льше участвовать в выборах. Многие считают,
что если все пойдет как надо, его округ может достаться племяннику депутата,
Нобору Ватая, тем более что других серьезных преемников, имеющих шансы на
успех, не видно. А если так, писал автор, прочность позиций в округе
нынешнего депутата господина Ватая, а также известность и молодость Нобору
Ватая практически обеспечивают последнему избрание в парламент.
"Вероятность, что Нобору-сан выдвинет свою кандидатуру, составляет, пожалуй,
порядка 95 процентов. Конкретные условия еще будут оговариваться, но он сам,
похоже, загорелся этой идеей и, наверное, не успокоится", -- заявил про него
какой-то "местный авторитет".
Еще в журнале была опубликована беседа с Нобору Ватая. Довольно
длинная. Официально я пока не решил, буду выдвигаться или нет, говорил он.
Разговоры об этом действительно идут, но у меня свои соображения на этот
счет. Это не тот случай, когда тебе предлагают, а ты в ответ берешь под
козырек: "Есть! Будет сделано". Возможно, между тем, что я ищу в мире
политики, и тем, что он может потребовать от меня, есть большая разница. Не
нужно торопиться. Будем вести переговоры, искать общий язык. Но уж если
согласие будет достигнуто и я в самом деле пойду на выборы, то стану
добиваться победы во что бы то ни стало. Выберут -- отсиживаться в
парламенте на задней скамье вместе с другими новичками не буду. Мне всего
тридцать семь, и если я пойду в политику, времени у меня впереди еще очень
много. Есть четкие планы на будущее, и я могу привлечь к ним людей. Далеко
идущие планы. Есть долгосрочная стратегия, и я буду ею руководствоваться.
Чтобы добиться цели, мне нужно пятнадцать лет. В XX веке я обязательно
должен занять в политике такое место, с которого можно добиться, чтобы
Япония осознала себя как государство, как нация. Вот моя первоочередная
цель. Я хочу вытащить Японию из нынешнего состояния, когда она стоит на
политическом распутье, и привести к единой политико-культурной модели. Иными
словами, речь идет о том, чтобы реструктурировать государственную систему.
Покончить с лицемерием, утвердить логику и мораль. Нам нужны не расплывчатые
словеса, не бессмысленная риторика, а четко определенный образ, который
можно продемонстрировать всем, потрогать руками. Приходит время, когда мы
должны с четкостью представить себе этот образ. От нынешних политиков как
раз и требуется утверждение такого народного, национального согласия. Наша
теперешняя безыдейная политика -- все равно что плывущая по течению
гигантская колышущаяся медуза. Идеалистические теории и метания меня не
интересуют. Я просто говорю: "Это надо сделать" -- и значит, это
действительно надо сделать, чего бы оно ни стоило. Для этого у меня есть
реальная политическая программа. О том, что она собой представляет, вы
будете узнавать постепенно, по мере того как будет развиваться ситуация.
Автор относился к Нобору Ватая вполне доброжелательно. Компетентный
политический и экономический обозреватель, человек с острым умом,
отличающийся красноречием. Молодой, из известной семьи, подающий большие
надежды политик. Поэтому "долгосрочная стратегия", о которой он говорит, --
это не пустые мечты, а очень даже реальная вещь. Многие избиратели -- за то,
чтобы он участвовал в выборах. Впрочем, его округ относится к консервативным
и кое-какие проблемы могут быть с тем, что он разводился и теперь живет
один, но молодость и способности Нобору Ватая с лихвой компенсируют этот
недостаток. Голоса женщин ему тоже обеспечены. В общем, "кандидат лучше
некуда", -- слегка язвительно подытоживал журнал. "Критикуемую господином
Ватая "безыдейную политику" он, можно думать, использует, чтобы получить в
наследство избирательный округ дяди и выставить свою кандидатуру на выборах.
Благородные политические взгляды господина Ватая по-своему убедительны,
однако только будущее позволит судить о том, насколько эффективными они
окажутся в приложении к практической политической деятельности".
x x x
Кончив читать, я швырнул журнал в стоявший на кухне ящик для мусора и
начал складывать в чемодан одежду и другие вещи, которые собирался взять с
собой на Крит. Я совершенно не представлял, холодно ли там зимой. На карте
Крит -- совсем рядом с Африкой, но и в Африке в некоторых районах зимой
довольно прохладно. Я положил в чемодан кожаную куртку, два джемпера, двое
брюк. Две рубашки с длинным рукавом, три -- с коротким. Твидовый пиджак.
Майки и шорты. Носки и трусы. Кепку и солнечные очки. Плавки. Полотенце.
Набор умывальных принадлежностей для путешествий. И все равно чемодан
заполнился только наполовину. Я ума не мог приложить, что еще может мне
понадобиться.
Удовлетворившись пока этим, я захлопнул крышку, и тут до меня, наконец,
дошло, что я и вправду собираюсь уехать отсюда. Из этого дома, из этой
страны. Кинув в рот лимонную карамельку, я посмотрел на свой новенький
чемодан и вспомнил, что Кумико ушла из дома даже без чемодана. В то ясное
летнее утро с ней была только маленькая сумочка через плечо да блузка с
юбкой, которые она забрала в химчистке на станции. Выходит, багаж у нее был
еще меньше, чем у меня сейчас.
Потом я стал думать о медузах. "Такая безыдейная политика превратила
эту страну в плывущую по течению гигантскую колышущуюся медузу", -- вещал
Нобору Ватая. Интересно, приходилось ли ему наблюдать настоящую медузу
вблизи?
Скорее всего, нет. А мне приходилось. В том самом аквариуме, куда я
зашел с Кумико против своей воли и где видел медуз, собранных со всего
света. Кумико переходила от одного аквариума с этими тварями к другому и,
почти не проронив ни слова, как завороженная, следила за их спокойными,
пластичными движениями. Хоть это было наше первое свидание, она, похоже,
совсем забыла о моем существовании.
Каких только медуз там не было! Разных видов, форм и размеров. Кумико
была от них без ума. После этого я даже подарил ей иллюстрированную
энциклопедию медуз. Для Нобору Ватая это, наверное, новость, но у некоторых
видов медуз, между прочим, имеются кости и мышцы. Они дышат кислородом и
выбрасывают из себя продукты распада. У них есть молоки, икра. Медузы
движутся, развернув свои зонтики и пошевеливая щупальцами, движения их
красивы. Они вовсе не плывут, колыхаясь, бессмысленно по течению. Совсем не
собираюсь их защищать, но у них тоже есть свои цели и желания в жизни.
Вот так, господин Ватая! Хотите стать политиком -- пожалуйста, мне
наплевать. Это ваше дело. Ничего не имею, против. Одно только хочу сказать.
Не надо оскорблять медуз неточными метафорами.
x x x
Вечером, в десятом часу, вдруг затрещал телефон. Он звонил и звонил, а
я все не брал трубку и смотрел на аппарат, заливавшийся трелями на столике.
Кто бы это мог быть? Кому еще я понадобился?
И тут меня осенило. Это же моя телефонная знакомая. Не знаю, почему я
так подумал, -- но точно она. Из той загадочной темной комнаты, где все еще
плавает в воздухе густой, тяжелый аромат цветов, до сих пор витают ее
сумасшедшие сексуальные порывы. "Я тебе сделаю все, что захочешь. Даже от
жены такого не дождешься". Трубку я так и не снял. После десяти звонков
телефон смолк, потом прозвонил еще двенадцать раз. И стало тихо. Еще тише,
чем до того, как он зазвонил. Сердце громко стучало в груди. Уставившись, я
долго смотрел на кончики пальцев, представляя, как перекачиваемая сердцем
кровь постепенно приливает к ним. Потом закрыл лицо руками и тяжело
вздохнул.
Тишину комнаты нарушало лишь сухое тиканье часов. Я пошел в спальню,
уселся на пол и снова вперился в свой новый чемодан. На Крит? Извините, но я
уезжаю на Крит. Утомила меня здешняя жизнь, да и имя -- Тору Окада -- слегка
надоело. "Мужчина, бывший Тору Окада, и женщина -- та, которую прежде звали
Критой Кано, - решили отправиться на Крит", -- попробовал было произнести я
вслух. Однако к кому я, собственно, обращаюсь? Сам не пойму. Так к кому же?
' Тик-так, тик-так, тик-так -- отбивали свой ритм часы. Казалось, они звучат
в унисон с ударами моего сердца.
16. Единственная неприятность в доме Мэй Касахары • Размышления о
желеобразном источнике тепла
-- Привет, Заводная Птица! -- раздался женский голос. Прижав к уху
трубку, я взглянул на часы. 16:00. Телефон поднял меня, всего в поту, с
дивана, на котором я забылся коротким неприятным сном. Не оставляло
ощущение, будто все время, пока я спал, на мне кто-то сидел. Этот
неизвестный кто-то уселся на меня, дождавшись, когда я усну, а потом, за
несколько мгновений до моего пробуждения, поднялся и удалился.
-- Алло!-- На том конце говорили тихо, почти шепотом. Звук, казалось,
доходил до меня через слой разреженного воздуха. -- Это Мэй Касахара...
-- Да-а? -- протянул я, но губы еще плохо шевелились, и как у меня
получилось это междометие -- не знаю. Может, Мэй подумала, что я стону.
-- Чем занимаешься? -- поинтересовалась она.
-- Ничем, -- отозвался я и убрал трубку подальше ото рта, чтобы
откашляться. -- Ничем не занимаюсь. Спал.
-- Я тебя разбудила, что ли?
-- В общем, да. Но ничего страшного. Я просто задремал.
-- Послушай, Заводная Птица! Ты не мог бы сейчас зайти ко мне? --
спросила Мэй после небольшой заминки.
Я зажмурился. Перед глазами во мраке поплыли световые пятна разного
цвета и разной формы.
-- Хорошо.
-- Я в саду загораю, так что заходи спокойно со двора.
-- О'кей.
-- Злишься на меня, Заводная Птица?
-- Да я не знаю. Но так или эдак, все равно сейчас приду. Только приму
душ и переоденусь. Мне с тобой поговорить надо.
Постояв немного под холодным душем, чтобы прийти в себя, я включил
горячую воду, потом снова холодную. После этого проснулся окончательно, но
от тяжести в теле так и не избавился. Вдруг начали дрожать ноги, и под душем
несколько раз пришлось хвататься за вешалку для полотенца или присаживаться
на край ванны. Устал, что ли, так? Намыливая шампунем голову, на которой еще
оставалась шишка, я думал про того парня, что сбил меня с ног в Синдзюку. До
меня никак не доходило, зачем он это сделал. Что толкает людей на такие
вещи? Случилось это только вчера, а казалось -- прошла уже неделя или две.
Выйдя из ванны и вытершись полотенцем, я почистил зубы и посмотрел на
себя в зеркало. Темно-синее пятно было на месте, на правой щеке, -- ни
темнее, ни бледнее. На белках -- красная кровяная сетка, под глазами --
черные круги. Щеки ввалились, волосы отросли. Прямо оживший свежий труп,
только что выбравшийся из могилы.
Я переоделся в новую майку и шорты, надел кепку, солнечные очки и вышел
на дорожку. Жара еще не спала. Все живое вокруг-- без исключения -- изнывало
в ожидании дождя, но на небе не было ни облачка. Все стихло, над дорожкой
висела пелена неподвижного горячего воздуха. Вокруг, как всегда, -- никого.
В такую жару ни перед кем не хотелось светить своей жуткой физиономией.
Во дворе заброшенного дома статуя птицы, раскрыв клюв, по-прежнему
сердито пялилась в небо. Мне показалось, она еще больше потемнела от грязи и
облезла. Взгляд ее почему-то стал напряженнее, точно наткнулся в небе на
какую-то совершенно необыкновенную мрачную картину. Будь ее воля, птица
отвела бы от нее глаза, но это было не в ее силах -- глаза были прикованы к
одной точке, и птице ничего не оставалось, как смотреть туда. Взявший статую
в кольцо высоченный бурьян стоял не шелохнувшись, как хор в древнегреческой
трагедии, который, затаив дыхание, ожидает появления оракула. Телевизионная
антенна на крыше безучастно тянула свои серебристые щупальца в повисшее над
землей удушливое пекло. Все иссыхало и изнемогало под палящим летним зноем.
Посмотрев по сторонам, я прошел во двор к Мэй Касахаре. Она
расположилась на самом солнцепеке, предпочтя его прохладе в тени дуба.
Девчонка лежала на спине в шезлонге в немыслимо узеньком шоколадном бикини.
Лишь скрепленные шнурочками крошечные полоски материи -- и больше ничего.
"Разве может человек в таком плавать?" -- засомневался я. На Мэй были те же
солнечные очки, что во время нашей первой встречи, лицо покрывали крупные
капли пота. Под шезлонгом лежали большое белое полотенце, лосьон для загара
и несколько журналов. Тут же валялись две пустые банки из-под "спрайта",
одну из них она приспособила под пепельницу. На траве я заметил пластиковый
поливочный шланг: кто-то пользовался им, да так, не свернув, и бросил.
Когда я подошел ближе, Мэй Касахара встала, протянула руку и выключила
радио. С тех пор как мы виделись в последний раз, она потемнела еще сильней.
Великолепный ровный загар покрывал все тело -- от мочек ушей до кончиков
пальцев на ногах. Похоже, девчонка только и делает, что каждый день печется
на солнце. Пока я сидел в колодце, тоже, наверное, этим занималась. Я
огляделся -- вокруг почти ничего не изменилось: та же большая ухоженная
лужайка, пруд, в котором по-прежнему нет воды и от одного вида которого
пересыхает в горле.
Усевшись возле Мэй в шезлонг, я вытащил из кармана лимонные леденцы. От
жары они растаяли и прилипли к бумажной обертке.
Мэй какое-то время молча смотрела на меня и, наконец, сказала:
-- Что это у тебя с лицом, Заводная Птица? Это что -- родимое пятно?
-- Наверное. А впрочем, я и сам не знаю. Как-то незаметно появилось...
Мэй привстала и опять внимательно взглянула мне в глаза. Смахнула
капельки пота над верхней губой, поправила съехавшие с переносицы очки.
Теперь ее глаз за темными стеклами почти не было видно.
-- Как -- не знаешь? Совсем?
-- Совсем.
-- Совсем?
-- Вылез из колодца, потом посмотрел в зеркало, а око уже тут. Вот и
все.
-- Болит?
-- Не болит, не чешется. Но какое-то теплое.
-- К врачу ходил? Я покачал головой.
-- Боюсь, без толку.
-- Может, и так, -- сказала Мэй. -- Я тоже врачей терпеть не могу.
Я снял кепку и солнечные очки, промокнул платком пот на лбу. Моя серая
майка потемнела под мышками от пота.
-- Ничего у тебя бикини, -- сказал я.
-- Спасибо.
-- Как будто из кусочков собирали. Использовали ограниченный ресурс по
максимуму.
-- Когда никого нет, я лифчик всегда снимаю.
-- Пожалуйста.
-- Прикрывать-то особенно нечего, -- сказала она, словно извиняясь.
Грудь у нее под лифчиком в самом деле оказалась еще маленькой и
неразвитой.
-- Ты в этом когда-нибудь плавала?
-- Никогда. Я плавать совсем не умею. А ты, Заводная Птица?
-- Умею.
-- Сколько проплывешь?
Я перевернул языком леденец во рту.
-- Сколько хочешь.
-- Десять километров сможешь?
-- Может, и смогу. -- Я вообразил, как плаваю на Крите в море.
"Чистейший белый песок и море, густого, как виноградное вино, цвета", --
было написано в путеводителе. Я все пытался представить, какое оно -- море,
густого, как виноградное вино, цвета. Неплохое, наверное. Я снова отер пот с
лица.
-- Дома никого?
-- Мои укатили вчера на дачу, на Идзу*. Конец недели -- все купаться
уехали. Все -- это родители и младший брат.
-- А ты?
Мэй чуть пожала плечами. Потом вытянула из складок пляжного полотенца
пачку "Хоупа", спички и закурила.
-- Ну и видок у тебя, Заводная Птица.
-- Конечно. Посидишь в колодце в темноте несколько дней без еды и воды,
вот и будет видок.
Мэй сняла очки и повернулась ко мне. Ссадина у нее под глазом еще не
зажила.
-- Злишься на меня, Заводная Птица? Скажи честно.
-- Не знаю. У меня столько всяких забот-- голову сломаешь. Так что не
до этого.
-- А жена вернулась? Я покачал головой.
-- Письмо прислала. Она больше не вернется. Раз Кумико пишет, что не
вернется, -- значит, так оно и есть.
-- Если решила что-то -- уже не перерешит?
-- Нет.
-- Бедный ты, бедный. -- С этими словами Мэй поднялась с места и
легонько коснулась рукой моего колена. -- Бедная, бедная Заводная Птица.
Может, ты не поверишь, но я правда хотела под конец вытащить тебя из
колодца. Я просто хотела испугать тебя немножко, помучить. Напугать, чтобы
ты закричал. Мне хотелось посмотреть, как ты выйдешь из себя и запаникуешь.
* Курортное место.
Я не знал, что на это сказать, и только кивнул.
-- А ты поверил? Когда я сказала, что собираюсь тебя там уморить?
Я свернул обертку от леденца в шарик и покатал его в руках.
-- Не знаю. Мне показалось и то, и другое: то ли ты всерьез говорила,
то ли просто пугала. Когда сидишь в колодце и говоришь с кем-то наверху, с
голосом происходит что-то странное: никак не уловишь тон речи. Но дело в
конце концов не в том, что ты в самом деле имела в виду. У реальности как бы
несколько слоев. Так что в той реальности ты, может, и вправду собиралась
меня убить, а в этой -- может, и нет. Все зависит от того, в какой
реальности ты и в какой -- я.
Я затолкал шарик от обертки в банку из-под "спрайта".
-- Можно тебя попросить, Заводная Птица? -- спросила Мэй, показывая на
брошенный шланг. -- Облей меня? Такая жарища! Мозги расплавятся, если не
окатиться.
Встав с шезлонга, я поднял с травы синий пластиковый шланг. Он нагрелся
на солнце и сделался мягким. Я повернул спрятавшийся в тени кустов кран и
пустил воду. Нагретая в шланге вода была сначала почти как кипяток, но
постепенно остывала, пока не потекла холодная. Тогда я направил шланг на
вытянувшуюся на лужайке Мэй.
Крепко зажмурившись, она подставила тело под струю.
-- Ух, классно! Какая холодная! Здорово! Давай и ты, Заводная Птица!
-- Но я же не в плавках, -- возразил было я, но при виде Мэй, которая,
судя по всему, получала от этого душа настоящее удовольствие, стало ясно,
что дальше терпеть эту жуткую жару невозможно. Сняв насквозь промокшую от
пота майку, я нагнулся и начал поливать себе на голову, потом проглотил
попавшую в рот влагу. Она оказалась холодной и вкусной.
-- Эй! Это не водопроводная вода?
-- Нет, конечно. Насос из-под земли качает. Холодная, классная, скажи?
И пить можно. Недавно приходил дядька из департамента здравоохранения и
проверял. Сказал, что все в норме. Говорят, в Токио сейчас не найдешь такую
чистую воду. Тот мужик даже удивился. Но мы ее все-таки не пьем. Боимся. Тут
столько домов понастроено, что в нее может попасть, никто не знает.
-- Тут что-то не так, тебе не кажется? У Мияваки в колодце сухо, как в
пустыне, а у вас полно свежей воды. Всего-то и надо -- через узенькую
дорожку перейти. Почему же тогда такая разница?
-- Почему, действительно? -- сказала Мэй, наклонив голову. -- А может,
грунтовые воды как-то по-другому проходят. Изменилось что-нибудь, вот у них
колодец и высох, а у нас -- нет. Хотя я точно не знаю.
-- А у вас дома ничего плохого не случалось? -- спросил я. Мэй
нахмурилась и покачала головой.
-- Последние десять лет плохое у нас тут одно -- скука смертная.
Вытершись полотенцем после такого душа, она предложила выпить пива. Я
не стал отказываться. Мэй принесла из дома две банки холодного "Хайнекена" и
открыла одну; я взял другую.
-- Что ты теперь собираешься делать, Заводная Птица?
-- Пока не решил. Скорее всего, уеду отсюда. Может, даже из Японии
уеду.
-- И куда же ты собрался из Японии?
-- На Крит.
-- На Крит? Из-за твоей Криты... как ее там?
-- Отчасти.
Мэй на минуту задумалась.
-- И из колодца тебя эта самая Крита вытащила?
-- Крита Кано, -- проговорил я. -- Да, она.
-- У тебя много друзей, Заводная Птица?
-- Не сказал бы. Я, как бы это выразиться, известен тем, что друзей у
меня мало.
-- А как эта Крита Кано узнала, что ты сидишь в колодце? Ты ведь никому
не говорил, что туда полезешь. Как же она догадалась, где ты?
-- Не знаю, -- сказал я. -- Просто не представляю.
-- И все-таки едешь на Крит?
-- Я еще точно не решил. Просто возможен такой вариант -- вот и все.
Мэй достала сигарету и закурила, потом потрогала кончиком мизинца
ссадину под глазом.
-- Знаешь, Заводная Птица! Я тут загорала почти все время, что ты
отсиживался в колодце. Глядела во двор заброшенного дома, жарилась на солнце
и думала про тебя -- как ты сидишь там, внизу. Как тебя в кромешном мраке
донимает голод, как по чуть-чуть, по маленькому шажку, смерть к тебе
подбирается. Только я одна знала, что ты там и не можешь вылезти. Я думала
об этом и необычайно четко представляла, что ты чувствуешь... боль,
растерянность, страх. Понимаешь? Казалось, из-за этого я совсем рядом с
тобой. Не хотела я, чтобы ты умер, честное слово! Но мне хотелось
продвинуться еще дальше -- до того момента, когда ты повиснешь на ниточке,
потеряешь почву под ногами, одуреешь от страха так, что не выдержишь.
Думала, так будет лучше и для меня, и для тебя.
-- А мне вот что кажется. Дошла бы ты до этой грани -- и тут подумала:
а может, шагнуть еще, до самого конца? Вдруг это гораздо проще, чем кажется?
Еще чуть-чуть, а там... останется только последний толчок. А потом говорила
бы себе: и в самом деле так лучше -- и для меня, и для него, -- сказал я и
глотнул пива.
Слушая меня, Мэй в задумчивости кусала губы.
-- Может, ты и прав, -- вымолвила она наконец. -- Никто этого не знает.
Даже я.
Я допил пиво и поднялся. Нацепил на нос очки, натянул через голову
мокрую майку.
-- Спасибо за пиво.
-- Заводная Птица! Этой ночью, как все уехали на дачу, я лазила в тот
колодец. Просидела там часов пять или шесть.
-- Значит, это ты веревочную лестницу унесла?
-- Я, -- ответила Мэй, насупившись.
Я взглянул на поросший травой двор. Над впитавшей воду землей парили
струйки раскаленного воздуха. Мэй потушила сигарету и опустила окурок в
банку от "спрайта".
-- Первые два-три часа я ничего особенного не чувствовала. Конечно,
немножко не по себе было одной, в полной темноте, но я не испугалась. Есть
девицы, которые чуть что -- начинают орать от страха. Я не такая дурочка.
Дело не просто в темноте. Ты там несколько дней просидел и знаешь, что
бояться там нечего. Но прошло несколько часов, и я все меньше понимала, кто
я есть на самом деле и что со мной происходит. Я сидела тихо в темноте и
чувствовала, как внутри меня что-то растет, становится больше и больше. Эта
штука так быстро разрасталась в моем теле, что, казалось, разорвет меня в
конце концов на мелкие куски. Бывает, дерево растет-растет в горшке и вдруг
-- бах! -- горшок лопается, корни его раскалывают. Пока я лежала на солнце,
эта дрянь тихо сидела внутри, а в темноте будто насосалась каких-то особых
питательных веществ и стала расти со страшной силой. Я пыталась остановить
ее... Бесполезно, ничего не получалось... И мне стало жутко. Так жутко мне
еще никогда не было. Этот белый желеобразный сальный комок, забравшийся в
мое тело, собирался сожрать меня изнутри. А сначала эта слизь была совсем
маленькая, Заводная Птица.
Мэй немного помолчала, глядя на свои руки, будто вспоминала ту ночь.
-- Я правда -- так испугалась. Вот что ты должен был почувствовать. Вот
чего я хотела. Чтобы ты слышал, как эта тварь вгрызается в тебя.
Я опустился в шезлонг и посмотрел на ее тело, едва прикрытое узкими
полосками бикини. В шестнадцать она выглядела как тринадцатилетняя девчонка
с неразвитыми бедрами и грудью. Тело Мэй напомнило мне рисунки, в которых
реальность передается поразительно точно минимальным количеством линий. Но в
то же время в ее облике чудилось что-то старушечье.
-- У тебя никогда не было чувства, будто тебя обесчестили? -- вдруг ни
с того ни с сего спросил я.
-- Это как понимать? -- Она, прищурившись, взглянула на меня. -- В
физическом смысле? Ты имеешь в виду -- изнасиловали?
-- В физическом. Или в психическом. Все равно. Опустив глаза, Мэй
оглядела себя, потом опять перевела глаза на меня.
-- В физическом смысле ничего такого не было. Я еще девушка, между
прочим. Подпускаю одного парня, даю потрогать. -- Она показала пальцем на
грудь. -- Но только через одежду.
Я молча кивнул.
-- А в психическом... Даже не знаю. Не представляю, что это значит.
-- Я, в общем, тоже. Просто хочу знать, чувствовала ты что-нибудь такое
или нет. Если нет -- значит, с тобой не было ничего.
-- А почему ты об этом спрашиваешь?
-- Потому что кое-кто из моих знакомых испытывал такое. И в результате
возникали серьезные проблемы. Вот что я хочу у тебя еще спросить: почему ты
все время думаешь о смерти?
Она сунула в рот сигарету, ловко, одной рукой, чиркнула спичкой. Надела
очки.
-- А ты разве о смерти не думаешь, Заводная Птица?
-- Думаю, конечно. Но не все время. Только иногда. Как все обыкновенные
люди.
-- Я вот что думаю, Заводная Птица, -- сказала Мэй. -- Все люди
появляются на свет непохожими друг на друга, и это отличие сидит у них
где-то в самой глубине. Оно управляет каждым человеком, излучает изнутри
тепло. И у меня это есть, как у всех. Но бывает, оно идет вразнос -- то
разбухает во мне, то сдувается, дрожь какая-то подымается. Хочется
кому-нибудь передать, что чувствуешь, но никто не понимает. Наверное, я
толком объяснить не могу, но ведь никто как следует и слушать не хочет.
Только прикидываются, что слушают, а на самом деле -- ни фига подобного. Я
иногда страшно бешусь от этого и прямо с катушек слетаю.
-- Как это -- с катушек?
-- Ну, к примеру, из колодца тебе не даю вылезти или, сидя сзади на
мотике, на ходу закрываю парню глаза.
С этими словами Мэй потрогала ссадину возле глаза.
-- Это тогда ты на мотоцикле разбилась? Она подозрительно взглянула на
меня, будто не расслышала вопроса. Хотя уверен -- до нее дошло каждое мое
слово.
Выражения ее глаз за темными стеклами очков я разобрать не сумел,
однако по лицу Мэй разлилось какое-то безразличие. Напомнило масло,
растекающееся по ровной глади воды.
-- И что стало с тем парнем?
Не выпуская сигарету изо рта, Мэй смотрела на меня. Вернее, на мое
родимое пятно.
-- Я должна отвечать на этот вопрос?
-- Не хочешь -- не надо. Сама же завела этот разговор. Но раз не хочешь
говорить -- не говори.
Мэй молчала, точно никак не могла решить, что делать дальше. Глубоко
затянулась, наполнив дымом легкие, и медленно выдохнула. Затем вялым
движением сняла очки и, крепко зажмурившись, повернула лицо к солнцу. Я
посмотрел на нее, и мне показалось, что время постепенно замедляет свой ход.
"Точно завод кончается", -- подумал я.
-- Он умер, -- наконец сказала она бесцветным голосом, словно
смирившись с чем-то.
-- Умер?
Мэй стряхнула на землю пепел. Подняла полотенце и несколько раз провела
им по лицу, вытирая пот. Потом, будто вспомнив о важном деле, стала быстро
объяснять деловым тоном.
-- Мы гнали на приличной скорости. Это случилось недалеко от Эносимы.
Я безмолвно смотрел на нее. Она держала с двух сторон за кончики свое
белое пляжное полотенце и прижимала его к щекам. От зажатой между пальцами
сигареты вился белый дымок. Ветра не было, и он поднимался прямо вверх, как
дым от миниатюрного сигнального костра. Мэй, похоже, никак не могла решить,
что ей делать дальше -- плакать или смеяться. Во всяком случае, мне так
показалось. Она долго балансировала на этой едва различимой грани, с трудом
удерживаясь на ней, пока все-таки не справилась с собой. Вернув лицу прежнее
выражение, положила полотенце на землю, затянулась сигаретой. Было уже почти
пять, но жара ничуть не спадала.
-- Я убила его. Конечно, я не думала этого делать, просто хотелось
подойти поближе к той самой грани. Мы и до того раза все время так гоняли.
Это такая игра. На полном ходу я сзади закрывала ему глаза, за бока
щекотала... И ничего не было. До того самого дня... Мэй подняла на меня
глаза.
-- Нет, Заводная Птица. Я не чувствую, что меня кто-то обесчестил. Я
только хотела подобраться поближе к этой липкой гадине. Выманить ее,
вытащить как-нибудь наружу и раздавить в лепешку. А чтобы вытянуть ее на
свет божий, надо правда дойти до самой грани. Иначе ничего не получится.
Здесь нужна вкусная приманка. -- Она медленно покачала головой. -- Не думаю,
что меня обесчестил кто-то. Но ведь я и не спаслась. Сейчас никто не может
меня спасти. Мир кажется совершенно пустым, Заводная Птица. Все вокруг
какое-то фальшивое. Настоящее -- только эта тварь, что во мне засела.
Мэй долго сидела, вдыхая воздух маленькими равномерными глотками.
Вокруг не было слышно ни звука -- ни птиц, ни цикад. Во дворе повисла
гробовая тишина. Мир и впрямь будто вымер.
Точно вдруг что-то вспомнив, она повернулась ко мне. Ее лицо лишилось
всякого выражения -- с него будто смыли все краски.
-- А ты спал с этой Критой Кано? Я кивнул.
-- Ты будешь мне писать с Крита? -- спросила она.
-- Буду. Если поеду. Я еще окончательно не решил.
-- Но ведь собираешься?
-- Наверное, все-таки поеду.
-- Иди сюда, Заводная Птица! -- позвала Мэй, приподнявшись в шезлонге.
Я встал и подошел к ней.
-- Сядь сюда. Повиновавшись, я сел рядом.
-- Дай я на тебя посмотрю.
Какое-то время она пристально глядела на меня, потом положила одну руку
на мое колено, а ладонью другой прикоснулась к отметине на щеке.
-- Бедная Заводная Птица, -- проговорила Мэй почти шепотом. -- Ну и
достанется тебе. Ты и знать ничего не будешь, и сделать ничего не сможешь.
Так вдруг, ни с того ни с сего, над полем проливается дождь. А теперь закрой
глаза, Заводная Птица. Крепко-крепко закрой. Так, будто тебе их клеем
намазали.
Я крепко зажмурился.
Мэй Касахара коснулась губами моего родимого пятна. Губы у нее были
тонкие и маленькие -- не губы, а хорошо выполненная имитация. Провела по
пятну языком, медленно облизав каждый миллиметр кожи. Рука девушки
по-прежнему лежала у меня на колене. Ощущение от ее влажного теплого
прикосновения пришло из неведомой дали, из самых дальних мест, лежащих за
самыми далекими на свете полями. Взяв меня за руку, она приложила ее к
ссадине у глаза. Я легонько погладил сантиметровый шрам, и движение ее души,
дрогнув еле заметно, передалось мне через кончики пальцев, словно прося о
чем-то. Кто-то, наверное, должен обнять эту девчонку, крепко прижать к себе.
Не я, а кто-то другой. Тот, кто может ей дать что-то.
-- Заводная Птица, напиши мне, если поедешь на Крит. Я люблю
длинные-предлинные письма. Только никто мне не пишет.
-- Напишу, -- сказал я.
17. Самое простое дело • Утонченная месть • Что оказалось в
чехле от гитары
На следующее утро я пошел и сфотографировался на паспорт. Когда я
уселся в студии на стул, фотограф долго профессиональным взглядом ощупывал
мою физиономию, а потом, ни слова не сказав, удалился и принес пудру,
которой замазал пятно у меня на правой щеке. Потом отошел назад и тщательно
отрегулировал освещение -- яркость и угол падения лучей, чтобы пятно не
бросалось в глаза. Глядя в объектив, я по указанию фотографа изобразил на
лице подобие слабой улыбки. "Приходите послезавтра, днем будет готово", --
сказал фотограф. Вернувшись домой, я позвонил дяде и сообщил, что через
несколько недель, возможно, съеду из его дома. Извинился, что все так
неожиданно получилось, и рассказал, что Кумико, не предупредив, ушла от
меня. Прислала письмо, пишет -- больше не вернется, а я хочу на время уехать
отсюда. На сколько? Пока не знаю. Дядя, выслушав мои объяснения, погрузился
в молчание. Казалось, он что-то обдумывал.
-- А я до сих пор думал, что у вас с Кумико все хорошо, -- наконец
сказал он со вздохом.
-- По правде говоря, я тоже так думал, -- признался я.
-- Можешь не говорить, если не хочешь, но должна же быть какая-то
причина. Что она вдруг ушла?
-- Любовника, похоже, завела.
-- Ты догадывался?
-- Не то чтобы догадывался. Она сама мне написала. В письме.
-- Ну, дела! -- сказал дядя. -- Но теперь уж, верно, ничего не
поделаешь.
-- Похоже на то. Дядя снова вздохнул.
-- Да все нормально, -- бодро утешил я его. -- Просто мне захотелось
уехать ненадолго. Сменить обстановку, настроение и заодно подумать не спеша,
как дальше жить.
-- И куда же ты собираешься?
-- Скорее всего, в Грецию. У меня там приятель живет, давно приглашает
в гости, -- соврал я, и от этого стало еще тошнее. Но ведь как ни крути, все
равно сейчас дяде всего не расскажешь, не объяснишь, чтоб было правдиво и
понятно. Уж лучше наврать что-нибудь.
-- Хм! Ну как знаешь. Дом я все равно не собираюсь никому сдавать, так
что вещи можешь оставить. Ты молодой еще, так что все еще можно переделать.
Съездить куда-нибудь подальше пошататься -- это неплохо. Греция, говоришь?
Пусть будет Греция.
-- Извини, -- сказал я. -- Если что изменится и ты все-таки надумаешь
сдать кому-нибудь дом, все барахло можешь выбросить. Тут ничего ценного нет.
-- Ладно, разберусь. Что-нибудь придумаю. Ты мне тогда по телефону
говорил про "нарушенное течение". К Кумико это имеет отношение?
-- Да, отчасти. Я тоже поволновался слегка, когда про это услышал.
Дядя задумался.
-- Не будешь возражать, если я как-нибудь к тебе подъеду? Хочу своими
глазами поглядеть, как дела. Давно у тебя не был.
-- Конечно. Приезжай, когда захочешь. Мне все равно делать нечего.
После разговора с дядей мне вдруг все опостылело. Вон куда меня занесло
это неведомое течение, по которому я плыл все эти месяцы. Между моим и
дядиным миром выросла не видимая глазу толстая и высокая стена. Стена,
оторвавшая один мир от другого. Дядя остался в том мире, я оказался в этом.
x x x
Дядя явился ко мне через два дня. Поглядел на родимое пятно, но ничего
не сказал. Может, не знал, что сказать. Просто .забавно прищурился -- и все.
С собой он принес бутылку классного шотландского виски и коробку крекеров из
камабоко50, которые купил в Одаваре. Мы уселись на веранде,
попивая виски и закусывая крекерами.
-- Хорошая вещь -- веранда, -- заговорил дядя, несколько раз кивнув
головой. -- В нашей башне веранд нет. Иногда я скучаю по этому дому. На
веранде как-то по-особенному себя чувствуешь.
Дядя смотрел на висевший в небе молодой месяц. Его белый серп,
казалось, только-только наточили. Невероятно, как может такая штука плавать
в небесах.
-- Откуда у тебя это пятно? -- как бы между прочим поинтересовался
дядя.
-- Не знаю, -- ответил я и сделал глоток виски. -- Как-то само собой
появилось. С неделю назад. Рад бы лучше объяснить, да ничего толком и не
скажешь.
-- К врачу ходил? Я покачал головой.
-- Вот еще что непонятно: это как-то связано с уходом Кумико?
Я снова покачал головой.
-- Действительно, пятно появилось после того, как она ушла. То есть
порядок такой, но есть ли тут причинно-следственная связь -- не знаю.
-- Не слыхал, чтобы такие отметины просто так появлялись, ни с того ни
с сего.
-- Я тоже не слыхал, -- сказал я. -- Но объяснить как следует не могу.
Я к нему постепенно привыкаю. Поначалу, конечно, испугался, в шоке был.
Противно было на собственную физиономию смотреть. Все думал: вдруг на всю
жизнь останется. Что тогда делать? Но время идет, и я как-то меньше стал о
нем беспокоиться. Стал даже думать, что все не так плохо. Сам не знаю
почему.
Дядя хмыкнул в ответ и с каким-то подозрительным видом долго
разглядывал пятно на моей правой щеке.
-- Ну, коли так, то, может, и ничего страшного. Твое дело. Но если
надо, могу с одним врачом познакомить.
-- Спасибо. Но пока я к врачу не собираюсь. Ну, посмотрит он... Все
равно без толку.
Дядя скрестил руки и поднял взгляд на небо. Звезд, как обычно, не было
видно. Единственное украшение -- четко нарисованный молодой месяц.
-- Давно я с тобой так не разговаривал -- спокойно, без спешки. Думал,
вы с Кумико нормально живете. Да и не любил я никогда в чужие дела влезать.
-- Понимаю, -- отозвался я.
Дядя помешивал кусочки льда в стакане, которые, погромыхивая, ударялись
друг о друга, потом сделал глоток и поставил стакан на пол.
-- Никак не пойму, что тут вокруг тебя творится. Течение нарушилось,
дом как-то не так стоит, Кумико исчезла, на лице вдруг пятно вылезло, в
Грецию уезжаешь... Ну ладно. Это от тебя жена ушла, у тебя пятно появилось.
Как говорится, жена не моя и пятно тоже. Так? Поэтому, не хочешь подробно
рассказывать -- не надо. Не в свое дело я лезть не собираюсь, но вот что
думаю: тебе надо сесть и еще раз хорошенько подумать, что для тебя самое
важное.
Я согласно кивнул.
-- Я как раз об этом и думаю. Но все так запуталось и переплелось, а
размотать этот клубок, отделить одно от другого -- не получается. Не знаю,
что делать.
Дядя улыбнулся.
-- Для этого надо знать один секрет. Без него большинство людей на
свете принимает неправильные решения. А потом, когда ошибутся, начинают ныть
и жаловаться или на других сваливать. Я столько таких случаев видал -- аж
противно. И смотреть на это довольно тошно, по правде сказать. Расхвастался
я, конечно, но секрет вот в чем: когда хочешь в чем-то разобраться, не нужно
начинать с самого главного. То есть определяешь для себя порядок -- что надо
делать -- от А до Я и начинаешь не с А, а откуда-нибудь с конца -- поближе к
Я. Вот ты говоришь: все запуталось и переплелось, не могу, мол, разобраться.
А не оттого это, что ты пытаешься решать свои дела с самого верха? Собрался
что-то важное сделать -- начинай лучше с какой-нибудь ерунды. С пустяка,
который каждому виден и понятен. И обязательно потопчись как следует вокруг
него.
Возьми мой бизнес. Так, ничего особенного. Всего каких-то четыре-пять
точек на Гиндзе. В мировом масштабе -- тьфу! -- и говорить не о чем. Но если
прикинуть, как идут дела -- хорошо или плохо, то выходит, что я ни разу не
опростоволосился. И все потому, что этот секрет знаю и действую как надо.
Другие норовят поскорее вперед вырваться. А я так не делаю. У меня на эти
самые пустяки больше всего времени уходит. Потому что понимаю: чем больше на
них времени потратишь, тем легче потом дело пойдет.
Дядя сделал еще глоток из своего стакана.
-- Вот, к примеру, человек собрался открыть где-нибудь заведение.
Ресторан или бар... без разницы. Представь, что тебе такая идея в голову
пришла. Надо выбрать место, есть несколько вариантов. Как ты будешь решать?
Я немного подумал и сказал:
-- Наверное, надо просчитать каждый вариант. Сколько платить за
помещение, какой взять кредит, сколько выплачивать каждый месяц по кредиту,
сколько мест нужно для посетителей, какая у них будет оборачиваемость,
сколько в среднем принесет один клиент, сколько надо платить работникам,
какие убытки, какая прибыль... Так, пожалуй.
-- Вот большинство и прогорает, потому что так делает, -- рассмеялся
дядя. -- Слушай, как я делаю. Приглянулось мне, например, какое-то место.
Приезжаю туда, становлюсь и просто смотрю, какие люди по этой улице ходят,
какие у них лица. По три-четыре часа в день. День за днем, день за днем. Не
нужно ни о чем думать, ничего считать. Смотри -- что за люди идут, что у них
на лицах написано -- и все. Минимум неделю. За это время перед тобой пройдет
три-четыре тысячи лиц. Бывает, и дольше стоять приходится. Но потом вдруг
все становится ясно. Как туман рассеивается. Сразу понимаешь, что это за
место и что здесь людям нужно. Если их потребности не совпадают с тем, что
мне нужно, -- значит, все, финиш. Надо менять дислокацию и начинать все
сначала. Но уж если я почувствую, что наши желания совпадают или можно найти
компромисс, тогда удача в кармане. Остается схватить ее покрепче и не
отпускать. Но чтобы ее поймать, приходится как дураку стоять там и в дождь,
и в снег, вглядываясь в лица. А посчитать и потом можно. Я вообще реалист.
Верю только в то, что вижу своими глазами. Рассуждения, самореклама,
вычисления, измы и теории всякие -- это все в основном для тех, кто даже
собственными глазами ничего разглядеть не может. А таких людей в мире
большинство. Почему? Сам не по