стекла окон, рекламные плакаты страдают от холода и шума и нездорового освещения. Поезд все время свистел и выл сиреной, как будто машинист потерял управление и проехал на красный свет и заметил свою ошибку. Выйдя на Таймс-сквер, Герман проделал неблизкий путь до поезда местного назначения, который шел до станции "Центральная". Поезда до Восемнадцатой улицы Герману опять пришлось ждать долго. Другие люди на перроне, казалось, были в той же ситуации, что и он: оторванные от семей, бесцельно бродящие мужчины, которых общество не могло ассимилировать, но не могло и изгнать; их лица выражали несостоятельность, сожаление и вину. Ни один из этих мужчин не был приятно выбрит или одет. Герман рассматривал их, но они игнорировали его и друг друга. На Восемнадцатой улице он сошел с поезда и прошел квартал до Тамариного дома. Здания контор были темными, заброшенными. Не верилось, что еще несколько часов назад здесь спешили по своим делам толпы людей. Беззвездное небо мрачно светилось над крышами. Герман осторожно поднялся по нескольким обледенелым ступенькам к стеклянной двери дома, в котором жила Тамара. Он увидел Тамару в слабом свете единственной лампочки. Она ждала его в пальто, из под которого выглядывала ночная рубашка. Ее лицо было серым от бессонницы, волосы не причесаны. Она молча открыла ему дверь, и они на усталых ногах потащились вверх по лестнице; лифт не работал. "Сколько ты уже ждешь?", - спросил Герман. "Это все равно. Я привыкла ждать". Ему казалось непостижимым, что это его жена, та самая Тамара, с которой он познакомился двадцать пять лот назад на лекции, где дискутировался следующий вопрос: "Способна ли Палестина разрешить проблемы евреев?" На третьем этаже Тамара остановилась ненадолго и сказала: "О, мои ноги!" Он тоже чувствовал мускулы на икрах. Тамара перевела дух и спросила: "Она уже нашла больницу?" "Ядвига? Все это взяли в свои руки соседки". "Но это ведь, в конце концов, твой ребенок". Он хотел сказать: "Ну и что?", но промолчал. 6. Герман проспал час и проснулся. Он не раздевался, а в постели в пиджаке, брюках, рубашку и носках. Тамара снова натянула на ноги рукава свитере. На кровать, поверх покрывала, она бросила свою поношенную шубу и пальто Германа. Она сказала: "Время моих страданий продолжается по воле Божьей. Я в самой середке этого времени. Более или менее, но это та же самая борьба, что была в Джамбуле. Ты не поверишь мне, Герман, но это почему-то утешает меня. Я не хочу забывать, через что мы прошли. Если в комнате тепло, мне кажется, что я предаю всех евреев в Европе. Мой дядя считает, что евреи отныне и навсегда должны надеть траур. Весь народ должен усесться на низкие скамеечки и читать в книге Иова". "Без веры скорбеть невозможно". "Уже одно это достаточное основание для скорби". "Ты сказала по телефону, что собиралась мне позвонить. Зачем?" Тамара задумалась. "О, я не знаю, как мне начать. Герман, я не могу лгать так долго, как ты. Мои тетя и дядя потребовали, чтобы я рассказала им о нас с тобой. Если я рассказала правду такому ничего не значащему человеку, как Пешелес, то как я могла скрывать факты перед единственными родственниками, которые остались у меня на свете? Я не хотела жаловаться на тебя, Герман, во всем этом есть и моя вина, но у меня такое чувство, что я должна рассказать им. Я думала, что их хватит удар, когда я скажу им, что ты женат на нееврейке. Но дядя только вздохнул и сказала: "Человека оперируют, а потом к нему приходят боли".Кто знает это лучше меня? Боли пришли только наутро после операции. Он, конечно, хочет, чтобы мы развелись. У него не один, а десять кандидатов в женихи - образованные мужчины, прекрасные евреи, все они беженцы, потерявшие в Европе жен. Что я должна была ответить на это? Я также хочу замуж, как ты танцевать на крыше. Но дядя и тетя, они оба, настояли на том, что или ты разводишься с Ядвигой и возвращаешься ко мне, или я развожусь с тобой. Со своей точки зрения они правы. Моя мать, благослови Господь ее память, однажды рассказала мне историю об умерших людях, которые не знают, что они умерли. Они едят, пьют и даже женятся и выходят замуж. Знаешь, уж коли мы когда-то жили вместе и у нас были дети, а теперь мы блуждаем в мире безумия, то зачем нам разводиться?" "Тамара, труп тоже можно посадить в тюрьму". "Никто не посадит тебя в тюрьму. И вообще чего ты так боишься тюрьмы? Там тебе, может быть, будет много лучше, чем теперь". "Я не хочу, чтобы меня выслали. Я не хочу, чтобы меня похоронили в Польше". "Кто на тебя донесет? Твоя любовница?" "Возможно, Пешелес". "Зачем ему это делать? И какие у него есть доказательства? Ты ни на ком не женился в Америке". "У меня с Машей еврейский брачный контракт". "И что она может иметь с этого? Мой тебе совет, возвращайся к Ядвиге и помирись с ней". "Это и есть то, что ты хотела рассказать мне? Я не могу больше работать на рабби, это теперь без вопросов. Я задолжал квартплату. У меня не хватит денег даже на то, чтобы прожить завтрашний день". "Герман, я хочу кое-что сказать тебе, но не сердись на меня". "Что?" "Герман, люди вроде тебя неспособны принимать решения, касающиеся их самих. Я в этом смысле тоже не особенно хороша, но иногда легче решать проблемы других, чем собственные. Здесь в Америке у некоторых людей есть то, что называется "менеджер". Разреши мне быть твоим менеджером. Отдайся полностью в мои руки. Веди себя так, как будто ты в концентрационном лагере и должен делать все, что тебя говорят. Я говорю тебе, что делать, и ты делаешь. Я и работу для тебя найду. В твоем состоянии ты неспособен помочь себе сам". "Почему ты хочешь это сделать? И как?" "Это не твое дело. Кое-что я уж сделаю. Я позабочусь о всех троих потребностях, а ты должен быть готов делать все, что я от тебя потребую. Если я скажу тебе, иди на улицу и рой ямы, ты должен идти на улицу и рыть ямы". "А что будет, если они посадят меня в тюрьму?" "Тогда я буду носить тебе передачи". "Тамара, ты хочешь этого только затем, чтобы всучить мне несколько твоих долларов". "Нет, Герман. Никакого ущерби ты мне не причинишь. Завтра мы начнем. Я возьму в свои руки все твои дела. Я знаю, я новичок в этой стране, но я привыкла жить на чужбине. Я вижу, что все это чересчур для тебя, что ты скоро рухнешь под этой тяжестью". Герман молчал. Потом он сказал: "Ты ангел?" "Может быть. Кто знает, кто такие ангелы?" "Я говорил себе, что это сумасшествие - звонить тебе так поздно, но что-то подталкивало меня позвонить. Да, я отдам себя в твои руки. У меня больше нет сил..." "Раздевайся. Ты испортишь себе костюм". Герман вылез из постели, снял пиджак, брюки и галстук и остался только в нижнем белье и носках. В темноте он положил свои вещи на стул. Раздеваясь, он слышал, как в батарее шипит пар. Он снова лег в постель, и Тамара придвинулась немного ближе и положила руку ему на ребра. Герман задремал, но время от времени снова открывал глаза. Тьма медленно светлела. Он слышал шорохи, шаги, слушал, как внизу в вестибюле открывалась и закрывалась дверь. Жильцы, должно быть, все были люди, рано уходившие на работу. Даже для того, чтобы жить в этой жалкой халупе, надо было зарабатывать. Через некоторое время Герман снова заснул. Когда он проснулся, Тамара уже оделась. Она сказала ему, что искупалась в ванной, в коридоре. Она испытующа посмотрела на него, и ее лицо приняло решительное выражение. "Ты еще помнишь наш уговор? Иди умывайся. Вот полотенце". Он повесил свое пальто на плечики и вышел в коридор. Все утро люди ждали, пока освободится ванная, но теперь дверь была открыта. Герман нашел кусок мыла, забытый кем-то, и стал мыться над умывальником. Вода была тепловатой. "Откуда в ней ее доброта?", - спросил себя Герман. В его воспоминаниях Тамара была упрямая и ревнивая. А теперь, несмотря на то, что он променял ее на других, она была единственный человек, готовый помочь ему. Что это значило? Он вернулся в комнату и оделся. Тамара сказала, что он должен спуститься на лифте на этаж ниже, она не хочет, чтобы люди в доме знали, что у нее ночевал мужчина; пусть подождет ее на улице. Он вышел из двери дома и на секунду ослеп от света дня. Восемнадцатая улица была полна грузовиков, с которых сгружали коробки и ящики. На Четвертой Авеню гигантские машины убирали снег. Тротуары кишели пешеходами. Голуби, выжившие в эту ночь, рылись в снегу; воробьи прыгали вокруг них. Тамара повела Германа в кафетерий на Двадцать Третьей улице. Запахи там были такие же, как прошлой ночью на Бродвее, только тут они смешивались с запахом дезинфекции, поднимавшимся от свеженатертого пола. Тамара даже не спросила, что он хотел бы заказать. Она усадила его за стоя, принесла апельсиновый сок, рожок, омлет и кофе. Некоторое время она смотрела, как он ест, а потом принесла свой завтрак. Герман держал чашку кофе между ладонями, но не пил, а грелся. Его голова клонилась все ниже и ниже. Женщины разрушили его, но они же выказывали ему сочувствие. "Я еще смогу жить без Маши", - утешил он себя. "Тамара права - на самом деле нас больше нет в живых". Глава девятая 1. Зима прошла. Ядвига ходила с большим животом. Тамара заказала в больнице место и каждый день говорила с Ядвигой по телефону по-польски. Соседки не отходили от нее. Войтысь пел и верещал с раннего утра до вечера. Марианна отложила маленькое яйцо. Хотя Ядвигу предупреждали, что ей не следует делать много физической работы, она беспрерывно что-то мыла и протирала. Полы блестели. Она купила краску и с помощью соседки, бывшей в Европе художницей, заново покрасила стены. В Нью-Джерси, в санатории рабби, Маша и Шифра Пуа праздновали пасху со стариками и увечными. Тамара помогала Ядвиге подготовиться к празднику. Соседкам рассказали, что Тамара - кузина Германа. У них появилась новая тема, и они опять могли поточить языки, но если мужчина решил жить как изгой и нашел женщину, которая терпит это, то тут они мало что могли поделать. Пожилые жильцы старались поболтать с Тамарой, расспросить ее о концлагерях, о России и большевиках. Большинство этих людей было антикоммунистами, но среди них был один уличный торговец, который утверждал, что все, что газеты пишут о России - неправда. Он обвинял Тамару во лжи. Штрафные лагеря, голод, черный рынок, чистки - все это химеры ее воображения. Каждый раз, когда он слышал Тамарины рассказы, он говорил: "А все-таки я утверждаю - слава Сталину!" "Почему же вы тогда не отправитесь к нему?" "Они придут сюда". Он жаловался, что его жена, следившая за тем, чтобы кухня была строго-кошерной, заставляет его вечерами по пятницам произносить благословение над вином и ходить в синагогу. Перед пасхой весь дом пахнул мацой и борщом, сладким вином, хреном и другими блюдами, завезенными сюда из Старого Света. Эти запахи смешивались с запахом залива и океана. Герман едва мог поверить в это - но Тамара нашли для него работу. Реб Авраам Ниссен Ярославер и его жена Шева Хаддас решили поехать в Израиль на довольно-таки продолжительный срок. Реб Авраам Ниссен намекал на то, что, возможно, он поселится там навсегда. Он скопил несколько тысяч долларов и получил деньги от отдела социального страхования. Он хотел быть похороненным в Иерусалиме на Масляничной горе, а не лежать на нью-йоркском кладбище среди бритых евреев. Одно время он хотел продать свой книжный магазин, но отдать его за низкую цену, которую ему предлагали, означало бы не уважать книги, которые он так тщательно собирал. Кроме того, возможно, он и не останется в Израиле. Тамара убедила своего дядю отдать магазин в ее надежные руки. Герман будет помогать ей в работе. Кем бы Герман ни был, но в денежных делах он честный человек. Тамара будет жить в дядиной квартире и платить за нее. Реб Авраам Ниссен разрешил Герману придти и показал ему свой книжный фонд - все старые книги. Реб Авраам Ниссен уже давно никак не мог разобрать их. Запыленные книги штабелями лежали на полу, многие рассохлись, у других порвались переплеты. Где-то у него была опись, но найти ее было невозможно. Никогда он не торговался с покупателем: брал столько, сколько давали. Много ли надо ему и Шеве Хаддас? Квартплата в старом здании на Ист-Бродвее, где они жили, была ограничена по закону и не повышалась. Старик знал об образе жизни Германа и все время настаивал, чтобы Тамара развелась с ним, - но все-таки сумел найти и для него оправдание. Почему он должен ждать веры от этих молодых людей, если его самого мучили сомнения? Как те, кто пережил подобное разрушение, могут верить во Всемогущего и Его милосердие? В глубине души реб Авраам Ниссен не испытывал симпатий к ортодоксальным евреям, которые пытались вести себя так, как будто в Европе не было никакого массового уничтожения. Эти мысли реб Авраам Ниссен высказал Герману, когда они, перед отъездом реба Авраама в Израиль, имели длинный разговор. Он хотел остаться в Святой Земле, чтобы избавить себя от утомительного путешествия по подземным пространствам, которое придется предпринять мертвым, прежде чем они достигнут Святой Земли, чтобы восстать там при явлении Мессии. Старик не стал заключать с Германом никаких письменных соглашений. Они договорились, что Герман может брать себе из выручки столько, сколько ему надо для жизни. С тех пор, как Маша приняла место в санатории, у Германа было чувство, что ему больше нечего сказать ей; так оно и должно было случиться. Он сделался фаталистом и на практике, и в теории. Он был готов подчиняться руководству высших сил, звались они судьбой, предопределением или Тамарой. Единственной его проблемой были галлюцинации: в метро он видел Машу в поезде, стоявшем напротив. Телефон в магазине звонил, и он слышал Машин голос. Проходило довольно много времени, прежде чем он понимал, что это не она. Чаще всего звонили молодые американцы, которые спрашивали, могут ли они продать или подарить книги, доставшиеся им от их умерших отцов. Он понятия не имел, откуда они знают книжный магазин реба Авраама Ниссена, потому что старик никогда не давал объявлений и не делал себе рекламу. Для Германа все это было большой загадкой: доверие реба Авраама Ниссена к нему; Тамарина готовность помогать ему; самоотречение, с каким она заботилась о Ядвиге. С той ночи в бунгало Тамара больше не хотела физической близости с ним. Ее отношение к нему было чисто платоническим. Скрытая доселе деловая хватка проснулась в Тамаре. С помощью Германа она составила каталог, установила цены и отдала развалившиеся книги в переплет. Перед Пасхой Тамара сделала запас Хаггады, салфеток для мацы, ермолок во всех стилях и всех расцветок, даже свечей и тарелок. Она утопала в платках для молитвы, в ремнях для молитвы, в молитвенниках, напечатанных на двух языках, на английском и на иврите, и в текстах, которые изучают мальчики к бар-мицве. Ложь о торговле книгами, которую так часто повторял Герман, стала правдой. Однажды утром он взял Ядвигу с собой, чтобы показать ей магазин. Потом Тамара проводила ее домой, потому что Ядвига боялась одна ездить в метро, особенно теперь, в последние месяцы беременности. Как странно было сидеть вместе с Тамарой и Ядвигой за предпасхальной трапезой и декламировать Хаггаду. Они настояли на том, чтобы он надел ермолку и совершил всю церемонию - благословил вино, отведал блюдо из петрушки, тертых яблок, с орехами и с корицей, а также яиц и соленой воды. Тамара задал четыре ритуальных вопроса. Для него, а возможно и для Тамары, это была только игра, ностальгическая игра. Но что, в конце концов, не было игрой? Он ни в чем не мог найти ничего "реального" - о так называемых "точных науках" и говорить нечего. В личной философии Германа выживание всегда основывалось на обмане. От микроба до человека, из поколения в поколение, жизнь побеждала потому, что умела прокрадываться мимо ревнивых, разрушительных сил. Как контрабандисты в Живкове во время первой мировой войны набивали сапоги и рубашки табаком, прятали всевозможный контрабандный товар на теле, крались через границу, нарушали законы и подкупали чиновников - точно также мухлевала частичка протоплазмы, и точно также каждая каждое ее скопление прокладывало свой кружной путь сквозь эпохи. Так было, когда первые бактерии появились в иле на краю океана, и так будет, когда солнце превратится в шлак и последнее живое существо на Земле замерзнет и закончит свою жизнь в последнею акте биологической драмы. Звери смиряются с ненадежностью бытия и необходимостью бежать и скрываться; лишь человек ищет безопасность - и в результате получает вместо безопасности собственную гибель. Еврею всегда удавалось проскальзывать между преступлением и безумием. Он тайком вил гнезда в Ханаане и Египте. Авраам выдал Сарру за свою сестру. Все две тысячи лет изгнания, начиная с Александрии, Вавилона и Рима и кончая гетто Варшавы, Лодзи и Вильны, были одной большой контрабандой. Библия, Талмуд и комментарии к ним предписывали евреям одну стратегию: беги от зла, прячься от опасностей, избегай меряться силами, как можно дальше держись от недобрых сил Вселенной. Еврей никогда не смотрел с презрением на дезертира, заползавшего в подвал или на чердак, в то время как снаружи армии сражались друг с другом. Герман, современный еврей, еще на шаг расширил этот принцип: он отказывался даже от силы, которую давала вера в Тору. Он обманывал не только Авимелеха, но и Сарру и Агарь. Герман не заключал с Богом союза и не пользовался Его услугами. Он не хотел, чтобы семя его стало столь же многочисленным, как песок морской. Вся его жизнь была игрой в прятки - проповеди, которые он писал для рабби Ламперта, книги, которые он продавал раввинам и мальчикам из ешив, а также то, что он согласился с переходом Ядвиги в иудаизм и принял Тамарину дружбу. Герман читал из Хаггады и зевал. Он поднял свой бокал и пролил десять капель, чтобы обозначить десять мук, посланных на фараона. Тамара похвалила Ядвигины фрикадельки. Рыба из Гудзона или какого-нибудь озера заплатила своей жизнью за то, что Герман, Тамара и Ядвига вспомнили об исходе из Египта. Курица положила свою голову, чтобы напомнить им о пасхальной жертве. В Германии и даже в Америке создавались неонацистские партии. Коммунисты во имя Ленина и Сталина пытали стариков-учителей, а в Китае и Корее во имя "культурной" революции уничтожали целые деревни. Убийцы, игравшие детскими черепами, тянули пиво из высоких бокалов в мюнхенских пивных и пели в церквах благочестивые гимны. В Москве ликвидировали всех еврейских писателей. И все-таки еврейские коммунисты прославляли убийц и поносили вчерашних вождей. Истина? Не в этих джунглях, не на этой глиняной сковородке, стоящей на раскаленной лаве. Бог? Чей Бог? Евреев? Фараона? Оба, Герман и Ядвига, просили Тамару остаться на ночь, но она непременно хотела домой. Она обещала придти завтра и помочь приготовиться ко второму седеру. Она и Ядвига помыли посуду. Тамара пожелала Ядвиге и Герману счастливого праздника и отправилась домой. Герман пошел в спальню и лег на кровать. Он не хотел думать о Маше, но мысли его снова и снова возвращались к ней. Что она теперь делает? Думает ли иногда о нем? Зазвонил телефон, он вскочил и схватил трубку. Он надеялся, что это Маша, и одновременно боялся, что ей все происходящее могло видеться не так, как ему. У него сдавило горло, и он едва вытолкнув в телефон:"Алло?" Никто не ответил. "Алло! Алло! Алло!" Позвонить и не сказать ни слова - это был старый Машин трюк. Может быть, она просто хотела послушать его голос. "Не будь идиотом, скажи что-нибудь!", - сказал он. По-прежнему никакого ответа. "Ты поставила точку, не я", - услышал он свой голос. Никаких возражений. Он выждал немного и сказал: "Несчастней, чем я сейчас, ты меня сделать не можешь". 2. Прошли недели. Герман уснул, и ему снилась Маша. Зазвонил телефон, он отбросил одеяло и выпрыгнул из кровати. Ядвига продолжала храпеть. Он побежал в коридор и в темноте стукнулся коленам. Он поднял трубку и закричал: "Алло!", но никто не отвечал. "Если ты не отвечаешь, я кладу трубку", - сказал он. "Подожди!" Это был Машин голос. Он звучал приглушенно, она глотала слова. Через некоторое время ее речь стала более отчетливой. "Я на Кони Айленд", - сказала она. "Что ты делаешь на Кони Айденд? Где ты?" "В Манхеттен Бич Отель. Я весь вечер пыталась дозвониться до тебя. Где ты был? Я хотела позвонить попозже, но заснула". "Что ты делаешь в Манхеттен Бич Отель? Ты одна?" "Да, я одна. Я вернулась к тебе". "Где твоя мать?" "В санатории в Нью-Джерси". "Я не понимаю". "Я договорилась, что она останется там. Рабби хочет помогать ей или что-то в этом роде. Я ему все рассказала - что я не могу жить без тебя и что моя мать единственное препятствие. Он пытался отговорить меня, но логика тут не поможет". "Ты знаешь, что Ядвига скоро родит". "О ней он тоже позаботится. Он потрясающий человек, пусть и ненормальный. У него в одном ногте больше сердца, чем у тебя в груди. Если бы я только могла любить его! Но я не могу. Едва он дотрагивается до меня, как мне тут же делается дурно от отвращения. Он сам поговорит с тобой. Он хочет, чтобы ты доделал работу, которую начал для него. Он любит меня и развелся бы со своей женой, если бы я согласилась выйти за него, но он понимает мои чувства. Никогда не подумала бы, что он окажется таким душевным человеком". Герман помолчал, прежде чем сказать что-то. "Все это ты могла бы рассказать мне из Нью-Джерси",- сказал он с дрожью в голосе. "Если я тебе не нужна, то я навязываться не буду. Клянусь тебе, если ты сейчас откажешься от меня, я больше тебя никогда не увижу. Все проще простого. Я хочу знать раз и навсегда: да иди нет?" "Ты отказалась от места?" "Я от всего отказалась. Я упаковала чемодан и вернулась к тебе". "Что с вашей квартирой? От нее ты тоже отказалась?" "Мы будем жить по-другому. Я не хочу больше оставаться в Нью-Йорке. Рабби Ламперт дал мне превосходное рекомендательное письмо, с ним я повсюду найду работу. Люди в санатории с ума сходили по мне. Я буквально возвращала людей к жизни. У рабби есть санаторий во Флориде, и если я захочу работать там, то могу хоть сегодня приниматься за дело за сотню в неделю. Если тебе не нравится Флорида, у него есть еще санаторий в Калифорнии. Ты тоже можешь работать на наго. Он добрый, как ангел". "Я не могу ее сейчас бросить. Каждый день могут начаться схватки". "А когда ребенок родится, ты найдешь другие причины. Мое решение твердое. Завтра я улетаю в Калифорнию, и ты больше никогда не услышишь обо мне. В этом я тебе клянусь прахом моего отца". "Но подожди же!" "Чего? Новых отговорок? Я даю тебе час времени, чтобы собрать вещи и приехать сюда. Рабби Ламперт позаботится о больничных счетах твоей крестьянки и обо всем остальное тоже. Он председатель какого-то родильного дома - название у меня сейчас вылетело из головы. Я ничего не скрывала от него. Он был шокирован, но он понимает. Он, возможно, вульгарен, но он все равно святой. Или ты подыскал себе новую любовь?" "Новую любовь я себе не подыскал, но книжный магазин у меня есть". "Что? У тебя есть магазин?" Герман кратко рассказал ей всю историю. "Ты вернулся к своей Тамаре?" "Нет, ничего подобного. Но она тоже ангел". "Познакомь ее с рабби. Может быть, два ангела произведут нового бога. Мы с тобой в любом случаи черти и причиняем друг другу одну только боль". "Я не могу сейчас, посреди ночи, начать собирать вещи". "Тебе ничего не надо собирать. Что там у тебя есть? Рабби кое-что одолжил мне или заплатил аванс - в зависимости от того, что я решу делать. Оставь все, как этот раб в Библии". "Какой раб? Это убьет ее". "Она крепкая крестьянка. Она найдет кого-нибудь еще и будет счастлива. Она может отказаться от ребенка, и его усыновят. Рабби связан с учреждением, которое занимается этим. У него повсюду связи. Если хочешь, заведем ребенка, но хватит болтать. Уж если Авраам смог пожертвовать Исааком, ты можешь пожертвовать Исавом. Возможно, потом мы возьмем ребенка себе. Каков твой ответ?" "Что ты хочешь, чтобы я сделал?" "Одевайся и приезжай. Такие вещи происходят каждый день". "Я боюсь Бога". "Если боишься, оставайся с ней. Спокойной ночи навсегда!" "Подожди, Маша, подожди!" "Да или нет?" "Да". "Вот номер моей комнаты". Герман положил трубку. Он напряженно прислушался. Ядвига по-прежнему храпела. Он стоял у телефона. Он не осознавал, как тосковал по Маше. Он стоял в темноте с безмолвной покорностью человека, потерявшего волю. Только через некоторое время он снова смог действовать. Он вспомнил, что где-то в ящике стола у него есть фонарик. Он нашел его и направил луч света на телефон, так, чтобы видеть номерной диск. Он должен был поговорить с Тамарой. Он набрал номер Авраама Ниссена Ярославер. Он ждал несколько минут прежде чем услыхал сонный Тамарин голос. "Тамара, извини меня" - сказал он."Это Герман". "Да, Герман. Что случилось?" "Я ухожу от Ядвиги. Я уезжаю с Машей". Некоторое время Тамара молчала. "Ты понимаешь, что ты делаешь?", - спросила она наконец. "Понимаю и делаю". "Женщина, которая требует такую жертву, не заслуживает ее. Я никогда бы не подумала, что ты настолько можешь потерять голову". "Но это факт". "А что с магазином?" "Все в твоих руках. Рабби, на которого я работал, хочет что-нибудь сделать для Ядвиги. Я дам тебе его адрес и номер телефона. Позвони ему". "Подожди, я возьму чем записать". Пока он держал трубку и ждал, стало тихо. Ядвига перестала храпеть. "Сколько сейчас времени?", - подумал Герман. Обычно он точно чувствовал время. Он мог сказать, который час, с точностью до минуты; но сейчас эта способность исчезла в нем. Он молил Бога, перед которым был грешен, чтобы Ядвига не проснулась. Тамара вернулась к телефону. "Говори номер". Герман назвал ей фамилию рабби Ламперта и номер телефона. "Ты не мог бы по крайней мере подождать, пока она родит?" "Я не могу ждать". "Герман, у тебя ключи от магазина. Ты не мог бы отпереть рано утром? Я в десять буду там". "Хорошо, я приеду к десяти". "Ну, эту кашу ты заварил сам, и сям будешь ее расхлебывать", - сказала Тамара и положила трубку. Он стоял в темноте и прислушивался к своему внутреннему голосу. Потом он пошел в кухню взглянуть на часы. Он был потрясен, увидев, что сейчас только четверть второго. Он спал не больше часа, хотя ему казалось, что он проспал всю ночь. Он огляделся, ища чемодан, в который хотел упаковать белье и рубашку. Он осторожно выдвинул ящик и взял несколько рубашек, нижнее белье и пижаму. Он чувствовал, что Ядвига не спит, а только делает вид, что свит. Кто знает? Возможно ли, что она хочет избавиться от него? Может, ей все это надоело? А может, она выжидает, чтобы в последний момент устроить скандал. Запихивая вещи в чемодан, он подумал о рукописи для рабби? Где она? Он услышал, как Ядвига встает. "Что случилось?", - закричала она. "Мне надо кой-куда сходить". "Куда еще? Ах, это все равно". Ядвига снова легла. Он слышал, как застонала кровать. Он одевался в темноте, потея, хотя ему было холодно. Мелочь посыпалась у него из карманов брюк. Он все время налетал на мебель. Телефон зазвонил, и он побежал к нему. Это снова была Маша. "Ты идешь или ты не идешь?" "Я иду. Ты же на оставляешь мне выбора". 3. Герман боялся, что Ядвига передумает и попытается силой задержать его, но она лежала спокойно. Все время, что он собирался, она не спала. Почему она молчала? Впервые за все время, что он знал ее ,она вела себя не так, как он ожидал. Казалось, она участвует в заговоре против него, знает что-то, что от него сокрыто. Или она дошла до последней стадии отчаяния? Эта загадка вселяла в него неуверенность. Не исключено, что в последнюю минуту она набросится на него с ножом. Прежде чем покинуть квартиру, он прошел в спальню и сказал: "Ядвига, я ухожу". Она не ответила. Он хотел без шума закрыть дверь, но она захлопнулась с грохотом. Он тихо пошел вниз по лестнице, стараясь не разбудить соседей. Он пересек Мермейд-авеню и зашагал вниз до Серф-авеню. Каким тихим и темным был Кони Айленд ранним утром! Увеселительные заведения были закрыты и фонари потушены. Улица тянулась перед ним пустая, как загородная дорога. Он слышал шум волн за полосой пляжа. Пахло рыбой и иными морскими созданиями. На небе Герман видел несколько звезд. Он заметил такси и остановил его. Все, что у него было - это десять долларов. Он опустил стекло, чтобы выпустить сигаретный дым. В кабину ворвался ветер, но лоб его оставался влажным. Он глубоко вздохнул. Не смотря на ночную прохладу, день обещал быть теплым. Он внезапно понял, что так должен чувствовать себя убийца по пути к своей жертве. "Она мой враг! Мой враг!", - бормотал он, имея в виду Машу. У него было тревожное ощущение того, что все это он уже переживал однажды. Но когда? Или это снилось ему? Ему хотелось пить; или это он хотел Машу? Такси остановилось у отеля. Герман боялся, что шофер не сможет разменять десять долларов, но он молча отсчитал сдачу. В холле отеля было тихо. Ночной портье дремал за стойкой перед ящичком с ключами. Герман был уверен, что человек у лифта спросит его, куда он направляется в столь поздний час, но тот без единого слова отвез его на нужный этаж. Герман быстро нашел номер. Он постучал, и Маша сразу открыла. Она била в халате и в тапочках. В комнату падал свет от уличных фонарей, другого света не было. Они бросились друг другу в объятья и переплелись без слов, в жутком молчании прижимаясь друг к другу. Солнце взошло, а Герман едва заметил это. Маша высвободилась из его рук и встала, чтобы опустить жалюзи. Они заснули, так и не поговорив. Он спал крепко и проснулся, оттого, что снова хотел Машу и испытывал страх, оставшийся в нем от забытого уже сна. Все, о чем он мог вспомнить, было - беспорядок, крики и какие-то насмешки. Но вскоре и это спутанное воспоминание поблекло. Маша открыла глаза. "Сколько времени?", - спросила она и снова заснула. Он разбудил ее, чтобы объяснить ей, что в десять он должен быть в книжном магазине. Они пошли в ванную, чтобы помыть друг друга. Маша начала говорить. "Первым делом нам надо в мою квартиру, я должна взять там кое-какие вещим и запереть дверь. Моя мама туда никогда больше не вернется". "Это может затянуться на несколько дней". "Нет, всего несколько часов. Здесь мы больше оставаться не можем". Хотя он только что насытился ее телом, он никак не мог понять, как выдержав такую долгую разлуку с ней. Она несколько пополнела за эти надели; и помолодела. "Она устроила сцену, твоя крестьянка?" "Нет, не сказала ни слова". Они быстро оделись, и Маша заплатила за номер. Они пошли к станции метро на Шипхедс-бей. Залив был залит солнечным светом и полон лодок, многие из которых, на рассвете уйдя в открытое море, возвращались теперь. Рыба, еще несколько часов назад плававшая в воде, лежала на палубах с остекленевшими глазами, разорванными ртами и заляпанной кровью чешуей. Рыбаки, богатые спортсмены-удильщики, взвешивали рыб и хвастались уловом. Всякий раз, когда Герман видел, как убивают животных, у него появлялась одна и та же мысль: в своем поведении относительно тварей Божьих все люди - нацисты. Самодовольство, которым человек отличался от других живых существ, влекло за собой самые дикие расистские теории и порождало принцип: сила рождает право. Снова и снова Герман решал быть вегетарианцем, но Ядвига и слышать не хотела об этом. В деревне и потом в лагере они достаточно наголодались. Они приехали в изобилие Америки не для того, чтобы снова голодать. Соседки научили ее, что кашрут[9] - это корни иудаизма. Для курицы только почетно, если ее тащат к мяснику, который, прежде чем перерезать ей горло, произносит благословение. Герман и Маша зашли в кафетерий позавтракать. Он снова сказал, что не может ехать вместе с ней в Бронкс, потому что сначала должен встретиться с Тамарой и отдать ей ключ от магазина. Маша недоверчиво слушала его. "Она отговорит тебя". "Тогда пойдем со мной. Я отдам ей ключ, и мы поедем домой". "У меня больше нет сил. Время, что я провела в санатории - это был сплошной ад. Каждый день мама надоедала мне там, что хочет вернуться в Бронкс, хотя у нее была удобная комната, медсестры, врач, и все, что только может пожелать больной человек. Там была и синагога, где они молились. Каждый раз, когда рабби навещал ее, он приносил ей подарок. На небесах ей не было бы лучше. Но она все время упрекала меня за то, что я засунула ее в дом престарелых. Другие старики скоро поняли, что ее невозможно сделать счастливой. Там был сад, где все они сидели и читали газеты или играли в карты - но она заточила себя в своей комнате. Я жалела стариков. То, что я рассказывала тебе о рабби, правда: он готов был ради меня оставить свою жену. Одного моего слова было бы достаточно". В метро Маша сделалась молчаливой. Она сидела с закрытыми глазами. Когда Герман что-то говорил ей, она вздрагивала, как будто ее вырвали из сна. Ее лицо, этим утром бывшее круглым и молодым, снова стало худым. Герман заметил у нее седой волос. Наконец-то Маша довела свою драму до кульминации. Все ее истории всегда кончались путаницей, чепухой, театральщиной. Герман посматривал на свои часы. Он договорился с Тамарой на десять, но было уже двадцать минут одиннадцатого, а поезд был еще далеко от нужной ему станции. Наконец, поезд остановился на Кэнал-стрит, Герман выскочил. Он обещал Маше позвонить ей и приехать в Бронкс как можно быстрее. Шагая через ступеньку, он взбежал по лестнице и поспешил к магазину, но Тамары там не было. Она, должно быть, уехала домой. Он закрыл дверь и вышел, чтобы позвонить Тамаре и сказать ей, что он тут. Он набрал номер, но никто не ответил. Герман подумал, что Маша, наверное, уже дома, и позвонил ей. Он выждал множество гудков, но и там никто не брал трубку. Он набрал еще раз и уже хотел дать отбой, как вдруг услышал Машин голос. Она ругалась и плакала, и он никак не мог понять, что она говорит. Потом он услышал, как она жалуется: "Меня ограбили! Все взяли, ничего нам не оставили, одни голые стены!" "Когда это произошло?" "Его знает? О, Боже, почему меня не сожгли, как других евреев?" Она разразилась истерическим плачем. "Ты звонила в полицию?" "Что полиция может тут поделать? Они же сами воры!" Маша положила трубку. Герману ка