ывая все это печальное безрассудство когда все чего ей хочется делать: "Я не хочу идти никуда пить и напиваться со всякими твоими друзьями и продолжать ходить к Данте и видеть всех этих Жюльенов и всех остальных снова, я хочу чтобы мы остались тихо дома, послушали станцию КПФА и почитали или что-нибудь еще, или сходили в кино, бэби мне нравится в кино, на Маркет-Стрит, мне в самом деле нравятся фильмы." -- "Но я ненавижу кино, жизнь интереснее!" (еще один облом) -- в ее милом письме дальше:

-- когда ей было 14 или 13 может быть она прогуливала школу в Окленде и садилась на паром ехала на Маркет-Стрит и проводила весь день в одной киношке, бродя вокруг ловя глюки фантазий, заглядывая во все глаза, маленькая негритянская девочка скитающаяся по шаркающей беспокойной улице алкашей, громил, сэмов(4), копов, шнырантов, безумная каша толпа там оглядывает заглядывает везде сексуальноозабоченная толпа и все это под серым дождиком прогульных дней -- бедная Марду -- "У меня бывали сексуальные фантазии страннейшего сорта, не половые акты с людьми а странные ситуации на которые я тратила целые часы чтобы понять что к чему пока гуляла, и мои оргазмы те немногие что у меня бывали наступали, потому что я никогда не мастурбировала и даже не знала как, когда мне снилось что мой отец или кто-то бросает меня, убегает от меня, я просыпалась с такой смешной конвульсией и во мне было влажно, в бедрах у меня, и на Маркет-Стрит так же по-другому и тревожные сны сплетенные из того что я видела в кино." -- А я думал О сероэкранный гангстер коктейльный дождливдень ревущий выстрел спектральное бессмертие киношка-развлекаловка груда шин черная-в-тумане Дикамерика но это сумасшедший мир! -- "Милая" (громко) "вот бы я мог увидеть как ты гуляешь по Маркету вот так вот -- спорим я и ВИДЕЛ тебя -- спорим видел -- тебе было тринадцать а мне двадцать два -- 1944-й, ага спорим я тебя видел, я был моряком, я там всегда бывал, я знал все банды по всем барам..." Значит в ее письме говорится:

вероятно переживая те дни и фантазии, и более ранние более грубые ужасы дома в Окленде где ее тетка истерически била ее или истерически пыталась а ее сестры (хоть и время от времени нежность к младшей сестренке типа обязательных поцелуйчиков перед сном и писанием друг у друга на спинах) третировали ее, и она бродя по улицам допоздна, глубоко в угрюмыслях и мужчины пытались сделать ее, темные мужчины из темных дверных проемов цветных кварталов -- вот значит продолжая,

-- сказано в самом деле с хорошеньким таким ритмом к тому же, так что я помню как восхищался ее разумностью даже тогда -- но в то же время мрачнея дома за своим столом благосостояния и думая: "Но справляться этим психоаналитическим справлянием, она говорит как и все они, городской декадентский интеллектуальный тупиковый в причине и следствии анализ и решение так называемых проблем вместо великой РАДОСТИ бытия и воли и бесстрашия -- разрыв вот их восторг вот в чем ее беда, она совсем как Адам, как Жюльен, как все они, боятся безумия, страх безумия преследует ее -- не Я Не Я ей-Богу" --

-- сантимент тайны и очарования -- но, как я часто ей говорил, недостаточно деталей, детали вот жизнь всего этого, я настаиваю, скажи все что у тебя на уме, не таи ничего, не анализируй или чего-то там еще вот как у тебя катит, высказывай: "Вот (я теперь говорю при чтении письма) типичный пример -- но ничего, она всего лишь девчонка -- хм" --

-- Я вижу ветвь этого утверждения, она покачивается на дереве --

и затем вставляет, помельче,

чтобы устранить мое ощущение подавленности вероятно видя в письме от любимой одно лишь слово "дружелюбный" -- но вся эта сложная фраза далее усложняется тем фактом что она представлена в первоначально написанной форме под отметками и добавлениями переписывания, что мне не так интересно, естественно -- переписанное будучи

часть коммуникации заставляющая меня внезапно каким-то величием ее пера ощутить жалость к себе, видя себя как и ее потерянным в страдающем невежественном море человеческой жизни чувствуя даль от нее кому следует быть ближе всех и не зная (нет не на этом свете) почему отдаленность вместо и есть это чувство, мы оба сплетены и потеряны в нем, как в море под водой --

-- намеки на наши занятия записью снов или рассказыванием снов когда просыпаешься, все в самом деле странные сны и (будущее покажет) дальнейшая мозговая связь которую мы осуществили, телепатируя образы совместно закрытыми глазами, где это будет показано, все мысли встречаются в хрустальной жирондоли вечности -- Джим -- все же мне к тому же нравится ритм чтоб видеть сны, чтобы проснуться, и льщу себе у меня в любом случае ритмичная девчонка, на моем метафизическом домашнем столе --

-- отголоски того замечания нью-йоркской девицы а теперь исходит от робкой покорной Марду не столь уж невероятно и я в действительности начинаю охорашиваться и верить в это (О покорная бумага букв, О время когда я сидел на бревне возле аэропорта Айдлуайлд в Нью-Йорке и наблюдал за вертолетом снижавшимся с почтой и пока я смотрел я видел улыбку всех ангелов земных что написали буквы упакованные в его грузовом отсеке, их улыбки, в особенности моей мамы, склоняющейся над милой бумагой и ручкой чтобы связаться по почте со своей дочерью, ангельская улыбка словно улыбки работниц на фабриках, всесветное блаженство ее и мужество и красота ее, признания коего факта мне не следует даже заслужить, относясь к Марду так как я к ней относился) (О простите меня ангелы небес и земли -- даже Росс Валленстайн попадет на небеса) --

-- вновь я впечатлен и думаю, она тоже там, впервые само-осознает писание письма писателю --

а почта принесла его только гораздо позже, после того как я ее уже увидел, письмо утратило следовательно свое плотное воздействие на которое была надежда

-- в это мгновение моя тупая фантазия о нас двоих (после того как все пьяницы мне осточертели и город осточертел) и появилась, хижина посреди лесов на Миссиссиппи со мною, к чертям линчевателей, антипатии, поэтому я написал в ответ: "Я надеюсь ты под этой строчкой имела в виду (зверьки в темные теплые норки) ты окажешься той женщиной которая сможет в самом деле жить со мною в глубоком уединении лесов наконец и в то же время делать блистательные Парижи (вот оно) и стареть вместе со мной в моем особнячке мира" (вдруг видя себя этаким Уильямом Блейком с кроткой женою посреди Лондона ранним росистым утром, Крэбб Робинсон входит с какой-то еще граверной работой но Блейк блуждает в собственном видении Агнца за столом с остатками завтрака). -- Ах прискорбная Марду и никогда ни мысли о том что бьется у тебя во лбу, который мне следует целовать, боль твоей собственной гордости, довольно 19-векового романтического общего трепа -- детали вот жизнь всего этого -- (мужчина может вести себя глупо и превосходственно и изображать большую шишку 19 столетия доминирующую над женщиной но это ему не поможет когда дело близится к развязке -- утрата которую дева вернет, она таится в ее глазах, ее будущая победа и сила -- с его же губ мы не слышим ничего кроме "конечно же любви") -- Ее заключительные слова прекрасный пастишпатисс, или пирожок, такого вот --

и самое жуткое, самое странное, центральнее всего -- обведенное само по себе, слово, ПОЖАЛУЙСТА -- ее последняя мольба о которой никто из нас и не подозревал -- Отвечая на это письмо я сам тупой ерундою чушью собачьей возникающей во мне из гнева после инцидента с тележкой.
(И сегодня это письмо моя последняя надежда.)





Инцидент с тележкой начался, опять-таки как обычно, в Маске и у Данте, напиваясь, я зашел увидеть Марду с работы, мы были в пьянчужном настроении, по какой-то причине мне вдруг захотелось выпить красного бургундского вина которое пробовал с Фрэнком и Адамом и Юрием в предыдущее воскресенье -- еще одним, и первым, достойным упоминания инцидентом, был -- но вот где собака зарыта -- СОН. Ох распроклятый сон! В котором видна ручная тележка, и все остальное напророченное. Это тоже после ночи сурового пьянства, ночи мальчика-фавна в красной рубашке -- где все после разумеется говорили "Ты свалял дурака, Лео, у тебя и так уже на Пляже репутация гомика, дергающего всем известных пидаров за подолы рубашек." -- "Но я же всего лишь хотел чтобы ты в него врубился." -- "Все равно" (Адам) "на самом деле." -- А Фрэнк: "Ты действительно зарабатываешь себе жуткую репутацию." -- Я: "Мне плевать, помните 1948 год когда Сильвестр Штраус этот голубой композитор разозлился на меня за то что не хотел идти с ним в постель потому что он прочел мой роман и подверг его, он орал на меня: "Я про тебя все знаю и про твою ужасную репутацию." -- "Что?" -- "Ты и этот твой Сэм Веддер шляетесь по всему Пляжу, снимаете моряков и даете им ширево а он их делает только затем чтобы кусаться, я про вас все слышал." -- "Да где ты слышал эту фантастическую галиматью?" -- ты знаешь эту историю, Фрэнк." -- "Мне следовало вообразить" (Фрэнк смеется) "что со всем тем что ты делаешь прямо здесь в Маске, пьяный, при всех, если б я тебя не знал то поклялся бы что ты самый психованный и крутой пинч на свете" (типичное кармодиевское высказывание) а Адам "Это в самом деле так" -- После ночи мальчика в красной рубашке, пьянющий, я спал с Марду и у меня был страшнейший кошмар, хуже некуда, там были все, весь мир собрался вокруг нашей постели, мы лежали на ней и все происходило. Покойная Джейн была там, у нее большая бутыль токайского была припрятана в комоде у Марду для меня и она ее достала и нацедила мне здоровенный стакан и пролила из него много на постель (символ еще большего пьянства, грядущего вина) -- и Фрэнк с нею -- и Адам, который вышел за дверь на темную трагическую итальянскую улицу Телеграфного Холма с тележкой, спустившись по хилой деревянной лесенке Шатова где подземные "врубались в старого еврейского патриарха только что приехавшего из России" выполняющего какой-то ритуал бочонками котов с рыбьими головами (рыбьи головы, в самый разгар жарких дней Марду держала рыбью голову для нашего сумасшедшего приблудного котенка который был почти что человеком в своей настойчивости быть любимым его изгиб шеи и мурлыканье прямо в тебя, для него у нее была рыбья голова вонявшая так ужасно в почти безвоздушной ночи что я выкинул ее кусок в бочку внизу после того как сначала вышвырнул туда кусок склизких внутренностей на который в неведении наткнулся руками когда полез в темный ледник где лежал кусочек льда которым я хотел остудить свой сотерн, шлеп об большую мягкую массу, кишки или рот рыбы, оставшиеся в леднике после того как с рыбой было покончено я их выкинул, кусок зацепился за пожарную лестницу и провисел там всю жаркую ночь и вот значит утром просыпаясь меня стали кусать гигантские большие синие мухи слетевшиеся на рыбу, я был весь голый а они кусались как безумные, что меня достало, как доставали пушинки от подушки и я как-то увязал это с индейскостью Марду, рыбьи головы ужасно неряшливая разделка рыбы, она ощущала мое раздражение но смеялась, ах птичка) -- тот тупичок, там, во сне, Адам, а в доме, действительная комната и постель Марду и я весь мир ревет вокруг нас, ошарашенно сидящих на задницах -- Юрий тоже там, и когда я поворачиваю голову (после безымянных событий миллионносвернутых роев бабочек) вдруг он разлатывает Марду на кровати и извивается и обжимается яростно с нею -- сначала я ничего не говорю -- когда смотрю снова, они дальше-больше, я свирепею -- начинаю просыпаться, как только бью Марду в затылок кулаком, после чего Юрий начинает тянуть ко мне руку -- я просыпаюсь я размахиваюсь Юрием держа его за пятки о кирпичную стенку камина. -- Проснувшись от этого сна я рассказал все Марду кроме той части где я бью ее или Юрия -- и она тоже (в увязке с нашими телепатиями уже испытанными в тот печальный летний сезон теперь осень догрезившаяся до смерти, мы сообщали друг другу множество раз вчувствываясь друг в друга и я бежал к ней по ночам когда она это ощущала) видела сон как я о целом мире вокруг нашей постели, о Фрэнке, Адаме, прочих, ее вновь возникающий сон об отце убегающем прочь, в поезде, спазм почти что оргазма. -- "Ах милая мне хочется прекратить все это пьянство эти кошмары прикончат меня -- ты не представляешь как я ревновал в том сне" (чувство которого у меня еще не было к Марду) -- энергия таящаяся за этим встревоженным сном вытянула из нее реакцию на мое дурацкое безрассудство с мальчиком в красной рубашке ("Абсолютно несносный тип в любом случае" заметил по его поводу Кармоди "хоть очевидно и хорошенький, в самом деле Лео ты был смешон" а Марду: "Вел себя как маленький мальчик но мне нравится.") -- Ее реакция разумеется была неистовой, придя домой, после того как выволокла меня из Маски на глазах у всех включая ее друзей из Беркли которые видели а возможно и слышали "Или я или он!" и безумие юмор и тщетность этого -- придя в Небесный Переулок она нашла в коридоре шарик, славный молодой писатель Джон Гольц живший внизу надувал шарики для детишек со всего Переулка целый день и некоторые валялись в коридоре, с шариком который у Марду был она (пьяная) танцевала по всему коридору, отдуваясь и пыхтя и подкидывая его становясь в многозначительные танцевальные позы и говорила так что я не только вынужден был бояться ее безумия, ее сумасшедствия клинического типа, но это еще и глубоко ранило мне сердце, да так глубоко что она следовательно не могла быть безумна сообщая нечто столь взвешенно, с точной -- чем бы то ни было -- "Ты теперь можешь идти когда у меня есть этот шарик." -- "То есть как это?" (Я, пьяный, на полу затуманенный слезами). -- "Теперь у меня есть вот этот шарик -- Ты мне больше не нужен -- до свиданья -- уходи -- оставь меня в покое" -- заявление которое даже в моем пьяном чаду наполнило меня свинцовой тяжестью и я лежал там, на полу, где проспал час пока она играла с шариком и в конце концов сама завалилась спать, разбудив меня под утро чтобы раздеться и залезть под одеяло -- и эта ВИНА-Ревность впервые проникла мне в разум -- а суть всех этих россказней такова: я хочу Марду поскольку она начала отвергать меня -- ПОСКОЛЬКУ -- "Но бэби это был сумасшедший сон." -- "Я так ревновал -- Мне было плохо." -- Я внял вдруг тому что Марду сказала в первую неделю наших отношений, когда, как я тайно думал, у себя в уме втихомолку заместил ее важность важностью моей писательской работы, как, во всяком романе, первая неделя так интенсивна что все предшествовавшие миры подлежат пересмотру, но стоит энергии (тайны, гордости) начать убывать, как старшие миры благоразумия, благосостояния, здравого смысла, и т. д., возвращаются, поэтому я тайно говорил себе: "Моя работа важнее Марду." Тем не менее она почувствовала это, в ту первую неделю, и теперь сказала: "Лео сейчас что-то по-другому -- в тебе -- я это в себе чувствую -- я не знаю что это." Я очень хорошо знал что это было и сделал вид что не могу выразить это словами ни для себя ни меньше всего на свете все равно для нее -- теперь вспомнил, просыпаясь от кошмара ревности, в котором она обнимается с Юрием, что-то изменилось, я мог это ощутить, что-то во мне надтреснуло, была какая-то новая утрата, даже какая-то новая Марду -- и, опять-таки, разница не была изолирована во мне кому снился рогоносный сон, но в ней, в субъекте, кому он не снился, но кто как-то участвовал в общем горестном смятенном сне всей этой жизни со мной -- поэтому я чувствовал что она может вот этим самым утром посмотреть на меня и сказать что что-то умерло -- не из-за шарика и "Ты теперь можешь идти" -- а из-за сна -- и вот поэтому сон, сон, я продолжал твердить про него, отчаянно я все жевал и говорил о нем, за кофе, ей, в конце концов когда пришли Кармоди и Адам и Юрий (сами по себе одинокие и жаждущие вытянуть все соки из этого великого потока текшего между Марду и мною, потока в который как я позже выяснил все хотели попасть, в действие) я начал рассказывать им про этот сон, подчеркивая, подчеркивая, подчеркивая роль Юрия, где Юрий "всякий раз когда я отворачиваюсь" целует ее -- естественно остальные желают знать и свои роли, о чем я рассказал с меньшей живостью -- печальный воскресный день, Юрий выходит купить пива, закусон, хлеб -- немного поели -- и вот несколько настоящих борцовских поединков разбивших мне сердце. Ибо когда я увидел как Марду прикола ради борется с Адамом (который отнюдь не был главным негодяем в моем сне, хотя сейчас я прикинул что должно быть поменял лица местами) меня пронзила та боль что ныне охватывает меня всего, та первоболь, как миленько она выглядела в своих джинсах борясь и сопротивляясь (Я сказал "Она сильная как черт, вы когда-нибудь слыхали про ее драку с Джеком Стином? попробуй тронь ее Адам") -- Адам уже начавший бороться с Фрэнком подтолкнутый каким-то разговором о захватах, теперь Адам пригвоздил ее в положении совокупления к полу (что само по себе меня отнюдь не ранило) -- то была ее красота, ее игра в борьбу не на шутку, я гордился, я хотел знать как Кармоди себя чувствует ТЕПЕРЬ (чувствуя что должно быть он вначале относился к ней критически за то что она негритянка, он-то техасец и притом техасец-джентльмен) когда видит как она великолепна, как сестренка, запросто вписывается, смиренная и покладистая к тому же и настоящая женщина. Даже почему-то присутствие Юрия, чья личность уже была подпитана у меня в уме от энергии сна, прибавляло толику моей любви к Марду -- я вдруг полюбил ее. -- Они хотели чтоб я пошел с ними, посидеть в парке -- как будто уговорено на серьезных трезвых конклавах Марду сказала "А я останусь здесь и почитаю и кое-что сделаю, Лео, ступай с ними как мы договорились" -- пока они выходили и маршировали вниз по лестнице я задержался сказать ей что сейчас люблю ее -- ее это не так удивило или обрадовало, как я желал -- она взглянула теперь уже на Юрия с точки зрения глаз не только моего сна но увидела его в новом свете как вероятного преемника меня из-за моего беспробудного предательства и пьянства.
Юрий Глигорич: молодой поэт, 22 года, только что приехал из яблонеурожайного Орегона, перед тем был официантом в столовой на большом пижонском ранчо -- высокий худой светловолосый югослав, симпатичный, очень дерзкий и превыше всего прочего старающийся срезать Адама и меня и Кармоди, все время зная нас как старинную почитаемую троицу, желая, естественно, будучи молодым непубликуемым неизвестным но очень гениальным поэтом уничтожить больших установленных богов и возвысить себя -- желая следовательно и их женщин тоже, будучи не стесненным условностями, или неопечаленным, пока еще, по меньшей мере. -- Мне он понравился, я считал его еще одним новым "молодым братушкой" (как Лероя и Адама до этого, кому я "показывал" писательские уловки) а теперь буду показывать Юрию и он будет мне корешком и ходить со мною и Марду -- его собственная любовница, Джун, бросила его, он к ней плохо относился, он хотел чтоб она вернулась, у нее была другая жизнь в Комптоне, я ему сочувствовал и расспрашивал как идут у него дела с письмами и звонками в Комптон, и, что самое важное, как я говорил, теперь он впервые вдруг смотрел на меня и говорил "Перспье я хочу с тобой поговорить -- внезапно мне захотелось узнать тебя на самом деле." -- В шутку за воскресным вином у Данте я сказал: "Фрэнк залип на Адаме, Адам залип на Юрии" а Юрий вставил "А я залип на тебе."
В самом деле залип в самом деле. В то скорбное воскресенье моей первой болезненной любви к Марду посидев в парке с парнями как договаривались, я притащился снова домой, к работе, к воскресному обеду, виновато, опоздав, обнаружив мать пасмурной и все-выходные-одной в кресле со своей теплой шалью... а мои мысли теперь переполненные Марду -- не думая что хоть сколько-нибудь важно то что бы я там ни наболтал молодому Юрию не только "Мне снилось что ты обнимался с Марду" но еще и, у киоска с газировкой по дороге в парк когда Адам захотел позвонить Сэму и мы все сидели у стойки и ждали, с лимонадами, "С тех пор как мы с тобой виделись в последний раз я влюбился в эту девчонку," информация воспринятая им без комментариев и которую я надеюсь он помнит до сих пор, и разумеется так оно и есть.
И вот теперь раздумывая о ней, ценя ее драгоценные хорошие мгновенья что у нас были о которых прежде я и думать избегал, возник факт, раздувавшийся в своем значении, тот поразительный факт что она единственная девушка из всех кого я когда-либо знал которая по-настоящему понимала боп и умела петь его, она сказала в первый уютный денек красной лампочки у Адама "Пока я ехала головой я слышала боп, в музыкальных автоматах и в Красном Барабане и везде где мне случалось его слышать, с совершенно новым иным ощущением, которое я, правда, на самом деле не могу описать." -- "Но каким же оно было?" -- "Но я не могу описать его, оно не только посылало волны -- проходило сквозь меня -- Я не могу ну типа, сделать его, пересказывая его словами, понимаешь? УУ ди би ди ди" спев несколько нот, так прелестно. -- Та ночь когда мы стремительно шагали вниз по Ларкину мимо Черного Сокола вместе с Адамом на самом деле только он шел следом и слушал, тесно голова к голове, распевая дикие припевы джаза и бопа, временами я фразировал а она издавала совершенные фактически очень интересные современные и передовые аккорды (подобных которым я никогда нигде не слышал и которые имели сходство с модерновыми аккордами Бартока но были по-боповому хеповы) а в другие разы она просто делала аккорды а я делал контрабас, по старинной великой легенде (вновь ревущей высокой кушетки поразительно убойного дня которую я не рассчитываю что кто-то поймет) прежде, мы с Оссипом Поппером пели боп, выпускали пластинки, всегда беря на себя партию контрабаса тум тум под его фразировку (настолько как я вижу сейчас похожую на боповую фразировку Билли Экстайна) -- мы вдвоем рука об руку несясь длинными шагами по Маркету по хиповой старой сердцевине Калифорнийского Яблока распевая боп и притом неплохо -- восторг этого, и придя после жуткой попойки у Роджера Уолкера где (организация Адама и мое молчаливое согласие) вместо нормальной балёхи были одни мальчики и все голубые включая одного молодого фарцовщика-мексиканца и Марду отнюдь не застигнутая врасплох веселилась и болтала -- однако несмотря на все это, сорвавшись домой на автобус что ходит по Третьей Улице распевая ликуя --
Тот раз когда мы читали вместе Фолкнера, я прочел ей Кони в яблоках, вслух -- когда зашел Майк Мёрфи она велела ему сесть и слушать пока я продолжал но тогда я был другим и не мог читать одно и то же и остановился -- но на следующий день в своем мрачном одиночестве Марду села и прочла весь однотомник Фолкнера.
Тот раз когда мы пошли на французское кино на Ларкин, в Вог, посмотрели Нижние Глубины, держались за руки, курили, прижимались друг к другу -- хотя снаружи на Маркет-Стрит она не позволила мне держать себя под руку из страха что люди на улице решат что она шлюха, так это и выглядело бы но я рассвирепел но не стал дергаться и мы пошли дальше, мне захотелось зайти в бар выпить вина, она боялась мужиков в шляпах рассевшихся у стойки, теперь я увидел ее негритянский страх перед американским обществом о котором она постоянно говорила но ощутимо на улицах что никогда никак меня не заботило -- пытался утешить ее, показать что она может делать со мной вместе все что ей угодно: "Фактически крошка я буду знаменитым человеком а ты будешь достойной и гордой женой знаменитого человека поэтому не переживай" но она сказала "Ты не рубишь" но страх маленькой девочки так прелестен, так съедобен, я оставил его в покое, мы пошли домой, к нежным любовным сценам вместе в нашей собственной и тайной темноте --
Фактически, тот раз, один из тех прекрасных разов когда мы, или вернее, я не пил и мы провели целую ночь вместе в постели, на сей раз рассказывая истории про привидения, сказки По те что я мог вспомнить, потом кое-что сочиняли, а в конце строили друг другу дебильные рожи и пытались напугать друг друга круглыми остановившимися глазами, она показала мне как одной из ее грез наяву на Маркет-Стрит был тот приход что она кататоник ("Хотя тогда я не знала что это слово означает, но типа, я ходила зажато болторукаясь рукоболтаясь и честное слово ни единая душа не смела со мною заговорить а некоторые и взглянуть-то боялись, и я такая там ходила как зомби а ведь всего тринадцать мне было.") (Ох что за ликующее пришепетывание в шепелявых маленьких ее губках, я вижу выступающие вперед зубки, я говорю строго: "Марду тебе следует сейчас же почистить зубы, вон в той вот больнице, пойдешь к своему терапевту, и к зубному тоже зайди -- это все бесплатно поэтому давай..." поскольку вижу как уголки ее жемчугов начинают темнеть что приведет к порче) -- и она строит мне рожу сумасшедшей, лицо неподвижное, а глаза сияют сияют сияют как звезды небесные и какие угодно но только не испуганные я до крайности поражен ее красотой и говорю "И еще я вижу землю в твоих глазах вот что я думаю о тебе, в тебе есть определенная красота, не то чтобы я завис на земле и индейцах и все такое и желаю все время талдычить про тебя и про нас, но я вижу в твоих глазах такое тепло -- но когда ты строишь сумасшедшую я вижу не безумие а восторг восторг -- как беспризорные хлопья пыли в уголке у маленького пацанчика а он сейчас спит в своей кроватке и я люблю тебя, настанет день и дождь падет на наши вежды милая" -- и у нас горит одна свечка поэтому все безумства еще смешнее а истории о привидениях еще жутче -- одна про -- но увы недостает, как жаворонок, я расшалился во всем хорошем и не забываю и забываю свою боль --
Продолжая прикол с глазами, тот раз когда мы закрыли глаза (снова не пивши потому что нет денег, нищета бы спасла этот роман) и я отправлял ей послание: "Ты готова," и вижу первую вещь в моем черном мире глаз и прошу ее описать ее, поразительно как мы пришли к одному и тому же, это было какое-то взаимное понимание, я видел хрустальные жирондоли а она видела белые лепестки в черной бочажине сразу после некоторого слияния образов так же изумительно как и те точные образы которыми я обменивался с Кармоди в Мексике -- Марду и я оба видели то же самое, какие-то очертания безумия, какой-то фонтан, ныне уже мною позабытый и на самом деле пока еще не важный, сходимся вместе во взаимных описаниях его и радуемся и ликуем в этом нашем телепатическом триумфе, заканчивая там где встречаются наши мысли в кристальной белизне и лепестках, в тайне -- я вижу ликующий голод в ее лице поглощающем взглядом мое лицо, я мог бы умереть, не разбивай мне сердце радио своей прекрасной музыкой, О мир -- вновь свет свечей, мигающий, я накупил уйму свечей в лавке, углы нашей комнаты во тьме, ее тень обнаженно смугла когда она спешит к раковине -- как мы пользуемся раковиной -- мой страх передать БЕЛЫЕ образы ей в наших телепатиях из страха что это ей (в ее веселии) напомнит о нашей расовой разнице, отчего в то время я чувствовал себя виновато, теперь-то я понимаю что все это было одним сплошным любовным реверансом с моей стороны -- Господи.
Хорошие -- поднимаясь на вершину Ноб-Хилла ночью с квинтой токайского Ройял Челис, сладкого, густого, крепкого, огни города и бухты под нами, печальная тайна -- сидя там на скамейке, влюбленные, одинокие проходят мимо, мы передаем друг другу бутылку, разговариваем -- она рассказывает все свое маленькое девчачье детство в Окленде. -- Это словно Париж -- мягко, ветерок веет, город может изнемогать от зноя но обитатели холмов все равно летают -- а на той стороне бухты Окленд (ах эти я Харт Крейн Мелвилл и вы все разнообразнейшие братья поэты американской ночи которая как я однажды думал станет моим священным алтарем и теперь так и есть но кому до этого дело, кому знать это, а я потерял любовь из-за нее -- пьянчуга, тупица, поэт) -- возвращаясь через Ван-Несс на пляж Акватик-Парка, сидя в песке, когда я прохожу мимо мексиканцев то ощущаю эту великую хеповость что была у меня все лето на улице с Марду моя старинная мечта о желании быть жизненным, живым как негр или индеец или денверский японец или нью-йоркский пуэрториканец сбылась, с нею рядом такой молодой, сексуальной, гибкой, странной, хипейной, сам я в джинсах и такой небрежный и мы оба как бы молодые (Я говорю как бы, в мои-то 31) -- мусора велят нам уходить с пляжа, одинокий негр проходит мимо нас дважды и таращится -- мы идем вдоль плеска кромки воды, она смеется видя чокнутые фигуры отраженного света луны пляшущие совсем как насекомые в завывающей прохладной гладкой воде ночи -- мы слышим запах гаваней, мы танцуем --
Тот раз когда я повел ее в разгар сладкого сухого утра типа как на плоскогорьях в Мексике или где-нибудь в Аризоне на прием к терапевту в больницу, вдоль Эмбаркадеро, презрев автобус, рука об руку -- я гордый, думая: "В Мехико она будет выглядеть точно так же и ни единая душа не будет знать что я сам не индеец ей-Богу и мы схиляем вместе" -- и указываю на чистоту и ясность облаков: "Совсем как в Мексике милая, О ты ее полюбишь" и мы поднимаемся по суетливой улочке к мрачнокирпичной больнице и предполагается что я пойду отсюда домой но она медлит, печальная улыбка, улыбка любви, когда я уступаю и соглашаюсь подождать окончания ее 20-минутного свидания с доктором и ее выхода она лучезарно вырывается оттуда радостная и стремглав несется к воротам которые мы чуть было не прошли в ее вот-чуть-чуть-и-к-черту-лечение-лучше-погуляю-с-тобой блуждании, мужчины -- любовь -- не продается -- моя награда -- собственность -- никто ее не получит а заработает сицилийский разрез поперек середины -- германским сапогом в целовальник, топор канука -- я пришпилю этих корчащихся поэтишек к какой-нибудь лондонской стенке прямо здесь, объяснено. -- И пока жду пока она выйдет, я сижу на стороне воды, в мексиканском таком гравии и траве и среди бетонных блоков и вытаскиваю блокнотики и рисую большие словесные картинки небесного горизонта и бухты, вставляя крошечные упоминания великого факта громадного всего-мира с его бесконечными уровнями, от Стандард Ойла вниз до шлепков прибоя о баржи где старым матросам снятся сны, с различием между людьми, различием таким неохватным между заботами директоров в небоскребах и морских псов в гавани и психоаналитиков в душных кабинетах громадных мрачных зданий набитых мертвыми телами в морге под низом и сумасшедшими женщинами у окон, надеясь таким вот образом внедрить в Марду признание того факта что это большой мир а психоанализ лишь маленький способ объяснить его поскольку он только царапает поверхность, которая суть, анализ, причина и следствие, почему вместо что -- когда она выходит я читаю ей это, не производя на нее слишком большого впечатления но она меня любит, держит меня за руку пока мы рассекаем вниз по Эмбаркадеро к ее дому и когда я оставляю ее на Третьей и Таунсенде поезд в теплом ясном полдне она говорит "О до чего я не хочу чтобы ты уходил, мне тебя теперь по-настоящему не хватает." -- "Но я должен быть дома вовремя чтобы приготовить ужин -- и писать -- поэтому милая я вернусь завтра не забудь ровно в десять." -- И назавтра я вместо этого заявляюсь в полночь.
Тот раз когда у нас произошел содрогающийся оргазм вместе и она сказала "Я вдруг потерялась" и потерялась со мною хоть сама и не кончала но неистовствовала в моем неистовстве (райховское заволакивание чувств) и как же она любила это -- все наши учения в постели, я объясняю ей себя, она объясняет себя мне, мы вкалываем, мы стенаем, мы джазуем -- мы срываем прочь одежду и прыгаем друг на друга (после всегдашнего ее маленького путешествия к диафрагмовой раковине а мне приходится ждать держась мягче и отпуская дурацкие шуточки а она смеется и брызжется водой) потом вот она подходит шлепая ко мне через Райский Сад, и я вытягиваюсь вверх и помогаю ей опуститься на мою сторону мягкой постели, я притягиваю ее маленькое тельце к себе и оно тепло, ее теплое место горячо, я целую ее коричневые грудки обе обе, я целую ее любвеплечия -- она не перестает делать губами "пс пс пс" крохотные звуки поцелуев там где на самом деле никакого соприкосновения нет с моим лицом разве что совсем случайно пока я делаю что-нибудь другое я трогаю им ее и ее поцелуйчики пс пс соединяются и так же печальны и мягки как и когда нет -- это ее маленькая литания ночи -- а когда она больна и мы взбудоражены, тогда она принимает меня на себя, на свою руку, на мою -- она прислуживает безумному бездумному зверю -- Я провожу долгие ночи и многие часы делая ее, наконец она становится моей, я молюсь чтобы это подошло, я слышу как жестче она дышит, я надеюсь против всякой надежды что пора, шум в коридоре (или взвой пьянчуг по соседству) отвлекает ее и у нее не получается и смеется -- но когда у нее действительно получается я слышу как она плачет, хнычет, содрогающийся электрический женский оргазм заставляет ее плакать как маленькую девчушку, стонать в ночи, он длится добрых двадцать секунд и когда все кончено она стонет: "О почему он не может длиться дольше," и "О когда я когда и ты тоже?" -- "Теперь уж скоро спорим," говорю я, "ты все ближе и ближе" -- покрываясь испариной у ее кожи в теплом грустном Фриско с этими его чертовыми старыми шаландами мычащими в приливе там снаружи, вуум, вуууум, и звезды посверкивают на воде даже там где она волнуется под пирсом куда легко можно допустить гангстеры сбрасывают зацементированные трупы, или крысы, или Тень -- моя малютка Марду кого я люблю которая никогда не читала моих неопубликованных работ а один лишь первый роман, где есть кишки но и безобразная проза в нем тоже есть когда все сказано и сделано и вот теперь держа ее в объятьях и истраченный от секса я грежу о том дне когда она прочтет великие мои работы и восхитится мною, вспоминая тот раз когда Адам вдруг сказал во внезапной странности сидя у себя на кухне: "Марду что ты на самом деле думаешь о Лео и обо мне как о писателях, о наших положениях в мире, о дыбе времени," спрашивая ее об этом, зная что ее мышление в согласии некоторыми образами в большей или меньшей степени с подземными которыми он восхищается и которых боится, чьи мнения он ценит с изумлением -- Марду не то чтобы отвечая а избегая темы, но старичина я замысливает сюжеты великих книг для того чтобы ее поразить -- все те хорошие вещи, хорошие разы что у нас были, другие о которых я сейчас в горячке своей лихорадки забываю но я должен рассказать все, однако лишь ангелы знают все и записывают это в книги --
Но подумайте обо всех плохих разах -- у меня есть список плохих разов чтобы уравновесить хорошие, те разы когда я бывал к ней хорош и типа каким и должен был бы быть, чтобы оно заболело -- когда ближе к началу нашей любви я опоздал на три часа а это много часов опоздания для молодовлюбленных, и поэтому она психанула, испугалась, походила вокруг церкви руки-в-карманах тяжело размышляя разыскивая меня в тумане предрассвета а я выбежал (увидев ее записку где говорилось "Ушла наружу искать тебя") (во всем этом Фриско, а! этот восток и запад, север и юг бездушной безлюбой хмари которую она видела со своего забора, все эти бессчетные люди в шляпах садящиеся в автобусы и плевать хотящие на обнаженную девушку на заборе, а) -- когда я увидел ее, сам выскочив ее искать, я раскрыл объятья на целых полмили --
Худший почти что самый худший раз из всех когда красное пламя перечеркнуло мне мозги, я сидел с нею и Ларри О'Харой у него на хате, мы пили французское Бордо и орали, живая тема была поднята, я хлопал рукой Ларри по колену крича "Но послушай меня, послушай же меня!" желая высказаться так сильно что в интонации у меня звучала огромная сумасшедшая мольба а Ларри глубоко поглощенный тем что одновременно говорит ему Марду и подкидывая по нескольку слов к ее диалогу, в пустоте после этого красного пламени я вдруг подскакиваю и рву к двери и дергаю ее, агх, заперта, изнутри на цепочку, скольжу рукой и отцепляю ее и с еще одной попытки вылетаю в коридор и вниз по лестнице настолько скоро насколько мои воровские быстрые башмаки на каучуке мне позволяют, путт, питтерпит, за этажом этаж кружатся вокруг меня пока я накручиваю вниз пролет за пролетом, оставив их там с разинутыми ртами -- позвонив обратно через полчаса, встретившись с нею на улице в трех кварталах оттуда -- нет надежды --
Тот раз даже когда мы уговорились что ей нужны деньги на еду, что я схожу домой и возьму и просто принесу их ей и останусь ненадолго, но я в этот раз далек от влюбленности, меня наоборот все достало, не только ее жалкие требования денег но и это сомнение, это старое сомнение-Марду, и вот я несусь к ней на хату, там Алиса ее подружка, я под предлогом этого (потому что у Алисы тип лесбиянки молчаливая неприятная и странная и никто ей не нравится) кладу две бумажки на тарелки Марду у раковины, скоренько чмокаю ее в солод ее ушка, говорю "Вернусь завтра" и сразу же выскакиваю наружу даже не спросив ее мнения -- как если б шлюха сделала меня за два доллара а я разозлился.
Как ясно осознание того что сходишь с ума -- разум обладает молчанием, с физическим состоянием ничего не происходит, моча собирается в чреслах ребра сжимаются.
Плохой раз когда она спросила меня: "Что Адам на самом деле обо мне думает, ты мне никогда не говорил, я знаю что он презирает нас вместе но..." и я рассказал ей обстоятельно то что Адам рассказывал мне, из которого ничто не должно было быть разглашено ей ради ее же спокойствия духа: "Он сказал что в нежелании зависать с тобой в смысле любви всего лишь социальный вопрос для него потому что ты негритянка" -- снова чувствуя как ее